Глава 12

На следующий день Майк подхватил меня на обочине шоссе. Он вел себя так, как будто ничего не случилось. Как будто моя мама не подстрелила его сестру. Как будто он усадил меня не в красный «мустанг», а в обычный автобус, чтобы проводить в Акапулько на мою первую работу.

Мы договорились встретиться в девять утра, и я уже начала думать, что Майк меня кинул. Целый час меня душил пылью и выхлопными газами беспорядочный поток пассажирских фургонов. Наконец он подкатил на новеньком красном авто с откидным верхом, потянулся к противоположной дверце, распахнул ее передо мной и сделал приглашающий жест. В ушах у него были наушники ай-пода, поэтому он просто махнул рукой: мол, давай, залезай.

Музыка играла так громко, что до меня долетала глухая пульсация рэпа. Майк гнал машину, а его пальцы сами собой отплясывали по рулю. Один раз он повернулся и предложил мне жевательную резинку «Тридент кул». Два поднятых пальца означали: бери две. Я взяла две пластинки, хорошенько размесила их зубами и принялась надувать пузырьки, которые щелкали и лопались у меня во рту, пока мы наматывали километры.

Майк закурил, держа руль коленями. На его большом пальце блестел золотой перстень с крупным бриллиантом. На указательном пальце была вытатуирована буква «Z». При виде нее у меня захолонуло сердце. «Молчи, молчи», – приказала я себе. «Z» – знак самого опасного мексиканского нар-кокартеля. Всем это известно.

Майк не собирался говорить про Марию. Он балдел от своего рэпа, а я глазела в окно на стада коз. Глядя на него, я думала, что Мария ему не принадлежит. Они даже не были похожи. В той машине, в тот момент я поняла, что Мария мне дороже всех на свете. Я не осознавала этого раньше, даже когда ее сломанная рука лежала на моих ладонях.

– Не возвращайся, – сказала мама накануне, когда мы вдвоем укладывали мой скудный гардероб.

Собирать вещи мне помогала уже совершенно новая мама. Было еще не совсем ясно, в чем заключается эта новизна. Новизна женщины после чуть-не-убийства Марии. Нам предстояло познакомиться.

Не возвращаться мечтали все. В прежние времена люди на нашей горе жили единым сообществом, но этому пришел конец, когда между Мехико и Акапулько проложили Солнечное шоссе. Мама говорила, что шоссе рассекло нашу общину на две половины, как будто ударом мачете рассекло пополам тело. Кто-то оказался по одну сторону черного маслянистого асфальта, а кто-то по другую. В результате людям приходилось постоянно сновать через дорогу туда-сюда. Пассажирский автобус сшиб насмерть маму моей мамы, когда она пыталась проскочить между машинами, чтобы отнести своей маме, моей прабабушке, кувшин с молоком. В тот день вся дорога была в потеках крови и белого молока.

В последние годы под колесами погибло не меньше двадцати человек. Сбивали собак, лошадей, кур, игуан. Тысячи раздавленных змей покрывали шоссейное полотно узором из красных и зеленых лент.

После смерти бабушки мама сохранила несколько ее вещей. Бабушкины выходные туфли-лодочки до сих пор лежат в коробке у нее под кроватью. Нам они не годятся: от постоянного ношения пластиковых шлепок у нас плоские ступни и растопыренные пальцы. Лодочки обтянуты синим атласом, на мыске хорошенький синий бантик. Бабушка получила их в подарок от знаменитой актрисы, и не какой-нибудь, а самой Элизабет Тэйлор, божилась она. Бабушка работала горничной в отеле «Лос Фламингос», принадлежавшем Джонни Вайсмюллеру, актеру, который играл Тарзана. Синие атласные туфельки под маминой кроватью – единственное, что осталось от старого романтического Акапулько.

– Ледиди, поклянись мне, что будешь себя уродовать, – сказала мама в то утро перед моим уходом.

У нашего кухонного стола – алтаря пива, консервированного тунца, муравьев, чипсов, расфасованных пончиков в сахарной глазури – я дала маме клятву ни при каких обстоятельствах не пользоваться ни помадой, ни духами и всегда носить очень короткие волосы – под мальчика.

– Просто держись в тени, не светись, – сказала она.

– Хорошо, мам.

Я задумалась, брать ли мне с собой фотографии и записную книжку Паулы, и в конце концов сунула их в сумку. Я знала, что здесь, в джунглях, насекомые быстро обгрызут бумагу или она заплесневеет от сырости.

Сооружение шоссе положило начало разрушению наших семей. Люди стали уезжать в поисках работы, и очень многие перебрались в Соединенные Штаты. Мой дедушка и два маминых брата с семьями переехали в Сан-Диего. Это произошло после гибели бабушки. Они не хотели оглядываться назад, поэтому оборвали с нами все связи. Мама говорила, что добили нашу гору наркоторговцы. Никакое сообщество не переживет стольких трагедий.

Держались на нашей горе всего несколько женщин, еще не разучившихся тушить игуану в листве авокадо.

Пока Майк мчал меня по шоссе в направлении Тихого океана, ветерок из кондиционера приятно холодил мне лицо.

Когда мы трогались с места, мой взгляд упал на розовый каменный бок нашей горы, в который врубалась дорога. Он был похож на содранную до мяса кожу.

 

Глава 13

На полпути к Акапулько Майк свернул с шоссе на проселок. Я покосилась на него, но он был целиком замкнут на своем айподе и, казалось, даже не помнил о моем присутствии. Окрестные виды навели меня на мысли об оставшейся наедине с пивом и телевизором маме, и я почувствовала жгучий стыд оттого, что знала: есть только одно дело, которое мне хочется сделать на этой большой круглой планете, – найти отца.

Из-под бешено вращавшихся колес вздымались клубы пыли. Я подумала, что мы как парочка в телерекламе, где машина съезжает с дороги на целину, чтобы продемонстрировать свою вездеходность. В телерекламе Майк и я были бы в темных очках и джинсах в обтяжку. Мои длинные вьющиеся волосы спадали бы по спине каскадом.

Минут двадцать мы ехали по проселку, затененному пальмами, пока не уперлись в ветхую хижину с болтающимся между двумя деревьями желтым гамаком.

Едва Майк заглушил мотор, на пороге хижины возник высокий лысый мужчина. Навстречу нам он не двинулся.

Майк выдернул наушники.

– Оставайся здесь и будь умницей, из машины не вылезай, – сказал Майк.

Мужчина был до того худой, что джинсы чуть не спадали у него с бедер. Между синей футболкой и ремнем коричневела полоска живота с темными впадинами у выпирающих тазовых костей. Он стоял босой, в драном соломенном сомбреро.

И целился в нас из автомата.

– Что мы здесь делаем? – спросила я Майка шепотом, как будто мужчина мог нас услышать.

– Застынь.

– Что мы здесь делаем?

– Цыц. Молчи.

Майк вылез из машины и выбросил вперед руку жестом, означающим «стоп».

– Это моя сестра, – сказал он громко. – Не дергайся, старик. Она слепая.

Мужчина перевел взгляд с Майка на меня и обратно.

– Слепая-слепая. Без дураков. С рождения.

Мужчина опустил автомат.

Обернувшись, Майк ткнул чем-то в мою сторону, и я услышала щелчок запирающихся замков. Это был дистанционный ключ, который заблокировал не только дверцы, но и все окна «Форда».

Майк и мужчина вошли внутрь хижины.

Справа от хижины в тени нескольких пальм были припаркованы три черных джипа. У одной из машин лежали два ротвейлера, привязанные кожаными поводками к решетке радиатора. Истомленные жарой, псы часто дышали, низко свесив свои темно-красные языки.

На мясистых продолговатых листьях агавы сушились на солнце два детских платьица. Белое и синее.

С каждой минутой окружающий мир все больше и больше погружался в тишину. Смолкло даже жужжание насекомых – я начала медленно поджариваться в закупоренном раскаленном «Форде».

Глядя на разложенные на солнцепеке платьица, я представляла тонкие детские ручки, пролезающие в узкие рукавчики. Одежки почти высохли и трепыхались на знойном ветру.

На земле рядом с агавой валялись игрушечное ведерко и игрушечная метла.

«Тридент кул бабл» потеряла свой розовый сахарно-ватный вкус.

Мозги у меня начали плавиться, сознание поплыло.

В герметично закрытом пространстве с неработающим кондиционером весь воздух был всосан и использован моим телом. Джинсы подо мной взмокли, по коже разлилась испарина. Я чувствовала дикую жажду, меня замутило и почти накрыло горячим дурманом. Мне виделись тысячи белых чаек, кружащих над хижиной, ротвейлерами и тощим мужчиной. В этом удушливом полузабытьи я путала с птицами облака и воображала маленькую девочку в белом платьице, подбирающую с земли перья чаек.

В какой-то момент я перестала понимать, сколько времени провела взаперти: десять минут или два часа. Меня заставили очнуться собаки, залаявшие, когда из хижины вышел Майк.

Майк направился к машине. Он слазил в карман и выбросил вперед руку с дистанционным ключом. Я услышала, как замки под окнами расщелкнулись. Майк шагал быстро, опустив лицо, чтобы солнце не било в глаза. Открыв дверцу, он скользнул внутрь.

– Что случилось? – спросила я.

– Ты спала?

– Кто этот тип? – Опусти окно.

Майк положил между нами небольшой пластиковый пакет.

Он завел мотор, развернулся, и мы помчались назад по проселку в сторону шоссе.

Майк постукивал пальцами по рулю в такт звучавшему у него в мозгу хип-хопу.

Капли пота стекали с его волос на загривок. Зажав руль между коленями, он отработанным рывком стащил с себя футболку.

На плече у него была вытатуирована цифра 25 и сбоку от нее – багровая роза. Сидя рядом с Майком, я ощущала аромат этого цветка. Я ощущала аромат багровевшей на его плече розы, как будто наклонялась над розовым кустом и нюхала нежные лепестки.

– А кстати, почему тебя назвали Ледиди? Твоя мать фанатела, что ли, от этой принцессы? – спросил Майк.

– Нет, Майк.

Я не собиралась ему ничего объяснять. На самом деле мама назвала меня Ледиди, потому что ее до глубины души возмущало отношение принца Чарльза к Диане.

Благодаря телевизору мама была посвящена в мельчайшие подробности этой истории. Любая женщина, преданная мужчиной, становилась ее сестрой. Сестрой по боли и ненависти. Она часто повторяла, что если бы брошенным женщинам покровительствовала своя святая, то она была бы похожа на леди Диану. Из одной биографической передачи мама узнала про заявление принца Чарльза, что он никогда ее не любил.

– Хоть бы уж соврал, – сокрушалась мама. – Хоть бы уж соврал.

Меня назвали Ледиди не в честь красивой и знаменитой Дианы. Меня назвали Ледиди в честь Дианы униженной. Мама говорила, что леди Диана прожила истинную историю Золушки: горы разбитых стеклянных туфелек, предательство и смерть.

Однажды мне подарили на день рождения игрушечную принцессу Диану в тиаре. Отец привез ее из Соединенных Штатов. За годы у меня собралось несколько таких принцесс Диан.

Мама дала мне такое имя в отместку. Месть была ее своеобразной жизненной философией. Она не признавала прощения. В этой философии существовали самые разные сценарии. Например, человек, с которым ты сводишь счеты, не обязательно должен знать о подвохе, как в случае с моим именем и моим отцом.

Когда знакомившиеся со мной люди удивлялись моему имени и ласково повторяли его вслух, я почти ощущала на языке крупинки сахара. Они конечно же сравнивали мое лицо с лицом Дианы и жалели меня. Они сопоставляли мою черноту с ее лучезарностью.

У самого Акапулько Майк въехал в длинный тоннель, прорубленный сквозь последнюю перед заливом гору. Я проезжала через него множество раз в автобусах и такси.

Когда мы выскочили из темного тоннеля, машину залил ослепительный океанский свет.

Голубые джинсы Майка были забрызганы кровью.

Так я узнала, что кровь может пахнуть розами.

Однажды мама смотрела документальный фильм про то, как в «Сетас» делают из людей киллеров. Она рассказывала, что человеку связывают руки за спиной и заставляют его встать на колени и есть собственную или чужую блевотину.

Мы с Майком ехали по городским улицам к старой части Акапулько – району заброшенных особняков сороковых и пятидесятых годов. В последнее время их стали покупать и обживать. Дома были встроены в горный склон, в скалу, над пляжами Ка-лета и Калетилья. Они смотрели прямо на остров Ракета, слева открывался вид на залив, справа – на выход в океан.

– Знаешь, – сказал Майк. – Твой отец до сих пор шлет моей матери деньги.

Что?

– Да, твой отец до сих пор шлет моей матери деньги.

– Я тебе не верю. Нам он уже давным-давно ничего не шлет.

– Ну а моей матери шлет. Каждый месяц.

– Врешь. Признайся, очень прошу. Этого не может быть.

– Ну, вру так вру.

– Где он? Откуда приходят деньги?

– Из Нью-Йорка.

Майк затормозил у большого свежевыкрашенного белого дома и высадил меня у парадной двери.

– Давай, – буркнул он. – Это здесь. Вылезай.

Он высадил меня у парадной двери и даже не вышел из машины. Когда ты кого-то убил, тебе уже не до манер.

Я не возражала. Надо быть дурой, чтобы возражать убийце. Я не возражала, когда он сунул мне в руки пластиковый пакет, который, выйдя из хижины, положил между нами на сиденье «Мустанга». Я не возражала, когда он велел мне пока оставить пакет у себя. Я не возражала и тут же спрятала пакет в черную полотняную сумку со сломанной молнией. Я не возражала. Не возражала. Не возражала.

Майк опустил окно машины.

– Через пару деньков я за ним заскочу, – сказал он.

– Хорошо.

– Не воруй тут.

– Я не воровка.

– Яблочко от яблони.

– Заткнись!

Я нажала кнопку дверного звонка. Майк отчалил. Даже не соизволил посмотреть, впустили ли меня.

Через минуту-другую дверь открыла служанка в бледно-розовом форменном платье и туго накрахмаленном белоснежном переднике. Ее прямые седые волосы, переплетенные зелеными лентами, возвышались надо лбом в виде обруча или венца. Это была женщина лет семидесяти с кирпичной кожей и маленькими светло-карими глазами. Точь-в-точь белочка.

И еще: я стояла перед воплощением духа, то есть того, что мама называла мексиканским духом. Она подразумевала под этим все старинное. После стольких прожитых рядом лет нам с ней достаточно было произнести одно слово «дух», и мы точно знали, о чем идет речь. Дух мог быть и в корзине, и в дереве, и во вкусе тортильи, и даже в песне.

Мягким голосом женщина сообщила, что хозяева уже с неделю в отлучке и неизвестно когда вернутся. Она представилась – Хакаранда. Я прошла за ней в дом в шлейфе запаха кокосового масла и апельсинов.

Как объяснила Хакаранда, дом принадлежал семье Доминго, состоявшей из сеньора Луиса Доминго, сеньоры Ребекки Доминго и их шестилетнего сына Алексиса.

Пока Хакаранда вела меня по дому, рядом со мной незримо присутствовала мама. Я почти слышала, как она плюет на белые кожаные диваны с такими же белыми кожаными подушками; плюет на стеклянные столы с бронзовыми статуэтками балерин, балансирующих на квадратных подставках; плюет на холодный мрамор пола; плюет на белый кафельный кухонный пол и на раковину из нержавейки.

Я слышала ее фырканье: «Чистотища аж глаза режет». И я оглядывалась вокруг с мыслью, что она попросит меня описать каждую мелочь. Мама была бы не мамой, если бы не захотела выведать, чем я смогу поживиться в ее пользу. Очутившись в таком доме, она бы сказала: «Надо помолиться, чтобы тут прибыло грязи».

Окна гостиной выходили в сад, разбитый на утесе, обращенном к океану. Под огромной бугенвиллеей стоял бронзовый конь размером как настоящий. При саде был плавательный бассейн в форме черепахи, выложенный светло-голубой плиткой.

Хакаранда открыла стеклянную дверь и проводила меня через сад и вниз по тропинке к помещению для прислуги. Там находились две спальни – для меня и для Хакаранды – и общая ванная.

Моя спальня представляла собой комнатенку с узкой кроватью, стулом и одним маленьким окошком, выходившим внутрь гаража. В ней стоял резкий цветочный запах моющего средства. За окошком виднелись белый «Мерседес-Бенц» с откидным верхом и черный джип.

Хакаранда сказала, что я должна буду носить такое же форменное платье, как у нее. Она оставила меня переодеваться и обустраиваться, объяснив, как потом пройти на кухню, чтобы вместе с нею перекусить.

Распаковав свою скудную поклажу, я убрала под матрас фотографии и записную книжку Паулы и пластиковый пакет Майка. В крохотной комнатенке их больше некуда было спрятать.

Затренькал мобильник. Звонила мама.

Я представила, как она стоит на поляне с вытянутой вверх рукой, ловя связь. От стараний держать телефон высоко в воздухе, двигая им взад-вперед, у нее онемело плечо.

– Паршиво там, да? – прокричала она.

– Ага, местечко – мрак.

– Не шутишь? Какое оно?

– Красивое.

– Но тебе поперек горла?

– Ага, поперек.

Между нами туда-сюда гуляла ложь. Правда же заключалась в том, что мне успел полюбиться этот чистый, полный морского бриза дом, а мама жаждала немедленно вернуть меня назад.

– Потерпи, глядишь, стерпится.

– Хорошо, мам, я постараюсь.

– Если будет уж совсем невмоготу, я тебя всегда приму.

Телефон заглох. Это случалось каждую минуту, и приходилось вновь и вновь перезванивать. Ни для кого не было секретом, что именно благодаря обрывам связи Карлос Слим, владелец телефонной компании, стал богатейшим человеком в мире. Его неусыпными стараниями вся Мексика постоянно звонила и перезванивала.

– А что делать? – сетовала мама. – Бросить звонить родным? Бросить звонить врачу? Бросить звонить кому-то, кто вроде бы, всего лишь вроде бы, готов помочь тебе найти украденную дочку? Само собой, все перезванивают!

Я выключила мобильник и отправилась на кухню. Я шла по прохладному белому кафелю пола в своих дикарских красных пластиковых шлепках.

Хакаранда, жарившая на плите тортильи с сыром и свежими зелеными чили, пригласила меня сесть за стол. За окном кухни синел залив.

Стол был накрыт на троих. У каждой тарелки стояли солонка и перечница, в высоких хрустальных стаканах с лимонадом плавали стружки лимонной цедры.

Хакаранда вынула из морозилки формочку для льда и бросила в наши напитки по ледяной звездочке.

Она положила на мою тарелку две тортильи и села, с трудом протиснувшись между стулом и стеклянной столешницей.

– Стоит тебе родить, – объяснила она, – и живот вечно норовит выпереть вперед, как будто ему охота снова носить ребеночка.

Хакаранда положила на живот руки и с гордостью произнесла:

– У меня их одиннадцать.

Пока я ела, она рассказала мне, что служит в доме семьи Доминго восемь лет. А перед этим больше сорока лет работала горничной в отеле.

– Когда потрешься с мое в отеле, человеческая природа для тебя – что прочитанная книга.

Я слушала, уплетая тортильи.

– Добрых людей большинство, – втолковывала мне она, – и женщин, которые изменяют мужьям, тоже большинство.

– Моя мама с этим поспорила бы, – заметила я.

– Нет, – настаивала Хакаранда. – Нужно всего лишь понять одну простую вещь. Мужчины ловятся на крючок, не женщины.

Еще Хакаранда рассказала, как постояльцы выносят из номеров все, вплоть до лампочек.

Мне ли было об этом не знать. Мама постоянно воровала лампочки.

Хакаранда вспомнила свою первую работу, когда она ходила по улицам, стучала в двери и спрашивала бедных женщин, не желают ли они продать свои косы. В те дни расценка была такая – десять песо за одну косу. Иногда женщины срезали свои длинные косы и хвосты прямо у двери, поэтому Хакаранда всегда носила с собой острые ножницы. Но обычно косы хранились в коробках или сумках в женских шкафах и комодах.

Это было до того, объясняла она, как все кинулись делать синтетические волосы и завозить их из Китая. В те времена женщины еще ходили с длинными волосами.

– Теперь по-настоящему, по-настоящему длинных волос днем с огнем не сыщешь. Да, женщины, бывало, отращивали волосы до самых колен. Моя хозяйка держала здесь, в Акапулько, маленькую мастерскую по изготовлению париков. Скупленные по домам волосы сортировались по длине. Потом их дезинфицировали, красили и превращали в парики и шиньоны. Эти шиньоны были в большой моде и продавались в магазине в центре Мехико.

– А у вас чьи-нибудь косы остались? – спросила я.

– Нет, у меня ничего не осталось. Но я любила воображать, как столичные богатейки танцуют на вечеринках, тряся волосами босых индеанок из Герреро.

В памяти Хакаранды запечатлелся день, когда в одной семье она приобрела целых десять кос – достояние пяти поколений женщин. Они отличались оттенками цвета в промежутке между иссиня-черным и белым.

– И все были длиннее моей руки, – вспоминала Хакаранда.

– Трудно даже представить.

– Я своими волосами вышивала. Использовала их вместо нитки, – сказала Хакаранда.

– Моя мама и сейчас пришивает своими волосами пуговицы и подпушки.

– И я так делала.

– А здесь еще кто-то живет? – спросила я, указывая на не занятое за столом место.

– Да, Хулио, садовник. Сегодня он не появился, но завтра наверняка придет.

После обеда Хакаранда показала мне дом.

Пока мы вместе бродили по комнатам, Хакаранда не переставая жевала клочок бумаги. Белый комочек то и дело промелькивал между ее зубами. Такая привычка, по словам Хакаранды, выработалась у нее в детстве. Жевательная резинка была не по карману ее нищей маме, а Хакаранде хотелось показать друзьям, что у нее тоже есть настоящая жвачка.

Комнаты казались необитаемыми. Полы сияли такой чистотой, что хоть ешь с них. У меня кожа была грязнее. Муравей не нашел бы там ни единой крошки, а скорпион – ни единого паучка. Паутина отсутствовала. И напрочь отсутствовало хоть что-то личное, вроде брошенного на спинку стула пиджака, или свернутого в трубочку журнала на столе, или фотографий в рамках.

Всю хозяйскую спальню занимала широченная кровать, обращенная к громадному окну с видом на сад и на океанские просторы. Над изголовьем кровати висело деревянное распятие. За внутренней дверью находилась большая ванная с круглым джакузи в центре и с массажным столом.

В другую внутреннюю дверь мы не заглядывали. Хакаранда сказала, что это гардеробная, где у хозяев хранится одежда.

– Она заперта.

К спальне примыкала детская.

– Малыш в школу еще не ходит. Твоя задача – занимать его играми, – объяснила Хакаранда.

Только в этой комнате наконец-то нашлось что-то живое. Все поверхности и весь пол были завалены игрушками. На кровати на месте подушек возвышалась гора плюшевых зверей. На одном из комодов стояли три большие стеклянные банки с конфетами. Красные, желтые и зеленые «эм-эндэмсы» блестели на ярком солнце.

Бортики детской кроватки повторяли силуэт дельфина.

Затем Хакаранда продемонстрировала мне телевизионную комнату, вернее, домашний кинотеатр, с экраном в ширину целой стены. Напротив экрана стояли два дивана, два кресла и два больших пуфа. Одна стена была с пола до потолка забрана стеллажами с коллекцией DVD.

– Это их любимое занятие. Смотреть кино и жевать попкорн или хот-доги. Один фильм смотрят по сто раз, – сказала Хакаранда.

Точно такой дом я видела по телевизору.

Я никогда раньше не ходила по мраморному полу, на котором чувствуешь себя как на льду, но видела, как ходят другие. Я никогда раньше не ела за идеально накрытым столом с двумя вилками, двумя ножами, суповой ложкой и наглаженной льняной салфеткой, но видела, как едят другие. Я никогда раньше не пользовалась солонкой с дырочками и не наблюдала за тающими в моем стакане звездочками льда, но видела, как это делают другие.

Тогда меня осенило: отправься я хоть к египетским пирамидам, и они покажутся мне старыми знакомыми. Я была уверена, что смогла бы скакать верхом и рассекать на джипе по африканской саванне. Не говоря уж о том, чтобы сготовить лазанью и заарканить бычка.

Перед моими глазами начали всплывать сцены насилия и катастроф, которыми постоянно пополнялся мой телекругозор.

При этом у меня стало гадко во рту, как от прогоркшего молока. Да, наводнение было бы мне не в новинку. Да, автокатастрофа была бы мне не в новинку. Пожалуй что да, изнасилование тоже было бы мне не в новинку. Я бы даже помереть не могла без ощущения, что все это уже проходила.

Так же и с брызгами крови на джинсах Майка: я точно знала, откуда они взялись, хотя и не присутствовала при случившемся.

Свою жизнь я видела по телевизору.

 

Глава 14

Первую ночь я пролежала без сна, глядя на крохотное окошко, которое открывалось внутрь просторного гаража с машинами. Больше смотреть было не на что.

Комнатку заполнял запах бензина. На заправочной станции спалось бы не хуже.

Насекомых я не опасалась. От частых опрыскиваний весь дом благоухал гнилыми лимонами.

Той ночью меня мучил один вопрос: знает ли уже Мария? Ей должны были сказать, что ее заячья губа – Божья кара за измену ее матери с моим отцом. Кто-то должен был открыть ей правду и объяснить, почему моя мама в нее выстрелила.

Видела ли Мария, всматриваясь в зеркало, запечатленные в ее лице черты моего папочки?

Мне хотелось выяснить, правду ли сказал Майк и действительно ли отец посылал деньги матери Марии. Дойди это до мамы, она бы его из-под земли достала. Точно достала бы. Ее голод по отцу как рукой сняло бы.

Я прокручивала все это в голове, лежа на матрасе, под которым спрятала фотографии и записную книжку Паулы и пластиковый пакет Майка с кирпичом героина.

В кирпич укладывалось пятьдесят пакетиков.

 

Глава 15

На следующее утро в парадную дверь вошел садовник Хулио, и я потеряла голову.

Он вошел прямо в меня.

Он взбежал по моим ребрам и проник в мою грудь. «Надо помолиться за лестницы», – подумала я.

Меня захлестнуло желание уткнуться носом ему в шею, слиться с ним в поцелуе, ощутить его вкус, обнять его. Я жаждала дышать ароматами сада, травы, пальм, ароматами роз, листвы, лимонного цвета. Я без памяти влюбилась в садовника, и звали его Хулио.

Все утро я ходила за ним по саду. Он стриг, копал и подрезал. Он растирал между пальцами листья лимона и нюхал их. Он вытащил из заднего кармана джинсов несколько плоских серебристых семечек и вдавил их в грунт. Он подравнивал длинными ножницами траву.

Через час он отправился в гараж за лестницей, чтобы подрезать розовую бугенвиллею, распластавшуюся по одной из стен дома рядом с бронзовым конем. Когда он укорачивал переросшие ветки, в воздух взлетала желтая пыльца и гроздья похожих на бумажные цветов плюхались на землю.

Хулио был двадцатилетним парнем с прожаренной солнцем коричневой кожей, с черным нимбом афрокудряшек над головой и светло-карими глазами.

Хулио изливал нежность на цветы и листья. Он обхватывал розы чашечками ладоней, словно благоговея перед ними. Он закручивал между пальцами виноградные лозы, как будто это были пряди волос. Он мягко ступал по газону, стараясь не сломать и даже не примять ни одной травинки.

Всю свою жизнь я видела в растениях врагов, с которыми надо бороться. На деревьях кишели тарантулы. Виноградные лозы душили что ни придется. Под корнями гнездились большие красные муравьи, за самыми прекрасными цветами прятались змеи. Еще я знала, что надо обходить стороной непривычно сухие бурые участки джунглей, помертвевших от разбрызганного с вертолета гербицида. Этот яд продолжает жечь землю десятилетиями. Среди наших ближайших соседей не было никого, кто не грезил бы о городе – обо всех этих нагромождениях бетона, где не выживет ни одна букашка. Охота людей разводить сады казалась нам дикостью.

Моя любовь к Хулио творила чудеса. В шуме машин на улице мне слышался шум горной реки. Дизельные выхлопы пассажирских автобусов благоухали цветами, а от гнилых отбросов за дверью шел сладкий дух. Бетонные стены стали зеркалами. Мои маленькие грубые пятерни превратились в морские звезды.

Все время, что я бродила за Хулио по саду, он молчал как немой.

Каждый день после ухода Хулио я закрывалась в своей комнате и молилась. Я молилась, чтобы чудесные бугенвиллеи, розы, живые беседки, лимоны и магнолии зачахли и чтобы газон зарос сорняками.

Я молилась, чтобы Хулио вынужден был с утра до ночи возиться со своим больным садом.

Поздним вечером меня разбудил мобильник. Звонила взбешенная мама.

Спьяну или нет, я не знала, знала только, что она стоит одна-одинешенька на темной поляне и верещит в телефон. Связь была отвратительная. Я тоже принялась орать, как будто мой голос мог перелететь через путаницу городских улиц, через прибрежные скалы, через километры автострады и попасть прямиком ей в уши.

В мешанине тресков и маминых взвизгов смысл не улавливался.

– Что ты там делаешь одна в Дельфах? Ночь. Темень. Иди домой! – прокричала я.

– Ты его стащила! Без спроса взяла!

– Что я взяла?

– Не ломай дурочку! Известно что!

– Что?

– Сию же минуту вези его назад!

Мы препирались, пока нас не разъединили. До меня так и не дошло, что я, по ее мнению, стащила. Перезвона не последовало.

Я закрыла глаза и представила, что было дальше. Мама чертыхнулась, выключила телефон и ринулась вниз по склону, цепляясь пальцами ног за мыски шлепок, как попугай за ветку. Она оступалась и скользила.

Я молилась, чтобы луна исчезла с неба, чтобы тьма сделалась непроглядной, чтобы мама заблудилась, налетела на дерево и скорпион укусил ее в руку. Чем больше просишь, тем меньше получишь.

В первый же день Хакаранда выдала мне два комплекта форменной одежды. Поэтому, как и она, я носила розовое платье с белым передником.

Когда я на следующее утро пришла на кухню, Хакаранда уже была там и варила кофе. Она накормила меня яичницей с ломтиками хот-дога.

Я спросила ее, когда вернутся наши хозяева, но ей ничего не было известно. Она сказала, что они предполагали уехать только на выходные – навестить родственников в Ногалесе, в штате Сонора.

Пока разгорался день, Хакаранда рассказывала мне о семье, на которую мы работали.

У сеньора Доминго было ранчо в Коауиле, на самом севере, прямо на границе со Штатами, напротив Ларедо. Ранчо славилось своими огромными белохвостыми оленями. Их отстрел разрешался только на его территории.

В прошлом январе Хакаранда впервые побывала на ранчо. Масса оленей паслась на большом огороженном поле рядом с домом. Сзади к дому примыкали клетки со старыми львами и тиграми, которых сеньор Доминго покупал в зоопарках.

– Богатые американцы любят охотиться в его угодьях, – говорила Хакаранда. – Хочешь завалить сохатого, плати две тысячи баксов и вперед.

– Неужели так мало?

– Мало? Бог его знает. Птицы там даровые. Обезьяны тоже.

– На ранчо и обезьяны есть?

– На обезьян охотников не находится.

– Правда? Почему?

– А кому ж нужно то, что дают задаром?

Хакаранда прислуживала в доме на ранчо, когда его снимала группа бизнесменов из Техаса, приехавших поохотиться.

В большой гостиной дома лежала на полу шкура полярного медведя, а со стен глядели десятки оленьих голов. Широкие круглые барные табуреты были сделаны из слоновьих ног, а светильники – из оленьих ног, просверленных длинной дрелью, чтобы пропустить электрический шнур.

Раз в году сеньор Доминго обязательно отправлялся на сафари в Африку. Когда Хакаранда работала на ранчо, туда пригнали два фургона с плоскими, как белье в стопках, трупами зверей, из которых потом сделали чучела.

Хакаранде вменялось в обязанность протирать стеклянные глаза всех находившихся в комнате животных.

– Сеньор Доминго любит, чтобы зрачки блестели, как живые, – сказала она.

Два раза в неделю Хакаранда должна была наливать в таз воду с моющим средством и, стоя на стремянке, протирать стеклянные глаза мокрой салфеткой, пока в них не засверкает жизнь. Она сказала, что, как ни старалась, так и не смогла найти ни одной дырочки от пули – настолько искусно были заштопаны шкуры.

Хакаранда описала сеньору Доминго как милейшую женщину благородных кровей родом из Соноры, изысканную и элегантную, не в пример мужу. Сеньора Доминго ненавидела Акапулько и, по словам Хакаранды, что ни день одолевала сеньора Доминго просьбами уехать отсюда. Почти все время сеньора Доминго проводила у телеэкрана.

– Магазины и парикмахерские ее не привлекают, не то что других женщин. Она просто сидит дома, смотрит фильмы и играет с сынишкой, – болтала Хакаранда. – Да и сеньор Доминго не любит, чтобы они выходили.

Сеньор Доминго родился в Акапулько. Его отец, скончавшийся несколько лет назад, владел небольшим отелем, тем самым, где когда-то служила горничной Хакаранда.

– Вот так я и попала сюда. Я уже работала на них, когда убиралась в номерах.

После завтрака я поднялась в сад и стала ждать Хулио, чтобы опять ходить за ним как привязанная и любоваться на его красоту.

Площадка сада нависала над океаном, и я увидела два больших круизных лайнера, заходящих в гавань. От одного из причалов оторвались и устремились к лайнерам несколько моторных катерков, торопясь забрать и доставить в Акапулько любителей шопинга.

Когда появился Хулио, я следовала за ним тенью и поедала его глазами. Он безмолвно принимал мое обожание. Иначе я себя вести не умела. Я любила его и желала его, но никто не подготовил меня к такому поклонению.

Я жаждала приказаний, чего-нибудь вроде: «Принеси мне попить».

Или хотя бы: «Подержи ножницы, пока я переставлю лестницу».

Я хотела, чтобы мной руководили.

Я хотела ему подчиняться. Я хотела упасть на колени.

Мы ходили по тихому саду и пропитывались любовью под звуки обрезки и вскопки.

Каждый день мы с Хакарандой вставали, принимали душ и одевались в наши розовые платья с чистыми белыми передниками. Она влезала в белые пластиковые сабо, я в свои старые пластиковые шлепки.

Каждый день мы готовились к прибытию наших хозяев. Каждый день мы вылизывали и без того вылизанный дом, а Хулио брал сетку на длинной ручке и вылавливал из бассейна листья.

Деньги, выданные Хакаранде на уход за домом и на покупку еды, постепенно иссякали. Кладовка опустела. Однажды на обед у нас были тортильи с начинкой из лососевой икры под горячим томатным соусом.

К шампанскому и вину мы не притрагивались.

Как-то Хакаранда, Хулио и я сидели вместе на кухне, попивая лимонад, и Хакаранда вдруг сказала:

– Я должна сообщить вам обоим одну вещь, которая вчера подтвердилась.

– Какую вещь? – спросил Хулио.

– Мы все что-то подозревали, но теперь никаких сомнений нет. Никто в этот дом не вернется. Они давным-давно погибли на шоссе около Ногалеса.

– Никто сюда больше не заглянет, – произнес Хулио.

– Малыш тоже погиб? – спросила я.

– В новостях сказали, что да. Долго не могли установить их личности. У них оказалось много личностей.

Мы все знали, что в Мексике полно пустующих домов, куда никто никогда не вернется.

– Я собираюсь тут оставаться, пока не найду другую работу, – заявила Хакаранда.

– Я тоже, – сказал Хулио. – Я тоже, – подхватила я.

Хулио охотно позволял мне вокруг него крутиться. Он продолжал ухаживать за садом, потому что, говоря его словами, сад – это святое. Я держала садовые ножницы с ощущением, будто держу его руку. Мешки с сухими листьями, лестница, садовые ножницы, грабли, сетка для чистки бассейна стали для меня частями его тела.

В один прекрасный день я увязалась за ним в гараж. Ему понадобилось удобрение для подкормки магнолии. Мешки удобрений лежали, сваленные кучей, возле огромной канистры с бензином, оборудованной бензопомпой, совсем как на заправочной станции.

– Достаточно одной спички, одной маленькой искры, всего одной спички, чтобы дом взлетел в воздух, – произнес Хулио, направляясь в глубь темного душного гаража.

Там Хулио в меня вошел. Он всей своей тяжестью придавил меня к дверце «Мерседеса», так что дверная ручка врезалась мне в попу.

Хулио крутанул меня вбок, распахнул дверцу машины, и под его напором я упала спиной на сиденье, свесив наружу ноги. В машине пахло кожей и духами. Хулио откинул с моих бедер розовый подол, потом стащил с меня трусы, скатав их вниз по ногам. Я услышала стук слетевших на пол шлепок.

После этого Хулио поселился с нами. Утро он проводил в саду. Подрезал деревья и кусты, косил траву, обрабатывал химикатами бассейн. Вечером мы смотрели фильмы.

Сначала мы спали в моей комнатенке для слуг на моей узкой кровати, но через пару дней перебрались в хозяйскую спальню, где плескались в джакузи и катались по широченному матрасу. Хакаранда не возражала: к тому времени она сама уже завладела детской кроваткой с бортиками в форме дельфинов.

Что я обожала, так это обследовать туалетный столик сеньоры Доминго. В одном ящичке хранилось не меньше пятидесяти тюбиков губной помады. В другом – штук двадцать флаконов с духами. Я перепробовала всё. Обмазывалась с головы до пят гелем из орхидеи, на колени и локти накладывала крем с золотой пудрой. Душилась «Шане-лью № 5».

Под раковиной я нашла шкатулку с драгоценностями. Она была не заперта, просто завернута в полотенце. В шкатулке лежали два массивных золотых ожерелья, золотые часы «Ролекс» и кольцо с крупным бриллиантом. Кольцо село мне на безымянный палец как влитое. Так я в нем и ходила.

Когда мы стали любовниками, у Хулио наконец развязался язык, и я узнала кое-что о его жизни. У него была странная манера повторять одну и ту же фразу по два, по три раза, но обязательно слегка ее переиначивая. Постепенно я начала улавливать в его речи ритм и вообразила, что на севере Мексики так изъясняются все.

– Я просто вляпался, – говорил он. – Иначе не скажешь. Меня выловили из реки, как водяную крысу. Я человек-крыса, пойманный в реке. Да. Я сломал шею одному парню. Я вляпался.

Меня он называл Принцесса Ледиди.

– Ты одна-единственная, – говорил он. – Я бы ради тебя вылизывал себе ботинки, я бы ради тебя стоял весь день под дождем. Только ты, Принцесса Ледиди.

Я решила не объяснять ему, почему ношу имя леди Дианы, ведь свое сердце мне разбивать совсем не хотелось.

– Меня схватили у самого берега, когда я уже переплыл реку, но пограничник, который меня охранял и следил за мной, на миг отвернулся и дал мне шанс, – рассказывал Хулио.

Хулио убил солдата пограничной службы США. Поэтому он был садовником не в Калифорнии, а в Акапулько.

Раньше Хулио работал на ранчо сеньора Домин-го, а вырос он в Нуэво-Ларедо. После убийства пограничника ему ничего не оставалось, как уплыть назад в Мексику. Сеньор Доминго быстро его спрятал и отправил подальше от американской границы. Он взял Хулио садовником в свой дом в Акапулько. По словам Хулио, ни к чему на свете сеньор Доминго не питал большей ненависти, чем к пограничной службе Соединенных Штатов.

– Мне пришлось жить так, будто я утонул, мне пришлось притвориться, будто я растворился, пропитался водой и упал на морское дно. Вся американская погранслужба уверена, что я утонул в Рио-Гранде, Рио-Браво, – говорил Хулио.

Теперь я поняла, почему Хакаранда к нам не цеплялась. Хулио убил человека голыми руками. Ей было известно, что он сдавил тому пограничнику шею и выкрутил ее, точно ветку молодого дерева.

Полгода мы прожили в доме втроем, ожидая, что все как-то само собой утрясется. Это ожидание напоминало по ощущениям одну мою долгую детскую болезнь – длинную череду дней без малейшего представления о том, когда я опять пойду в школу. Я лежала с сильным жаром в гамаке. Дни и ночи напролет мама качала этот гамак и отмахивала от меня мух, хотя у нее наверняка отваливалась рука. На нашей горе невозможно вернее выказать свою нежность и любовь к другому человеку, чем отгоняя от него мух. У меня все внутри переворачивалось, когда по телевизору показывали, как мухи сосут влагу из глаз африканских детей. Никто их не смахивал, даже киношник. Этот тип из Нат Гео преспокойно снимал мух, пьющих детские слезы.

Как-то я призналась Хулио, что устала сидеть взаперти, и он устроил мне дневную экскурсию.

Это был мой первый выход из дома. Я переоделась из форменного платья в собственные джинсы и футболку, которых не надевала с того самого дня, когда приехала с Майком. Внутри старых одежек мое тело ощущало себя по-новому. Недаром же я ходила по мрамору, спала в холоде под ворохом одеял и ночь за ночью наслаждалась ласками Хулио.

От мраморного дома мы сбежали прямо по склону к пляжу Калета.

Всю дорогу Хулио держал меня за руку.

– Ты моя малышка, – повторял он. – Пальцы не разжимай.

Хулио ловил кайф, обращаясь со мной как с маленькой. Я даже ждала, что он вот-вот вынет из кармана носовой платок и вытрет мне нос. Так ведет себя старший брат, сопровождающий сестренку в кондитерскую. Мне нравилось быть его деткой, и я радостно скакала с ним рядом, совершенно забыв о том, что он убийца.

Хулио купил нам билеты на катер со стеклянным дном, курсировавший по заливу между берегом и островом Ракета. И вовсе не для того, чтобы я полюбовалась на песок, на океан или на остров. И не для того, чтобы я побывала в тамошнем зверинце и поглазела на старого льва, чей рык долетал до нас через залив в безветренные утренние часы. Хулио хотел показать мне под водой бронзовую статую Девы Марии Гваделупской, затонувшую в море. Ее называли Морской Девой.

– Сейчас тебе явится матерь воды, – сказал он. – Она заступница потерпевших кораблекрушение и рыбаков. И еще утопленников.

Своей низкой посадкой катер напоминал каноэ, только широкое. Мы с Хулио склонились над стеклом, позволявшим видеть все, что проплывало под катером. Вскоре в зыбкой глубине замаячили ее очертания.

Сквозь подцвеченное стекло подводный мир выглядел зеленым. Из зеленых бликов выступила бутылочно-зеленая Дева с короной на голове. Ее окружали рыбы. Плечи Девы обросли морскими улитками. Кроме всего, она исполняла роль колодца желаний. Океанское ложе вокруг статуи было устлано монетами, которые серебряно мерцали и поблескивали в священной неприкосновенности.

Когда мы скользили над ней, Хулио сказал:

– Давай помолимся.

Он склонил голову, сложил ладони и произнес: – Чем глубже я погружаюсь, тем больше я открываю, чем больше я открываю, тем больше я алчу открыть. Аминь. Аминь.

– Ты молишься вслух?

– А ты будешь молиться? – спросил Хулио.

Вечером того дня мы лежали обнявшись на нашей громадной кровати.

– Мне нужно было, чтобы ты поняла: я под толщей воды, под такой же толщей воды, как она, Мария, которая всю долгую ночь спит в море в кромешном, беспроглядном мраке, – объяснял он. – Все думают, что я на дне реки. И даже моя мама. Быть живым для меня смертельно опасно. Я сплю ночью без снов. Совсем разные вещи: жить в темноте со свечой и жить в темноте с мигалкой. У меня есть мигалка, а я мечтаю о свече.

– Твоя мама тоже считает тебя мертвым?

– Да. Все молятся за мою душу.

– А ты не можешь ее известить? Ей важно знать, что ты здесь.

– Моя семья помнит, что я был самым быстрым бегуном и лучшим прыгуном. Я выигрывал любое состязание. Я всегда побеждал. Я должен был обставить того пограничника. А я его не увидел и не услышал. Мама говорит: «Мой Хулио никогда, ни за что не дался бы никому в руки. Ему проще утонуть». Вот я и утонул. Ты любишь утопленника, Принцесса Ледиди. Ты чувствуешь в моих поцелуях вкус речной тины? Там, где я переплывал реку, поставили крест, белый крест в мою память.

– На нем твое имя? – спросила я.

– Для полиции Штатов этот белый деревянный крест – лучшее доказательство того, что я умер. Так сказано в заведенном на меня деле. Представь, что деревянный крест с пластмассовыми цветами, по мнению ФБР, стопроцентно доказывает, что моя семья считает меня покойником.

– На нем твое имя?

– Мое имя не Хулио.

Через окно хозяйской спальни, вознесенное над садом и над бронзовым конем, из мраморного дома был виден залив, переливающийся ночными огнями. Когда я смотрела на него, мне представлялась живущая под синей водой Дева.

Уроженка юга, не изведавшая прелестей холодной погоды, я любила закрывать двери и окна и нагонять кондиционером ледяной воздух, пока комната не превращалась в морозилку. У меня стучали зубы. Казалось, они размолотят друг друга. Такого холода я в жизни не испытывала. Я от него балдела. Балдела даже от боли.

– Это не спальня, а Северный полюс! – иронизировал Хулио.

Он никогда не просил меня выключить кондиционер.

Я притащила в спальню все одеяла, какие нашлись в доме, и навалила их на кровать. Мне еще не случалось спать в холодной комнате под одеялами.

– Это потому, что ты выросла в джунглях, – заметил Хулио. – Я вырос близко к пустыне, а там бывает настоящая холодрыга.

Ночью в нашем тропическом иглу Хулио изложил мне свою философию.

– Жизнь – сплошное безумие, сумбур и несуразица, в ней утопленники могут разгуливать по суше, – говорил он. – Я умру молодым, это факт: все известные беглецы от закона померли рано. У меня даже мыслей о старости не возникает. Даже вообразить ее не могу.

– Я твоя рабыня, – ответила я, взяла с подушки его руку и сомкнула вокруг своего запястья.

Хулио делил людей на дневных и ночных. И слова он делил на дневные и ночные. «Водобоязнь» и «тошнота» были, по его понятиям, мерзкими ночными словами. А «луна», «молоко» и «цикада» – чудесными ночными словами.

Когда мы с Хулио катались под шерстяными одеялами, слышался сухой треск и постель освещалась вспышками электричества.

Ничего подобного никто из нас раньше не наблюдал, разве что на небе.

Мы занимались любовью в грозовой туче из одеял.

 

Глава 16

Благодаря маминым звонкам я была в курсе всего, что происходило на нашей горе. Эстефания и ее сестрички не вернулись из Мехико после того, как их мама скончалась от СПИДа. София, бабушка Эстефании, державшая при заправочной станции магазинчик ОКСО, собрала вещи и уехала к своим осиротевшим внучкам.

Мама сообщила мне, что Паула и ее мама действительно скрылись. Никто о них больше ничего не слышал.

Еще я знала, что Мария поправилась и что они с матерью пока живут на горе.

– Меня совсем тоска заела, – жаловалась мама.

– Ой, мам. Ну, брось.

– Муторно мне.

Ясное дело, она по мне скучала, но сказать об этом прямо у нее язык не поворачивался.

Мы с Хулио выходили утром в сад да так до вечера иногда там и оставались.

Он сажал меня на бронзового коня, и я на нем скакала.

 

Глава 17

Так в пустом мраморном доме прошли семь месяцев.

В один прекрасный день позвонила мама. Злющая-презлющая. Она начала с того, что уже целую вечность не может мне дозвониться.

– Почему ты не брала трубку? Я тут, черт подери, звоню, надсаживаюсь! Ты что, про меня и думать забыла? Так надо понимать?

– Да вот она я.

– Если б сегодня ты мне не ответила, я бы двинула прямиком в Акапулько.

– Пожалуйста, успокойся. Зачем ты нагнетаешь? Мы разговаривали неделю назад.

– У нас происшествие. Вообще здесь нет происшествий, а тут происшествие, – сказала мама.

– Что такое?

– Послушай меня.

– Я слушаю, мам.

– Ты меня слышишь?

– Прекрасно слышу.

– Майка арестовали. Его забрали в Мехико.

– Почему в Мехико?

– Говорят, он убил человека. Говорят, он убил маленькую девочку!

– Что?

– Майк заявил, что ты ехала с ним. На автобусе. Я вспомнила. Детские платьица сохли на солнце на мясистых листьях агавы. На земле белели перья чаек.

Я даже не могла сглотнуть слюну. Вязкая масса копилась и копилась у меня во рту, пока я не сообразила выплюнуть ее в ладонь.

– Майк заявил, что ты ехала с ним. На автобусе. В одной руке у меня был телефон, в горсти другой руки – сгусток слюны.

– Немедленно возвращайся. Тебя вызывают в Мехико – свидетелем. Майк говорит, ты можешь снять с него обвинение. Это быстро. Скажи им правду! Он говорит, тебе все известно.

В машине Майка меня посетило видение. Мы были вдвоем с Марией, моей дорогой сестрой, копией моего папочки. Я называла ее сестрой, сестренкой. Тогда-то мне и открылось, что никого я так не люблю, как ее. Раньше я об этом не подозревала, даже когда баюкала ее сломанную окровавленную руку. Прозвучавшее в том видении слово «сестренка» разбудило меня, как взрыв фейерверка. Слово вырвало меня из сна. Белые чайки парили над хижиной, над ротвейлерами и над тощим мужчиной. То ли птицы были облаками, то ли облака были птицами. Девчушка в белом платьице подбирала с земли перья. Вытатуированная на плече Майка красная роза благоухала, как живая. Я не возражала, когда он велел мне спрятать у себя его героин. Я не возражала, я сунула кирпич героина в свою черную сумку со сломанной молнией. Я не возражала.

– Опять ничего не слышно, мам. Попозже перезвоню.

Я вырубила телефон.

Очень надо мне было складывать сумку и садиться на автобус до Мехико. Сдался мне этот вдоль и поперек знакомый, вдоль и поперек избитый асфальт, забросанный мусором, потерянными перчатками, использованными презервативами и пустыми сигаретными пачками.

Сдалось мне это шоссе, которое пыталась перейти моя бабушка с кувшином молока. Сдалась мне эта дорога, навсегда оставшаяся рекой крови и белого молока с добавкой машинного масла.

Сдалась мне эта магистраль, которая только за годы моей жизни сгубила не меньше двадцати человек, не говоря уж о собаках, овцах, козах, лошадях, курах, игуанах и змеях.

Сдался мне этот путь, закапанный кровью раненой Марии.

Обойдутся.

Ни Хулио, ни Хакаранде я о мамином звонке не обмолвилась.

Я чувствовала себя зеленой-зеленой изнутри, как зеленое поленце, которое не горит в огне. Я чувствовала себя слишком юной, чтобы выйти в открытый мир.

У меня не было даже пары туфель.

Через три дня в парадную дверь постучали.

Хулио, Хакаранда и я завтракали на кухне.

К нам в дверь никто никогда не стучал. Стук повторился, а потом раздался звонок. Звонок – это мягко сказано, потому что палец, давивший на маленькую пластмассовую кнопку, ее не отпускал. Звук, наполнивший дом, напоминал вой сирены.

Хулио вскочил и выбежал в сад. Мы с Хакарандой направились к парадной двери. Она была распахнута настежь.

На пороге стояли трое полицейских в шерстяных шлемах-масках и с автоматами. Они явились за мной. Они хотели обыскать дом.

– Пожалуйста, входите, – сказала Хакаранда.

Полицейские водили нас за собой по всем комнатам. В хозяйской спальне они взломали дверь гардеробной, в которую мы никогда не заглядывали.

В том месте, где я ожидала увидеть кучу дорогих платьев, шикарных блуз и свитеров, переливчатых вечерних туалетов из шелка и бархата, оказался большой оружейный склад. Вместо атласных туфелек на шпильках и меховых манто в нем штабелями лежали винтовки, обоймы патронов, бруски динамита, гранаты и бронежилеты. Там даже было несколько автоматов, запеленутых, как младенцы, в американские флаги.

Мы с Хулио занимались любовью у логова смерти.

Первое, что сделал один из полицейских в моей комнатенке, – это приподнял матрас.

Меня пронзили мамины слова, докатившиеся до меня по шоссе через толщу гор: «Только полный кретин прячет вещи под матрасом!»

Полицейский взял кирпич героина и записную книжку Паулы с фотографиями и велел мне собирать сумку.

Хулио прощаться со мной не стал. Едва поняв, что у дверей копы, он перемахнул через забор сада и был таков. У него, натурально, возникла мысль, что пришли по его душу. Хулио и его нежные, словно розы и магнолии, поцелуи исчезли из моей жизни навсегда. Он утонул в реке.

– Бабулю будем кончать? – спросил один полицейский.

– А у нее лоб не чугунный? – отозвался другой и выстрелил.

Хакаранда упала навзничь.

Ее мертвое тело лежало на холодном полу.

Седые волосы на белом мраморе набухали кровью. Открытые глаза были неподвижны, как стеклянные глаза чучел африканских зверей.

Полицейский защелкнул на мне наручники и затолкал меня в полицейскую машину. Мы ехали по еще не проснувшимся улицам, следуя указателям на аэропорт. За окном машины тянулись грязные тротуары и бесконечные ряды магазинчиков курортной одежды, плотно закрытых металлическими ставнями.

В направлении побережья с удочкой на плече и красным детским ведерком в руке прошествовал рыбак.

Я посмотрела в сторону Тихого океана, туда, где тонула в волнах Дева Мария.

Бриллиантовое кольцо сеньоры Доминго по-прежнему было на мне. Я повернула его бриллиантом внутрь, к ладони, чтобы казалось, будто у меня на пальце просто золотой обручальный ободок.

Я знала, что меня на военном вертолете доставят в Мехико. Мое преступление было слишком серьезным, чтобы им занимались в штате Герреро. Благодаря телевизору я все это уже переживала. Я знала наперед каждый шаг.

Я знала, что меня сразу посадят в женскую тюрьму как свидетельницу и соучастницу убийства маленькой девочки, дочки одного из самых могущественных мексиканских наркобаронов. Это было громкое преступление.

Если бы в мраморном доме я не перестала смотреть телевизор, я бы знала и то, что весь мир потрясен зверским убийством малышки. Я бы знала, что в полицию заявил сельский учитель, которого навели на хижину грифы.

– Там их собралось штук двадцать с лишком, похоже было на тучу плавающих в воздухе черных перьев, – рассказывал он репортеру.

В вертолете я сидела спиной к пилоту. Меня сопровождал только один полицейский, и сел он лицом к лицу со мной. Поскольку руки у меня были скованы за спиной, мне приходилось нагибаться вперед.

Взлетев над портом Акапулько, вертолет развернулся и взял курс на Мехико. Я смотрела в окно на проплывающие внизу джунгли. На большой высоте у меня начали мерзнуть ноги.

Между парой противоположных мне кресел помещались две канистры. На обеих была наклейка с черепом и перекрещенными костями, обозначавшая яд, и надпись большими черными буквами: «ГЕРБИЦИД».

 

Глава 18

Вертолет летел над Мехико, а у меня даже не возникало желания выглянуть в окно. Всю жизнь я предвкушала, как когда-нибудь буду гулять по городским паркам и музеям, по знаменитому зоопарку Чапультепек и замку, но теперь пришло осознание: этому не бывать ни-ко-гда.

Сидевший против меня охранник так и не снял шерстяного шлема. Пот градом бежал у него по шее и капал на грудь рубашки. Он до того взмок, что даже рука, лежавшая на автомате, влажно блестела. Его глаза гипнотизировали меня сквозь прорези в шерсти и наконец поймали мой взгляд.

– Все вы, девки, дуры, – произнес он.

Я отвернулась к окну и уставилась на вулкан Попокатепетль, над которым стоял высокий дымовой гриб.

Полицейский закивал.

– Вам, глупым сучкам, только деньги подавай.

Острые грани бриллианта впились мне в ладонь.

Еще в раннем детстве мама учила меня, как обороняться от мужчин. Она говорила воткнуть указательный палец мужчине в глаз и выковырнуть глазное яблоко, как устрицу из раковины. Но мама не объяснила, что делать, если я буду в наручниках.

– Не приведи Господь иметь дочь, – сказал он.

Охранник вынул пластинку жвачки и зашвырнул ее через дыру в маске себе в рот. Под шерстью и за маленьким круглым отверстием пошла жевательная работа.

– Если бы у меня родилась дочь, – буркнул полицейский, – я бы на нее плюнул.

 

Глава 19

В Мехико меня первым делом, прежде чем по форме зарегистрировать и поместить в тюрьму, вывели в зал аэропорта к прессе.

Меня поставили позади длинного стола, загроможденного винтовками, пистолетами и всяческой амуницией. Это было оружие из дома в Акапулько. Репортеры оглушали меня вопросами, слепили вспышками.

– Кто ее убил, ты или Майк?

– Зачем было стрелять ей прямо в лицо?

– Зачем? Зачем вы убили невинного ребенка?

– Что там произошло?

– А ты подружка Майка?

Пока репортеры выкрикивали вопросы, я стояла, опустив голову, прижав подбородок к груди и созерцая собственное сердце, чтобы они не снимали мое лицо. Но потом я кое-что вспомнила. И подняла глаза.

Если я посмотрю вперед и позволю им себя снимать, мой взгляд пройдет сквозь объективы телекамер. Через пару секунд изображение моего лица попадет в чашу белой спутниковой антенны, купленной отцом. Еще через пару секунд изображение моего лица попадет на телеэкран и с него в наш убогий домик на горе. Я знала: если я посмотрю в объектив телекамеры, то увижу маму, сидящую перед телевизором с пивом в руке и желтой пластмассовой мухобойкой на коленке. Я послала взгляд прямо в телекамеру и вглубь маминых глаз, и она ответила мне взглядом.