Глава 20

Тюрьма Санта-Марта на юге Мехико была самым большим в мире салоном красоты. Горько-цитрусовые запахи красок и лаков для волос и эмалей для ногтей витали по всем комнатам и коридорам здания.

Эти запахи вернули меня в тот день, когда Марии зашивали заячью губу. Тогда же над нашим домом кружила стая грифов и тогда же мама ругательски ругала гадалку из Акапулько, которая не предсказала, что ей придется кого-то хоронить.

А предсказала маме гадалка, что ее дочь отправится в тюрьму?

В тюремной канцелярии, где меня регистрировали, на стене висела школьная доска. Белые каракули на доске выдавали присутствие среди узниц иностранок и детей. В тюрьме находилось семьдесят семь малышей в возрасте до шести лет. Были три женщины из Колумбии, три из Голландии, шесть из Венесуэлы, три из Франции, одна из Гватемалы, одна из Соединенного Королевства, две из Коста-Рики, одна из Аргентины и одна из Соединенных Штатов.

После того как меня внесли в списки, сфотографировали и взяли у меня отпечатки пальцев, мне выдали бежевые спортивные штаны с бежевой фуфайкой и велели переодеться. Одежки были до того поношенные, что сквозь истонченную ткань проглядывало тело. Сколько женщин вдевало руки в эти рукава до меня?

Тюрьма представляла собой шахматную доску из бежевых и синих квадратов. Бежевые узницы ожидали суда, ярко-синие узницы отбывали наказание. В тюрьме я узнала, как можно изголодаться по зеленому и желтому, будто это и не цвета вовсе, а хлеб насущный.

Ни туфлями, ни тапочками меня не снабдили.

Я шла по тюрьме в своих красных пластиковых шлепках с крупинками морского песка под пальцами.

Надзирательница толкала меня по лабиринту коридоров к моей камере. Длинные прямоугольные щели окон в толстой цементной стене, похожие на прорези ножом, выходили в центральный двор, где несколько женщин в синем перекидывались мячом.

С другой стороны здания, через двор, располагалась мужская тюрьма. Она находилась достаточно близко, чтобы через стену слышались громкие возгласы и крики. Были места, откуда мужчины и женщины могли махать друг другу.

В моей камере стояли одни двухэтажные нары. Когда ты обвиняешься в убийстве дочери одного из самых могущественных наркобаронов страны, с тобой обходятся по-особому. Тебя помещают с кем-то вдвоем. В большинстве камер не меньше четырех обитательниц – по две на нары. Меня поселили с иностранкой, потому что так труднее было покончить со мной по заказу извне. Я понимала: убийца этой малышки – не жилец.

Моя соседка по камере, тоже одетая во все бежевое, была такая маленькая, что ей пришлось высоко закатать штанины, чтобы в них не путаться. На спине у нее лежала длинная черная коса, а когда она ко мне повернулась, я увидела, что ее левый рукав висит пустой и безжизненный, ниспадая с плеча, как флаг в штиль.

С той минуты, когда меня забрали из дома в Акапулько, и до моего водворения в тюрьму мамин голос молчал. Почти сорок восемь часов я просуществовала в безмолвии. Я слышала, как шумит моя собственная кровь, прокачиваясь по телу, – так шумел океан в Акапулько.

Едва мой взгляд упал на крохотную, похожую на ребенка женщину, мамин голос вернулся. Ее слова пересекли джунгли, перепорхнули через ананасы и пальмы, просвистели над горами Сьерра-Мадре, мимо вулкана Попокатепетль, нырнули в долину Мехико и, разбежавшись по свободным от деревьев улицам, впрыгнули мне в рот.

– А куда подевалась твоя рука? – услышала я мамин вопрос.

– Жих-жих-жих, – ответила женщина.

Через пару секунд мне стало ясно, что ничего, кроме «бах-бабах», «шлеп-шлеп», «шмяк-шмяк», «дерг-дерг» и «бды-ымс», от нее не добьешься.

Я опять услышала маму. Прямо у меня в голове она произнесла: «Ну и ну, посмотри-ка, кто здесь! Это же мисс Ономатопея собственной персоной!»

Мисс Ономатопея родилась в Гватемале, и звали ее Луной. Она подняла к верхней полке указательный палец своей единственной, правой, руки и сказала, что мне – туда. У нее были длинные прямоугольные акриловые ногти, раскрашенные под зебру.

– Наверху спала сальвадорка, но она вчера вышла. Надеюсь, там чисто, – сказала Луна.

– Наверняка все хорошо.

– Здесь ничего хорошего нет. От сальвадорки я только одно и слышала: «Бог мой!» Как заведется на целый день: «Бог мой, бог мой!» – будто это ее сердце бухает.

В дверном проеме возникла и остановилась узница в синем. Своим крупным телом женщина перекрыла почти весь свет из коридора. У нее были короткие черные волосы и длинные ярко-желтые ногти. Она уже получила срок. Синий цвет означал безнадегу, бежевый – надежду.

– Значит, это ты убила малявку, – заявила она. – Вроде как ты.

Я замотала головой.

– Пощупай пол.

Я заколебалась, и женщина повторила:

– Пощупай пол!

Я присела и провела пальцами по полу.

– Ты в тюрьме, – сказала она. – Я всех свеженьких, не успеют они опомниться, заставляю щупать пол, чтобы сразу почувствовали, где находятся. Теперь ты должна решить, оставила ты свою кису на воле или взяла сюда с собой!

Женщина отступила вбок, и вокруг посветлело. От нее пахло кровью и чернилами. Красным и черным. Я еще сидела на корточках, касаясь пальцами пола, когда она удалилась.

– Виолетта, это Виолетта. Она прикончила двух, нет, трех, нет, четырех, нет, кучу людей. Бах-бах, только ножом: чирк-чирк, тырк-тырк.

– Сколько-сколько людей?

– Кучу. Она всем делает наколки. В тюрьме ей раздолье: тут кожи столько, что накалывай – не хочу.

Солнечные лучи, проникавшие в камеру через узкую щель окна, были холодными.

– Вот уж не думала, что солнце может холодить.

Луна предложила мне, за неимением другого места, хранить мои пожитки у нее под нижней полкой.

– У меня нет никаких пожитков.

– Успеешь, обзаведешься.

– Нет. Это ошибка.

– Ты ее убила? Ты, да?

Я посмотрела в черные глаза Луны.

Она, уроженка Гватемалы из племени майя, маленькая, смуглая, с прямыми черными волосами, и я, уроженка мексиканского Герреро испано-ацтекских кровей, среднего роста, смуглая, с мелко вьющейся шевелюрой, указывающей на примесь крови африканских рабов, – мы были двумя страницами учебника по истории континента. Нас кто угодно мог вырвать, скомкать и выбросить в мусорную корзину.

– А ты что думаешь? – спросила я.

– О чем?

– Думаешь, эту девочку застрелила я?

– Само собой, нет, – ответила она. – Здесь говорят, стреляли из калаша. Ты бы с ним не справилась.

Во мне эхом отдались мамины слова: «Эта гватемалочка просто золотко».

Луна разрешила мне пользоваться всеми ее вещами, кроме зубной щетки.

Несмотря на разгар дня, я взобралась на свою полку и легла. Запах салона красоты, пропитавший тюрьму, наверху был еще гуще. Пахло ацетоном вперемешку с лимонным лаком для волос. Расстояние от моего лица до некрашеного цементного потолка не превышало фута. Когда я поворачивалась на бок, то скребла плечом и бедром грубый цемент.

– В тюрьме у каждого чего-то да нет, – сказала Луна.

Я свернулась клубочком и попыталась забыть, что продрогла. Одеяла мне не выдали. Одеяло и подушку надо было покупать. В тюрьме надо было покупать всё.

На стене, прямо против моих глаз и глаз сотен женщин, лежавших на верхней полке до меня, теснились рисунки и надписи черными чернилами – в основном сердца с заключенными в них инициалами. Еще на цементе было выцарапано слово «Тарзан».

Я закрыла глаза и услышала, как мама говорит: «Выходит, тебе суждено было сесть в тюрьму и разделить камеру с однорукой гватемалкой из племени майя!»

Я знала: хоть мы и привыкли гордиться тем, что по злости и подлости нам нет равных в мире, мама ревет сейчас в три ручья, убиваясь по своей доченьке. И мухи пьют ее слезы.

Вспоминая о доме, я вспомнила про синий пластмассовый ингалятор наркодельца-астматика, так и валяющийся под папайей в зеленой траве. Я могла поручиться, что он проваляется там сто лет.

Я провалилась в сон на весь остаток дня и всю ночь. Меня разбудил рассвет вместе с непривычным звуком – гулом машин. Впервые я просыпалась не под крики птиц. Ливший снаружи дождь превратил цементные стены и пол в стены и пол изо льда.

Ночью Луна накрыла меня одеялом и двумя полотенцами. Эти маленькие проявления доброты переворачивали мне душу. Я в жизни бы не поверила, что кто-то, кто при ограблении со взломом пульнул в ребенка, тюкнул дюжину старушек ради их обручальных колечек или прирезал пару-тройку мужей, способен одолжить мне свитер, угостить меня печеньем или согреть в своих ладонях мою руку.

Вдобавок Луна надела мне на ноги плотные пластиковые пакеты, чтобы я ночью не застудилась.

«Жизнь – сплошное безумие, в ней утопленники могут разгуливать по суше», – говорил Хулио.

Теперь я убедилась в его правоте. Мне хватило одного дня, чтобы сообразить, что сидеть в тюрьме – все равно что носить платье наизнанку, кофту сикось-накось или туфлю не на той ноге. Моя кожа втянулась внутрь, а все жилы и кости вывернулись наружу. «Только бы ни с кем не столкнуться», – думала я.

 

Глава 21

– Я была привязана к поезду, иммигрантскому по-езду, который ходит с юга Мексики к границе США, привязана синей синтетической бельевой веревкой, – сказала Луна.

Мне представилось, как кровь разгоняется вниз по венам ее левой руки и застопоривается в короткой культе, похожей на сучок, неудачно спиленный тупой пилой.

Я сразу поняла, о чем говорит Луна, так как от Хулио знала, что в Мексике есть две разделяющие людей границы: горизонтальная – между США и Мексикой – и вертикальная – та, что идет через Мексику из Центральной Америки в Соединенные Штаты. На поезд от Центральной Америки до Штатов садятся в основном мужчины. Это намного дешевле. Женщины предпочитают автобус – так безопаснее. Хулио, по обычаю, называл поезд «Зверюгой».

– Ты ехала на «Зверюге»?

– Мы привязывали себя к поезду, потому что сон одолевает, – объясняла Луна. – Нет сил, как одолевает. Представь, заснуть на такой скорости. Моя рука была привязана к наружному поручню. И я заснула, и ухнула вниз, и упала рядом с рельсами, и мне оторвало руку, и я осталась без руки, и чуть не померла.

Она протараторила все это на одном дыхании.

Луна сказала, что в тюрьме лафа – мочись сколько душе угодно.

– Когда поезд на несколько минут останавливается, неохота слезать и мочиться рядом с мужиками, потому что они глазеют, как ты раскорячиваешься на откосе, гогочут, а то и трахнуть могут. Мы все, все женщины, держали мочу в себе. Это больно. Вода в тебя больше не лезет, а надо пить, иначе, известное дело, откинешь копыта.

– Ты сбежала из Гватемалы одна?

– Я лежала при смерти с оторванной рукой, а они все равно собирались меня депортировать. Миграционная полиция мне не поверила, когда я назвалась мексиканкой. Они велели мне, если я мексиканка, спеть гимн Мексики.

– А ты его знаешь?

Луна помотала головой.

Это напомнило мне день, когда я, Паула и Мария сидели под папайей и учили наш государственный гимн. Мы с Паулой просто его зазубривали, не вникая в смысл, но Мария воспринимала каждое слово чрезвычайно серьезно.

– Про какие это события? – спрашивала она. – Почему тут поется про Мексику, идущую на войну? Почему содрогается чрево мира?

– Я не убивала эту малышку. Я бы никогда такого не сделала. Я сидела в машине, взаперти.

Луна отмотала кусок туалетной бумаги и протянула мне, чтобы я высморкалась.

– Я не плачу, – сказала я.

– Плачешь-плачешь.

– Нет, не плачу.

Хотя с моей мамой обязаны были связаться, ведь я продиктовала ее телефон служащему, который меня регистрировал, Луна сомневалась, что ей позвонили.

– Они здесь еле-еле-еле шевелятся, если не подмажешь. Деньги – это мотор. Деньги – это скорость.

Я ощутила ладонью бриллиант сеньоры Домин-го, зажатый в кулаке.

– Тебе надо позаимствовать телефон, – заявила Луна. – Ты должна позвонить маме или кому-нибудь еще. У тебя кто-то еще есть?

– Нет, никого нет.

– Ты замужем? – Луна бросила взгляд на мой палец в золотом ободке.

– Нет.

– Джорджия разрешит тебе звякнуть. Она единственная, кто может одолжить тебе телефон задаром.

– Тут всем известно, что меня обвиняют в убийстве этой девочки?

– Ага.

– Со мной хотят расправиться, да?

Луна не ответила. Она повернулась и вышла из камеры.

«Если Майк жив, он покойник», – подумала я.

Двухэтажные нары почти не оставляли в маленькой камере свободного места. В глубине своей ниши Луна набила в стену гвоздей. На этих гвоздях висело не меньше десятка рукавов, отрезанных от свитеров, блузок и фуфаек. Все они были бежевые, и казалось, будто стена облеплена змеями.

Луна быстро вернулась и застала меня за разглядыванием выставки рукавов.

– Я никогда о своей руке и не думала, – сказала она. – Никакого особого места она в моей жизни не занимала. Рукава я сохраняю для алтаря, который хочу посвятить погибшей руке.

– Хорошая мысль.

– А в твоей жизни руки занимают особое место? – Нет. Нет, не занимают.

– Послушай. Держись рядом со мной. Не разгуливай здесь одна.

– Ты веришь мне, Луна?

– Да, может быть, может быть, верю. Может быть.

Раздался стук в дверь. В проеме возникла женщина в синих спортивных штанах. За спиной у нее была канистра, а в руке – длинный тонкий металлический шланг с носиком.

– Нет-нет, – выпалила Луна, вскочив и вскинув руку.

– Клопы-блохи нужны? – просипела женщина.

Мятая жестяная канистра пульверизатора проржавела по швам; вокруг ее горлышка наросла темно-желтая слизь.

Луна чертыхнулась.

– Пошли отсюда. Она будет морить паразитов. Валяй, Аврора.

Мертвенной бледностью Аврора напоминала сороконожек и червяков, которых находишь под камнями. Эти твари такие бледные потому, что никогда не выползают на солнце. В раннем детстве я переворачивала или выковыривала из земли булыжники в поисках белых или прозрачных насекомых. У Авроры были рыжеватые и до того жидкие волосы, что из-под них выпирали уши.

– Это Ледиди, – сказала Луна.

– Знаю, – произнесла Аврора своим загробным голосом. – Можете уйти, можете остаться. Дело ваше.

Она крепко сжала губы, чтобы пары инсектицида не проникли в рот. Подушечки всех ее десяти пальцев были ярко-желтыми.

– У тебя есть аспирин? – спросила Аврора.

Луна не ответила, и я выскользнула за ней в коридор. Позади мы услышали шипение распылителя.

– Штука в том, что блохи-клопы никому не нужны, – заключила Луна. – Вообще-то вид у тебя чистенький, но все к лучшему. К себе нам какое-то время соваться нельзя. Эта вонь долго не выветривается, и башка от нее неделю трещит. Ты, наверное, уже голодная. Пойдем перекусим.

Дождь прекратился, но небо не прояснилось.

Я последовала за Луной по лабиринту однообразных коридоров. Через длинные незастекленные проемы в бетонной стене была видна мужская тюрьма. В ее окнах маячили лица мужчин, обращенные в нашу сторону. То один, то другой поднимал ко рту сложенные рупором ладони и что-то орал или принимался бешено махать нам белой футболкой. Казалось, мужская тюрьма – это необитаемый остров с сотнями потерпевших кораблекрушение моряков, а женская тюрьма – проходящий мимо корабль. В одно короткое утро я узнала, что мужики надрываются так весь день напролет и, если женщина махнет кому-то в ответ, это любовь до гроба.

Наш женский мир, отделенный двором от мужского, отличался еще и обилием мусорных ведер с ворохами окровавленной ваты и марли. В этом мире кровь была в мусоре, в неспущенном унитазе, на простынях и одеялах, на просиженных трусах, отмокающих в углу раковины. Мне стало любопытно, сколько крови утекает из этого места за сутки в подземную клоаку Мехико. Я знала, что стою на кровавом озере.

Луна привела меня в просторную комнату с длинными столами и скамейками. Повсюду сидели узницы, занятые кто чем. Кто-то ел, кто-то вязал, кто-то кормил грудью младенца. Двое мальчишек лет четырех-пяти возили по полу паровозик из спичечных коробков, скрепленных шерстяной ниткой. Один длинный стол был заставлен пузырьками с лаком для ногтей и с жидкостью для его снятия. Не меньше двадцати женщин склонились над ним, разрисовывая ногти.

Заднюю стену комнаты украшала роспись в рамке из слов: «Галерея сердец». На картине, над которой, как мне рассказали позже, узницы трудились несколько лет, были изображены знаменитые мексиканки. Я смотрела на их лица и читала имена: Сестра Хуана[10]Сестра Хуана Инес де ла Крус (1651–1695) – поэтесса, монахиня.
, Эмма Годой[11]Эмма Годой (1918–1989) – писательница, журналистка и общественный деятель.
, Элена Гарро[12]Элена Гарро (1920–1998) – писательница.
, Фрида Кало[13]Фрида Кало де Ривера (1907–1954) – художница, наиболее известная автопортретами.
и Хосефа Ортис де Домингес[14]Хосефа Ортис де Домингес (1767–1829) – героиня борьбы за независимость Мексики.
.

Завтрак уже закончился, и Луна купила нам у одной заключенной по сэндвичу. В тюрьме каждая узница имела свой бизнес, и каждая вещь имела свою цену, даже туалетная бумага.

Луне никто денег не присылал, но она получала помощь от семьи переселенцев из Гватемалы, которые состояли в евангелистской организации, пытавшейся обращать заключенных в свою веру.

– Кто только не пытается нас обращать, – сказала Луна. – Мормоны, евангелисты, баптисты, методисты, католики. Все скопом. Миссионеры являются сюда по воскресеньям, иной раз и в будни просачиваются. Еще увидишь. У нас в тюрьме многобожие.

Луна предложила выйти и съесть сэндвичи во дворе.

– Там можно выпить кофе и посмотреть футбол, а потом попробовать поговорить с Джорджией, у которой есть мобильник.

Около двадцати женщин гоняли мяч по половине двора. Болельщицы сидели вокруг на скамейках. Подняв глаза, я увидела целую коллекцию лиц. Десятки женщин высовывались из окон. Подняв глаза на противоположную стену, я увидела лица мужчин, тоже пялившихся из окон. Торчание у окон здесь было занятием. Это был образ жизни.

– Эти парни, – сказала Луна, кивая в сторону мужской тюрьмы, – они ищут жен. У тебя есть муж?

– Нет.

– Если ты замужняя, муж может тебя навещать. Вам дают комнату с кроватью и всеми делами.

– Нет, я не замужняя.

– Никто из тамошних зэков не жаждет на мне жениться, – посетовала Луна. – Из-за моей руки. Я вовсе не о мужике мечтаю, я мечтаю о ребенке. Чтобы было кого любить.

– Даже если этого ребенка у тебя отнимут?

В тюрьме женщинам разрешают держать при себе детей только до шести лет.

– Это, худо-бедно, шесть лет любви, – ответила Луна. – А потом можно родить другого. Ты хочешь ребенка?

– Да.

– Вот Джорджия. – Луна указала на одну из футболисток.

Джорджия была высокой стройной голубоглазой блондинкой лет тридцати. На тюремном дворе, в массе темных тел и голов, она сразу бросалась в глаза, как белая шоколадка на столе.

– Она из Англии, – объяснила Луна. – Ее приходит навещать женщина из британского посольства, и семья присылает ей деньги.

– А за что она здесь?

– Джорджия ехала в Мексику на показ мод. Она работала в модном бизнесе. С ней были туфли.

– Туфли?

– Ну да, два чемодана с туфлями. Знаешь, с такими на высокой платформе?

– Знаю.

– В этих платформах был героин.

– Героин?!! Шутишь, что ли? Какой идиот повезет в Мексику героин?

– Все так говорят.

Я подумала об обступавших мой дом холмах и долинах, сплошь засаженных красно-белыми маками. Я подумала о таких городах, как Тридцатый километр или Эдем. Они стояли на старой дороге в Акапулько, а не на новой автостраде, разорвавшей наши жизни напополам. В эти города можно было попасть только по приглашению. Если бы вас ненароком туда занесло, никто не поинтересовался бы, какого вы роду-племени и куда путь держите, вам просто всадили бы пулю в лоб. Майк рассказывал мне про тамошние огромные особняки и невероятные подземные лаборатории, где из маков гонят героин. Он говорил, что у Тридцатого километра несколько лет назад произошло чудо. На мраморной глыбе нарисовалась Дева Мария.

Пассажирские автобусы ездили по старому шоссе только колонной. Люди боялись, как бы их не остановили и не ограбили. Это было шоссе, где на мостах висели обезглавленные трупы. Это было шоссе, где, как клятвенно заверяли водители, ночами бродили привидения. Перед кем-то возникло призрачное лицо клоуна, кто-то различил во тьме смутный силуэт двух маленьких девочек, которые шли по обочине, держась за руки.

Никто на этом шоссе не останавливался, чтобы купить тамариндовых конфет, или живую черепаху, или морскую звезду с пятью лучами, которые извиваются и корчатся в чуждой им воздушной среде.

– В Эдеме живет девчонка из Америки. Возвращенка, – сообщил мне Майк. – А какая еще сюда поедет?

Майк рассказал, что ее забрал назад в Мексику один из самых влиятельных мексиканских наркобаронов и ей всего-то лет четырнадцать.

– Она третья жена босса и обожает нянчиться с мелюзгой. Нелюдимая такая, – говорил Майк. – Любит печенье печь.

Юная американка стала героиней моего внутреннего мира. Я воображала, как она ходит по нашим дорогам, пьет нашу воду и стоит под нашим солнцем.

Майк также поведал мне, что на Рождество наркобарон завез в Эдем горы искусственного снега и завалил им улицы, чтобы порадовать свою американочку. Еще он приказал соорудить гигантское рождественское дерево, на которое ушли десятки сосен из соснового питомника близ Мехико. Дерево поставили посреди центральной площади и обвесили рождественскими украшениями.

– Но главная фишка не в этом, – сказал Майк. – Главная фишка в настоящих северных оленях. Он доставил их с ранчо в Тамаулипасе на своем личном самолете.

– Ты сам это видел? – спросила я.

– Да. Представь себе кусочек Герреро, превращенный в Северный полюс.

Запертая в цементном мешке, вдали от океана, и морских птиц, и мамы, я подумала: «Откуда, черт подери, ему все это известно?»

У меня зачесалась рука съездить Майку по роже. Я слушала его истории, не вслушиваясь. Теперь-то я поняла, откуда у него такие сведения и почему меня арестовали за убийство наркобарона и его дочки и за хранение пакета героина стоимостью в полтора миллиона долларов.

Где ты, Майк?

Я за тебя помолюсь, Майк. Я помолюсь, чтобы ты обо мне помнил. Я та глубокая борозда, что пересекает твою правую ладонь от мизинца до большого пальца, Майк. Линия жизни, в которой скапливается грязь, когда забываешь помыть руки.

Мысленно я разговаривала с Майком, а глазами следила за футболистками. У одной на предплечье было наколото имя Чичарито, у другой на правом бедре – изображение Девы Марии Гваделупской в полный рост.

– Они каждый день состязаются, – произнесла Луна. – Даже в дождь. У них три команды – «Радуга», «Свобода» и «Барселона».

Футболистки носились туда-сюда и перекрикивались. Я узнала среди них Виолетту, которая играла с горящей сигаретой во рту. Женщина металась по площадке, не переставая пыхать. На бегу она крепко сжимала окурок губами. Борясь за мяч, Виолетта закидывала голову назад, как пьющая воду птица. Так она уберегала соперниц от ожога горячим пеплом. Ее длиннющие ногти были уже не желтыми, как накануне, а зелеными. С моего места, всего в нескольких футах от игрового поля, они казались длинными попугайными перьями, торчащими из кончиков пальцев.

– Виолетта капитан, – сказала Луна.

Пока мы наблюдали за игрой, к нам тихо подошла Аврора, закончившая опрыскивать нашу комнату. Канистра по-прежнему болталась у нее за спиной. Она присела рядом с нами.

– Можете возвращаться, – просипела Аврора.

Меня слегка передернуло от ее запаха. Я сразу обратила внимание на ее пожелтевшие пальцы, но на улице, при дневном свете стало видно, что у нее и кожа, и белки глаз отдают желтизной.

– Нет, мы еще подождем, – ответила Луна. – У тебя есть аспирин? – спросила Аврора.

– Неужели ты весь свой запас извела? Прожжешь себе дыру в животе!

– Голова раскалывается.

Аврора сползла со скамейки и свернулась калачиком на ледяном мокром цементе – в самой холодной, как мне казалось в то промозглое утро, точке планеты. Меня подмывало коснуться ее и погладить по голове, словно бездомную собаку. Но я побоялась, что, как и бездомная собака, она может меня чем-нибудь заразить. Когда Аврора скрючилась у моих ног, мне даже почудилось, будто сквозь ее скудные волосенки просвечивает лишай.

Случись там моя мама, она бы изрекла: «Ей впору под грузовик угодить – отмучилась бы!»

Матч закончился, и Луна окликнула Джорджию. Джорджия направилась к нам ленивой походкой, а следом за ней шествовала Виолетта, продолжая дымить. Подойдя, Виолетта уселась на свои пятки нос к носу со мной. Она положила руки на колени, растопырив перед собой пальцы. Вблизи ее ногти уже не походили на перья. Они напомнили мне когти ястребов и грифов, паривших над джунглями в поисках добычи. Создавалось впечатление, что эти ногти могут подхватить кролика или мышь и унести за тридевять земель. Виолеттины ногти могли раздирать плоть. Они могли изорвать в клочья лицо.

– Ты Ледиди, правильно? – проговорила Джорджия.

Ее синие и мои карие глаза встретились. Я прочла мелькнувшую у нее в голове мысль: «И эта чернявая страхолюдина зовется именем моей прекрасной принцессы!»

Мне даже захотелось извиниться, но я в жизни ни перед кем не извинялась.

Мне вспомнились все мои кукольные Ледиди, привезенные отцом из Америки. Они по-прежнему лежали в моей комнате в своих родных картонно-пластиковых коробках, не позволяющих плесени пробраться внутрь. У меня была леди Диана в подвенечном наряде, леди Диана в платье, в котором она встречалась с президентом Клинтоном, леди Диана в костюме для верховой езды. Отец даже подарил мне пластмассовую подделку под жемчужное ожерелье леди Дианы. Я его носила, пока не порвала. Куча белых пластмассовых бусин хранилась в чашке у нас на кухне.

Я чувствовала себя фальшивой купюрой, тряпкой с фейковым лейблом на рынке в Акапулько, Девой Марией Гваделупской, на которой стоит штамп: «Made in China». Под взглядом Джорджии я превратилась в дешевую подделку. Более туфтового имени мама мне дать не могла. Не объяснять же мне было этой англичанке, что мое имя – акт мести, а не поклонения? Что оно – расплата за неверность отца?

При ближайшем рассмотрении кожа Джорджии оказалась такой светлой, что под ней виднелись голубые жилки. Все ее лицо, даже губы и веки, заполонили веснушки. Ресницы и брови были совсем бесцветные, из-за чего глаза не имели контуров и выглядели как два лазуритовых шарика, лежащих на щеках.

– Говорят, тебе нужен мобильник, – сказала она. – Да. Пожалуйста.

– Денег я с тебя пока не возьму, ведь мы же обе англичанки, так? И, кроме того, ты принцесса.

Виолетта и Луна прыснули. Аврора, похоже, не слушала. Она так и застыла, свернувшись рядом со мной бледно-желтой гусеницей. Я чувствовала запах инсектицида, поднимавшийся от ее тела волнами при каждом вздохе.

Джорджия сунула руку под фуфайку, в потайной кармашек, спрятанный в напуск, и вытащила мобильник. Он был в обертке от шоколада «Кэдбери». Она протянула мне телефон, и я увидела, что ее руки тоже обсыпаны веснушками.

– Удачи, принцесса, – сказала она.

И присела в реверансе.

Джорджию в тюрьме любили как иностранку с деньжатами. Но ее нелепое преступление ни у кого уважения не вызывало. Все посмеивались над ней и дарили ей туфли на день рождения и Рождество. Кто-нибудь нет-нет да и цеплял ее выкриками типа:

– Эй, Беляночка, почему ты не прихватила в Мексику еще и такос с гуакамоле?

К нам, посаженным за убийство, относились иначе. Вроде как с почтением. С тем почтением, какое испытываешь к бешеной собаке. Нас обходили стороной. Никто не хотел, чтобы мокрушницы готовили и подавали еду. Узницы не принимали пищи из рук, испачканных кровью.

Джорджия и Виолетта повернулись и пошли прочь. Аврора шевельнулась.

– Есть и пить хочется, – проговорила она. – У кого-нибудь жвачка есть?

Это было совершенно в духе Марии. Ей жевательная резинка заменяла еду и питье. При воспоминании о Марии мне захотелось закрыть глаза руками и уйти из тюрьмы в темную кожу моих ладоней. В последний раз я видела мою единокровную сестренку, мою милую подружку с печатью Божьего гнева на лице, когда ее с пулей в руке завозили в операционный отсек кабинета травматолога в Акапулько.

– Пойдем к себе в камеру, позвонишь оттуда, – предложила Луна. – В любом другом месте тебя засекут, а это ни к чему.

Мы направились к зданию, оставив Аврору скрюченной на цементе.

– Джорджия всех задирает, – сказала Луна. – Не бери в голову. Ей даже на мою руку плевать. Она вечно что-нибудь мне кидает и кричит: «На-ка!» Иногда называет меня «На-ка». Это мое прозвище.

Пока мы шли по сине-бежевому шахматному мирку, мои глаза изнывали по зелени, желто-красным попугаям, синему небу и океану. От бесцветного цвета цемента меня знобило и лихорадило разом. Поэтому, сидя в своей камере, пахнущей инсектицидом, я звонила не только маме. Я звонила листьям, пальмам, красным муравьям, нефритово-зеленым ящерицам, желто-черным ананасам, лимоновым деревьям и розовым азалиям. Зажмурившись, я молилась о стакане воды.

Луна сидела рядом. Сидела так близко, что я ощущала, как подпирают меня ее ребра взамен отсутствующей руки. Ее лицо светилось предвкушением и надеждой.

– Ой, помолимся, чтобы ответили, – выдохнула она.

Прижавшись ко мне всем телом, Луна словно думала проскользнуть в мои шлепки, влезть в мои тюремные обноски и в мою шкуру. Как будто это она звонила своей маме.

Мама, понятное дело, дневала и ночевала на поляне. Она держала руку с телефоном над головой, пока у нее не начинало ломить мышцы от самых пальцев до поясницы. Я знала: она ходит и ходит там как заведенная. Никого рядом с ней не было. С горы все удрали, и мама крутилась одна по поляне, размышляя о том, как распался наш мир. Паулу украли, а потом она и ее мать скрылись навсегда. Рут исчезла. Августа умерла от СПИДа, Эстефания жила в Мехико с бабушкой и сестричками. Я не могла даже предположить, где находятся Мария и ее мама, но ясно было одно: они далеко от нашего клочка земли и неба. После всего, что натворил Майк, им не оставалось ничего другого, кроме как спрятаться. Обитатель Герреро не будет гадать, придут за ним или не придут, он не сомневается, что придут, поэтому линяет немедля.

Мама была последней живой душой на нашей горе. Одна среди муравьев, скорпионов и грифов.

Телефон зазвонил, и она ответила.

– Слава богу, я всю жизнь воровала, Ледиди!

Это было первое, что выдала мама.

– Слава богу, я всю жизнь воровала, Ледиди!

Это было второе, что выдала мама.

– Я все продам. Слава богу, я наворовала достаточно и теперь могу все это продать. Послушай, Ледиди. У меня за домом спрятаны пять золотых цепочек, несколько пар серег и шесть серебряных ложек. В жестянке из-под молока. Никому в голову не взбредет сунуть туда нос! Правда, гениально? Скажи мне, где ты, родненькая моя. Через два дня я буду у тебя. До встречи.

Мама дала отбой. Она даже не дождалась, пока я отвечу, где я.

– Ну что, приедет? – спросила Луна.

– Да, через два дня.

– А ко мне моя мама не приедет. Она в Гватемале. Она понятия не имеет, что я здесь. Она понятия не имеет, что ее девочка лишилась руки. Да у нее и сердце не екнет.

– Не екнет сердце при виде твоей руки?

– Ты ее не знаешь.

– Ты же ей дочь.

– Когда она меня увидит, то спросит, где это я умудрилась потерять руку, как будто я посеяла кофту или шляпу и должна вернуться за ней и подобрать. Однорукая я ей не нужна. Она скажет: «В поле ты не работница, и ни один мужик на тебя теперь не польстится».

– Она поймет.

– Моя мама скажет: «Много ли ты потянешь?»

Неужели?

– Я свою руку не похоронила. Свои части тела принято хоронить?

– Не знаю.

– И я не знаю. Я не знаю, где моя рука и что с ней случилось.

– Почему ты уехала из Гватемалы?

– Потому что хотела иметь доллары. Мне опротивело жить в Гватемале.

– Там было плохо?

– Муж меня каждый день колошматил. Нет, не колошматил. Он хлестал меня по лицу. Хрясь-хрясь-хрясь. С утра до ночи. Его ладонь вросла в мою щеку.

– Так ты убежала одна?

– Да, – ответила Луна. – Я думала, всё лучше, чем это, но я ошибалась.

– Это точно, ты ошибалась.

– На север валит самый разный народ, – сказала Луна. – Ты не представляешь, чего только не тащат через границу в Штаты. При мне грузили кипу вяленых скатов – вылитые куски черной кожи. При мне грузили ящики с орхидеями. Полиция просвечивает фургоны и автобусы рентгеном. Рентген обнаруживает белые скелеты иммигрантов. Рентген видит рахитичные человеческие кости, он находит пум и орлов, он видит скелеты птиц. У одного типа в кармане пиджака были два птенца тукана.

– Ага, – кивнула я. – В Акапулько крадут черепашьи яйца.

– Надо поскорее вернуть Джорджии телефон, – спохватилась Луна. – Если мы задержимся, шиш опять его у нее выпросишь. Она считает минуты.

Мы выскочили из камеры и поспешили в большую комнату, где узницы собирались вместе. Было время занятий. Заключенным предлагались уроки коллажа, рисования, компьютерного ликбеза, чтения и письма.

Половина комнаты была превращена в парикмахерскую. Две женщины, вперившись в маленькое зеркало, наклеивали себе ресницы.

Джорджия сидела за столом с Виолеттой. Я вручила ей мобильник, спрятанный в обертку от шоколадки, и поблагодарила ее.

– Не за что, принцесса, – отвечала она. – Ты ведь моя принцесса, поэтому для тебя всегда пожалуйста.

– Спасибо.

– Ей передадут ее свидетельство о рождении, да? – спросила Джорджия Луну. – Ты сказала, что это необходимо?

– Конечно, – заверила Луна.

– Сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

– А тебе известно, что ты не должна здесь находиться? По закону ты еще дитя, принцесса.

– Мама привезет свидетельство. Она знает.

– Тебе надо кровь из носа выбраться отсюда до восемнадцати, а то застрянешь навсегда. Скажи?

Виолетта закивала.

– Так со мной вышло. Меня взяли в семнадцать, а в восемнадцать припаяли тридцать лет!

– Убейся, а до восемнадцати вырвись! Когда у тебя день рождения?

– Еще не скоро – в ноябре.

– Значит, время есть, – заключила Джорджия. – Но действуй. Действуй! Я это говорю, потому что ты моя принцесса.

Виолетта закашлялась. Она держала руки на бедрах, и ее длинные ногти заворачивались к животу.

– Если ты здесь застрянешь, тебе придется вообразить, будто вся вселенная – внутри этих стен. Будто ничего, кроме этой тюрьмы и живущих в ней женщин, не существует. Если будешь думать, что есть что-то еще, тебе не выжить, – произнесла Виолетта своим грубым прокуренным голосом.

– Какого черта ты ее грузишь?! Хочешь ей сердце разбить? – возмутилась Джорджия.

– Хочу. Девочке это на пользу.

Вечером нам с Луной не оставалось ничего другого, кроме как залечь на нары и разговаривать. Некоторые женщины слушали радио, но у Луны приемника не было. Не было и света, потому что ей не хватало денег на лампочку. Она туалетную бумагу покупала квадратиками.

Я лежала в сумраке на своей жесткой полке без матраса. В камере еще стоял едкий запах дезинфекции. Снизу слышался нежный голос Луны.

– Глядя на Джорджию, я всегда вспоминаю мамины слова: «Когда дождь идет при ясном солнце, образуются веснушки», – говорила она.

– Радуга образуется.

– Да, и веснушки тоже.

– А за что сидит Виолетта?

– На ней много крови, но забрали ее за убийство собственного отца. Она не раскаивается. Ее хлебом не корми, только дай об этом потрепаться. Раскаяния у нее ни капли. В тюрьме она счастлива. Ее папаша свел в могилу ее мать. Виолетта отомстила за мать, и все ее оправдывают.

– А она здесь давно?

– Да. Отец в жизни ее не обнимал, а как стал дух испускать, облапил будь здоров как. Виолетта говорит, надо было его убить, чтобы он ее обнял.

– Я ей, кажется, не понравилась.

– Она любит Джорджию. Даже подарила ей свой коллаж.

Луна объяснила, что многие узницы с удовольствием посещают уроки коллажа. Их ведет художник, который испокон века преподает в тюрьме.

– Мы вырезаем картинки из журналов, наклеиваем их на картон и рассказываем истории свой жизни. Будешь ходить? – спросила она.

– Да, конечно.

– Когда делаешь коллаж, можно собой восхищаться.

Я услышала, как Луна проглотила слюну и повернулась.

– А что Аврора? – спросила я. – Почему она тут? – Аврора. Аврора. Аврора. – Это прозвучало как тройной вздох.

– Почему она тут?

– Аврора добавила в кофе крысиный яд.

 

Глава 22

Когда я наутро открыла глаза, мой взгляд уперся в нацарапанное на цементе слово «Тарзан». Стена будто бы напоминала мне, где меня нет. Не было ни птиц, ни растений, ни запаха перезревших фруктов.

Луна уже встала и копошилась внизу. Она шуршала подо мной, точно белка. Я слышала, как она копается в пластиковых пакетах, вытряхивает их, проводит по дну пятерней.

– Черт, кто-то ее спер, – повторяла она. – Черт, черт.

У меня не было сил спросить, что у нее пропало. Я лежала молча. В коридоре заливался плачем ребенок, и я вспомнила про каракули на школьной доске, висевшей в канцелярии. В этой тюрьме было семьдесят семь малышей, и по утрам они поднимали жуткий гвалт.

Водя меня накануне по тюрьме, Луна показала мне две комнатенки, служившие школой. Дети учились в ней до шести лет. Женщины беременели во время супружеских встреч, которые разрешались законом. Некоторые залетали, отдаваясь за деньги охранникам в уголовных судах и трибуналах. Эти случки происходили в туалетах.

В импровизированном тюремном классе к стене был прикноплен плакат с изображением дерева. Если ты родился и растешь в тюрьме, дерево для тебя – диковина. На доске висели на ленточках скотча рисунки автобуса, цветка и улицы. И еще месяца.

– Черт, – опять выругалась подо мной Луна. – Ты, что ли, стянула мою помаду?

– Боже, Луна, кому нужна твоя тюремная помада, обмусоленная твоими тюремными слюнями? – вскинулась я.

Шуршание внизу прекратилось.

Луна не могла знать, что сейчас за меня высказалась моя мама.

Я слезла со своей полки, села на краешек Луни-ной постели и стала наблюдать, как она красится.

Закончив, Луна убрала тушь и румяна в целлофановый пакетик и сунула его под полку. Потом повернулась, взяла меня за подбородок и посмотрела мне в глаза.

– Скоро ты увидишь свою маму и начнешь отсюда выкарабкиваться. Продержись эти дни, Ледиди. Постарайся не упасть и не ободрать коленки, – проговорила она.

– А ты здесь за что? Ты мне не сказала. Много тебе осталось?

– Пойдем на урок коллажа. Это клево. Мы все ходим.

– Кто?

– Ну, Аврора, Джорджия, Виолетта и другие, конечно. Пойдем, Ледиди.

Я сунула ноги в шлепки и последовала за ней по коридору.

Пластмассовые рабочие столы были завалены журналами, кусками картона, детскими ножницами и тюбиками с клеем.

Учитель представился и предложил мне просмотреть журналы и вырезать из них те картинки, из которых у меня составится какая-нибудь история. Его звали сеньор Рома. Он занимался с заключенными с незапамятных времен. Многие узницы любили его уроки потому, что изображали в коллажах собственную жизнь, ну и вдобавок их восхищал сам сеньор Рома. Он был художником. С его рук не сходили пятна масляной краски. Свои длинные каштановые кудри он убирал в хвост. Ему было лет пятьдесят.

Когда сеньор Рома подвел меня к столу и выдвинул для меня стул, вошла и начала рассаживаться новая группка женщин. Все они были в синем. Кто-то пожал учителю руку, кто-то чмокнул его в щеку.

Луна подошла к стеллажу, битком забитому листами картона, и вытащила свой коллаж. Прихватив картон зубами, она взяла ножницы и клей и села рядом со мной. С помощью зубов ей удалось аккуратно разложить перед собой рабочие материалы.

Вдруг в комнате воцарилась тишина: мимо нас по направлению к крытому дворику шествовала высокая статная женщина. До сих пор я ее не видела, но знала, что она содержится в этой тюрьме. Вся Мексика про нее знала. Она была знаменитостью. Женщину прикрывали собой пять или шесть арестанток. Ее курчавые черные волосы, зачесанные вверх, напоминали корону. На узнице был синий костюм осужденной, но я разглядела, что он из синего бархата – ткань переливалась, как мохнатый паук. На запястьях у нее блестели тяжелые золотые браслеты, на всех пальцах, даже на больших, – золотые кольца. Это была Лурдес Ривас по прозвищу Нянька, жена одного из самых видных мексиканских политиков. Ее поймали на хищении миллионов долларов у Красного Креста, которым она руководила больше двадцати лет.

Все головы повернулись в ее сторону.

Я вспомнила, как про нее говорили в новостях. Кто-то подсчитал, что из-за ее воровства страна недополучила тысячи машин «скорой помощи» и сотни больниц. Ее дом в Сан-Диего, в Калифорнии, показывали в документальном фильме о коррупции в Мексике. Мы с мамой его смотрели. Мы даже видели золотые раковины у нее в ванной.

Мы проследили, как она удалилась вместе с маленькой армией, которую содержала ради безопасности. Все поголовно ее ненавидели. Все поголовно мечтали ее задушить. Похоже, у каждого мексиканца имелась своя личная история о не приехавшей «скорой».

На столе рядом с моим чистым листом картона лежал Лунин коллаж.

Из страниц «Вог», «Пипл», «Нэшнл Джиогрэфик» и киношных журналов Луна вырезала множество рук и расклеила их вразброс по всему картону. Эта мозаика из конечностей окружала двух синеглазых бутузов в подгузниках – не иначе как с рекламы детского питания. На их пухлые грудки Луна налепила красные кусочки бумаги, которые изображали капли, падающие в море таких же капель. Они походили на сердца, вырезанные из валентинок.

– Ты убила детей? – выпалила я.

Мне тут же захотелось зажать рот и затолкать выскочившие слова обратно в горло, но было поздно. Они пронеслись через разделявшее нас пространство, и Луна их сглотнула.

– Да, убила. Тык-тык-тык. Дети такие мягкие. Нож входит, как в торт. – Она произнесла это так, как будто делилась со мной рецептом.

– Своих?

– Ну а чьих же? Только своих. Двух своих маленьких девочек.

– Почему?

– Они вечно просили есть, – ответила Луна. – Они вечно тянули меня в парк на качели, а у меня дел невпроворот. Да и вообще, девочек без них хватает. Больше нам не нужно.

Комната заполнялась женщинами. Здесь же проходили уроки вязания и компьютерного ликбеза.

Появились Джорджия с Виолеттой. Они заняли пустые стулья рядом со мной. Джорджия была в новом синем свитере, новых теннисках и пушистых белых носках с отворотом, прикрывающим верх туфель. Она поставила на стол большую красную коробку с шоколадными конфетами и открыла ее.

– С добрым утром, принцесса, – сказала она. – Угощайся английским шоколадом.

Я положила в рот блестящий коричневый шарик и растопила на языке. Маслянистое молочное какао обволокло мне нёбо и зубы.

Джорджии нравились уроки коллажа из-за модных журналов. Они напоминали ей о мире подиумов, к которому она принадлежала в Лондоне до тех пор, пока вместе с Сапожником, как Виолетта называла бойфренда Джорджии, не набила десятки танкеток и каблуков героином.

Виолетта относилась к занятиям с крайней серьезностью. Клей и ножницы она уложила в аккуратный рядок. Чтобы не повредить свои длинные ногти, ей приходилось двигать перед собой материалы подушечками пальцев. Прежде чем начать, она зажгла сигарету и рассматривала коллаж, пока не докурила ее. За урок Виолетта выкурила почти тридцать сигарет.

Хриплым низким голосом она заговорила о своей работе. Так она поведала мне историю своей жизни.

– Вот здесь, – говорила она, тыча ногтем в правый край коллажа, – начало моей жизни. Глянь. Смотри. Я была счастлива.

В этой части картона Виолетта наклеила фотографии розового куста и двух рыже-белых котят, играющих с клубком шерсти.

– Потом отец с мамой начали драться. – Виолетта указала на фото Брэда Питта, который изображал у нее отца.

– Опиши, как он ее бил, – подначила Джорджия.

– Он бил ее смертным боем. – Виолетта переместила ноготь на фото старушки с рекламы смеси для кексов. – Смертным боем, из года в год.

– Сейчас будут страдания, – сказала Джорджия. – Готовь носовой платок.

– Потом я встретила одного человека, мерзавца, – продолжила Виолетта. Она указала на фигуру ковбоя Мальборо с конем. – Он давал мне наркотики.

Пространство между ковбоем Мальборо и вырезанной по контурам вспышкой огня, которую я бы приняла за взрыв газа, Виолетта заполнила изображениями шприцев и бутылок. Под этими символами одурения она склеила из отдельных букв слово «проститутка».

– Вот кем я стала, – пояснила Виолетта.

Вслед за словом были приляпаны десятки мужских физиономий из рекламы кремов для бритья и шампуней. Среди них я узнала Пеле.

– Если ты посмотришь на порядок событий, – объясняла Виолетта, – то поймешь, что я убила своего отца после пожара.

– Умница! – заметила Джорджия, не поднимая глаз от журнала «Мари Клер».

– А ты знаешь, кто это? Это Пеле, величайший футболист всех времен.

– Уверена?

– Конечно, уверена.

Джорджия оторвалась от своего журнала и взглянула на коллаж.

– Да, это он, – согласилась она. – Это Пеле.

– Надо же, – послышалось оттуда, где Луна обустраивала картонную территорию своей потерянной руки и мертвых детей.

– Налепи сверху другую рожу, да и все. Делов-то, – сказала Джорджия.

В этот миг появилась Аврора. Она подкралась, как бездомная кошка, которая, шмыгнув в дверь, вдруг начинает тереться о твои ноги, скользнула на стул рядом с Виолеттой, сложила перед собой руки и опустила на них голову.

Сеньор Рома встал позади нас, держа руки в карманах, и посмотрел на коллаж Виолетты.

– Почти готово, да? – спросил он.

– Одного только не хватает.

– Чего же?

– Я ничего не скрываю, учитель. Вы знаете, я преступница.

Все встрепенулись. Джорджия отложила журнал. Луна подняла взгляд от своего коллажа, который мазала свежим клеем. Аврора не пошевелилась, но открыла глаза и уставилась на Виолетту.

– Вы знаете, я преступница, – повторила Виолетта. – Когда я выйду отсюда, у меня будет одна цель, одна одержимость. Я хочу проглотить вас с потрохами. Я хочу лежать рядом с вами в постели, обнимать вас, вдыхать ваш вкусный сочный запах, а говоря по-прямому, я хочу с вами трахнуться.

Мы перевели взгляды с Виолетты на сеньора Рому, чтобы увидеть его реакцию.

– Лады, Виолетта, – произнес он.

– Я не шучу. Я буду ломиться к вам в дверь.

– Знаю.

Я догадалась, что ему приходилось слышать такие признания тысячу раз.

– Сеньор Рома, – прибавила Виолетта, – у вас запах мужчины, настоящего мужчины.

Хотя Луна положила передо мной чистый лист картона, за дело я так и не взялась. Неохота было орудовать этими тупыми ножницами. Как в детском саду.

От нечего делать я стала перелистывать журнал «Нэшнл Джиогрэфик» и напала на статью о ламантинах. Там было пять фотографий ламантинов, нянчивших своих телят. Морские животные как будто улыбались, обхватывая детенышей плавниками.

– А я могу и без всякого коллажа пооткровенничать, – сказала Джорджия. – Я знаю, что этот подлый кобель посиживает себе в пабе невесть с кем, может с женой, если верить Адели, и обо мне не печалится. Я даже знаю, что именно он ест. Пирог со свининой.

Виолетта повернулась к Джорджии и произнесла:

– Думай, думай о Сапожнике. Накручивай себя. – Наверное, у него уже есть дети. Три года прошло, а он ни на одно мое письмо не ответил, ни на одно. Что ты об этом думаешь, принцесса? – обратилась она прямо ко мне.

– Какого черта ты ее-то спрашиваешь? – удивилась Виолетта. – Что Ледиди смыслит?

– Он был моей любовью. Я бы могла сделать коллаж из всех своих писем к нему, которые ко мне вернулись, – сказала Джорджия. – Коллаж назывался бы «Возврат отправителю».

Все минуту молчали.

Виолетта сжала пальцы Джорджии.

Аврора повернулась и протянула к ней руки.

– Не грусти, – прошептала она.

И тут я впервые увидела внутреннюю сторону ее руки, которая лежала на ножницах, тюбиках с клеем и журналах, как выплюнутая морем белесая деревяшка. Голубые вены прорисовывались под истонченной кожей настолько ясно, будто шли поверху.

Есть символы, понятные без слов, например крест, или свастика, или буква Z, или череп с перекрещенными костями, который присутствует на ярлыке каждой банки с крысиным ядом.

На руке Авроры был кружок с пятнышком в центре – след от ожога горящей сигаретой: кружок, пятнышко, розовый ореол.

Увидев этот символ, я сразу увидела Паулу, сидящую под деревом на голой земле, всю покрытую муравьями. Паула развернула руку и выставила передо мной, демонстрируя круглые сигаретные ожоги на ее внутренней стороне.

«Одна девушка придумала это очень-очень давно, и теперь мы все так делаем, – объясняла Паула. – Если нас найдут где-то мертвыми, люди сразу догадаются, что мы были украдены. Это наш знак. Мои ожоги – это послание».

Я потянулась через стол, расшвыряв пузырьки с клеем, кисточки и стопки журналов, и схватила Аврору за руку. Я крутанула ее запястье, чтобы яснее разглядеть клеймо. Ее рука была картой.

Аврора подняла свои отливающие желтизной глаза и заглянула в мои. Ее строгие печальные черты навели меня на мысль, что она никогда в жизни не улыбалась. Ее лицо никогда не морщилось от радости.

Своим астматическим, одышливым голосом, треснувшим и осипшим от дезинфекций, она спросила:

– Ты действительно Ледиди? Ты подруга Паулы?

Она выговаривала слова осторожно, словно боясь расколоть их зубами.

И эта одушевленная гусеница рассказала мне историю моей жизни.

Все за столом прислушивались к шуршанию ее речи, словно бы дувшей нам в уши ветром.

Так в тюремной комнате отдыха Луна, Джорджия и Виолетта познакомились с Паулой, Эстефанией и Марией. Моя жизнь неожиданно превратилась в куриную дужку. Аврора соединила ее части. Она стала связкой.

Из цементного мешка Луна, Джорджия и Виолетта перенеслись на нашу гору и узнали о том, как мои соплеменники породили самую прекрасную девушку в Мексике. Они узнали о сделанной Марии операции, о салоне Рут и о ее исчезновении. Когда Аврора поведала им, что Рут пришла в этот мир с помойки, эти преступницы, которых уже ничем не проймешь, были в шоке.

– Матерь Божья! – вскричала Луна. – Кем надо быть, чтобы оставить свою крохотульку подыхать в груде гнили?

Аврора рассказала о том, как мы пачкали себе лица и обстригали волосы, чтобы не быть хорошенькими, и как мы прятались в норах, заслышав звук приближающейся машины. Аврора описала тот день, когда мы набрели на поле опиумных маков с разбившимся военным вертолетом. Шумно и судорожно вдыхая, она рассказала о дне, когда Паулу облило гербицидом и мы мыли ее, зачерпывая воду из туалетного бачка. Аврора упомянула и о ручной игуане, которую Майк везде водил за собой на веревочке, пока его мать не сварила из нее суп.

– Фу, как нехорошо, – заметила Джорджия.

– Суп из игуаны – это афродизиак, – сказала Аврора.

– Что еще, на хрен, за Майк? – спросила Виолетта.

– Брат Марии, – объяснила Аврора.

– На месте твоей матери, – обратилась ко мне Джорджия, – я бы убралась с этой вашей горы сразу после пропажи Рут. Чего она дожидалась?

– Нет, – заявила Виолетта, – я бы убралась сразу после того, как твой папашка смылся в Штаты и обзавелся там новой семьей. Он на вас наклал. Он вас похоронил. Я не я, если у тебя в Нью-Йорке нет кучи братьев и сесриц, лопочущих по-английски.

– Нет-нет-нет, – вскинулась Аврора. – Мама Ледиди ни за что не покинула бы гору, потому что мечтала и надеялась, что отец к ним вернется. Она жила этой надеждой, а если бы они ушли из дому, он никогда бы их не нашел.

Я посмотрела на Аврору и подумала, что гляжусь в зеркало. Моя жизнь была ей известна лучше, чем мне самой.

– И надо еще кое-что добавить, – продолжила Аврора. – Мария и Ледиди – единокровные сестры.

– Ой, я тебя умоляю! – воскликнула Виолетта. – Только не это! – Она швырнула на стол короткую пластмассовую кисточку для клея и вскочила со стула. Ее длинные желтые ногти мелькнули в воздухе, как шершни. – Нет-нет-нет. Нет! Неужто твой отец трахался с матерью Марии?!

Джорджия шлепнула по столу журналом.

– Ну и ходок!

– Бедная твоя мама, – произнесла Луна. – Ей надо было его прикончить. Я бы прикончила.

Джорджия наклонилась и похлопала Луну по руке.

– Мы это знаем, Луна, – сказала она. – Могла бы и не говорить. Для тебя убийство – универсальный выход.

– Мама Ледиди никогда бы его не убила. Это значило бы убить Фрэнка Синатру!

Паула передала нашу историю в мельчайших подробностях.

Аврора дышала с присвистом. Долгое говорение забрало у нее последние силы. Ей стоило огромного труда держать спину. Она обмякла и уронила голову на руку. На ее тонких запястьях и на висках слабо подрагивал пульс.

Аврору остановила Виолетта:

– Хватит, Аврора. Доскажешь завтра.

Виолетта положила кисточку в банку с водой. Она встала, подцепила своей когтистой пятерней лямку канистры пульверизатора и перебросила ее через плечо. Потом, зажав горящую сигарету в зубах, подхватила Аврору на руки, словно невесту или ребенка, и унесла прочь. Виолетта была похожа на хищную птицу с кроликом в лапах. Я испугалась, как бы канистра да и сама Аврора не вспыхнули от огня сигареты.

– Принцесса, ты знаешь, как Виолетта убила своего отца? – спросила Джорджия.

Я замотала головой.

– Ты не сказала ей, На-ка?

– Она не спрашивала.

– В тюрьме никто тебе ничего не скажет, принцесса, пока не спросишь.

– Может, ей неинтересно, – откликнулась Луна. – Не всем интересно.

– Я тебя умоляю! Про убийство – и неинтересно?! – Джорджия кинула свой журнал на стопку в центре стола. – Пора звонить в Шотландию, – сказала она и пошла в том же направлении, в каком несколько минут назад удалилась Виолетта с Авророй на руках.

Каждый вечер Джорджия звонила своему отцу в Эдинбург. Она была его единственным ребенком. Свою мать Джорджия не видела с раннего детства. Та бросила семью и сбежала с любовником. Отец Джорджии готов был отдать последнее, лишь бы дочка ни в чем в тюрьме не нуждалась. Он даже заложил их маленький домик, чтобы оплачивать адвокатов, которые добивались ее экстрадиции в Великобританию. Джорджия клялась, что не знала про героин в туфлях, но никто ей не верил.

– Как тебе такое предательство? – спросила Луна.

– Думаешь, это правда?

– Конечно, правда. Да. У меня есть золотое правило. Женщине я всегда верю больше, чем мужчине.

В тюрьме бойфренда Джорджии дружно ненавидели.

– Не советовала бы ему здесь показываться, – сказала Луна.

По сути, в тюрьме обожали только одного мужчину – отца Джорджии. Не обожали – обожествляли. Среди заключенных не было ни одной папиной дочки, ни одной. Каждая из них лелеяла надежду, что отец Джорджии наскребет деньжат и прилетит в Мексику на свидание. Узницы мечтали с ним встретиться и собирались создать фонд под названием «Подъемные для папы Джорджии». Виолетта вытатуировала на руке его имя – Том. Синие буквы читались сверху вниз, как в колонке кроссворда.

У Джорджии были новые блузки, туфли, постельные и ванные принадлежности, потому что отец каждую неделю слал ей посылки и деньги. У нее не переводились британские конфеты. Джорджия направо и налево раздавала шоколадки «Кэдберри» и красные коробочки «Мальтизерс».

Когда Джорджия ушла звонить отцу, в комнате посвежело и послышался гром. Из пустых проемов окон и из коридора понесло холодом.

Сеньор Рома спрятал свои материалы в низенький металлический шкафчик в глубине комнаты. Луна встала и отнесла свой лист картона на стеллаж. Я уложила журналы в стопку.

Учитель попрощался с Луной, а прощаясь со мной, поцеловал меня в щеку.

– Добро пожаловать на мои уроки, – произнес он. – Надеюсь, ты будешь ходить.

От него пахло пивом.

Я не отерлась рукавом.

Пока мы с Луной брели назад в нашу камеру, мокрая мужская слюна сохла на моей коже. Это место на щеке я ощущала еще много часов, как будто его губы впечатались в меня. Получить мужской поцелуй в женской тюрьме – это подарок лучше любого рождественского. Лучше букета роз. Лучше теплого душа. Я могла представить, как живу в заключении долгие годы и живу ожиданием этих уроков и этого мужского поцелуя в щеку. Он был дождем, солнцем и свежим воздухом свободы. Я бы даже сидела и прилежно мазала клеем дурацкие картинки, лишь бы опять заслужить этот поцелуй.

Поздним вечером я лежала над Луной на нарах, а в темноте журчал ее голос. В первый вечер я подумала, что она просто подбадривает меня своими разговорами, но теперь поняла: ей нужно болтать, чтобы заполнить черную пустоту. Ее щебет успокаивал и баюкал.

– Правда, невероятно, что есть только двадцать шесть букв, которыми выражается все? Двадцать шесть букв, способных передать и любовь, и ревность, и веру в Бога, – говорила Луна.

– Да.

– Ты задумывалась о том, что дневные слова это совсем не то, что ночные слова?

– Да.

В темноте было слышно, как мимо тюрьмы едут тяжелые фуры и большие автобусы. Звуки города доходили извне только ночью и ранним утром.

– Если ты здесь уже два года, почему тебя еще не осудили и не экстрадировали? – спросила я.

– Я не связывалась ни с адвокатом, ни с посольством Гватемалы, ни со своей семьей. По-моему, все про меня забыли, принцесса.

– Родные по тебе наверняка скучают.

– Нет. Ты спросишь, как мир может забыть о живом человеке? Да это случается сплошь и рядом.

– А здесь, в тюрьме, никто не удивляется?

– Они думают, я не сижу сиднем. Никому в голову не приходит, что тут для меня самое лучшее место, но это так.

– Ты не хочешь на свободу?

– Кому-то больше нравится внутри, чем снаружи, – сказала Луна. – Я сроду не жила в таких хороших условиях. В моей деревне правительство всех перестреляло.

– В Гватемале?

– За два года я потеряла почти всех родных. Я постоянно ежилась, ожидая, что в тело вот-вот вонзится холодная пуля. Холодная пуля.

Ветер, задувший еще во время урока коллажа, усилился и ледяными порывами влетал в окна.

– Я подумала, легче перебраться в Соединенные Штаты. Хоть и наслушалась разных историй.

– Многие говорят, нет ничего тяжелее.

– Да, люди, бывает, так изнемогают от жажды, что делают на руке надрезы и сосут собственную кровь. Это в пустыне. В Аризоне. Я видела шрамы у мужчины, который хотел перейти границу, но его развернули. Хорошо, если пограничник просто пристрелит тебя, как бешеную собаку. Если же угодишь в лапы картеля, типа «Сетас», попадешь в страну мертвых эмигрантов, где нет ни свидетельств о рождении, ни могильных камней, а это самое страшное.

Когда Луна упомянула пограничника, я не могла не вспомнить про Хулио. Не существовало такой молитвы, которая способна была бы вернуть его в мою жизнь.

Первые крупные капли дождя упали на крышу, и запахло мокрым цементом.

– Мой отец в Соединенных Штатах, – сказала я. – Представь, что последнее, что ты видишь в жизни, – это стреляющий в тебя пистолет. Представь, что это последнее живое впечатление, которое ты забираешь с собой на небо. Как по-твоему, важно, что у тебя перед глазами в последний миг, или нет?

– Мой отец в Нью-Йорке, – сказала я.

– Ни за что не хочу, чтобы меня похоронили на кладбище среди мертвецов. Слышь? Хочу, чтобы меня кремировали. А ты?

– Мне холодно.

– Да, холодно.

– Без одеял я тут простужусь.

– Слезай и спи со мной, – предложила Луна. – Я не против.

Я сползла вниз. Луна откинула одеяла.

– Залезай.

Мы вместе свернулись клубочком, и в меня проникло тепло ее тела.

– Вот так, вот так, – проговорила она, обнимая меня.

Я почувствовала, как объятие замыкает призрак ее отсутствующей руки. Луна прихватила зубами верх одеял и подтянула их к нашим подбородкам.

Когда-то меня пожалели скорпионы. Теперь меня пожалела убийца.

 

Глава 23

В камере Авроры пахло инсектицидом. Камера была просторнее моей, в ней помещались две пары нар, на которых спали четыре женщины. Еще в ней имелись унитаз, раковина и маленький душ, располагавшиеся вдоль дальней стены.

Аврору никто извне не поддерживал, и это вынуждало ее браться за работы, от которых другие открещивались. Она была тюремным дезинсектором больше года, с тех пор как ей вынесли приговор.

Аврора лежала на своей полке внизу в полном одиночестве. Она поманила меня к себе.

Я присела на краешек ее постели поверх одеяла. В промежутке между ней и стенкой громоздились десятки пластиковых пакетов и две канистры со шлангами. Глаза Авроры проследили за моим взглядом.

– В этой комнате негде хранить вещи, – сказала она. – Нам всем приходится держать наши пожитки на кроватях.

Пластиковые пакеты Авроры лопались от всякой всячины, которую ей отдали освобождавшиеся узницы. В тюрьме бытовало поверье, что если ты не расстанешься со своим тюремным хозяйством, то вернешься обратно. Аврора была барахольщица и брала все.

– Когда будешь уходить, не забудь оставить мне свои вещи, – напомнила она.

– У меня ничего нет.

– Ну, будет же, будет.

Сквозь прозрачный целлофан одного из мешков я увидела целую коллекцию зубных щеток и ложек.

С утра Луна рассказала мне, что сокамерницы Авроры уже озверели от ее вонючих канистр и залежей хлама. Они при первой возможности сматывались во двор или в большую комнату, где проходили занятия и где все ели. Это означало, что днем Аврора оставалась в камере за хозяйку. Она почти все время спала.

– Джорджия прозвала Аврору Спящей красавицей, – говорила Луна. – Она сама себя в сон вгоняет, чтобы забыться. Открутит крышку канистры, вдыхает ядовитые пары. Втягивает их в себя и отключается. Это ее снотворное.

Сидя рядом с Авророй, я задыхалась. Запах пропитал ее постель, вещи, одежду и кожу. Никакое насекомое не подползло бы к ней на пушечный выстрел.

– У тебя есть аспирин? – спросила Аврора.

В этой захламленной, насквозь отравленной тюремной камере я узнала, что Аврора повстречала Паулу на ранчо Макклейна.

– Паула появилась в тот день, когда праздновали пятнадцатилетие дочки Макклейна, – рассказывала Аврора. – Я находилась в палатке с другими похищенными женщинами. Почти всех схватили при попытке перейти границу с Соединенными Штатами. В палатку заходили мужчины и осматривали нас. Я была постарше. Меня уже в третий раз продавали. Паула сказала, что она из окрестностей Акапулько. Она была писаная красавица.

Я кивнула:

– Да, была.

Я подумала о нашем клочке земли, где некогда обитала настоящая община, ныне разрушенная преступным миром наркоторговцев и эмиграцией в Соединенные Штаты. Наш клочок земли был разбомбленным созвездием, а каждый маленький очаг – дотлевающим угольком.

Аврора тяжело дышала. Она приподнялась на локтях, но осталась под одеялом. Я ютилась на самом краешке полки, потому что со всех сторон подпирали какие-то свертки. Кровать Авроры была помойной кучей.

– Меня приобрел сын наркозаправилы из Тихуаны, – объясняла Аврора. – Поэтому я не жила на ранчо Макклейна, но бывала там. Иногда меня брали в Матаморос, иногда их привозили в Тихуану. Я встречала Паулу нечасто, но встречала. Помню, как однажды, когда нас согнали к Макклейну на чей-то день рождения, я увидела у Паулы на руке татуировку – «Дочь Каннибала». Раньше я ее не замечала. Каннибал – это, конечно, Макклейн. Его так прозвали. Он постоянно говорил людям, что сейчас их съест, особенно женщинам.

– И что, взаправду ел?

– У него были шуточки типа: «Ты такая цыпочка, что я сейчас тобой закушу. Посыплю тебя солью и заверну в тортилью». Типа. Мы понимали, что, отдаваясь этим мужчинам, все равно что моем посуду или выносим мусорное ведро.

– В каком смысле?

– Мы были для них вроде сортира.

Аврора закашлялась, вытащила откуда-то пластиковую бутылку с водой и присосалась к ней. Напившись, она протянула бутылку мне. Превозмогая брезгливость, я приложилась к горлышку. Я знала, что глотаю ее слюну.

– Я удивилась, что Паула сделала эту татуировку, – продолжала Аврора, – но, может, ее заставили.

– Да, татуировка у нее есть, – сказала я. – И сигаретные ожоги.

– Тамошние мужчины не вылезают из тату-салонов, особенно им нравится один в Тихуане. У Макклейна на спине была Санта-Муэрте, а на груди – Дева Мария Гваделупская. Больше мы с Паулой не виделись и попрощаться не успели.

– Она вернулась домой. Никто уж и не ждал.

– Говорили, ей удалось сбежать. Будто бы она просто вышла ночью с ранчо и ушла. Мы боялись, не прирезал ли он ее. Запросто мог. Надеялись, что ее не понесло через границу, потому что это верный способ опять угодить им в лапы.

– А что случилось с тобой? – спросила я, когда Аврора откинулась назад на кровать. У нее не было подушки, поэтому она лежала пластом.

– Я взяла из-под кухонной раковины крысиный яд и подмешала его в кофе.

Водянистые глаза Авроры напомнили мне бледно-голубую медузу, выброшенную на берег в Акапулько.

– Откуда ты родом? – спросила я.

Аврора была из Нижней Калифорнии. Она выросла в деревушке Сан-Игнасио. Ее отец зарабатывал на жизнь тем, что вывозил на лодке туристов смотреть на калифорнийских серых китов.

– Вот, посмотри, – сказала Аврора.

Из-под горы пластиковых пакетов она извлекла кусок картона. Это был морской пейзаж с китом на волнах и несколькими морскими звездами и ракушками, наклеенными на охряный лист.

– Звезды я вырезала из черной бумаги. Во всей тюрьме не нашлось журнала с фотографиями морских звезд!

– Мне нравится, – сказала я. – Здорово. Похоже на пляжи вокруг Акапулько. Хотя кита я там ни разу не видела.

– Ты должна понять: когда меня в первый раз украли, мне едва сравнялось двенадцать, – продолжала Аврора. – Я была мелкой рыбешкой, мальком, каких всегда бросают назад в океан, потому что это не еда. Как они посмели?! Угораздило же меня уродиться светлоглазой!

Ее глаза были прозрачны, как стеклянное дно катера.

– На ранчо все обомлели. Никто в жизни не подумал бы, что душечка и тихоня Аврора способна на такое! А я вот смогла.

Через глаза Авроры я проникла взглядом в глубь ее песчано-ракушечного существа.

– Я прикончила разом пятерых. Круто?! У них была сходка на ранчо. Через два дня все померли в больнице в Тихуане. Доктора установили, что они отравлены, и меня арестовали. Полиция взяла на проверку кофейные чашки, и в них обнаружили частицы яда. А я даже «Аяксом» их терла! Кто не знал, что я подавала кофе на их крысиных сборищах? Кто не знал, что у этих крыс под кухонной раковиной стоит крысиный яд? Крыс надо травить, так?

Аврора порылась в одном из своих пластиковых пакетов. Она развязала целлофановый мешочек, в котором хранились пуговицы и пилки для ногтей, обвязанные резинкой. Оттуда же Аврора вытащила маленькую пачку газетных вырезок.

– Вот. Прочитай, если не веришь. Даже в газетах про это писали!

Я просмотрела заметку и вернула вырезку Авроре. Она присоединила ее к пачке.

Аврора гордилась своим поступком. Для нее это был акт правосудия.

– Я вскипятила воду. Добавила кофе. Дала ему осесть.

– Да.

– Я поставила чашки на поднос вместе с сахарницей. Из столовой слышались мужские голоса. Я перемешала кофейную гущу.

– Да.

Аврора молчала и силилась вдохнуть. Казалось, ей удается только выдыхать. Пытаясь набрать в легкие воздух, она выгибалась всем телом, но тщетно.

– Как тебе это удалось?

– Да минутное дело. Раз плюнуть. Взяла из-под раковины бутылку с крысиным ядом. Плеснула в кофе. Проще простого. Как сахар кинуть.

Я потянулась и взяла Аврору за руку. Кожа у нее была шершавая, как будто покрытая морским песком. Я вгляделась в морскую даль ее глаз и увидела китов и дельфинов.

– Пожалуйста, расскажи мне побольше о Пауле и Макклейне, – попросила я.

Аврора поведала мне, что у Макклейна не только имения по всему северу, но есть бизнес и владения в штате Герреро.

– Где-то рядом с вами, – просипела Аврора. – Я там не бывала, но знаю от других женщин, что как-то на Рождество он устраивал там Северный полюс и даже привозил на самолете северных оленей.

– Да. Про это я слышала.

– А ты слышала, что Макклейн так любил свою лошадь, что похоронил ее в гробу на кладбище, как человека?

– Нет. Про это не слышала.

– Говорят, он хочет быть похороненным в собственной машине.

– Да говорят, на кладбищах полно людей, похороненных в машинах.

Аврора еще раз приложилась к бутылке.

– Как Паула добралась до дому? Ты видела ее? – спросила она, опять откидываясь на матрас. – Она рассказывала тебе про ранчо Макклейна?

– Мать Паулы кормила ее из бутылочки, из бутылочки с соской, и даже давала ей детский «Гербер», – ответила я.

Аврора выслушала и зевнула. Ее веки опустились и поднялись, опустились и поднялись. Затем она повернулась на бок и заснула.

Я всмотрелась в ее лицо. Спокойное, не искаженное борьбой за глоток воздуха, оно хранило следы дивной красоты. Недаром Аврору украли. Теперь она выглядела как неухоженная собака, потерявшаяся на шоссе.

Я свернулась клубочком у нее в ногах и тоже заснула.

Впервые за время заключения мне приснился сон. Его явно навеяли ядовитые пары. Сон был про Хулио. Мы лежали на траве в саду мраморного дома в Акапулько. Лежали на боку, глядя друг на друга. Его тело было прозрачным. Сквозь плоть светились звезды и луна, и я знала, что Хулио – порождение космоса.

Меня разбудил кашель Авроры. Тусклый свет подсказал мне, что я проспала несколько часов. Словно бы близость кого-то, кто знал Паулу, знал мою жизнь, успокаивала меня и убаюкивала. Аврора перенесла меня домой.

Когда я открыла глаза, мой взгляд привлекла фигура на нарах напротив. Виолетта.

Я села.

На ней не было ничего, кроме обмотанного вокруг головы полотенца. Я заметила у нее за ухом струйку воды, вытекающую из-под махрового тюрбана. От крохотного душевого поддона к ее нарам вела мокрая дорожка.

Виолетта обложила свою постель массой мягких зверушек. В куче у стены я распознала панду, жирафа и не меньше пяти мишек. Целый зоопарк.

Ее тело было сплошь в татуировках. С обращенного ко мне плеча спускались к локтю буквы «Т-О-М». Запястье той же руки окружали татуированные браслеты в виде колючей проволоки.

Виолетта сидела нога на ногу перед разложенным на постели полотенцем, на котором стояли несколько пузырьков с чернилами. Я различила красные и зеленые. На одеяле лежало несколько шприцев и длинных иголок.

Виолетта бросила на меня взгляд.

– С добрым утром, – сказала она.

– Разве сейчас утро?

– Эй, хочешь наколку? Здесь все с наколками. Всё моя работа. Могу и тебя разукрасить.

При звуках голоса Виолетты Аврора вздрогнула и проснулась.

– Нет, пока не надо. Спасибо. Если я выйду отсюда с татуировкой, мама меня убьет!

– Отвяжись от нее, Виолетта, – вмешалась Аврора.

– Ты, видать, еще не в курсах, принцесса, что снаружи по тебе плачут ровно три дня, а потом забывают, кто ты такая?

Виолетта резко нагнулась и ущипнула меня за плечо. Она зажала мою кожу между пальцами и повернула, как ключ в замке.

– Пусти! Больно!

– Почему? – спросила она, отстраняясь. – Почему хорошие люди всегда уверены в своей правоте? А?

– Что я такого сказала?

– В тюрьме бабы серьезные, обид не спускают, – рыкнула Виолетта.

В двери появилась Луна. В руке у нее был толстый бежевый свитер. Она протянула его мне.

– Вот, раздобыла для тебя. Держи. Он от одной зэчки, которая сегодня вышла. Надевай. Не будешь мерзнуть.

Я ни секунды не колебалась. Мое продрогшее тело, казалось, превратилось в мокрый цемент. Я взяла свитер и натянула его через голову. Он пропах телом чужой женщины. Это был запах упревающего на плите риса.

– Дайте мне поспать, – взмолилась Аврора. – Ради бога.

Виолетта посмотрела на Луну, потом опять на меня.

– Здесь мы спим впритык друг к другу, валетом, потому что лучше сосать во сне чью-то ногу, чем тыкаться носом в чью-то вонючую морду со зловонным тюремным дыханием.

– Да, – сказала Луна. – Мы знаем.

– У вас у каждой свой этаж. Это несправедливо!

– Прекрати, – подала голос Аврора. – С каких это пор ты стала искать в мире справедливость?

– Пойдем к себе. Пошли, – позвала меня Луна.

– Наколка придаст тебе куражу! – крикнула мне вслед Виолетта. – Раскинь мозгами. Я много не возьму.

Шагая бок о бок с Луной к себе в камеру, я подумала, что вот и еще один день на исходе. Все мое существо рвалось к воскресенью, дню посещений. Послезавтра я увижу маму. Мне представилось, что теперь она в дешевой гостинице где-нибудь в районе тюрьмы. Я чувствовала – она рядом.

– Уж эта Виолетта! Такая ненасытная! – сказала Луна. – Когда она ест курицу, ее переполняет любовь. Когда она жует мясо, ее распирает от счастья. Один раз умяла при мне целый торт.

– Почему она убила столько народу? – спросила я.

– Да все из-за ненасытности. Это мое мнение. Вошла в аппетит.

По дороге я рассказала Луне про мой сон, про то, что в теле Хулио заключалась Вселенная.

– Ты должна возблагодарить Бога за решение твоей судьбы через сон и за Его предупреждение, – сказала Луна. – Я давным-давно пообещала Господу не пренебрегать ни малейшим Его указанием.

– И что, по-твоему, означает мой сон? – спросила я.

– Это же ясно как белый день.

– Так что?

– Он означает, что ты хочешь, чтобы стрелки часов отмотались назад. Прошлое неизменно.

– Не думаю. Сон про другое.

– Про что же?

– Мне кажется, я знаю. Удостоверюсь, скажу.

Взобравшись на свою полку, я обнаружила над ней вырванную из журнала и прилепленную к стене скотчем фотографию принцессы Дианы в черном бальном платье и драгоценной тиаре. Совершенная красота мертвой принцессы рядом с моим телом в бежевых тюремных обносках заставила меня остро ощутить свою уродливость и чумазость. Я сорвала фото и смяла его в кулаке. Черная краска бального платья измазала мне пальцы.

 

Глава 24

Утром мы с Луной вышли во двор и пристроились на узкой полоске, куда достигали солнечные лучи. Здесь каждый искал местечко под солнцем в надежде согреться. Бо́льшую часть двора накрывала длинная тень от мужской тюрьмы.

К одиннадцати часам двор заполнился группками чешущих языками женщин, а у южной стены завязалась очередная футбольная баталия. Я увидела желтые волосы Джорджии, развевающиеся на бегу, и Виолетту, наблюдающую за игрой со скамьи штрафников. У женщины, продававшей с лотка кофе и булочки, Луна купила нам по стаканчику кофе.

Ей хотелось понаблюдать за игрой, у меня такого желания не было. Поэтому я присела на ближайшую скамейку, в то время как Луна отправилась поддерживать Виолетту.

Не успела я отхлебнуть чуть теплый кофе, как в дверях тюрьмы показалась Аврора. Она морщилась и щурилась на свету, словно ей резало глаза.

Я помахала Авроре, зовя ее посидеть со мной. Она двинулась ко мне крадущимся шагом, на цыпочках, будто имитируя замедленную съемку или походку мима. Канистру она несла на горбу, как черепаха свой панцирь.

Аврора плюхнулась рядом со мной и поджала босые ноги. Она и шла-то так потому, что ледяной цемент обжигал подошвы. Я отдала ей остатки кофе.

– Вот, допивай.

Ее бледная сухая рука обхватила пластиковый стаканчик, и мне открылся узор из сигаретных ожогов. При дневном свете круглые шрамы смотрелись как перламутровые луны.

– Где твои туфли?

– У меня то одно, то другое пропадает. Сегодня вот туфли стянули.

Ее ступни задеревенели и посинели. Я по-прежнему была в своих пластиковых шлепках. Будь у меня туфли, отдала бы я их ей? Может, и нет. Всего за несколько дней тюрьма перекроила меня. Мне вспомнились слова Виолетты про то, что через каких-то три дня люди на воле о тебе забывают.

Я освободила Аврору от канистры и усадила лицом к себе. Потом уложила ее ноги к себе на колени и накрыла их свитером.

– Теперь нам обеим нужны туфли, – сказала я.

Признаюсь, что после всего, что Аврора рассказала мне про Паулу, она представлялась мне дорогой, уводящей меня прочь от тюрьмы по улицам Мехико и по черному шоссе обратно домой.

Аврора опустошила стакан, поставила его на землю и взяла меня за руку. Хотя Аврора была старше меня, она казалась ребенком. Держа ее крохотную лапку, я словно собиралась перевести через улицу семилетнюю девчушку.

Аврора продолжила свой рассказ, как будто он не был прерван внезапно сморившим ее вчера сном. Угарным сном.

– Нам не верилось, что Паула могла решиться на побег. Зная, что он ее все равно найдет. Хоть на краю света, а найдет.

– Не думаю, что он ее нашел, – возразила я. – Паула с матерью исчезли. Уехали. Они где-то прячутся. Никому не известно где.

Аврора отняла у меня руку и, согнувшись, обняла живот.

– Ты не понимаешь, – сказала она.

– Чего не понимаю?

– У меня в животе резь. У меня голова разламывается.

– А здесь доктор принимает?

– Только по понедельникам. Я не хочу к нему идти. Он запретит мне заниматься дезинсекцией, а чем я тогда буду зарабатывать?

– Ты от этой гадости болеешь.

– От этой гадости я сплю и вижу сны. Но ты не понимаешь, Ледиди, – повторила она. – Ты не понимаешь.

– Чего не понимаю?

Аврора стала покачиваться, обхватив живот и закатив глаза.

– Послушай, – прошептала она. – Послушай. Зачем ты, замочив Макклейна, убила еще и малышку Паулы? Зачем?

– Прости. Я не понимаю. Что?

– Когда ты палила в Макклейна, когда ты палила в Короля Хуана Рамоса, о чем ты тогда думала? Зачем ты, замочив Макклейна, убила еще и малышку Паулы? Зачем?

Эти слова окостенели в воздухе, словно схваченные ядовитым паром, который вдыхала и выдыхала Аврора. Мне казалось, я могу взять их и сломать в ладони, как сухие прутья. По языку разлилась ядовитая горечь.

«Зачем ты, замочив Макклейна, убила еще и малышку Паулы? Зачем?»

Я видела сохнувшие на агаве платьица. Я воображала, как тоненькие ручки-прутики пролезают в их узенькие проймы. Платьица почти высохли и вспархивали на горячем ветру. На земле рядом с агавой валялись игрушечное ведерко и игрушечная метла.

«Зачем ты, замочив Макклейна, убила еще и малышку Паулы? Зачем?»

Кровь благоухала розами.

«Зачем ты, замочив Макклейна, убила еще и малышку Паулы? Зачем?»

Я закрыла глаза и стала молиться за радио. Я молилась за песню, которую без конца слушала по радио в Акапулько. Я слушала ее, убирая дом. Я слушала ее на берегу. Я слушала ее на катере с прозрачным дном. Я слушала. Я слушала. Я слушала наркобалладу, посвященную Королю Хуану Рамосу.

 

Глава 25

Воскресным утром тюрьма проснулась рано – узницы начали готовиться к приходу посетителей. Женщины красили ногти, собирали волосы, плели косы, раскручивали огромные бигуди, на которых спали всю ночь. Даже те, кого никто никогда не навещал, на всякий пожарный прихорашивались.

О чем все знали, так это о том, что очередь на вход в женскую тюрьму была короткой, а очередь на вход в мужскую тюрьму была длиннющая и растягивалась по меньшей мере на десять кварталов. Приходилось стоять по много часов, чтобы попасть внутрь.

Об этом мне сообщила Луна.

– Вот тебе и вся наука, – сказала она. – Никто не навещает женщин. Все навещают мужчин. Что еще нужно для понимания мира?

По правилам женской тюрьмы сначала во двор впускали посетителей, а через полчаса к ним выпускали заключенных.

В одиннадцать мы выстроились в коридоре перед дверью во двор. Я была зажата в очереди между Луной и Джорджией. Я слышала, как у Джорджии во рту щелкает ком жевательной резинки.

– У тебя еще жвачка есть? – спросила я.

Я не чистила зубы с самого ареста.

Джорджия вытащила из кармана джинсов розовую подушечку и дала мне.

– Спасибо.

– Держись за свои молитвы, – сказала Джорджия. – По воскресеньям сюда сползаются все известные человеку религии, и каждая норовит оприходовать твою душу.

Двор изменился до неузнаваемости. Он походил на ярмарочную площадь. Посетители были одеты в красное и желтое. Им не разрешалось приходить в синем и бежевом, чтобы они не смешивались с заключенными.

Кругом передавались из рук в руки корзины с едой, подарки в ярких обертках. На скамейке ждали своего часа четыре монахини в белом облачении. В толпе шныряли дети. Не хватало только продавца шариков и тележки с сахарной ватой.

Обшаривая взглядом мешанину скучных арестантских цветов и пестрых посетителей, я искала маму.

Я ее не находила.

Она не пришла.

И тут я заметила направлявшегося ко мне отца. Я рванула к нему сквозь заросли джунглей.

Я пробиралась под папайями, разрывая попадавшуюся на пути паутину и распугивая игуан.

Я купалась в аромате цветов апельсина.

Это был не отец.

Мария раскинула руки, и я увидела на ее предплечье уродливый круглый шрам и большую вмятину от маминой пули. Еще я увидела тонкий шрамик на ее верхней губе.

Мария заключила меня в объятия и поцеловала в щеку.

Впервые в жизни я подумала: «Благодарю тебя, папочка. Благодарю тебя, папочка. Благодарю за то, что блудил и подарил мне Марию».

Я отвела Марию в сторону. Все скамейки были заняты, и мы сели прямо на цемент, прислонившись спинами к стене мужской тюрьмы.

Луна общалась с монахинями. Джорджия и Виолетта беседовали с женщиной в сером деловом костюме. Авроры нигде не было видно.

– Ты хотя бы в безопасности, – произнесла Мария.

Мария рассказала мне, что ее матери нет в живых. Сама она пряталась в норе и слышала автоматные очереди, изрешетившие ее дом и тело ее мамы.

– Меня спасла нора. Вообрази, нора кого-то спасла.

– Меня она тоже однажды спасла.

– Деревья и трава были захлестаны маминой кровью. Я знала, если я посмотрю вверх, небо тоже будет в ее крови. Луна покрыта ее кровью. И это навсегда.

Я стала гладить Марию по голове, проводя ладонью от темени к шее. Она дрожала.

– Я много дней боялась выйти. Я видела, в небе кружили грифы.

– Да.

– Я слышала, как шуршат муравьи.

– Да.

– На пятый день у меня все до того пересохло, что даже слезы уже не текли.

– Да, конечно.

– Мне было страшно одиноко.

– Да.

– Я слышала, один из бандитов сказал: «Будь благодарна, что мы тебя просто пристрелим. Могло быть и хуже».

– Да.

– Мама знала, где я, и сказала: «Стреляйте».

– Да, говори, говори еще. Выговаривайся, – подбодрила ее я.

– Я провела в норе много дней. Когда я смотрела вверх, небо было в крови.

– А что ты сделала потом?

– Я побежала к твоей маме. Что еще я могла сделать? Куда еще мне было идти? Она меня напоила-накормила и уложила в твою постель.

Я притянула Марию к себе.

– Здесь такая холодная земля, – сказала она.

– Да, здесь даже солнце холодное.

В этот миг с неба вдруг посыпалась стеклянная пыль. Звездная пыль.

Все запрокинули головы.

Говор смолк.

Дети подставляли ладошки и ловили сверкающие кристаллы. Земля и все поверхности покрылись стеклянным снегом.

Вулкан Попокатепетль кинул на нашу тюрьму облако пепла.

 

Глава 26

Во двор вышла одна из старших надзирательниц и объявила, что посетители должны покинуть тюрьму, а заключенные – зайти в помещение. В вулканическом пепле были микроскопические осколки, которые могли повредить легкие и глаза.

Мы с Марией поднялись. Наши черные волосы стали пепельно-серыми.

– Ты знала, что Паула родила дочку? От Макклейна.

– Нет.

– Майк застрелил малышку Паулы. Я была в тот день с ним. И Макклейна застрелил.

Мария зажала рот ладонью. Этим жестом она когда-то прикрывала заячью губу. Даже после операции ей хотелось прятать свое рассеченное пополам лицо.

– Они нас найдут, – прошептала она сквозь заслонку пальцев.

Ее тело затряслось.

– Я сидела в машине Майка, – объяснила я. – Я не знала. Внутрь я не входила.

– А девочку видела?

– Я видела ее платьица. А где мама?

– Она в Мехико. Оформляет бумаги. Тебе нет восемнадцати. Ты не должна здесь находиться.

– Меня на год переведут в тюрьму для несовершеннолетних преступников, а потом вернут сюда. Я все уже разузнала. Порядок такой, Мария.

– Тебя завтра освободят. Твоя мама не допустит, чтобы ее чадо чахло за решеткой, как дикий попугай в клетке. Так она сказала. Этими самыми словами.

– Где она?

– В гостинице. Она велела передать тебе, что любовь – это не чувство. Это жертва.

– Да.

– Завтра увидимся.

– Да.

– Держись в тени. В бучи не ввязывайся. Будь осторожна.

– До встречи.

– Вот, возьми мыло.

– Можешь мне еще что-нибудь дать?

– Что?

– Дай свои сережки.

В ушах у Марии торчали гвоздики с пластмассовыми жемчужинками. Она, чудо мое, даже не поинтересовалась, для чего они мне понадобились. Мария от роду была такая. Никогда не допытывалась зачем да почему: надо, значит, надо.

Она сняла сережки, положила их мне на ладонь и произнесла:

– До завтра.

Я проследила за тем, как Мария прокладывает себе путь к выходу через скопление разбойниц и убийц.

Она шла в мерцании стеклянного снега.

Вечером я подарила сережки Луне.

– Спасибо, – поблагодарила она. – А ты мозги не выворачивай, знаешь, не пытайся вникать в то, чего ты насмотрелась в тюрьме.

 

Глава 27

– Кто бы подумал, что боги такие злыдни!

Это были слова, которыми встретила меня мама. На ответ она не рассчитывала.

Ступив за порог тюрьмы, я оказалась не среди деревьев, не среди цветов, а посреди настила из выкинутого тряпья, словно сросшегося с землей. Я шла по бежевым и синим штанам и фуфайкам, сорванным с истосковавшихся по человеческой одежде тел и брошенным на улице.

Почти на всех поверхностях еще лежал вулканический пепел, и на стеклянной пыли пропечатывались наши следы.

Мама вручила мне красный свитер. Я стянула замызганную фуфайку, добытую для меня Луной, и шваркнула ее наземь, где она стала частью сине-бежевого лоскутного одеяла.

У тюремной парковки нас с мамой ждало такси. В нем сидела Мария. Мы залезли к ней на заднее сиденье. Я села посередке. Мария обвила меня рукой.

– На Южный автовокзал, – сказала мама водителю. – Снимай эти шлепки.

Она вытащила из сумки пару теннисных туфель, нагнулась и разула меня, как маленького ребенка. Потом вышвырнула шлепки за окно, словно это были конфетные бумажки.

– Куда мы едем, мам?

– Я собираюсь перемыть в Штатах все тарелки, – ответила мама.

– Нам нельзя задерживаться в Мехико, – сказала Мария. – Ты сегодня должна объявиться в социальном центре, и они, наверное, определят тебя в интернат для несовершеннолетних правонарушителей.

– А как только тебе исполнится восемнадцать, тебя сунут обратно в этот вонючий тюремный загон, – добавила мама.

Я вспомнила жуткие Лунины истории о людях, пытавшихся перебраться в Соединенные Штаты. Мне живо представилось, как мы с мамой и Марией плывем через реку.

– Шиш им! Я «Звуки музыки» зря, что ли, смотрела?! – воскликнула мама. – Так все и будет.

Мария поддакнула.

– Мы уедем в США, и я займусь там мытьем тарелок. Буду их драить, отмывать от мясной крови и от глазури с тортов. Ты устроишься няней в семью. Вы с Марией расчудесно можете работать нянями. И мы никогда никому не скажем, откуда явились.

Мария поддакнула.

– А знаете почему?

– Почему? – спросила я.

– Мы будем молчать о том, откуда явились. Это просто. Это очень просто, потому что никто никогда не спросит.

– Мамуль, – сказала я. – У меня есть для тебя подарок. Я украла для тебя одну вещь.

Я разжала кулак, сняла бриллиантовое кольцо и отдала его маме. Она молча его оглядела и молча надела на палец.

– Ты влюбила меня в мою руку, – произнесла она.

– Красотища! – выдохнула Мария.

– Кто-то набросил на нашу землю сеть, и мы в нее попались, – заключила мама.

Пока мы катили по городским улицам в потоке машин и мареве выхлопных газов, я наблюдала за тем, как мама, не отрывая глаз от кольца, поглаживает большой бриллиант пальцем.

Дворники, завязав рты носовыми платками, сметали с проспекта пепел. Они ссыпали его в огромные черные мусорные мешки. Горы этих мешков, похожих на валуны, возвышались на каждом углу.

– Мне нужно кое-что вам сообщить, – сказала я. – В этой машине четыре пассажира.

Я указала на свой живот.

– Здесь малыш.

На какой-то миг мама перестала моргать, дышать и двигаться, а потом поцеловала меня в щеку. К другой моей щеке приникла Мария.

Целуя меня, они обе целовали уже не меня.

Они целовали моего ребенка.

И мама промолвила:

– Только молись, чтобы родился мальчик.

 

Об авторе

©Barbara Sibley

Дженнифер Клемент – действующий президент ПЕН-клуба, первая женщина, избранная на этот пост за все время существования организации с 1921 г. Возглавляла мексиканский ПЕН-центр (2009–2012).

Родилась в 1960 г. в США, выросла в Мексике. Изучала английскую литературу и антропологию в Нью-Йоркском университете. Автор четырех романов, биографической книги о художнике-неоэкспрессионисте Жан-Мишеле Баскиа и нескольких поэтических сборников. Лауреат ряда престижных литературных премий. Ее книги переведены на 30 языков.

Вместе с сестрой Барбарой Сибли основала фестиваль «Поэтическая неделя Сан-Мигеля».

Живет в Мехико.