— Ну и как я тебе?

Тереза кружилась посреди спальни. Накидка из легкой ткани прильнула к ее новой угловатой фигуре шелковым поцелуем. Ежедневные трехчасовые занятия в спортзале привели к появлению мягчайших линий, под которыми угадывались мышцы. Она купила эту ночную рубашку три недели назад, когда появилась цель физического совершенства. Сегодня она достигла эту цель.

Хотя вертелась она якобы ради Рода, самая ослепительная улыбка появлялась у нее, когда в поле зрения оказывалось зеркало. Она стала тем человеком, каким всегда хотела стать. Всегда. Даже когда была старостой ТФБП и утверждала с искренностью, что не лишит себя пищи ради того, чтобы соответствовать общепринятым стереотипам. Про себя она молилась, что станет стройной естественно и легко.

Противоречия между двумя точками зрения она не видела. Она бы предпочла родиться в мире, в котором почитают и уважают полноту женской фигуры. Но мир, в котором она жила, был не таков. Она бы предпочла родиться со скромным аппетитом, который давал бы ей возможность чувствовать себя сытой после скромной трапезы. У нее же был аппетит двухлетнего ребенка, который кричит во все горло, если ему не дают то, что он хочет и когда он хочет. Хочу, хочу, хочу! — будет кричать он, стоит только ей попытаться заставить его умерить свой аппетит.

ТФБП создана прямо для нее. Будучи членом этой организации, она с большей свободой смотрела на свой обмен веществ, на свои потребности, на историю своего питания, что давало ей возможность примириться с судьбой. Чего ТФБП не сделала, так это не лишила ее мечты.

Оксиметабулин предложил ответ ее мечте. Но и ТФБП никуда не денется, если мечта не осуществится.

В этом и заключалось небольшое противоречие.

Терезу охватывало все большее нетерпение. Она была готова к тому, что Род изумится ее красоте, и ожидала его реакции. Но нет. Род смотрел на нее, как на свою мать, которая интересуется его мнением насчет нового платья. Ни желания, ни огня в глазах.

Ей стало нехорошо. Все делалось ради этой минуты, месяцы ушли на глотание таблеток и физические упражнения. Она нарочно не говорила никому (включая Дэвида Сэндхерста), что у нее начались страшные головные боли, из опасения, что ее снимут с программы. Она не обращала внимания на появлявшееся время от времени головокружение и тошноту. Все ради того, чтобы предстать перед Родом во всем блеске худосочной красоты.

Он пристально смотрел ей прямо в лицо, в лучшем случае лишь скользя взглядом по ее телу.

— И что ты хочешь от меня услышать?

У Терезы перехватило дух.

— Не верю. Да я сделала это для тебя! Посмотри на меня. Разве ты не этого хотел?

Род смотрел на нее как на сумасшедшую.

— Разве я когда-нибудь тебе об этом говорил? Да никогда. Когда я тебе говорил, что предпочитаю тощих женщин? Никогда. Когда я тебе говорил, что хочу, чтобы ты похудела? Никогда. Когда я тебе говорил, что ты, твое тело, ты вся и есть мой идеал в совершенном виде? Да каждый божий день в течение девятнадцати лет, а то и больше.

— Да, но ты так говорил только потому, что любишь меня.

— Значит, ты думаешь, что я лгал тебе каждый день? Поэтому и ты лгала мне каждый день и думала, что именно так и нужно вести себя в браке?

— Я никогда не лгала тебе!

— Так зачем же мне лгать тебе?

— Потому что ты добрый.

Род отвернулся, оскорбленный ее словами, самим ее появлением в новом образе.

— Сдаюсь. Могу лишь предположить, что ты сделала все это ради того, чтобы избавиться от меня.

— Да о чем ты говоришь? — начала выходить она из себя. Как это все ужасно!

Род попытался подойти с другого боку.

— Помнишь, как тебе нравилась моя борода? И как ты была недовольна, когда я несколько лет назад сбрил ее?

— Помню.

Почувствовав себя на более твердой почве, Тереза немного успокоилась.

— Но когда ты сбрил бороду, я увидела, что у тебя нет подбородка!

И она захихикала при этом воспоминании.

— Я не раз с тех пор испытывал желание снова сбрить бороду. Просто так. Или просто затем, что с ней жарко, а мне хотелось, чтобы лицо дышало.

— Ты никогда мне об этом не говорил.

Род пожал плечами.

— А зачем? Я знал, что тебе это очень не понравится, вот и не говорил.

Тереза чувствовала, куда все это может завести. Из этого угла ей будет трудно выбраться.

— Но я бы не стала возражать, если бы это было ненадолго. Временная мера, — слабо произнесла она.

Род покачал головой.

— Стала бы. Ты бы и целовать меня отказалась. Ходила бы мрачнее тучи и без конца пилила меня, пока я не согласился бы снова отрастить бороду. Как и в первый раз. Это правда, и ты это знаешь, так ведь?

Она знала, что это правда.

— Но это не имело никакого значения. Я любил тебя, и, раз уж ты так крепко привязалась к моей бороде, я ради тебя ее и оставил. Потому что любил тебя.

«Любил». В прошедшем времени.

— Если бы я, проснувшись сегодня утром, сбрил бороду и объявил, что отныне так и будет, что бы ты подумала?

— Что тебе наплевать на то, что я думаю, на мои чувства, — уступила Тереза.

— А если бы при всем при том я сказал, что где-то в глубине души я знал, что тебе вообще не нравится моя борода, и что я сбрил ее ради тебя?

Тереза попробовала действовать его же оружием.

— Но ты ведь знаешь, что мне нравится твоя борода. Откуда же мне было знать, что тебе нравится мое тело?

— Потому что я тебе об этом говорил. Разными способами. Тысячью разных способов.

Тереза упала на кровать.

— Но оно никак не могло тебе нравиться. Разве это возможно? Я была безобразна. Никто не мог бы полюбить меня, мое тело.

— А я полюбил.

И он ушел, не поцеловав ее на прощание. Она не знала, куда он направился, а спросить не решилась.

— Не знаю, зачем тебе понадобилась эта встреча. У нас больше нет ничего общего. А может, и не было.

Гейл чувствовала себя неловко в присутствии этой стройной красивой женщины. Рядом с изящной Мариной она чувствовала себя бегемотом и ненавидела ее за это. Да и рестораны она не любила. Едва она вошла, как ее вдруг охватил ужас: а вдруг метрдотель не пустит ее из-за того, что она недостаточно хороша. Она знала, что будет здесь единственной толстушкой. И оказалась права.

Марина попробовала проникнуться симпатией к этой расплывшейся женщине.

— Гейл, пожалуйста, давай не будем сдаваться, пока есть хоть один шанс. Я тебе уже говорила, что Эмма меня очень беспокоит. Когда ты видела ее в последний раз?

Гейл напряглась еще сильнее.

— Не помню. Наверное, несколько месяцев назад. Говорят, не выходит из спортзала. Не сомневаюсь, она сейчас наслаждается жизнью как никогда, лебедем плавает по городу, щеголяет новым гардеробом перед своими новыми блестящими друзьями.

Ее детская раздражительность могла бы заставить Марину рассмеяться, не будь она тронута несчастным видом Гейл.

— Если бы ты знала, как ты не права. Она очень больна. Уже недели две не выходит из квартиры. Я каждый день прохожу мимо ее квартиры и кричу ей в щель в почтовом ящике, пока она не откликнется. Если откликнется, значит, жива.

Гейл постаралась сделать вид, что ее это не очень-то интересует, однако взгляд был явно тревожный.

— Что с ней? Наверное, все из-за этих чертовых таблеток. Я знала, что-то такое произойдет. Нет безопасной таблетки для похудения, и никогда не будет.

— А мы не думаем, что тут дело в таблетках.

Она не сказала, что Эмма больше не принимает препарат. Марина и сама слишком глубоко запуталась во вранье Дэвида, чтобы предавать его.

— Это единственный участник эксперимента, который настолько плох. У нее нет аппетита.

— И насколько же она плоха?

— Думаю, весит стоунов пять, хотя сказать трудно, ведь я вижу ее только в щель почтового ящика.

Гейл закрыла глаза и какое-то время переваривала эту информацию. Ее размышления были прерваны появлением симпатичного молодого официанта, который на слюну исходил, склонившись над Мариной со своим блокнотом в ожидании заказа.

— Могу я принести дамам аперитив? — спросил он, даже не взглянув на Гейл.

Она не удивилась такому отношению, но странно, что ее это задело. Уже не в первый раз она прокляла тот день, когда Марина принесла надежды «Перрико» в ТФБП.

Марина собралась заказать минеральной воды, но ей не хотелось отличаться от Гейл, которая — она была в этом уверена — осудит ее за столь скромный выбор. Поэтому она заказала бокал красного вина, отчего у нее потом еще больше разболится голова. Гейл заказала то же самое. Марина молча поблагодарила свой инстинкт за то, что сделала выбор, который ее непростая собеседница сочла приемлемым.

Теперь еда. Почему я не предложила встретиться в пабе? — спросила у себя Марина. Она знала, чего хочет, и знала, что нужно. Ей хотелось чего-то легкого, салат или какую-нибудь рыбу с дымящимися овощами. Но нужно было, чтобы видели, что она ест как человек, которым она когда-то была. Ради Гейл. Ей становилось все труднее поддерживать прежние дружеские отношения.

— Я возьму печень и бекон. И жареную картошку, пожалуйста, — прибавила она, тайком глядя на Гейл в ожидании одобрительного кивка.

Кивка не последовало. Гейл была слишком поглощена меню. Официант неохотно повернулся к ней лицом, чтобы принять заказ.

— А мне жареный палтус с овощами. Масла не нужно.

Марина попыталась скрыть свое удивление, но у нее ничего не вышло. Гейл улыбнулась без удовольствия.

— Ты думала, я выберу самое жирное блюдо из меню?

— Нет-нет. Совсем нет.

— Да ладно, думала. Ты забыла все то, чему мы научились в ТФБП? Не важно, что ты ешь самое калорийное блюдо при первом удобном случае, важно есть то, что хочешь и когда хочешь.

Марина не забыла, просто она больше этому не верила. Она чувствовала себя дурой. Возложив надежды на оксиметабулин (если она именно его принимала), она пришла к убеждению, что ее аппетит — ненастоящий бог, которого нужно умиротворять едой или таблетками. Она утратила веру в посылку ТФБП, утверждающую, что ее аппетит — это просто еще одна функция тела, а не жестокий своенравный господин.

— А сегодня мне захотелось чего-нибудь легкого. Вот почему я и сделала такой заказ. Скажи мне, когда ты в последний раз ела что хотела?

Марина попыталась ответить как можно более убедительно.

— Я теперь всегда ем что хочу. Просто мне не хочется столько, сколько раньше. Полагаю, это таблетки так действуют.

— А что будет, когда ты перестанешь принимать таблетки и желания вернутся?

Это не было целью их встречи, и Марине не хотелось обсуждать эту тему. Что до нее, то она принимала таблетки какое-то время, сбросила лишний вес без борьбы или душевной травмы, и жизнь ее стала в миллион раз лучше. Что станет делать, когда эксперимент завершится, она и не думала. Ей всегда казалось, что раз уж она похудела, то нетрудно поддерживать форму — вот начать худеть почти невозможно.

Она знала, что скоро ей придется решать эту проблему, потому что ее вес начал угрожающе опускаться ниже минимального уровня, который коллеги Дэвида считали приемлемым.

Стратегия была простой — каждая женщина принимает таблетки, пока не достигнет желаемого здорового веса. Потом важно проследить, что станет с телом, если прием таблеток продолжен. Была надежда на то, что на этой стадии снижение веса прекратится (или, по крайней мере, замедлится до контролируемого минимума). Первоначально Дэвид исходил из того, что оксиметабулин задает обмену веществ идеальный темп, а потом приспосабливает его к различным потребностям тела. Если он будет попросту бесконечно проворачиваться, то почти наверняка тело износится. Фатальный исход станет неизбежен.

На следующей стадии эксперимента, после достижения целевого веса и сохранения его на короткое время на одном уровне, нужно проследить, что произойдет после прекращения приема таблеток. У крыс (и у Дэвида, когда он сам принимал препарат) сниженный вес сохранялся на определенном уровне с незначительными колебаниями.

Об этической целостности эксперимента Марина, как большинство других женщин, и не задумывалась. На определенном этапе она почувствовала, что темп снижения веса замедлился. Она становилась все тоньше и тоньше и знала, что это означает конец ее дозировке. Поэтому она открыто нарушила указания «Перрико» и продолжала принимать таблетки, а также стала больше есть, с тем чтобы при взвешивании показатели не отличались от установленных норм. Это вполне удовлетворило Дэвида, так что он мог дать ей возможность принимать таблетки еще несколько недель.

Она, однако, знала, что через несколько дней при взвешивании Дэвид объявит, что пора отказаться от таблеток, чтобы он смог посмотреть, что произойдет. Когда она думала об этом, ей становилось страшно.

— Послушай, Гейл, я правда хочу поговорить об Эмме. Мне совершенно ясно, как ты относишься к оксиметабулину, и мы должны просто согласиться, что у нас разные мнения на этот счет. Но мне страшно представить, что станет с Эммой, если мы что-то не сделаем. Разве мы не можем оставить разногласия и подумать, чем мы можем ей помочь?

— Ты права. Извини. Не знаю, впрочем, что я могу сделать. Если она тебя не пускает, то я-то чем лучше?

— Вы ведь были такими добрыми приятельницами…

Оксиметабулин.

Гейл вздохнула.

— Она отвернулась от меня с того самого первого дня, когда начала принимать таблетки. Будто я напоминала ей о прошлом, от которого она отказалась навсегда. В общем-то, я ее понимала. Я всегда знала, что ТФБП для нее просто опора, без которой не обойтись в определенный момент жизни.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Когда мы познакомились, она пережила кризис. Она искусственно поддерживала себя в тонусе и была убеждена, что ее годы самобичевания подошли к концу. Она и в самом деле верила, что исповедует принципы ТФБП. Только я одна знала, что она обманывает себя. Ты говоришь, она ужасно больна. Да она и раньше бывала при смерти.

— Я слышала о попытках покончить с собой, но это ведь было несколько лет назад?

— Пять. Но в ее взрослой жизни, наверное, года не было, когда она не пыталась покончить с собой тем или иным способом. Отсутствие аппетита, ненормально повышенный аппетит, членовредительство. Да у нее шрамы на обеих руках от порезов. Они остались еще с того времени, когда она была подростком.

Марина была шокирована.

— Но почему? У нее что, было такое ужасное детство? Родители ведь не обращались с ней плохо? Или еще что-нибудь?

— Нет, родители не обращались с ней плохо.

Гейл сделала паузу.

— Эмма была убеждена, что в больнице ее подменили и отдали другим родителям. Она никогда не смеялась, когда рассказывала об этом.

— Да нам всем иногда кажется что-то подобное, разве не так?

Гейл фыркнула.

— Я не говорю о мучивших ее сомнениях или чувстве, будто ты чужой, которое многие испытывают в подростковом возрасте. У Эммы не было ни одного дня, когда бы она почувствовала, что находится в своей семье. У нее есть две старшие сестры и два младших брата, и все они на всю жизнь соединились в семейном кругу, из которого ее исключили.

— Каким образом?

На Марину все это не произвело никакого впечатления. У нее самой не было ничего общего ни с матерью, ни с отцом. Одни лишь родственные чувства заставляли ее поддерживать с ними связь. Поэтому этот рассказ не тронул ее. Она ожидала, что услышит нечто такое, что действительно объясняет поведение Эммы.

Вернулся официант. Прежде чем продолжить, Гейл подождала, когда тот поставит на стол вино.

— Спасибо, — иронически произнесла она ему вслед.

Официанту снова удалось проигнорировать ее присутствие. Гейл отпила немного из своего бокала и в знак того, что вино ей понравилось, едва заметно кивнула сама себе.

— Так о чем это я? Ах да, Эмма. Ты бы знала ее родителей. Два человека поженились в шестнадцать лет, потому что им нужен был секс, но у них не хватало воображения, чтобы просто выпустить из организма пар. Не понимая, что такое предохранение, или не думая об этом, они за пять лет нарожали пятерых детей.

Оценить свои родительские достижения они могли только одним способом — наблюдать за тем, как дети развиваются физически. По вечерам под грузом тяжелой жирной пищи все валились в постели. Когда Эмма впервые наивно упомянула о том, что хотела бы сесть на диету, ее мать рассердилась. Она увидела в этом угрозу своим принципам, весьма неотчетливым. Поэтому, готовя каждый день еду, подливку Эммы она разбавляла парой столовых ложек замороженного жира.

— Когда Эмму передергивало от этого вкуса, ее мать говорила, что это особый рецепт для похудения, который она нашла в газете «Сан». Когда Эмма стала по-настоящему толстеть, она догадалась, что ее попытки воспрепятствовать этому словно наталкиваются на стену. Тогда-то она и застала свою мамочку за разливанием жира. При одной только мысли о том, сколько жира она съела, Марину впервые стошнило. Ей было одиннадцать лет, и с тех пор она не доверяла еде.

Марина едва не ощутила вкус жира и подавила подступившую тошноту. Она вспомнила, как ее мать пыталась помочь ей стать стройной. В отличие от родителей Эммы, Марининой матери ничего так не хотелось, как того, чтобы дочь была стройной, как все ее подруги. Она давала ей все меньшие порции, не зная, что Марина потом устроит пиршество в своей спальне, пока не насытится.

Когда Марина наконец согласилась сесть на диету, смехотворное невежество ее матери в вопросах подсчета калорий привело к тому, что Марина еще больше поправилась. В школу она отправлялась с тяжеленной сумкой, в которую были уложены четыре бутерброда, намазанные толстым, с палец, слоем масла, с куском сыра и ломтем жирной ветчины. Мать давала ей еще и термос с жирным молоком, чтобы Марина не грохнулась в обморок от недоедания.

Да Марина и сама была виновата в том, что не понимала, каково воздействие на организм так называемых продуктов для похудения. Она как-то накопила карманных денег и купила пачку печенья. Марина с большим интересом прочитала то, что было написано на упаковке, не придав прочитанному значения. Ей и так было все ясно. От этого печенья худеют. Так там и было сказано. А значит, чем больше его съешь, тем больше похудеешь.

Довольно скоро она стала съедать по пачке печенья в день. Это помимо всего другого, более существенного. Наверное, она не прочитала то место, где говорилось, что это печенье должно заменять еду, а не дополнять ее.

В отличие от Эммы она не прибегала к более драматическим очистительным методам, и главным образом потому, как она с удивлением потом поняла, что не могла причинить страданий своим родителям.

Так-так-так, думала она, сидя в модном ресторане, вся такая роскошная и стройная. Может, я и не ненавижу вовсе эту старую ведьму. Какое разочарование! О Господи! Меня вдруг осенило. Да ведь я не была дома с Рождества. Разве можно лишить мамочку той радостной минуты, когда она наконец-то увидит свою дочь такой, какой всегда хотела видеть!

Она с трепетом представила себе это радостное событие и отметила в уме, что визит к родителям состоится в ближайший уикенд.

Гейл ждала, когда ее подруга снова обратит на нее внимание.

— Прости, Гейл, ты сказала нечто такое, что навеяло на меня воспоминания. Я тебя слушала, правда. Продолжай, прошу тебя.

— Если тебе неинтересно, ты так и скажи. Мне казалось, что ты хочешь понять Эмму. Между прочим, я могла бы сейчас быть в другом месте.

Марина еще раз извинилась. Гейл успокоилась и продолжила свой рассказ.

— Ее мать и отец брались за любую низкую работу, которая попадалась этим двум рано состарившимся полуграмотным людям. Они предпочитали работу с дополнительными доходами — уборка транспорта, что обеспечивало всей семье бесплатный проезд, работа на фабрике, где рабочим каждый день доставались ломаное печенье или мясные обрезки. Эмма шутила, что никогда не была голодной.

Марина улыбнулась.

— Можно сказать, они замечательно заботились о своей семье.

— И старались облегчить ей жизнь. Сказать можно все что угодно. Но они не знали, что делать с Эммой. Она была большой умницей, рано начала читать, и все такое. Но в доме не было ни одной книги, и ей не разрешали после школы ходить в библиотеку. Они испытывали перед умственными занятиями ужасный страх, которому подвержены некоторые интеллектуально неразвитые люди.

Ишь какая птица, подумала Марина. Если я думаю о своих родителях в точности то же самое, это не означает, что можно произносить такие вещи вслух.

— Она им точно вызов бросала. Ей не свойственно было делать то, чем занимаются другие дети. Эмма не гуляла с мальчиками и вообще непонятно как развлекалась. Да и внешне не была похожа на других. Она была очень мила. И не пожелала следовать семейной традиции, согласно которой нужно быть пухлым и толстым. Они все ели с подносов, сидя перед телевизором, так что ей нетрудно было складывать еду в карманы, чтобы потом от нее избавиться.

И, что еще важнее, она не обнаруживала желания внести свой вклад в семейную казну. Все другие работали лет с одиннадцати. На рынках, в соседних магазинах, везде, где не слишком строго соблюдаются правила.

Но Эмма была далека от всего этого. Ей хотелось вырваться, и она знала, что для этого есть только один способ — образование. Она училась каждую свободную минуту. Друзей у нее не было, потому что девушек, которые ей нравились, она не могла пригласить в свой шумный, довольно неопрятный дом. Да и времени для друзей у нее не было. И к тринадцати годам она стала умной, честолюбивой, симпатичной, стройной.

Марина озадаченно смотрела на нее.

— Гейл, я читала эту историю миллион раз. Бедная, умная, никем не понятая девушка возвышается без чьей-либо поддержки над убогой средой и становится микрохирургом, премьер-министром или еще кем-нибудь в этом же духе. Это называется иметь твердый характер.

Гейл не обратила внимания на то, что ее перебили.

— И они отдали ее в приют.

Марина ужаснулась. Гейл была рада, что наконец-то дождалась реакции, на которую рассчитывала.

— Да-да. Отдали в приют. И не потому, что надеялись, что там ей будет лучше, а чтобы наказать ее. Несколько минут назад ты спросила меня, не обращались ли с ней родители жестоко.

— И ты сказала, что нет.

— Это так. С ней обращались жестоко ее приемные родители.

Марине не хотелось это слышать. Она хотела понять Эмму, но слышать вещи, о которых ей неприятно думать, она не желала. Она так и не выработала в себе надежный механизм, который позволял бы ей переваривать неудобную правду. Вместо прежней чрезвычайно эффективной манеры усваивать пищу. Придется напиться, мрачно подумала она, осушая стакан и одновременно ловя взгляд официанта, чтобы сделать новый заказ.

В первой семье с ней обращались, как с рабыней. Это было нечто из фильма «Вверх-вниз». Она драила полы, стирала вручную белье для всех членов семьи, латала штаны, да-да, латала. И оказалась в больнице. Приемные родители не заметили, что она перестала есть. Она говорила, что покончит с собой, если ее снова отправят в этот дом.

В следующей семье крут замкнулся. Мать не обращала на нее внимания, а отец систематически подвергал ее полному набору запротоколированных оскорблений. Днем он ее бил, ночью насиловал. Она оставалась там до шестнадцати лет, решив, что заслуживает такого обращения, поскольку отдалилась от своей семьи. Сделай она над собой еще одно усилие, чтобы остаться с ними, и она была бы дома и наслаждалась бы счастливой, посредственной жизнью, без мучений.

Марину этот рассказ шокировал. То, что Эмма победила свое трагическое прошлое и получила признание как классная журналистка, восхищало ее. Но тут ей пришло в голову — Эмма вовсе и не победила свое прошлое. Ее прошлое было знаменем победы, которое реяло перед ее испуганными глазами всякий раз, когда она осмеливалась подумать, что ушла от него. «От меня тебе не убежать, ты, неряшливая толстушка, я знаю тебя, видел таких», — было начертано на нем большими жирными красными буквами.

— Она когда-нибудь встречалась со своей семьей? Со своей настоящей семьей.

— О да, это самое смешное во всей истории. Пока ее опекали, она виделась со своей семьей каждую неделю. Ела все, что перед ней ставили, чтобы угодить родителям, потом возвращалась к приемным родителям и, чтобы угодить себе, делала так, чтобы ее стошнило.

Когда ей исполнилось шестнадцать и она наконец освободилась от опекунства, то поступила в колледж, заимела свою квартиру, но продолжала каждую неделю бывать в семье.

Представь себе такую сцену. Эмма, вся такая красивая, умная и не от мира сего, сидит в своих вельветовых джинсах, глаза подкрашены. Среди своих единокровных братьев и сестер. Все четверо закончили школу в шестнадцать лет без единой пятерки. У всех грубые черты лица, любезно завещанные им родителями, заварившими это невкусное генетическое варево. Они сидят себе и курят одну за другой, рыгают и ненавидят ее за то, что она лучше их.

— А о чем они говорят? — спросила Марина.

— Эмма рассказывает им о своей жизни. Показывает свои статьи в глянцевых журналах. Она знает, что они ненавидят ее еще больше за успехи, но ничего не может поделать. Она приносит им ненужные подарки, которые они потом перепродают на распродаже. Она хочет, чтобы ее либо приняли в семью, либо отвергли, но у них попросту не хватает слов, чтобы выразить свое отношение к ней.

Какое-то время обе сидели молча, думая о том, есть ли что-то такое, что они могли бы сделать, помешав тем самым Эмме разрушать себя, тогда как внешние обстоятельства обещали именно такой конец.

Принесли еду. Марина взглянула на тарелку, содержимое которой отливало маслом, и снова ощутила тошноту. Она бросила завистливый взгляд на рыбу и овощи Гейл, которые излучали свежесть.

Прежде чем взять нож и вилку, она несколько раз глубоко вздохнула. Дабы отложить неминуемое еще на несколько секунд, она повернулась и посмотрела на других посетителей. Она завела эту привычку, потому что теперь регулярно обедала и ужинала с Терезой. Они придумывали необычные истории про окружавших их незнакомых людей.

Правда, не все они были незнакомыми. В кабинке в глубине ресторана сидели два человека, которые вели себя так, что было очевидно — это не просто хорошие друзья. Она узнала мужчину, хотя видела его только два раза. Это был Род, муж Терезы, такой большой, с рыжей бородой. Ни с кем не спутаешь.

Поначалу она решила, что Тереза пришла с ним. Она подняла было руку, но тотчас опустила ее на стол.

Это была не Тереза, но выглядела точно как Тереза. Или, лучше сказать, выглядела в точности как Тереза полугодовой давности. Ведь теперь Тереза была высокой стройной сильфидой, одевавшейся так, чтобы играть на все возраставшей схожести с юной Одри Хепберн. Свою хрупкую конституцию она подчеркивала платьями с высокой талией, узкими юбками и брюками.

Но нет, эта сотрапезница Рода была совсем не такая. Да, высокая, но плотная, тогда как Тереза теперь была худощавая. Там, где у Терезы были кости, у нее — изгибы, и еще у нее была улыбка и грудь, тогда как у Терезы — гримаса тревоги и грудная клетка.

Но во всех прочих отношениях Род обманывал Терезу с ее точно сошедшим с фотографии двойником. Марина быстро отвернулась. Да разве Тереза сможет когда-нибудь примириться с тем, что сбросила весь свой лишний вес ради Рода и сделала это только для того, чтобы узнать, что он говорил правду — что всегда любил больших женщин?

— Ну и что будем делать с Эммой? — спросила Гейл.

Марина подумала об Эмме, как та сидит дома и голодает до смерти. Она подумала о Терезе, которая сбросила вес непонятно ради чего. Она подумала о Гейл, которая так близко к сердцу принимает ситуацию, в которой оказалась ее подруга, но так слепа к своим проблемам. Она подумала о Сюзи, которая, подобно Алисе из Страны чудес, выпила не из той бутылки и теперь неудержимо увеличивается в размерах. Она подумала о себе. Вот-вот у нее отнимут спасательный жилет в виде оксиметабулина. Что делать с нами со всеми? — подумала она.