В доме родителей Марины был канун Рождества.

Телевизор был включен, но звук убавили ровно на столько, чтобы можно было услышать, какие песни поет Клифф к празднику. Марина сидела в кресле, в котором просидела всю юность. Она чувствовала себя комфортно, поместив бедра в углубления в сиденье, которые никогда не выравнивались, и не сводила глаз с вазочки с конфетами. Мать, наверное, сосчитала их.

— Возьми, если хочешь.

Марина вздрогнула, услышав голос матери. Как уже не раз случалось в этом доме, ей показалось, будто в ее размышления вторглись, а ей претила мысль, что кто-то знает ее настолько хорошо.

Посмотреть на Нэнси и Дональда Ризенталь, а потом посмотреть на их дочь, Марину, — значит задаться серьезными вопросами относительно теории эволюции.

Оба были ниже пяти футов двух дюймов и вместе весили меньше Марининых пятнадцати стоунов. Оба имели в избытке то, что является, наверное, единственным вопиющим противоречием гармонии, ниспосланной престарелым худым людям, — их морщинам позавидовала бы ищейка. Волосы у обоих, точно у родственников по крови, были одинаково седые и непослушные.

Что отличало одного от другого, так это свет в глазах. Глаза Дональда светились любовью садовника, изумляющегося сюрпризам, которые то и дело выкидывает мать-природа, вселяя утешение и даря надежду. Во взгляде Нэнси царила скука по причине ее неспособности расширить поле зрения за пределы ближайшей кольцевой дороги.

Феминизм довел ее до трагедии. В четырнадцать лет она убежала в Испанию, чтобы участвовать в гражданской войне. Поступила она так главным образом потому, что терпеть не могла своих родителей. Начались долгие заигрывания с коммунизмом, которые прекратились, как только одна из местных мятежниц забеременела от ее любовника.

Она вернулась домой и стала учительницей истории, поклявшись никогда более не доверять свою душу мужчине. И держала обещание, даже когда, к своему удивлению, вышла замуж в возрасте сорока одного года. Она познакомилась с Дональдом Ризенталем, когда оба собирали голоса в пользу лейбористской партии. Они никогда не говорили друг другу «я люблю тебя», но каждый был благодарен за дружескую поддержку, и ни один из них не хотел бы оказаться перед перспективой снова жить в одиночестве.

Забеременев в возрасте сорока четырех лет, Нэнси совершенно изменилась. Она почувствовала, что все эти годы изменяла своим взглядам, когда ее страстное увлечение мужчиной в военной форме подавило желание изменить мир. Третью, одинокую часть своей жизнь она принесла в жертву горечи. Она чувствовала, что если бы сумела найти родственную душу раньше, то они смогли бы изменить мир вместе. Но Дональду и Нэнси пришлось вместе пить чай со сливками, участвовать в церковных праздниках и время от времени появляться в документальных фильмах Би-би-си-2.

А когда родилась Марина, Нэнси пересмотрела свои принципы. У ее дочери будет более легкая жизнь. У нее будут муж и дети. Как мать, она будет чувствовать себя уверенно и в своей взрослой жизни как можно быстрее избавится от всех этих штучек. И только потом у нее появится свобода, чтобы изучить самое себя.

Для Нэнси это имело значение в том смысле, в каком для других это никакого значения не имело. Все эти безумные размышления Марина приписывала климактерическому периоду, протекающему у ее матери особенно мучительно и некоторым образом сводя ее с ума.

И вышло так, что женщина, которая когда-то закладывала под рельсы взрывчатку близ Барселоны, теперь по субботам смотрела в окна дешевой бакалейной лавки в надежде увидеть обряд бракосочетания в церкви напротив, отражающийся в сверкающем стекле. Мечты.

Дональда не было дома, чтобы спасти Марину от мамы. Насколько Марина помнила, ее отец проводил большую часть дня в теплице или на своем участке. Нэнси всегда говорила, что постоянное наличие дома натуральных свежих фруктов, овощей и цветов — дань его мастерству и азарту. Когда Марина еще была ребенком, она стала подозревать, что, возможно, это скорее дань врожденной способности Нэнси заставлять людей искать убежище за пределами слышимости ее тихого, не терпящего возражений голоса.

— Ты слышала, что я сказала?

Марина нехотя отвлеклась от своих мыслей и сосредоточилась на неизбежной реальности, которую воплощала собой ее мать.

— Прости, мама. Так что ты сказала?

Нэнси произвела один из своих фирменных вздохов-охов, которые обыкновенно предшествуют комментарию по поводу комплекции дочери, отсутствию у нее мужа или печальному падению уровня телекомедий после смерти Сида Джеймса.

— Вижу, ты глаз не сводишь с конфет, вот я и решила, что попросить тебе неловко, потому и избавила тебя от этой необходимости. Видит Бог, как раз шоколада-то тебе и не надо бы, но ведь сейчас Рождество. Так что давай, съешь конфетку, если хочешь.

На очередную насмешку матери по поводу лишнего веса Марина отреагировала так, как делала это всегда. Ее охватило двойственное побуждение: острое желание затолкать несколько пригоршней запретного плода в рот на глазах мучительницы и неожиданное, но твердое решение голодать, дать возможность развиться неврозу на почве отсутствия аппетита и умереть, чтобы Нэнси как следует почувствовала, что не права. Разумеется, она просто взяла шоколад с извиняющимся видом и съела его по возможности быстрее и незаметнее.

Чтобы смягчить свою вину перед матерью, которую она так ненавидела, Марина попыталась завести разговор на тему, которая, как она знала, Нэнси нравится.

— Мам, ты кого-нибудь видела в последнее время?

На языке, понятном дочери и матери, «кого-нибудь» означало старых школьных друзей Марины, которые все как один угождали матерям тем, что придавали возвышенный характер всем своим жизненным устремлениям. Они выходили замуж молодыми (но не очень) за подходящего человека, быстро рожали детей (но не очень быстро), обстригали волосы и делали перманент, увенчивая его пышной короной, с которой можно безбоязненно вступить в средний возраст и следовать дальше.

Нэнси вздохнула (на сей раз без оха) и пустилась в монолог, который беспрестанно разучивала между Мариниными посещениями.

— Дай-ка подумать. Я тебе говорила, что у Джанет Риффин родилась девочка, восемь фунтов четыре унции, и назвали ее Кайли-Джейд?

Она помолчала, но не так долго, чтобы Марина успела ответить. Они обе знали, что ответа, в общем-то, никто и не ждет. Да он и не нужен.

— Это случилось лишь две недели назад, — мечтательно продолжала она, — а у нее уже фигура как раньше. Разумеется, она должна следить за собой, имея такого симпатичного мужа. Если женщина хочет удержать мужа, она должна над этим работать. То же относится к женщине, которая хочет заполучить мужа. Тебе, наверное, кажется, будто ты феминистка, но на самом деле ты просто лентяйка. Ты ни за что не хочешь потрудиться, чтобы найти хорошего мужчину.

Марина подождала вздоха-оха, который и последовал.

— А взять Элисон Дэнсон. Отправила двойняшек в школу, а сама на работу пошла. Помогает мистеру Пейтелю, несколько часов в день трудится в его агентстве. Тоже дела идут хорошо. Если справится с работой потяжелее, так мистер Пейтель говорит, что, пожалуй, подумает насчет того, чтобы позволить ей летом работать у него в отделе доставки.

Ну и ну, подумала Марина. Могу нести ответственность за миллионы фунтов многонационального бизнеса, но очень сомневаюсь, что этим летом, да и вообще когда-нибудь, буду у кого-то на побегушках. Для матери я, должно быть, страшное разочарование.

— А Линда Алдертон?! Помогает своему мужу в семейном бизнесе. Он разрешил ей вести бухгалтерские курсы по вечерам, и знаешь что? Прежде чем уйти, она каждый вечер оставляет мужу еду на столе…

Марина посмотрела на дверь, радуясь про себя, что появился отец и избавил ее от того, чтобы слушать рассказ о чьей-то свадьбе.

— Ах да, я тебе еще не рассказала о свадьбе Гэби Рашфорт…

Марине удалось избежать мучений. Она вспомнила о коробке песочного печенья, которую тайком пронесла в спальню. Специально для толстушек ТФБП. Она собралась кутить, и ей было все равно, как сильно она себя после этого возненавидит.

В доме Сюзи и Кена было рождественское утро.

Сюзи как раз заканчивала телефонный разговор с Мариной.

— Спасибо за подарок! Как всегда — лучше всех! Ты единственная, кто покупает мне сережки. Кен всегда компенсирует отсутствие вдохновения тем, что покупает мне кучу золота. Да если я надену его, меня тут же ограбят.

Марина рассмеялась, радуясь первому проявлению рождественского тепла, не навеянного алкоголем.

— Спасибо за книги, Сюзи. Мне уже больше никто не покупает книг.

Она ничего не сказала о кулинарной книге с низкокалорийными рецептами, которую мать подарила ей утром.

— Не за что. Я купила тебе все те книги, которые хотела прочитать сама, поэтому можешь отдать мне их, когда прочитаешь!

— Да когда тебе читать, Сюзи, если у тебя столько всяких дел?

Наступило короткое молчание. Уж не сболтнула ли я чего лишнего, подумала Марина. Когда Сюзи снова заговорила, голос у нее был другой.

— Если задуматься, ты права. Что ж, может, я приму новогоднее обязательство больше времени уделять самой себе. А уж я-то точно знаю, чем буду заниматься в это время. — Она хихикнула. — Ну да ладно, надо бежать. С Рождеством, Му! Не ешь много! Привет маме и папе! Пока!

Марина с ужасом подумала о том, что ее только что подразнили некой тайной и тут же отняли, прежде чем она успела схватить суть. Хотелось бы ей иметь секреты, которыми можно было бы так же манипулировать. То есть помимо тех, которые имеют отношение к пище. Рождественский день показался ей необычайно длинным.

Сюзи положила трубку и окинула взором свой дом, в котором обычно царил безупречный порядок. Вокруг остались следы великого побоища, которое случается в это время: куски оберточной бумаги, точно мертвецы, валялись на полированном паркетном полу; на мраморных кофейных столиках разбросаны открытые коробки с играми, в которые еще не играли; возбужденные дети вырывали друг у друга пульт управления телевизором; муж пребывал в счастливом забытьи, слушая в наушниках «Тристана и Изольду»; стены, покрытые золочеными, преувеличенных размеров рождественскими открытками с репродукциями классических картин, как будто кричали на нее; ни одна не была подписана, но на всех отчетливо выступали имена и адреса отправителей; закрытая кухонная дверь сиреной призывала ее к дню рабства; чертов Ноэль Эдмондз демонически улыбался ей из больницы, где, как ни жаль, он не был пациентом.

— Да замолчите вы все! — закричала она на Элис и Фредерика.

В комнате стало тихо.

— Спасибо.

Она благодарно улыбнулась, но до глаз улыбка не добралась. В знак протеста двойняшки бросились наверх, чтобы открыть там коробки с шоколадными конфетами. Сюзи запретила матери покупать их, что оговорила особо.

Кен моргнул и слабо улыбнулся, дав понять, что отреагировал на вспышку, однако наушники не снял. Сюзи собралась было закричать на него — каков эгоист, с каким удовольствием устроился в этой домашней зоне военных действий, но тут зазвонил телефон. Она сняла трубку и ответила ровным бодрым голосом:

— Алло! С Рождеством!

Услышав голос на другом конце, она повернулась так, чтобы Кен не мог видеть ее лица.

— А что это ты вдруг сегодня решил мне позвонить? — прошипела она.

— Просто хотел сказать, что люблю тебя и твой подарок на мне.

Он с удовольствием провел пальцем по часам. Как только магазины снова откроются, он их тотчас продаст и получит передышку, а вот за это он действительно ей благодарен.

Его мягкий приветливый тон смягчил гнев Сюзи. Она заговорила вполголоса, как и подобает любовнице:

— Дэвид, милый, я тоже тебя люблю, но нам надо быть осторожными, а то Кен что-нибудь заподозрит.

Дэвид удержался, чтобы не рассмеяться. Он работал с Кеном каждый день. Тот никогда ничего не заподозрит. У него нет ни воображения, ни глубины чувств, необходимых для того, чтобы подозревать или не на шутку тревожиться по поводу того, что у его жены интрижка с коллегой или приятелем. Он заговорил голосом, который одна из его любовниц сравнила с голосом Ричарда Бартона.

— Дорогая, как тебе мой подарок?

Сюзи вспомнила о довольно дешевом браслете, который развернула еще утром в ванной. Она попыталась скрыть разочарование.

— Да, очень красиво, Дэвид, очень. Мне он понравился.

Дэвид, как настоящий плут, тотчас почувствовал, что ее восторг явно наигранный, однако продолжал в том же духе.

— Я сразу же вспомнил о тебе, как только увидел его, — задорно продолжал он, думая о продавце на Оксфорд-стрит, который размахивал грязной коробкой, полной «качественных» золотых украшений по подозрительно низким ценам.

— Кто это, Сюзи?

Сюзи в ужасе вздрогнула, почувствовав на спине руку Кена. Она резко обернулась к нему, еще крепче стиснув трубку, но быстро взяла себя в руки — результат опыта, накопленного за полгода интрижки.

— Это Дэвид, дорогой. Звонит, чтобы поздравить нас с Рождеством. Хочешь сказать ему пару слов?

— Да нет. Пожелай ему от меня всего наилучшего.

Кен исчез на кухне, и она услышала, как он открывает жестяную банку. Сюзи разрывалась между продолжением приятной запретной беседы с Дэвидом и желанием закричать на Кена, которому было хорошо с самим собой.

— Ты меня слушаешь, Сюзи? — послышался в трубке шепот Дэвида.

Кен ненадолго получил отсрочку.

— Прости, милый, Кен тут крутился. Что ты сказал?

— Я говорил тебе о нашей работе, о том, что мы готовы провести эксперимент на человеке…

— Ах, да.

Сюзи огорчила столь неромантическая перемена темы.

— …и я подумал о твоей приятельнице Марине.

— О Корове Му? А она-то тут при чем? Ты же слышал, что она сказала, — таблетки для снижения веса есть не будет, в легкую жизнь не верит.

Сюзи уловила жесткую, неприятную нотку в своем голосе, которую раньше не замечала. Все дело в том, что она не хочет, чтобы у Марины были какие-то отношения с ее любовником. На кону некое равновесие, нечто сложное и хрупкое, что может не выдержать вторжения еще одной участницы, какова бы ни была ее роль, какой бы крепкой ни оставалась дружба.

Хотя предупреждение и не прозвучало, Дэвид услышал его и притормозил. Можно и подождать.

— Да просто пришла в голову такая мысль, вот и все. Ладно, поговорим об этом, когда увидимся.

Он знал, что сказал то, что нужно, и это сработало. Она ухватилась за эти слова.

— Когда? Где? Как насчет послезавтра? Я скажу Кену, что иду в спортзал.

Дэвид помучил ее, раздумывая, как ей показалось, целую вечность. На самом деле ему было интересно узнать, успела ли эта женщина в его постели разгорячиться. Наконец он дал ей ответ, с которым ей легче будет пережить рождественский кошмар.

— Договорились. Я буду считать часы, — промурлыкал он.

Они растянули прощание, как это делают любовники, — с неохотой, от которой то тошнит, то становится приятнее на душе — все зависит от того, кто что поставил на карту любви.

Сюзи положила трубку, смахнула слезу и попыталась направить свои рассеянные мысли на то, как ей сегодня использовать свой знаменитый белый соус, который лежал в основе всех ее блюд.

Она улыбнулась про себя и в очередной раз посмеялась, вообразив лица тех, кому удастся определить ее секретный ингредиент.

В доме Терезы Стоддард был рождественский обед.

Тереза и ее муж, Род, сидели друг против друга за столом, заимствованным прямо из рубрики журнала «Вог» «Как стильно обустроить Рождество». Роскошный интерьер замечательным образом не сочетался с музыкой, сопровождавшей трапезу. «Мелодии семидесятых» навевали Терезе и Роду воспоминания о тех днях, когда они познакомились в колледже. Разделывая отменно приготовленный гребень индейки, они размахивали вилками в такт песням групп «Sweet» и «Т Rex», подпевали «Вау City Rollers» и подыгрывали на воображаемой гитаре с помощью рождественских крекеров.

Род с энтузиазмом, хотя и нескладно, выводил свою версию песни «Безумные кони», как вдруг прервал сам себя.

— Помнишь, Терри, чем мы занимались под эту мелодию?

Тереза отпустила грязный смешок, однако последовавшая ложь прозвучала вполне пристойно. Она подняла бокал шампанского и вызывающе посмотрела на Рода:

— Как я могу что-то помнить, если ты начал с того, что напоил меня дешевым сидром!

Род кинул в нее хлебный катыш, сделав вид, будто рассердился.

— Извини! Может, тот сидр был и дешевый, но у меня из-за него до конца месяца вышла вся стипендия.

— Ха-ха! — Тереза ответила тем, что угодила куском моркови точно в стакан Рода. — А тебе и не нужны были деньги. Ты перебрался в мою комнату и питался моим шоколадным печеньем!

Рода ураганом снесло со стула. Даже по прошествии двадцати лет Терезе по-прежнему нравилось смотреть на то, как ее муж вытягивается в полный рост. Это был медведь шести футов пяти дюймов: большой, широкий и очень славный. В нем не было ничего, что можно было бы назвать заурядным. Все было резко выраженным и особенным. Его волосы табачного цвета неожиданно переходили в большую рыжую бороду, которая казалась искусственной. Глаза у него были такими зелеными, что его частенько обвиняли в том, что он носит цветные контактные линзы. Сложен он был великолепно, чего не могла скрыть одежда, которую он выбирал небрежно и вместе с тем всегда оказывался прав. Одна лишь Тереза могла видеть его животик, когда они оказывались вдвоем в спальне.

Для нее это не имело значения. Разумеется, не имело. Женщины не обращают внимания на изъяны мужских тел. Это ужасно несправедливо, но так уж в мире повелось.

Род бочком обошел вокруг стола. Бумажный колпак закрывал ему один глаз, придавая мальчишеский вид.

— Твое шоколадное печенье? А кто в два часа ночи шарил по чужим полкам и воровал для тебя это шоколадное печенье?

Слабо защищаясь от его нападения, Тереза подняла руки.

— Может, так и было, но и у меня кончилась стипендия. Я ее всю потратила на серебристые тени для глаз. Мне казалось, что так я буду похожа на Сюзи Кватро.

— Ты была гораздо симпатичнее Сюзи Кватро, — прошептал он.

Род поднял ее со стула, будто она совсем ничего не весила, и одним ловким движением отнес к камину и легко опустил на ковер. Когда оба перестали смеяться, Род принялся гладить ее лицо с нежностью, от которой она расплакалась.

— А слезы от чего? — спросил Род.

Тереза глубоко задышала, чтобы не испортить пудру и румяна.

— Не понимаю, почему ты меня так сильно любишь.

Род крепко обнимал ее.

— Все очень просто. Я люблю тебя за то же, за что любил, когда тебе было девятнадцать. Ты умная, смешная, грубая, сумасбродная, любящая, добрая и…

— Но не красивая.

Род отпустил ее и поднялся.

— Только не надо снова об этом.

Тереза попыталась загладить вину. Она вскочила и обвила его сзади руками вокруг пояса.

— Прости, дорогой. Я не собиралась начинать. Просто…

Род повернулся и сердито посмотрел на нее.

— Просто все дело в том, что если я двадцать раз в день не буду говорить тебе, что ты прекрасна и сексуальна, значит, я не люблю тебя и у меня явно интрижка с какой-то воображаемой тощей пигалицей.

Он убрал руки Терезы с пояса и налил себе виски.

Тереза бросилась к нему и уткнулась лицом ему в грудь. Он не сделал ни малейшего движения, чтобы коснуться ее. Его холодность убивала ее.

— Прости меня, прошу тебя. Обещаю, больше никогда не буду этого делать. Никогда не буду об этом говорить. Честное слово, я попробую.

Род издал вздох разочарования, который внушил его жене страх. Он смотрел на нее недоверчиво.

— Нет, ты и пробовать не станешь. Знаешь, все произойдет само собой. В конце концов ты измучишь меня, и я скажу то, что ты хочешь от меня услышать. И скажу это в гневе. Я скажу неправду, но ты ей поверишь. А я скажу, и все тут. И конец. Почти двадцать лет брака.

Он перевел дыхание и смягчился, увидев выражение полного отчаяния на лице своей жены, которую он так любил.

— Терри, я люблю тебя. Для меня ты всегда будешь красивой молодой девчонкой, которую я встретил в Брайтоне. Я вижу только тебя и только тебя люблю.

Он обнял ее, и она прильнула к нему точно спасательный пояс. Такие прекрасные слова, но она услышала только два: «Для меня». Она понимала, что они означают. Они означают, что, пожалуй, только он один находит ее красивой. Эти слова подтверждают то, что она безобразна на взгляд любого нормального человека, не обремененного предельной преданностью и добротой.

Они долго стояли обнявшись, и каждый думал о своем.

«Всех с Рождеством», — пели музыканты группы «Slade» без намека на иронию.

В квартире Гейл Бэтхерст был рождественский вечер.

Из новомодной стереоустановки разливался волшебный голос Джесси Норман. Наевшись до отвала, Гейл расхаживала по квартире, полной ненужных украшений. Повсюду валялись пакетики из-под орешков. Гейл облачалась в одежды. В индийском халате с изображением богинь плодородия она прекрасно вписывалась в окружающую обстановку. Все стены были густо покрыты картинками тучных обнаженных женщин. Дешевые портьеры свисали над плохо сочетающейся с ними антикварной мебелью, а китайские ковры с замысловатым рисунком едва прикрывали плиточный пол терракотового цвета, напоминавший об игре в «классики».

Где-то в квартире слили воду в туалете, и вторая женщина проковыляла в шлепанцах по коридору в сторону гостиной.

— Что стоишь стеной, подвинься.

Гейл нетрезвым взглядом посмотрела на интервента поверх стакана с портвейном.

— Поищи себе другое место, старая кляча, — бодрым голосом ответила она своей приятельнице.

Эмма Лэмминг изящно опустилась в шезлонг, точно героиня Джейн Остин, и сделала это не столько из чувства собственного достоинства, сколько затем, чтобы не держать на ногах ужин. Когда она растянулась, ее тело свесилось по краям расшитой узорами лежанки. Посторонний изумился бы, увидев такую массу, ибо Эмма с огромным тщанием прятала все лишнее под очень дорогой одеждой.

Эмме было двадцать девять лет, и она никогда не простирала интересы за пределы своей тучности. В ее собственной жизни не было ничего такого, что не зависело бы от ее комплекции. А началось все рано.

Она явилась в этот мир одиннадцати фунтов десяти унций веса. У нее все в семье были большими. Вину за это списывали на гены, и Эмма тоже с радостью придерживалась этого объяснения, пока не стала бывать на обедах в домах подружек и не узнала, что не все готовят так же, как ее мамочка. Она думала, что это обычное дело — есть каждый вечер пироги или что-нибудь жареное вместе с ломтями хлеба толщиной со ступеньку и кусками масла, способными закупорить любую артерию. Она думала, что картошка бывает только в виде чипсов, а оказывается, есть люди, которые питаются овощами. Некоторые едят мясо без пирожных. Некоторые прекращают есть, насытившись. Некоторые едят только три раза в день.

Ей было одиннадцать, когда она поняла, что неизбежно станет толстой, если будет продолжать в том же духе. А ела она очень много, и началось все с того времени, как ее отняли от груди. Родителей, и особенно мать, она обвиняла в невежестве. Она ненавидела их за то, что они передали ей огромный неутолимый аппетит и пристрастие к еде, которое ей, кажется, было не преодолеть. Но больше всего она ненавидела семью за то, что никто не хотел ей верить и все продолжали идти по этой глупой, безнадежно глупой дорожке к сердечным приступам и преждевременным смертям. Что до нее самой, то склонность к саморазрушению, бывшая семейной чертой (в более здоровых семьях это любовь к искусству и пребыванию на свежем воздухе), проявлялась у нее в чрезвычайно беспорядочном потреблении пищи.

Эмма яростно металась от отсутствия аппетита к ненормально повышенному желанию поесть, от пиршеств к голоданию. Она не раз была на краю смерти и не однажды желала покончить с такой жизнью.

Она даже извлекала выгоду из своей болезни. Когда ей было девятнадцать и она находилась в нервном отделении больницы, у нее случился приступ, и врач предложил ей описать ее взаимоотношения с едой в качестве опыта самопознания. Доктор был до того поражен ее откровенным, доступным и веселым отчетом, давшимся, впрочем, не без мучений, что убедил ее отослать текст в журнал. Так началась ее карьера в журналистике. Оставаясь свободным художником, она печаталась во всех крупных женских журналах и рекламных изданиях. Она освещала широкий спектр женских вопросов, но неизменно возвращалась к проблеме лишнего веса и всему тому, что связано с едой.

Она весила чуть больше четырнадцати стоунов. При зарождении ТФБП, взяв интервью у Гейл, она совершила серьезную попытку покончить с собой. Это случилось восемнадцать месяцев назад.

— Эмма, ты собираешься звонить папе и маме?

Эмма отвернулась от Гейл, для чего ей пришлось с немалыми усилиями переменить позу.

— Зачем? Все собрались у моей няни, а у нее нет телефона. Да и потом, папа напьется, а мама будет храпеть в кресле, подоткнув под себя юбку. А ты? Ты-то собираешься кому-нибудь звонить?

— Мне некому звонить, Эм, — коротко ответила Гейл.

Эмма не настаивала. Их дружба быстро развивалась с первых дней ТФБП. Они обнаружили друг у друга качества, которые отличают признаки представителей низших слоев общества. И та, и другая лишь отчасти избавились от этих наклонностей, у каждой были свои барьеры, и обе уважали друг друга за это. Только барьер Гейл был гораздо толще и выше, чем у Эммы. Иногда Гейл казалась Эмме несколько лицемерной, особенно когда та настаивала, чтобы новые члены исповедовались и саморазоблачались, а сама не обременяла себя излишними откровениями. И тем не менее Эмма была благодарна за дружбу, равно как и за дух товарищества, царивший в ТФБП, позволявший ей чувствовать себя не столь одинокой и не такой чужой.

Несколько минут прошло в приятном для обеих молчании, пока Эмма не возобновила разговор, который начался за обильным ужином.

— Значит, ты и правда не станешь есть таблетки для похудения, ни при каких обстоятельствах, даже если все другие сядут на них?

Чтобы довод прозвучал убедительнее, Гейл приняла серьезный вид.

— Знаешь, как бы мне ни нравилась Марина Ризенталь, а я и в самом деле думаю, что она в состоянии много чего и предложить нашей организации, и получить от нее; мы все-таки можем обойтись без этих разрушительных семян, подрывающих нашу решимость и общее дело.

Эмма ощутила необходимость защитить Марину в ее отсутствие.

— Она и не говорила, что это так уж замечательно, просто эта возможность перед нами, и нам всем нужно принять то или иное решение относительно того, как мы ко всему этому относимся.

Гейл не без усилия дотянулась до бутылки портвейна и до краев наполнила свой стакан, а по пути прихватила пару шоколадных конфет с ликером.

— Дело в том, что мы знаем, как к этому относимся.

— Вот как?

— Эмма, ради Бога, ты помогла мне сформулировать нашу философию, нашу цель. Мы договорились, что больше не будем пытаться соответствовать общепринятым стереотипам женской красоты. Это означает, что мы не собираемся худеть только лишь потому, что кто-то говорит, будто мы должны быть худыми. Значит, мы не собираемся принимать таблетки для похудения только потому, что кто-то говорит, что мы должны похудеть. Все просто. Разве не так?

Эмма быстро проглотила свой джин, дабы залить сомнение, которое угрожало вырваться у нее из горла.

— Ты права, Гейл. Будешь сэндвич с индейкой?

В доме Рика Гиффорда в Бакингемшире «день подарков» удался как нельзя лучше. Все чинно, празднично и богато. Дети шумели в огромном саду и не мешали взрослым наслаждаться обществом друг друга в гостиной.

Рик и его жена Джилли удобно устроились в непомерно больших уютных креслах. Оба углубились в книги, которые подарили друг другу в качестве идеальных рождественских подарков. Когда-то они изучали философию в Кембридже и прекрасно знали литературные вкусы друг друга. Пили они охлажденное шампанское «Poilly Fume», закусывая глазированными орехами, и слушали Малера. Царила атмосфера взаимопонимания. Время от времени один из них отрывался от книги. Тотчас то же самое делал и другой, и они обменивались взглядами, полными понимания и удовлетворения.

Идиллию не нарушали ни напряжение, ни подводные течения, ни угрозы. Такой и должна быть жизнь.

Если не считать того, что Рик больше не любил свою жену. Или свою работу. Или своих детей, — особенно своих детей. И это чувство нелюбви зародилось не только что. Оно росло больше пяти лет. Он уже научился маскировать свое разочарование. Улыбаясь своей красивой, любящей, чувственной, умной и во всех смыслах совершенной жене, он мечтал о том, чтобы открыть кафе на пляже в Корнуолле.

Он уже все продумал. Он будет покупать одежду, которую не носил до сих пор. Бриться не будет. Жареную фасоль будет есть из банки. Он будет целыми ночами читать, а по воскресеньям бесцельно бродить. Изменит свое имя. Узнает названия всех полевых цветов и птиц. Будет разговаривать с незнакомыми людьми и слушать себя.

Чудесный, чужой, иноземный, дикий, старый и нестареющий, непредсказуемый Корнуолл. Он мечтал о том, чтобы сделаться там другим. Нет, не мечтал. Планировал. Нет, не планировал, мечтал.

Это его жизнь. Реальность и мечта сосуществуют в конфликте. И еще у него страшно, просто страшно болела голова.

В лаборатории Дэвида Сэндхерста был вечер «дня подарков».

Он уже избавился от девушки, которая вместе с ним соблюдала условности Рождества, требовавшие не оставаться в этот день в одиночестве. Дэвид провел пальцами по часам Сюзи. Он уже составлял в уме список маленьких и не таких уж маленьких покупок, которые позволит себе на деньги от продажи часов. А может, расплатится с долгами по кредитным карточкам. Его согревала мысль о том, что у него есть подобный выбор. Редкое удовольствие.

Уже в который раз Дэвид просмотрел свои записи. Он срезал множество острых углов, чтобы добраться до того момента, когда можно продолжать опыты на людях. С моральной точки зрения изменить цифры и результат для него ничего не значило. Таблетка действует, и он знал это. Он и сам принял одну без серьезных побочных эффектов (по его мнению, средняя женщина с лишним весом даже не обратит на них внимания ради того, чтобы похудеть). Кроме того, компания «Перрико» уже провела предварительные опыты с оксиметабулином, когда препарат еще считался потенциальным средством лечения астмы. Это дало возможность сбросить еще пять лет, которые могли бы быть потрачены на тестирование.

Вместе с тем тестирование оксиметабулина как препарата для похудения оказалось делом более сложным, чем он мог себе представить. Обычно при тестировании какого-либо препарата одна группа испытуемых принимает настоящую таблетку, а другим дают «пустышку». Обе группы людей продолжают вести один и тот же образ жизни, поэтому возможные эффекты приписываются непосредственно действию препарата.

Однако странное у женщин отношение к еде! Он так и не смог найти хотя бы одну, которая питалась бы так, как предписано нормой. Все женщины с лишним весом, которые ему попадались, потолстели и заполучили в связи с этим проблемы вследствие неправильного режима питания и переедания.

И как, черт побери, он узнает, действует ли таблетка на толстую женщину, если та устроит пиршество или же станет голодать в середине программы? Он как-то прочитал статью журналистки по имени Эмма Лэмингтон, так она пишет, что бесполезно упрашивать женщин с лишним весом перейти на диетические продукты, потому что в ходе тестирования они в страстном желании извлечь из продукта максимум пользы будут тщательно следить за тем, что едят, не забывая о том, чтобы и выглядеть хорошо, а это усложняет дело.

Он пребывал в тупике, пока не встретил Марину Ризенталь, которая упомянула о ТФБП. И они всерьез это затеяли? Там что, собираются толстушки, которым наплевать на общественное мнение? Женщины едят что хотят без всяких там ненужных психологических мотивов, которые и испортили им режим питания? Женщины, чей вес (пусть и существенный) остается постоянным с того времени, как они забросили всяческие диеты?

Приступив к описанию хода испытаний, Дэвид отбросил мысли о Нобелевской премии и загорелся филантропической идеей при мысли о том, как щедро он одарит этих несчастных. Ему не терпелось начать как можно быстрее. Он размышлял над тем, какие перемены благодаря ему произойдут в жизни этих женщин. Судя по тому, что он читал, они были толстыми всю свою сознательную жизнь.

Благодаря ему они впервые станут стройными. Он тотчас задумался, какой эффект произведет на них эта трансформация. Смогут ли их метущиеся, искореженные души вынести то, что с них снимут защитный покров? Он пожал плечами. Да они из кожи будут лезть вон с благодарностями за то, что стали счастливыми, подумал он. Вслед за тем он отбросил все прочие мысли по этому предмету и сосредоточился на работе.

Дэвид Сэндхерст был доволен. Он нашел своих подопытных крыс.