В прозрачном воздухе звенел мой тяжкий молот. Я видел реку, сад фруктовый, До леса дальнего поля, Под небом, что синело с каждым часом И лиловело к самому закату. Тогда лишь только подымался я И члены расправлял, содеянным счастливый, Устав сидеть с рассвета до заката Пред глыбой мрамора, в которой я Высокой вазы высекал края, Что под ударом тяжкого металла В прозрачном воздухе так радостно звучала. Прекрасная, она уже росла, Она рождалась из простого камня, Бесформенная в стройности своей. И ждал я, Уже не прикасаясь больше к ней, С тревожными от праздности руками, Смотря направо и налево днями, Пугаясь шума около себя. Струя, Не умолкая, плакала в фонтане. В тишине Я слышал, как вдали, в саду темневшем, С деревьев мерно падали плоды; Я аромат вдыхал цветов истлевших, Что легкий ветер приносил с собой. Порой - Как будто кто-то говорил, казалось. А как-то раз, когда не спалось, Услышал я за полем и рекой Свирели пенье. В один из дней Среди осенних, золотых ветвей, Рыжеволосого и пляшущего плавно, Я видел фавна. Его же как-то раз увидел я Из леса вышедшего и у пня Нацелившегося рогами На бабочку, что там кружилась над цветами. И как-то раз еще увидел я, Как переплыл кентавр огромный реку. По шерсти лошади и коже человека Вода струилась. Стоя в камышах, Он воздух потянул ноздрями и, заржав, Уплыл обратно. След копыт с утра В траве нашел я. Женщины нагие Далеко, в глубине пустого поля, Прошли, неся цветы в руках своих. И у фонтана встретил раз троих. Одна из них - она была нагая - Сказала мне: запечатлей на камне Мечту о теле трепетном моем И отразиться в нем улыбкой дай мне. Смотри на мерный танец, что втроем С моими сестрами веселыми сплела я, Вокруг Тебя кружа его и расплетая… И я почувствовал прикосновенье губ. Тогда огромный сад, и спящий лес, и дали Каким-то трепетом нежданным задрожали. Фонтан потек живей проснувшейся струей. Три нимфы медленно кружились предо мной, И пенье слышалось за садом и рекою, И фавны рыжие из леса шли толпою, И, воздух потряся ударом ног своих, Кентавры пронеслись, и на спине у них, Хромые от укусов пчел, сидели Сатиры пьяные, обмотанные хмелем. И морды жесткие и алых губ пятно Сливались поцелуями в одно. И пестрый хоровод в своем разгуле диком - Сандальи и хвосты, копыта и туники - Кружился в исступленьи предо мной, На вазу заносившего рукой Вселенской жизни мощное биенье. Дыхание земли созревшей опьяненьем Прокрадывалось в мозг, и в запахе цветов, И гроздий давленых, и пляшущих козлов, Под топанье копыт, повторенное эхом Сквозь вихрь движенья и сквозь всплески смеха - Я в мраморе спокойном высекал Все то, что вкруг себя я видел и слыхал; И между жарких тел, и острых испарений, И ржанья дикого, и воплей, и движений - Все время ощущал на пальцах этих рук То злобных пастей храп, то поцелуи губ… Вечерний сумрак пал и ум сковал дремотой. Мой бред погас во мне с оконченной работой, И завершенною в вечерней тишине Вся, снизу доверху, явилась ваза мне, Почти сливаясь с потускневшей далью. И вырезанный вкруг нее спиралью Исчезший хоровод, чей шум издалека Едва лишь долетал на крыльях ветерка Кружился…, с фавнами, с кентаврами, с козлами, С нагими женщинами и Богами, В то время как, навек теряясь в темноте, Я проклинал зарю и плакал о мечте. Прочь, муза! Отойди! Рукой его не тронь! Зерном и лаврами тобой вскормленный конь Не хочет больше знать твоих прикосновений, Ласкающих ему и шею и колени И в гриву темную вплетающих цветы. Огромный, он воспрял, горя средь темноты, Копытом разорвал края твоей одежды И к медленной заре, едва раскрывшей вежды, Умчался, навсегда покинув мирный сон, И руки нежные, которыми вскормлен, И поле яркое с цветами голубыми, Где жили девять Муз и где он рядом с ними С лаврового куста листву щипал не раз. Умчался! Ясный след твоих копыт, Пегас, Остался навсегда на тростниках и глине. В ущельи пастухи и пастыри в долине Дрожали, увидав прыжки его и бег. И, не успев закрыть им ослепленных век, Жнецы и виноградари следили, Как он вздымал излом своих огромных крылий, То нежным серебром, то золотом горя. Ты видела его, рассветная заря! Ты, небо звездное, видало! - в трепетаньи Наполнившего лес своим могучим ржаньем, Кидавшегося ввысь, к лазури голубой, И к морю шумному, где радостный прибой Возносит гребни волн, что на него похожи, Направившего бег стремительный, чтоб в дрожи И в мыле от своей погони, на бегу Остановиться вдруг на самом берегу, Где волны гневными ломаются скалами, И тихо овевать прозрачными крылами, Что свежие ветра вздувают пылью пен, Дитя, рожденное от моря и сирен.

Я, тень минувшего, и ты, жилец земли, Мы будем говорить с двух берегов реки, Что продолжает течь меж нашею судьбою. Скажи мне, так же ли проснулось все весною? Как раньше, на лозе алеет виноград, Павлины так же ли по вечерам кричат И петухи поют все так же ль в час рассвета? Белы ли лебеди, жужжат ли пчелы летом? Звездами яркими горят ли вечера? В деревьях и кустах играют ли ветра, То ослепленные, внезапные и злые, То ласковые, нежные, такие, Которым рады лишь и лист, и спелый плод. Скажи, все так же ли вода в фонтанах бьет, Все так же ли плоды висят в саду фруктовом И монотонный год сменен таким же новым, С Апрелем радостным и Августом глухим, Что спит в густой тени и не разбужен им? Скажи, поют еще свирели за рекою, Такие нежные, что песнею такою Согреты и рассвет, и медленный закат? О, расскажи же мне про голубей, про сад, Про сладкую любовь, которой в полдень лета Смеются женщины, что для нее раздеты, Про груди круглые, про яркие уста, Про все, чем жизнь была мне так отрадна та! Про кудри - день и ночь! - про бедра, что на ложе С амфорой белою и светлой лирой схожи, Про все, что Божество, и Жизнь, и Красота! – Но я боюсь, что ты, которого судьба На берег той реки, откуда нет возврата, Лишь с камнем, поднятым в руке заместо злата, И молчаливого с собою привела, Не знал того, чем мне та жизнь была мила, Того, что я любил и не забыл, тоскуя, Что были для тебя уста без поцелуя, Без смеха голоса, без запаха цветы, Без певчих птиц рассвет весенний, - если ты, Чтоб реку переплыть, что темною волною Уж ног касается твоих, не взял с собою Ни ценную монету, где видна Судьбы таинственной печать и письмена, Иль, чтоб смягчить Харона взгляд суровый, Цветок божественный или венок лавровый.

На мягком берегу все тихо утром рано. Репейник с берега и волны с океана Друг другу хлопья шлют цветов своих и пен. Здесь якорем корабль - там пашней плуг взят в плен, Волна колышется, как поле на рассвете, Корзина тяжела - полны уловом сети, Каштаны на ежа похожи шелухой, Морские травы чьею-то рукой Невидимой расчесаны умело, И из зеленых вод, где ты купаешь тело, Сирена синяя всплывает и встает, И в раковине, где весь океан поет, Я слышу, то прибой, то гул подъятой нови, Тот голос двойственный, что тайной дан любови.

С тобою мы идем дорогою одною С тенями встретиться, что тою же тропою Предупредили нас сегодня поутру. Ты горлицу несешь, я - черную сову, Серебряную ты свирель, я - золотую. И все смеешься ты, хотя уже молчу я, И шаг за шагом вновь на бархате песка Мы оставляем след двойного каблука, И плачется сова, и горлица воркует, И зеркало твое - фонтан, в котором пью я, И нежная любовь, в чьих крыльях то закат, То яркая заря, сменяяся, горят, Приходит, чтобы сесть навеки между нами, И наших жарких уст касается губами. А после, легкою иль тою, что трудна, Дорогой, нас ведет, вдвоем, во времена, Где весны старятся и осень сроки множит. Но та любовь, что нам смеялась раньше, все же Нам улыбается, нам и свирелям дней. Твоей серебряной и золотой моей. И отражать ничто не запретит фонтану, Когда с тобою я в него смотреться стану, Среди серебряной листвы и золотой Во влаге дремлющей, чей тающий покой Сомнут и взбороздят ветров осенних стоны, На седине висков - венок всегда зеленый.

Спокойный дом в саду за крепкою оградой, Созревшие плоды с водой студеной рядом, Что отражаются на мраморе стола, Дорогу узкую, что к берегу вела Морскому по холмам песчанистым и мшистым, И все, что сделало мой смех простым и чистым, Которым только тот отмечен, кто в судьбе Своей иных вещей не пожелал себе, Как голубой фонтан, цветами окруженный, Как гроздь янтарную на ветке отягченной, Как нежных горестей немного и любви, И дни, похожие на все былые дни… Все это понял я, Любовь, когда впервые Явилась ты, плоды вкусила золотые, Отведала воды, и села, и крылом Божественным своим мой осенила дом.

В воспоминании сей кубок сохрани О всех фонтанах тех, каких в былые дни, Греховны иль чисты, твои уста касались: О тех, что нежному Нарциссу улыбались, О тех, что дал удар пегасовых копыт, Об Аретузе, что к морям бежит Струями светлыми, сливая воды эти, Об усыпляющей, во мрак влекущей Лете, И обо всех других, что меж полей и нив Поют таинственно свой трепетный призыв В неумолкающем твоем воспоминаньи. О, сохрани навек сей кубок, и в сияньи Сквозного хрусталя, где больше влаги нет, Увидишь вскоре ты, как расцветет букет, Который каждый день в таинственном виденьи Придут вложить в него бегущие мгновенья, Немые дочери забвенья и времен… И каждая из них, твой посещая сон, Касаясь пыльных плит поникшими крылами, Всю память уберет душистыми цветами.

Когтями времени убита красота. От пенья своего уставшие уста, Замолкнув, сохранят еще гримасу смеха. Созвучья голоса живут и входят в эхо. Кровь в венах всех камней сгущается в земле, Дриада мечется в извилистом стволе, Закаты мрамором становятся, дни - пеплом, Амфоры - урнами, дворцы - холодным склепом, А в ветре слышен плач тоскующей души… И ото всей тебя, - смех, тело, кровь, - в тиши, От сна, которым жизнь твоя была земная, Взлетает горлица и роза цвет роняет.

Я в колыбель к тебе мой сын, не подошлю, Чтоб увидать, как ты их разорвешь петлю, Двух змей, что от яйца судьбы родились обе: Ни чтобы испытать тебя в борьбе и злобе, Ни чтобы наблюдать, как обовьет тебя Чудовищ гибельных стальная чешуя, Чью пробуждением опасность уничтожишь. О нет! Я положу тебе, дитя, на ложе Тот тирс, к которому их приковал Гермес, Затем, что не Геракл, что вепря в темный лес Загонит и убьет Стимфальских птиц, ты будешь, И я хочу, дитя, чтоб жизнь, что ты разбудишь, Лишь посланцу богов была посвящена, Чтоб для тебя меха распухли от вина, Амфоры от зерна, и чтоб твои дороги Цветами и травой благословили боги, И чтобы, в темный лес вступая по ночам, Приют ты находил себе не в дубе там, А на ветвях берез иль под листвою клена. А в час, когда молясь, к земле колено клонишь, На жертвенник лия наполненный фиал, Ты не Геракла бы - Гермеса призывал.

И мы отправимся! Рассвет уже горит, И ветер всколыхнул траву меж тяжких плит, Что наши два коня, упрямо и сердито, Давно железным бьют и золотым копытом. Из наших двух коней мой - грузен, твой - крылат. Но Боги добрые, смеясь, соединят Богини жребий с смертного судьбою. В дорогу! Жертвенник пролитым кубком вспоен И ароматами еще окурен дом. Скорей! Сойдем с крыльца и эту дверь запрем. Собаки провожать нас будут долгим лаем, Затем, что в мире всем наш путь никем не знаем. К какому вечеру, скажи мне, он идет? Близ кладбища, увы! лавровый куст растет, И той же, что пришли, уходим мы дорогой. Увидим ли еще и этот двор убогий, И стены белые, и окна, чье стекло Дыханье ярких роз и солнца обожгло, И пепел очага, что в долгий час разлуки Согрел немного нам протянутые руки? Увидим ли когда в конце аллеи той И пруд, и тихий сад, цветами залитой, Колодец, где скрипит веревка, ключ в беседке, Плоды созревшие, склоняющие ветки, И траурный бассейн, бассейн огромный, где, Чтоб был счастливым путь наш новый, на воде Сегодня лебедя я заколол кинжалом, Следя, как струйками на мрамор кровь бежала.

Обвитый виноградом и плющом, Чтоб отразиться в ней - к воде склонился дом. Он хрупкий весь, цветущий весь и белый. Прозрачно небо. Ласточка так смело, Ныряя и кружа, сплетает свой полет И в дремлющей воде внезапно предстает Летучей мышью сумрака иного На фоне неба мертвенно-ночного. И пара лебедей над тенью тел своих, Что черным призраком не покидает их, - Два странных двойника на золоте и черни, - Соединяют час дневной и час вечерний.

Приди! Вот лишний день, что через жизнь проходит С ленивым голосом, что у ветров находит Свой смех таинственный, а горечь слез - в ручьях. В одежде медленной и с пальцем на губах. Он бродит, весь в лучах сиреневого цвета. Приди, вот лишний день с приветливым рассветом И с тихим вечером, который свой покой Над балюстрадой облокотит той, Что наклоняется над спящею водою, Покрытой бронзовой и золотой листвою. Приди, чтоб этот день был нами проведен Вдвоем, и к вечеру нагим предстанет он, В слезах, что он нам был и радость и сиянье, И принужден теперь уйти в воспоминанье. И голос смолкнувший и полустертый след, Сливаясь с тишиной ушедших в вечность лет, Во влагу памяти опустятся покорно Меж листьев золотых, что тонут в водах черных.

К закату обернись и обернись к рассвету. То грустью скованный, то радостью согретый, День двойственный и странный, вновь и вновь, То смерти молится, то требует любовь. И вечер и заря одним пожаром красны. Печаль - как равная пред радостью напрасной, И кто-то, тишине доверясь иль словам, Здесь что-то говорит, молчит о том же там. Фонтан, что нам поет, душа в ее страданьи, И ветер, воющий по коридорам зданья, Кого-то за руку держа, в тени бредет. Дорога, разделясь, уже двумя уйдет. Река у моря дельтою разъята, И на ее песке хранится отпечаток Кентавра дикого раздвоенных копыт, И скрыт под зверем бог, каким себя он мнит. Огонь сокрытый спит в холодном сланце камня. Все двойственно! Ты сам и плоть, и призрак тайный. Кто знает, кем себя ты в зеркале найдешь! И, может, голос тот, которым ты поешь, Когда отведаешь от скорбного фонтана, Как тень докучная и жалобная станет, - Навеки на себя прияв твою печать, - У запертых дверей томиться и кричать.

То сожаление, что шло с тобою, днями, С листвой увядшею и снятыми гроздями, И за которым шли, боясь земных погонь, Чтоб за пяту кусать или лизать ладонь, Волчица злобная и верная борзая, Остановилось вдруг, замолкнув и вздыхая, Услышав ту свирель, которой смерть поет. И вот, пока оно и слушает и ждет, Оно, что некогда твоим же телом было И чует кровь твою в своих текущей жилах, - В холодный превращается гранит. И, стоя, слушает в том эхо, что молчит, Напев свирели той, что смолкла и которой Оно сокрыто в плен безмолвный и тяжелый, В то время как у ног, закованы в металл, Все, чудится, рычат, друг - эта, недруг - та, Одна лижа ладонь, другая пядь кусая, Волчица медная и медная борзая.

Когда и твой корабль на каменистом бреге, Измучив в странствии иль в радостном пробеге Большие паруса - как пару жарких крыл, Вонзит свой острый клюв в прибрежный мокрый ил И веслами в траву вопьется, как когтями, О странник, гневными измученный морями, Чей ветер пощадить твою Судьбу не мог, На этом острове, где разных нет дорог, На камни иль цветы наступишь ты ногою? Болота ль темные с зеркальной пустотою Иль быстрые ручьи, что плачут и поют, К себе твой легкий путь послушно привлекут? Быть может, к вечеру войдешь ты в дом приветный, И лампу там зажжешь, и встретишь час рассветный. Иль, может быть, в иной, трагической судьбе, Прельщен и разъярен опасностью в борьбе, Ты будешь, как и он неукротимо воя, Гнуть черному быку рога в смертельном бое?

Я пел тебя, Весна, я в бочке жал, играя, Твой спелый виноград, о Осень золотая! Хотя бы сохранил на вечны времена Свой легкий смех Апрель, а красный от вина И листьев вянущих, и сладко утомленный И тирсом поднятым и чашей осушенной, За кипарисами Сентябрь молчал и спал, Хотя бы новый сон амфоры наполнял, Хотя бы черные по той реке, где были Недавно белые, к нам лебеди приплыли, Хотя б огромный лес открыл моим шагам Пути страшнее тех, что я изведал там, - Не буду ль все же я идти среди приветных Теней, что посланы мне юностью заветной? И разве я не к той свирели вновь прильну, Которую любил я слушать в старину, И на которой брать мои уста умели И гаммы звонкие, и трепетные трели? И я хочу на стол, где все плоды горьки, - Изделие моей слабеющей руки, - Поставить лампу глиняную тоже, Чтоб бледный вечер мой был на рассвет похожим.

На небе, на воде, на кипарисе тонком Оставь, не затворив ключами двери звонкой, Павлина, голубя и спящих лебедей И слушай, не дыша, как время меж ветвей Стекает в тишине то медленно, то быстро, - Песочные часы, душистая клепсидра. И тихо отойди, чтоб эхо не поднять. И белых лебедей оставь спокойно спать, Под крылья головы склонивших, и павлина На кедре царственном оставь, и на вершинах Высоких кипарисов - голубей. И уходи теперь. Все тихо. Лишь свежей От приближения зари дыханье ночи. Оставь лопату, серп и посох свой рабочий, И лишь косу возьми, горящую крылом Стальным, и затвори на ключ калитку в дом. И выйди, унося в плаще своем широком, От дома милого и очага далеко, К проснувшейся заре, по медленным камням, Что поступь звонкую дадут твоим шагам, Навстречу новым дням и блеску солнц опасных, Стального, с клювом злым и гребнем красным, Что клохчет, хохлится, но спит еще пока, Со злато-медным криком петуха.

Раз в бороде моей уж серебрится нить, Я сесть хочу себе позволить, чтоб испить От светлого ручья на берегу зеленом. Раз прялки быстрые и спицы легким звоном Своим безмолвный мой не наполняют дом, Открытый сумраку, что уж хозяин в нем, Раз нет такой руки, которая бы нежно Зашила мне края разорванной одежды И на могильный склеп мне принесла цветы, Раз нет песку в часах и лампы все пусты, И вечер сумрачный свой бег еще ускорит, - Я сесть хочу в тени перед спокойным морем, На жертвенник, увы, повесив светлый меч, Которым прежде я на пир безумных сеч Стада живых людей водил, пастух кровавый! Я слышал дикий вопль победы, клики славы, Что крылья распускают на ветру, Вдыхая мощь свою в металл огромных труб. И вот, устав от битв, от бурь, от пробужденья С зарею раннею и от ночного бденья, От страшных мертвецов, приявших страшный сон, И в черном небе реющих знамен, - Пришел я отдохнуть теперь сюда, к фонтану, Где пенье тихое я слышу флейты Пана, Сатиров пляшуших на маленьком лугу, А дальше, на морском, пустынном берегу Таинственную песнь, что в раковинах сонных Поют луне на отмелях тритоны.

Все жалобы твои я слышал, человек. Услышь теперь мои. Я от богов навек В наследье получил и длинный тирс и флейту. Цвет смуглых щек моих и рук - смешенье цвета Осенних гроздей и весенних роз, А лето вкруг рогов листвою обвилось. Мой рот гримасой стал от жажды поцелуя, Уж вместо божества козла в себе ношу я, Мой смех беззубым стал и весь в морщинах рот, Погоня злит меня, сон - отдых не дает, Мешают ветви мне, пугают непогоды, Когда на пасеку, на сладкий запах меда Крадусь я - на меня кидается пчела. Лук ломится в руке и не летит стрела. Тирс - надвое разбит, и эхо, что, бывало, Меня звало к себе - теперь смеяться стало. Дриаду не найти, а нимфу не догнать. Ручьи дразнят меня, а птицы любят спать На двух моих рогах. В моей свирели нету Для песни нот иной, чем для печальной этой, Я стал почти слепым. В лесу иль на лугу Нагую обхватить я нимфу не могу, Лишь воздух я ловлю дрожащими руками. Года мои идут, неслышно, дни за днями, И вечер близок мой, и я уж отдаю Тому, кто весел - тирс, кто юн - свирель мою. Близь твоего меча, что вдет в ножны тобою, Позволь повесить их слабеющей рукою И дай испить воды в фонтане, а потом, Немного отдохнув, мы встанем и пойдем К морскому берегу, где на зеленом иле Тритоны, что ни вин, ни мяса не вкусили, Под шум огромных волн, что возле них гудят, На раковине золотой трубят.

Ты, с бородой седой, ты, с бородою рыжей, Зачем мой старый сон пришли нарушить вы же? Я не украл у вас ни гроздий, ни плодов, Зачем же вы пришли нарушить время снов Тритона старого, что на песке у моря Лежит, ни с временем, ни с волнами не споря? Оставьте же меня! Пусть новые, увы, Придут заместо тех, кем были я и вы, Такие ж смелые, такие же нагие, Кораллы яркие и перлы дорогие Нырнувшие найти на темной глубине. Я молод, как они, был прежде: на спине Дельфина я скакал по водяным просторам, Сирен преследуя и настигая скоро. Но старость уж и к ним лукаво подошла, Измяла чешую и косы расплела, А тело нежное ветрами искусала. В их рыжих волосах уж много белых стало. Все смертно, человек судьбой к земле склонен, И Боги спотыкаются, как он. Час, вылетев пчелой, осой вернется в улей... Сатиры старые в лесах своих уснули, И дремлющий тритон, скучая на песке, С усильем голову покоит на руке. Все те же самые приливы и отливы Ко всем, кто умерли, уносят всех, кто живы… И тою же судьбой отделены навек От человека - Бог, от Бога - человек. Не умерев, в волнах еще живут сирены, И нежные тела опять ваяет пена, И люди в будущем опять увидят их, И гoлоса того, что невозвратно стих, Уже я слышу вновь воскреснувшее пенье В дыхании ветров и тяжких волн биеньи. И чтобы заглушить отчаянье мое И голос дальний тот, что плачет и поет, Я раковину бледно-золотую Хватаю и в нее безудержно трублю я.

Прислушайся на том медлительном пороге, Что сделают потом развалинами боги, К тем, что идут от зорь и говорят в тени, Затем, что и пути знакомы им, и дни. Без грозди - длинный тирс лишь посох узловатый, И маска, снятая с улыбкой виноватой, Переживает смех, что некогда под ней Звучал, и долгий дождь в теченье многих дней Со щек бестрепетных румянца глянц смывает, И страшен взгляд пустой, которым не взирает Никто. Исчезнувши, козла оставит фавн, Что подражать ему пытается, привстав, В фонтане плачущем навеки нимфа скрыта, Ступенью мрамор стал, а серый сон гранита - Оправа для того, кто был когда-то жив. На гребнях бурных волн лохмотья конских грив Всплывают, мечутся и остаются пеной. Сгорая, факелы золой себя оденут, И лира меж листвы могильного венка Рогами павшего становится быка. Доспехи старые в плуги переплавляют, Любовь и смерть красу любую обнажают, Поднявшись от зари, уходит к ночи день, И эхо, даже громкое, лишь тень. На этот раз ты тот, кто слышит эти речи, И помни: пепел сам томит больные плечи.

Какая б ни была вода, что ты вкушаешь, Зеленая - пруда иль желтая - речная, Для жажды утренней или вечерней, с ней, О смелое дитя, всегда надежду пей! Удача у тебя ж в твоих глазах таится, А счастье по твоей причуде превратится Из тени двойственной, что в теплом гроте бдит, То в женщину, что спит, то в мужа, что стоит. Печать со впалыми и радость с голубыми Глазами - судьбами не счастливы своими. Дни медленно ползут, часы бегут как сон. Разломленный тростник в двух флейтах воскрешен. Деревья старые отягчены плодами. Пещера черная, что злобными глазами Прохожим по пути не устает грозить, И эхо и фонтан скрывает, может быть. Тень голубя вдали на ворона похожа. Озера, лебедей в свое приявши ложе, Иль в лоно вод своих их взявшая река Навеки черного дают им двойника. Сквозная трещина на зеркале хрустальном Морщина - смотрящим, а к ней припавшим - рана. Но помни: зло ночей зарей завершено. Надейся! Счастье лжет, что это не оно! Смеяться будут те, что лил сегодня слезы, И вкруг могильных урн, цветя, овьются розы.

Сосна вслед за сосной, вступая в хор, звучит. И вот уж целый лес и стонет и гудит, Трагичный, потому что здешний ветер - с моря. Он сохранил в себе и злость и привкус горя, И, усыпляя нас, забыть не в силах он, Что гневною зарей он где-то был рожден, В разъятых безднах вод и злобных ветров гуле. А в соснах стонущих, что в небе потонули, Кидая песнь свою в проснувшуюся тьму, Спит счастье, и во сне так явственны ему Проклятье старое и длительная злоба - Два призрака, что бдят и не уходят оба, И в память ломятся, ее кусая сон. А радость на ветвях, что в пурпурный хитон Таинственный закат как кровью одевает, Голубку белую собой напоминает, Чье воркование - неслышный, слабый стон В том красном шепоте, что в соснах повторен.

Приди! Блаженство жить в обоих нас поет! И медленно течет усталый хоровод, Проходит мимо нас одна вслед за другою, Та с веткой пальмовой, та с красною лозою, Та с урной глиняной, та с кубком золотым, Та за рога таща, бранясь и споря с ним, Козла огромного и с бородою рыжей, Что связку лопухов и трав пахучих лижет. Та медленно идя по рощам и холмам, Та около пруда склоняясь к лебедям, Та радостно смеясь, та в неутешном горе, Та из лесу идя, та направляясь к морю. И все, когда восток позолотит рассвет, Безмолвно шествуя одна другой вослед, - И та, что гроздь несет, и та, что ветвь срывает, И та, что в кубке пьет, - исчезнут, оставляя В безмолвной памяти, где сны их сберегут, Улыбки грустные своих усталых губ.

Немая статуя Амура выше роз, Чье пиршество вокруг гранита обвилось, Подобное устам, таинственно-прекрасным, Душистым, окровавленным и красным, От солнца - пьяным, и от ночи - злым. И слыша, как фонтан поет приветно им, Задумчивый божок, среди цветов скучая Нагою статуей, капризно прижимает Ребенка палец к женственным губам. Воркуют голуби. Павлин по временам Свой распускает хвост. В лесу кричат олени. Уж осень листья рвет на воды и ступени. Рыдает ветер. Мерзнет пруд. Зима. Роз нет уже давно, и статуя сама, Лишившись нежных уз, дышавших лепестками, Под ветром яростным и злобными дождями Дрожит и чувствует, как снизу на нее Ползет упругий плющ, впивая острие Своих холодных жал, чтоб после, как змеями, Овиться вкруг нее - и задушить ветвями.

Чтоб возвестить тебе грядущих дней судьбу, И флейту я возьму, и гневную трубу. Пусть лавры обовьют твое чело короной, Пусть на груди твоей свирепая Горгона Свой страшный явит лик среди гудящих змей, Что, изумрудные, на голове у ней. Пусть будешь ты держать, ей потрясая дико, Воинственный цветок, губительную пику. Но пусть твоя нога в сандальи будет той, Что молодой пастух, придя на водопой, Под песнь свирели вырезал из кожи, - Затем, что Мудрость - быть простым и гордым тоже, Надменным на заре и к вечеру - благим, И воду лить и кровь, одно вслед за другим, Соединять броню с одеждою смиренной И посох пастырский со шпагой дерзновенной, И на путях судьбы, где пепл и дождь печать Незримую кладут на вещи, сочетать Под пикой колющей и бьющими кнутами, Под солнцем жалящим и долгими дождями, Под властью пастуха иль амазонки злой, - С огромным табуном, летящим в мрак ночной, Немое шествие среди сырых туманов Пугливых коз, овец и медленных баранов.

Свой пепел прокляну, раз вы прокляли тело! И только в сад сойду, где все отзеленело, Чтобы в последний раз его увидеть вновь. Дорога белая меж пашен и холмов Указывает мне последний столб и камень. Уж небо бледными покрылося звездами, И ветер начал мой оплакивать уход, Пруд смотрит мне в глаза зеркальной гладью вод, И каждый куст ко мне протягивает ветки, А дерево плоды, и предлагают крепкий Мне посох для моих неведомых дорог. Уж фляга на боку и на спине мешок; Сандальи на ноги уставшие одеты, И плащ колышется от стонущего ветра. Скамья, что я любил, уж мохом поросла, Засов упрям, дверь тяжела и зла. Все голуби мои вспорхнули утром рано. И в дремлющий бассейн замолкшего фонтана Последние цветы и ключ бросаю свой, И в темную страну, куда уходит все, Беру, чтоб скрыть потом в ней пепел жизни бурной, Надгробную, плющом опутанную, урну.

Белеет низкий дом среди листвы лавровой. Алеют персики в его саду фруктовом И дозревает гроздь на вянущей лозе. Лучи, врываясь внутрь сквозь щели жалюзей, Играют на стене и пляшут по паркету. Но пуст накрытый стол и в лампе масла нету. И никогда ничей благословенный сон, Истому нежную или усталость он Не приютит уже. И даже тень немая Твоя, о том, что жить тебе пришлось, вздыхая, С усталым взглядом той, какою ты была Ребенком, в этот дом ни разу не пришла. Затем, что ты давно ушла из жизни этой И унесла в руках, чтоб выпить в водах Леты Забвенье и покой, мой кубок, и с собой, Чтоб оплатить проезд на лодке роковой, Взяла монету ты, о мудрая, и чтобы Тебя и мрак и страх не задушили оба, Ты не рассталась, взяв и их в долину слез, С любимой горлицей и лучшею из роз.

Нет у прекраснейшей, - ведь вы ее прекрасней! - Такого облика, что я резцом напрасным В медали глиняной и круглой начертал, Увидев то, о чем я раньше лишь мечтал - Прелестный образ ваш, что будет жив веками. Гирлянда нежная замкнула вас цветами В замолкшем трепете душистых лепестков, И мнится: вы в воде прозрачнейших прудов Отражены теперь, и близок миг, когда вы Появитесь опять в лучах сладчайшей славы, Какой моя любовь вас видит. И затем, Чтоб нежный облик ваш не потерять совсем, Три раза выбил я его в тройном металле, - Медь, бронза, серебро, - чтоб трижды повторяли Они в сиянии лучистой синевы Улыбку вечную, какою были вы.

Он некогда водил дорогою знакомой В душистые луга, где влага водоема С журчаньем тростника свой легкий плеск сплела, Медлительных быков и тяжкого вола, Мигавших жалобно и пасшихся покорно. И узкою тропой среди акаций черных Он утром выгонял на свежий сенокос Овец доверчивых, козлов и легких коз, Бежавших быстро с жалобным блеяньем, Как души, обреченные изгнанью. И посох медленный, и серп, и тяжкий плуг Грубее сделали ладони сильных рук, Лозою окровавленные спелой. В спокойных помыслах, среди простого дела Он прожил жизнь свою. Его тяжеле шаг, И руки медленней, и взгляд не зорок так, И сгорблена спина - и близок час последний. Он улья стережет на пасеке соседней. И в час, когда закат деревья золотит, К дверям горшечника идет он и глядит, Как урны точит он из глины обожженной. И скоро (приготовь последний дар Харону!) Золой холодной жизнь его войдет В одну из этих урн, и осень обовьет Ее плющом серебряным, и лето Сухое - трещиной расколет урну эту… И ты, что близ нее проходишь, задержи Свой шаг, приблизься к ней и ухо приложи, И явственно твое наполнится сознанье И шелестом листвы, и звонких пчел жужжаньем.

Я слышу плач совы, где горлицы садились, И кровь твоя взошла цветами на могиле, И уж оплакивать глаза устали, друг, Твое отсутствие, в котором ты от рук Моих внимательных и уст печальных скрылся. Вернись! Все ждет кругом, чтоб вновь ты возвратился, И будет радо так опять шагам твоим. Состарившимся ты вернешься и босым, Быть может, потому что так длинна дорога От Стикса мрачного до нашего порога, Где песнь поет фонтан, весь в брызгах ярких слез. Все в доме ждет тебя, о, милый! На поднос Серебряный и на поднос дубовый Две чаши для тебя поставлены. Готовы Оливки сочные, и фиги, и вино, Засовы у дверей промаслены давно, Чтоб для тебя они открылись, как для тени. И лампу я возьму, и вместе по ступеням С тобою рядом мы, рука в руке, взойдем. И в тихой комнате, куда волшебным сном От дальних берегов ты возвращен обратно, Уста соединить так будет нам отрадно! О, странник медленный, чей сон непробудим, Я мертвым так тебя любила, что живым Ты станешь, и тебя к прошедшему ревную. Часы остановлю и лампу потушу я. – Оставь звенеть часы и лампу лить истому. И знай: еще не раз вокруг пустого дома Цветами новыми проснется май в саду, Но больше, чтоб испить, к фонтану не пойду… С губами вместе смерть находят поцелуи. Оливки с фигами возьми - их не вкушу я. Увы! плоды для уст, в которых кровь горит, А я живу в стране, что за морем лежит, И телом пепел я под мраморной плитою. Я тень. И если бы неспешною стопою Решился я прийти в наш потемневший дом, Где ты так ждешь меня в бессилии своем, Руками б ты обнять мой призрак не сумела. Ты плакала б о том, что прежде было телом, И разве лишь тогда б узрела мой приход, Когда бы верною душою у ворот Небес меня ждала, и у загробной сени Твоя любовь была б моей достойна тени.

Храм рушится, за камнем камень. Травы По фризам стелятся и глушат архитравы - И в твердом мраморе, где он закован был - Тот бой, что навсегда вдвоем соединил Кентавра дикого со смелой амазонкой - Ломался день за днем, и вот теперь замолк он Под бременем ветров, и вьюги, и дождей. Не новая весна ползет из всех щелей. Аканта нежная опять листвой покрыта, И к богу на плечо, чья голова отбита, Садится горлица и мед несет пчела, Богиня павшая среди цветов легла, Что льнут к ее губам и дремлют на ланитах. Пусть Нимфа нежная и пусть Тритон сердитый Ржавеют на своих медалях, - все равно: Апрелю каждый год играть разрешено На флейтах двух своих, рассветной и закатной. Жизнь в прежние края опять спешит обратно, Всегда прекрасная и улыбаясь вновь, И снова рвать букет в поля идет любовь, Не думая о том, что те цветы с шипами, Которых там она касается руками, Таят в себе одних, не признаваясь ей, И коготь времени, и тело прошлых дней.

Оставь глухой фонарь, и посох, и сандальи. Дождями за окном уже одеты дали В одежду тонкую, и ветер за углом Все с кем-то говорит о чем-то нам чужом… Уже зима идет, замерзшею клюкою К нам тихо в дверь стучит, что ей открыта мною, И в старческих руках своих тебе несет, О путник, чтобы твой отложен был уход И ты б остался здесь еще надолго с нами, - С их бледно-белыми и красными плодами, В граненом хрустале, что их запечатлел, - Ветвь можжевельника и гибкий куст омел.

Нас было некогда три фавна в лесе позднем. Мы крали молоко и объедали грозди Из ивовых корзин и крынки жестяной. Глазами желтыми и рыжей бородой, Встречаясь им в лесу, мы девушек пугали, Что, яблоками в нас кидая, убегали, Пока смеялись мы пустому страху их. Свирелью нежною в тени кустов больших Будили утром мы спокойный сон фонтана. Орехи грызли мы или пекли каштаны. Лучи как золото скользили по рогам. Смеясь глядели мы, как подражают нам Упрямые козлы, танцуя в тихом стаде. Хмельные осени в цветном своем наряде И весны нежные смеялись день за днем С апрелем радостным и хмурым сентябрем. Но зависть и богам владетельным знакома, Увы! и из троих, рожденных в лесе темном, Уж двое умерли, и, по дороге той Пройдя, ты можешь там, где спит фонтан немой, Увидеть бюсты их на хладном пьедестале, Что листья и плоды гирляндой увенчали, И в памяти своей почтить их хладный прах. Я - я живу теперь в пещере сей, бежав И лес любимый мой, и тихую долину, И солнце жаркое, что сладко грело спину, И сочные поля, где летом на стогах Любил, бывало, я лежать с цветком в зубах И в небе голубом следить за облаками. Покинул я и пруд с живыми тростниками, Где флейты для себя я срезывать любил, И изо всех, увы! лишь эту сохранил Одну, и целый день, с восхода до захода, Сижу, лицом во тьму, у каменного входа, Наполнив жалобой певучею моей Пещеры черный мрак, что отвечает ей, И отголосок дней и снов моих весенних Сливаю с голосом ее печальной тени.

Ты тем прекрасна, что любила тайно (Не так, как смертные, что на ветру случайном Об этом говорят, не слыша тот ответ, Что эхо легкое им посылает вслед, Но вся безмолвная, вся - тихое вниманье) И землю яркую, и ветра трепетанье, И волны быстрые, и тихие поля, И небо звездное, и небо, где заря, И путь, что вдоль ручья уходит с ним из плена, И жизнь усталую, что так же как измена Любви и месяцев бегущих - утомят В них повторенные разлука и возврат. Уста твои навек улыбкой озарились Затем, что с розами окраской сходны были, И ты прекрасна, друг, и тем, что навсегда Надежду нежную хранят твои глаза, И тем, что слушала так часто в роще чистой За кипарисами смех флейты серебристой. Мой конь, крылатый конь в густой тени дремал. Движением хвоста порой он задевал Траву. И острием моей блестящей пики Его коснулся я, и конь поднялся дикий И повернувшись на восток - заржал. И на него верхом вскочил я и сказал: Вперед! Уже заря и час рассвета близок, Я знаю шум дорог и тишину тропинок, Где камни катятся иль стелется трава. Вперед! Нас ждут леса, и моря синева, И тот фонтан, где пить мы будем в час заката, И сказочный дворец, где в стойлах из агата Хрустящий, золотой тебе готовят корм. И мы отправились, Пегас! Но с этих пор, Горя в часы зари и к ночи потухая, Мы остановлены дверьми, что не сломают Удары мощные божественных копыт. Засовов и замков стальных не сокрушит Удар моей руки и пики. И напрасно, От шеи до колен омыты пеной красной, Мы бьемся об утес преграды роковой И от рассветных зорь до темноты ночной Вздымаем в бешенстве мучительных усилий То мрак, то золото своих разбитых крылий.

Одежды до колен приподнимите, жрицы. На них, серебряных, холодный свет ложится Луны, что над холмом и рощами взошла. Свяжите волосы, разбейте зеркала, В которые, смеясь, гляделись, отвяжите Повязки вкруг чела и каждая возьмите По урне, где звенит и плещет до краев Рой золотистых пчел и черных мотыльков, А после по двое войдите в ночь немую. Под шепот ветерка, что край одежд волнует, Безмолвно шествуйте вдоль площадей пустых, Неспешно на плечах своих неся нагих Большого идола с зелеными глазами, Что только раз в году неспешными шагами Вкруг городских обносите вы стен. Но проходя назад под нами, в темноте, Склоните головы, чтоб не задеть в незнаньи Вверху Богини строгой изваянье.

Высокие, теней не бойтесь, ворота! Раскройтесь настежь, и да будет та Рука, что затворить вас пожелает, вами ж Отсечена, и прокляты вы сами, Коль страх посмеет вас когда-нибудь закрыть. Ключи от вас лежат в колодце, и забыть Нельзя вам, что чрез вас, гремя вооруженьем, Прошли полки мужей, не знавших пораженья, И, яркая, мечом им указуя путь, Нагая, быстрая, не помня отдохнуть, Золотокрылая меж ними шла победа. И губы каждого, ее уста изведав, Алели раною, и алость этих губ Звенела пчелами и медью в пеньи труб. Рои, вошедшие, как в улья, в брони эти, В дорогу, мед сбирать с цветов на поле сечи! Когда же в город свой вернетесь вы назад С Победой во главе, в сияньи пыльных лат, - Да будет явлен вам, навеки неотмытый, Кровавый след шагов на этих белых плитах.

С зарею, с первыми рассветными лучами Жнецы и пастухи уже проходят нами, Спеша на пастбище и начатый покос, Перед собой гоня стада овец и коз Или волов ведя, согбенных под ярмами. Проносят женщины плетенки с петухами И девушки - корзины для плодов. От дальнего порой к отставшим слышен зов, Иль звонко зазвенит, задев косу, лопата, Движенья и слова спокойны, губы сжаты, И, применяясь к ходу стада, всяк То замедляет свой, то ускоряет шаг. В прозрачном воздухе, где ясны очертанья, Охрипший голос вдруг так странно схож с мычаньем, А с блеяньем - визгливый, и когда Пройдут, не торопясь, и люди и стада, От топота копыт, жеванья, скрипа, храпа, Биенья жизни той, что здесь явилась, запах Конюшни и гумна останется один, И легкий ветерок, поднявшийся с долин, Заставит на гвоздях, засовах и в отверстьях Дрожать соломинки и клочья белой шерсти.

Коль хочешь испытать судьбу - проснись с зарею, И с черною своей иль белою совою Под длинной мантией иль реющим плащом В нечетный день покинь неслышно спящий дом, И, выйдя, у ворот плюнь на большую жабу. Приметы нет такой, что правдой не была бы; В шиповнике уже намек на розу скрыт, И заяц, что тебе твой путь перебежит, Кукушка, что года тебе сочтет, и в поле Трилистник, что одним листком имеет боле - Все это признаки, чтоб легче и верней Ты мог узнать все то, что в тьме грядущих дней Тебя подстережет, спокойное иль злое, Чем если б, на крыльце пустого дома стоя Иль сидя с вечера на камне у дорог, Чтоб убедиться, что тебе готовит рок, Ты б стал разгадывать, что в письменах пророчит Дождь падающих звезд на небе летней ночи.

Привет вам, ворота, открывшиеся нам! На маленьких ослах из отдаленных стран Мы привезли сюда большими сундуками, Что по ночам гранят, что вышивают днями: Каменья яркие и пестрые шелка. Смотри - как жемчуга блестят в моих руках! Вот тонкие духи, вот пряности и сласти! Нет покупателя, что б не был в нашей власти! Чтоб всем виднее быть, мы встанем на скамью И в лавку заманить сумеем всех свою, И станет полн кошель и будет пуст прилавок. И до рассвета тот, кто был хитер и ловок, Считая барыши, не сможет отдохнуть. Когда же двинемся опять в обратный путь, То все мы, чтобы нас благословили Боги, Дав быстроту ногам и охранив в дороге От тех, что поджидать нас могут за углом, Монеты медные в вас, каменных, вобьем.

У стен моих закрытый стал возок. Прозрачен вечер. Цвет небес глубок. Вокруг фонтана нимфа обегает. Смеется фавн, и лето возвращает В повозке старой в то же место тех, Чьи взгляды, и движения, и смех Возобновят опять, чудесен и прекрасен, Мир светлых сказок и наивных басен И игры легкие и радостные те, Что около ручья в душистой темноте Движеньем, знаком, возгласом и взглядом Кентавр веселый с легкою Дриадой В лесах возобновляют каждый год. Взгляните же сюда! Толпа в молчаньи ждет И смотрит на мостки доверчиво и жадно: И через нас, для вас украшенных гирляндой, Пройдете вы, неся цветы в своих руках, В прозрачных туниках, и каждая, в дверях Остановясь на миг и улыбаясь, тут же Котурну на ноге, склонясь, затянет туже.

Когда решишься ты прийти в наш город темный, Умножишь круг сестер, прелестных и нескромных, Что дарят красоту и ласку продают, - Остановись еще лишь на мгновенье тут И в ясных зеркалах, которыми мы крыты, В последний раз на ту пришедшую взгляни ты, Что звоном празднества и злата прельщена, Что посылает нам далекая страна Еще наивною и чистою, быть может, С дыханьем диких мхов в изгибах смуглой кожи, С оттенком осени в волне густых кудрей, С плодами спелыми двух маленьких грудей, А в нежном тайнике, что ведаешь одна ты, Рисунком раковины розоватой И ароматом, что в себе таят Морские водоросли, лес и сад. Но прежде, чем войти с подобными дарами Для тех, кто их иметь желает, перед нами Остановись на миг и, если труден шаг, Вернись, а если нет, то да свершится так! Откроемся тебе, и ты с веселым пеньем С двойным своим пройдешь под нами отраженьем.

Ты, что так долго шел один с самим собою, О странник дорогой, будь гостем здесь - от зноя Под нами отдохни. Смахни с усталых ног Пыль гордостью твоей испытанных дорог И снова стань таким, каким ты был, когда ты Свой дом покинул, юностью богатый, Боясь лишь одного - что поздно вышел в путь. Заря умеет ласково прильнуть И к светлым хижинам, и к сумрачным могилам, И все утра для тех, кто знает вечер, милы. Забудь и трудный путь, и темные леса, И колкие шипы, и листьев голоса, И пепел долгих дней, истлевших под руками. Сними намокший плащ, тяжелый за плечами. Сломай и посох свой и флягу, - или нет: Отдай их тем, кто в жизнь ушли тебе вослед, Кто по пустым полям и отмелям проходят И след твоей ноги в сыром песке находят. Молись, чтоб небо им звездами расцвело, Затем, что вечер уж, хотя еще светло, И пахнет теплотой дурманящей и влажной. И свой привет пошли тем юным и отважным, Что, не страшась путей, намеченных едва, Уходят в жуткий час, когда кричит сова.

И осень и зима равно суровы к нищим, Что бродят по дорогам и кладбищам, Напрасно пробуя разжалобить людей. Мы стынем и дрожим от ветра и дождей, От стужи мерзнем мы, закутавшись в лохмотья, И лают псы на нас из каждой подворотни, Прохожие в лесу боятся встретить нас. А мы добры меж тем, затем, что мы не раз Зеленых тростников слыхали в ветре пенье И в небе стольких звезд видали пробужденье И гибель стольких солнц тяжелых в бездне вод. Бродя среди камней, мы не находим тот, Что стать бы смог для нас камином иль порогом. Шипы нас стерегут и ранят по дорогам. Изнеможенные, идем во тьму из тьмы, Из всех отверженных - отверженные мы. И ты, о город злой, напыщенный и сытый, Купцу, наложнице и воину открытый, Нам в злобной гордости ты закрываешь вход Железом и свинцом окованных ворот. Будь проклят: уходя, тебе мы кинем с бранью Хлеб твоего скупого подаянья.