Есть в русском языке опушки и веснушки, Речушки, башмачки, девчушки и волнушки И множество других, таких же милых слов. Я вслушиваться в них, как в музыку, готов. Веселой нежности полны они, и в этой Веселой нежности - их светлая примета. И если по лесу я осенью пройду И на опушке там волнушки я найду, Иль повстречаю я девчушку, чьи веснушки На солнце запестрят и заалеют ушки - Вдвойне доволен я нежданной встречей той! О, русский мой язык, прекрасный спутник мой! Движениям души неразделимо вторя, Равно находчив ты и в радости и в горе! Для горя тоже ты смягчил слова свои: Могилка, вдовушка, слезинка… - сколько их! Да что тут говорить, нагромождая строки! Мы знаем все тебя: просторный и глубокий, Со всякой ты своей управишься судьбой! Прекрасный наш язык - нам хорошо с тобой! 1966

Теперь на свете перемен немало, И, может быть, уже заметил кто, Что в городе и смерть иною стала, Почти такой, как в фильме у Кокто! Их больше нет, эмблем наивно-старых: Часов песочных, черепа, косы - Она, как все, гуляет по бульварам И смотрит на браслетные часы. Задержится на шумном перекрестке, Зайдет в больницу иль в игорный дом, В изящном платье, с модною прической Появится в отеле дорогом. Ее прикосновенья стали мягче И не слыхать порой ее шагов, А голос и внимателен и вкрадчив, Как у сиделок и у докторов. Я с ней знаком. Она все чаще нынче Проходит мимо моего крыльца, И все ясней, понятней и привычней Становятся черты ее лица. Она порой задумается словно, Замедлит шаг: зайти иль не зайти? И вновь уйдет своей походкой ровной, В другие лица глядя по пути. Конечно, это только проволочка, Она придет, она войдет, она Перечеркнет слабеющую строчку, Которая казалась так нужна. Я знаю, что мечта моя нелепа, Но как хотел бы тем ей отплатить, Что эта строчка розою из склепа Сумеет вновь, ей вопреки, ожить! 1966

Не женским телом, даже не стихом Измучен был я в этой жизни краткой, А вечными догадками о том, Что все-таки осталось мне загадкой. Напрасный труд! Но как он был хорош Мучительным восторгом приближенья! Казалось: шаг - и ты уже дойдешь, И четкой явью станет наважденье. Но каждый раз, конечно, все в провал Летело, падало - лишь сердце билось, Пока я наконец не перестал Вымаливать немыслимую милость. Но сердце… Сердце даже и теперь И ждет еще, и слушает, и верит… Пусть не стучусь я больше в эту дверь, Но все же я не отхожу от двери. 1966

След письма на пропускной бумаге Можно снова в зеркало прочесть, Только знай: в его застывшей влаге Точность есть и беспощадность есть. Так любовь порой в воспоминаньи Заново нам лучше не читать, Все слова и знаки препинанья Сызнова ничем не проверять. Лучше нам не приближать напрасно Разума зеркального к тому, Что осталось смутным и неясным - И, быть может, лучшим потому. 1966

Сложи свои распахнутые крылья И мудрости последней научи, Как без тоски, без страха, без усилья Нащупать дверь и подобрать ключи. Чтоб наконец, спокойною рукою На ручку двери медленно нажав, Уйти туда, где буду я с тобою Среди ничем не запыленных трав. 1966

Я их изведал, радости земли: Леса, тропинки, волны, корабли, Прикосновенья, рифмы, поцелуи… Мне кажется, что их с собой возьму я, Притом никак не в одиночку, но Неразличимо слитыми в одно, Как будто память их соединила В единый вздох о том, что было мило, В тот долгий вздох, которым не спеша Наполнится, чтоб отлететь, душа. 1966

Я говорил с Тобой. Сияли зори. Густым прибоем пенилась трава. Но тем же все тысячелетним горем Мои земные полнились слова. Из тесноты моих противоречий Опять к Тебе подняться я не смог, И Ты не стал мне ближе после встречи На перекрестке полевых дорог. Но сколько их! Они уводят в дали, Которым нет названья и числа! И если мы сегодня повстречались - Последней эта встреча не была. 1965

Ты был так добр ко мне! Ну а к другим? К тем, что меня гораздо лучше были? Зачем и сам Ты не нагнулся к ним, И ангелы Твои о них забыли? И вот они - погибли, я - живу. А почему - мне непонятно это. Как солнца луч, упавший на траву, Ты мой вопрос оставишь без ответа. Мне дан был этот луч. Едва-едва По мне скользнул и уберег. А рядом Прохожими истоптана трава Иль скошена, а то побита градом. Твой странный луч! Как будто неживой… Как будто он рассеянно и слепо Скользит, перебегая, над травой, Щадя случайно и казня нелепо. А может, он меня не обошел, Все расценив и все приняв решенья? Как мне понять твой мудрый произвол, Загадку твоего осуществленья? 1965

Уже в глагольном окончаньи На это ласковое «ла» Вся нежность женского касанья Созвучьем чистым расцвела. «Прочла», «Пришла», «Нашла», «Любила» - Глаголов всех не перечесть. Но помни: в них лишь то, что было, Но никогда не то, что есть. И эта нежность русской речи (В других ее как будто нет) Уже и со вчерашней встречи С тревогой смотрит нам вослед. Что если даже эта встреча, С ее еще звенящим «ла», Той нежности противореча, Уже последнею была? 1966

В овражке пахнет теплой земляникой И так уютно догнивают пни. Не надо: не аукай и не кликай - Ведь это хорошо, что мы одни! И это ничего, что мы вернемся С порожними корзинками к другим И оба принужденно засмеемся И оба невпопад заговорим! Пускай поймут, что в быстрых взглядах наших Недавний трепет счастья отражен, А рот не теплой ягодой окрашен, Но жадным поцелуем обожжен! 1946-1966

Давно и птицы перестали петь, И день короче, и цветы беднее, И как-то чаще тянет посидеть На той скамейке, что в конце аллеи. Там не окликнут, не пройдет никто, Там ты уже почти полузабытый. И до калитки так недалеко, До той, что вот уже полуоткрыта. 1965

Я все-таки промолвил слово Совсем заветное, свое. Ко всем превратностям готово, Оно скользнуло в бытие И где-то и живет и дышит На свой, такой негромкий, лад. Но, может быть, его услышат, А кто услышит - будет рад? Оно мне долго не давалось, И до сих пор я не пойму, Какая радость иль усталость Меня приблизила к нему. Иль это он, мой Ангел, снова Меня от гибели храня, Он подсказал мне это слово? Наверно, пожалел меня. 1966

Моя земля! Тюремщик старый мой, С недобрым взглядом, с жадною рукою, Своей довольный древнею тюрьмой, Не знающий, что где-то есть другое! И вся тоска такого бытия Невыносимой стала б мне обузой, Когда бы не племянница твоя, Что отзывается на имя Муза. Она рыжеволоса и стройна. Через решетку узкого окошка Слежу за тем, как на дворе она То кормит голубей, то гладит кошку. Когда все спят, она приносит мне Перо, чернил, клочок бумаги грубой И, уходя, в полночной тишине, В дверях, зардясь, протягивает губы. Когда-нибудь настанет мой черед Привычное покинуть заточенье, Но только будет, знаю наперед, Нерадостным мое освобожденье. Как с девочкой моей расстанусь, с той Лукавою сообщницей моею, Что, торопясь по лестнице крутой, Несла мне право жить моей мечтой - То лучшее, что я сейчас имею! 1966

Его вчера срубили. Что осталось От всех его упрямых, гордых лет? Немного щепок, дрог крестьянских след Да свежий пень. Здесь я побуду малость И напишу всего десяток строк, Но станет в них все сызнова как надо: Дуб, воротясь, прошелестит прохладой И распахнется, волен и широк. И так же быстро оживет, наверно, Узор листвы и веток тяжкий взлет, И, выскользнув из чашечки неверной, На землю первый желудь упадет. Смотри: весь дуб перед тобою снова И нет того, что было свершено! Вот так обратно возвращает слово Все то, что срублено и сожжено. 1966