Ночь прошла спокойно. Я проснулся оттого, что мне стало холодно, а когда поднялся, почувствовал холод сильнее. Я просто весь дрожал и поспешил к серым остаткам костра, в которых тлела головешка. Дрожа так, что зуб на зуб не попадал, принялся раздувать угли. Наконец мне удалось разжечь костер, и я присел перед ним, рассматривая свои несгибающиеся ладони. Как мы поедем дальше? Мои руки, да, наверно, и Димкины, избиты камнями, истерты до крови во время вчерашнего путешествия.

Ребята спали. Левка лежал, заваленный ветками, рядом прижались к нему Димка и Белка. Их просто жаль было тревожить.

Дунул легкий ветерок и всколыхнул над водой плотное одеяло тумана. Откуда-то издалека донесся продолжительный заводской гудок.

– Поехали, – стал трясти я Димку.

Ребята быстро собрались, погрузились. Чтобы не так болели руки, я предложил Белке править, а мы с Димкой стали грести. Жгучая боль в ладонях принуждала нас морщиться и поминутно бросать весла.

– Белка, – не выдержал, наконец, Димка, – у тебя не найдется, чем перевязать руки? Страшно болят!

Нюра обмотала какими-то тряпками нам руки, и мы снова взялись за весла. Из тумана выглядывали лодки, выстроившиеся вдоль берегов. В них маячили фигуры удильщиков, ждущих клева. Иногда мы видели женщин, которые так же молча, сосредоточенно глядели в воду. Крепко же прижало немцев, если и женщины бросились ловить рыбу!

Вверху туман рассеялся, выглянуло солнце. Рыбы засверкали в его лучах, выбрасываясь из воды. Вдоль реки потянулись космы тумана. Дунул свежий ветерок, вода сморщилась, и мы быстро устремились вниз по течению.

– Где-то город, – проговорил я, все еще корчась от холода. – Видите, сколько немцев рыбачат!

– Жми, Вася, пока нас не зацапали, – подхватил Димка, налегая на весло.

Руки уже болели меньше, стало теплее, и жизнь не казалась нам теперь такой плохой. А Белка сидела на корме, сжав руки и втянув голову в плечи, бледная, с дрожащими губами. Она все еще мерзла, и я предложил ей погрести, чтобы чуточку разогреться. Белка взяла у меня весло и неловко, по-девичьи, стала взмахивать им, то и дело поднимав фонтаны брызг.

– Сменить? – внимательно посмотрел я на нее.

– Погоди! Я еще не научилась…

Солнце поднималось выше, туман исчез, становилось теплее. Я сменил Белку у весла, и она пересела на корму, раскрасневшаяся от гребли. Мало-помалу река очистилась от лодок, и мы поплыли по ней, согревшиеся и готовые плыть хоть до самого дома.

Вдруг одна невероятная мысль обожгла меня. Как я мог забыть? Мы спокойно плывем в лодке, которую похитили у этого Штрауса. А ведь он, очевидно, уже сообщил о пропаже и сейчас нас ищут по всей округе, как воров. Что делать?

Я поделился опасениями с ребятами.

– Ты прав, Молокоед, – подумав, ответил Димка. – Конечно, нас ищут. И надо от этой лодки как-нибудь отвязаться…

– Что ты говоришь? – капризно вскричал Левка, которому трудно было даже представить, как могли бы мы нести его… – Мало лодок на этой реке! Пойди, определи, чья она?

Я посмотрел на Левку. Он побледнел, на лбу выступили капельки пота. Бедный Левка! Как, должно быть, тяжело, когда знаешь, что не способен даже шагнуть самостоятельно…

Берега реки заметно изменились. Не стало болот, лес поредел, в нем было больше порядка. Вновь показались лодки, перевернутые кверху килем.

Одна и та же мысль заставила нас с Димкой повернуть к берегу. Мы решили посмотреть лодку, которая привлекла наше внимание своим белым днищем. На берегу мы огляделись и, не заметив никого, подошли к лодке, перевернули ее и спустили на воду.

– Эх, и хороша! Давайте перегружаться. Живей, живей! – командовал я.

Прицепив наш старый челн к корме, мы отчалили и выехали на середину реки. Ехать с двумя лодками было тяжелее, но мы навалились на весла так, что проехали километра четыре, даже не заметив.

– Давай отвяжем старую лодку, – нашелся, наконец, Димка.

– Нет, надо сначала ее затопить!

Мы подобрали на берегу два больших камня, снова выехали на середину, и здесь я, прыгнув в лодку Штрауса, прорубил у нее дно и, когда в отверстие хлынула вода, отцепил. Лодка быстро наполнилась водой и затонула.

Теперь грести стало легче, и мы быстро помчались дальше.

– Ох, и далеко еще нам до дома! – тяжело вздохнула Белка.

– Да, далековато, – проговорил я и задумался.

Мне вспомнилась мама. Что-то она сейчас делает? Наверно, партизанит. Не будет же она работать на фашистов вроде того облезлого типа, который стал у немцев переводчиком. Громит сейчас немцев где-нибудь в наших лесах, возможно, даже в Золотой Долине. Может, мама подалась на север от Острогорска? Оттуда ловко наносить удары по фашистам. Ну, а если она на севере, то легко попадет в Золотую Долину и встретит нашу избушку. Интересно, висит ли там портрет Джека Лондона, друга всех смелых и отважных? Если висит, то мама уже поняла, что находится в той самой хижине, где мы жили…

Я смотрел, как опускается в воду весло, и мысли, подобные этой, проносились в моей голове. Мне уже стало казаться, что я вижу в зыбкой воде мамино лицо. Вон ее черные вьющиеся волосы я улыбка, которой она подбадривает меня:

– Не робей, сынок! Все будет в порядке.

Я вспомнил, как еще до войны мы купались в пруду. Пруд у нас очень красивый, длинный-длинный, в крутых, поросших лесом берегах. Я тогда еще только учился плавать. И мама, зная это, все же тащила меня в самые глубокие места.

– Иначе, сынок, никогда не научишься.

Я захлебывался, таращил из воды глаза, погружался с головой в воду, а мама стояла спокойная, улыбающаяся, и только и делала, что приговаривала:

– Так, так, сынок… Выбирайся. Плыви! У тебя что-то получается.

Димка посмотрел на меня и, видимо, поняв, что творится в моей душе, сказал:

– Кровь из носу, а мы должны добраться до дома! Кто окажет, сколько километров до Острогорска?

– Километров две тысячи с гаком будет, – усмехнулся я. – Чуть подальше, чем от Золотой Долины.

Левка протяжно свистнул. Он улегся поплотнее, и несколько минут его не было слышно.

– Если мы будем делать по сорок километров в день, и то нам потребуется пятьдесят дней, – заговорил он. – Нет, видно, уж я не доеду.

– Не вешай нос, Федор Большое Ухо! – как можно бодрее произнес я.

Меня никто ие поддержал. Димка, насупившись, орудовал веслом. Белка сидела на корме, и когда она подняла на меня глаза, я увидел в них слезы.

Мимо нас снова поплыла колючая переплетающаяся проволока. Где-то в центре лагеря из высокой трубы валил дым. До нас доносилась его удушливая вонь.

Белка склонилась над водой, держась за грудь. Наконец хватила ладошками воды, умылась и, бледнея, проговорила, как бы оправдываясь:

– Не могу переносить этот чад.

– Почему? – вырвалось у меня.

– Не знаешь, что ли? Они сжигают мертвых.

Мы с Димкой невольно оглянулись на лагерь. Высокая труба, похожая на трубу медеплавильного завода у нас в Острогорске, выбрасывала в воздух жирные клубы черного дыма.

– А пепел идет на удобрения. Я помню, как у нас в лагере агроном каждое утро ходил с линеечкой и измерял гладиолусы, которые мы выращивали. Подойдет, измерит, снимет очки и запишет в книжечку. Сравнивал, как действует на гладиолусы человеческий пепел и костяная мука.

– А кто агроном? – спросил Димка.

– Мюллер. Какой-то видный их ученый. При орденах! Я сама видела, как начальник лагеря его хвалил: «Вы, говорит, сделали великое дело, герр Мюллер». А этот Мюллер написал статью, в которой доказывал, что человеческий пепел выгоднее всех удобрений. Поэтому, дескать, надо побольше лагерей.

– Повесить такого гада мало! – произнес Димка, и трудно было понять, кого он имеет в виду – фашистского ученого или коменданта лагеря.

От леска навстречу нам вынырнула лодка. В ней сидело трое парней, неумело, вразнобой, махавших веслами, отчего лодка виляла то вправо, то влево. До нас донеслись слова песни – гимна гитлеровской молодежи, которую парни громко орали:

Лодка подходила все ближе и ближе к нам, и я узнал молодцов из гитлерюгенда. Парни, как и мы, были одеты в коричневые рубашки и такие же короткие штаны с накрепко заглаженной складкой. Вели себя гитлерюгенды очень развязно. Один, толстогубый, с красными прыщами на лице и маленькими глазками, все время держал руку у носа, подкручивая несуществующие усики. Другой, тощий и сутулый, норовил сунуть в глаз монокль, чтобы рассмотреть нас.

– Хайль Гитлер! – дружно закричали немцы, поравнявшись с нами, и, бросив весла, вытянули вперед руки.

Мы промолчали. Тот, что был с моноклем, даже выронил его:

– Вы что же молчите? Или для вас приветствовать друг друга не обязательно?

Мы продолжали молча грести. Тогда толстогубый ударил по воде веслом. Брызги попали мне в лицо. Меня охватила злоба. Я вытащил весло из уключины, да как плесну им в лодку, так что обдал всех водой. Парень с моноклем хлебнул воды и, брезгливо отряхнувшись, закричал:

– На абордаж!

Торопливо гребя веслами, гитлерюгенды погнались за нами. Белка испуганно шептала:

– Вася, да ты что? Улепетывай от них!

Дело принимало нешуточный оборот. Самое главное – я боялся за Димку, не умевшего плавать, и за Левку, который приподнялся на руках и смотрел на шалопаев из гитлерюгенда, как на дьяволов. Димка был бледен, но глаза его сверкали.

Я изготовился и ждал. Молодчики гребли, перебрасывая весла из стороны в сторону. Наконец им удалось направить лодку кормой на нас, я уже видел злобные ухмыляющиеся рожи, когда Димка с силой толкнул лодку немцев веслом. Толстогубый, стоявший во весь рост, опрокинулся и полетел в воду, не удержав равновесия, выпали и остальные двое. Лодка перевернулась, и мальчишки, ухватившись за ее края, отплевывались и пялили на нас испуганные глаза. По течению плыли весла. Я послал гитлерюгендам рукой приветствие.

Мы отъехали уже далеко, а гитлерюгенды все еще купались. Внезапный хохот разобрал нас. Мы уподобились стае гусей, которая, встревоженная чем-нибудь, неистово гогочет и хлопает крыльями.

Вдали, справа от нас, дымили трубы какого-то большого города. Я сверился со схемой и решил, что мы доехали до города Косьцян. Значит, скоро две реки сольются, потом будет автодорожный мост и, наконец, очень опасный, все время тщательно охраняемый, – железнодорожный мост на линии Бреславль – Познань. Около него на схеме Отто начертил крест, что значит: «опасно».

– Устал, Димка? – спросил я. Он молча кивнул.

Я тоже страшно устал. Болели спина и предплечье, избитые и истерзанные в кровь руки были, как деревянные, и стоило большого труда сжимать ими весло. Поэтому мы выбрали подходящее сухое место на берегу, решив остановиться на ночевку. Солнце еще не зашло, и в Косьцяне светилась какая-то крыша – не то собора, не то кирхи.

Когда мы вытащили на берег лодку, ко мне подошла Белка и шепнула:

– А есть сегодня нечего… Остался лишь малюсенький кусочек хлеба и кусок сыра.

– Да… Что же мы будем есть завтра? Белка пожала плечами.

– Ты кипяти чай, а мы с Димкой попробуем половить рыбу. Может, повезет…

Мы накопали недалеко от берега больших жирных червей, и я подумал о том, как готовят их китайцы. Может, они едят их просто так? Посолят и едят. Я взял одного прекрасного, жирного, отливающего синим, червя и поднес ко рту. Но тут же бросил в сторону.

Мы уселись на берегу и стали ждать поклевки. Глаза слипались, невозможно было следить за поплавками на вспыхнувшей вечерней зарей воде.

Меня кто-то дернул. Я поднял голову, узнал Белку.

– Много наудил во сне? – со смехом спрашивала она.

Я увидел, что солнце давно село. Димка, скорчившись, спал над удочкой.

Жалкий улов – двух небольших плотвичек и окунька – я отдал Белке. И только потянул удочку, чтобы уходить с реки, как у меня что-то забилось на леске. Налим! Ура! Большой налим весом в полкилограмма!

Мы подошли к Дубленой Коже. Он, бедняга, спал до того крепко, что едва удалось разбудить его. У Дубленой Кожи на кукане, оказались четыре плотвички да два небольших налима…

– Эх, картошечки бы сюда! – со вздохом проговорила Белка, кладя очищенную рыбу в котелок.

– А я знаю, где можно взять картошку…

Не успел я ответить, как Димка растворился в темноте.

Через полчаса, показавшиеся нам вечностью, – мы боялись, что Димку схватят, – он вернулся и выложил из своих карманов полкотелка картошки.

Хорошо поужинав, мы уснули там, где сидели. А на утро пораньше, когда еще только-только различались клубы дыма над Косьцяном, двинулись в путь.

Река продолжала жить своей жизнью. В голубой выси курлыкали журавли, отправляясь, подобно нам, в далекий путь. Белые бабочки то и дело пересекали реку. У отмелей что есть силы верещали кулики. Иногда над головой поднималась скола и летела, высматривая добычу.

Река делалась все оживленнее. Носились взад и вперед катера и моторные лодки, и при виде каждой сердца наши замирали. Но никому не было дела до каких-то мальчишек. Мы миновали ответвившийся влево приток и вскоре увидели, что через реку проходит мост. Это и был, наверно, автодорожный мост. По нему нескончаемой вереницей шли автомашины, и единственный полицейский еле успевал пропускать их. Мы въехали под мост и, подгоняемые страхом, быстро удалились от него.

Вечерело. Солнце закатывалось, и в его последних лучах сверкали рыжие волосы Белки. Она сидела на корме, как богиня, и вокруг ее головы вспыхивал нимб.

– Где мы будем ночевать? – оглядывала Белка голые берега.

– Надо еще миновать железнодорожный мост, – сказал я, помня слова Отто. – А там должна быть охрана… Придется подождать сумерек.

Вскоре мы увидели, что река входит в небольшой городок. За ним виднелся мост, изогнутый в виде двух кошек, приготовившихся драться.

– Давай, Димка, грести тише. Пусть немного стемнеет…

Город притаился. Не было видно ни огонька, лишь изредка вспыхивали прямоугольники света – кто-то входил или выходил из дверей. Мы положили весла, и нашу лодку чуть покачивало течением. Изредка слышался лай собак. На берегу какая-то женщина крикнула по-немецки:

– Марта, ты не дашь мне немного соли?

Потом все стихло. Возник ещё один прямоугольник света, и тот же голос проговорил:

– Спасибо, Марта… А то завтра я пойду раным-рано…

На нас надвигалась черная громадина моста, мы видели – с края его под мерцающим синим огоньком стоял часовой. Он вглядывался в ночную темь и прислушивался. Прямо под часовым два синих фонарика едва освещали гладь реки. Откуда-то издалека до нас донесся еле слышный шум самолетов. Он приближался. Мы видели, как беспокойно метался часовой. Подбежав к телефонному аппарату, он что-то начал говорить. Вдруг, наверное, заметив нашу лодку, крикнул:

– Хальт!

В это время рев самолетов сделался невыносимым, и над мостом загрохотали взрывы. Я стал грести сильнее, и мы проскочили под каменными арками.

Мы удирали, что есть силы, к Варте…