Ранним утром этого летнего дня мой оракул объявил мне о том, что я ее встречу.

Мне неизвестно было только ее имя, и я никогда не видел ее в лицо. Свое имя она назвала сама, ибо никто не представил нас друг другу. Ее лицо явилось мне в отблеске луны между двумя наплывами теней, за которые цеплялись кружева старинного вальса. Она так походила на образ из моих снов, что я тотчас узнал ее.

— Лелиа…

Я назвал ее по имени в первый же вечер. Мы вместе ушли с приема, который устроил один из друзей бразильца в саду Булонского леса, и я проводил ее до порога дома.

— Вам, разумеется, известно, что мы встретимся снова, — сказал я ей, когда мы расставались.

Моя уверенность подтвердилась на следующее же утро при первом взгляде, брошенном на газету. Никогда еще согласные так радостно не толпились вдоль длинной линейки, разделявшей их дружественные группы. Никогда еще гласные, разбросанные, подобно отступающим в панике войскам, не играли столь ничтожной роли в алфавите. Мой взгляд скользил вдоль напечатанной колонки, где были собраны новости о железнодорожной катастрофе, страшном пожаре, угрозе войны, убийстве и резне, а буквы, собравшиеся на краю этих дымящихся строчек, составляли нежнейшие послания:

— Она думает обо мне…

— Ты увидишь ее вечером…

— Ты будешь ее возлюбленным…

К чему приводить подробности моего счастья? Любовные откровения счастливчиков часто надоедает слушать, тогда как изложение любовных передряг всегда встречает у собеседника больший интерес, чем описание блаженства, которого многим не дано узнать. Таковы мужчины, если о них судить по мне самому.

Поэтому я и пропущу рассказ о нескольких упоительных неделях, чтобы подойти к тому, что способно пробудить любопытство читателя, не вызвав с его стороны чувство зависти.

Лежа не в своей постели, я проснулся однажды под звуки арии из оперы «Богема», доносившейся из соседней комнаты. Будучи сама нежность и красота, в сочетании со всеми другими возможными женскими достоинствами, Лелиа, при ближайшем рассмотрении, обнаруживала лишь один небольшой недостаток: она была певицей и мечтала выступать в Комической опере. Спешу сказать, что этот недостаток мог бы выглядеть таковым лишь в глазах беспристрастного судьи. Для меня же, подчиняющегося законам, чтимым любовниками, чья страсть не имеет границ, утренние часы обладали бы большим очарованием, если бы их мирное течение не нарушалось музыкой Массне или Леонкавалло.

Подчас, одетая в легкий пеньюар, Лелиа, прервав вокализы, входила в комнату, где я притворялся спящим, чтобы разбудить меня поцелуем. Сегодня, когда она появилась, глаза мои были открыты.

— О чем ты думаешь?

— О том, что называется чудом, — ответил я. — Разве не чудо наша встреча? Ты родилась в Алжире, а я в Париже, близ Порт-Сен-Дени. В момент твоего рождения я, возможно, играл после школы на улице.

— Я родилась в одиннадцать часов вечера, — сказала она.

— В этот час я спал на своей железной кровати с медными шарами. Возможность грядущей любви между спящим мальчуганом и красивой девочкой, в которую превратится новорожденная, была самой незначительной. Если бы ангел вздумал держать пари на эту возможность, божественный букмекер не шибко рисковал бы, приняв у него ставку в размере десять миллионов против одного. И тем не менее ангел бы выиграл.

— Разве это не чудесно? — спросила Лелиа смешливо.

— Чудесно и тревожно. Чудесно для того, у кого ничего нет и кто надеется, что шанс обрести неожиданное состояние никогда не исключается из теории вероятности. Но может ли мужчина, как я, уже обладающий сокровищем, быть уверенным, что у него его не похитят?

Почему я сказал это? Лелиа ушла, бросив напоследок улыбку, и я остался один, смущенный продолжавшим звучать во мне эхом собственных слов. Рядом как раз лежала газета. Я поспешно развернул ее и убедился, что сегодня перевес не на стороне согласных.

— Есть ли у меня основания для беспокойства?

— Вероятно, — ответила буква «е».

— Это касается нашей любви?

И тотчас другое «е», а затем и «а» и «у» соединили свои силы, чтобы подтвердить обоснованность моего беспокойства. Группами по две и по три гласные выстраивались по вертикальной линии, и между ними терялись некоторые редкие согласные, бессильно и без всякого смысла фигурируя в парном сочетании и глядясь дрейфующими обломками кораблекрушения или останками моего разрушенного счастья.

Напевая, Лелиа вошла в комнату.

— Я не смогу с тобой ужинать сегодня вечером, дорогой. У меня хорошие новости, — сказала она, присаживаясь на постель.

И, сделав паузу, чтобы подчеркнуть значение своих слов, важно произнесла:

— Я ужинаю сегодня с администратором Комической оперы.

Ужин, на который меня не пригласили, дан был господином Эме Лефранком. Моя подруга не раз говорила об этом влиятельном господине, возглавлявшем газету «Порядочность», она читала ее каждое утро, который, будучи большим любителем музыки и театра, испытывал по отношению к Лелии восхищение, не дававшее мне пока оснований считать, что оно не было исполнено глубокого уважения. На другой день Лелиа сказала, что довольна проведенным вечером, но не сообщила никаких подробностей относительно того, что там произошло. В последующие дни мне удалось лишь узнать, что благодаря тактичной поддержке господина Лефранка дело ее было на мази, но она никак не объяснила причин, побуждавших директора «Порядочности» действовать в ее интересах. К несчастью, колонки этой газеты, читаемые в вертикальном порядке, согласно изложенному выше методу, были куда менее сдержанны, чем Лелиа, и каждый день, пробегая их, я ощущал то же самое, что испытывает человек, получающий анонимные письма. На мои сначала невинные, а затем все более настойчивые вопросы Лелиа отвечала насмешками и с оскорбленным видом отвергала подозрения, которые мне действительно нечем было подкрепить. Не мог же я раскрыть ей источники моей информированности, не поставив себя в смешное положение. Так что мне пришлось искать другие способы проверить справедливость слов оракула.

Потеряв терпение, я отправился однажды вечером в редакцию «Порядочности», где заявил, что должен сообщить директору издания совершенно конфиденциальное и большой важности известие. В приемной, куда меня ввели, я увидел стопку газет и начал по привычке подсчитывать число гласных и согласных. И тут оракул, столь же переменчивый, как стрелка барометра, стал показывать хорошую погоду: выходило, что от встречи, которой я так опасался, мне не надо ждать ничего плохого.

— Давно пора тебя изобличить, — проворчал я. — Твои бесконечные предупреждения привели меня в это место лишь для того, чтобы получить подтверждение своему несчастью. И теперь ты еще меня призываешь быть оптимистом? Что означает такой поворот?

Я не успел получить ответ на свою гневную тираду. За мной пришел курьер, и я последовал за ним, размышляя над тем, каким образом моим провидцам удается выпутаться из ситуации, в которой они оказались.

— Мой отец в поездке, но вы можете рассказать мне все, как ему самому.

Эти слова произнесла встретившая меня молодая девушка, и я был настолько удивлен, что поначалу не оценил ее любезность. Но едва начал произносить вступительную фразу, сам не зная, чем ее закончить, как мадемуазель Лефранк, сидевшая в кожаном кресле и наполовину скрытая огромным дубовым столом, показалась мне примулой, попавшей в бухгалтерский кляссер.

— Слушаю вас, сударь, — сказала она с серьезным видом, который был ей очень к лицу.

Я смотрел на нее с таким любопытством, что она опустила глаза. Мне абсолютно нечего было сказать мадемуазель Лефранк. И тем не менее наша беседа, начавшаяся в половине седьмого, закончилась лишь за полночь. Едва покинув ее, я расхохотался.

— Друг мой, Червь Удачи, разве я не оказался прав? — воскликнул я. Разве можно считать абсолютно невозможным, чтобы дочь китайского императора обратила на тебя внимание!

И я вообразил себе свой разговор в утро перед визитом с Судьбой, если бы она удосужилась изъясняться без обиняков. — Еще до конца этого дня, — сказала бы она, — ты будешь держать в объятиях дочь твоего соперника. На что я бы ответил:

— Быть того не может!

— Но такова относительная, а не абсолютная невероятность.

— Я даже не знаю, есть ли у этого Лефранка дочь.

— Вполне возможно, что у него она есть.

— Разумеется, но мне нужно увидеть ее отца.

— Он может быть в отъезде.

— Допускаю. Но его дочь…

— …может оказаться в кабинете и, заинтересованная твоими словами, примет тебя вместо отца.

— О чем же прикажешь с ней говорить?

— Я ждала этого вопроса: твое замешательство позабавит ее.

— Я сразу распрощаюсь.

— Разве абсолютно невероятно, что мадемуазель Лефранк окажется красивой?

— Конечно, нет, но я влюблен в Лелию.

В этом месте Судьба начала бы смеяться, что с ней случается довольно часто.

— Мне хорошо известна хрупкость вечных чувств! — произнесла бы она. Можешь ли ты поклясться, что не способен увлечься другой женщиной? Что не забудешь о цели своего визита? Что не захочешь продлить очарование столь неожиданной беседы?

— Это маловероятно.

— Но не невозможно.

— А с чего бы этой молодой девушке включиться в игру?

— Может быть, она пребывала в грустном настроении. Может быть, ей не захотелось в отсутствии папы ужинать в одиночестве.

— Я что, буду с ней ужинать?

— Я вижу очень милый ресторанчик на берегу Сены, благожелательные небеса над вами, приглушенный свет, скрипач, возникший из темноты, чтобы позволить вашим взглядам сказать то, что не рискуют произнести уста, прогулку вдоль ласкающей берег темной и позолоченной воды, руку, которая не отталкивает твою… Короче, тебе не захочется, чтобы ночь кончилась. — И как она кончится?

— Целомудренно.

— А ведь ты же сказала…

— На пороге дома ты обнимешь ее. Ты получишь лишь короткий прощальный поцелуй.

Но этот поцелуй завершит твою победу. И ее тоже.

Как бы я ни был искушен в причудах Судьбы, я бы не поверил подобным предсказаниям. Но то, что может показаться невероятным в будущем, ставши прошлым, представляется вполне естественным. Вспоминая каждую подробность этого вечера, я не мог припомнить ни одной, которая бы имела характер чуда.

Мне пришлось согласиться с тем, что все, что должно случиться, сбывается, и что я влюбился в Женевьеву. Так после нашей прогулки по набережным я стал называть мадемуазель Лефранк.

Столь озаботившее меня предсказание не оказалось, однако, ложным. Моей любви к Лелии грозила опасность. Но эта опасность, вместо того чтобы воплотиться в грузного господина Лефранка, каким я себе представлял, явилась в образе его прелестной дочери, и я почувствовал себя, словно по мановению волшебной палочки, освобожденным от вызванной Лелией ревности. Мой восторг не был бы таким полным, если бы я не считал фонари, мимо которых проходил. Я загадал нечетное число, и каждый раз выходило именно нечетное.

Все, казалось, способствовало моей новой любви. На другой день Лелиа сообщила мне, что отправляется в Виши обсудить контракт. Она уезжала на два дня, и только по ее возвращении я осознал, что ее путешествие длилось неделю. Эту неделю я подарил Женевьеве, которая в отсутствии отца была тоже совершенно свободна. Возвращение Лелии, чья короткая отлучка сделала ее еще более нежной, вызвало у меня ощущение некоторой неловкости. Я почувствовал угрызения совести, которые старался погасить, твердя сам себе, что не верю в свободу выбора, что я ведь не знал, что влюблюсь! Что же касается неловкости, то она исчезла бесследно, и вскоре я смог без помех вкушать невероятное счастье, любя Лелию и Женевьеву одновременно. Я их любил настолько по-разному, что мое неискушенное сердце всецело принадлежало той, рядом с которой я находился в данную минуту, не обременяя свою совесть воспоминаниями о другой.

— Надо остановиться на одной, — твердил мне рассудок.

— Конечно, — отвечало сердце, — но на какой?

Затруднение с выбором на сей раз обладало некоторым очарованием. И я не торопил Судьбу принять за меня решение, отсрочка которого, как подтвердил ход дальнейших событий, была в моих интересах.