(Проза Марии Семеновой) 

 

Выпуская в свет потенциальный бестселлер, издатели окрестили его «русским Конаном». Мнения читателей разделились. Одни сразу же сказали, что эта книга на голову выше разных там конанов. Другие с суровой прямотой ответили, что этой дамски-детской литературе до Конана и вообще до приличной фэнтези не дотянуться вовеки. Третьи, не обращая внимания на предыдущих ораторов, радостно начали выяснять, откуда автор взяла тот стишок, этот обряд и те два названия, что она читала и где она училась… Словом, хит сезона состоялся, да, пожалуй, состоялось и нечто большее. Здесь мы попытаемся определить: чем выделяются книги Марии Семеновой на современном отнюдь не сером фоне, что принесло им признание и что стало причиной резкого неприятия. Ну и, как положено, займемся предсказаниями.

«Моя женская кровь не годилась для доброго дела».

Две главные претензии к Марии Семеновой можно сформулировать так: «это вообще не фэнтези!» (произносится с отвращением) и «сантименты, розовые сопли». Ярчайший пример того и другого, по мнению критиков, — «Валькирия».

Традиционные девы-воины фантастики напоминают прелестный артефакт, некогда украшавший витрину антикварного магазина на Кузнецком: кольчуга, одетая на женский манекен, без головы, но с обворожительными формами… Если в романе фигурирует женщина с мечом, женщина не слабей мужчины, а лучше, если сильнее — автора в первую очередь интересует реакция мужчины на подобный феномен. Каково живется в мире, где опрокинуты извечные законы, каково пересматривать понятия о сильном и слабом… А самой женщине нужно немногое: бицепсы, грудь, глаза, волосы, меч-кладенец, отчаянный нрав и нежная душа.

Но мало кто задает себе простой вопрос: каким образом женщина вообще могла стать воином? Ведь такие существовали на самом деле, если верить сагам. Меж тем подходящих катаклизмов (как в «Анастасии») у нас пока не было, амазонки вымерли задолго до падения Римской империи, а традиции всех времен в один голос утверждают, что сражение — дело мужское, и женщине во все это лезть, мягко говоря, не стоит. Не одобрят ни боги и ни предки.

Можно смоделировать ситуацию, когда женщину взяться за меч заставляет отчаяние. Когда заведомо ни на чью помощь ей нельзя рассчитывать. Но согласитесь, что ситуация получается редкостная — полная безысходность, и при этом есть где и у кого учиться боевым искусствам! Например, так: последнюю в роду девочку принимают к себе эльфы или адепты тайного знания, и через семь лет она показывает всем врагам, почем мера пшена… Однако в реальности раннего средневековья или романского периода ничего подобного не случится. Хорошие люди возьмут бедняжку под свою защиту, а нехорошие — поставят к жерновам. Меч ей в руки дать?! Скверно шутите, почтенные!

А все-таки иные девы носили мечи.

Справедливости ради отметим, что традиция делала исключение для девы из знатного рода, дочери вождя. (См. напр. в новогородских былинах: «Она семени была богатырского».) Но это особый случай: избыток милости бога, дарующего воинскую силу и удачу, изливается на дочь. А для простой девушки, чьи предки не были ни вождями, ни даже воинами, перейти к занятиям, свойственным иному полу, — нарушение извечных установлений, то есть безумное святотатство или колдовство. Чтобы отважиться на это, нужны были совершенно особые причины.

Этнография в мире духов

С первых же строк ясно, что героине «Валькирии» не дождаться от автора подарка вроде знакомства с эльфами. Роман сугубо реалистичен, место и время конкретизированы. Совсем непохоже на фэнтези, а похоже на нечто исторически-развлекательное.

«И сюжет-то какой пошлый! Любила незнамо кого, знакомых мужиков — не любила (сразу видно, что баба писала!), все хотела чего-то, а кого — опять же не знала, завела себе меч и стала им всех крошить, да будто мало еще пошлостей, вместо того чтобы, как подобает истеричной девственнице, закончить свой жизненный путь бесславной смертью в преклонном возрасте — нашла-таки свою истинную любовь! Да меня при десятом упоминании Того, кого она всегда ждет, едва не вырвало! «Азбука» рехнулась, что приняли эту рукопись. Дамские сантименты. На свалку».

А теперь поговорим серьезно.

Внешний план, действительно, прост. Любила, ни разу не встретив, ждала, искала и наконец-то встретила. Прошла через положенные испытания («как в басне», или, для недоброжелателей, — как в дамском романе): расставание с родными, с собственной женской сущностью, испытание кровью, предательством, бой со смертью — и в конце, как полагается, награда.

Но есть еще кое-что. Мир Валькирии — мир, в котором проклятье за вину пращура лежит на потомках, живые могут видеть и слышать мертвых, ледяная вода и железо карают виноватых и милуют правых, меч исцеляет нанесенную рану, а гейсы, будучи нарушенными, неизбежно мстят. Все это не менее реально (и значительно более важно, с точки зрения и героев, и автора), чем горькие девичьи слезы. Мы имеем дело с миром, в котором материализована чудесная сторона действительности.

Парадоксально, но факт: когда об этом заходит речь, именно те, кто осуждают «Валькирию» за отсутствие «фэнтезийного» элемента и несоответствие жанру, начинают разъяснять, что все это чистой воды этнография, в меру добросовестное изложение верований того периода, а гибель нарушившего гейс или знающего свою неправду на божьем суде легко объяснить психологическими причинами… Словом — ведут себя как Жорж Бенгальский и гражданин Семплеяров во время сеанса черной магии. Жаждут разоблачения. Что ж, сейчас будет разоблачение.

«Сверхъестественные явления», присутствующие в «Валькирии», не являются вымыслом в чистом виде, а заимствованы из этнографических материалов? А много ли в современной фэнтези такого, что не заимствовано из преданий старины глубокой? Или драконов и мечи-кладенцы придумали в XX веке? Или портреты, магическими узами связанные с изображенным, впервые появились в «Хрониках Амбера»?

Детализованное изображение материальной культуры нарушает сказочный колорит? Это дело привычки. Сдается мне, что Мэри Стюарт, все чудеса Мерлина объяснившая естественными причинами, гораздо больше погрешила против жанра. (А между тем за утверждение, что «Полые холмы» — не фэнтези, легко схлопотать в глаз от фэнов…)

Мария Семенова изо всех верований отбирает «наименее чудесные»? Не огненный змей, а всего-навсего проклятие верной гибели? Ее право. Захочет — в следующий раз напишет про огненного змея, а не захочет — не напишет.

Битва с судьбой

Итак, в романе «Валькирия» существует второй план, некий глубинный слой, которого не замечают, или не хотят замечать, ненавистники «розовых соплей». Мир магических связей между явлениями. Мир, в котором властвует воля богов и тот самый рок, над которым даже боги не властны.

Внимательный читатель заметит, что никакого фанатизма в стремлении к Великой Любви у Зимушки нет. Она рада бы избавиться от этого, стать как все. Напомним, что «быть не как все», быть изгоем — в те времена нисколько не увлекательно и не лестно, а страшно и стыдно. Как сейчас остаться без квартиры или подцепить нехорошую болезнь. Хуже, — ибо сейчас даже в таких ситуациях отыскивается трагическое величие. А тогда… Кто незамужем — перестарок. Кто вне рода — ублюдок (технический термин, плавно переходящий в бранное слово). Никакого морального удовлетворения от одиночества — до эпохи романтизма еще десять веков, и одиночка всегда хуже многих, никогда — не лучше.

Так почему ей не удается правильная жизнь? За что так, в самом деле, бедную девушку? Почему, как только она встречает приличного человека, сразу происходит какая-нибудь пакость? Прямо рок какой-то…

Именно рок. В мире, где богини ткут нити человеческих судеб, — знамениям, явленным во сне, верят и князья, и простые смертные. Только дураки и безумцы пренебрегают этими вестями. Если ты отказываешь достойным женихам оттого, что видишь во сне кого-то, наяву никогда не виденного, — так вершится предначертанное, так суждено, так нужно, хотя ничего веселого в этом нет. Зима все время помнит, в чем ее долг и что для нее — предательство. Не девичьи бредни и не печальный благоразумный отказ от них — долг и предательство. Именно эти слова, именно так мыслится и чувствуется. Зима ждет не «суженого» из чувствительной песенки, а сужденного. Веленного богами. Точнее, той единственной богиней, чьи наставления людям нельзя узнать из прародительских заветов, а можно лишь угадать.

Норны сильнее других богов, даже тех, которые подарили мужам мечи, а женам прялки. На человека, исправляющего порченую Долю, светлые боги смотрят снисходительно. Чтобы спасти свой род и вождя, Зима должна была сменять девичий убор на кольчугу кметя. Не более и не менее. Именно такова была «воля судеб» — и откажись она, прояви благоразумие, все кончилось бы плохо, мир стал бы немного хуже, чем ему полагается.

Будь в IX веке на берегах Нево побольше грамотных людей, запись о тех событиях могла бы быть, например, такой:

«Над родом, к которому принадлежал злосчастный, срубивший дерево, с тех пор тяготело проклятие: никто из них не смел ходить в лес. И была в том роду девушка, которую иные назвали бы одержимой. Выйдя из детских лет, преисполнилась она безумной уверенности, что судьба ее непохожа на другие судьбы и что мужем ей станет герой. Немного ей было радости от того, ибо всякий раз, как добрый человек был готов назвать ее своей женой, она говорила «нет», думая сказать «да». А было так, что подошел к ее селению славный вождь, и зане проклятие было сильно, оказался нарушенным запрет, данный ему. Гибель его стала бы великой скорбью для окрестных земель, ибо лишились бы они защиты. Но предначертано было, чтобы дева, умершая и родившаяся вновь, ратный труд на себя принявшая, взяла на себя проклятие рода и проклятие вождя, когда сошлись они воедино, — и так все они были избавлены от гибели, и свершилась ее судьба».

Дамский роман. Плоская этнографическая реконструкция. Неужели надо писать непременно высоким штилем и непременно про Западную Европу, чтобы в произведении можно было признать «волшебную сказку»? Лично мне не внушает сомнения жанровая принадлежность «Валькирии»: сражение человека и рока, долгожданный и невозможный счастливый конец… Отсутствие бронированного дракона на реактивной тяге как-то не разочаровывает.

«Я иду учить тебя смеяться…»

Хочется сказать несколько слов о литературном обаянии Семеновой.

Она ведет свое повествование, поддерживая изящное равновесие между стилизацией и «незаметным» реализмом. Она внимательно следит за словоупотреблением: ее герой (и даже невидимый рассказчик) не обмолвится словом, знать которое не имеет права (например, «сахарный» — за века до появления сего продукта), а с другой стороны, не упустит ассоциации, обычной у его народа и неочевидной для нашего современника. Она блестяще имитирует русские переводы скандинавских стихов и, более того, в отдельных случаях, кажется, это и есть ее переводы — например, в начале «Лебединой Дороги».

Чуть хуже, на мой взгляд, обстоит дело со стихами в «Волкодаве». Песни рудников и Песня Смерти переданы откровенно современным стихом, и это выглядит немного как вертолет над Ледовым побоищем, но песня Декши и не совсем пристойные «частушки» о девках разных племен — снова здорово. (Впрочем, стилизация стихов в фэнтези — вопрос совсем отдельный. Как примирить современное пристрастие к рифмующимся концам строк, без которых, по-нашему, нет стиха, и особенности реальной древней поэзии? Это труд, для которого потребны не только переводческий и поэтический талант…)

Мария Семенова бережно и внимательно относится к деталям, к мелочам сюжета, каждой детали дает поиграть. Вот хитрый воспитующий валун из «Лебединой Дороги», вот корабельный кот викингов, вот печальный стих, прочтенный Ниилит у книжного лотка и предвосхитивший встречу Волкодава со стариками-вельхами… Кое-кто считает Марию Семенову слишком прямолинейной, осуждает «бесхитростность» ее сюжетов: зачем, мол, все так разжевывать, никаких загадок не остается. Уверяю вас, загадок и разгадок более чем достаточно, только относятся они в основном к тому самому второму смысловому слою, который иные читатели гордо игнорируют.

Например, почему Зима — Валькирия? Только ли потому, что она воительница, а Хаук, наградивший ее этим прозвищем, — датчанин? Но люди, наделенные даром складывать песни, перед лицом смерти пустяков не болтают, и ничего удивительного, что имя оказалось пророческим. Валькирия — вестница богов, та, кто уносит поверженного героя с поля брани. Что за дело, если Зима не слишком напоминала крылатую деву, когда из последних сил тащила вождя по ночному снежному лесу. Не во внешности, знаете ли, суть.

Еще несколько слов о якобы имеющей место «наивности» и «очевидности», а также о «розовых соплях». Рекомендую обратить внимание на то, каким видится автору начало Зимушкиной семейной жизни.

Смерть отпустила вождя, раны позатянулись. Вышел он в первый раз поглядеть на весеннее солнышко. И приветствовал любимую женщину ласковым словом:

— Я говорил не о тебе.

(Помните, где это?)

Разумеется, как только он очухался и вспомнил про гейсы, первое, что сделал, — попытался взять назад свои слова насчет кольчуги и жемчужной кики! Хорошо, если Зима не забудет к тому времени свой сон и ответит ему как следует: дескать, помалкивай, славный, пей свой кисель и ни о чем не тревожься, проклятия больше нет, а я тебя не покину, хоть ты изойди ядом…

Согласитесь, что «сделано бесскверно»: внимательному читателю позволили заглянуть за временные рамки повествования, в ту невозможную совместную жизнь двоих, которая никогда не описывается в сказках; при этом сказочный счастливый конец (точно такой, как учил Толкиен) не омрачен и не опошлен. Дано видЕние будущего — без ярлыка видения, худшей половиной читателей вообще не замеченное.

На чей-то вкус пересказанных снов у Семеновой чересчур много, так что прием этот выглядит нарочитым. Возможно, чтобы по достоинству его оценить, требуется знакомство с сагами, которые оказали заметное влияние на автора «Валькирии» и «Волкодава». В сагах «сны не могут не быть вещими» (О. А.Смирницкая), и обойтись без них рассказчик не может. Кажущаяся наивность этого приема в книгах Семеновой — не «детская» и не «женская», а средневековая. (Так нашим правнукам покажется наивной внезапная замена третьего лица на первое, придающая столько динамичности нашим любимым повестям.) Знаю, что многие со мной не согласятся, но мне эта стилистическая идея понравилась.

О том, какие сны снятся Волкодаву, стоило бы сказать особо. Чуть позже мы поговорим подробнее про оба романа («Волкодав» и «Право на поединок»), а пока — только про эту линию: как к отомстившему приходит вместо смерти — непонятное чудо. За много страниц до объяснения читатель начинает понемногу угадывать. Кому нужно превращение героя в пса — Богам, девочке или ему самому? Можно ли себе представить СВЕТЛОГО оборотня или «двоедушника» славянских мифов — существо, получившее дар спасаться от смерти переменой обличья, спасать других? Во второй части, однако, дан четкий ответ, чудо узаконено.

Но в чем никто еще на моей памяти не отказывал Семеновой, так это в чувстве юмора! Из наших фантастов мало кто вовсе обделен остроумием, но вот, оказалось, еще есть кому научить нас смеяться.

Это немедленно распространяется в народе. Это хочется сыграть или хотя бы прочесть вслух. «Сравнения мужей» в лучших кельтских традициях. Трагикомическая сцена с «забытым» ножом в «Валькирии»: «…И не попенял ни за что, даже девкой глупой не обозвал — попросил!.. Мне бы насторожиться, но где там!». «…Обижать человека, за которого заступается венн, — все равно, что в прорубь на Светыни зимой голому прыгать. С большим камнем на шее». Первая встреча Волкодава-телохранителя и няньки Хайгал… На этом остановимся с цитатами. Отметим только, что умение «вести» героя в комических обстоятельствах — оно тоже не каждому дано. Мария Семенова к своим персонажам неизменно добра, даже когда они выглядят не совсем «героями». И мне не кажется, что это плохо.

Что касается достоверности деталей — об этом стоит поговорить в отдельной главе. Но сперва — о Волкодаве.

Начало и продолжение

Итак, «Волкодав» и «Право на поединок». Применительно к данному случаю, утверждение о том, что «продолжение всегда хуже начала» — привычная мнительность не единожды разочарованных или горькая правда?

Легко понять издательство, которое спешило выпустить еще одну книгу, обреченную на успех. Сразу оговоримся: в том, что касается писательской работы, Мария Семенова не позволила себе торопиться (не позволила себя торопить). Тот же безукоризненный стиль, то же изящное сплетение сюжетных ходов, то же внимание к мелочам. (Например, кто был молчаливый незнакомец, вошедший в харчевню Айр-Донна? Разумеется, тот, кого упаси Боги поминать в море, о ком рассказывал Эврих…) Читатель, полюбивший героя первой части и жаждущий ответа на вопрос, «что с ним было потом» — большего не попросит (ну, разве что третьего тома…) Перед нами ПРОДОЛЖЕНИЕ в чистом виде, то есть полный и точный ответ на сей животрепещущий вопрос. Так хуже или не хуже начала, и если хуже, то чем именно?!

Прежде всего, «Право на поединок» отличается от «Волкодава» так, как всегда отличаются первые главы от последующих. Любая книга рано или поздно подходит к моменту, когда знакомство с героем завершено. И то, что мы разглядели, весьма примечательно.

Даже те из читателей, кому Волкодав несимпатичен, едва ли будут отрицать, что Мария Семенова познакомила нас с незаурядной личностью. Человек, который стал великим воином только потому, что не привели Боги стать кузнецом, как отец. Наемник, телохранитель, вышибала — и при этом живет, «как Правда велит». Правда мирного, но упрямого народа, Правда, которая называет грехом непочтение к старшим, и ужаснейшим преступлением — обиду, нанесенную женщине. По меньшей мере ново. До сих пор бродячие воители фэнтези были просто хорошие люди. Они служили богам, совершая подвиги, они творили добро, когда этого требовала их личная совесть и честь, но богам, в сущности, не было дела до их частной жизни.

Итак, в «Волкодаве-1» помимо увлекательной интриги есть и нечто, поднимающее беллетристику до литературы: душа и характер очень необычного героя. Каким образом «тупое веннское упрямство» сохранило сквозь годы каторги и воинской науки — в детстве внушенную Правду; как то и другое сосуществует, пытаясь примириться к тому же с принципами кан-киро… И каким малопривлекательным должен быть (не может не быть) подобный человек для посторонних глаз. «Тип с переломанным носом, умеющий кого угодно шваркнуть об землю и не снисходящий до разговоров с теми, кто так не умеет».

(Ответом на часто задаваемый вопрос, «может ли быть такой герой», по моему мнению, служит сама книга. Вот он, Волкодав, перед нами. Он может нравиться или не нравиться, но в праве на существование ТАК написанному персонажу нельзя отказать.)

Все это замечательно. Однако к концу романа читатель, как-никак, с Волкодавом знаком. О чем писать дальше, что придаст содержание следующим томам? Сражений и странствий явно недостаточно, да и сама Мария Семенова отмечала, что ей «не хотелось делать из Волкодава второго Конана, объехавшего каждый уголок своего мира» — и верно, ему это не к лицу. «Приключения тела» следовало дополнить приключениями духа. Нужна была идея, и такая идея явилась.

«Именем Богини, да правит миром любовь» — как бы ни звали Ее: Кан, Богиня Луны, Мать Богов в облике тихой сумасшедшей либо величественного изваяния, или Великая Мать Жива. Пришло время разобраться, всесильна ли эта божественная любовь, или все-таки добро, дабы не стать злом, должно быть с кулаками, зубами и когтями. Проблема столь же сложная, сколь тривиальная, а для писателя — трижды сложная, ПОТОМУ ЧТО тривиальная. Ну что тут можно сделать, если любой ответ на поставленный вопрос будет до тошноты банален. И горький цинизм обитателей несовершенного мира (дождетесь вы с вашими медитациями, что ваших любимых зарежут и изнасилуют), и светлая философия (миллионы злобных глупцов не опорочат истины, любовь творит чудеса, а зло порождает зло) — то и другое мнение имеет свои резоны, но как о том, так и о другом навряд ли стоит писать роман.

Возможно, поэтому ответа в романе нет. Но это не сознательное умолчание (которое могло бы быть красивым), а скорее… скорее, увы, пробел. Волкодав получает «право на поединок» с самой Кан-Кендарат — и побеждает ее. Интерпретировать эту линию трудно. Почему Мать Кендарат так поздно осознает свою неправоту, лишившую ее превосходства над учеником, притом что читателю эта неправота очевидна с самого начала — с первого упоминания о мерзавце, вооруженном приемами кан-киро? Почему Волкодав так уверен, что здоровенные лбы, «узревшие свет и решившие послужить Близнецам», под его рукой поймут, что кан-киро — это любовь? Конечно, хорошо бы, но вспомним, сколь часто сам Волкодав, убивая врага, не находил иных слов, кроме «прости, Мать Кендарат»… Может быть, что-то прояснит третья часть (которой, очевидно, уже не избежать). Но вторая часть все же оставляет в недоумении. Неясно, за что унизили симпатичную непобедимую старушку, не разрешив ей понять очевидное. И что помогло Волкодаву превзойти наставницу, что он видел в жизни такого, чего не видела она, странствующая жрица, по возрасту годящаяся венну в бабушки? Ответа нет… Мы не видим и самого поединка — вернее, видим его глазами несведущих учеников. Ну не обидно ли нам, старым знакомым Волкодава?!

Видно, и в самом деле великий грех — автору любить своего героя больше, чем его любит читатель. Моих симпатий к Волкодаву не поубавилось бы, если бы при очередной встрече Кан-Кендарат снова зашвырнула ученика в дальние кусты. И, к сожалению, нет ничего, что помогло бы понять, почему вышло иначе. А как хотелось бы…

Вот разница между продолжением и началом. В «Волкодаве» самый незначительный эпизод глубоко обоснован. В «Праве на поединок» почти неизбежно подвергается сомнению важнейшее событие.

Но хватит о грустном. Хочется надеяться, что издательство перестанет дышать в затылок своему лучшему автору. Как знать, будь у Марии Семеновой на написание второго романа два года вместо одного, никаких недоумений у нас и не возникло бы. Может быть, хватило бы одной мысли, одного намека… Таким образом, наши советы и пожелания относятся скорее к издателям. Впрочем, что-то подсказывает нам, что к нашему мнению издатели прислушаются в последнюю очередь. Жаль, но ничего не поделаешь.

Рассказы о викингах

Мария Семенова опередила многих из нас. Сегодня каждый второй фэн без запинки отвечает, как звали детей Одина. Однако «Лебединая Дорога» была начата в 1980 году — 16 лет назад, когда «Лит. памятники» только-только выпустили никому не нужный кирпич под названием «Круг Земной», а траченные мышами «Эдды» скучали в районных библиотеках, не ведая, что скоро все они будут украдены… Задолго до начала моды. По-моему, она была первой и в течение долгого времени — единственной.

Литературное дарование встретилось с серьезным профессиональным подходом. Может быть, иным ученым людям он не покажется достаточно серьезным, но, думаю, и они не станут отрицать, что точнее Семеновой о викингах у нас пока не писал никто. (И подозреваю, что не только у нас.)

Я не стану повторять послесловие Е. Перехвальской к «Валькирии», воспевая компетентность и увлеченность автора. На радость или на беду пишущим этнографам, в России выросло поколение читателей, для которых этот уровень компетентности — в самый раз. Они понимающе ухмыляются, сопоставляя рассказ «Лебеди улетают» с «Сагой об Олаве сыне Трюггви». Они знают, почему береза подходит для кеннинга мужа. Они моментально переводят обратно на русский с «датского» и лишь ненадолго задумываются над кельтскими корнями. (Кому интересно, могу сообщить, что «marach» (др. — кельт. «marka») и означает «боевой конь», в отличие от крестьянской лошадки, а «spatha» — «меч». Кстати, Роландов(а) Дюрандаль тоже спата, и тоже воспринимается как особа женского пола: «теперь ты овдовеешь».) Они рвут друг другу пасти во время поединков Волкодава, обсуждая, возможен или невозможен тот или иной удар… По-видимому, только на таких читателей и стоит работать.

Но было бы странно, если бы эта зубастая свора не сыскала фактических ошибок. Странно, что ошибок мало! И те, что попадаются, скорее просто неточности. Так, когда викинги в «Лебединой Дороге» захватили корабль монахов, внимание Хельги привлекли «листы пергамента, ровно обрезанные и сшитые». Этого, сдается мне, быть не могло. То, что увидел Хельги, скорее напомнило бы ему плоские, но массивные деревянные ларцы, обтянутые кожей. (Библия из Бремена, IX век или ранее — вы шутки шутите с тогдашними переплетчиками?!) Листы он заметил бы не прежде, чем пожелал ознакомиться с содержимым и открыл застежки. А листать такую книгу задом наперед столь же неудобно, как открывать ларец, перевернув его кверху дном. Будь ты грамотный или нет, верхняя крышка переплета украшена рельефно — резьба и тиснение по коже, инкрустированные камни, — а нижняя, которая об стол трется, — сравнительно плоская (в русском, более позднем, варианте — даже с четырьмя заклепками по углам, на манер ножек).

Сомневаюсь также, что Эвриха в самом деле забавляло благоговейное отношение Волкодава к книгам. Действительно, странствующему книгочею случается заниматься своим трудом в совершенно неподходящих местах и положениях. Однако попробуйте прикинуть стоимость книги, написанной не на бересте, в мире, где нет бумаги и печатных станков. В мире Тилорна в соответствующее время ценою хорошей книги могло быть поместье со скотом и крестьянами. Да и не очень хорошие книги стоили серьезных денег, и читать их за едой было примерно то же, что в наше время — есть за компьютером, над дискетами и компактами: если позарез нужно, то можно, но лучше все же так не делать. Честное слово, ничего нет потешного в том, что человек моет руки, прежде чем взяться за пергаментную книгу; наоборот, это в высшей степени нормальное поведение.

Впрочем, скажем прямо: большая часть фактографии лежит за пределами моей эрудиции. Ее у меня хватает ровно на то, чтобы осознать: в лице Семеновой мы имеем не «туриста в прошлое», а исследователя, который пишет о том, что хорошо знает. Это еще одна причина, по которой читать исключительно приятно.

От мечей к магии

«Пиши либо о том, что знаешь лучше всех, либо о том, чего никто не знает». Здесь мы подходим к следующему интересному вопросу: в чем причины плавной смены жанра, наблюдаемой в творчестве М. Семеновой?

1980–1984. «Лебединая Дорога». Чистой воды историческая проза, с ярлыком «детской литературы». Не «новая встреча с героями книги «Валькирия», как говорится в чудовищной аннотации, а первое появление отдельных персонажей «Ведуна» и «С викингами на Свальбард». Далее по хронологии — рассказы и повести о той же эпохе.

1989–1991. «Валькирия».

1992–1995. «Волкодав». 1995–1996. «Волкодав: Право на поединок». Откровенное фэнтези. Странное, непривычное, многими решительно отметаемое, но бесспорное фэнтези.

Что бы Марии Семеновой по-прежнему вести свой гордый драккар в кильватере Стеблин-Каменского? Зачем покидать поприще, на котором ей заведомо нет равных, да еще сейчас, в расцвете моды на Скандинавию? На что ей сдался собственный вторичный мир, о котором «никто, кроме нее, не знает» (и, соответственно, никто не оценит эрудиции историка)?

Первое, что приходит в голову, — «исчерпала тему». Проехалась удалой поляницей по эпосу и сагам, использовала все возможные сюжетные ходы и эффектные положения… Что ж, некая правда в этом есть. Нелегко будет после Семеновой взойти на палубу драккара любому другому потомку словен! Не сразу и придумаешь, как и про что писать. Но если посмотреть чуть повнимательней, становится понятным, что этот колодец не нашим ведрышком вычерпывать. Вот, к примеру, Харальд Гилли, норвежский конунг, наполовину ирландец по крови (правда, взошедший на престол уже после окончания так называемой «эпохи викингов») — рядом с сагой о нем блекнут «Хроники Амбера». Кстати, Мария Семенова упомянула его в своем очерке, опубликованном «Террой».

Однако подозреваю, что рассказа про него она не напишет. Ни про него, ни про Олава сына Трюггви, ни про Сигурда Крестоносца… По крайней мере в ближайшие десять лет. Не мы исчерпываем темы, тема исчерпывает нас. Приходит время, когда кончаются совпадения наших пристрастий и реалий конкретного времени. Сколько бы ни было чудес в том мире, тебе там более ничего не нужно. Может быть, Мария Семенова сказала все, что хотела сказать о тех норвежцах и славянах. Жаль, что ей не пришелся по душе Харальд Гилли (и вообще времена после Харальда Золотоволосого), и что грамотеев она любит меньше, чем воинов — старается отдавать им должное, но будь это Тилорн или Абу Джафар, рядом с воинственными главными героями они неизменно проигрывают. Жаль, но делать нечего — не любы. Пусть пишут про них другие.

А тут как раз зашевелилась и подняла голову «чудесная реальность» «Валькирии», и сочинительница исторических романов шагнула в дверь между мирами, как многие до нее. Может быть, неохотно, сопротивляясь до последнего, а может быть, с восторгом — не наше дело.

Слышу ехидное замечание: «Ни то, ни другое. Переводчица «Конана» просчитала конъюнктуру и не ошиблась». На это господин дракон велел сказать, что а) сработать на конъюнктуру можно было побыстрей и попроще, б) трагичность, присущая Волкодаву, работает скорее против коммерческого успеха — средний читатель фэнтези не любит слишком несчастных, в) подцепить заразу чудес и магии, которая нынче носится в воздухе, не значит «просчитать конъюнктуру». Сегодня тому, кто пожелал бы освободиться от влияния фэнтези, пришлось бы зажмурить глаза, заткнуть уши и не дышать. Нетнет, такие вещи пишутся сами для себя.

Не надо быть провидцем, чтобы угадать, чем обогатит жанр фэнтези специалист-этнограф, владеющий литературным слогом. По реалистичности выдуманного мира стосковались многие. Тем, кто предпочитает прозу поэзии или Игре, уже мало простого упоминания меча и плаща, им, видите ли, охота знать, как пристегивали ножны, как ковали меч и какой застежкой скреплен плащ, а заодно — как поднимали кубки и какими словами взывали к Богам. (Да и поэтам, и игрокам это может быть небезынтересно.)

Более сложный вопрос: что принесет самой Семеновой обращение к жанру фэнтези?

Иногда и от волшебника может быть польза

А что вообще дает этот жанр? Возможность, вместо того чтобы отправляться в библиотеку за точными сведениями — «просто выдумывать», то есть выбирать из практически бесконечного множества. (Полагаю, никто не станет спорить, что ни один из этих двух методов не является «легким» по сравнению с другим.) И конечно, возможность, которая привлекает литераторов даже больше, чем всех остальных людей: поставить себе на службу сверхъестественные силы, это сверхмощное (в умелых руках) выразительное средство.

С ним можно обойтись по-разному. Можно найти вымышленный элемент, содержащий в себе всю плоть и кровь будущей книги: завязку и развязку, оригинальные ситуации, любовь и ненависть героев и философскую подоплеку. Мир, идеальный для реализации сюжета, и сюжет, возможный только в этом мире. Вымысел несет на себе повествование, как Мальстрем несет бочонок или та черепаха — Землю. (Так делают те, кого обычно называют «мастерами фантастики». Два примера, навскидку: Роджер Желязны, Г. Л.Олди.)

Можно поступить иначе: освободить вымысел от необходимости работать на сюжет, скорее поставив сюжет на службу вымыслу. Не есть ли важнейшая причина, побуждающая хоббитов отправляться в странствия, — «повидать эльфов»? А какую роль играют в интриге «Властелина колец» чары эльфийских песен? Да никакой. Тем не менее вычеркнуть эти песни равносильно убийству книги.

Наконец, можно эксплуатировать «небывальщину» наравне с историческими реалиями и/или достижениями науки: надо вооружаться — не забыть бы про магию, надо подглядеть за врагом — попросим магов, надо пролететь за ночь двести миль… Словом, удобный и зачастую весьма полезный (хотя бы своей способностью будить воображение) вспомогательный элемент.

Эта примитивная классификация не претендует на самостоятельное значение и введена только для того, чтобы попытаться понять: какое из «приложений магии» могло заинтересовать Марию Семенову?

Вряд ли очарование вымышленных миров и героев. Золотоволосый странник в серебристо-сером плаще, вероятно, никогда не будет ей вполовину так дорог, как вот эти самые викинги, чьи кости покоятся в нашей бренной земле. Не будем разбирать, чем отличаются любовь к небывшему и любовь к прошедшему. Но, мне кажется, автор «Лебединой Дороги» скорее полюбит скандинавские корни в иных эльфийских именах, чем «эльфийские» — в скандинавских, а персонажи ее фэнтези надолго сохранят отчетливое сходство с европейцами IX века.

Что касается «технических средств», предоставляемых магией, — совсем не прибегать к ним глупо, да и вряд ли возможно. Многим не понравилось, как это было сделано в «Волкодаве». Дескать, симураны Самоцветных гор примитивнее орлов Манве, разрушение замка и нападения мертвяков недостаточно убедительны, а возвращение меча — вообще ни к селу ни к городу и разрушает красоту самопожертвования Волкодава. Об этом мне судить трудно — я как-то сразу приняла тот мир, не стала ни с чем его сравнивать и прикидывать, что бы в нем изменить к лучшему. Но если отринуть эмоциональные мотивы вроде зависти и ревности (сидела бы ты, этнограф, занималась своей этнографией и не бралась бы за магию…) — все равно остается вероятность, что в чем-то критики правы.

Возможно, Семеновой недостает изящества в обращении с новой для нее фактурой. Что на корабле надо грести до деревянных мозолей, а мечом махать каждый день, если ты воин, — это само собой разумеется, а вот что иногда можно просто «колдануть» — еще непривычно, не с руки, на ум не приходит… Но и задача не из легких — в видимый и осязаемый, полный и цельный мир вписать столь же реальную магию. Да еще при том, что основным предметом любви в нашем мире были воины, а не книжники. «Грамотей да колдун — одной суки помет», книгочеи все — колдуны, им было бы проще… Может быть, не случайно «вторым главным» героем «Права на поединок» становится Эврих из Феда. Само собой, Волкодава ему редко удается опередить, и не только в сражениях. Для любимого героя и каторга оказывается чем-то вроде филологического факультета: просвещенному арранту мудрено равняться с ним по части языков и поэзии. И все-таки — столь талантливый и обаятельный книгочей (и даже немножко умеющий драться…) появляется у Семеновой в первый раз — но, вероятно, не в последний.

Что будет дальше?

Может ли фантастический элемент у Марии Семеновой быть сердцем книги, основой и движущей силой сюжета? С одной стороны, культурологические трюизмы о «сакральных смыслах бытовых обрядов» и «мифологизации обыденного сознания» нигде больше не получали такого яркого овеществления. С другой стороны, непривычные в обращении магические приемы. При всем уважении и всей любви, до легкости, с которой творят чудеса многие ее собратья по перу, Семеновой (пока?) еще далеко. Перед нами редкий случай: сверхъестественное, проросшее из глубины, скрытая сила, которая сразу взялась отвечать за любовь, ненависть и философскую подоплеку — а сюжета словно бы едва коснулась.

Волкодав не вершит судьбы миров, не владеет волшебным даром (если не считать таковым способность носить в себе добрую звериную душу). Он просто мстит за гибель рода, а потом нянчится с убогими, насевшими на его голову, и служит кнесинке. Мир Волкодава чудесен, но чудеса не подходят к поверхности.

Отсюда происходят попытки доказать «случайность» вымысла у Семеновой. Убери все, чего не может быть, — сюжет практически не изменится (кроме того, что придется иначе обставить спасение Волкодава после рудников, а уход с обрыва заменить, скажем, отъездом за море — драка на пустой пристани, смею вас уверить, вышла бы ничуть не хуже, чем на скале). Сюжет не изменится, и все-таки убрать из «Волкодава» все чудеса невозможно и неумно.

Как назвать то, что исчезнет? Скрытая сущность явлений, исподволь управляющая действием, разрешающая реалистичному, квазинаивному сюжету развиваться как бы самостоятельно, своим чередом. Магия, которой автор не спешит давать первые роли, поскольку любит и высоко ставит реальность видимую и осязаемую, — все, что выросло из маленького семени или создано долгим трудом.

Однако реалисты, имеющие склонность к истории, зачастую становятся способными чародеями — возможно, из-за двух принципов, общих для истории и магии: «случайностей не бывает» и «если две вещи подобны, они суть одно и то же, даже если кажется, что время и пространство разделяют их». (Разве что историки менее категоричны: «если две вещи подобны, при определенном везении это может оказаться не случайностью».) Не слишком важно, изучаешь ли ты превращения индоевропейских корней, различные школы кузнечного ремесла или способы разрушения чар. Навык раскрывать причинно-следственные связи, угадывать неизвестное и, выделяя главное, не пренебрегать мелочами — хорошая школа для Мифотворца с большой буквы. Если отбросить метафоры — это способ мировосприятия, весьма перспективный для сочинителя фэнтези и для литератора вообще.

Я бы определила творческую задачу, которую берется разрешить Мария Семенова, примерно так: создать мир достоверной магии, проявить скрытый смысл, свойственный «обыденным предметам», сделать волшебство таким же естественным и отродясь-присущим миру, какими были у нее весла и паруса викингов, и при этом не уничтожить ни обаяния реальности, ни потрясающей силы чуда.

Едва ли можно сказать, что конкретно для этого следует делать. Кто-то посоветует «идти от науки», способной предоставить подходящие реалии — будь это наука параллельного по времени средневековья или та, которую принес Тилорн; кто-то рекомендует усложнить интригу, уверенней задействовать в ней побольше колдовства и избавиться от упреков в наивности, кто-то напротив, велит убрать лишние сюжетные линии, мешающие восприятию глубоких смысловых слоев, кто-то захочет удалить «мистический налет» и не морочить людей умолчаниями, а назвать по имени силу, превращающую Волкодава в пса, кто-то сочтет, что и без того сказано чересчур много… Нет, лучше не будем говорить под руку.

Несомненно одно: там, где чудо проросло из тех же корней, что и весь мир, оно уже не сможет быть просто техническим приемом. Конечно, легенде нужно немалое время, чтобы «вырасти из травы», и никто никогда не выучивался магии быстро. Но с другой стороны, будущее читателя — это настоящее писателя. Какими будут новые книги М. Семеновой — возможно, мы скоро узнаем.

1997