Григорий Панченко

О странствующих и путешествующих – какими вы не будете

Предисловие к неизвестным ранее произведениям Аркадия и Бориса Стругацких, впервые опубликованным в этом сборнике

«Погружение у рифа Октопус»

Рассказ «Погружение у рифа Октопус» написан на рубеже 1959 и 1960 гг. Хронологически он, видимо, второй из текстов, впоследствии составивших «полуденный» мир: «Белый конус Алаида» уже рожден, но в главу «Поражение» еще не превратился. Впрочем, ведь пока нет вообще никаких глав, как и Полудня нет – хотя зачатки его уже намечены. Причем в «Октопусе» куда больше, чем в «Конусе»: налицо и Костылин (тогда как герой «Конуса» – не Атос-Сидоров), и океанолог Званцев, и астероид «Бамберга» («Стажеров» еще нет даже как замысла!), и термин «оверсан» (в рассказе «Путь на Амальтею» он уже явлен, но сам этот рассказ будет явлен читателям лишь через несколько месяцев)… Любопытно, что антураж этого предПолудня скорее соответствует первым главам грядущей повести, «Ночь на Марсе» и «Почти такие же», относящимся к XXI в. (а действие «Ночи на Марсе» вообще должно в конце ХХ в. происходить), да уж и «производственным» главам «Стажеров». Но при этом рассказ перенесен в куда более позднее время: при взгляде на потопленный во время Последней Войны японский или американский авианосец Костылин вспоминает, что ему не раз приходилось натыкаться на такие обломки трехвековой давности.

Кажется, у Братьев иногда возникало сознательное или подсознательное желание передвинуть Полдень на столетие вперед. Ведь и в «Попытке к бегству» дата открытия планеты Саула, «юлианский день двадцать пять сорок два девятьсот шестьдесят семь», относится к середине XXIII в.

Считать ли «Погружение» эпизодом взрослой молодости Лина, бортинженера и охотника (правда, потом охотничью стезю избрал Поль), из аньюдинской четверки мушкетеров? Если так, рассказ хорошо вписывается в соответствующую нишу: ведь Капитана, Атоса и Либера Полли мы в этом качестве видим именно как главных героев соответствующих глав, а Лину отведена роль второго плана (правда, дважды, причем оба раза на фоне Поля – однако последнее его появление приходится уже на время старости бывших обитателей 18-й комнаты). Но, пожалуй, этот вывод верен «с точностью до наоборот»: Стругацкие, сформировав своих героев порознь, вскоре начинают создавать для них общий мир. А для четверки из аньюдинского интерната – и общее детство.

Мир, где найдется место и Жене Славину (только готовящемуся появиться на свет в «Ночи на Марсе»), и Горбовскому, и Званцеву… И Охотнику из «Свидания», который потом станет Полем, но пока носит совершенно иное имя – как и его друг, в дальнейшем сделавшийся Лином. И герою «Белого конуса Алаида», еще не Атосу (он в рассказе, опубликованном на страницах «Знание – сила» № 12, 1959, получил очень тяжелую, возможно, даже смертельную травму – и, кажется, тень этого ранения продолжает витать над ним даже после совмещения с Атосом: в «Десантниках», в «Улитке на склоне», в «Волны гасят ветер»…).

Александра Костылина это касается тоже. Все они – «почти такие же», как были в ранних новеллах. Но некоторые изменились довольно заметно – и миры рассказов изменились вместе с ними, чтобы соответствовать миру Полудня.

Почему все-таки эта глава не вошла в «Полдень», будь то повесть 1962 г. или роман 1967-го и всех последующих лет? На то может быть несколько причин. Скорее всего, они действовали все вместе.

Прежде всего Братья, видимо, решили не переотягощать цикл «океанскими» главами, так что даже из двух гораздо более зрелых новелл, «Глубокий поиск» и «Моби Дик», выбрали лишь одну – а уж о третьей и речь не шла. Об этом еще скажем позже. Помимо всего прочего, все эти главы-новеллы отмечены влиянием знаменитого романа А. Кларка «Большая глубина» (он на многих наших фантастов оказал влияние: Жемайтис, Ларионова, Кир Булычев – не только «Узники «Ямагири-мару», но и «Агент КФ») – причем для каждой из них в отдельности перекличка с Кларком не была чрезмерной, а вот вместе… но вместе, под одной обложкой, они никогда и не появлялись.

Наконец «Погружение у рифа Октопус» отражает тот этап творчества Братьев, который сами они с неудовольствием называли «ранние Стругацкие». Гораздо в большей степени ранние, чем то характерно для ряда других новелл «полуденного» цикла, даже всего на год-два позже написанных.

Это действительно так. Однако пускай ранние Стругацкие, но все равно – СТРУГАЦКИЕ! Так что новелла эта имеет отнюдь не только историческую ценность.

Добавим, что тема рифа Октопус у Стругацких поднимается неоднократно, даже название это иной раз звучало. Ну и часть реалий была использована в том же «Глубоком поиске», правда, оставшись почти за кадром: помните, о чем имела сведения Океанская охрана? Среди прочего – о драконах и «об океанском гнусе – маленьких хищных рыбках, многотысячными стаями идущих на глубине полутора-двух километров и истребляющих все на своем пути».

А еще в планах Братьев был такой пункт: «Вставить в главу «Риф Октопус» дрессированных кальмаров, уничтожающих косаток». Будь эта переделка реализована – новелла, похоже, вобрала бы в себя некоторые мотивы «Глубокого поиска»… и не только их. Между прочим, поди угадай, каких именно косаток Стругацкие имели в виду: совершенно реальных «китов-убийц» – или тех абсолютно фантастических рыб, которые появляются только на страницах «Погружения», чтобы стать жертвами стаи белых драконов. Лично мне кажется, что второй вариант больше похож на правду.

(Откуда вообще взялись эти рыбы-косатки? Опять же поди угадай. Возможно, перед нами увеличенные «двойники» таких совершенно реальных обитателей моря, как рыбы-дельфины: это дорада, она же корифена, с дельфином у нее нет ничего общего, кроме рыбацкого названия.)

«Современная зарубежная научная фантастика»

Статья была написана в начале июля 1965 года, вероятно, для Детской энциклопедии: как раз тогда стартовало второе, 12-томное издание, том 11 которого был зарезервирован за языком и литературой. Выпуск энциклопедии затянулся до 1968 г., и в конце концов тему зарубежной фантастики выделить уже не рискнули, а главу об НФ как таковой написал академик Л. И. Тимофеев, неплохой литературовед, положительно относившийся к Стругацким, но…

Может быть, самое правильное – это попробовать хотя бы выборочно ознакомиться с теми произведениями, которые упомянуты в рецензии. Благо теперь это легче, чем во времена АБС.

Честно говоря, в том-то и дело. Когда осознаешь, НАСКОЛЬКО такое легче сейчас, – становится ясно, что проблема была не только в доинтернетной эпохе. Просто Стругацким приходилось просматривать все эти образцы американской фантастики, что называется, «без права выноса»: на столе в редакции, в квартире у кого-то из выездных друзей… Читать наспех, без возможности копирования (опять-таки дело не только в отсутствии ксероксов и сканеров), делать выписки буквально «на коленке»… И – невольно упускать важные подробности, ошибаться. А иногда, наоборот, прибегать ко вполне осознанной маскировке.

Это, кстати, хорошее напоминание для тех, кто сейчас абсолютно не представляет, о какой эпохе идет речь – и ностальгирует по ней без осознания того, какие проблемы там возникали буквально на каждом шагу. Безусловно, не только у Стругацких. Но вот возьмем как раз их. Уже ясно, что ведущих фантастов страны (налицо не только «Полдень, XXII век», но и «Попытка к бегству», «Далекая Радуга», «Трудно быть богом», «Понедельник начинается в субботу»; «Хищные вещи века» уже стоят в издательских планах, хотя из-за начальственных придирок застряли еще на несколько месяцев). На тот момент – не диссидентов, во всяком случае, явных и вообще покамест гораздо меньше разошедшихся с окружающей действительностью, чем всего пяток лет спустя. Вот эти ведущие писатели, свободомыслящие, но все еще считающиеся лояльными, знающие установленные правила игры и в данном случае готовые соблюдать их, решают поработать над достаточно безобидной с точки зрения идеологии темой. Тем не менее на их пути постоянно встают серьезные препятствия.

…На самом деле так бывало не всегда: не будем демонизировать эпоху, и так-то много желающих. В других случаях, достоверно знаем, Стругацкие (то есть преимущественно АН: в руки БНа сборники и журналы иностранной фантастики начали попадать позже и менее систематически) имели возможность работать с такой литературой в куда более благоприятных условиях. Без цейтнота «на коленке», не часами, но днями и неделями, с возможностью брать домой.

Да, в других случаях бывало иначе. А вот на сей раз, похоже, получилось именно так, в режиме цейтнота. Почему? Да, собственно, нипочему: приукрашивать эпоху столь же незачем, как и демонизировать. Просто потому, что «так уж вышло» в данный конкретный момент. И вот надо готовить статью – а материалов под руками нет: ни новые получить иначе чем «на коленке», ни освежить в памяти ранее прочитанные. Повторно добраться до них, как правило, не невозможно – но это отдельный серьезный труд. Который потребует немало времени и усилий, а к тому же не факт, что увенчается успехом…

«Поражающая научная фантастика» – это «Astounding Science Fiction»; кстати, самый славный журнал (не англо-, а просто американский) за всю историю фантастики: трижды сменив название, но сохранив сущность, он продолжает существовать до сих пор, теперь под именем «Analog». Описание обложки, правда, соответствует не майскому, а февральскому номеру за 1959 г. (сказывается ситуация «без права выноса»). Итак, какие же произведения опубликованы в нем?

Автор «Пиратов Эрзаца» (именно Эрзаца, без «т», в том самом смысле: «эрзац-пираты») – Мюррей Лейнстер, один из классиков. Нашим читателям эта его вещь, добротная и неплохо читаемая, знакома под более поздним названием «Пираты Зана». Чем история про космопиратов могла резать глаз в 1960-е гг. – вопросов не вызывает: тогдашние читатели в прогресс, научный и социальный, верили крепко. Скажи им кто-нибудь, что человек к 2015 г. так и не ступит на поверхность Марса, – это было бы воспринято как крайне антинаучная фантастика. Сейчас-то анахронизмом выглядит скорее логарифмическая линейка, чем пиратский колорит, за которым, увы, даже в космос нет нужды удаляться…

(Тут самое время вспомнить, что Стругацкие планировали поднять космопиратскую тему еще в том замысле, итогом которого стал «Путь на Амальтею», – но отказались от этого плана из-за его абсолютной цензурной непроходимости. Наверно, потому они о «Пиратах Эрзаца» высказались осторожно: так, чтобы это при большом желании могло быть истолковано как неприятие «космопиратства»… но на самом деле таковым не являлось.)

Рассказ «Кочегар и звезды» принадлежит некому Джону А. Сентри. К счастью, в тогдашнем СССР, видимо, не было известно, кто скрывается под этим псевдонимом, иначе у Братьев, будь эта статья подана на публикацию, могли возникнуть… проблемы. Нет, скорее всего ничего страшного не произошло бы: Стругацкие регулярно конфликтовали с властью по гораздо более серьезным поводам, чем мелькнувшая в литературном обзоре фамилия (а тем более псевдоним) зарубежного фантаста. Но, наверно, именно с учетом такой возможности в обзоре почти всегда упомянуты лишь названия рассказов, а не их авторы: мало ли что…

В случае с Сентри предосторожность оправдана: никакой он не Сентри, а Альгирдас Йонас Будрис, сын генерального консула досоветской Литвы в Нью-Йорке, на момент написания статьи уже и сам считавшийся официальным представителем литовского правительства в изгнании; вдобавок, словно этого мало, – еще и активный сайентолог. Тем не менее фантастику Будрис писал совершенно без оглядки на подобные детали своей биографии – и делал это хорошо. «Межзвездный кочегар» (назовем его так) – рассказ пронзительный, горький и мужественный. Но слишком пессимистичный для того, чтобы открыто похвалить его в советском фантастиковедении 60-х: события происходят после глобальной космической войны, человечеством проигранной…

Текст, который следует в журнале дальше, даже не упомянут: Calvin M. Knox «Hi Diddle Diddle!». Похоже, АБС или АН не хватило времени его внимательно, с выписками прочесть, а при беглом просмотре название перевести затруднительно. На деле это всего лишь зачин детского стихотворения-нонсенса, в котором корова прыгнула выше луны. Сюжет же без всякого нонсенса повествует о том, как получить молоко на лунной базе. Кто автор? Под личиной Кэлвина Нокса он тут скрывался последний раз, далее уже публиковался под своим собственным именем – Роберт Силверберг… Рассказ этот хорошо известен любителям фантастики, на русский он переведен (в 1990 г.) под названием «Тру-ру-ру-ру», что поделать, алгебра абсурдистских фраз не поверяется гармонией.

Далее – «Случайная смерть» Питера Бейли. У нас он не переводился, а в англоязычной фантастике довольно известен (как и его автор). Рассказ… пожалуй, хорош и уж точно неожидан; сюжет его немного сродни той истории о гигантской флюктуации, которую Жилин излагает в «Стажерах», поэтому похвалить его тоже было затруднительно: Жилин-то шутил, а у Бейли все всерьез, с нарушением логики «жесткой» НФ, с привязкой категории везучести/невезучести к галактическим расам, с трагическим исходом…

Следующий рассказ в перечне – «Недостающее звено». Его написал Фрэнк Герберт: ранний, еще не овеянный славой «Дюны», но уже тогда создававший незаурядную фантастику. Если поискать аналогии у самих АБС, то это словно бы «Попытка к бегству» и «Благоустроенная планета» в одном флаконе. Потому и «недостающее звено»: как там в «Попытке» сказано о цивилизации Саулы – «родной брат человечества – очень юный, очень незрелый и очень жестокий…». В данном случае не такой уж незрелый, но по-прежнему столь жестокий, что Герберт при первой же возможности ставит его под контроль со всей американской решительностью.

Ну и последний из рассказов того «майско-февральского» номера: Леонард Локхард (опять псевдоним, причем эпизодический: обычно автор писал под своим реальным именем Чарлз Леонард Харнесс) «The Professional Touch», что в данном случае означает скорее «Профессиональная ошибка», или даже попросту «Туше́». Почему он тоже не упомянут? Можно предположить – потому, что и его вот так «на коленке» не просмотришь, не осознаешь: сюжет посвящен злоключениям юриста, помогающего оформлять патенты на фантастические изобретения. Хорош ли рассказ? Бывали и получше (у «Локхарда» их целый цикл), этот чуть переотягощен патентоведческими подробностями, интересными скорее бармену Джойсу, чем Юре Бородину или даже Ивану Жилину… но все-таки неплох. То же и об авторе скажем, ни разу не получившем «Хьюго» и «Небьюлу», но неоднократно на них номинировавшемся.

Анализировать состав японского журнала не возьмемся: тут надо обладать квалификацией Аркадия Натановича! Но третий из упомянутых журналов, «Изумляющие рассказы», – это, безусловно, «Amazing Stories»: по сравнению с «Analog» во всех его аватарах и в самом деле не самое притязательное чтиво, однако…

Номер, на обложке которого «запечатлен грустный момент из биографии некой прекрасной блондинки, повстречавшейся с чудовищным муравьем слоновьих размеров», на сей раз указан точно: ноябрь 1958 года; вот только девица все-таки брюнетка. Вроде бы мелочь – но характерная: снова, уже в который раз, срабатывает знакомая ситуация. Братья (или даже только старший из них) успевают прочесть и законспектировать один рассказ, однако к тому моменту, когда берутся за статью, журнала перед ними уже нет.

Итак, рассказ «Ужас в наследство». Автор его – Генри Слезар, такой вот полупсевдоним (у него и настоящих псевдонимов хватало в основном для работы в межавторских проектах – бок о бок с тем же Силвербергом, Робертом Блохом и Харланом Эллисоном), американизированная версия фамилии: по разным источникам то ли Шлоссер, то ли Слесарь… Что, впрочем, одно и то же: Слезар – почти ровесник старшего из Братьев, а мог бы оказаться и соотечественником, вот только его родители в отличие от Натана Стругацкого подались не в революцию, а в эмиграцию. Верна ли характеристика рассказа? Пожалуй, да, хотя и чуть слишком безжалостна: Слезар как писатель и сценарист успешно работал в хорроре, особенно детективном, но именно «Ужас в наследство» – дежурная вещица, как раз чтобы не пропустить журнальную публикацию. При этом сделана она с достаточным профессионализмом, и, честно говоря, едва ли от нее отказался бы любой из наших журналов фантастики в ту пору, когда они у нас появились… а вот эта пора уже и миновала… Но не будем о грустном.

А какие еще рассказы скрываются под обложкой того номера? Их четыре: два принадлежат фантастам, которых хорошо знает современный читатель по обе стороны океана, один сохраняет известность только на англоязычных берегах, и еще один малоизвестен даже там.

Начнем с именитых. Бертрам Чандлер, рассказ «Clear View» – что в данном случае, пожалуй, правильней перевести как «Идеальная видимость», или «Открытый горизонт»: у Чандлера терминология флотская, он как в юности всей душой возлюбил море, так до старости и писал только о нем. Даже когда действие, как в этом случае, происходит не на океанских просторах, но в космических глубинах.

Далее – Мэрион Циммер (ну ладно, пусть будет Зиммер, раз уж так повелось у теперешних переводчиков) Брэдли «Спасатели планеты». Этот текст, принадлежащий циклу «Дарковер», в 1992 г. переведен на русский, так что читатели могут оценить его сами… Ан нет, не совсем так: перевод 1992 г. сделан по поздней версии, дотянутой (чтобы не сказать – раздутой) до романного объема, а в «Amazing Stories» № 11.58 опубликован исходный, журнальный вариант, не выходящий за пределы короткой повести. Поэтому доступная нам переводная версия – довольно неплоха, но та, с которой могли (если успели) ознакомиться Стругацкие, – много лучше.

Один рассказ «Мир за Плутоном», как уже говорилось, принадлежит автору, известному лишь в англоязычной галактике, в журнальной публикации он не указан, но это, как выяснилось впоследствии, некто С. H. Thames, реальное имя – Милтон Лессер. Тоже один из типичных «многостаночников», работавший, в зависимости от жанра, под кучей псевдонимов, среди которых и… Эллери Куин! (Не будем путать собственное творчество создателей этого коллективного псевдонима, знаменитых кузенов Даннея и Ли – тоже, кстати, псевдонимы! – и некоторое количество приличных профессионалов, которым вышеназванные кузены иногда разрешали поработать под брендом «Эллери Куин».) «Мир за Плутоном» – очередной эпизод приключений Джонни Майхема, супергероя отнюдь не без страха и упрека, около десяти лет остававшегося знаковой фигурой американской фантастики. Можно ли назвать эту историю бульварным чтивом? Ну… Не в большей степени, чем рассказ Слезара. Сюжет достаточно драматичен, а автор вправду умелый профессионал, так что, несмотря на определенный архаизм, «Мир за Плутоном» неплохо смотрелся бы и на страницах наших журналов фантастики. Тогда, когда они появились. А это отнюдь не 1958-й и даже не 1964-й.

Ну и наконец-то по-настоящему неизвестный фантаст Дж. Л. Вандербург, чья короткая известность как мастера иронической фантастики приходится на 1950-е годы, а потом он сгинул без следа. Очень может статься, что это тоже чей-то псевдоним, так и оставшийся не раскрытым. Его рассказ «Moon Glow» (в данном случае – скорее «Лунный удар», чем «Лунный свет») уж точно не является бульварным чтивом: юмор искрометен, ирония едка и гораздо в большей степени направлена на американскую, чем на советскую сторону участников пресловутой «лунной гонки». К сожалению, Братья, даже если успели его прочитать, вряд ли могли похвалить открыто: сюжет, в котором ее величество Русская Водка оказывается на Луне раньше, чем Кентуккийское Виски, точно не сникал бы одобрения тогдашнего литературного начальства.

Экскурс на страницы американских журналов завершен. Мы видим, что обзор Стругацких неизбежно включает элементы политеса, а зачастую его возможности ограничены и чисто техническими проблемами. Однако… что можно возразить против этой основной мысли: «О литературе судят по ее лучшим образцам, а не по неудачам и халтуре… Но мы все время помним, что умные, честные и талантливые произведения Брэдбери, Азимова и других зарубежных фантастов, известные советскому читателю и получившие заслуженно высокую его оценку, появились впервые именно в этих «поражающих, подлинных, изумляющих» журналах и приложениях, сплошь и рядом в неприятном и диком соседстве с макулатурой, халтурой и спекуляцией на низком художественном вкусе».

Дальше уже пошли книжные персоналии: на тот момент новинки, переведенные совсем недавно, а то даже еще не переведенные (признаемся, как-то не сразу удается представить мир, в котором таковыми являются «451 градус по Фаренгейту», «Солярис», «Конец Вечности»). Все они сейчас более чем известны, так что анализировать тут как будто нечего. Хотя…

Интересно, «День триффидов» Уиндема упомянут потому, что старший из Братьев уже взялся его переводить – или эта работа началась чуть позже? Как бы там ни было, «С. Бережкову» через год предстоит защищать Уиндема от неизбежного гнева литературного начальства – для чего ему придется затушевать недвусмысленное указание на то, что триффиды являются продуктом лысенковской биологии, а погубивший человечество «звездопад», судя по всему, был не осколками кометы, но результатом спонтанного срабатывания советских боевых спутников… Впрочем, во времена Уиндема и сам термин «спутник» еще не вошел в обиход: вот как давно все это было!

Повесть Шекли «Странствия Джона» – безусловно, «Хождение Джоэниса»; имена John и Joenes при обычных обстоятельствах спутать трудно, но продолжаем помнить о ситуации «без права выноса». Судя по контексту, Стругацкие полагают, что перевод ее вот-вот будет разрешен (уж не «С. Бережков» ли им планировал заняться?), – но этого пришлось ждать четверть века плюс еще год для совсем уж не поддающейся маскировке главы «Джоэнис в Москве», из которой становится ясно, что не одна лишь американская военщина виновна в гибели человечества…

Вообще же Шекли, по счастливой случайности закрепившемуся в имидже «прогрессивного-американского-писателя-бичующего-буржуазную-действительность», конечно, повезло: советские переводчики (пусть и не Бережков) ухитрялись сделать конфетку из любого его произведения. Даже из «Хождения Джоэниса», вещи не просто скучнейшей, но и, так сказать, экспериментальной – в том смысле, что автор во время работы над ней по-крупному экспериментировал с ЛСД. Поэтому не следует удивляться его популярности у нас при почти полном забвении в оригинале: Шекли – фантаст достаточно неплохой, но переводили-то его настоящие мастера, не ему чета…

И совсем уж напоследок несколько слов о романе А. Кларка, который пришел к нам под названием не «Бездна», а «Большая глубина». Специально для тех, кому до сих пор кажется, будто Братья «прячут», «избегают выдавать» перекличку своего творчества с этой книгой. Да ничего и никогда они не прятали – как сам Кларк не прятал свои многочисленные отсылки к мелвилловскому «Моби Дику»! Наоборот, Стругацкие прилагают максимум усилий, чтобы «Большая глубина», а также другие новые (на тот момент!) романы Кларка, Азимова, Уиндема, Брэдбери и Шекли дошли к нам как можно раньше.

Как правило, им удавалось ускорить этот процесс. Когда на годы, а когда и на десятилетия. В те же годы и десятилетия создавая собственные шедевры, сплошь и рядом по принципу – «когда б вы знали, из какого сора…». Да вот хотя бы пример этой статьи, как будто проходной, не опубликованной – но на формулировку насчет «мутантов-выродков» все обратили внимание? До «Обитаемого острова» еще почти пять лет.

А «Понедельник» состоялся несколько месяцев назад – и впечатления от визита Привалова за Железную Стену, как видим, совсем свежи.

Автор выражает глубокую благодарность группе «Людены» в целом и Светлане Бондаренко в частности: без ее помощи не состоялась бы ни эта статья, ни сам раздел в сборнике, посвященный творчеству «неизвестных Стругацких».

 

Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий

Современная зарубежная научная фантастика

Мы – на берегу великого бумажного океана современной зарубежной фантастики. Миллионы квадратных метров бумаги, хорошей и газетной, тысячи книг и журналов, толстых и тонких, иллюстрированных и без картинок, в твердых солидных обложках и в обложках мягких. На обложках рисунки – либо красивые и точные, как цветные фотографии; либо грубые и аляповатые, как дешевый лубок; нарочито наивные, как детские неумелые каракули, и совсем уж абстрактные – просто искусные наборы ярких цветных пятен.

Заголовки книг: «Человек, перевернувший Вселенную», «Изотопный человек», «Человек, продавший Луну», «Разрушенный человек», «Человек-парадокс», «Четверо с пятой планеты», «Запрещенная планета», «Скрытая планета», «Гибель на затерянной планете», «Саргассы Космоса», «Антимир», «Привет из Космоса»… Названия журналов и газетных приложений: «Фантастические рассказы», «Научно-фантастические приключения», «Космическая пыль», «Чудеса космических путей», «Галактика», «Научная фантазия», «Журнал фантазии и научной фантастики», «Журнал научной фантастики», «Поражающая научная фантастика», «Подлинная научная фантастика»…

Берем наугад один из журналов. На обложке – космический пират карабкается по трапу на борт космического лайнера; в правой руке у него лучевой (не иначе) пистолет, в зубах – логарифмическая линейка. В левом верхнем углу обложки – «Веселый Роджер», черный череп со скрещенными костями. Содержание: повесть с продолжением «Пираты Эрзатца», рассказы «Кочегар и звезды», «Случайная смерть», «Недостающее звено». Это номер журнала «Поражающая научная фантастика» за май 1959 года, издание англо-американское…

Берем другой журнал. Красивая, но – увы! – совершенно абстрактная обложка: кучки красно-желтых зерен на синем фоне. Рассказы и повести американских фантастов Хайнлайна, Тенна, Гамильтона; рассказ французского писателя Андре Моруа; рассказ японского фантаста Мицусэ; рассказ братьев Стругацких. Открытое письмо японского фантаста Комацу Ивану Ефремову. Большая статья Артура Кларка «Облик грядущего» (печатается с продолжением) …Это японский «Журнал научной фантастики» за ноябрь 1963 года.

Обратимся к книгам. Как правило, это «покетбуки» – небольшие книжечки, легко помещающиеся в кармане пиджака или в дамской сумочке. Обложки у них яркие, глянцевитые, но сшиты они (вернее, склеены) на живую нитку и быстро разваливаются по листочку. Каждый томик – это либо отдельное крупное произведение, либо сборник рассказов и маленьких повестей, либо даже (в издании «Эйс-бук») два отдельных романа разных авторов, помещенные друг по отношению к другу вверх ногами и соединенные последними страницами (так, как правило, объединяются произведения популярного писателя и произведение писателя нового, еще мало известного).

Почти все романы, повести и рассказы, изданные отдельными томиками, впервые увидели свет в периодической печати. Составление сборников поручается известным писателям-фантастам, известным критикам или известным любителям – энтузиастам фантастики. Большею частью это сборники произведений, удостоенных специальных литературных премий или победивших на каком-либо конкурсе; это также сборники произведений, которые кажутся составителю лучшими из опубликованных в журналах за какой-то отрезок времени. Бывают и тематические сборники, объединяющие, например, лучшие рассказы о «мыслящих машинах», о Венере, о чудовищах и так далее.

О литературе судят по ее лучшим образцам, а не по неудачам и халтуре, поэтому в нашем обзоре мы постараемся держаться отдельных книг, а не журнальных изданий. Но мы все время помним, что умные, честные и талантливые произведения Брэдбери, Азимова и других зарубежных фантастов, известные советскому читателю и получившие заслуженно высокую его оценку, появились впервые именно в этих «поражающих, подлинных, изумляющих» журналах и приложениях, сплошь и рядом в неприятном и диком соседстве с макулатурой, халтурой и спекуляцией на низком художественном вкусе. И прежде чем приступить к разговору о «большой» зарубежной фантастике, хочется привести хотя бы один пример типичного фантастического чтива, которого много и очень много за рубежом.

Вот номер журнала «Изумляющие рассказы» за ноябрь 1958 года. На обложке запечатлен грустный момент из биографии некой прекрасной блондинки, повстречавшейся с чудовищным муравьем слоновьих размеров. Это иллюстрация к рассказу «Ужас в наследство». Героиня рассказа очаровательная Холли Кендэл мчалась на своем роскошном авто через вермонтскую пустыню, чтобы посетить лабораторию своего отца, скончавшегося недавно при загадочных обстоятельствах. Муравей обращает ее в бегство, она бежит, обезумев от ужаса, и попадает в объятия красивого молодого человека, который, оказывается, уже целый месяц ищет этих самых ужасных жуков. «Я вообще-то работаю помощником профессора в университете. Мое ремесло – английская литература, но в свое время я на всякий случай снабдился еще и дипломчиком по энтомологии. И как только я подцепил слушок о том, что в этих местах водятся громадные пауки и прочая дрянь, я немедленно бросился сюда». Не сходя с места молодой человек предлагает Холли пожениться, упомянув, что зарабатывает 5120 долларов в год. Ознакомившись в отцовской лаборатории с записками покойника, Холли узнает, что отец нашел способ произвольно перемещать души из одного тела в другое. Не исключена поэтому возможность, что муравей так разросся из-за того, что в него вселили душу лошади. Потом выясняется, что молодой человек на самом-то деле – отец Холли, переселившийся в чужое тело. В глазах этого составного джентльмена появляется маниакальный блеск, он пытается убить Холли, но тут его зажаливает до смерти гигантская пчела. Безутешная девушка порывается сжечь отцовские записи, однако вовремя появившийся добрый священник разъясняет ей, что работу покойного ученого надлежит продолжить, ибо всякое открытие приближает людей к богу. На этом рассказ и заканчивается.

Подобных рассказов много. На тысячах хрупких страниц третьесортной бумаги профессора-одиночки, обезумевшие от ненависти к человечеству и поразительно безграмотные, создают ужасные средства разрушения; агенты галактических империй, мускулистые парни со стальными глазами и интеллектом овчарки разоблачают заговоры злоумышляющих мутантов-выродков; девы с длинными стройными ногами и густо накрашенными губками отчаянно отбиваются от жадных щупальцев и клешней инопланетных чудовищ; гремят атомные пистолеты, обугливаются тела, рвутся ядерные бомбы, перерезаются глотки из-за сокровищ, оставленных исчезнувшей цивилизацией; несутся в однообразной карусели отважные космические капитаны в обнимку с кровожадными ведьмами, кибернетическими вампирами и роботами-бунтовщиками. И все это – макулатура, тонны растраченной бумаги, дорожное чтиво, слишком беспомощное, чтобы быть литературой, и слишком злокозненное, чтобы казаться детской забавой, написанное натужно-крикливым языком провинциальных газет, беспрерывно повторяющее самое себя, словно заигранная пластинка. Соответствие этому есть в любом виде литературы, не только в фантастике, оно было, есть и будет, пока существует читатель, готовый выложить медный пятак за часок мозговых сумерек, а такой читатель будет существовать, пока есть социальное устройство, которому выгодно, чтобы мозг человеческий пребывал в сумерках.

Мы не будем больше говорить здесь о макулатуре и дряни, о глупой лживой пропаганде и литературных поделках, потому что настоящая фантастика – это литература в самом полном смысле этого слова – вид творчества, отражающий действительность, идеи, проблемы в художественных образах, и такая фантастика за рубежом есть и имеет представителей с мировым именем, людей, безусловно, честных, прогрессивно мыслящих, талантливых. О них дальше и пойдет речь.

Голд, издатель «Галактики», одного из самых популярных и самых разборчивых журналов научной фантастики в США, утверждает, что по старым фантастическим произведениям можно составить сегодня гораздо более ясное представление о времени, когда они писались, чем по старым же произведениям обычной литературы. По мнению Голда, именно НФ, а не обычная литература дает наиболее четкое представление о чаяниях, надеждах, страхах, тенденциях, недостатках и устремлениях своей эпохи.

Это, конечно, преувеличение, простительное, впрочем, для такого энтузиаста, каким является Голд. Однако рациональное зерно в его утверждении все-таки есть. Это рациональное зерно заключается в фундаментальной идее, дающей ключ к пониманию сути фантастической литературы: фантастика не есть литература пророчеств и предсказаний, фантастика – это прежде всего литература о настоящем. Перенесение действия в будущее, более или менее отдаленное, не есть самоцель для фантаста, а только лишь прием, позволяющий ему выделить объект рассмотрения в чистом виде. Это своего рода увеличительное стекло для рассмотрения намечающихся в обществе сдвигов, течений мысли, направлений, могущих иметь для человечества первостепенное значение. Фантастика – это не загляд в будущее, а зеркало настоящего. Разумеется, не обыкновенное плоское зеркало. Как и у сатирической литературы, у фантастики свои законы отражения мира, она подчеркивает что-то одно и приглушает другое, чтобы несущественное не закрывало, не маскировало главного, но действительность она изображает верно, и недаром видный английский критик и писатель Кингсли Эмис советует марсианским разведгруппам, высадившимся на Земле, приниматься за составление отчетного доклада только после основательного ознакомления с хорошими научно-фантастическими произведениями.

Из такого понимания смысла зарубежной фантастики вытекает и ее главное содержание: сомнение и протест. Большинство современных авторов-фантастов – передовые люди своего времени. Фантастическая литература несет на себе отчетливый отпечаток прогрессивности, непримиримости к установившемуся положению вещей, ко всему реакционному, тупому, жестокому, античеловеческому. Вот почему можно смело сказать, что зарубежная фантастика в лучших своих книгах неустанно борется за изменение действительности, снова и снова атакует то, что называется западным образом жизни: милитаризм, политиканство, индивидуализм, пошлость, мещанство.

Весьма характерно в этом отношении творчество молодого американского фантаста Роберта Шекли. Он получил признание после опубликования первых же рассказов. Критика отмечала, что за последние годы никому еще не удавалось так стремительно вырваться в первые ряды литературы. Этим возвышением Шекли обязан своему яркому и живому воображению, способности создавать острые сюжеты, да и сильному литературному дарованию. Но главное, пожалуй, было в том, что самые неправдоподобные положения, в которые Шекли ставил своих героев, всегда, так или иначе, напоминали читателю реальные, привычные до незаметности явления окружающей действительности. В фантастическом мире Шекли переселенцы на подержанных ракетах улетают на необжитые астероиды; закон разрешает свободную охоту на людей; в увеселительном тире мишенями для стрельбы из автомата работают живые веселые девушки; колонисты на далекой, всеми забытой планетке связывают цивилизацию исключительно с представлениями о тюрьме, полиции, преступниках; и практические люди, деловые люди крайне озабочены тем, чтобы даже в мире без войн находили себе удовлетворение самые темные, самые зверские инстинкты человеческой натуры. Перевернув последнюю страницу, читатель с новой болезненной отчетливостью видит то, что уже примелькалось, забылось: безработного, путешествующего по стране в стареньком «фордике»; гангстеров, торгующих наркотиками и смертью; и конечно, практических людей, деловых людей, озабоченных обеспечить молодежи заморские прогулки с автоматом наперевес… Почти каждый рассказ Шекли – это воззвание: «Думай! Оглянись во гневе!» Последняя фантастическая повесть Шекли «Странствия Джона» является уже прямой, неприкрытой сатирой на современную Америку. Простодушный наивный юноша Джон, провинциал, островитянин с Южных морей, духовный потомок вольтеровского Кандида, приезжает в США искать высшие истины. Ему пришлось многое пережить. Его обвиняют в коммунистическом шпионаже и чуть не казнят. Он встречается с полицейским, бывшим гангстером, который расстреливает прохожих за нарушение правил уличного движения. Он попадает к ученым-утопистам, создавшим счастливую колонию, нечто вроде сельской общины, однако вскоре выясняется, что для того, чтобы эта колония, эта пасторальная идиллия могла существовать, необходимо кибернетическое чудовище, которое несколько раз в год совершает нападение на деревни и убивает колонистов. В конце концов Джон попадает в лапы американской военщины и совершенно случайно становится причиной военного столкновения, погубившего человечество.

Вообще следует заметить, что у лучших зарубежных фантастов, при всем разнообразии характеристик прочих персонажей, политикан и генерал – всегда фигуры отрицательные, внушающие ненависть, презрение и отвращение. В рассказах и повестях мир или страну ставят на грань катастрофы продажные сенаторы, корыстные политические боссы, тупицы военные, презирающие народ, ненавидящие ученых, преследующие свои эгоистические цели.

Большое место занимает в зарубежной фантастике и философская проблематика. Фантасты увлеченно рассматривают вопросы о соотношениях между судьбами человечества и индивидуальным пониманием того, что для людей хорошо и что плохо; между современной моралью и этикой и новыми, неожиданными поворотами истории; между присущим человечеству стремлением к открытиям и постижению природы и устоявшимся буржуазным мировоззрением. Они строят разнообразные модели социальных систем и прослеживают поведение в этих системах человека, наделенного лучшими моральными и этическими качествами нашего времени. Разумеется, поскольку и эти модели не могут не нести на себе отпечаток окружающей автора действительности – мы уже говорили об этом, – автор зачастую приходит к довольно мрачным выводам. Вот как объясняет это один из гигантов американской фантастики Айзек Азимов: «…советская фантастика… описывает общество, совершенно отличное от нашего… Но для человека, привыкшего смотреть на вещи с американской точки зрения, оптимистическое видение современного общества неприемлемо. я использую фантастику для критики общества. Так же поступают, в общем, и все другие американские фантасты. Мы считаем, что поразительные достижения современной науки могут привести к уничтожению человечества. А вот советская фантастика оптимистична. Она полагает, будто прогресс науки рано или поздно приведет человечество к огромному расцвету. Мы думали так лет пятьдесят назад. я тоже раньше был таким же оптимистом. Но сейчас я познал ужас перед тем, что создает наука».

Заметим в скобках, что, совершенно правильно определив оптимизм как отличительную черту советской фантастики, Азимов ошибся в истоках этого оптимизма. Советская фантастика никогда не полагала, будто прогресс науки сам по себе приведет человечество к процветанию. Советская фантастика всегда утверждала, что все дело в том, в чьих руках наука находится. Но это между прочим. Проблеме соотношения между человеческой историей и свободой человеческой воли посвящен наиболее значительный роман А. Азимова «Конец Вечности».

Группа ученых, открыв способ выходить за пределы трехмерного мира и свободно передвигаться по времени, основывает организацию «Вечность», которая ставит перед собой задачу «организовывать» историю грядущих поколений. «Вечность» различными способами препятствует возникновению в будущей истории – ведь работникам организации всегда известно будущее – страшных и мучительных эпизодов: атомных и космических войн, эпидемий, фашистских диктатур и пр. Она сотни и тысячи раз перекраивает будущую историю, вызывает к жизни, изменяет и истребляет без следа мириады судеб, событий и явлений. И вот герой романа вдруг осознает, что «Вечность» сама, по сути дела, является тираном, худшим из возможных диктаторов, ибо самочинно, ни с кем не считаясь, ворочает судьбами миллиардов людей в сотнях тысяч поколений. Организация, призванная благодетельствовать человечество, оказалась в положении худшего из его врагов. И герой романа восстает против организации. Решившись, он отправляется в прошлое и уничтожает лабораторию, в которой создавалась аппаратура для выхода из пространства-времени. «Вечность» исчезает. Человек снова сам распоряжается судьбой планеты. На это имеет право только все человечество целиком и ни на человека меньше, – таков вывод романа.

Азимов – один из наиболее известных и плодовитых писателей-фантастов США. Диапазон его литературных интересов огромен. Он и автор превосходных научно-популярных книг по биохимии, и автор замечательного цикла рассказов о роботах, где в гротескном стиле анализируется современный мир человеческих отношений, и автор рассказов о научных парадоксах; и даже автор «космическо-ковбойских» романов, которые – что уж греха таить – отделяемы от макулатурного чтива лишь юмором и блестящей фантазией.

Огромными фигурами, имеющими непреходящее значение не только для мировой фантастики, но и для литературы в целом, выступают американец Рэй Брэдбери и поляк Станислав Лем.

Несколько лет назад американский писатель и критик Ирвинг Стоун заметил, что сейчас, после смерти Т. Вулфа, У. Фолкнера и Э. Хемингуэя, в США осталось всего двое «почти гениальных» писателей: Сэлинджер и Брэдбери. То, что имя фантаста ставится в один ряд с именами великанов современной большой литературы, не случайно. В большой мере это определяется творческой позицией самого Брэдбери. «Хороший писатель, – заявил он, давая интервью американскому журналу «Шоу», – строит свои произведения из чувства. Называйте его, как хотите: чувством необходимости, ощущением голода, возбуждением, высоким наслаждением, радостью, которая зарождается на дне души, переполняющим сердце очарованием. Он живет, вернее, должен жить жаром своего сердца… Лучшую фантастику пишет тот, кого при виде отвратительных проявлений в нашем обществе охватывают беспокойство и гнев». Беспокойством и гневом пронизаны произведения «надежды и славы Америки», и недаром фашистские организации посылают ему анонимные смертные приговоры, угрожая расправой, и недаром фашисты в разгар последней предвыборной кампании, когда рвался к власти Голдуотер, сожгли его дом.

Брэдбери написал шесть сборников рассказов, роман-утопию «451 градус по Фаренгейту», биографическую повесть о детстве «Вино из одуванчиков» и повесть-сказку «Надвигается беда». Своеобразен и неповторим литературный стиль Брэдбери, как и своеобразно и неповторимо он использует в своих произведениях фантастический прием. Страшные рассказы о современной Америке чередуются с исступленными мечтами о счастье грядущих поколений, за мрачными фантазиями-предостережениями следуют странные, полные очарования грезы об освобожденном человеке. Наука, научные данные играют для него очень небольшую роль. Иногда не играют никакой роли. Вот, например, что пишет о его цикле «Марсианские хроники» известный советский исследователь мировой фантастики и писатель Кирилл Андреев: «Марс Брэдбери – не астрономический, поэтому ему и не так важно, что сведения об этой планете, которые мы можем получить в «Марсианских хрониках», не всегда совпадают с данными современной науки. Больше того, в одних рассказах каналы заполнены кристально чистой водой, в других они давно высохли, иногда в городах живут марсиане, иногда – это мертвые города, где жители погибли много тысяч лет назад. Да и сами марсиане каждый раз совсем другие: то похожие на кузнечиков и пьющие огонь, то совсем похожие на людей, то странные существа, способные принимать любой облик».

Вероятно, самым значительным произведением Брэдбери является утопия «451 градус по Фаренгейту». Правда, если понимать под утопией мечту о будущем, то слово это в данном случае не годится. Во-первых, эта повесть явственно выражает не мечту, а опасение писателя. Во-вторых, речь в ней идет не столько об ужасном будущем, сколько о зловещих тенденциях настоящего. «451 градус по Фаренгейту» – зеркало настоящего, в гиперболизированном виде отражающее отвратительные явления в современном американском обществе, которые вызывают у автора беспокойство и гнев.

Название повести символично: 451 градус по Фаренгейту – это температура, при которой воспламеняется бумага. Температура, при которой вспыхивают книги. Температура, при которой уничтожаются без следа все искания ума и чувств, накопленные за тысячелетия долгой и тяжелой истории человечества. «451» – это своеобразный символ общества, созданного воображением и беспокойством талантливого писателя. Если в этом обществе у кого-нибудь обнаруживается книга, в дом этого человека немедленно вламываются «пожарники», быстрые и умелые люди в касках, на которых выведено «451», с топориками, крючьями и огнеметами и уничтожают огнем эту книгу вместе с домом, а при случае – и вместе с владельцем книги. Брэдбери описывает общество людей без мысли, людей-роботов, людей, не знающих ни идей, ни любви, ни искусства. Они с безумной скоростью носятся в автомобилях по великолепным автострадам, они проводят часы перед экранами чудовищных телевизоров, они неграмотны, они живут рефлексами, они стандартны и чудовищно одинаковы. Устойчивость, сохранность этого общества зиждется именно на этой стандартности, на неспособности его членов думать и чувствовать. Книга для такого общества – смертельная опасность. Книга – это мысль, а мысль – это критическое отношение к действительности. Книга – это поэзия, а поэзия – это чувства, эмоции, нетерпимость к стандарту, тоска по любви и по искусству и опять же критическое отношение к действительности. Вот почему днем и ночью бодрствуют страшные пожарники, носятся по городам с ужасающим воем сирен их жуткие машины, плюются жидким пламенем огнеметы и сжигают, сжигают, сжигают бумагу, рукописи, книги до последнего клочка. Этому обществу противопоказана культура, противопоказано творчество, противопоказан Человек. За Человеком гонятся по улицам с чудовищным Механическим Псом: настигнув несчастного, Механический Пес погружает в него жало-шприц, наполненный новокаином… Но несмотря на преследования, несмотря ни на что, даже в этом обществе есть настоящие люди. Они скрываются в лесах. Они заучивают наизусть гениальные творения прошлого, они ждут и надеются, что придет время и их знания понадобятся возрожденному человечеству. А когда в пламени новой атомной войны взлетают в воздух и рассыпаются в прах города, они знают, что это не конец, а начало возрождения.

«Брэдбери близок нам тем, что он всегда вместе с лучшими людьми Америки в ее прошлом, настоящем и великом будущем. Он верит в демократию, верит в то, что свет победит тьму, добро сокрушит зло и подлинная наука победит изуверов от науки, готовящих термоядерную смерть всему человечеству. Огнеметам пожарников, уничтожающих книги, Брэдбери противопоставляет пламя человеческой мысли, подобное словам, сказанным Латимером Николасу Ридли, когда их, борцов за свободу человеческой мысли, сжигали заживо в Оксфорде в 1555 году: «Мы зажгли сегодня в Англии такой факел, который, я верю, им не погасить никогда!»

Вторым гигантом современной зарубежной фантастики является польский писатель-коммунист Станислав Лем.

Лем – профессиональный писатель, профессиональный ученый и философ, человек с широкой эрудицией и широким кругозором, с богатейшей фантазией и незаурядным писательским дарованием. И кроме того, Лем – человек, глубоко и искренне заинтересованный судьбами мира, будущим человечества. Он пишет много и хорошо, и разнообразно. Из-под его пера выходят большие серьезные повести и романы, трактующие большие и серьезнейшие философские проблемы; блестящие рассказы-юморески; рассказы-парадоксы, воплощающие в странных гротескных образах отвлеченнейшие научные и философские понятия; диковинные сказки; остроумные и веселые телевизионные сценарии; философские и социологические трактаты; сатирические и памфлетные произведения. Лем неожиданен. Он озадачивает читателя, вступает в ожесточенную борьбу с его установившимися представлениями, на страницах его книг незначительные, далекие – казалось бы! – от жизненных интересов вопросы вырастают в гигантские проблемы, от решения которых зависит судьба мира, с ним можно не соглашаться, против его утверждений и выводов можно протестовать, но не задуматься над ними невозможно. Лем воспитывает мысль, стремление к анализу, порыв к непознанному, и вместе с тем картины лучших страниц его вещей невероятно достоверны, зримы, почти ощутимы. И не потому ли советские космонавты Феоктистов и Егоров называют его в числе любимых своих авторов?

Впервые в фантастике Лем выступил в 1950 году с повестью «Астронавты», где описывается экспедиция международного экипажа на Венеру. Уже в этой повести выявились некоторые характерные особенности творчества Лема: способность мастерски описывать гротескные, невероятные детали фантастических миров, стремление к философским и социологическим обобщениям, склонность к высокому трагизму и к утверждению бесконечности непознанного. В 1955 году вышел его большой роман «Магелланово Облако», в котором он попытался дать широкую красочную картину коммунистической Земли XXIII века и описал первую звездную экспедицию к Проксиме Центавра. Любопытно, что почти одновременно в Советском Союзе вышел ныне всемирно известный роман-утопия И. Ефремова «Туманность Андромеды». Оба романа посвящены описанию коммунистического общества, но если книга Ефремова является воплощением в образах идей философии марксизма-ленинизма, художественной системой глубоко продуманных и доведенных до логического завершения современных представлений научного коммунизма, то «Магелланово Облако» обращено скорее к психологии людей будущего и построено еще по канонам старой фантастики, сильно злоупотреблявшей сюжетной, приключенческой стороной дела.

Наиболее сильными произведениями, выдвинувшими Лема в первые ряды мировой фантастики, явились «Звездные дневники Ийона Тихого», «Солярис» и «Возвращение со звезд».

«Звездные дневники» – это цикл юмористических и сатирических рассказов, написанных в виде записок и откровений «космического барона Мюнхаузена», «знаменитого звездопроходца, капитана дальнего галактического плавания, охотника за метеорами и кометами, неутомимого исследователя, открывшего восемьдесят тысяч три мира, почетного доктора Университетов Обеих Медведиц, члена Общества по опеке над малыми планетами». Памфлет и веселая юмореска, пародия и политическая сатира, насмешка над глупостью и косностью и похвальное слово острому уму, и все это на общем фундаменте блестящей богатейшей фантазии, поразительной способности к словотворчеству, смелого отрицания литературных канонов – вот что представляют собой «Звездные дневники», и недаром имя Ийона Тихого стало у нашего читателя фантастики чуть ли не нарицательным.

«Солярис» является большой повестью и посвящен одному только тяжелому эпизоду работы станции-обсерватории на Солярисе, странной планете двойной звезды. Солярис покрыт Океаном, слоем желеобразной материи со странными свойствами. Выясняется, что Океан – это исполинская масса живой разумной материи, единый разумный организм, и проявления его разумной деятельности при попытке людей войти с ним в контакт оказались столь ужасны, что поставили экипаж станции на грань сумасшествия. Только огромная сила воли, выдержка и душевное здоровье героев позволили им сохранить разум. Контакт оказался невозможным, слишком чуждыми оказались друг другу люди Земли и чудовищный Океан. Вселенная бесконечна в своем разнообразии, люди в своей экспансии к звездам столкнутся с явлениями, психологически чуждыми и безразличными к ним, и целью экспансии тогда станет не приспособление чуждых миров к человеческой психике, а самоутверждение человечества – такова главная мысль этой великолепной повести. Она сложна философски, и не во всем ее идеи могут быть понятны для неподготовленного читателя, но даже внешний ее сюжет не может не захватить и не поразить воображения.

Что же касается «Возвращения со звезд», то в этой повести Лем выразил свои опасения за будущее человечества, если оно пойдет по американскому пути развития, по пути, отодвигающему на третий план духовный рост членов общества и принимающему во внимание лишь материальное благополучие человека. Этот путь непременно заведет человечество в тупик, утверждает Лем. Не будет у такого человечества ни героев, ни мыслителей, ни подлинного искусства. И настоящему человеку, попавшему в такой мир, не будет там места. Ему останется только либо покинуть его, либо приспособиться, стать нищим духом. Интересны и другие произведения Лема: например, «Непобедимый», повесть о мужестве и высоком духе людей, столкнувшихся с небывалым (эта повесть в какой-то мере, но упрощенно повторяет мотивы «Соляриса»); цикл рассказов о космонавте Пирксе, сначала курсанте школы космолетчиков, затем пилоте патрульного корабля, затем работнике лунной базы, простодушном увальне, обнаруживающем необычайную силу воли и сообразительность только в минуты смертельной опасности; превосходные пьесы о профессоре Тарантоге, друге Ийона Тихого, неугомонном изобретателе невероятных приборов и механизмов. Неистощимая фантазия и огромное беспокойство мысли Станислава Лема подарят литературе еще немало замечательных произведений.

Обзор зарубежной фантастики был бы неполным, если не остановиться, хотя бы бегло, еще на трех авторах. Речь идет о японце Кобо Абэ и англичанах Джоне Уиндеме и Артуре Кларке.

Научной фантастики до Второй мировой войны в Японии не существовало. В пятидесятых годах появились первые фантастические повести для детей молодого астронома Сэгавы, но при всей своей прогрессивной направленности они были очень литературно несовершенны. Любители фантастики в Японии пробавлялись американской литературой и случайными подражаниями американцам своих авторов. Датой рождения, собственно, японской, национальной фантастики следует считать 1958 год, когда в одном из солидных литературных журналов появилась повесть известного японского прозаика Кобо Абэ «Четвертый ледниковый период». Видимо, это произведение будет считаться в Японии классическим, а Абэ удостоится звания «отца японской фантастики».

Крупный специалист по электронно-счетной технике профессор Кацуми создает машину-предсказатель, способную на основании введенных в нее данных о состоянии какого-либо объекта или целого мира предсказывать состояние этого объекта или целого мира на любой момент времени в будущем. Между тем на нашу планету надвигается катастрофа: кончается четвертый ледниковый период, начинается эпоха чудовищных геологических потрясений, на дне Тихого океана лопается земная кора, и массы сжатого водяного пара устремляются наружу, медленно и неуклонно повышая уровень мирового океана. Об этом знают только правительства, но, кроме того, о предстоящем затоплении суши знает и одна тайная организация в Японии, которая, стремясь сохранить человечество, готовится перевести его под воду: создает людей-амфибий, направляя, соответственно, развитие человеческих зародышей. Чтобы узнать судьбу этого исполинского предприятия, организация обращается к помощи машины-предсказателя. Машина демонстрирует им удивительные картины будущего планеты. Огромные города на дне океанов, новая, совершенно иная культура, новая психология, новые, чуждые современному человеку интересы. Профессор Кацуми, талантливый ученый, но безнадежный мещанин и обыватель по натуре, убежденный, что капиталистическая действительность его времени непоколебима, не выдерживает критики. Не приняв иного будущего, чем пассивное продолжение настоящего, он вынужден уйти из жизни. В такой гротескной форме Абэ утверждает неминуемую гибель буржуазной культуры и наступление нового, совершенно иного образа жизни. Характерно, что в повести всемирный потоп заливает все материки, за исключением Советского Союза: СССР, подразумевает Кобо, уже и без внешних воздействий вступил на другой путь развития.

В Англии большой известностью и огромным успехом пользуются писатели-фантасты Джон Уиндем и Артур Кларк. Джона Уиндема критика называет современным Уэллсом. Действительно, яркая образность, огромная эмоциональная насыщенность и великолепная фантазия Уиндема вполне сравнимы с литературными достоинствами великого английского фантаста. И хотя Уиндем в отношении философской и социологической проблематики ничего нового по сравнению с Уэллсом не внес, его великолепные и мрачные утопии «Кракен пробуждается» (о войне между человечеством и неизвестными пришельцами из космоса, поселившимися на дне океанов), «День триффидов» (о катастрофе, постигшей человечество – все люди внезапно ослепли, – и о борьбе против жутких движущихся растений) и другие получили заслуженную известность как в самой Англии, так и за ее пределами. Пафос произведений Уиндема состоит в утверждении того, что даже находясь на грани гибели, даже оказавшись в самом отчаянном положении, человек будет бороться и, несомненно, победит.

Артура Кларка можно без натяжек назвать современным Жюлем Верном. Он единственный из зарубежных фантастов сознательно ставит перед собой задачу добросовестно, не отклоняясь ни на йоту от духа и буквы современных научных знаний, рисовать правдоподобные картины ближайшего будущего человечества. Особенно интересуют его ближайшие перспективы завоевания космического пространства и освоения планет Солнечной системы: на эту тему он написал серию научно-фантастических очерков, а также отличные повести «Пески Марса», «Прелюдия к космосу», «Лунная пыль». Изучает он средствами фантастики и проблему дальнейшего освоения нашей собственной планеты. В романе «Бездна» он описывает деятельность предприятий, занятых океанским животноводством и океанской агрономией. Отважные «пастухи» на подводных лодках пасут китов, перегоняют их с одного планктонного пастбища на другое, охраняют их от хищников; а грандиозные предприятия, объединяющие в себе бойни и мясокомбинаты, непрерывно перерабатывают поступающие к ним китовые стада на мясо, костную муку, различные виды жиров и выделанные кожи. Роман «Бездна», пожалуй, является самым удачным произведением Артура Кларка.

В современной зарубежной фантастике много хороших имен, и нет возможности перечислить всех заслуженных авторов. К фантастике обращаются и крупные писатели-нефантасты, как, например, Говард Фаст, Веркор, Джон Пристли, Э. Триоле. Зарубежный да и наш читатель знаком с именами американцев Саймака, Лейнстера, Оливера, Брауна, Пола, Корнблата, Нортона, англичан Тенна и Кристофера, японцев Комацу, Мицусэ, Хоси, поляков Боруня и Фиалковского, француза Карсака, румынов Штефана и Нора, чехов Несвадьбы и Бабулы и других.

 

Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий

«Погружение у рифа Октопус»

[2]

Они явились рано утром, на седьмой день после того, как «Онекотан» вышел из Шанхая. В дверь постучали, Александр натянул халат и сказал: «Можно», и они втиснулись в каюту: сначала высокий худощавый, очень загорелый человек в белом тропическом костюме, за ним румяный, плохо выбритый толстяк в мятом плаще.

– Здравствуйте, – сказал худощавый.

– Товарищ Костиков? – осведомился толстяк, выдвигаясь из-за плеча худощавого.

– Костылин, – поправил Александр. – Здравствуйте.

– Командир отряда батискафов? – уточнил толстяк.

– Да, – сказал Александр. – А вы, вероятно, представители?

– Инженер Дудник Виктор Андреевич, – сказал худощавый. – ЦНИИ Гидромаш.

Александр пожал руку Дуднику.

– Планетолог Царев, – сказал толстяк. – Позвольте. – Он отодвинул инженера. – Геннадий Васильевич Царев. ИПИП. Институт Планетографии и Планетологии.

Александр пожал руку и Цареву.

– Мы прилетели на турболете, – сообщил толстяк и плюхнулся на койку. – Это ничего, что я так бесцеремонно?

Александр сказал, что это ничего, усадил инженера в откидное кресло и сел рядом с толстяком. Толстяк пыхтел и вытирал лицо огромным белым платком. Инженер сидел очень прямо, глядя перед собой и выпятив челюсть. Кресло было низкое, и колени инженера, обтянутые узкими брюками, угрожающе торчали вверх и вперед, как стартовые штоки турбоскаутов.

– Слушаю вас, – сказал Александр. Он еще не успел умыться и почистить зубы.

– Видите ли… Э-э-э… – сказал толстяк.

– Костылин Александр Сергеевич.

– Да-да, простите. Так вот, Александр… э-э… Сергеевич. Мы, собственно, должны вами руководить. Но это пустяки. Вы не отчаивайтесь. Мы в ваших подводных делах ничего не понимаем. Во всяком случае, я ничего не понимаю. Так что вмешиваться в вашу работу мы не собираемся. Только вы уж помогите нам. Вы ведь в курсе дела?

– Почти, – сказал Александр.

– Коротко говоря, речь идет о том, чтобы исправить просчет неких инженеров из Гидромаша…

– Или планетографов из ИПИПа, – сказал громко инженер, глядя перед собой.

– Э-э… из Гидромаша и спасти плоды четырехлетней работы.

Он стал рассказывать. В связи с тем, что Совет Мира перебросил большую часть межпланетного флота на обслуживание периферийных станций, подвижные планетологические базы ИПИПа остались без пилотируемых транспортных средств. В спешном порядке были разработаны системы автоматической транспортировки. Три декады назад база «Бамберга» отправила в сторону Земли фотонный автомат с образцами рудных и самородных ископаемых. Автомат благополучно прошел по заданной траектории около миллиарда километров («в сложнейших условиях, Александр… э-э-э… Степанович! Оверсаном!..»), достиг зоны, контролируемой постами телеуправления, был выведен на возлеземную орбиту в первой зоне и в точно заданный момент сбросил грузовой контейнер. Контейнер упал в точно заданном месте – в ста милях к северу от рифа Октопус, куда за ним своевременно вышли спецсуда. Но спецсуда не нашли контейнер. Он затонул. Он затонул, потому что не сработали надувные понтоны, которые должны были обеспечить ему плавучесть, а понтоны конструировал ЦНИИ Гидромаш (инженер Дудник попытался было сказать что-то про «товарищей из ИПИПа», но толстяк не остановился). Потеря двухсот тонн руды и самородков – иридий, осмий, уникальные образцы кристаллического никеля необычного изотопного состава – означает, что четыре года работы планетологической базы «Бамберга» затрачены впустую, что срывается глобальный план научно-исследовательских работ целого отделения Института Планетологии и Планетографии, и поставлен под угрозу авторитет всех трансмарсианских планетологических баз. («Александр… э-э-э… Софронович понимает, что Комитет Межпланетных Сообщений не станет выделять даже беспилотные средства для перелетов с э-э-э… неопределенным финишем».)

– Что я… э-э… хочу сказать? – сказал толстяк. – Что было бы хорошо, если бы контейнер удалось разыскать и… э-э-э… разыскав, поднять.

В общих чертах все это было уже известно Александру. Дело это ему не нравилось, хотя он понимал, что помочь межпланетникам совершенно необходимо. Самым скверным было то, что контейнер упал севернее рифа Октопус. Межпланетники могли бы выбрать место и получше. Район севернее рифа Октопус представляет собой подводное нагорье, покрытое километровой толщей глобигеринового ила и почти неизученное. Ущелья, пропасти, отвесные кручи, и все это под мощными пластами белесого ила, зыбкими и ноздреватыми, как манный пудинг. И все это на глубине от трех с половиной до четырех километров. У злосчастного контейнера были все шансы остаться там, где он сейчас находился.

– В Хабаровске нас заверили, – сказал толстяк, – что глубоководники сделают все возможное. Заверил лично товарищ… э-э-э… Зазывалов.

– Званцев, – сердито поправил инженер Дудник.

– Да-да, Званцев. Милейший человек. Николай… э-э… Да. Да.

Александр промолчал.

– Люди четыре года работали, – жалобно сказал толстяк, заглядывая ему в лицо. – За миллиард километров от Земли…

– Да нет, мы попробуем, конечно, – сказал Александр.

– Пожалуйста, – сказал толстяк. – Будьте добры. Все, что можно.

– Что представляет собой контейнер? – спросил Александр.

– Керамический бак, – сказал инженер. – Форма цилиндрическая. Длина – пятнадцать метров, диаметр – шесть метров.

– Керамический? Что значит – керамический?

– Огнеупорный керамик, – сказал инженер, – с маленьким удельным весом.

– Это плохо.

– Почему? – Они оба уставились на Александра.

– Давайте посмотрим, чем я располагаю, – сказал Александр. – Три БПГ. Восемь ТА. Один ТРР…

– Простите, – сказал толстяк. – Что это такое – бэпэгэ, атээр?

– БПГ – это батискаф предельных глубин. В отряде три батискафа предельных глубин…

– Вот оно что, – сказал толстяк.

– ТА – это тральщик-автомат. В отряде восемь тральщиков-автоматов. И один телевизионный робот-разведчик – ТРР. Оборудованы они очень хорошо, но чем искать огнеупорный керамик – я просто не знаю. Тем более что он наверняка зарылся в ил.

– А какое у вас оборудование? – спросил инженер.

Александр пожал плечами.

– Обычное. Прожектора – ультрафиолетовые и ультразвуковые. Магнитные искатели…

– Ну и прекрасно, – сказал инженер. Толстяк посмотрел на него с надеждой. – Там несколько десятков тонн никеля.

– Ага, – сказал Александр. – Это другое дело.

– Кроме того, много металла в системе управления понтонами. – Инженер посмотрел на толстяка и сказал ядовито: – Если только планетологи на Бамберге не забыли установить ее перед стартом.

– Не забыли, будьте покойны, – сказал толстяк.

– Ну еще бы, – сказал инженер. – У планетологов вообще превосходная память. Не правда ли, Александр… э-э-э… (он протянул это «э-э» с необычайным ехидством) … Серапионович?

Толстяк взбеленился.

– Александр… э-э-э… товарищ Коростылев… э-э-э, простите – Костенко…

– Ладно, – недовольно сказал Александр. – Меня все-таки зовут Костылин Александр Сергеевич, и пойдемте завтракать. Только подождите – я умоюсь и оденусь.

Он умывался и одевался, а они все шипели друг на друга, деликатно понизив голоса до шепота. До Александра доносилось: «Почему-то раньше они всегда всплывали…», «… не разработали до конца, так нечего было предлагать…», «Моя фамилия Дудник, а не Дудкин!»

В столовой Александр представил их личному составу отряда. Кажется, инженер и планетолог произвели на ребят отличное впечатление. Инженер то и дело обращался к толстяку с разными просьбами, каждый раз называя его по-новому. В столовой раздавалось: «Будьте любезны, Геннадий Власович, передайте соусник», «Горчицу, пожалуйста, Влас… э-э-э Гермогенович», «Спасибо большое, Василий… э-э-э… Власович». Толстяк наливался кровью, а ребята развлекались вовсю. Наконец планетолог, чтобы отвлечь от себя внимание (инженер только что назвал его товарищем Водкиным), спросил штурмана Ахмета Баратбекова, правда ли, что глубоководникам постоянно приходится сталкиваться в океанских глубинах с необычайными чудовищами. За столом моментально стало тихо, и у Александра екнуло сердце.

– Приходится, – осторожно сказал Ахмет. – Бывает всякое.

– Куда ты дел панцирь того кальмара, Ахмет? – спросил Зайцев, оператор робота-разведчика.

На лице инженера появилась недобрая улыбка – он понял.

– Ба! – сказан Баратбеков. – Как! Ты не знаешь? Я, понимаешь, отвез панцирь к себе на дачу и устроил в нем, понимаешь, гараж для вертолета. У меня вертолет небольшой, четырехместный ВЛ-02. И понимаешь, какая неприятность. Его обгрызли кролики. Насквозь, понимаешь, проели.

Александр стиснул зубы и пнул Ахмета под столом ногой, но попал, кажется, в инженера, потому что инженер подскочил на месте и изумленно огляделся. А Ахмет продолжал с увлечением:

– Вот это было чудовище, понимаешь. Помнишь, Зайцев? Двумя громадными лапами захватил наш батискаф, понимаешь, и потянул, понимаешь, в пещеру. я даю всплытие! Но, понимаешь, корпус-поплавок конструировали в ЦНИИ Гидромаша, и всплытия, понимаешь, как всегда, нет…

Александр поглядел на окаменевшее лицо инженера и поспешно приказал заканчивать завтрак.

– Продолжайте, продолжайте! – сказал толстяк мстительно.

– В другой раз, – с сожалением сказал Баратбеков. – Служба, понимаешь…

Все поднялись из-за стола. Александр задержал Ахмета и, когда все вышли из столовой, дал ему пинка.

– За что? – осведомился он.

– За дискредитацию, – сказал Александр.

– Понимаешь, – проникновенно сказал Ахмет, – я просто не мог удержаться. Это было бы пятном на всей моей беспорочной биографии, если бы я удержался.

Весь день отряд готовил батискафы к погружению, а «Онекотан» со скоростью сорок узлов шел к рифу Октопус.

По-латыни «октопус» значит «осьминог», и риф Октопус вполне оправдывает свое название. В водах вокруг рифа водится много осьминогов – бородавчатых цирра таурна с телескопическими глазами и мясистой перепонкой между щупальцами. Но к северу от рифа, в районе, где упал контейнер, их оказалось еще больше. Осьминоги вообще любопытны, а цирра таурна дает в этом отношении сто очков вперед любому головоногому. Иногда казалось, что робот-разведчик плывет в супе с клецками – на телеэкране были видны только цирра таурна, десятки цирра таурна разных размеров и степеней упитанности. ТРР является полукибернетическим вертоплавом с двумя вертикальными винтами. Он оборудован телепередатчиком, магнитным искателем, системой манипуляторов и прожекторами – ультрафиолетовым и ультразвуковым. Вероятно, шум винтов и «крик» ультразвукового прожектора ассоциировался у цирра таурна с чем-нибудь съестным. Они надоедливо липли к роботу-разведчику, оглаживали его щупальцами и пробовали на зуб. Наконец Зайцев разозлился и ударил их электрическим током. Только тогда они потеряли интерес к вертоплаву и обиженно разбрелись в разные стороны. ТРР доставил на «Онекотан» несколько небольших экземпляров. Экземпляры часа два ползали по доковой палубе, злобно хватая людей за ноги, и возбуждали нездоровый восторг у толстого планетолога, который до сих пор видел осьминогов только на тарелках в китайских кафе. К счастью, у цирра таурна нет чернильного мешка.

Предварительная разведка подтвердила опасения Костылина. Визуальные и ультразвуковые средства были бессильны в сугробах полужидкого ила. Контейнер, увлекаемый скоростью падения, конечно, глубоко вонзился в ил, где его могли обнаружить только магнитные искатели. Им предстояло обследовать около тридцати квадратных километров сильно пересеченного дна, и Александр предложил капитану и представителям разделить район поисков на три концентрических участка. Центральным участком займутся два БПГ. Третий БПГ с тральщиками-автоматами будут искать в среднем участке, а внешний участок обследует с борта «Онекотана» телевизионный робот-разведчик. Такая расстановка средств давала значительную экономию во времени и, кроме того, обеспечивала непрерывную связь батискафов с «Онекотаном», так как дальность действия ультразвуковых передатчиков не превышала шести-семи километров.

Капитан не возражал, а представители были согласны на все. Костылин сейчас же вызвал в салон экипажи БПГ и операторов автоматических систем, объяснил задачу и приказал готовность к выходу из доков через пятнадцать минут. Экипажи разбежались переодеваться. Александр тоже переоделся и спустился на доковую палубу. У трапа его ожидал неприятный сюрприз. У трапа стояли с видом деловым и решительным планетолог Царев Геннадий Васильевич и инженер Дудник Виктор Андреевич. Они были в одинаковых синих шерстяных свитерах, черных шерстяных брюках и красных шерстяных колпаках. На них были одинаковые тяжелые ботинки на толстой микропористой подошве. Александр сразу все понял, и ему захотелось запереть их в якорный ящик. Стараясь быть очень любезным, Александр сообщил им:

– На дворе двадцать четыре градуса в тени.

Толстяк решительно хлопнул себя ладонями по круглому животу, обтянутому синей шерстью, и объявил:

– Прибыли в ваше распоряжение, Александр… э… Сергеевич.

– Свободны, – сказал Александр. Ему оставалось только действовать решительно.

– Что? – не понял инженер.

– Вольно, – объяснил Александр. – Можно разойтись и переодеться.

– Но позвольте, – сказал планетолог. – Мы считали, что поскольку груз послан в наш адрес, а в том, что он затонул, виноват Гидромаш…

Инженер с видом брезгливого сожаления пожал плечами.

– … и таким образом, мы оба в той или иной степени крайне заинтересованы в том, чтобы… э… принять, так сказать… э…

И тут Костылина осенило.

– Все это прекрасно, – сказал он по возможности мягко. – Но кто будет контролировать здесь, на «Онекотане» работу робота-разведчика?

– Робота-разведчика? – сказал планетолог.

– Да, телевизионного робота-разведчика, ТРР. Зайцев прекрасный оператор, но в конце концов он никогда в жизни не искал затонувшие контейнеры и может легко ошибиться. («Прости меня, Толя», – подумал Костылин.) Тем более что контейнер керамический.

– Ах вот как, – сказал толстяк.

– Да, действительно. Робот-разведчик, – глубокомысленно сказал инженер.

– Вы совершенно уверены, – сказал толстяк, – что мы не нужны там, внизу?

Александр кивнул. Вероятно, планетологу очень хотелось побывать там, внизу, и своими глазами увидеть необычайных чудовищ, но он только вздохнул и сказал:

– Ну что ж, в таком случае – счастливого пути, Александр… э-э-э… Сергеевич.

Он с сожалением поглядел на батискафы, кивнул и стал подниматься по трапу, топая тяжелыми башмаками. Инженер последовал за ним. Вид у него был очень озабоченный. Когда они уже поднялись на верхнюю палубу, до Костылина донеслось: «… и моя фамилия, повторяю, Дудник, а не Додиков…»

Александр подошел к своему БПГ, вскарабкался в рубку и по радиофону приказал доложить о готовности. Штурманы и операторы доложили, что батискафы и тральщики к выходу готовы. Александр попросил центральный пост дать выход. Он всегда очень любил этот момент. Ворота доков поднялись, доковая палуба встала горбом, и батискафы, грузно покачиваясь, с шумом сползли в океан под горячее синее небо. Слева и справа, оставляя за собой пенные следы, вышли в океан тральщики-автоматы.

Современный батискаф предельных глубин – это могучая и надежная машина. На нем атомная силовая установка, обеспечивающая практически неограниченный запас хода; поворотные гребные винты, позволяющие передвигаться с любым наклоном; регенерационные устройства, делающие излишними запасы кислорода для дыхания. Гондола залита в пластметалл, выдерживающий давление до полутора тысяч атмосфер. Каплевидный сплюснутый с боков корпус-поплавок наполняется специальной несжимаемой смесью, с удельным весом 0,5, благодаря чему плавучесть современного БПГ не может упасть ниже нулевой. Вооружение батискафа составляют две электрические гарпунные пушки, торпедный аппарат, стреляющий анестезирующими бомбами, и несколько тралов-ловушек. Кроме того, БПГ оборудован довольно чуткими магнитными искателями для обнаружения массивных металлических предметов под слоем песка, ила и водорослей. Такие же искатели имеются на роботах-разведчиках и тральщиках-автоматах. На эти искатели Костылин возлагал все надежды, когда отряд начал прочесывать район падения контейнера.

Конечно, оказалось, что Костылин ошибся. Это была счастливая ошибка и, пожалуй, необходимая, ибо всем известно, что в рабочих уравнениях со многими неизвестными всегда следует предполагать самое сложное решение и настраивать себя на самый неблагоприятный исход. Контейнер вовсе не зарылся в ил, а застрял в узкой расщелине между двумя скалами на глубине двухсот метров, открытый всякому, кто бы пожелал взглянуть на него. Первым его заметил инженер Дудник и именно при помощи телевизионного робота-разведчика. Как потом выяснилось, он увидел через плечо Зайцева тусклый отраженный сигнал на экране ультразвукового прожектора, а затем и очертания огромного цилиндра на видеоэкране, но он никому ничего не сказал, потому что в это время «Онекотан» на всех парах спешил на отчаянные призывы штурмана Свирского. Свирский кружился в тучах взбаламученного ила над обвалом, похоронившим БПГ Костылина, и орал о катастрофе на весь Тихий океан. К счастью, Зайцев тоже увидел на видеоэкране блестящий цилиндр и немедленно, прямо на ходу сбросил над ним гидролокационный буй-маяк. Таким образом, контейнер был обнаружен вечером первого же дня поисков. Но группе Дальневосточного ЭПРОНа, присоединившейся к «Онекотану» на следующий день, пришлось поднимать сначала не контейнер, а БПГ командира отряда батискафов Костылина. Вот как это произошло.

Согласно плану поисков, центральный район участка, круг площадью в десять квадратных километров, получили два батискафа – Костылина и штурмана Свирского. Прежде всего они решили исследовать дно ущелья, прорезавшего нагорье примерно с северо-запада на юго-восток. Батискафы, как ленивые гиппопотамы, ползли на самых малых оборотах над беловатой студенистой поверхностью – впереди батискаф Костылина, за ним, уступом влево, батискаф Свирского. Илистое дно слегка фосфоресцировало (глобигериновый ил иногда фосфоресцирует, если в нем много органических остатков), поэтому придонная темнота была наполнена неопределенными тенями. Костылин даже угадывал в темноте крутые склоны ущелья по сторонам, временами гладкие, временами мохнатые от налипшего на них ила. Неприятное это было место, какое-то тесное, душное и в то же время удивительно пустынное. Обычно на такой глубине батискаф всегда плывет через «живую уху», но здесь ничего подобного не было. Стадо крупных цирра таурна увязалось за батискафами, но скоро отстало. В передний иллюминатор ткнулось плоское рыло трехметровой акулы и сейчас же исчезло. Яркие пятна прожекторов медленно ползли по пустому дну, изредка освещая острые рожки погонофор, которые мгновенно прятались при приближении подводных кораблей и невозмутимых морских ежей, утыканных редкими длинными иглами. Вот и все, что видели глубоководники: илистое дно, несколько погонофор, акул и осьминогов. Так прошло около часа.

Костылин передал управление Ахмету и встал, чтобы взять пробу забортной воды. Глубиномер показывал три девятьсот. Александр перешагнул через лежащего на полу механика и заглянул в задний иллюминатор. В темноте за кормой тускло мерцали отсветы прожекторов батискафа Свирского. Некоторое время Александр наблюдал за ними, затем принялся снимать показания контрольных приборов. Вдруг Ахмет сказал:

– Впереди по курсу крупный металлический предмет, дистанция двести…

И сразу же репродуктор ультразвукового телефона сказал голосом Свирского:

– Командир, впереди по курсу металлический предмет, дистанция двести пятьдесят метров.

Крупный металлический предмет в центральном участке района поисков – это мог быть только контейнер с его грузом самородного никеля. Так и заявил Костылину Ахмет, но Костылин немало слыхал о всякого рода совпадениях и подавил его восторги в самом зародыше.

Это был не контейнер. Это был громадный затонувший корабль с совершенно плоской палубой, наполовину занесенной илом. Он стоял на корме, его носовая часть терялась во мраке, а обращенный к батискафам правый борт зиял двумя рваными отверстиями, в любое из которых мог бы без труда пройти тральщик-автомат. Александр приказал подвести батискаф вплотную и сделать несколько фотографий. Наверное, это был японский или американский военный корабль, потопленный во время Последней Войны. Александру уже приходилось натыкаться на такие ржавые обломки трехвековой давности.

– Ай-яй-яй, как его, понимаешь… – бормотал Ахмет, разглядывая пробоины.

Во всяком случае, этой находкой мог заинтересоваться Институт Подводной Археологии, и Костылин аккуратно отметил на карте положение корабля. Затем они двинулись дальше, но едва развалины скрылись в темноте, как Ахмет снова остановил батискаф. Он сказал громким шепотом:

– Ты только погляди! Что это?

Вот почему так пустынно было в этом ущелье. На экране проектора проступило плотное облако крошечных светлых сигналов с характерными звездчатыми очертаниями. Оно словно пульсировало, то расширяясь и заполняя весь экран, то сжимаясь в однородное пятно, а за ним в черной пустоте проступали новые и новые звездообразные сигналы. Ахмет никогда не видел ничего подобного, но Костылин видел, еще когда работал в Океанской Охране, и сразу понял, в чем дело: навстречу по ущелью двигалась большая стая белых драконов, чудовищ длиной в руку, с мощными челюстями и зубами алмазной твердости. Белые драконы – настоящий океанский гнус, глубоководная саранча. Они выводятся и накапливаются в каких-то зловещих уголках Мирового Океана и затем, изнемогая от аппетита, выходят в океанские просторы, пожирая все на своем пути. Прожорливы они невероятно. Александр однажды видел, как такая стая в пять минут буквально растворила в своих желудках пятнадцатиметровых косаток, великолепных хищных рыб, ловких и сильных, похожих на голубые торпеды. То, что белые драконы истребляют косаток, еще можно пережить. Но когда они появляются на трассах миграций промысловых рыб и китовых… Одним словом, ни один глубоководник не имеет права оставить без внимания стаю белых драконов, и Александр объявил Ахмету и Свирскому, что намерен напасть на стаю. Он приказал Свирскому подняться над ущельем и по сигналу выпалить в хвост стаи анестезирующие бомбы. Одновременно Костылин выпалит в голову стаи. Белые драконы окажутся между двумя расширяющимися облаками бета-новокаина, и по крайней мере девяносто пять процентов из них погибнут. «Есть!» – весело сказал Свирский и через пять минут доложил, что вышел в позицию для нападения. Александр приказал открыть огонь.

Оскаленные пасти и выпученные глазки маленьких чудовищ уже были отчетливо видны на видеоэкране, когда начали лопаться первые бомбы. Батискаф сотрясался от залпов. Глухо загудели разрывы. И вдруг репродуктор отчаянно закричал голосом Свирского:

– Берегись! Полный назад!

В ту же секунду экран ультразвукового проектора осветился, батискаф резко лег на правый борт, и Александр стремглав полетел через механика головой на баллоны регенератора. Он еще помнил пронзительный визг и скрежет металла о металл, затем потух свет, и что-то твердое, должно быть, колено Ахмета, ударило Александра под ложечку. Он потерял сознание.

Свирский потом рассказал, что он еще не успел отстреляться, когда огромные утесы, нависшие над ущельем, вдруг затряслись как желе, сдвинулись с места и совершенно бесшумно рухнули вниз. Мягкая, но очень сильная волна подбросила батискаф Свирского, и он закружился в водоворотах. Но волнение быстро улеглось, и тогда Свирский увидел, что стены ущелья стали значительно ниже, а над ущельем висят расплывающиеся белесые тучи. Очевидно, сотрясения от разрывов анестезирующих бомб было достаточно, чтобы тысячи тонн слежавшегося ила лавиной покатились по склонам ущелья. Эти тысячи тысяч тонн похоронили под собой и батискаф Костылина, и старинный корабль, и стаю полудохлых драконов. И что самое неприятное, корпус-поплавок БПГ Костылина не выдержал этого груза, деформировался и лопнул. Но об этом Костылин узнал уже после.

Очнувшись, Александр открыл глаза и увидел Ахмета. Он сразу все вспомнил. Гондола лежала на боку. Ахмет сидел на регенераторе, засунув руки в карманы, и что-то бубнил себе под нос. Он пел на мотив «Ах вы, сени мои, сени» из фильма «Война и мир» и отбивал такт ногой:

– Эй, Ахмет, – сказал Александр. – Не пора ли выносить мебель?

Но Ахмет даже не улыбнулся, и Александр понял, что положение серьезное.

– Регенератор, понимаешь, я исправил, – сказал Ахмет, – а вот с Вовкой плохо.

Механик разбил голову. Костылин опасался, что у него сотрясение мозга. Механик был без сознания, его рвало, и он пускал красные пузыри. Александр и Ахмет ухаживали за ним, как могли, но они думали тогда, что Свирский тоже погиб, и иногда им казалось, что все это впустую, и один раз Ахмет даже предложил открыть внешний люк. Костылин сделал вид, что воспринял это предложение как симптом начинающейся у Ахмета глубинной болезни. Существует восемь приемов предупреждения приступа глубинной болезни. Все они рассчитаны на блокирование нервной системы болевым шоком. Костылин применил их все. Он был в полтора раза тяжелее Ахмета и гораздо сильнее его.

Регенератор работал отлично, у них был отличный аварийным запас шоколада, бульона и галет, и они могли бы спокойно просидеть под завалом суток двадцать пять. Но их очень беспокоил механик Вовка, который все не приходил в сознание, и потому это была поистине хорошая минута, когда на шестые сутки они услыхали скрип железных щупов, шарящих по оболочке гондолы. Через несколько часов эпроновцы откопали батискаф и подняли на поверхность. Батискаф втиснули в ремонтный док на нижней палубе «Онекотана», но экипажу пришлось просидеть в гондоле еще несколько часов, прежде чем смятый корпус-поплавок был отделен от гондолы и Костылин наконец смог открыть люк.

Контейнер лежал на палубе «Онекотана». Керамическая заслонка системы управления понтонами была снята, и из круглой темной дыры торчали ноги инженера Дудника. Инженер Дудник копался в системе управления понтонами. Собственно, инженеру Дуднику совершенно нечего было делать во внутренностях контейнера. Он просто скрывался. Буквально через минуту после того, как они вместе с планетологом, отталкивая друг друга, сорвали заслонку, стало ясно, что во всем виноват Гидромаш. Надувные понтоны не сработали. Толстяк так и взвился и с видом оскорбленной добродетели помчался по палубе с криком «Все сюда!» По-видимому, подорванный авторитет трансмарсианских баз требовал немедленной и кровавой реабилитации. Инженер Дудник с вытянувшейся физиономией пробормотал что-то относительно «вибрационной неустойчивости и магнитных помех», затравленно огляделся и торопливо полез в контейнер, забыв снять белый пиджак. Но это его не спасло. Торжествующий Царев вернулся к контейнеру с табуретом, уселся буквально в ногах у инженера и принялся давать всем желающим подробнейше справки о том, что произошло. Люди не любят неаккуратных и неумелых работников, поэтому в желающих недостатка не было. Некоторые подходили по два раза. Ахмета Костылин в конце концов прогнал, но через полчаса он снова появился у контейнера и снова принялся рассказывать бесчисленные истории, в которых неизменно фигурировали океанские чудища и корпус-поплавки, сконструированные в ЦНИИ Гидромаш. Толстяк слушал Ахмета с наслаждением, а затем в двадцатый раз сообщил ему, что он, планетолог Царев, думает о деятельности ЦНИИ Гидромаша вообще и о способностях «инженера Дядькина», в частности. При этом ноги, торчащие из контейнера, судорожно задвигались, и слабый голос возвестил, что «моя фамилия, товарищ Царев, Дудник, а не Дядькин». Царев, выслушав эту информацию, сказал Ахмету: «Вот видите, дорогой Марат? Видите, какой он? И там они все такие».

Дудник покинул контейнер только поздно вечером, когда почти все разошлись спать. Костылин встретился с ним в коридоре. Инженер испуганно посмотрел на Александра и опустил глаза. Александру очень хотелось сказать ему то, что в той или иной форме старался выразить ему чуть ли не каждый член экипажа корабля. Что нельзя плохо знать свое дело. Что нехорошо гонять по океану плавучие базы и отрывать людей от их работы. Что нечестно ставить под удар результаты четырехлетнего труда работников внеземных баз. Но Александр посмотрел на его испачканное, измученное лицо и сказал только:

– Покойной ночи.

Наверное, это прозвучало издевательски. Но Александр не пожалел об этом. Инженер, не поднимая глаз, ответил:

– Покойной ночи.

 

Олег Дивов

Подлинная история канала имени Москвы

Берег Московского моря украшала пирамида разбитых контейнеров и списанных пластиковых бочек, на глазок метров десять, а то и выше. Пирамиду венчал сваренный из дюймовой трубы крест с распятой на нем зимней рабочей курткой, драной и замасленной до самого мерзавского состояния. Куртка была обращена к морю спиной, и местный колумб мог бы при известном желании разглядеть на ней желто-красную эмблему Мосспецстроя.

Прямо в берег упиралось здешнее Анизотропное шоссе – прямая, как по линейке, дорога с идеально ровным и слегка шероховатым покрытием из запеченного красного песка. Согласно плану, она уходила на пятнадцать километров в глубь материка, а реально – к ядрене матери, то есть до первого естественного препятствия непреодолимой силы. В роли препятствия выступала кальдера, прозванная геодезистами «Невеликий Каньон».

Выход дороги вплотную к Московскому морю тоже в плане не значился, это ее по недосмотру так расколбасило. Повезло, что трассу заперли два непреодолимых препятствия, с одной стороны геологический разлом, а с другой – рукотворное водохранилище. Иначе Анизотропное шоссе усвистало бы к такой уже непечатной ядрене матери, что хоть клади партбилет на стол.

Параллельно дороге располагалась взлетно-посадочная полоса из расчета под тяжелый челнок, очень хорошая, только на два километра длиннее, чем надо. В ближнем конце взлетки раскорячился транспортный атомолет пугающих размеров, способный даже в слабой атмосфере упереть тонн двести за раз, а когда никто не смотрит, все двести пятьдесят. Снизу машина была дочерна закопченной выхлопом, а по бокам шершавой и облезлой. Но знак Мосспецстроя на пассажирской двери прямо-таки сиял, и в целом воздушное судно глядело бодрячком. Правда, отчего-то возникало опасение, что вас обманули и летать этот атомный сарай, ядрена электричка, не может в принципе, даже если догадается махать крыльями.

Из-за необъятной туши атомолета выглядывала антенна-тарелка станции дальней связи, дальше стояли ангары для обслуживания и хранения техники; между ними в аэродинамической тени, чтобы не сдуло на край света, ядрена география, а то здесь случаются те еще бури, спрятался герметичный строительный вагончик. Зализанных очертаний, серебристый и опрятный, он был украшен с торца все той же эмблемой. С берега моря не видны бока вагончика, но знающий человек уверенно сказал бы, что по обоим его бортам написано кириллицей: «Хозяйство Базунова. Не кантовать».

В паре шагов от вагончика стояли с неясными целями, а скорее всего, просто набираясь сил войти в помещение и раздеться, геодезист Тарасенков без теодолита, доктор Ленц без томографа и атомщик Сухов с кувалдой, ядрен молотобоец, все трое упакованные в зимние спецовки для внешних работ, кислородные маски и теплые шлемы. Судя по обороту головы, Тарасенков смотрел в сторону безукоризненно ровного квадратного участка местности триста на триста метров, известного ограниченному кругу лиц как Пик Коммунизма.

И наконец, сразу за ангарами вдоль полосы выстроилась, словно на парад, самоходная группа в количестве тринадцати единиц, ядрена роботехника: три бульдозера, два экскаватора, четыре самосвала, укладчик покрытия, ремонтник и маленький храбрый погрузчик.

Тринадцатым в группе числился многоцелевой дирижабль-разведчик, он валялся в некотором отдалении, принудительно сдутый и потому несчастный.

Нет-нет, Дмитрий Анатольевич Базунов, простой советский технарь и кавалер, ядрена арматура, Трудового Красного Знамени, отнюдь не считал машины одушевленными. Иначе он пошел бы и надавал дирижаблю пинков. Просто чтобы тот знал, кто тут хозяин. Ну и вообще для удовольствия. С еще большим удовольствием Базунов взял бы у Сухова кувалду и отходил ею тяжелый атомный бульдозер по прозвищу «Большой». Да и всей этой железной банде навешал оплеух. Пожалел бы только маленький храбрый погрузчик…

Базунов шепотом выругался и отвернулся к морю.

– Докуда тут прилив? – спросил он хрипло. – Высокий прилив.

– Вот досюда, – гидролог ткнул пальцем в карту, и Базунов с трудом подавил желание отдернуть планшет; ему показалось, что на трехмерке сейчас останется жирный масляный отпечаток.

Гидролог, даром что прикомандированнный, оказался ничего мужик, ночью помогал механикам чиниться, лазал атомолету чуть ли не в сопло и теперь ходил замызганный. Все помогали механикам, даже Базунов. Он единственный остался более-менее чистым – бригадир как-никак. Зато глотку сорвал.

– Высокий прилив, – напомнил Базунов.

– Досюда, говорю же, – гидролог сделал авторитетное лицо и снова ткнул пальцем, благоразумно промахнувшись на сантиметр в глубь материка от прежней метки.

– Совсем высокий? – уточнил Базунов. – Мне надо, знаешь, такое ядрено цунами типа «больше не бывает».

– Больше не будет, – заверил гидролог.

– А заключение напишешь? – Базунов прищурился.

От фирменного базуновского прищура, когда глаз такой ехидный, голова чуть внаклон, рот слегка приоткрыт – короче, вид абсолютно придурочный, но сказать что-то умное в ответ этому дураку надо, – даже начальство впадало в задумчивость. Куда там прикомандированному специалисту. Его просто застопорило.

– От чего тут прилив зависит? А эти двое, Фобос и Деймос, ядрена астрономия, могут в линию встать? – напирал Базунов. – А если?..

– Ты зачем такой нервный, бригадир? – гидролог обиделся и набычился.

– Разве заметно? Кто бы мог подумать! – в свою очередь, надулся Базунов. – я вчера узнал, что увожу людей сегодня, се-год-ня! А у меня аэроплан, ядрена кочерга, наполовину разобран! И для полного счастья я оставляю тут рыть канал самоходную группу, у которой отказали тормоза! Думаешь, это очень весело?

– Тормоза?

– А-а, ты не в курсе. – Базунов сразу подобрел. – И не надо тебе. Ты главное скажи: докуда прилив добьет. Чтобы раньше времени не размыло перемычку, ядрен сопромат. А то если вода пойдет в канал и утопит группу, когда она там ковыряется… Не надо нам этого.

Гидролог тяжело вздохнул и снова ткнул пальцем.

– Слишком длинную перемычку тоже нельзя. – Базунов вздохнул, в свою очередь. – Мы черт знает когда вернемся. И черт знает это мы будем или кто, ядрена наша организация, растуды ее туды. А если не мы? А вдруг группа поломается и копать придется чем попало?.. Нельзя коллегам свинью подложить, все надо сделать в самый раз.

Гидролог тихо застонал.

– В последний раз показываю, – сказал он.

И показал.

– Вот это другое дело, – согласился Базунов, проставляя отметку на трехмерке. – Вот это я и называю «в самый раз». я бы именно так и решил.

– А зачем тогда меня замучил?

– Ну ты же гидролог, дорогой мой, а я кто? – Базунов развел руками. – Что я понимаю в приливах и отливах, ядрена изобара? Иди заключение пиши и обоснуй его как-нибудь поувесистее. У нас три часа до отлета, успеешь. Заранее спасибо.

– Вот ты злодей… – буркнул гидролог беспомощно.

– А как иначе, ученый ты мой друг? Мы же трест «Мосспейсстрой», ядрена шишка! Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на опасном пути, смекаешь? Меня без твоего официального заключения съедят, не дай бог чего. А так – тебя съедят. Разница, елки-палки.

– …А если спутники и правда в линию встанут? – Гидролог поднял глаза вверх, на небо.

Небо было чужое, высокое и прозрачное, очень по-своему красивое, только слабое. Летать по нему трудно, еле держит. То ли дело на Земле, там небо сильное, греет тебя и защищает, а тут слабое. Лишь попав на Марс, понимаешь, что твою родную планету атмосфера укутывает толстым мягким одеялом. А здесь атмосферу еще делать и делать. Похоже, наконец-то в ЦК приняли окончательное решение по «воздушному вопросу» и дали команду навалиться ударно. Неспроста Базунова вдруг резко перебрасывают в другое полушарие. «На кислород» он едет, не иначе. Все сейчас туда помчатся. С водой мы предварительно разобрались, вон море какое запузырили, теперь на воздух накинемся. Вечно у нас штурмовщина, потом еще накажут кого ни попадя за это, а иначе не получается.

– Вы же на кислород едете? – спросил гидролог, по-прежнему глядя вверх.

– На него, родимый. – Базунов машинально поправил маску. – Вероломно, без объявления войны, ядрены торопыги. я думал тут неделю просидеть, а теперь ничего не успеваем, совсем ничего… Ну что поделаешь. Все сейчас туда. И ты наверняка тоже. Ладно, иди, сочиняй ученую бумажку, будь другом. А мне еще своих оппортунистов-затейников э-э… призывать к порядку.

– Хорошая у тебя бригада, – сказал гидролог.

– Да ты тоже ничего, – сказал Базунов. – Работы не боишься.

– Это правда, что тебе Героя Соцтруда зажали?

Базунов неопределенно хмыкнул, сунул планшет в карман и ушел к вагончику.

Гидролог оглянулся на пирамиду, увенчанную грязной спецовкой, посмотрел на себя и опять тяжело вздохнул.

* * *

В вагончике было тепло и шумно, тут пили крепкий чай, отходя от ночного аврала, и над чем-то дружно хохотали. Поспать бы людям, да времени нет, вот они и подстегивают себя перед рывком на другой край света. Базунов снял маску, уселся за стол, тяжело уронив на него локти, поборол мгновенное желание уронить туда же голову и сказал:

– Уважаемые коллеги, призываю вас к порядку! Кто не спрятался, я не виноват.

Ему сунули в руку кружку с чаем.

– Нет, погоди, ты только послушай это, начальник! – позвал с верхней полки Саша Привалов, программист. Он листал книжку, по виду – детскую.

– Ну? – неприязненно процедил Базунов. Напрасно программист вообще голос подает, ой, напрасно, ему бы молчать в тряпочку.

«А давай-ка, Наденька, пройдемся перед сном, поглотаем кислороду! – пошутил Владимир Ильич», – прочел Привалов с выражением. – «С удовольствием поглотаю кислороду! – улыбаясь, ответила шуткой на шутку Надежда Константиновна».

Все дружно грохнули.

– И вот такую ахинею наши дети читать должны!

– А ведь какому-то писателю, мля, за это денег заплатили! – механик Нечитайло, самый тут замученный и взъерошенный, сделал вид, что сплевывает в угол.

– Книжки писать – не мешки ворочать, – объяснил транспортный оператор Малаев и мечтательно закатил глаза. Ему вскоре предстояло всех грузить, и он уж точно не отказался бы тиснуть роман вместо перемещения тяжестей.

Базунов нехорошо засопел.

– Это где же ты увидел ахинею, дорогой товарищ Привалов? – начал он, постепенно заводясь. – Это про кислород, ядрена химия! Самое важное, архиважное дело сегодня!

– Опаньки… – пробормотал кто-то.

– Ты чего, начальник?… – спросил Привалов опасливо.

– Вон у тебя даже Надежда Константиновна понимает, как необходим человеку кислород!!! – заорал Базунов в полный голос. – А ты!!! А ты…

– Слышь, бугор, я верно расслышал, что ты сейчас Крупскую дурой обозвал? – поинтересовались сзади.

В вагончике заржали совсем уж по-конски. Базунов не глядя сунул через плечо кулак.

– Я тебя спрашиваю, товарищ Привалов!

– Чего?.. – буркнул Привалов, резко грустнея.

– Ты ответственность свою понимаешь, ядрена матрена?

– Начальник! – взмолился Привалов.

– Персональную ответственность за исход нашего безнадежного дела?

– Начальник! Ну сколько можно! Канал будет прорыт строго по схеме. Не пойдет группа дальше стройплощадки, я ей точку прописал вручную… Раз команда «стоп» в программе не держится, точка будет вместо стопа. Ничего особенного, это всего лишь инженерная задача. Точка даже лучше стопа – это маркер, ориентир в пространстве, роботам так понятнее, они за маркер уцепятся и встанут на нем.

– А если опять не встанут?

Привалов отвел глаза.

– Анизотропное шоссе, – напомнил Базунов. – Про Пик Коммунизма я молчу вообще. Будут у группы тормоза, или как? Можешь гарантировать? Уверен в своей точке, ядрена арифметика?

– Уверен, но… На всякий случай, если даже роботы пойдут дальше, их каньон остановит. Через пять километров от точки. Встанет группа на краю разлома и будет там ждать, пока мы ее не подберем.

– А если не мы?

– Да какая разница, начальник?

– Да такая, что приедут люди поднимать комбинат, ядрена бетономешалка, – а канал мимо усвистал, на пять километров дальше, чем по плану! Кто эти лишние пять камэ быстро зароет и наши задницы прикроет? А?!

– По плану вовсе никакого канала не было, – буркнули из-за спины. – Подсунули нам арык, а мы и рады стараться…

Базунов опять не глядя погрозил кулаком.

– Но вода-то будет течь, пускай и мимо… – пробормотал Привалов.

В вагончике захихикали: ну ты, парень, сказанул.

Базунов тихо застонал.

– Чего-чего? – переспросил он.

– Им вода нужна, ну мы и… Того. Дадим воду.

– Мы дадим воду, а нам дадут в морду, – ввернул Малаев.

– Привалов, ты же взрослый человек! Инженер, ядрен матан! Есть утвержденная схема водозабора! – прорычал бригадир. – И меня спросят, почему она диким образом нарушена! На пять километров, ядрена ирригация! И мне придется ответить! Как тебе такая инженерная задача, ядрена ты перфокарта?! Взлетку на два километра длиннее, чем надо, я еще могу обосновать! Не знаю пока каким образом, но могу…

– Взлетка длинной не бывает, – подсказали сзади. – Предлагаю версию: забоялись, что не оторвемся, вот и накатали про запас.

Базунов все-таки обернулся.

– Товарищ Сухов!

– Молчу, молчу, – пообещал седой атомщик с сизыми пятнами радиационных ожогов на щеках.

– Я тебя призываю к порядку лично и персонально, ядрен регламент, – попросил Базунов сквозь зубы.

– Я больше не буду, – сказал Сухов. – Устал просто.

– Все устали… Ну, допустим, от некондиционной ВПП я нас отмажу, – сказал Базунов, бросил планшет на стол, развернул над ним трехмерку и уставился в нее очень злыми глазами. – Дорогу в никуда, это безумное Анизотропное шоссе, тоже как-нибудь распишу. Яркими красками, ядрена стенгазета… Пик Коммунизма мы успели ликвидировать, его тут не было, и вы его не видели. Если кто проболтается, честное слово, мужики, пришибу. Вы меня знаете… Теперь насчет кольцевой дороги вокруг площадки. Своим волюнтаристским решением объявляю ее подарком от нашей славной бригады строителям комбината. Зачем им такой подарочек – не спрашивайте. Пусть сами выдумают. Может, они любят кататься по кругу, ядрена карусель. Короче, это все мелочи жизни. Но если… Слышишь, Привалов? Если канал уйдет мимо площадки, я прямо не знаю, что с тобой сделаю. Либо ты эту свою точку забьешь группе в память, как гвоздь в башку, либо собирай манатки. Работать у меня ты не будешь, это стопудово. Потому что меня – снимут. А потом я тебя сниму. С люстры, на которой ты повесишься.

– Я же не виноват! – пропыхтел Привалов, красный как вареный рак.

– Он не виноват, – сказал Сухов.

– Будет, – заверил Базунов и накрепко припечатал свое слово кулаком к столу.

– Разреши особое мнение, бугор? – Сухов по-школьному поднял руку.

– Я тебя просил… Можно не сейчас?

– Нельзя. я в двух словах. Мы понимаем: самоходная группа исправна чисто условно. Сегодня исправна, а завтра у нее мозги набекрень. Но зачем ты валишь все на Привалова? Команда «стоп» вылетает потому, что заводские намудрили с базовой программой…

– Попробуй докажи, – перебил Базунов. – Замена прошивки ведь помогла.

– Только на время.

– А кого это колышет? Завод отписался, что группа в порядке, отчет лежит в тресте, и меня этим отчетом – по мордасам, ядрена бухгалтерия! Хочешь на мое место? Легко! Вот я с тебя посмеюсь, ядрена клоунада… Когда тебе скажут: выполняй план, товарищ Сухов, наличными средствами и не умничай тут!

– Давай-ка уточним, бугор. Ты собираешься до морковкина заговенья переделывать вручную то, что группа напортачила? Как в тот раз с Пиком Коммунизма? Зачем тогда Привалову вешаться – да я сам удавлюсь на первом же попавшемся экскаваторе!

Базунов шумно засопел носом и промолчал.

– Дима, друг мой. – Сухов глядел почти умоляюще. – Ты же у нас умница. Придумай выход из этой засады. В программу надо лезть глубоко и серьезно, но у Сашки не хватает полномочий и инструментов. Он бы давно все исправил уже. Он не виноват. Хотя бы не дожимай его.

– Да кого я дожимаю?! Техника должна работать четко! Ответственный – Привалов! С кого мне спрашивать? Или ты сейчас родишь нам другого программиста, ядрена кибернетика, – с полномочиями и инструментом, ага?

На Привалова было уже больно смотреть.

– Выход тебе найди… – Базунов стиснул кулаки. – Нету выхода! Завод уперся рогом, ядрена баранина, он не при делах. А у треста – план, и мы его даем. Значит, все в ажуре, и наши трудности никого не парят. Что теперь предлагаешь – не давать план? Лапки кверху поднять? А кто работать будет? Кто, если не мы? Вторая экспедиция пополам разорвется?

– Давно обещали прислать третью, – вставил Малаев.

– Давно обещали послать тебя подальше, – огрызнулся бригадир. – …А главное, мужики, ну сами прикиньте – нас просто не поймут. Та же вторая экспедиция не поймет. Скажут: ну подумаешь, из шести робот-групп одна попалась малость сумасшедшая. Это не смертельно, а Базунов закатил истерику, ядрена неженка. И как мы будем выглядеть?

– Знаешь, бугор, мне уже все равно, как мы будем выглядеть, – сказал Сухов. – Мы и сейчас похожи, в общем, на загнанных лошадей. Так больше нельзя работать. Мы просто надорвемся. Мы уже на пределе.

– И что ты предлагаешь?

– Ничего хорошего, но пойми меня правильно. Заводские свою вину не признают ни за что. Марсианская контора треста вообще самоустранилась. Если ты назначишь крайним Привалова, сыграешь им всем на руку. Извини, но в таком разе чисто ради справедливости мне придется вынести сор из нашей уютной избушки на партком. Сам угадай, как партком возбудится, когда узнает, чего мы вытворяем из самых лучших побуждений. Дальше будет решать партбюро треста. И «далее везде», как говорится…

В вагончике повисло характерное неловкое молчание. Такое, когда вроде любому понятно, что надо кричать «Слово и дело!», но ведь после будет очень больно сразу всем.

К гадалке не ходи, решать проблему недержания команды «стоп» в программе самоходной робот-группы сбегутся дружною толпою самые неожиданные инстанции, вплоть до КГБ. Если бригаде «закроют космос» на неопределенный срок – это, считай, повезло.

Базунов обвел свою команду взглядом. Здесь сидели десять человек, далеко не последние люди треста, который они фамильярно звали «Мосспейсстрой», и каждого бригадир слишком давно знал, чтобы не считаться с его мнением. А еще он каждого в той или иной степени любил, даже молодого оболтуса Привалова, хотя этого еще учить и учить коммунизму, и хорошо бы подзатыльниками, да жалко дурня.

– Будет очень больно сразу всем, – подытожил общее молчание геодезист Тарасенков. – А нам особенно. Ибо нахулиганили уже выше крыши.

– Больно, но справедливо, – заметил Сухов.

– В тресте – замотают, – сказал Базунов, не очень, впрочем, уверенно. – Выше партбюро это дело не уйдет. Они там не дураки, ядрена бюрократия. А с нас стружку тупым рубанком снимут. И смысл?.. Нет, ну если вы очень хотите, чтобы меня выгнали…

– Мы тебя на поруки возьмем, – пообещал Тарасенков. – И Привалова тоже. Но лично я против. Не в смысле на поруки, а в смысле вообще.

– Я устал, – сказал Сухов. – Не знаю, как вы все, а я лично устал ощущать себя аглицкой блохой, которую Левша взял за жабры и подковал без мелкоскопа. Мне это состояние давно остоелозило. Почему мне, рабочему человеку, простому энергетику, не дают нормально работать? Стройка за стройкой одно и то же – сначала едва ползем, потому что ничего не готово. Потом аврал и гонка с нарушением всех правил. Технология побоку, элементарный здравый смысл тоже побоку, только догоняй план. Дальше нам дают премию и обещают, что больше такого бардака не будет. Мы выходим на новый объект – и?.. Вот-вот… Ладно, к бардаку мы привычные, но, извини, на Луне случилась уже какая-то порнография. Дурак я старый, надо было прямо тогда поднимать шухер по партийной линии.

– Вот! – поддакнул Тарасенков. – На Луне надо было! Сейчас поздно. Сейчас мы уже главные герои в этой порнографии, и закатают нас на полную катушку.

– Мы подали с Луны докладную! – напомнил Базунов строго.

– Кстати, вот про это самое! – вклинился в разговор Малаев. – Мужики, дайте слово молвить. Вы сейчас подставляетесь. Вы совсем не учитываете, как наши претензии выглядят с точки зрения треста. А выглядят они просто нелепо! Когда бугор послал с Луны депешу – какая была реакция? Нам тут же прислали заводских наладчиков спецрейсом! Мгновенно сменили прошивку! Это ты, Сухов, называешь – не дают работать? Да во всем тресте не найти бригады, которую бы так облизывали… И если Привалов – чайник…

– Я не чайник! Ну зачем вы!.. – взмолился Привалов. – Просто на Луне я не сразу разобрался. Группа-то совсем новая.

– Прямо жалко, что обратную сторону Луны с Земли не видно… – пробормотал Малаев, сладко жмурясь. – Вот бы астрономы офигели.

– Слышь, Малаец, шел бы ты готовиться кидать оборудование на борт, а? – сказал Базунов. – Вы за временем не следите, раздолбаи, а у нас пять минут на болтологию осталось.

– Выставляешь за дверь как беспартийного? Говорят, Папанин тоже своего радиста Кренкеля выгонял с заседаний партийной ячейки на дрейфующей льдине – помнишь, чем кончилось?

Базунов вдруг опустил голову на руки. В вагончике, где почти каждый потихоньку бухтел, сразу настала мертвая тишина.

– Нет больше сил моих, – прошептал Базунов. – Батарейки сели. я тебе сейчас устрою кренкеля… Такого кренкеля, ядрена матрена…

В вагончике стало вдруг заметно теснее: это на нижней полке сел, протер глаза и сунул ноги в ботинки валявшийся до того молча стармех Ренкель, по совместительству командир воздушного судна. Такой же седой, морщинистый и обожженный, как атомщик Сухов, старый черт, только кряжистый, поперек себя шире. В бригаде его звали суперстармехом.

– Намек понял без намека, – гулко сказал он. – Транспортный оператор, добро пожаловать на борт. Мечтаю через две минуты видеть тебя у грузового пульта.

Малаев без лишних слов вскочил и потянул с вешалки куртку.

– Погоди секунду, дядя Жора, – попросил Сухов. – А твое мнение?

– Безусловно, «за», – прогудел Ренкель, вставая и с хрустом потягиваясь. – Могли бы и не спрашивать.

– За что?

– Да пофиг. – Ренкель взял у Базунова кружку, в один глоток отпил половину, крякнул, благодарно кивнул и медведем полез на выход. За ним гуськом потянулись механики Нечитайло и Полевой, показавшиеся вдруг очень маленькими.

– Не ожидал от тебя, – буркнул Сухов. – Нет, я все понимаю – вкалывают роботы, счастлив человек…

Ренкель остановился, бросил взгляд через плечо, механики карикатурно повторили его могучее движение один в один.

– Роботы в порядке, – сказал Ренкель. – Это лучшие роботы на моей памяти. Умнейшие ребята. И чертовски изобретательные, особенно храбрый маленький погрузчик. Вы их просто не понимаете. Просто они хотят вкалывать, даже когда им не дают. Если бы все люди так хотели… Эх!

Он безнадежно пожал одним плечом и протиснулся в тамбур. Сухов озадаченно глядел ему вслед.

– Храбрый маленький погрузчик… – пробормотал он. – Нормальный ход, дядя Жора…

– А что, это концепция, – впервые подал голос доктор Ленц, он же повар, он же единственный в бригаде разнорабочий. – Она многое объясняет.

– Впервые вижу, чтобы медик с ума сошел, – негромко бросил Сухов в сторону. – Ну ладно наш стармех, ему простительно, механики все по жизни с прибабахом, колесу молятся…

– Но ведь «стоп» не держится? У нас роботов по всей планете – шесть групп! И вдруг одна-единственная не подчиняется! Почему?

– По кочану! Молодая, вот и не подчиняется!

– Да, она самая молодая, и у нее самый развитый на сегодня искусственный интеллект! – не унимался доктор. – Не кроется ли за этим нечто большее?

– А может, доктор, вы еще и креститесь? Святой воды не найдется, случаем – на бульдозер побрызгать? А то в него бес вселился.

– Если этот бес хочет вкалывать – зачем ему мешать?

Базунов поднял голову и с усилием потер лицо обеими руками.

– Слышали, что говорит стармех, товарищ Привалов? – Он посмотрел на унылого программиста. – Учитесь. Мотайте на ус. Захотите наконец работать – и работайте, ядрена вошь!

– Вот ты злодей, – буркнул в спину бригадиру Сухов.

– Уволюсь на фиг, – сказал Привалов, глядя в пол. – Вы тут все действительно с ума сходите. Вслед за роботами.

– Фиг ты уволишься. Ты сейчас проверишь, держится ли точка в программе, доложишь об исполнении и поедешь с нами на кислород. Тебя там заждалась шикарная тяжелая экскаваторная группа. Мы из тебя сделаем человека, ядрена мама. Не сумеешь – научим, не захочешь – заставим. В конце концов, это тоже… Всего лишь инженерная задача.

– Вот ты злодей, – повторил Сухов, правда, уже с другим выражением.

– Кто-то мне это сегодня говорил, – сказал Базунов. – А, ну конечно, гидролог. Обидел я его слегка. Кстати, где он? Не забыть бы взять его на борт и посмотреть, чтобы сам ничего не забыл, ядреный водолаз. Ответственный за гидролога…

– Давайте я, – предложил Ленц. – Мне грузить всего ничего, я прослежу за человеком, чтобы не потерялся.

– Ответственный – товарищ Сухов. Как самый ответственный, ядрена справедливость.

– Ну вы злодей, бригадир! – сказал Ленц.

* * *

Новейшую самоходную роботизированную группу из тринадцати единиц, включая три бульдозера – легкий, средний и тяжелый, – два экскаватора, четыре самосвала, путеукладчик-«запеканку» для сыпучих грунтов, ремонтного «паука», дирижабль с прибабахом и маленький храбрый погрузчик, Базунов невзлюбил сразу по получении.

В Мосспецстрое бригада Базунова числилась «прыгающей экспедицией», она скакала с площадки на площадку, от одной группы роботов к другой, не задерживаясь нигде дольше недели. Проверить исполнение задачи, поставить новую, провести техобслуживание – и полетели дальше. Иметь дело приходилось с чем угодно, от мобильных атомных электростанций до умных бетономешалок. Очень живая интересная работа, требующая постоянного напряжения серого вещества, ну и вообще мы – почти как космонавты, ядрена пилорама, любите нас, девочки.

Более-менее теряла свой гонор бригада, лишь когда надо было лететь с планеты на планету, и тут Базунову вежливо напоминали, что в строительном тресте, пусть даже московском и очень специальном, космонавтов нет, а есть пассажиры, и от них требуется неукоснительное соблюдение дисциплины на борту.

И конечно, психологически трудно приходилось участникам «прыгающей экспедиции», когда они, горя энтузиазмом, сыпались со звездных небес на свежую площадку, выгоняли из трюма свои железные трудовые резервы – а фронт работ не подготовлен ни фига, и в космических бытовках сидят злые, как черти, космические прорабы, которым тоже психологически трудно, ведь они слишком хорошо представляют, что будет дальше, ядрена штурмовщина. Базунов хотя бы теоретически может в поисках дела для себя прыгнуть на соседнюю площадку и там вдоволь погонять роботов, а прорабу деваться некуда, и даже водки с горя нажраться советскому человеку шансов ноль, поскольку вне Земли у советского человека – сухой закон, ядрена конституция.

И хоть ты лопни, хоть ты тресни от искреннего желания, чтобы на Марсе как можно скорее яблони цвели, но если не завезли комплектующие, работа встанет намертво. Потому что, извините, делать эти комплектующие прямо на месте мы начнем не раньше, чем построим завод по их производству, такая вот мертвая петля, хоть на ней ты вешайся. И у соседа не займешь, ему тоже надо, и ему тоже не завезли. И ты от безысходности начинаешь возводить стены цехов раньше, чем подвел коммуникации. Здесь тебе не матушка-Земля, где вдоволь кислорода, воды и еды, тут нельзя сидеть и ждать, а надо давать план хотя бы вверх тормашками и задом наперед. То, что сетевой график окончательно превращается в китайскую грамоту, это не смертельно, подгонкой графиков под реальность занимается целый институт в системе Госплана СССР, там специалисты, пусть у них голова болит. Смертельно – это когда у тебя кончились невосполнимые ресурсы, ты бросил недостроенный объект и эвакуировался, за такую ошибку партбилет на стол кладут. Значит, лучше мы пока стены и крыши сделаем, а коммуникации потом вкорячим через дырку в фундаменте задним числом. Не забыть бы, где у нас эта ядрена дырка. Кстати, а мы пробили ее вообще?

Легко догадаться, что когда несколько объектов входили в завершающую фазу одновременно, «прыгающая экспедиция» не скучала ну просто совсем, ядрены пассатижи. Да она и не спала почти, обедала на коленке, душ принимала, если доктор напомнит. Где тонко, там и рвется: именно в такие периоды охотнее всего «сыпалась» техника, и ладно бы только строительная – пару раз у бригады разваливался транспорт, на обслуживание которого просто не оставалось времени, и тогда «прыгунов» приходилось спасать. Естественно, их потом наказывали, чтобы другим неповадно было, а иначе давно Базунов стал бы Героем Социалистического Труда.

Конкретно вместо Героя ему вручили фигу с маслом и пообещали, что высокого звания бригадиру не видать даже посмертно, это когда экспедиция, совершив аварийную посадку в центре бескрайней пустыни из красного песка, застряла там на трое суток и успела сначала хорошо выспаться, а потом от безделья начудить. Базунов вывел роботов поразмяться и отгрохал себе не только положенную в таком случае взлетку, но еще роскошный жилой купол, футбольное поле с пьедесталом почета и плавательный бассейн без воды, зато с прыжковой вышкой. Такую ядрену шизофрению Базунову простили бы, да вот незадача: транспортный оператор Малаев, творческая личность, изваял при технической помощи Нечитайло и программной поддержке Привалова статую «Женщина-строитель» прямо у входа в купол. А спасатели на подлете, действуя строго по регламенту, зафиксировали этот ядрен дизайн своей шикарной спасательной видеокамерой с недюжинной разрешающей способностью. Нецелевой расход ресурса сварочного аппарата ради спекания из красного песка объемного изображения голой бабы с лопатой Мосспецстрой не оценил. Правда, был еще слушок, будто кто-то из дирекции треста углядел в статуе нечто знакомое. Малаев этот слух опроверг, заявив, что у него и так моральный облик никуда не годится, поскольку он в свободное время рисует акварелью, о чем даже состоялся хмурый разговор на последней аттестационной комиссии, и ему лишние неприятности совсем ни к чему.

Но в целом, несмотря на мелкие недоразумения, жизнь у бригады удалась, ядрена макарона, и ничего, как говорится, не предвещало. А потом случилось страшное: Базунова послали в космическую задницу, да еще и навязали ему сумасшедших роботов.

Для начала бригаду сорвали с Марса, где она прекрасно себя чувствовала, на Луну, которая для простого трудящегося сущее наказание в силу низкой гравитации, отсутствия атмосферы и прочих элементарных удобств. Но там у треста застряли костью в горле два обидных долгостроя. И никого лучше Базунова, знаменитого своей четкостью да изобретательностью, не нашлось, чтобы быстренько подчистить все хвосты. Задача простейшая, ядрена гайка: забацать площадку и корпуса под гелиевый заводик на «той стороне», пробить трассу до космодрома и помочь там местным разровнять кое-что – тебе на ползуба, Дмитрий Анатольевич, смотайся, а? В самый разгар ударного освоения Марса, где родной трест загребал лопатой премии и медали, да и просто было весело, Базунов улетал туда, откуда даже на Землю посмотришь только по телевизору.

Чтобы подсластить горькую пилюлю, Базунову подсунули новую группу – ты ее сначала на простой задаче обкатай, потом вместе с ней на Марс вернешься, уж она там даст шороху, ядрена копоть, не пожалеешь.

Бригадир заподозрил неладное в первый же день на Луне, когда Малаев принял по описи тринадцать контейнеров. Удивился, снова пересчитал, опять тринадцать. Кучеряво живем, ребята, сказал Базунов, – нам прислали дирижабль, ядрено монгольфье! Сегодня исторический день: советский аэростат преодолел триста тысяч километров безвоздушного пространства. Надо об этом написать заметку в «Строительную газету». Нет преград строителям коммунизма, им даже законы физики пофиг.

Базунов не стал писать в газету, он настучал телеграмму в трест. Оттуда сухо ответили, что группа поставляется строго комплектом, и еще на словах посоветовали не умничать. Базунов пожал плечами, но расстроился – сколько бы ни уверял Сухов, что мы к бардаку привычные, это было не так. Никто в бригаде не любил бесхозяйственности, да и как ее можно любить, ядрена политура, деньги-то на бардак тратятся народные, буквально у своих детей воруем.

Назавтра бригаде стало не до бардака – началась та самая порнография.

Управляющим мозгом группы и одновременно ее сердцем, то есть зарядной станцией, служил красавец тяжелый атомный бульдозер в шестьдесят с лишним тонн, силищи неимоверной. В бригаде его сразу обозвали попросту «Большой».

Большой получил задачу, нормально вывел группу на площадку, огляделся, счел обзор недостаточным и дал команду дирижаблю на взлет.

Дирижабль сломал контейнер и полез наружу, по ходу надуваясь.

Базунов впервые в жизни потерял дар речи. Он просто не знал, как реагировать. Стоял на командной вышке, таращился в монитор и глубокомысленно молчал. Обалдел, ядрена медь.

Стармех Ренкель тоже молча отвесил подзатыльник механику Нечитайло, а потом механику Полевому на всякий случай. Кто-то должен был залезть в тринадцатый контейнер и посмотреть, не подключен ли паче чаяния ядрен аэростат. Техника при доставке обесточена, закон такой, и первым делом это проверяется – закон в хозяйстве Базунова, – с тех пор, как один шибко борзый экскаватор решил выйти из атомолета на высоте десять километров…

Тут Базунов очухался и заорал единственно верное: «Стоять!!! Стоять, ядрена мать!!!» И опережая его на долю секунды, Саша Привалов сам, без команды, жахнул ладонью по красной кнопке, загоняя группу в анабиоз.

Но еще секундой раньше проклятый дирижабль, не чувствуя в себе достаточной подъемной силы, успел применить маневр резкого старта, выдуманный специально для планет с бедной атмосферой. Оттолкнулся манипуляторами – и пошел на взлет, ядрена авиация.

А манипуляторы там ого-го какие сильные: дирижаблю положено цеплять ремонтного «паука», а на форсаже он таскает погрузчик. Пинок, ядрена катапульта, вышел неслабый.

Базунов схватился за голову.

При гравитации в одну шестую «же» дирижаблю предстояло совершить гигантский прыжок и в конечной его нижней точке убиться об острую скалу на краю метеоритного кратера. Перехватить летучее недоразумение было уже некогда, да и просто нечем – бригаде на Луне не полагалось своих летательных аппаратов. Оставалось глядеть, как оно себя погубит, ядрена катастрофа. Базунов стоял, не обращая внимания на то, что Привалов все теребит и теребит красную кнопку. Подумал, у программиста это нервное. А потом увидел: группа шевелится. Да еще как шевелится, ядрена каракатица. Быстро катится.

«Это что за цирк?! – процедил бригадир. – Отставить!»

«Да я приказываю, только без толку… Запустился внутренний аварийный режим, он по умолчанию рассчитан на то, что рядом нет человека и группе надо обходиться своим умом. Вплоть до устранения нештатной ситуации».

«Ну-ну. А почему Большой ее устраняет так… Нештатно, ядрен батон?!»

«Это просто инженерная задача. Он ее обсчитал и решает наличными средствами. Как может, так и делает».

Дирижабль, безвольно свесив манипуляторы вниз, двигался к скале. Вид у него был самый что ни на есть обреченный. Но вдогон бедолаге неслись, поднимая шлейф пыли, два самосвала бок о бок. Левой гусеницей в одном кузове, правой в другом угнездился экскаватор. В ковше экскаватора сидел, чудом не вываливаясь, маленький колесный погрузчик.

А потом экскаватор поднатужился и со всей дури метнул погрузчик в лунное небо.

Пока крошечная машинка летела вверх, Базунов успел с ног до головы облиться холодным потом. А вдруг Большой просчитался. Черт с ним, с этим заполошным цеппелином, пусть бьется, ядрен металлолом. Но если погрузчик грохнется и что-нибудь себе повредит, Базунов заставит механиков развинтить всю группу на запчасти, лишь бы парень был снова здоров и весел.

Он так и подумал о погрузчике: «парень», как о человеке.

В какой-то момент показалось, Большой и правда ошибся: двум машинам не хватало буквально пары метров, чтобы одна поймала другую. Но в последний миг погрузчик задрал над собой ковш, и дирижабль уцепился за него мертвой хваткой. И начал просаживаться вниз. Он уже не долетит до скалы, шлепнется в лунную пыль.

По командной вышке пронесся дружный вздох. А потом – такие же дружные аплодисменты, ядрена драма и комедия.

За несколько секунд до прилунения дирижабль выпустил погрузчик, тот безопасно упал на колеса и успел выкатиться из-под садившейся на него туши. К месту аварии примчался самосвал с «пауком» в кузове, следом медленно поспешал легкий бульдозер – цеплять беглеца на буксир.

Большой тем временем прислал отчет о ситуации и запросил подтверждение либо отмену приказа на отключение группы. Привалов вопросительно смотрел на Базунова.

«Пусть работают, – сказал тот. – Вот же черти железные, ядрена техника».

Дирижабль подлатали и на всякий случай обесточили в ноль. Правда, Большой не делал новых попыток его поднять. Осознал, что тут ему не матушка-Россия и даже не Марс, без ракетной тяги не разлетаешься. Привалов ходил с красными глазами и ругался нецензурно. В заводской прошивке был набор поправок для работы в безвоздушном пространстве, но Большой почему-то их не видел. Заводские программисты валили все на Привалова, заводское начальство тем временем грызлось с Мосспецстроем, а трест, в свою очередь, вынимал душу из Базунова, требуя установить, какой дятел настучал про тринадцатый контейнер. Поскольку отправкой бессмысленного груза на Луну заинтересовалась, ядрена облигация, транспортная прокуратура.

Базунов тем временем проверил то, что его действительно волновало: он заставил доктора Ленца, как заведомо наименее ценного члена экспедиции, надеть скафандр и ходить по площадке, семафоря группе и ее отдельным членам «стоп». Назавтра задачу усложнили: Ренкель технику слегка ломал, а доктор мешал другим машинам идти ей на подмогу. У Базунова все не шел из головы «внутренний аварийный режим», он хотел быть уверен, что Большой не смахнет человека со своего пути, ядрена муха, если надо спасать железного коллегу. Большой вел себя идеально. Доктор, кстати, тоже хорошо слушался команд. Под занавес Базунов сказал ему имитировать отказ кислородного баллона – и славный маленький погрузчик вмиг домчал доктора до тамбура командной вышки.

Через неделю Базунов с бригадой ушел на космодром, где у него пахали сразу три группы, надолго там застрял, общаясь с Большим дистанционно и осторожно радуясь его бодрым отчетам, а когда вернулся – остолбенел.

Скалы, об которую мог разбиться дирижабль, больше не существовало. Не было и кратера. Бесследно исчез сложенный первопроходцами «той стороны» каменный гурий – вот же делать людям было нечего, а ты теперь отдувайся, – в основание которого они засунули, ядрена писанина, капсулу с посланием будущим поколениям молодых коммунистов от строителей коммунизма. В радиусе километра от стройплощадки обратная сторона Луны стала плоской и гладкой, как школьная парта. И вокруг этого великолепия красовалась невысокая, но убедительная кольцевая насыпь с дорогой поверху. На что Большой таким образом намекал, Базунову было страшно даже предположить. Как это колечко выглядит сверху, он решил не задумываться: с Земли не видно, а в космосе все свои, ядрена мафия, посмеются да забудут. И сумасшедших в космос не берут, значит, никто не настучит в КГБ, что Базунов подает знаки потенциально враждебным цивилизациям.

Все бы ничего, только со строительством коммунизма получилось некрасиво. Бедный доктор три дня бродил по территории с металлоискателем в поисках капсулы, потом Базунов напряг Малаева, и тот накатал такое послание, что пальчики оближешь. Бумажку упаковали в старый термос, камней наковырял своим ковшом добрый маленький погрузчик, впоследствии все тщательно заровняв. Как раз успели закончить к моменту, когда прилетели спецрейсом заводские, вызванные Базуновым вправлять Большому мозги. Вкатили ему новую прошивку, сфотографировались у памятного знака первопроходцев – Малаев чуть не помер со смеху, – и убрались восвояси. А Базунов продолжил работу, не получая от нее уже ни малейшего удовлетворения. Он не доверял Большому. Группа вела себя превосходно, не проявляя никакого своеволия, но бригадир был постоянно настороже, уставал из-за этого, злился на Большого, на себя, на бригаду, на трест, на завод-изготовитель и почти уже обозлился, ядрена психика, на транспортную прокуратуру, но тут оказалось, что задачи выполнены, пора ехать в отпуск, а потом на Марс.

По ситуации с группой Базунов написал подробный отчет, где надо заострив, а где не надо прикинувшись ветошью, и сдал его в трест. Была слабая надежда, что группу вернут на доработку.

Как бы не так. На Марсе бригадира поджидал Большой, а Большого – площадка под строительный комбинат. Ну а площадку, естественно, ждали на начальном этапе всяческие нестыковки, недоработки, недопоставки и прочие «недо» в широком ассортименте. То есть бесконечные простои, в дни которых Большой и его команда раздухарились, ядрена землеройка, не по-детски.

Будь у Базунова такая возможность, он бы глаз с Большого не спускал. Но куда там. Шесть групп, постоянный аврал, ядрена свистопляска, новые вводные почти ежедневно. Чтобы вызвать на социалистическое соревнование вторую прыгающую экспедицию Мосспецстроя, Базунов командировал в марсианскую контору треста доктора Ленца. Вторая экспедиция выступила еще круче – прислала чучело бригадира с запиской: «Дима, привет, извини, у нас полный караул, увидимся на Земле».

Трест обещал наказать обоих, но когда-нибудь потом.

* * *

По обратной стороне Луны Большой еле ползал – вероятно, опасаясь взлететь, – а на Марсе проявил неожиданную прыть и прямо-таки, ядрена физкультура, забегал. Выработка у группы оказалась шикарная. Фантазия тоже. Буквально в каждый приезд Базунова на площадку его там ждал сюрприз. Но если удлиненная взлетная полоса Базунова не удивила ни капельки, к Анизотропному шоссе он был морально готов, а кольцевая дорога вокруг площадки – это, считай, наш фирменный стиль, – то Пик Коммунизма срубил бригадира под корень.

За каким чертом, непонятно, но в плане было – заровнять метеоритный кратер в некотором отдалении от будущего комбината. Группа задачу выполнила и перевыполнила. На месте кратера выросла гора вида самого что ни на есть подозрительного. У Базунова привычно уже засосало под ложечкой, он позвал геодезиста. Тарасенков битый час носился туда-сюда со своими хитрыми приборами и выдал заключение: гора точно повторяет форму кратера в обратной проекции.

– Я понял: это намек, – сказал Базунов и помрачнел.

– Большой, зараза, так пошутил, – подал версию Малаев. – А чего, я бы тоже пошутил, если бы меня заставили фигней заниматься на рабочем месте. Кому мешал этот кратер…

– Ты и так фигней страдаешь на рабочем месте, да еще и шутишь постоянно, аркадий ты ядреный райкин! Что это за распятие торчит на берегу моря? Почему оно в моей спецовке? Думал, не узнаю? я в ней весь прошлый сезон… Там каждая дырка моим трудовым потом обмыта!

– Это аллегория, – заявил Малаев.

Базунов посмотрел на него, крякнул и сказал:

– Пойду, что ли, Привалову бубну выбью. Давай за мной, следи, чтобы я в натуре руки не распустил.

Он пошел и налаял на программиста так, что тот сидел ни жив ни мертв. За молодого вступился доктор Ленц, досталось и ему на орехи. Доктора попробовал отмазать Сухов, за Сухова вписался обычно невозмутимый Ренкель, и тут бригадир натурально вышел из себя.

– Властью начальника экспедиции всем – суровое порицание, ядрена аллегория! – орал Базунов. – Вместо телесных повреждений средней тяжести, которых вы заслуживаете! Строители коммунизма, ядрена скотобаза! Глаза б мои вас не видели! А теперь все на площадку и управлять вручную! Срыть этот пик коммунизма к ядрене бабушке под корень!

Вот так идеально ровный участок поверхности Марса стал навечно Пиком Коммунизма. С кольцевой дорогой и Анизотропным шоссе Базунов думал разобраться позже, а длинная взлетка ему на самом деле понравилась. В следующий заход он собирался поставить на профилактику свой ушатанный атомолет и без суеты устранить все пакости Большого, пусть даже в ручном режиме.

Как известно, бригадир предполагает, и Мосспецстрой тоже предполагает, а главк располагает. Пренеприятнейшее известие: к нам едет полярный песец. В ближайшие несколько лет насосной станции достаточной мощности не будет, и труб нужного диаметра тоже. Комбинат останется без воды. Перенести его ближе к водохранилищу нельзя: есть план, он увязан с другими планами, раз приказано комбинату тут стоять – будет тут стоять, ядрена экономика, хоть сухой, но будет. Однако, товарищи, в наших силах сделать его мокрым! Вот гидролог, он покажет, как правильно рыть канал.

Поскольку водохранилище делал родной Мосспецстрой, его, разумеется, прозвали Московским морем. Базунов недолго думая нарек свой новый объект Каналом имени Москвы, подхватил гидролога и помчался на всех парах от начальства подальше.

Увы, пробыть на объекте ему удалось чуть больше двух суток – бригаду сорвали «на кислород». Хватило времени не доломать атомолет, загрузить группе новую программу, со всеми в той или иной степени переругаться и отбыть на другую сторону Марса, понимая: в чем-то ты глубоко не прав, ядрена кочерыжка, вот только в чем – поди догадайся.

Верно сказал Ренкель: умнейшая ведь группа. Научиться бы с ней говорить. Научиться бы ей объяснять. Или научиться ее слышать?..

На прощание Базунов подошел к храброму маленькому погрузчику, воровато огляделся – не смотрит ли кто, – и сказал ему:

– Ну хоть ты-то не балуй. я знаю, ты парень что надо. Если смогу, я вернусь за тобой. Если нет… Прости, ядрена совесть. Но придут другие люди, хорошие добрые люди. Не подведи их, электрическая твоя душа. Лады?

Подумал и добавил:

– Они тебя тоже будут любить.

* * *

Когда в новостях прошло сообщение: «Астроном-любитель уверяет, что марсианские каналы меняют конфигурацию», Базунов сразу встрепенулся. Если чутье не подвело его, дело пахло не просто керосином, а вылетом из треста, да с таким волчьим билетом, ядрена репутация, что потом дворником не возьмут. Бригадир пошушукался с доктором Ленцем и назавтра вместе с Ренкелем подхватил «марсианский грипп», низкотемпературную инфекцию, при которой полагалось лежать и не высовываться. Еще он подхватил у соседей легкий развозной атомолетик – за ящик пива по возвращении на Землю, зуб даю, ядрена вобла, – погрузил на него вездеход и был таков.

По дороге к аэродрому он вызвонил гидролога и попросил справиться, не подсел ли, ядрена клизма, уровень Московского моря. Гидролог фыркнул, но через полчаса уже умолял взять его с собой. Море и правда слегка обмелело – об этом доложили наверх, но там как-то не придали значения: подземные источники вскрыты качественно, а убыль наверняка естественная, как убыло, так и прибудет.

– Фиг оно прибудет, ядрена лужа, знаю я своих железных ребят, – процедил Базунов.

Через сутки они втроем стояли на берегу водохранилища и беспомощно ругались. Море размыло перемычку до основания. Канал имени Москвы интенсивно поглощал дефицитный продукт и сливал его… Куда?

– А то ты не догадался, – пробасил Ренкель и криво усмехнулся.

Группа на вызовы не реагировала. Засечь ее без спутника Базунов не мог, а обращаться в службу слежения означало раньше времени подставиться. Бригадир еще не готов был подставляться – не знал, ядрено алиби, как отбрехаться.

– Пойдем по следам, – решил он. – Настоящие индейцы, ядреный чингачгук. Мой скальп уже чешется.

– А хороший канал получился, – заметил Ренкель. – Молодец Большой, четко сработано.

– Канал отменный, – сказал гидролог.

– Имейте совесть, негодяи, – сказал Базунов.

Еще через полчаса они стояли на краю Невеликого Каньона и даже не ругались.

Водопад рушился в кальдеру с истинно промышленным грохотом. Воздух у водопада был совсем не марсианской бледной немочью, а по-земному плотным на вид, и люди сразу почувствовали, как стосковались по нормальной атмосфере.

– Я на секунду, – сказал гидролог.

Его не успели остановить, он уже снял маску и сделал осторожный вдох.

– Ну ты псих, ядрена кащенка! – заорал Базунов. – Вот я тебя сейчас!

– Надо бы померить, да нечем, – сказал гидролог, снова пряча лицо за прозрачным забралом. – Пробы взять. Но в целом приемлемо. Как наше высокогорье. Я же альпинист.

– Ты анархист! – рявкнул Базунов. – Попалил бы легкие, и куда тебя потом?..

– Вы туда поглядите. – Ренкель показал на другую сторону разлома. – Дима, где твой бинокль?

– И так вижу. – Базунов отдал бинокль стармеху. – я другого не вижу. Где мост? Не могли же они перелететь, ядрена телепортация.

Канал не только впадал в кальдеру. Он был прорезан дальше на другой ее стороне – пускай сухой, но все равно канал. И терялся в бескрайних марсианских далях.

– Слева. – Ренкель вернул бинокль.

– Ах ты, ядрена конструкция…

Следы группы вели к скале на краю обрыва. От нее на другую сторону были провешены два толстенных буксировочных троса. Держались они на забитых намертво в скалу жалах от отбойных молотков.

– Это уже какая-то ядрена фантастика, – буркнул Базунов. – Ты что-нибудь понимаешь, дядя Жора?

– Я все понимаю… Но как?!..

– То-то и оно.

Базунов не глядя ткнул пальцем себе в маску, явно собираясь погрызть ноготь ради активизации умственной деятельности, ядрена головоломка, но палец уперся в плексиглас.

– Не мог дирижабль поднять эти тросы… – бубнил Ренкель.

– Кажется, знаю. Маленький храбрый погрузчик, – процедил Базунов и вдруг улыбнулся. – я всегда говорил, что он нормальный парень. Слушай, дружище… – Бригадир повернулся к гидрологу. – Есть хотя бы малейший шанс, что вода заполнит кальдеру? я помню по карте, она замкнутая с обоих концов.

Гидролог пожал плечами.

– Теоретически… Ну лет через полсотни, если ресурса хватит.

– Здесь самое низкое место, и когда добьет до краев, вода попрет дальше в канал, верно? Чего молчишь, ядрена канализация?

– Да пошел ты… Откуда мы знаем, что там на дне? Может, все под землю уйдет.

– Не уйдет, – сказал Базунов. – я печенкой чую, ядреный нострадамус. Будет на Марсе роскошный Канал имени Москвы, запомни мое слово.

– И все-таки – как они переправились? – не унимался Ренкель.

– Ты просто не в курсе, дядя Жора. – Базунов снова улыбался, мягко, ласково. – Это все наша бесхозяйственность, ядрен госплан. На площадке не было ни грамма цемента, зато две катушки отличного бронированного кабеля.

– С ума сойти… Ну конечно! Маленький храбрый погрузчик! – Ренкель восхищенно цокнул языком.

То перебивая друг друга, то подсказывая, хлопая в ладоши и восторженно гогоча, стармех и бригадир прикинули схему переправы. Дирижабль на Марсе не поднимет ничего тяжелее «паука» даже на форсированном режиме. Ну и ладушки. Хватило бы силенок перетащить через каньон два хвоста бронекабеля – и задача решена. Сначала экскаваторы вбили в скалу жала, и «паук» закрепил на них буксирные тросы, чтобы лишний раз не мотаться туда-сюда. Дирижабль тем временем занес концы кабеля на другую сторону. А здесь на кабель просто наехали бульдозером, чтобы впоследствии утащить с собой полезные веревочки, вдруг еще пригодятся… Дальше летающий пузырь увез «паука» и вдвоем они кабель натянули. Заякорили его – не важно как, наверное, дирижабль лег на пузо и закопался манипуляторами… И тогда маленький храбрый погрузчик переехал по кабелям на ту сторону, волоча за собой тросы. Дальше «паук» закрепил тросы на нем, а погрузчик уперся ковшом и уже сам работал якорем. Следом переправился его приятель экскаватор, забил два жала, натянул тросы до звона, «паук» снова вывязал узлы, ну и…

– Смотрите! – крикнул гидролог, вглядываясь куда-то вниз. – Вот он!

Базунов машинально схватился за сердце. Потом за бинокль.

Переправа была далеко от водопада, здесь река на дне разлома уже почти не бурлила, и желтое пятно под водой бригадир не заметил только потому, что не интересовался, чего там внизу.

– Уфф… – Он оторвался от бинокля и потер грудь. – Слава тебе господи, ядрен канатоходец, ядрена акробатика, да пропади оно все пропадом, как же я перепсиховал…

Потом он начал тереть виски под шапкой: похоже, у него схватило еще и голову.

Ренкель забрал бинокль, посмотрел вниз, потом уставился на тросы.

– Левый чуть слабее. Если не знать, так и не заметишь. Все прошли нормально, но трос просел, Большой ехал замыкающим и соскользнул.

– Да и черт с ним. Никогда я его не любил. я испугался, что там малыш…

– Честно говоря, я тоже… Надо проверить, как у Большого с реактором. Кожух не мог треснуть даже в теории, но мы обязаны.

– Сейчас принесу из вездехода дозиметр… – Базунов снова потер грудь. – Вот я дурень, правда? Сорвался Большой, а мне лишь бы не маленький, ядрены нервы. А этот пусть себе лежит, железяка фигова. Когда-нибудь поднимем. Хотя… Погоди, а как они теперь заряжаются? Ядрен аккумулятор, тогда группа встала где-то недалеко.

– Черта с два они встали. Запитаются от среднего бульдозера, у него котел слабенький, но если потихоньку, всем хватит отсюда и до посинения. Они еще колечко сделают и с другой стороны Марса приедут. Запчастей хватит, я посмотрел, ребятишки выгребли ангар подчистую, увезли на самосвалах небось.

– На среднем нет разъемов, чтобы запитать группу, забыл?

– Через «паука». Что они, дураки? «Паук» отлично работает как переходник. Всего лишь инженерная задача.

– Инженерная задача… Это Сашка все время талдычит. У тебя подхватил?

– Наоборот. я у него, – сказал Ренкель.

Базунов снова посмотрел вниз. Большой лежал на боку и мирно спал под толщей воды. Бульдозер мог отдыхать с чистой совестью. Он сделал главное – придумал, как переправить группу. Если надо просто рыть землю носом, группа прекрасно обойдется без него. Она будет тянуть канал до следующего естественного препятствия, и у нее уже есть готовый алгоритм, как препятствие одолеть. Далеко уйдут ребята, ой, далеко, ядрена экспедиция… И в один прекрасный день по их следам хлынут воды Московского моря. Если на пути группы встретятся старые марсианские каналы, значит, когда-нибудь вода в них вернется. И люди увидят, каким был Марс в незапамятные времена. Новые люди, мы-то вряд ли.

Но все, что мы делаем в жизни, все, что мы строим, это ведь не для себя. А ради счастья будущих поколений, ради новых людей…

– Сильно тебя отымеют? – спросил гидролог, вставая рядом.

– Наплевать, – сказал Базунов.

И улыбнулся так широко, так искренне, что гидролог даже слегка испугался за него – а не сорвало ли у бригадира резьбу.

– Прямо уж и наплевать? Сейчас начнется… Что я, не знаю? У нас везде одна система. Тебя сначала заставят догнать и остановить эту землеройную команду, а потом начнут снимать очень мелкую стружку очень тупым рубанком.

– Это будет не сегодня. И даже не завтра.

– То есть?..

– Отставить кипеш. Мы сейчас проверим радиационный фон, и если котел в порядке – а он в порядке, зуб даю, его можно с ядрена эвереста ронять, – быстро сделаем ноги. И никому не скажем, ядрена конспирация. Нас тут не было. Верно, дядя Жора?

– Я в вагончике лежу и на лампочку гляжу, – пробасил Ренкель. – У меня грипп свирепствует.

– А ты что скажешь, друг ситный?

– Ну… – Гидролог замялся. – Ну, это в конце концов очень интересно. Водохранилище подпитывается неплохо, источники вскрыты на совесть. Оно просядет, конечно, но вовсе не насухо. И канал-то, прямо скажем, не Панамский.

– Ладно-ладно, он себя еще покажет. Мосспейсстрой веников не вяжет, ядрена технология! И я считаю – пусть ребята поработают сколько успеют. А то вечно я мешал им развернуться. Одни мне не дают, другим я не даю… Надоело.

– Пора валить, – напомнил Ренкель. – Пошел за дозиметром.

– У вас там комплекта химразведки нет, случаем? Или чего-то похожего? Хочу пробы воздуха… – И гидролог ушел вслед за стармехом.

Базунов остался у обрыва. Рассматривал спящего Большого и снова улыбался. Он уже не сердился на строптивый бульдозер, напротив, чувствовал в нем едва ли не родственную душу, ядрена психология.

Сам того не понимая, он глядел на свое отражение – того, кто хочет работать и работает, даже когда ему не дают.

* * *

Канал имени Москвы, питающий сегодня всю марсианскую промышленную зону, размечен еще на самом раннем генеральном плане освоения планеты, и нет оснований думать, что было иначе. Конечно, в период «штурма и натиска» случалось всякое. В дошедших до нас мемуарах ветеранов Мосспецстроя слышны отголоски героической эпохи, когда природа была заведомо сильнее человека, планы корректировались едва ли не ежедневно, а строители ощущали себя ни много ни мало передовой армией космической экспансии. С сообразной этому психологией и терминологией. Они не просто работали, а сражались за лучшее будущее для всех, и выражение «трудовой подвиг» звучало отнюдь не пафосно. Наши предки были готовы рисковать не только репутацией, но и самой жизнью, чтобы добиться выполнения поставленной задачи.

Не исключено, именно таким был и Дмитрий Базунов, о котором можно уверенно сказать лишь самый минимум: он и правда служил начальником «прыгающей экспедиции», а в списках Героев Соцтруда не значится.

В остальном «Подлинная история Канала имени Москвы» выглядит компиляцией сразу нескольких мифов эры первопроходцев. Некоторые из них не лишены документальной основы: например, на берегу Московского моря вы могли заметить необычный топоним «Улица Анизотропное шоссе». И первые литры воды в древнюю ирригационную систему Марса действительно были поданы из знаменитого канала. Другой разговор, что это никак не могло произойти по воле трудолюбивых роботов, отбившихся от рук. Система социалистического планирования была исключительно жесткой, и в ней просто не нашлось бы места для подобного самоуправства.

Но что касается технической стороны дела, тут все намного ближе к реальности. В династиях строителей действительно передаются из поколения в поколение легенды о строптивых бульдозерах и хитрых экскаваторах. Техника того времени конструировалась с огромным запасом прочности и по сей день на ходу. Конечно, у нее современный мозг, но механическая основа и дизайн остались прежними.

А значит, не исключено, что где-то рядом с нами живет и работает – несет трудовую вахту, как сказали бы предки, – маленький храбрый погрузчик.

Так пожелаем ему долгих счастливых лет, ядрены пассатижи.

 

Сергей Звонарёв

Точка бифуркации

«…Советологи сходятся в том, что с приближением двадцать четвертого съезда КПСС скрытая политическая борьба в советском руководстве будет нарастать. На предстоящем пленуме ЦК партийные начальники старой школы попытаются ослабить позиции коммунистов-технократов во главе с президентом Академии наук Владимиром Боголюбовым, вдохновителем выдающихся успехов Советов в области межпланетных пилотируемых полетов, термоядерной энергетики и робототехники. Вероятно, атака на Боголюбова начнется с отставки его соратника Алексея Кузнецова, главы Государственного комитета межпланетных сообщений. Повод для отставки есть – катастрофа первой пилотируемой экспедиции к Венере…»

– Володя, тебе нужно остаться в Москве, – сказал Алексей. – Новосибирск подождет. я понимаю, это твой любимый город, да и мой тоже, но… но тебе нужно остаться.

Сквозь стеклянную стену аэропорта было видно взлетное поле. На посадочную полосу садился пассажирский стратоплан, и Боголюбов невольно залюбовался красивой машиной, рядом с которой «Аны», «Илы», «Боинги» и даже «Ту-144» – сенсация Ле Бурже пятилетней давности – казались бочками с крыльями.

– Пойми, дело не в том, что мне грозит отставка, – продолжил Кузнецов, – это здесь вообще ни при чем…

– Я знаю.

– И все же полетишь?

– Да.

– Пленум через неделю, Володя. я говорил, что на моих замов выходили люди из КГБ?

Боголюбов широко улыбнулся и прямо посмотрел в тревожное лицо друга.

– Думаешь, я убегаю от проблем?

– А что, нет? Выглядит именно так.

– Вот и отлично! Может, это успокоит слишком ретивых.

Боголюбов вновь смотрел на взлетное поле. Приземлившийся стратоплан уже скрылся из виду. «Скоро должны наш подать, – мелькнула мысль, – через полтора часа буду в академгородке».

– Надо играть на опережение, Леша. я тут кое-что задумал, – он подмигнул, – небольшая конференция региональных руководителей в преддверии пленума. Соберу сибиряков – да и не только, покажу им наши достижения.

– Неплохая мысль, – проговорил Кузнецов. Тревога в его голосе сменилась задумчивостью. – Значит, едешь вербовать новых сторонников.

– Именно. А московские интриги… на этот счет у меня есть ты!

Рассмеявшись, Владимир хлопнул друга по плечу. Оставшееся до посадки время Боголюбов объяснял Алексею детали своего плана. «А ведь может получиться, – думал Кузнецов по дороге в Москву, – если промышленные регионы поддержат нас. Средмаш, конечно, нам не переманить. Но первые секретари крупных городов на нашей стороне, Ленинград, Киев, это точно…»

Телефонный звонок прервал его мысли. Секретарь Боголюбова сообщил, что в президиум приходили «люди в штатском с красными корочками». Похоже, в первую очередь их интересовал рабочий график президента Академии. «Хозяин из дома, мыши в дом», – мелькнула мысль. Бесцеремонная акция в сердце административной машины Академии повышала ставки: видимо, на Лубянке решили поднять забрало. Что ж, если так, если борьба становится открытой, это хорошо, подумал Кузнецов. К такой борьбе мы привыкли – и я, и Володя.

Добравшись до кабинета и выслушав новости – главной была та, что он по-прежнему руководитель ГКМПС, – Алексей еще раз взвесил все, как следует. Приняв решение, он подошел к окну, из которого виднелись Москва-река с пересекающими ее мостами, недавно построенный огромный стадион, а за ним – здание университета со шпилем, плывущим среди облаков в синем небе. «Семи смертям не бывать, а одной не миновать, – весело подумал Алексей. – Начнем, пожалуй?»

Он вернулся к столу и нажал кнопку вызова.

– Соедините меня с товарищем Краюхиным… Да, да, я в курсе, что он на Луне. Если его нет на базе, пускай найдут. Скажите, срочное распоряжение от Кузнецова.

– Значит, он улетел в Новосибирск.

– Так точно!

Председатель КГБ СССР товарищ Зайков встал из-за стола и прошелся по кабинету. Предстоящий пленум должен расставить все точки над «i». Зайков мысленно усмехнулся: в кои-то веки КГБ и руководство КПСС выступали единым фронтом! Что поделать – общий враг.

За последнее десятилетие Академия превратилась в настоящую империю с целыми городами, по сути, выведенными из-под партийного контроля. Какое-то время идеологический эффект от научных и технических достижений оправдывал ее особое положение, но всему есть предел. Успехи в космической акробатике – не повод пренебрегать законами развития социалистического общества в империалистическом окружении. А законы эти суровы. По границам Союза расположены базы НАТО. Мы строим планетолеты, американцы вместе с союзниками – авианосцы и новейшие подводные лодки. Да и полумиллиардный Китай становится серьезным игроком.

Это и есть реальность, забывать о которой преступно.

Академию надо вернуть к задаче, ради которой ее создали, – крепить обороноспособность страны. Похоже, это будет болезненный процесс, но ничего не поделаешь.

– Вызовите подполковника Горбунова, – приказал Зайков.

– Есть! – отозвался референт.

Председатель КГБ знал о любви Боголюбова к техническим новинкам и собирался сыграть на ней. В данном случае это будут стратопланы. За три года было построено семь машин, две из них курсировали по маршруту Новосибирск – Москва. Все экипажи прошли негласную проверку в КГБ, не согласных сотрудничать с Комитетом отстранили от полетов. Руководил операцией Горбунов, боевой офицер, участник войны в Корее и событий в Венгрии.

Пришло время пожинать плоды. Боголюбов может сколько угодно вербовать себе сторонников, но в пленуме ЦК он участия не примет: со стратопланом возникнут технические неполадки, из-за которых академик не успеет прибыть в Москву. Все кадровые решения пленум примет без него. Без слухов, конечно, не обойдется; ну а когда их не было? Поговорят и успокоятся. А вскоре съезд утвердит новую линию партии, избавленную от идеалистического уклона.

Зайков был уверен в успехе.

– Мы посадим стратоплан на испытательном аэродроме под Омском, – доложил Горбунов.

– Кем охраняется, – спросил Зайков, – военными или нами?

– Нами.

– Условия проживания?

– Вполне сносные. Есть столовая, коттеджи для персонала. Туда мы и заселим пассажиров. Подержим сутки, потом военно-транспортным самолетом доставим обратно, в Новосибирск.

– А если потребуется задержать на больший срок?

Горбунов пожал плечами:

– С технической точки зрения нет проблем. Политические риски я не могу оценить…

– Это не ваша забота, – оборвал его Зайков.

Он открыл лежащую перед ним папку, просмотрел документы. Потом приказал соединить его с командиром «Объекта 08777/65». Закончив разговор, поднял взгляд на Горбунова.

– Когда вылетаете?

– Самолет через полтора часа, товарищ генерал-полковник.

Председатель КГБ поднялся, вышел из-за стола.

– Чаще всего проваливаются операции, которые считают простыми, – веско сказал он, – помните об этом.

– Так точно!

Зайков протянул подчиненному руку:

– Удачи. Если будут проблемы – связывайтесь со мной.

Стратоплан рейсом Новосибирск – Москва поднимался в небо.

К вечеру Боголюбов рассчитывал быть в столице. Утром открывался пленум, на котором он собирался выступать. Академик надеялся на успех: устроенная им для членов ЦК экскурсия по Новосибирску и его окрестностям удалась. Термоядерные ТЭЦ, дающие городу дешевую и чистую энергию, роботы-уборщики в метро и на улицах, экспериментальные агропромышленные комплексы на берегу Обского моря произвели впечатление. Даже скептически настроенный первый секретарь Свердловского обкома, прежде говоривший об «оторвавшихся от народа ученых», признал свою неправоту. «Все, что вы видели, мы можем сделать в каждом советском городе, – сказал Боголюбов на совещании, – но нам нужна ваша помощь». Он сказал, что промышленный потенциал Сибири и Урала позволяет кардинально улучшить жизнь людей, показать все преимущества социалистической экономики. Сказал, что надо смелее переходить к новым формам организации производства. Кое-кто воспринял выступление Боголюбова как начало борьбы за пост Генерального секретаря. Что ж, пускай…

Академик почувствовал, что перегрузка исчезла: стратоплан перестал набирать высоту. Небо оставалось синим, еще не приобретя характерный для стратосферы фиолетовый цвет. Что случилось?

– Уважаемые пассажиры! – раздался голос. – По техническим причинам наш стратоплан совершит промежуточную посадку. Просьба оставаться на своих местах…

Боголюбов подавил бесполезный страх – если машина неисправна, он все равно ничего не может сделать. Где же мы сядем? Вероятно, в Омске, там есть подходящая полоса. Возможно, до Москвы придется лететь обычным рейсом. Академик закрыл глаза и сосредоточился: новую ситуацию следовало обдумать. В первую очередь – кому позвонить из аэропорта.

Вариант, что он не сможет этого сделать, Боголюбов не рассматривал.

Краюхин проснулся к началу смены – многолетняя привычка делала будильник ненужным. В иллюминаторе плыла Земля – казалось, до нее рукой подать. Планетолет «Юрий Гагарин», совершив десятичасовой марш с лунной базы, уже третьи сутки нарезал круги на околоземной орбите.

Краюхину приказали ждать. Как обычно, это было самым сложным.

По короткому коридору он добрался до рубки.

– Отдохнул? – осведомился штурман, уставившись на командира единственным глазом – вместо второго в глазнице блестел протез. – Ну как, скоро будем садиться?

Краюхин пробежался взглядом по пульту управления и буркнул:

– Проверь финиш-программу.

– С плавающим районом посадки?

– Да.

– Проверял десять раз.

– Проверь одиннадцатый.

Штурман крякнул с досады и провел рукой – на которой не хватало трех пальцев и половины ладони – по волосам. Указательный палец на изуродованной кисти казался непомерно длинным.

– Николай, может, хватит темнить? Почему я здесь, а не на пути к Марсу?

– Олег, я тебе все объяснил. Приказ председателя ГКМПС. Стартовать с базы «Звезда-1». Точка. Выйти на околоземную орбиту. Точка. Быть готовыми к маневрам со входом в плотные слои атмосферы и посадкой на поверхность…

– …«Точка», – передразнил его штурман. – Нет, я, конечно, тоже рад тебя видеть, но все же – зачем ты сдернул меня с «Циолковского»? Дабагян, небось, до сих пор тебя кроет последними словами.

– Не только Дабагян. У моего капитана тоже на него зуб вырос.

Это сказал появившийся в рубке Слава Зорин – здоровый парень, любитель молодецких забав. Однажды он в одиночку, на спор, перетащил пятисоткилограммовый неисправный электромагнит из американского сектора лунной базы в советский, отремонтировал его и отнес назад. Слава торжествовал, а маловеры были посрамлены. Именно он спас Олега, когда того придавило транспортером, заскользившим по ледяному склону Олимпа. Машина перевернулась, и Слава тридцать километров нес на руках своего наставника – пока не встретил Краюхина, в нарушение всех инструкций покинувшего планетолет ради спасения товарищей.

«Возьми только тех, в ком уверен, – вспомнил Краюхин слова председателя, – если придется тасовать экипажи, не беда – я разрешаю. Скажи, Кузнецов разрешил. Не переживай, с технической точки зрения задание не будет сложным» – «А с какой будет?» – спросил Краюхин. Кузнецов на экране видеофона поморщился. «Не знаю, – сказал он, – с человеческой, может быть. Может, все обойдется, и вы спокойно вернетесь на Луну. Может, возникнет необычная ситуация, в которой придется проявить инициативу. Понял?» Нет, захотел ответить Краюхин, но сдержался.

Под бурчание друзей он прикидывал, чем бы их занять. Послышался негромкий четкий звук – ожил закрытый канал связи. Голоса тут же стихли, воцарилась тишина, нарушаемая прерывистым сигналом зуммера. Под взглядами товарищей Краюхин подплыл к видеофону и ввел пароль в небольшом окошке снизу. Прочтя сообщение, Николай подтвердил получение. Потом немного помолчал, собираясь с мыслями, повернулся к друзьям и усмехнулся.

– Парни, – сказал он, – вы не поверите.

Все трое склонились над экраном бортовой ЭВМ. Программа распознавания изображений только что закончила обработку снимков, и теперь межпланетники видели карту Советского Союза, на которой ЭВМ нанесла положения всех семи стратопланов.

– Умничка, – с нежностью сказал Слава, – хорошая программушка, все нашла. А вы сомневались! Просто надо знать, как с ней обращаться.

– Эти в полете, – проговорил Олег, ткнув указательным пальцем на два размытых силуэта, – еще три в аэропортах. Кузнецов, очевидно, о них знает. Остались два – один под Омском, другой под Воронежем… Хотя, постой, там вроде авиационный завод, может, регламентные работы?

– Сейчас выясним, – откликнулся Краюхин, – пошлю сообщение Кузнецову.

«Все-таки это случилось», – подумал Игорь Соколов, директор Вычислительного центра при ГКМПС. Леша Кузнецов, друг детства, а теперь начальник, пару дней в разговоре с глазу на глаз попросил быть готовым к внештатной ситуации. «Какого рода ситуация?» – спросил Соколов. «Срочная посадка планетолета класса «Венера» в заданном районе Земли. Потребуется финиш-программа, как можно быстрее. Скажем так, в пределах четверти часа после того, как станут известны координаты. Справишься?» – «Постараюсь», – хмыкнул Соколов. – «Хорошо. И вот еще что, – хмуро добавил Кузнецов, – поставь на это дело тех, кому доверяешь». – В каком смысле? – вскинулся Соколов, – я всем доверяю». – «Тех, кто не сотрудничает с органами, – сказал Кузнецов, глядя в упор, – понял меня?»

Последнее условие напрягло Соколова. Он всегда отбирал сотрудников по профессиональным критериям, остальное его не интересовало. Пару дней Соколов пребывал в непривычных раздумьях, пока его не осенило: есть такой человек! Если не он – ну, тогда уж я не знаю… Возможно, он слишком молод, чтобы доверять ему траекторию посадки, но, с другой стороны, все тестовые задания парень выполнил на отлично. Так почему бы и нет? В конце концов, надо ведь готовить смену! А на чем ей расти, если не на реальных задачах? Да и на «Гагарине» опытный экипаж, подстрахует, если что.

Игорь спустился в контрольную комнату, из которой управлялся суперкомпьютер ВЦ при ГКМПС. Возле одного из мониторов сидел худощавый густоволосый юноша, вперившийся в бегущие строки. Казалось, ничего вокруг он не замечает.

– Крутиков, – привычно позвал его Игорь, но тут же решил смягчить: – Миша…

Тот оторвался от экрана.

– Есть задача, – сказал Соколов, протягивая распечатку, – справишься? Расчет финиш-программы.

Крутиков, пробежавшись глазами, откликнулся:

– Разумеется, Игорь Иванович. Ничего сложного…

– Сколько тебе понадобится времени?

– Ну, на одном процессоре – часа два…

– А если я дам тебе все? Ты ведь, кажется, просил об этом, помнишь?

– Все? Тысячу двадцать четыре?

– Да.

В глазах Крутикова полыхнул восторг.

– Десять, может, пятнадцать минут, – пробормотал он, – или даже меньше… если, конечно, ни один не вылетит…

Игорь кивнул.

– Считай, что не вылетит, – пообещал он и поднял трубку: – Илья, Соколов говорит. Слушай, тормозни-ка всех пользователей, кроме Крутикова… Да-да, я знаю, но у него срочная задача, ничего не поделаешь, вырубай все… Вырубай, я сказал, потом разберемся. Да, под мою личную ответственность… хорошо, будет тебе письменное указание, будет. Ты что, меня не знаешь?

Положив трубку, он подмигнул Крутикову:

– Начинай, Миша. Сделаешь – считай, практику сдал.

Получив ответ, Краюхин повернулся к Олегу:

– Все-таки Омск.

Штурман уставился единственным глазом в окошко канала связи. Прокрутил на экране финиш-программу.

– Неплохо, весьма неплохо, – проговорил Олег, – надо же, за двадцать минут управились… Кто это у них там такой шустрый?

– Не знаю, – сказал Краюхин, – потом разберемся. Ошибок нет?

– Вроде нет.

– Будем садиться.

– Мы оба знаем, что вы лжете, – спокойно сказал Боголюбов, – вы и ваши коллеги из КГБ подстроили это. Стратоплан исправен, не так ли?

Ему хватило пары минут, чтобы все понять. Их ждали, и ждали давно. Персонал базы был как будто готов к визиту. Пассажиров быстро и четко – как по заранее подготовленному плану – разместили по коттеджам, более смахивающим на комфортабельные тюремные камеры. Не особенно надеясь на успех, Боголюбов потребовал связи с Москвой.

– Товарищ Боголюбов, это режимный объект, – подчеркнуто вежливо ответил Горбунов, – я понимаю ваше недовольство, но порядок есть порядок. О происшествии уже сообщено в Москву, мы ждем указаний. До тех пор, – полковник изобразил сожаление, – вам, как и другим пассажирам, придется остаться здесь.

Послышался звук, похожий на отдаленный раскат грома. Он постепенно нарастал, становился ближе. Горбунов начал было очередную вежливую фразу, но его слова потонули в сильном прерывистом грохоте. Подполковник резко поднялся и вышел за дверь, приказав академику – уже безо всяких церемоний – оставаться в комнате.

Боголюбов, улыбаясь, подошел к окну. Стекла, снаружи закрытые стальной решеткой, сильно дрожали. Академик положил на стекло ладони.

– Лешка, ну ты даешь, – проговорил он, не слыша самого себя. – Ну, здравствуй, друг.

– Километрах в десяти сядем, – сказал Слава.

Краюхин кивнул:

– Если что, прокатимся на транспортере.

На экранах внешнего обзора кружился истребитель – он сопровождал планетолет последние минут пять. Краюхин коротко ответил на вызов, сообщив, что у него приказ председателя ГКМПС, и отключился. Он рассчитывал, что военные стрелять по нему не станут, а КГБ вроде еще не обзавелся собственной истребительной авиацией.

Сели на песчаном пустыре, по краям которого поднимался невысокий редкий лес. Слава осторожно вылез из кресла и крякнул.

– Да, – пробормотал он, – тренировки тренировками, а матушка-земля тянет к себе крепко.

– Наверное, любит тебя, – откликнулся Краюхин, разминаясь, – готовь транспортер, может пригодиться.

Они заканчивали проверку спецкостюмов, когда на пустыре появились три БТРа, остановившиеся метрах в двухстах от планетолета. Из бронетранспортеров выкатились автоматчики.

– Так меня еще не встречали, – с деланым восхищением сказал Олег.

– Почетный караул, – хмыкнул Слава. – Дождались-таки!

– Посерьезнее, ребята, – одернул их Краюхин.

Он приблизил изображение с экрана: офицер отдавал приказы, автоматчики четко их выполняли. Не прошло и минуты, как они установили периметр вокруг планетолета. Было видно, что солдаты понимали командира с полуслова.

– Резкий парень, – сказал Краюхин, – не наломал бы дров. Надо с ним поговорить.

– Ладно, – откликнулся Олег, – так и быть. Пойду прогуляюсь.

– Ты прямо голубь мира, – буркнул Слава, – с твоей-то физиономией. Может, лучше я?

Краюхин прикинул: Слава нужен ему здесь, без бортинженера никак. Пойти самому? Надо бы, но нельзя. Кто знает, что прикажет Кузнецов.

– Добро, Олег, – сказал Николай, – только не задирайся, ладно?

– Межпланетник Олег Кротов.

– Подполковник Сергей Горбунов.

Последние шаги дались Олегу особенно тяжело: земная гравитация не чета лунной. Отвык за полгода.

– Я присяду, а? – спросил он, и, не дожидаясь разрешения, уселся на землю. Теперь Горбунов смотрел на него сверху вниз.

– Это секретный объект, – сказал он, – вам запрещено выходить за пределы оцепления.

– А я и не собираюсь, – ответил Олег, улегшись и подложив руки под голову. – Садись, подполковник, в ногах правды нет.

Растянувшись во весь рост, он скосил единственный глаз на офицера, выражая по мере способностей дружелюбие.

– Хорошо-то как, а! И небо такое голубое, не то что на Луне. Знаешь, там иногда не веришь в то, что Земля существует… Сергей, мы ведь не будем стрелять друг в друга, а?

– Для вашей безопасности будет лучше, если вы покинете район. И не сомневайтесь в том, что я исполню приказ.

– Послушай, Сергей, – проникновенно сказал Олег, – мы знаем, что Боголюбов здесь. И председатель ГКМПС знает, фотографии стратоплана уже у него. А скоро и другие узнают – видел истребитель? Думаю, через полчаса-час здесь объявятся военные. Вокруг них тоже выставишь оцепление? А на орбите у нас – «Академик Королев». Можем свистнуть ему, если что. Короче, Сергей, замять такое дело вряд ли удастся. Я, конечно, не большой знаток партийной жизни, но думаю, пленум заинтересуется тем, что здесь происходит. Слишком много шума.

Кротов, кряхтя, поднялся на ноги.

– А насчет оцепления будь спокоен – мы за него не сунемся. Нам это не нужно.

Он выпрямился.

– Ну все, я пошел.

Олег подумал, не протянуть ли подполковнику руку. «Не стоит, – решил он, – пожалуй, будет перебор».

– Удачи тебе, Сергей, – попрощался Кротов.

Подождав, пока он отойдет, Горбунов рявкнул в рацию:

– Федюкин, дай мне Москву.

– Алексей Дмитриевич, – в голосе секретарши слышалось волнение, – товарищ Зайков у телефона.

– Спасибо, Ирина, – ответил Кузнецов, чувствуя, как спадает напряжение. Все, это победа, осталось только ее оформить. Если Зайков хочет с ним говорить, это означает одно – он не может разрешить проблему сам.

Ответив на сухое приветствие, Кузнецов сразу перешел к делу:

– Сергей Владимирович, мне сообщили о технической неисправности стратоплана, на котором член Политбюро товарищ Боголюбов летел в Москву. Думаю, «Юрий Гагарин» способен вовремя доставить товарища Боголюбова в столицу. Посадочная площадка в Жуковском может принимать планетолеты такого класса…

«…Минувший пленум ЦК КПСС запомнился неожиданной отставкой председателя КГБ Сергея Зайкова и ярким выступлением Владимира Боголюбова, предложившего конкретный план по внедрению достижений науки и техники во все отрасли народного хозяйства. По мнению экспертов, на предстоящем съезде партии состав Политбюро будет серьезно обновлен, и сторонники Боголюбова получат перевес. Запад уже предвкушает поражение «старой гвардии», однако советологи предостерегают: несмотря на стремление освободиться от партийной опеки и всевидящего ока КГБ, молодые советские руководители убеждены в неизбежном торжестве коммунизма едва ли не больше своих противников. Подтверждением такой точки зрения служит развернувшаяся в Академии наук дискуссия о создании на базе СССР Союза Советских Коммунистических Республик. Вполне возможно, в скором времени Запад ожидает новая волна идеологической экспансии с Востока. Смогут ли демократии Старого Света и Америки противостоять ей – вопрос, на который пока нет ответа…»

 

Борис Богданов

Пятая безымянная

Приветствую тебя, дружище!

Прости, что отправляю письмо столь экстравагантным манером, в обход аппарата Мирового Совета. Люди любопытны, и часто слишком близко к сердцу принимают идеи покойного Бромберга. Вещам, о которых пойдёт речь, противопоказана огласка. Комов обещал молчать. Учитывая твой интерес к последнему визиту Тойво, тайну он сохранил. А потом… уже не успел.

Глупо и опасно тянуть до последнего. я расскажу всё, кроме вещей личных или не имеющих отношения к предмету.

Почему он выбрал Малую Пешу? Не знаю. Сентиментальность? Возможно. В других обстоятельствах я бы с удовольствием это обсудил. Но не сейчас, значит – никогда.

Итак, ранним утром 31 мая 22** года я вышел из метро возле коттеджа, знакомого Тойво по временам Большого Откровения. Местечко вышло из моды, дома стояли пустыми, климат-генератор не работал, поэтому меня сразу атаковали орды местных комаров, огромных и злых. Это не летуны средней полосы, милые и деликатные создания, это бескомпромиссные воины и добытчики… Странное, должно быть, зрелище – столетний старик, вращающий руками, как мельница.

Жаль, я не озаботился репеллентом. Не пришло в голову, что на Земле, вблизи финиш-точек метро, возможны такие комариные места. я поднялся на террасу, и кровососы сразу отстали, словно вдоль перил пролегла невидимая граница.

Тойво ждал меня. Он не изменился за годы, хотя что мы знаем про течение Их времени?

Странный вышел разговор. Нет, Глумов не выглядел рассеянным или невнимательным и не собирался исчезать. Просто набегала изредка на его лицо тень удивления. Не знаю, можно ли этим гордиться, но он явно испытывал ко мне пиетет. Так гениальный математик, наверное, относится к Учителю, преподавшему ему когда-то азы сложения.

– А ведь за мной должок, шеф, – сказал вдруг он. – Вы помните?

Я помнил. я помнил об этом всегда после Большого Откровения и их ухода. О чём немедленно сообщил.

Почему Тойво решил заполнить те лакуны? Ведал ли об этом Логовенко, или среди метагомов исчезло само понятие подчинённости? Не знаю. Стёртые куски касались в основном судеб присутствующих, но нас интересует конец разговора. Вернее, демонстрации.

Я оформил её в виде реконструкции. Ты помнишь это моё увлечение, да?

Реконструкция.

20** год, Земля, город Н.

Сопровождение брать не стали, отправились на машине Свенсона. «Ни к чему, – сказал он, – это приватный визит». За окном медленно тянулась набережная, недоуменно выглядывала из-под снега сочная зелень пальм, а за парапетом лениво колыхалось серое море.

– Часто у вас такое? – вежливо спросил Мария.

– Что вы, – удивился Свенсон. – Курорт, какие холода? Лет десять назад было что-то похожее, но не так. Вы приехали в неудачное время, видите, как оно сложилось?

– Вы не похожи на скандинава, – сказал Мария.

Свенсон оскалился. Черноволосый, смуглый, с упрямой синевой на свежевыбритых щеках, он больше походил на турка.

– Я получился в маму, – весело ответил он. – Она турчанка, а папа – швед. Они познакомились во время переворота. Мама, горячая восточная красавица, она и сейчас красива, а уж тогда-то… и он – монументальный северянин, могучий и неразговорчивый; энтузиазм, стрельба, боевые вертолёты… Знаете, как это бывает?

В самом деле турок, отметил Мария, он не забыл ещё физиогномику, это приятно.

– Переворота?

– Так теперь называют события, когда скинули хунту. Некоторые тоскуют по старым временам. Говорят, был порядок.

– Да, – согласился Мария и замолчал.

«Пансионат доктора Эрдмана» спрятался в уютном парке, среди старых платанов. Дорожки почистили, служители сгребали снег, тарахтел мини-трактор, и вообще царила суета как всякий раз, когда внезапно нарушается привычное течение дел.

Охранник на входе долго изучал их документы, потом говорил по телефону, пожимал плечами. С внутренней стороны фойе маячил усатый толстяк с рацией, его голос не долетал, съеденный мягкой обивкой стен.

– Проходите, – сказал гард, когда толстяк махнул рукой. – Вас ждут.

– Почему так долго? – спросил Мария, едва за ними сомкнулись двери лифта. – Им мало ваших полномочий?

– Частное владение. – Свенсон пожал плечами. – Только по решению суда. Нас пустили… неофициально. Может, из расположения к вам. А так… плевали они на мои полномочия! Извините.

На третьем этаже они вышли и свернули направо, в длинный пустой коридор. Толстый палас глушил звуки, ворс хватал за ноги. «Почему здесь так тихо? Дьявол, ведь я боюсь, – думал Мария, глядя на прямую спину Свенсона, – я не знаю, чем кончится эта встреча! Успокойся, страх – не помощник. – Мария замедлил шаг. – Возраст извиняет. Никто не станет меня торопить. А сколько сейчас лет Ивану? Не хочу вспоминать. Он тоже старик, хотя и моложе. Лет на пять или шесть».

– Пришли. – Свенсон остановился перед обычной дверью, облицованной пластиком «под орех». Нет, это в самом деле орех. Недёшево, недёшево. Откуда у них деньги? Стоп, нас это не касается. Мне не хочется входить, понял Мария, я не хочу увидеть Это и тяну с решением.

Он глубоко вздохнул и толкнул дверь.

Там не оказалось ни бассейна, ни даже ванны, парящей «Девоном». Иван сидел в громоздком кресле на колёсах, и сам он был большой и нисколько не изменился, только стал совсем белым.

– Здравствуйте, Жилин, – вытолкнул Мария из пересохшей глотки.

– Садитесь, Мария, садитесь, – сказал Жилин молодым голосом, – не надо стоять, это невежливо – стоять при безногих инвалидах, вы знаете?

– Зачем вы спрятались от Конторы, Жилин? – сказал Мария, озираясь.

– Да вот же, у окна! – подсказал Жилин. – я нужен Конторе?

– Спасибо, действительно…

Мария присел, и умное кресло сразу принялось массировать спину. Лучше бы оно принесло воды, подумал Мария, но Свенсон уже открыл и поставил на столик запотевшую бутылку минералки. Он наполнил стаканы и деликатно вышел на балкон. Клацнула дверь. Жилин молча ждал.

– Э… Иван? – Мария сделал первый глоток. Хорошая у них вода, вкусная.

– Да?

– Где он?

– Кто? – Жилин изобразил недоумение.

– Да слег, чёрт побери! – рявкнул Мария. – Вы отлично знаете, зачем я здесь, и я не собираюсь ходить вокруг да около… так у вас говорят?

– Какая вам разница, Мария? – дёрнул лицом Жилин. – я давно на пенсии, это моё время и моя жизнь.

– Конторе нужен ваш опыт!

– Не лгите, Мария, – ответил Жилин, – никому не нужен мой опыт. Вы решили, что Жилин выжил из ума, вы решили спасти меня. Разве не так?

– И это тоже.

– Нет, не тоже… Только это! я идеалист, чему я научу их? Вы смотрите телевизор, Мария?

– Боже упаси!

– Зря… – сказал Жилин. – Там есть на что посмотреть.

– Ящик – для болванов, Иван!

Жилин коснулся пульта на подлокотнике кресла. Осветился огромный, во всю стену экран, и тишину разорвал радостный голос:

– …чает свой четвёртый брак! Новым избранником поп-дивы стал знаменитый стриптизёр Аристарх! Молодые проведут медовый месяц на… – Со старомодным щелчком сменялись каналы. – …Это настоящие гениталии северного оленя. Съешьте их за тридцать секунд и выиграете двадцать пять тысяч долларов! – Щёлк! – …достаточно приобрести у нас это бельё по специальной цене, которую вы видите на экране. Звоните нам прямо сейчас! Прекрасная фигура без диет и изнурительных упражнений! – Щёлк! Щёлк. Щёлк…

– Болваны победили. – Жилин выключил телевизор. – Отныне глупость есть особое, высшее выражение ума. Правильного ума, практичного, приземлённого ума… Они не мечтают о звёздах, Мария, они хотят быть поп-идолами! Или новый телефон… я не хочу прислуживать дуракам, пусть справляются сами. А слег здесь. – Жилин коснулся лба. – Технология ушла далеко вперёд, а вы и не заметили. Извлечёте его, – предупредил он вопрос, – и я умру. Страшно убивать целый мир, Мария!

– Что там у вас, Иван? – глухо спросил Мария.

– Вселенная. – Жилин прикрыл глаза. – Там не падают спутники, а Солнечная система давно обжита. Там двадцать световых лет – средняя дальность. Там сотрудник галактической безопасности Сикорски готовит спасение целой планеты, а молодой Максим Каммерер валит башни ПБЗ. Там действуют таинственные Странники, а человечество необратимо разделяется по неизвестному признаку. Там живут люди. Разные – добрые и не очень, умные и не слишком, счастливые и несчастные – но умеющие мечтать не только о тёплом хлеве. Пока я жив – живы и они. я устал, Мария. Уходите.

Конец реконструкции.

Прав оказался Горбовский. Снова и в очередной раз прав. Они люди, в них осталось слишком много человеческого. Лакуны, как ты догадался… Они открылись тогда, поделились удивительным и ужасным знанием и тут же испугались, попытались исправить ошибку. Не слишком удачно, надо сказать.

Так обстоят дела на самом деле. Многое становится понятно. Например, кто воспитал первого людена… Никто. Мечтатель дал слишком много воли своим созданиям. Иначе неинтересно: скучно командовать марионетками. Человек же изворотлив и хитёр, а слова и идеи обладают силой, особенно в мечте. Сначала истину понял кто-то один, он же сделал первый шаг. Остальное – капризы новых богов, ограниченно всемогущих.

Есть вариант, более приятный нашему самолюбию. Метагомы создали собственные миры для игр или даже нашли выход в реальность. Интерпретации равноценны, выбирай любую.

Вспомни Радугу. Почему рассеялась Волна? Внезапная флюктуация – всё, что могут сказать физики, хотя Нуль-Т прочно вошла в нашу жизнь. Странно, не правда ли? Он пожалел их, понимаешь? Или кого-то одного, нужного ему для неких целей. Он не стал мудрить, а просто уничтожил Волну.

А удивительное человекоподобие, даже идентичность, вплоть до генома, многих разумных рас? Панспермия осталась гипотезой, есть факты, но нет теории. Почему? Он решил, что так удобнее.

Поэтому ушёл Камилл. Он не смог жить в мечте. Киборги не мечтают, грёзы трудно перевести на язык формул.

Достаточно. Ты легко наберёшь еще десяток примеров.

Прости за эту правду. Но ты прагматик и технократ, ты справишься.

Искать меня бесполезно, БВИ не поможет. Лет мне осталось немного, и хочется потратить их с пользой.

Прощай, дружище!

Твой М. К.

P.S, Надеюсь, он не выдумщик всё же, но Демиург.

 

Сергей Ковешников

Пушка для воробьёв

Если бы не вырастающий в размерах и медленно поворачивающийся на экране континент, похожий на свернувшегося в клубок броненосца, Кондратьев бы решил, что грузовой бот, не отработав команду, просто завис над планетой. Никаких рывков, вибрации, толчков, грохота сжигающей корпус атмосферы. Тишина, как в сонный час, и спокойствие.

– Да уж, – вздохнул Кондратьев, признав, что непозволительно долго привыкает к современным технологиям. – Это, товарищи праправнуки, не грузовик первого класса «Тахмасиб» на фотонной тяге с зеркалом-отражателем. Где, я вас спрашиваю, героическое напряжение мышц? Где пятикратные перегрузки?..

– Где сломанные шеи? – добавил Яков Вандерхузе, поправляя манжеты рубашки.

– Кстати, – сказал Горбовский, – ведь нам не нужны сломанные шеи? А то мне вас под гарантию дали – не простят.

– Акико не простит, – согласился Кондратьев. – А уж киты и подавно… Но, знаете, Леонид Андреевич, душа болит.

– Ничего, Сергей Иванович. Вот мы сейчас мирно сядем, и отпустит, – заверил Вандерхузе.

– Между прочим, – не удержался Кондратьев, – я, если не знаете, как и Алексей Быков, взял в своё время двенадцатикратную…

– В своё время, – рассеянно покивал Вандерхузе. – Центрифуги, первая космическая, вторая… А сейчас, знаете ли, Д-принцип, выхлоп в гиперпространство. Да, собственно, вы, Сергей Иванович, экспериментально, на себе, так сказать, подтвердили работающий механизм сигма-деритринитации. Вы у нас яркое живое свидетельство.

– Вот спасибо, – ответил Кондратьев. – Хорошо, что не ископаемое.

– А? – страшно удивился Яков. – Почему ископаемое?..

– Товарищи следопыты, – обратился Горбовский и покраснел.

Следопытам стало стыдно, и поэтому все прошли в шлюз. В помещении висел электрический запах озона, парило – глайдер полностью пророс. Это был шестиместный антиграв «кузнечик». Он был тёплый после родов, но уже приятно шершавый на ощупь, как скорлупа строительного яйца, и на корпусе ртутно поблескивали капли влаги. Горбовский хищно выставил вперёд указательный палец и вскрыл перепонку.

– Учтите, – заметил Вандерхузе ему в спину, – это машина для преодоления трудностей, средство для исследования и выживания. Она конструктивно не предусматривает ваших сибаритских замашек. Нету в ней, Леонид, как вы любите выражаться, «лежбищ». Смиритесь.

– Смирение – удел рабов, – констатировал Горбовский, протискиваясь сквозь тамбур в рубку. Он навис над креслом и протянул к нему руки, как к мёртвому Лазарю. Хрустнули шарниры, кресло приняло горизонтальное положение, и Горбовский, удовлетворённо ухая, тут же разложил в нём своё мосластое тело:

– А вы говорили, – укорил он, впрочем, ласковым голосом, вытягивая ноги и пошевеливая носками ботинок. – Ах, Яков, нужно тщательнее читать инструкцию пользователя. Рабочее место необходимо обустраивать под персональные нужды. Труд должен приносить радость и удовольствие. Это понимали даже в античные времена. Иначе работа превращается в каторгу. А нам нужна каторга? Нет. Мы её успешно преодолели. В том числе изобретением лежбищ.

– Вы бы всё же дождались Бадера, – обиженно проворчал Вандерхузе и встопорщил руками знаменитые рысьи баки. – Негоже спускаться без него.

– И что Бадер? – повёл носом Горбовский. – Август-Иоганн сейчас вникает в чуждую технологию, которая здесь, на орбите, всем нам изрядно попортила нервы. Шёпот из темноты, наведённые галлюцинаторные фантомы. Это повод к изучению, а не к бегству. Не на тех напали. Нашего человека, стремящегося к знаниям, страшилками не запугать. Особенно Бадера, который у нас ба-альшой специалист по искусственным образованиям. Они его преследуют по жизни. Можно сказать, где появляется Август-Иоганн, образуется феномен. Феноменальный человек – десантник, профессор. Но он вместе с Комовым прибудет завтра, а сегодня мы спустимся вниз и глянем, что к чему. Не стану я дожидаться и отсиживаться. И не останавливайте. Да, я член Мирового Совета. Но прежде всего – человек. А человек, как известно, это звучит. А ещё я следопыт, распутыватель загадок. Не люблю, когда честный труженик в коридоре затравленно оглядывается на тёмный угол и трясётся как осиновый лист. я в правильном значении использовал выражение, Сергей Иванович?

– На этот раз да, – вздохнул Кондратьев. Любил Леонид Андреевич проверять на живом предке свои познания в истории…

Глайдер скользил над равниной на северо-восток. Редкие щуплые облака нехотя передвигались по небу навстречу. Выпуклый глаз блистера, выступающий над плечами машины, давал великолепный обзор во все стороны. Но смотреть по большому счёту было не на что. Это был скучный мир и неправильный. Он состоял из похожей на стол равнины – чёрной земляной корки, без травинки, без кустика, – истыканной оплавленными, со вспенившимися краями, дырами-колодцами и изрезанной паучьей сетью трещин. Линия горизонта по причине местного оптического эффекта была опасно наклонена влево под углом приблизительно в десять градусов, отчего Кондратьеву казалось: сойди на землю, и тут же под тобой поедет каблук, ты рухнешь навзничь и, размахивая руками, покатишься куда-то вниз всё быстрее, быстрее. И в любом случае угодишь в один из этих бездонных провалов.

– Одного не понимаю, – сказал Вандерхузе, неодобрительно провожая глазами очередной «колодец». – Зачем было высаживаться в двадцати пяти километрах от цели? К чему променад?

– Не доверяю цирку шапито, сколоченному посреди кладбища, – ответил Горбовский. – Есть у меня ощущение, что нас не ждут.

– Ещё бы, – буркнул Яков. – Нам же не выслали контрамарки.

– Па-азвольте, – задрал брови Горбовский. – Ну а цветные полосатые палатки, развевающиеся вымпелы на пиках? Опять же мальчики-трубадуры на входе?..

– Э-м-м, – промычал Вандерхузе и пожевал губами.

– От этой планеты одна головная боль, – пожаловался Кондратьев. – я здесь каких-то два дня, а уже гложет тоска по дому. Ещё эти ночные кошмары. Теперь трубадуры. Откуда?

– Это такой юмор, – пояснил Вандерхузе. – Леонид полагает, что смешно.

– Я считаю, Сергей Иванович, – медленно сказал Горбовский, разглядывая рубчатый пол под креслом, – что мальчики здесь ни при чём. Они вообще не местные, они гастролёры.

– Вы про оазис, – сообразил Кондратьев, и ему стало неловко.

– Да, про него. Я, видите ли, хочу знать, почему разум на планете сошёл с ума. Мы тоже были близки, но вовремя одумались. Победили джутовые мешки, ликвидировали частную собственность и стали наконец людьми.

– Возможно, они тоже попытались стать людьми?

– К сожалению, они двинулись в противоположную сторону, – вздохнул Горбовский и поднял глаза на Кондратьева. – Вы думаете, Сергей Иванович, эта короста под нами – что? Это бывший плодородный слой почвы со всем тем, что на ней росло, ездило, ходило. Представьте планету как яблоко. С него срезают кожуру, кладут её в рот, пережёвывают, а затем укладывают обратно. Разумеется, уже с дырами, потёртостями и царапинами. я здесь уже неделю, меня, как и всех, мучают кошмары, но, как сказал бы Яков, я рву и мечу. И ведь в точку, рву и мечу. Потому-что КОМКОН заседает, Бадер в пути, а доктор ксенопсихологии Комов решает проблему казуальности. Но вот вчера пришли новые материалы, и я посчитал, что дальнейшее промедление преступно. Мы примерно знаем, что случилось. Тотальный ксеноцид. Мы знаем, что они негуманоиды. Но до сих пор не знаем – почему? По плотности останков получается, что их было на порядок больше, чем нас. Они уже вышли в космос, вполне уверенно осваивали свою солнечную, принялись за терраформирование ближайших планетоидов. Всё как на Земле. А потом – крошево из бетона, стали, пластика и мёртвой органики. Когда сделали первый раскоп, у археологической команды случился шок, Артемьева даже пришлось госпитализировать. Если позволите аналогию, то это напоминало терракотовую армию Цинь Шихуанди. Только в фигурах не было ничего человеческого, и они стояли впритык: разумные, их машины и механизмы, их зверьё, все это вперемешку с травой, кустами и деревьями, порой вдавленное друг в друга. Словно собрали все игрушки, положили аккуратно в коробку, понакидали для красивости гербарий, а потом упаковали, утрамбовали и получили эту корку… Как это возможно? По-моему, так вообще невозможно. Немыслимо! Может, бешенство генов, может, до предела загадили биосферу, и она пошла в разнос. Кунц сообщал о странных находках, многочисленных имплантах и новообразованиях. Например, о конечностях, изменённых под функциональные потребности, или органах восприятия, что указывало на обширные евгенические эксперименты. Он утверждал, что примерно треть останков по виду сильно отличались от естественных обитателей. Вероятно, местные видели себя в будущем киборгами. Разумная квазижизнь, подчинённая иерархии машинной логики. Вы бы такого возжелали?

– Нет, – категорически потряс головой Кондратьев.

– И я – нет. Вынести любовь, мечту и справедливость за скобки. Перевести всё на меру рациональных и сухих цифр: выгодно – не выгодно.

– Возможно, они спохватились, когда увидели результат, решили исправить?

– Вот так вот? Лицом в затылок?..

– Они что же, – внезапно понял Кондратьев, – совсем не сопротивлялись?

– Почему же. В одном месте вскрыли участок, где обнаружились следы бойни. Так там даже не вражда, там ненависть, помноженная на отвращение. Как если бы за жизненное пространство схватились представители не просто одного вида, но семьи.

– Брат на брата, – кивнул Кондратьев, помрачнев. – Сын на отца.

– Именно. Переубеждения и милосердия не предполагалось. Умирающие хватали тех, кто ещё стоял на ногах, и пытались рвать их на части. Возможен и другой вариант: пришёл кто-то третий, со стороны, знаете, один из тех, который истинный, долготерпеливый и многомилостивый, кому пришлось не по вкусу отсутствие жертвоприношения. Ну, не подали ему ягнёнка…

– А как же оазис? – заметил Вандерхузе, – рай на пепелище. С ним как?

– Сберегли, – развёл руками Горбовский. – Но зачем? Вопрос. Идеально круглый пятачок живой биосферы. Для кого там озёрная тишь да блажь, где у самой поверхности плещутся золотые карпы? Для кого девственные луга, берёзовые колки, в коих водятся белые, подберёзовики и лисички? Кому нужны спускающиеся к воде корабельные сосны, что на закате светятся янтарём? На кой чёрт эта идиллическая картинка в обрамлении чёрной рамки Малевича? Писанная райскими красками? Кто-то же должен за ней присматривать, сдувать пыль, протирать холст. Любоваться, наконец.

– Музей? – предположил Кондратьев.

– А где стеклянный колпак, я вас спрашиваю? – И Горбовский скосил на него глаз, чем-то похожий на зрачок любопытствующей телекамеры. – Что питает атмосферу? На спецов больно смотреть. Планктон на грани исчезновения, растительности никакой, но дышать можно. Температура и влажность, как в Крыму в бархатный сезон. Хоть сейчас раздевайся до плавок, бери очки и загорай.

– Леонид, – сказал Вандерхузе, потрясённо разглядывая Горбовского в профиль. – Вы так поэтично живописали местную как бы флору и фауну. Сосны, карпы… Это вы так видите, да?

– А как, позвольте, было ещё описать шизофреническое разноцветье переплетённых магистральных кабелей, грациозно встопорщившееся к полинялым небесам? С облупившейся, лохмотьями изоляцией, с надорванными оголёнными проводами, на концах которых вздуваются и опадают мыльные пузыри? И весь прочий игольчатый, ребристый и помаргивающий пирамидками глаз супрематизм? я даже боюсь подумать, что из них сыроежка, а что, извините, берёза карельская бородавчатая…

Вначале оазис проявился слабо тлеющей зелёной точкой, как призывный огонь далёкого маяка. Потом раздался вширь, поднялся в высоту. И вот уже в стоячем знойном воздухе заколыхались неясные, посверкивающие искрами и разрядами силуэты. Тогда Кондратьев привстал, чтобы лучше видеть, опёрся о приборную консоль. Горбовский же, напротив, уставился на часы и пару раз пробормотал про себя что-то вроде: «ну-ну» и «да сколько же можно?». Когда же и без того узкое костистое лицо Леонида Андреевича начало вытягиваться от разочарования, раздался требовательный голос диспетчера:

– Экипаж, у вас гость. Азимут тридцать пять.

– Ну вот же, – почти сердито сказал Горбовский, принимая сидячее положение и растирая колени, – зашевелились, черти.

– Контакт через три минуты.

На тактической карте в левом верхнем углу появился красный крестик и пополз навстречу голубому. Если верить зондам, в полукилометре слева начинался разлом, вспоровший материк чуть не пополам, в который как раз на пути следования глайдера широким пандусом опускалась каменная насыпь. Колонка цифр, отмечающих максимальную глубину, колебалась в значениях от двухсот до трехсот метров.

– Ох уж эти трещины, дыры, – вздохнул Горбовский. – Сколько мы там угробили автоматов, страшно подумать! А ведь они были невероятно умными, живучими автоматами. У них здесь пещеры, лабиринты через всю планету тянутся. И с орбиты просветить не получается. Значит, не хотят. Значит, прячут что-то.

– Леонид, – озабоченно поинтересовался Вандерхузе, – мы станем убегать или драться?

– Мы будем придерживаться курса, – ответил Горбовский. – Всем пристегнуться. Сергей Иванович, примите управление. Начинаем импровизировать.

– Что это? – вскрикнул Вандерхузе.

– Это колесо, – сказал Кондратьев. – Вы же видите, Яков.

Огромное, высотой с десятиэтажный дом, оно не выкатилось – вылетело из тёмной утробы провала, сразу поражая воображение размерами, своей ярко-красной, почти пурпурной шиной, плотно утыканной чёрными шевелящимися отростками, и с грохотом, освобождая место для маневра, расшвыряло камни из насыпи в стороны. На мгновение замерло, словно обозревая поле сражения, и стало видно, что рёбра выгнутых наружу спиц больше походят на гигантские лопасти. Воздух над колесом задрожал, заструился, в нём зазмеились искры разрядов. Раздалось низкое басовое гудение.

И тут лопасти тягуче провернулись, колесо тронулось и, набирая скорость, помчалось навстречу глайдеру.

– Однако и шершня же мы потревожили, – почесал затылок Вандерхузе.

«А если у этого шершня есть жало? – подумал Кондратьев. – А ежели он им тюкнет?»

Следопыты застыли, наблюдая, как колесо стремительно приближается и затмевает собою небо.

– Выдержит? – быстро спросил Горбовский.

– Это же армированный хитинит, – удивился Яков.

– Я про гостя, – поморщился Горбовский. – Интересно, ударит или нет? Сейчас… Нет, не посмеет…

Колесо подскочило, гигантской тенью воспарило над глайдером и, развернувшись боком, рухнуло перед кабиной – тридцатиметровым, бешено вращающимся вентилятором перегородило дорогу. Почва содрогнулась. Кондратьев почувствовал себя так, как будто его запихивают в аэродинамическую трубу. Сработала защита, глайдер вильнул вправо, прыгнул с места. Они обернулись: в небо, вспухая, поднималось грязное облако пыли. Взметнулся веер из комьев земли, что-то пробарабанило по блистеру – колесо разворачивалось. Машина ещё парила в первом прыжке, а оно резко отклонилось и, оставив после себя воронку, сокращая дистанцию, по дуге рванулось наперерез.

– Сергей Иванович, голубчик, маневрируйте, – отрывисто произнёс Горбовский. – Вы видите, нас не пускают… Оазис. Мы должны туда попасть.

– Держись, – крикнул Кондратьев.

– Мы же не дети! – с достоинством крикнул Вандерхузе.

«Всегда хотел подёргать Якова за его верблюжьи бакенбарды, – подумал Кондратьев и вцепился в штурвал. – Всегда хотел быть пилотом, любил скорость. И какой русский не любит быстрой… М-да… Мечтал попасть в звёздную – попал. Хотел отвлечься от китов и… попал». Он почему-то вспомнил: стремительные обводы «Хиуса» посреди космодрома, тёмные грозовые облака, группа обнявшихся перед фотонным кольцом позирующих людей, лица крупным планом – Юрковский, Быков, Дауге, Мехти… «Постой-ка, – встревожился Кондратьев. – Почему Мехти? Его не было в том экипаже. Он погиб. Там был»… И вдруг в памяти всплыло: «Бойтесь красного кольца. Не приближайтесь»… «Кольцо. Это то же самое колесо… Пурпурный цвет… Радиоактивность. Цепная реакция. Вот дьявольщина!»

Гудение сменилось рёвом водопада. Колесо выскочило, нависая слева кровавым смерчем. Глайдер как загнанный скакнул «свечкой» вверх. Ремни заскрипели, впиваясь в плечи. Кожу лица потянуло вниз… Да… позабытое ощущение.

«Вот вам, – мелькнуло в голове, – рывки, вибрации, толчки. И героическое напряжение мышц. Д-принцип у них, понимаешь. И почему – загнанный? Это ещё кто загнанный? Они прыгают? Мы тоже так умеем. У вас масса, разгон и кинетическая энергия? А у нас, товарищ шершень, антиграв». – И выжал форсаж.

Глайдер взмыл в очередном прыжке в небо, проскочил в полуметре у преследователя перед «носом» и по пологой дуге начал опускаться. По курсу, как игрушки с новогодней ёлки, расцвели и рассыпались на искры гирлянды огней. Мелькнули взметнувшиеся вверх членистыми паучьими ногами розовые, в белых помпончиках кляксы и косогор, заполненный марширующими в гору шестигранниками. Засверкала блестками рябь воды…

Они падали в оазис.

– Здесь есть радиация? – бросил через спину Кондратьев.

– Не обнаружена.

– На берегах урановой Голконды. – Он повернулся. Бледный Вандерхузе, запрокинувшись, утопал в кресле и зажимал пальцами нос. По рукаву рубашки у него текла кровь.

– Почему?.. – начал Горбовский удивлённо, и тут что-то птичье, хищное проступило в его заострённом лице. – Оно красное, – выкрикнул он, вытягивая руку за спину Кондратьева. – Горизонт… Да поворачивайте же…

И в этот момент в глайдер со стонущим лязгом ударило. Теперь по-настоящему – со всей силы…

Кондратьев открыл глаза. Горбовский, в разорванной на груди водолазке, с выпачканными в крови руками, наклонившись и вцепившись ему в плечи, вглядывался в лицо.

– Сергей Иванович, – прошептал он. – Вот теперь и вы. Ах, Сергей Иванович, вы даже не представляете, как нам всем повезло. Туда и впрямь было нельзя. Ну что может быть очевиднее предупреждающих знаков? Сначала на орбите, потом здесь. Бадер набьёт мне лицо и будет прав. – Горбовский отпустил наконец Кондратьева и виновато улыбнулся: – Ох и досталось же вам, Сергей Иванович. Больше всех перепало. Вы мастер! Успели развернуть глайдер… Но главное, что вы живы. Мы живы. Благодаря нашему круглому другу. Полагаю, он не один. Наверняка есть и другие, под землёй. Спасатели. Приходят на помощь, когда видят очередных жизнерадостных идиотов, лезущих напролом. Они нас вышвырнули, Сергей Иванович. Ко всем чертям! я видел, как начал заворачиваться горизонт. Помните красный свет? Доплеровское смещение. Понимаете? В самый последний момент. Дали нам хорошего пинка под зад. Чтобы больше не совались. Заодно спасли нам жизнь. И ещё. Оазис восстановился и опять готов к приёму гостей. Словно ничего и не было. Потрясающе!

– Что? – спросил Кондратьев и не узнал свой голос.

– Там была ВОЛНА, Сергей Иванович. Какие-то мерзавцы установили нуль-передатчик, замаскировав его под оазис. С одной целью – дождаться появления любой формы жизни и отправить её по назначенному адресу. Куда? Не представляю. Зачем? Понятия не имею. И для чего задействовать такие воистину планетарные ресурсы?.. Стерилизовать планету. Уничтожать разумных… Это вообще за гранью логики и морали. По всей видимости, Странники, если это были Странники, обнаружили феномен, попытались его деактивировать, но, как видно, не получилось. Тогда они оставили спасателей. А я осёл, я должен был вспомнить – ведь даже сыр в капкане не бывает, ну вы знаете…

– В мышеловке, – поправил Кондратьев.

– Ах вот как, – сказал Горбовский.

– Что с Яковом?

– Всё хорошо. С Яковом всё в порядке. А вот вам, милейший вы наш Сергей Иванович, придётся вернуться к китам, на ферму. Уже насовсем. Вы хотите к китам?

– Да, – сказал Кондратьев и почему-то засмеялся. – я буду играть им на дудке.

 

Максим Тихомиров

Пастыри

– Кто сказал, что на Пандоре нет океанов? – сердился океанолог Ванин. – Конечно же, на Пандоре есть океаны!

– Может, там еще и рыбалка отменная? – съехидничал Саня Травников, патрульный Океанской Охраны. – Я, простите, Яков Петрович, пропустил последний номер «Пандорианского рыболова-спортсмена», так что могу быть не в курсе.

Кондратьев, не открывая глаз, знал, что на санином открытом веснушчатом лице сейчас сверкает широкая улыбка. Солнце подсвечивало изнанку век уютной теплой краснотой, вода была как парное молоко, и Кондратьев качался на легкой зыби в совершенно расслабленном состоянии.

Щелкнул замок люка, и Кондратьев услышал голос Акико.

– До контакта полчаса. Идет прямо на нас, глубина полтора километра, начал подъем в среднем на метр в секунду. Сопровождение отстает на десять километров, цель ведут, происшествий нет.

Какая она все-таки молодец, подумал Кондратьев. Пока мы тут нежимся и бездельничаем, она сидит взаперти, следит за приборами, держит связь, четко соблюдает инструкции. Даже люк задраивает, как требует устав. В этом вся Акико. Педантичная, как и положено дочери Страны восходящего солнца. Пусть вокруг полный штиль и прогноз на ближайшую неделю самый что ни на есть безоблачный, она все равно будет наглухо закупориваться внутри субмарины в надводном положении. Просто потому, что так положено.

Кондратьев представил себе скуластое лицо Акико, склонившееся над экраном эхолота, таинственное в призрачном зеленоватом мерцании подсветки. Представил, как она хмурит брови. У Акико густые брови, сходящиеся к переносице. Раньше, когда они только познакомились, Акико хмурила их, чтобы показаться взрослее. Теперь она хмурит их, стараясь выглядеть строже, и вид у нее всегда самый что ни на есть серьезный. Поэтому все на базе «Парамушир» считают ее сухарем.

Его, Кондратьева, тоже когда-то считали сухарем. Но тогда он просто был самым старшим на базе, он был вернувшимся со звезд стариком из прошлого века, ему было положено выглядеть сухим и старым в глазах молодежи. Он привык, а с тех пор прошло немало лет, и теперь уже Акико, которая была когда-то его практиканткой, считает сухарем теперешняя молодежь.

Кондратьев открыл глаза и потянулся всем телом, раскинув руки и ноги лучами звезды. Океан тут же игриво накрыл его лицо соленой мокрой ладошкой, и Кондратьев зафыркал, прочищая нос.

Субмарины были принайтованы борт о борт, и лениво перепирающиеся спорщики сидели на штормовой палубе дальней от Кондратьева. Саня Травников медно блестел рыжей макушкой и щурился на солнце. Маленький желчный Ванин, застегнутый до горла в форменный комбез охраны, говорил:

– Воды на Пандоре полно. Больше, чем полагается планете такого класса. Там под пологом леса сплошь озера и болота, настоящий океан, скрытый под сплетенными кронами! Представляете себе, Александр?

– Не-а, – лениво отвечал Саня, исключительно для того, чтобы дать собеседнику повод продолжить. Люк на низкой башенке саниной субмарины был вызывающе открыт настежь.

– А вы представьте!

– Не могу, – говорил Саня. – У меня с воображением не очень-то. Если бы у меня было воображение, разве я работал бы в Океанской Охране…

– Но-но, – сказал Кондратьев, глядя в выцветшую небесную синеву.

На фоне синевы прямо над ним склонялась Акико, перевернутая кверху ногами. Кондратьев завел руки за голову и коснулся слизистой шкуры субмарины. Теплый бок едва заметно подрагивал, ровно и ритмично, словно под пальцами Кондратьева тихо мурлыкал огромный кот. Реактор работал как часики, двигатели держали холостые обороты, готовые в любую секунду сорваться на форсаж. Форсажа Кондратьеву не хотелось. Ему хотелось и дальше вот так вот качаться на зыби, щуриться на солнце и смотреть, как привычно хмурится Акико.

– …разве я бы работал в Океанской Охране простым пилотом? я бы давно уже, вон как Сергей Иванович, был бы командиром звена субмарин! – закончил Саня, и Кондратьев, хотя смотрел прямо в темные глаза Акико, знал, что патрульный сейчас лукаво подмигивает.

А ведь и верно, подумал Кондратьев. Ирония – пролететь полгалактики, ухитриться вернуться на том, что осталось от старины «Таймыра», оставить в прошлом все, что любил, и всех, кто был дорог, потерять друзей, оказаться чужим в совершенно новом мире – и все для чего? Для того, чтобы стать субмаринмастером, пасти китов, принимать роды у маток, защищать глупых телят от акул, бить ультразвуком кашалотов-пиратов и разгонять стремительные атаки косаток? Не мелко ли?

Нет, ответил сам себе Кондратьев. Не мелко. В самый раз. Он чувствовал себя на своем месте именно здесь, именно делая эту самую работу. Лучше всего ему было, когда он гонял пиратов и пас лениво бредущие сквозь воды планктонных ферм стада. Когда плавал у необъятных боков самок полосатиков, горбачей и финвалов рядом с их бестолковым потомством. Когда сквозь шторм преследовал стремительные черно-белые тела китов-убийц, пробивая острым носом субмарины вертикально вставшие водяные горы, готовился к торпедной атаке и чувствовал себя на равных с безжалостными хищниками океанских просторов. Когда в межсезонье сидел в своей комнате на «Парамушире» и смотрел на свинцовую серость осеннего моря, которое швыряет ему в окно пригоршни соленой пены, словно приглашая вернуться.

Нет, поправил себя Кондратьев. Лучше всего ему именно сейчас. Сейчас – когда он лежит на воде у теплого бока субмарины, а любимая женщина смотрит на него и прячет улыбку в жесткой линии губ.

Он заметил у Акико серебристый проблеск на виске. Мелькнул и исчез, словно показалось. Может быть, просто блик? Отражение солнышка на бескрайней фасетке океанской поверхности? Пусть будет блик, решил Кондратьев. Посмотрел, скосив до предела глаза и вывернув голову, на свою сплошь поросшую седым волосом грудь. Подумал: а время-то идет… Сколько его еще осталось? И тут же прогнал эту мысль, как гнал ее прочь всегда.

Правда, в последнее время гнать приходилось чаще. Самую малость. Чуть-чуть.

Он давно уже не ощущал себя чужаком-перестарком, как не воспринимал праправнуками людей, которые его окружали. Он просто жил, сроднившись с миром благоустроенной Планеты, и жить так было легко и радостно.

Ванин снова ожесточенно принялся доказывать что-то важное насмешнику Сане, но Кондратьев уже не слушал. Акико наклонилась к нему, коснулась волос и спросила:

– Волнуешься, Сережа?

Он улыбнулся.

– Волнуюсь, Акико-сан. Давненько мы с ним не виделись.

– Боишься, что он тебя забыл?

Кондратьев внимательно посмотрел в невозмутимое лицо Акико. В глубине темных глаз чертиками скакали веселые искорки. Он с облегчением вздохнул.

– Я ничего не боюсь, Акико-сан. И он не забыл. Ему не положено ничего забывать. Уж генетики позаботились о том, чтобы память у него была эйдетической.

Из башенки донесся мелодичный сигнал. Акико рыбкой нырнула внутрь, и Кондратьев услышал, как она говорит в микрофон – быстро-быстро, мешая русские слова с японскими. Ей отвечал то и дело перебиваемый шорохом помех мужской бас. Ясное дело, подумал Кондратьев: субмарина скачет по поверхности, словно летучая рыба, то и дело уходя под воду. Командир звена поднялся к солнцу, чтобы выйти на сеанс радиосвязи.

Кондратьев притопил ноги и встал в воде вертикально. Вгляделся в марево солнечных зайчиков над юго-западным горизонтом. Ему показалось, что он разглядел яркую искру, вспыхнувшую на мгновение и тут же затерявшуюся в танце миражей.

– Совсем уже скоро, – сказал Кондратьев сам себе. Спорщики на соседней субмарине услышали и примолкли, подобрались. Саня поднес к глазам бинокль, а Ванин опустил в воду микрофон на длинном кабеле и уставился в экран гидролокатора.

– О, слушайте, слушайте! – закричал он вдруг, сорвал с головы шлемофон и включил внешние динамики.

Воздух над субмаринами наполнила Песня. Глухие утробные звуки, неспешное чередование запредельно низких нот, словно ожили трубы нижнего регистра в огромном орга́не.

– Он идет, – прошептал Кондратьев. Саня показал ему большой палец, словно расслышал шепот сквозь пение гиганта.

Кондратьев ловко выбрался на шершавое покрытие палубы, отер ладонью воду с лица, оперся на башенку. Все-таки он нервничал. Очень захотелось вдруг услышать голос старого доброго Протоса: «Все будет хорошо, Сергей Иванович…»

Акико обняла его сзади, ткнулась носом за ухо, сжала сильными пальцами плечо.

– Он здоровается, – шепнула в самое ухо. Кондратьеву сделалось щекотно и очень-очень тепло. Он как-то разом успокоился.

– Говорит, что соскучился, – сказала Акико.

– Мы и вправду давно не виделись, – сказал Кондратьев. – я помню его еще вот таким.

Он попробовал показать каким, но полного размаха рук, конечно же, не хватило, и тогда Кондратьев промерил палубу широкими шагами. Шагов оказалось пять.

– Примерно вот таким, – сказал Кондратьев и кивнул сам себе. – Да.

В паре километров от субмарин в марево неба ударил фонтан. Не фонтан, а настоящий гейзер, подумал Кондратьев. В основании пенной колонны водяного пара вода вспучилась горбом, горб все рос и рос, а вода каскадами катилась с него, завихряясь водоворотами, а потом сквозь водяную гору прорвалось колоссальное тело и сверкнуло светлым брюхом, поворачиваясь в прыжке вокруг продольной оси. Пение из динамиков прекратилось. Потом все скрыло облако брызг, и спустя секунды донеслись обрывки приглушенной расстоянием песни и отголосок чудовищного всплеска.

– Вот красавец! – сказал Кондратьев.

Акико кивнула. Складка между бровей почти разгладилась, и сами брови почти совсем не хмурились. Акико слушала пение из динамиков и переводила. Человеческая речь, негромкая и певучая, накладывалась на пение исполина, и это тоже звучало как песня.

Кондратьев слушал ее вполуха, кивая в такт. Лингвистическими талантами в области китового языка он оказался, увы, обделен, понимая разговоры китов с пятого на десятое, что выяснилось совсем скоро после того, как его пригласили участвовать в проекте по выведению суперкита на лабораторных фермах Малайи. Акико выручила его, как выручала уже не однажды. Она была рядом весь долгий первый год, когда новорожденный китенок, подрастая не по дням, а по часам, немало озадачил свою самую обыкновенную мать-китиху. Кондратьеву была отведена роль отца – а в дальнейшем и учителя.

Он присутствовал при родах. При первом вздохе, поддерживая и толкая к поверхности сквозь толщу воды превосходящее его едва ли не втрое тело. Был рядом при первом кормлении, направляя слепо тыкавшуюся морду к истекающему млеком сосцу. Вместе с Акико учил китенка синтезированному структуральными лингвистами китовому новоязу, не менее сложному, чем человеческая речь, и куда более эмоционально интонированному. Потом он учил молодого кита жизни. Учил, как мог. Выучил – и оставил на попечение цетологов, психологов, преподавателей Центра, отправившись снова на свой пост на дуге ККА: гонять китовые стада, следить за порядком на гигантской акватории и в ее таинственной глубине.

И ждать.

Вот, дождался. Всего-то и прошло… Ох, сколько же лет прошло, удивился Кондратьев. Надо же. А все потому, что, если занимаешься любимым делом, даже ожидание чуда не делается уж чересчур нестерпимым.

Кит снова выпрыгнул на поверхность, теперь уже значительно ближе, и огласил окрестные воды торжествующим ревом. Огромная лопасть хвоста величественно ушла под воду в водовороте бурунов. Кондратьеву показалось, что брызги от всплеска долетели даже сюда. Вот как раз одна капелька, на лице, прямо под глазом. Кондратьев смахнул ее, коснулся пальца языком: солоно.

– Да ты соскучился, Сережа, – улыбнулась Акико.

Кондратьев стоял к ней спиной, глядя, как кит подходит все ближе, уже не ныряя глубоко, как огромное тело скользит у самой поверхности, а далеко, у горизонта, скачут над водой крошечные еще субмарины звена сопровождения.

Но он знал, что она улыбается своей особенной, для него одного, улыбкой.

– Конечно же, соскучился, – сказал Кондратьев.

Субмарины, сопровождавшие кита, расположились широкой дугой, держась в отдалении и стараясь не мешать. На их палубах то и дело вспыхивали фотоблицы. С тихим рокотом из-за горизонта вынырнул вертолет и сделал облет, поблескивая линзами объективов. С северо-востока подходило стадо, и уже видны были поднимающиеся над водой фонтаны.

Кондратьев почувствовал, как кит оживился. Он лежал совсем рядом со спаркой субмарин, огромный, почти стометровой длины, и субмарины, совсем немаленькие, казались рядом с ним игрушками. Гора китовой плоти поднималась из воды на добрый десяток метров, и огромный глаз находился как раз вровень с глазами самого Кондратьева, который сидел по-турецки на палубе.

Кит постанывал, модулируя сигнал, и Кондратьев машинально пытался переводить. Самки идут… скоро встреча… радуются… поведу на креветочные поля на юге, куда ты просил… спасибо… отец…

Акико тихо рассмеялась, продублировав вслух речь гиганта-самца.

Кондратьеву было хорошо и немного, самую малость, грустно – как бывает, когда провожаешь близкого тебе человека в дальний путь. Знаешь, что вернется, а все равно грустишь и переживаешь. Странные существа люди. Хорошо, что они такие.

Океанолог Ванин закончил цеплять к поросшей ракушками шкуре кита свою тысячу датчиков и, отфыркиваясь, поплыл к своему борту. Вскарабкался по лесенке, зашлепал короткими ластами по палубе, сорвал маску и крикнул:

– Акико-сан, напомните, пожалуйста, нашему Лёве, чтобы занырнул поглубже над желобом, как договаривались, хорошо?

– Он и так помнит, – сказал Кондратьев, почувствовав вдруг легкую обиду за своего… сына?!.. то есть питомца. – Он все помнит, не то что мы с вами, Яков Петрович.

– Конечно-конечно, – легко согласился Ванин. – Он умница, Сергей Иванович, наш Лёва, наш Левиафан. Вы постарались на славу. Но вы все равно – напомните, Акико-сан. На всякий случай, а?

– Хорошо, Яков Петрович, – рассмеялась Акико. Поднесла к губам модулятор и запела.

Усиленный аппаратом горловой звук, вибрируя, нарастая и опадая, меняя тональность, срываясь на щелчки и цоканье, разнесся над сонным морем. Кит ответил, басовито и гулко. Шевельнул хвостом, разом оказавшись в полукорпусе от субмарин, и легонько пустил фонтан, с ног до головы обдав всех их теплой соленой водой.

– Ишь, шутник, – проворчал, проморгавшись, Ванин. Саня, удивленно выглянув из башенки, помахал киту вслед.

Кондратьев поднялся на ноги. Субмарины покачивались в мощной кильватерной струе. Кит уходил навстречу своему новому стаду, готовый заботиться о нем, охранять от хищников, водить по жирным планктонным полям и возвращать к человеку, когда придет тому свой срок.

Вот и все, подумал Кондратьев. Эстафету передал. Дело сделано. Наш Лёва, Лёвушка, Левиафан – эксперимент, первенец. Но следом придут другие, ведь родовые бассейны в Малайе отнюдь не пустуют. Новые лёвушки придут, сменив нас… А что дальше?

Что дальше?

– Похоже, что славные денечки расцвета Океанской Охраны подходят к концу, – сказал Кондратьев вслух, провожая кита взглядом.

– Ну что вы, Сергей Иванович! – вскричал океанолог Ванин. – Все только начинается! Вы представляете, какой шквал информации обрушится теперь на нас? Теперь, когда даже самые глубокие впадины и желоба станут доступны, когда мы всю толщу вод, все океанское дно сможем увидеть, потрогать и изучить – пусть не своими собственными глазами и руками, а глазами и плавниками младших братьев! Обрабатывай – не хочу! И не надо ничего расшифровывать – они и сами все нам расскажут!

– Понадобится только переводчик с китового, – улыбнулся Кондратьев, глядя на Акико. Акико смотрела на него и тоже улыбалась.

– А вот простые патрульные явно окажутся совершенно не у дел, – сказал Саня Травников. Расстроенным он вовсе не выглядел.

– Не только простые патрульные, Саша, – сказал Кондратьев. – Субмаринмастеры тоже больше не особенно-то нужны.

– Что дальше, Сережа? – спросила его Акико.

Она явно помнила рассказы Кондратьева о мучительных поисках предназначения после возвращения со звезд. Акико знала, как он терзался, чувствуя себя лишним, ненужным, никчемным со своим штурманским дипломом, навеки прикованный к тверди Планеты. Терзался до тех пор, пока Горбовский со Званцевым не сосватали ему работу в Океанской Охране. И правда – что теперь?

– Переквалифицируюсь в управдомы, – пошутил Кондратьев и тут же понял, что шутка осталась понятной только ему. Планета – редкий случай! – напомнила ему о том, что он все-таки перестарок. Что ж, пусть. У стариков есть одно большое преимущество перед молодыми, сильными и дерзкими.

Опыт.

– Мне звонили из Аньюдинской школы, – сказал Кондратьев. – У них есть место. я обещал подумать.

Саня Травников уважительно присвистнул.

– Ответственность, – кивая собственным мыслям, сказал океанолог Ванин. – Очень большая ответственность. Вы справитесь, Сергей Иванович.

– Да, – сказал Кондратьев. – Придется справиться.

Акико улыбалась ему. Море лениво качало длинные тела субмарин, а вдали мчался навстречу фонтанам приближающегося стада новый китовый пастух, и Кондратьев знал, что тот поет сейчас во всю мощь огромных легких самую главную песню в своей жизни.

Как там говорила когда-то Иринка? Снова в погоню за белым китом? Все верно. В погоню, а там видно будет.

Так думал Кондратьев, глядя вслед уходящему левиафану.

И от этих мыслей ему делалось очень хорошо.

 

Игорь Минаков

Чертова дюжина

Необходимое предуведомление

Меня зовут Максим Каммерер. Мне девяносто два года.

Однажды я уже начинал мемуар подобным образом. Тогда мне и в голову не приходило, что придется снова браться за стило. Однако события лета 228 года, а главным образом – мое позорное бездействие во время оных вынуждают меня объясниться. Добрую половину данного мемуара составляют безыскусные реконструкции, сделанные мною на основе показаний очевидцев событий, которые охватили Периферию, Солнечную систему и Землю в течение всего нескольких августовских дней и которые едва не сказались на судьбе человечества самым плачевным образом. Остальное же – описание ряда событий, непосредственным участником которых стал ваш покорный слуга.

Однако следует рассказывать по порядку.

Считайте это признаком старческого интеллектуального вырождения, но с некоторых пор меня живо стали занимать всякого рода необъяснимые (и необъясненные) явления, сплошь и рядом случавшиеся на Земле и Периферии. Разумеется, когда я был начальником отдела ЧП КОМКОНа-2, подобного рода происшествия интересовали меня сугубо с профессиональной точки зрения. Теперь же это стало бескорыстным увлечением отставника, стремящегося хоть как-то разнообразить унылый и серый океан бесконечного досуга.

Несколько лет я увлеченно коллекционировал материалы из открытого доступа: сообщения средств массовой информации, свидетельства очевидцев и рапорты аварийщиков из тех, что за давностью лет утратили гриф ДСП. Попадалось в моей коллекции всякое. От довольно рутинных наблюдений НЛО до совершенно фантастических событий вроде Небесного Гласа, который слышали и записали на бытовые фоноры сотни очевидцев в жарком австралийском январе 216 года. Последнее явление оказалось столь впечатляющим, что впору было ждать вспышки массовой религиозной истерии. Несколько минут неведомо кому принадлежавший громовой голос, лившийся из неизвестного источника, торжественно вещал что-то на никому не понятном языке. Специалисты, как водится в таких случаях, туманно рассуждали об интерференции акустических волн, вызванной перегревом надповерхностных атмосферных слоев. И специалистам, как водится, верили. Но по моим сведениям, вразумительного объяснения этому феномену так и не нашлось. Как впрочем, и тысячам других феноменов, на которые столь щедра матушка Вселенная.

Загадочные явления так увлекли меня, что ни о чем другом я и слышать не хотел. А между тем мне, Максиму Каммереру, без малого столетнему старцу, на закате дней своих вновь довелось стать свидетелем и участником событий, гораздо более впечатляющих, если не сказать – ужасающих. Начало им было положено сорок тысяч лет назад. Во второй половине прошлого столетия они достигли своего кровавого апофеоза, хотя большинству непосредственных участников казалось, что это была развязка. Увы. И так уж вышло, что бывший глава отдела ЧП, а ныне собиратель аномальных явлений, имел все шансы вмешаться в эти события на новом их витке, но не вмешался. За что не будет ему прощения до скончания веков.

Если не оправданием, то хотя бы объяснением поразительной слепоты вышеупомянутого Каммерера могут служить три обстоятельства:

1) ему очень не хотелось прослыть жертвой «синдрома Сикорски»;

2) чрезмерная увлеченность аномальными феноменами затмила очеса его разума и притупила бдительность, завещанную покойным Сикорски;

3) он (Каммерер, а не Сикорски, разумеется) сам стал средоточием целого сонма аномальных явлений, которые совершенно выбили его из колеи.

В любом случае ответственности за случившееся я с себя не снимаю. И полагаюсь лишь на справедливый суд потомков, которые когда-нибудь прочтут этот мемуар.

№ 01 «Полумесяц»

Он вышел на площадь Звезды из ближайшей к Музею Внеземных Культур кабины нуль-Т, хотя с тем же успехом мог соткаться из дождя и тумана. Некогда модный радужный плащик, метавизирка через плечо, лицо – узкое, иссиня-бледное, с глубокими складками от крыльев носа к подбородку. Низкий широкий лоб, глубоко запавшие большие глаза, черные прямые волосы до плеч, как у североамериканского индейца.

Индеец оглядел пустынную в утренний час площадь и быстрым шагом пересек ее наискосок. У парадного входа в музей он замешкался. Двери оказались заперты, но это задержало его лишь на миг. Он оглянулся еще разок, приложил широкую ладонь к массивной створке, и та легко отошла в сторону.

Обладатель немодного плаща в несколько бесшумных прыжков пересек залы основной экспозиции и углубился в спецсектор предметов невыясненного назначения. Автоматика освещения почему-то реагировала на его появление с запозданием, но Индеец прекрасно ориентировался и в кромешной тьме. Он быстро нашел то, что искал в этот ранний час в пустом здании.

Это оказался массивный футляр ярко-янтарного цвета. В сильных пальцах длинноволосого он легко распался на две части, обнажив покрытую белесоватым ворсом внутренность. Среди чуть заметно шевелящихся ворсинок лежали круглые серые блямбы. Трех не хватало. На поверхности блямб были изображены розовато-коричневые, слегка расплывшиеся, как бы нанесенные цветной тушью на влажную бумагу иероглифы.

Индеец блеснул безукоризненно-белыми зубами, закатал рукав плаща выше локтя, поднес руку одному из пустующих гнезд. На сгибе у него было родимое пятно, напоминающее стилизованную букву «Ж» или японский иероглиф «сандзю». От этого пятна к пустому гнезду протянулись серебристо-серые ворсинки, напоминающие те, что выстилали янтариновый футляр изнутри. Казалось, странная родинка излучает тусклый свет, каждый лучик которого извивается, подобно крохотному червю. Из этих червей в ворсистом гнезде сформировалась еще одна блямба. Полюбовавшись новообразованным кругляшом, рисунок на поверхности которого повторял в увеличенном виде родинку на сгибе его локтя, длинноволосый повторил ту же операцию с другими пустующими гнездами. Потом он раскатал рукав, закрыл футляр и осторожно водрузил его на место. Спустя примерно полчаса Индеец как ни в чем не бывало покинул музей через служебный вход.

Примерно через час метавизирку могли видеть уже на космодроме «Кольцово-4». Служба погоды прекратила дождь и развеяла туман. Горячие солнечные лучи дробились о стеклянные грани пассажирского терминала. Очередь к стойке регистрации рейса «Земля – Тагора» двигалась быстро. Перед Индейцем оставалось не больше трех человек. Он снял радужный плащик, перекинул его через руку, воздел на переносицу огромные темные очки.

Регистрирующий биодетектор мелодичным звоном отметил еще одного пассажира, состояние здоровья которого не внушало ни малейших опасений. Незначительные отклонения от антропологической нормы, обнаруженные в психофизиологическом профиле, легко объяснялись погрешностями юстировки и не могли служить причиной отказа в совершении подпространственного перелета по медико-биологическим показателям.

Через два с половиной часа длинноволосый покинул рейсовый «призрак» и вышел под ослепительно-синее с зеленоватым оттенком небо планеты Пандора. Возле трапа вновь прибывшего встретил киберносильщик, но не обнаружил у пассажира никакой клади. Человек с метавизиркой через плечо налегке проследовал к площадке с глайдерами. Выбрал маломощную, но чрезвычайно маневренную «стрекозу», взобрался на водительское сиденье, захлопнул спектролитовый колпак, свечой взмыл в вышину. В считаные мгновения «стрекоза» достигла «потолка» – воздушного коридора, предельно допустимого для личного транспорта на Пандоре, и взяла курс по направлению к хребту Смелых.

Зыбкие луны гуськом взошли над плоской вершиной Эверины, когда «стрекоза» притулилась с краю посадочной площадки, основательно забитой глайдерами и вертолетами. Вечерело. Темно-зеленые сумерки сгустились над горой. Все столики на веранде легендарного кафе «Охотник» были уже заняты. На танцевальном пятачке в ностальгическом «Светлом ритме» устало топталось несколько пар. Охотники-любители вернулись с холмов, точнее – из черных, колючих зарослей, которые подобно грозовым тучам клубились под трехсотметровым обрывом. Пряный ветер шевелил всклокоченные волосы и остужал разгоряченные лица. Киберофицианты, как заполошные, сновали между столиками. Остро пахло жареным мясом. Стеклянные фляги с «Кровью тахорга» глухо брякали после каждого тоста, возвещаемого зычным голосом.

На Индейца, переминающегося с ноги на ногу, обратили внимание. Законы гостеприимства нарушены не были. Мигом нашелся свободный стул у относительно свободного столика. По обычаям охотничьего братства, длинноволосому обладателю метавизирки заказали традиционное меню новичков: гигантские клубни болотных тюльпанов, нафаршированные маринованной печенью тахорга, и пузатую флягу с «Кровью». Все это полагалось, не задавая лишних вопросов, умять в один присест, что новичок и проделал с завидным хладнокровием и выдержкой.

Вскоре многолунная ночь Пандоры приглушила веселье. Смолкла музыка, танцующие вернулись за столики. Громогласные тосты сменились тихими беседами. Вновь прибывшего расспросами не донимали. Сам он в разговоры не лез, предпочитая слушать других. Длинноволосому повезло. Он оказался за столиком двух завзятых звероловов-любителей, разочарованных, как выразился один из них – статный, косая сажень в плечах, огненноволосый Степан, трансмантийщик по специальности, – «малым туристическим набором».

– Разве у Белых Скал охота! – восклицал он. – Это же манеж для ползунков! Электрифицированные джунгли и газировочные автоматы на каждом шагу! И тахорги прикормленные. В них же стрелять совестно, они же ручные почти.

– Ну и что ты предлагаешь, Степан? – флегматично вопрошал малорослый блондинистый Грэг, кулинар-дегустатор.

– На Горячие болота надо лететь, – ответствовал тот. – Там рукоеды водятся. И гиппоцеты – тоже.

– Гиппоцеты – это замечательно, но кто нас туда пустит, дружище? Ты на карту глядел? Это, между прочим, зона Контакта! Комконовцы завернут нас на первой же контрольной точке.

Степан понизил голос до заговорщического шепота:

– А если – в обход контрольных точек?

– Ха! Вы посмотрите на него! – воззвал Грэг к сдержанно улыбающемуся Индейцу. – Контрабандист-любитель… Он полагает, что в КОМКОНе работают благодушные идиоты. Да будет тебе известно, что всякое транспортное средство на Пандоре оборудовано специальными датчиками, которые поднимут тревогу, если какой-нибудь рыжебородый викинг попытается проскочить на своем драккаре куда не следует.

– Дьявол, – пробормотал Степан, сжимая здоровенные веснушчатые кулаки. – Тогда какого черта мы поперлись на Пандору?! Полетели бы лучше на Яйлу…

– Я могу помочь вашему горю, – тихо, но отчетливо произнес длинноволосый.

Приятели воззрились на него, будто на зверя Пэха.

– В самом деле? – осторожно поинтересовался Грэг.

– Да, – ответил тот. – я сотрудник КОМКОНа, у меня допуск.

– Прогрессор? – уточнил рыжий викинг Степан.

Индеец посмотрел на него исподлобья, кивнул.

– Да, – сказал он. – Бывший. Сейчас я на вольных хлебах. Консультант Большого КОМКОНа… По счастливому совпадению мне тоже нужно на Горячие болота. Там работает мой старый знакомый. Его зовут Джон Гибсон. Он экзобиолог. я не видел его сто лет…

– И вы возьмете нас с собой? – спросили приятели в унисон.

– Разумеется, друзья. Вместе и поохотимся.

– Как зовут нашего благодетеля? – осведомился Степан.

Длинноволосый ответил не сразу. Он долго смотрел на изумрудную луну, приплюснутым грибом вырастающую на горизонте, потом улыбнулся и сказал:

– Александр. Александр Дымок.

* * *

Выстрел у Степана не получился. Вместо того чтобы замертво рухнуть к ногам охотника, рукоед попытался откусить ему руки. Вместе с карабином. Кулинар-дегустатор Грэг, который стоял от приятеля всего в нескольких шагах, не успел даже поднять свой «оленебой». По поляне пронесся темный вихрь, и чудовище распласталось на морщинистом стволе псевдосеквойи, уже безнадежно мертвое. Вихрь сбавил обороты и превратился в Александра Дымка. Ни единая капля пота не оросила его бледного чела. Со свойственной ему безмятежной мрачностью Дымок оглядел свою жертву, поднял брошенный карабин и сказал, ни к кому в особенности не обращаясь:

– Рукоеду не стреляют в лоб. Его обходят сзади и бьют в затылок.

– В следующий раз буду знать, – пробурчал сконфуженный Степан. – Спасибо, Саша.

– Не за что, – отозвался Дымок. – Продолжаем движение. Глядите в оба, парни!

Они снова двинулись по извилистой тропе, неуклонно скатывающейся в низину. Здесь почти уже не встречались исполинские, подпирающие зеленовато-синие небеса, колонны псевдосеквой. Почва для них была не подходящей в этом краю, слишком зыбкой и ненадежной. Сухие песчаные откосы сменились глинистыми наплывами, скрытыми под сплошным ковром из красного мха. Даль заволакивало пластами пара, поднимающегося над Горячими болотами: в воздухе отчетливо пахло пустыми щами.

– Замечательное место, – принялся разглагольствовать Степан. – я слышал, этот мох можно есть. Вот так прямо отрываешь клочьями и ешь…

– Все не так, Степа, – откликнулся Грэг. – Этот мох не только нельзя есть, но и просто лежать нам нем не рекомендуется.

– Это почему? Ядовитый, что ли?

– Выделяет летучие вещества, галлюциногены…

– Вот дьявол! – Огненноволосый с опаской покосился на красный ковер.

– А вот почва возле болот и в самом деле съедобная, – продолжал Грэг. – Собственно, на ее основе великий Пашковский и создал свои знаменитые плантации…

– Тихо! – Дымок замер на полушаге, предостерегающе поднял руку.

Оба приятеля мгновенно умолкли. Сорвали карабины с плеч, принялись озираться, поводя воронеными стволами. Лес тут же надвинулся. Обступил со всех сторон. Он словно старался привлечь к себе внимание трех человек, свалившихся в него с неба. Лес корчился, приседал, переливался радужными пятнами, кривлялся, словно паяц. Смотреть на него было сущим мучением, взгляду не за что зацепиться, хотелось отвернуться или хотя бы закрыть глаза. Но глаза в лесу закрывать нельзя, и потому приходилось глядеть в оба. И Степан с Грэгом глядели. Глядели и недоумевали. В лесу все было странным. Человеку неопытному совершенно невозможно понять, к чему следует присматриваться, а заодно и прислушиваться? Приятели недоумевали, но полагались на опытность своего товарища. И потому они вздохнули с облегчением, когда Александр Дымок произнес:

– Кажется, пронесло…

– А что там было? – немедля осведомился Степан.

– Где «там»?

– Ну-у… там… куда надо было глядеть в оба?

– Вот что, Степан, – сказал Дымок деловито: – Ступайте вон к тому прогалу… – Он указал на едва заметный просвет в подвижной стене леса. – А вы, Грэг, следуйте за ним. Дистанция десять шагов.

– Хорошо! – отозвался Степан.

Он перехватил поудобнее карабин и двинулся в указанном направлении. Его могучую фигуру еще не скрыли заросли, когда блондинистый Грэг зашагал следом. Дымок проводил их взглядом. На его узком, бледном лице не дрогнул ни единый мускул, когда раздался отчаянный крик, оборванный смачным хрустом. Рявкнул «оленебой» кулинара-дегустатора. Громовым эхом прокатился по замершему лесу рык молодого тахорга, притаившегося в зарослях арлекинки, чьи подвижные, красные с зеленью листоветви так удачно скрывали чудовище, закованное в изумрудную с рубиновыми просверками броню.

Александр Дымок не тронулся с места. Он ждал. Второго выстрела не последовало. Детеныш самого страшного на Пандоре зверя одолел и другого охотника, столь самонадеянно углубившегося в джунгли за пределами заказника. Дымок закинул карабин на плечо и продолжил путь. Больше он в спутниках не нуждался. Тахорг теперь будет надолго занят перевариванием добычи, а прочие пандорианские хищники опытному человеку не страшны. Да и цель, ради которой Дымок прилетел на Пандору, была уже близка.

Спектролитовый купол, накрывающий биостанцию, легко было заметить издалека. Огромный радужный пузырь возвышался над низкорослыми по меркам Пандоры болотными зарослями. Александр Дымок ловко уклонился от встречи с роем полуметровых ос, проскользнул под ядовитыми лианами и очутился у запирающей мембраны шлюза. Ткнул в рубчатую клавишу звонка. Хозяин биостанции откликнулся сразу.

– Чем могу служить? – спросил он молодым, чуть с хрипотцой голосом.

– Здравствуйте! – отозвался гость. – Меня зовут Александр Дымок. я недавно прилетел с Земли. Мне необходимо с вами поговорить, мистер Гибсон.

– Входите, – отозвался Гибсон. – Заранее прошу меня извинить, но вам придется сначала пройти в дезинфекционную.

– Ничего-ничего, я понимаю…

Вымытый до скрипа, благоухающий антисептиками, Александр Дымок вступил на территорию биостанции. Это была ничем не примечательная «бусинка», как называли такие биостанции, ожерельем опоясывающие зону контакта человечества с двуединой гуманоидной цивилизацией Пандоры. Дежурили на «бусинках», как правило, широкопрофильные специалисты, сочетающие экзобиологию с контактерской деятельностью. Джон Гибсон исключением не был.

Он встретил нежданного гостя на веранде стандартного экспедиционного домика, откуда открывался изумительный вид на Горячие болота. Высокий, сухопарый старик, с индейским профилем загорелого лица, с седыми длинными волосами, собранными на затылке в пучок. От постороннего глаза не укрылось бы некоторое внешнее сходство девяностолетнего старика-экзобиолога и его визави, которому на вид было не более сорока, но, кроме безупречно замаскированной камеры видеорегистрации, свидетелей состоявшейся между ними беседы не оказалось. Да и беседа эта началась далеко не сразу. Старик придерживался простого правила, сначала накормить гостя, а потом уж расспрашивать.

– Так какими судьбами вас ко мне занесло, Алекс? – приступил к разговору Джон Гибсон, разливая по глиняным кружкам эль. – Простите мое стариковское любопытство, но из лесу без всякого предупреждения приходят только аборигены.

– Аборигенов мембрана не пропустит, – без улыбки отозвался Дымок.

– Верно, – сказал Гибсон. – Вы, кстати, на чем добирались? Вездеход? Вертушка? Глайдер?

– Глайдер, но он угодил в клоаку.

Экзобиолог сокрушенно покачал сединами: ай-яй-яй…

– Пришлось километров тридцать проделать пешком, – добавил гость.

– Вы на редкость мужественный человек. Пешком, три десятка километров по лесу, один… Вы ведь были один, Алекс?

– Как перст.

– Вы не только на редкость выносливы, но и – везучи, – неискренне восхитился Гибсон. – У тропы затаился молодой тахорг. Эти твари, знаете ли, невероятно терпеливы и могут сидеть в засаде месяцами, покуда не попадется кто-нибудь… Удивительно, как вам удалось его миновать? Или вы его пристрелили?

– Нет, что вы, мистер Гибсон, я проскользнул мимо. Ведь я же бывший прогрессор, кроме того, – зоопсихолог.

Старик воздел костистые лапы.

– Всё-всё, – проговорил он. – Сдаюсь! Еще раз прошу извинить мою… любознательность, но фронтир есть фронтир. Здесь всякое бывает, приходится быть настороже, иногда поступаясь некоторыми вещами… Так вы сказали, у вас ко мне дело?

– Да, – откликнулся Дымок. – я хотел вам показать вот что…

Он отставил кружку и закатал рукав охотничьей куртки на правой руке. Продемонстрировал хозяину «бусинки» свою отметину.

– Любопытное родимое пятно, – прокомментировал Гибсон. – Похоже на какой-то японский иероглиф…

– Сандзю, – уточнил его собеседник, – означает число тридцать.

– Точно… но я не понимаю…

– У вас тоже есть родимое пятно на сгибе правого локтя, верно?

Старик судорожно глотнул.

– В форме полумесяца, – продолжал Дымок. – Не правда ли?

№ 02 «Косая звезда»

Полороги вышли к водопою на рассвете.

Рина насчитала двадцать шесть особей. Пятнадцать разновозрастных самок. Молодые бычки и телочки числом около семи. Три теленка от полутора до трех месяцев от роду. И матерый вожак. Вожак не спешил припасть к живительной прохладе. Горделиво воздев венценосную голову, он принялся озирать окрестности. Его силуэт отчетливо рисовался на бледно-розовом фоне зари. Рина не могла удержаться. Она выхватила из полевой сумки блокнот и стило, несколькими штрихами набросала великолепную посадку головы, сложное переплетение роговых отростков, напоминающее корневую систему, примерилась бегло зарисовать стадо, сгрудившееся у стылого зеркала реки. Рина настолько увлеклась, что не сразу заметила мужчину в егерской форме устаревшего образца, который вышел из лесу и направился к реке.

Он шел словно слепой, спотыкаясь о камни, нелепо взмахивая руками. Шел прямо на стадо, видимо, совершенно не понимая, чем ему это грозит. У Рины пересохло в горле, она выронила стило и блокнот. Ей хотелось крикнуть, предупредить безумца, чтобы уносил ноги, пока не поздно, но уже заблеяли пугливые самки, тонко заверещал молодняк. Вожак нервно переступил массивными ногами, шумно выдохнул, опустил губастую морду к влажной от росы прибрежной гальке. Яснее сигнала не придумаешь, но незнакомец ничего не замечал. Он поравнялся со стадом, которое в нарастающей панике начало отступать к воде.

Взревев орга́нами рогов, вожак бросился на человека. За мгновение до этого Рина успела зарядить карабин анестезирующей иглой и теперь мчалась со всех ног, огибая стадо, чтобы вклиниться между взбешенным самцом-полорогом и нелепым незнакомцем. Животное и мужчину разделяло не более пяти метров, когда Рина, припав на одно колено, выстрелила. Анестетик она выбрала наугад и не могла знать, через сколько минут он обездвижет вожака, поэтому тут же вскочила, схватила мужчину за руку и поволокла прочь. Рина очень надеялась, что снотворное подействует прежде, чем матерый самец настигнет их. Только у самой опушки она разрешила себе оглянуться.

Вожак темной горой возвышался на светло-серой речной гальке, а остальное стадо скапливалось возле него, оглашая утренний воздух недоуменным ревом. Опасность миновала, Рина отпустила руку незнакомца и в гневе повернулась к нему.

– Кто вы такой?! – накинулась она на него. – Как вас сюда занесло?

Незнакомец улыбнулся. У него было бледное лицо с выступающими скулами, немного раскосые темные глаза, резко очерченный подбородок, прямой с едва заметной горбинкой нос.

– Меня зовут Томас, – сказал он. – Томас Нильсон. Простите, я, кажется, совершил глупость.

«Знакомое имя, – подумала Рина. – Где-то я его слышала…»

– Никто не смеет тревожить полорогов на водопое, – сказала она тоном ниже. – Даже сварги.

– Сварги? – переспросил Нильсон. – Это, кажется, местные хищники… Нечто среднее между кошачьими и псовыми…

– Да, – откликнулась Рина. – И вам сильно повезло, что вы с ними не повстречались… Кстати, вы мне так и не ответили: кто вы и как здесь оказались? Вы турист? Отстали от группы? Кто ваш егерь?

– Слишком много вопросов, уважаемая спасительница, – сказал Нильсон. – Кстати, вы так и не представились.

– Ирина Мохова, старший егерь-охотовед.

– Ого! – весело удивился Нильсон. – На вид вам не больше двадцати пяти, и уже старший егерь-охотовед. А младшие егеря у вас, наверное, совсем младенцы…

– Итак, я жду ответа на свои вопросы, – не приняла Рина его тона.

– Я не турист, Рина, – ответил Нильсон. – я в некотором роде ваш коллега…

– Простите, но я знаю всех егерей заповедника, а вас вижу впервые.

– Это очень странная история, Рина… я обязательно вам расскажу, но, если можно, не здесь. Очень есть хочется… Да и от кофе я бы не отказался.

Рина покраснела.

– Ох, простите, – пробормотала она. – Пойдемте… У меня неподалеку вертолет… До «точки» километра три, мы мигом туда доберемся.

– Вы имеете в виду пункт «Е-17»? – поинтересовался Нильсон. – «Теплый ручей»?

– Точно, – откликнулась Рина. – Вы и в самом деле знаете…

– В ста тридцати километрах к северо-западу расположена «Синяя скала», – продолжил демонстрировать осведомленность «коллега». – А в ста пятидесяти к юго-востоку – «Гулкий бор».

– Убедили, – сказала старший егерь-охотовед. – Но и разожгли мое любопытство. Теперь-то уж вам наверняка придется мне все рассказать.

Когда серо-голубой «Стерх», курлыкая движками, воспарил над жесткой щетиной леса, Рина решила сделать лишний крюк, чтобы еще раз взглянуть на стадо полорогов. При таком количестве молодняка им нельзя было надолго оставаться без своего покровителя и вождя. Сваргам ничего не стоило нарушить «водяное перемирие», если они почувствуют, что можно безнаказанно поживиться за чужой счет. «Стерх» появился над рекой, когда стадо уже покидало берег. Впереди гордо вышагивал побежденный, но не сломленный вожак. У Рины отлегло от сердца, и она добавила оборотов.

Вертолет начальницы мягко опустился на плоскую вершину холма, приспособленную под взлетно-посадочную площадку. Никто не вышел навстречу. В разгар рабочего дня на «точке», кроме дежурного диспетчера, не оставалось ни единой души. Работы у егерей-охотоведов было по горло. Марыся Ясенская занималась подсчетом поголовья икроносных мисигов в верховьях реки Великой. Артур Тер-Акопян присматривал за киберами, занятыми заготовкой зимних кормов для полороговой фермы. А Коля Сапрыкин с утра повел очередную группу туристов к Меловой балке.

Год назад в карстовых пещерах Меловой балки местные следопыты-любители обнаружили самую настоящую наскальную живопись. Это открытие на некоторое время стало мировой сенсацией. Ведь до сих пор общепризнанным считалось мнение, что на Горгоне нет и никогда не было разумных существ, не считая землян-колонистов. Несколько месяцев длилось нашествие астроархеологов и представителей Большого Комкона, но раскопки и просвечивание окрестных недр интравизором ничего не дали: ни косточки, ни рубила, ни наконечника. Да и изображение отбивающегося от стаи сваргов полорога, выполненное со свойственным первобытным художникам безыскусным изяществом, оставалось пока единственным. Исследования вскоре перенесли в другие края, и «Теплый ручей» вновь превратился в самый заурядный егерский пункт, коих в умеренном поясе Горгоны десятки.

Нильсон выпрыгнул из вертолета первым и успел галантно подать даме руку. Рина смутилась. Не привыкла она к такому обращению. Егеря на ее «точке», за исключением Марыси, были сущими мальчишками, и оказывали дамам внимание раз в году, да и то – в праздник. Рука у новоявленного галанта оказалась на удивление нежной, с шелковистыми подушечками. Похоже, она не знала элементарного физического труда, и уж тем более не имела дела с карабином.

«Кто еще здесь младенец…» – неприязненно подумала Рина, вынимая свою твердую мозолистую ладошку из неприятно мягких пальцев найденыша.

В неловком молчании они спустились с холма, пересекли обширный двор, поднялись по скрипучим ступенькам в столовую. Горгона считалась планетой с умеренно-агрессивной биосферой, и в отличие от Пандоры или Яйлы здесь не использовали спектролитовых куполов, энергетических барьеров и автоматических распылителей снотворного. Егерский пункт номер семнадцать окружал деревянный частокол, а некоторые строения внутри напоминали блокгауз, памятный каждому, кто в детстве зачитывался «Островом сокровищ». На фоне этой суровой архитектурной экзотики здание столовой выглядело легкомысленно-сказочным: крылечко с балясинами, крытая тесом крыша, веселенькие изразцы декоративной печи.

Рина показала гостю, где расположена умывальня, а сама принялась хлопотать. Она достала из холодильника фирменное блюдо – заливное из телятины, поколдовала с установкой субмолекулярного синтеза, сооружая крабовый салат и украинский борщ. Вспомнила, что найденыш говорил о кофе, и решила уточнить: какое он предпочитает? Дверь умывальни была распахнута настежь, Нильсона внутри не было. Не оказалось его и в обеденном зале. Недоумевая, Рина выглянула во двор. Увиденное поразило ее сильнее, чем все странности нежданного гостя, вместе взятые.

Томас Нильсон вприпрыжку мчался к взлетно-посадочному холму. На вершине он воровато оглянулся – ни дать ни взять – нашкодивший кот, и нырнул в кабину вертолета.

– А как же кофе? – пробормотала Рина.

«Стерх» поднимался к ослепительно-синему небу Горгоны, но старший егерь-охотовед не смотрела ему вслед. Она не могла отвести глаз от большого портрета, с незапамятных времен висевшего в простенке у входа в красный уголок. Бледное лицо с выступающими скулами, немного раскосые темные глаза, резко очерченный подбородок, прямой, с едва заметной горбинкой нос… и надпись на потускневшей от времени бронзовой табличке: «Томас Нильсон. Главный смотритель заповедника. Погиб при невыясненных обстоятельствах 21 июля 2165 года».

№ 03 «Фита»

Они договорились о встрече в полдень, у памятника Людвигу Порте, первому человеку, погибшему на Ружене.

Гранитный звездолетчик смотрел вдаль, поверх многогранной призмы космовокзала, туда, где неустанно вращались исполинские эллипсоиды антенн дальней Нуль-связи. Памятник был выполнен Крисом Роджером по эскизам Иоганна Сурда. Великий художник терпеть не мог патетики, поэтому поза легендарного звездолетчика и зоолога была совершенно непринужденной, как будто Порта шел по неотложному делу и его вдруг окликнули.

Старейший планетолог Ружены пан Ежи Янчевецкий любил этот памятник. Нередко приходил к нему вечерами, посидеть на скамейке с книжкой или – наблюдая за малышней, резвящейся в сквере у фонтана. Ежи не переставал удивляться, насколько Ружена, некогда погубившая десятки исследователей, стала ручной. А ведь он еще помнил первозданность ее сухих джунглей, полных опасных тварей, бескрайние степи, поросшие голубоватой, словно седой, травой. Нет, и джунгли, и степи никуда не делись, но теперь их во все стороны пересекали самодвижущиеся дороги, давно вышедшие из употребления на Земле, но по-прежнему популярные на планетах Периферии. Да и местные твари продолжают здравствовать, но необузданный нрав их укрощен победоносным шествием человеческой цивилизации. Вон карапузы гоняются за радужными красавцами-рэмбами как ни в чем не бывало. И дела нет пострелятам, что некогда эти диковинные насекомые поражали воображение их, пострелят, прадедушек и прабабушек.

Ежи вспомнил, как его собственный правнук возится с жутковатым крапчатым дзо, как будто это обыкновенный кот. А ведь когда-то Симон Крейцер страшно гордился своей добычей. Чудак он был, этот Крейцер, любил давать инопланетным зверям звучные, но малопонятные названия: крапчатый дзо, мальтийская шпага, большой цзи-линь, малый цзи-линь…

– Пан Янчевецкий?

Ежи вздрогнул – неужто задремал?! Какой позор! – немного суетливо поднялся навстречу молодому, длинноволосому парню, позвонившему сегодня утром по личному номеру планетолога.

– Здравствуйте! Чем могу служить?

Длинноволосый, похожий на североамериканского индейца парень крепко пожал костлявую длань без малого столетнего старика.

– У меня к вам чрезвычайно важный разговор, пан Янчевецкий, – сказал Индеец, – но мне не хотелось бы вести его здесь.

– А где бы вам хотелось его вести? – сварливо осведомился Ежи.

– Где-нибудь, где не так многолюдно.

– Послушайте… м-м…

– Александр. Александр Дымок.

– Послушайте, пан Дымок, мне эта таинственность не по вкусу. Говорите прямо, что вам нужно?

– Мне – тоже. – Индеец невесело улыбнулся. – Но речь идет о тайне личности…

– Какой еще тайне? Чьей личности?

– Вашей, пан Янчевецкий, – ответил Дымок. – Например, я могу ответить на вопрос, который наверняка мучил вас: почему вы, талантливый художник-эмоциолист, вынуждены были поступить на планетологический факультет Краковского университета?

Планетолог фыркнул.

– Потому что я был посредственным художником, – сказал он. – Сам великий Иоганн назвал мои работы, выставленные на студенческом вернисаже, «графической эссеистикой на животрепещущие темы». В его устах это прозвучало страшнее, чем если бы он назвал их бездарной мазней. Так что не говорите мне про тайну личности, молодой человек. Нет личности, нет тайны.

– Простите, пан Янчевецкий, – сказал Дымок, – но ведь вам известно об отзыве Сурда с чужих слов, не так ли?

– А вы думаете, я помчался к мэтру переспрашивать?!

– Нет, вы не помчались… – продолжал Индеец. – Вы полгода страдали от абсолютной бесперспективности существования, покуда добрые люди из КОМКОНа не посоветовали вам заняться планетологией…

– КОМКОН? При чем здесь КОМКОН?

– Пойдемте в парк, пан Янчевецкий, – решительно сказал Дымок. – Вы же видите, разговор и впрямь серьезный.

Старый планетолог с тоскливым вздохом окинул взглядом сквер у памятника. Он чувствовал себя как человек, который принужден обстоятельствами принимать участие в неком постыдном действе.

«Надо все-таки выслушать его, коли уж он так просит», – придумал пан Янчевецкий для себя оправдание.

– Идемте, – буркнул он и направился по выстланной желтыми и красными пластиковыми плитками тропинке к черной реке самодвижущейся дороги. Его молодой собеседник усмехнулся и легкой стремительной тенью двинулся следом.

На окраине городка они перешли на низкоскоростную полосу, будто лесной ручей петляющую между деревьями парка. Зеленые стволы мягко фосфоресцировали, приставучие рэмбы норовили вцепиться в длинные волосы Индейца, он неуловимым движением смахивал их. Сердито стрекоча крыльями, гигантские насекомые уносились прочь.

– Итак, я слушаю вас! – прервал затянувшееся молчание Ежи.

– Вас ненавязчиво направили учиться на планетолога по одной простой причине… – начал Дымок.

– Ну! – не слишком вежливо поторопил его старик.

– Ваша будущая профессия обязательно должна была быть связана с Космосом, и только с Космосом.

– Что за глупости! – проворчал пан Янчевецкий. – Кому это могло понадобиться?

– КОМКОНу, кому же еще, – ответствовал Индеец. – Но не Комиссии по Контактам, а ее дочерней организации, Комиссии по Контролю. Существовала некогда в нашем благоустроенном мире такая структура, призванная контролировать потенциально опасные области научного поиска и предотвращать нежелательные последствия некоторых излишне дерзких научных экспериментов.

– Ну и правильно, ну и замечательно! Целиком и полностью поддерживаю! – горячо воскликнул старик. – Только я не понимаю…

– Какое это отношение имеет к вам? – закончил за него Дымок. – Самое непосредственное… Да, вы не занимались запрещенными видами научной деятельности, но вы сами, как это ни странно, результат потенциально опасного эксперимента. Причем – эксперимента, поставленного не людьми…

Старый планетолог отшатнулся от своего собеседника, как от невменяемого безумца. Александр Дымок усмехнулся и закатал правый рукав некогда модного, но давно уже безнадежно устаревшего радужного плаща.

– Видите это родимое пятно? – спросил он, демонстрируя старику свой «иероглиф». – Ручаюсь, у вас на правом сгибе оно тоже имеется, только другой формы. Напоминает Фиту, букву старорусского алфавита…

Пан Янчевецкий молча ждал продолжения.

– Эта отметина появилась у вас, когда вам исполнилось десять лет. я обзавелся родинкой примерно в том же возрасте. И мы с вами, уважаемый пан Янчевецкий, в этом не уникальны. Кроме нас с вами, такими отметинами обладают еще одиннадцать человек.

– Занятное совпадение, – проговорил планетолог. – Однако тринадцать причудливой формы родинок на сгибе правого локтя еще не повод подозревать их обладателей во внеземном происхождении. Вы не находите, молодой человек?

– Не повод, – согласился его собеседник, – но есть и другие, как вы говорите, занятные совпадения. Все тринадцать обладателей этих причудливых родинок родились в один и тот же день, а именно шестого октября две тысячи сто тридцать восьмого года…

Ежи приподнял седую бровь, осведомился:

– И вы – тоже, молодой человек? В таком случае вы на диво хорошо сохранились. На вид вам не дашь и сорока… Как вам это удалось, поделитесь опытом…

Дымок вежливо переждал этот взрыв старческого сарказма, потом сказал:

– Охотно поделюсь, пан Янчевецкий. Собственно, для этого я сюда и прилетел. Но прежде я хотел бы продолжить.

Старик благожелательно кивнул, ему уже стало любопытно. Они сошли с движущейся тропинки, уселись на губчатое сиденье парковой скамейки в узорчатой тени папоротникового дерева.

– Итак, – вновь заговорил Индеец приглушенным бархатным баритоном эстрадного чтеца, – двадцать первого декабря две тысячи сто тридцать седьмого года отряд Следопытов под командой Бориса Фокина высадился на каменистое плато безымянной планетки в системе ЕН 9173, имея задачей обследовать обнаруженные здесь еще в прошлом веке развалины каких-то сооружений, приписываемых Странникам…

№ 04 «Свастика»

Ярко-голубое небо. Желтое ласковое солнце. Кварцевый песок. Аквамарин пологих волн. Белые паруса зданий. Экзотическая пестрота парков. Седовласые вершины далеких гор. Стройные загорелые тела на пляже. Легкомысленные наряды. Дети, играющие в прятки наоборот среди кустов-хамелеонов. Веселая музыка на террасах многочисленных кафе. Разноцветные паруса на морском просторе. Парящие будто птеродактили дельтапланы. Одним словом – курорт. Здесь не хотелось думать о делах. Все проблемы большого мира растворялись в этой желто-зелено-голубой неге. Кувыркаться в теплых волнах, танцевать под легкую музыку с красивыми женщинами, философствовать на вечерней зорьке с бокалом чего-нибудь освежающего в руке – что может быть лучше?

Томас Нильсон расположился в шезлонге, под полосатым тентом, легкая ткань которого трепетала на морском ветру. Киберофициант без спросу принес запотевший бокал с трубочкой и ломтиком лимона, нанизанным на краешек.

– Что это? – спросил Нильсон капризным голосом курортного завсегдатая.

– Джеймо, – ответствовал кибер и укатил.

Нильсон присосался к трубочке, лениво озирая пляж.

Он знал, что она здесь. Справочная санатория «Лазурная лагуна» охотно выдала информацию о настоящем местонахождении врача-бальнеолога Марии Гинзбург. И теперь осталось лишь определить, какое именно из сотен стройных и загорелых женских тел принадлежит сему почтенному медицинскому сотруднику? Знание того, что возраст почтенного сотрудника перевалил за девяносто, мало чем могло помочь Нильсону. За последние полвека геронтология шагнула столь далеко вперед, что судить о возрасте человека по внешнему облику стало совершенно невозможно. Тем более – о возрасте женщины. Однако у Нильсона были основания полагать, что он узнает Марию среди прочих моложавых красавиц.

И ему повезло. Влекомая слабой гравитацией местной крохотной луны, волна вынесла на берег высокую женщину. Она появилась из морской пены вполне буднично, оставляя в плотном песке неглубокие следы, на ходу отжимая густые черные волосы. Нильсон нажал на подлокотнике шезлонга несколько кнопок сервис-меню, и мгновение спустя рядом с ним материализовался свободный шезлонг, а киберофициант замер неподалеку с еще одним бокалом охлажденного джеймо.

Когда Мария поравнялась с ним, Нильсон приглашающе помахал рукой. Врач-бальнеолог присмотрелась к незнакомцу, немного помешкала и опустилась рядом.

– Джеймо – напиток сезона! Рекомендую, – сказал Нильсон, подавая знак официанту.

Мария с благодарным кивком приняла бокал и откликнулась:

– Это напиток и прошлого сезона, и позапрошлого… Наши кулинарные гении редко балуют разнообразием.

– Постойте, – произнес Нильсон. – я попытаюсь угадать… Вы не отдыхающая, верно? Вы – постоянный сотрудник Курорта.

– Угадали, – согласилась Мария. – я медик, специализируюсь на санаторно-курортном лечении.

– И много у вас… э-э… больных? Или это врачебная тайна?

– Увы. – Мария вздохнула. – Не много. И это никакая не тайна. На Курорт не прилетают лечиться, на Курорт прилетают развлекаться. Поседеешь, пока соберешь статистику по особым бальнеологическим свойствам здешнего климата.

– Ну-у, вам до седины еще далеко, – галантно ввернул Нильсон.

Мария усмехнулась.

– Благодарю за комплимент, – сказала она. – На самом деле мне далеко за восемьдесят. По меркам какого-нибудь двадцатого века я дряхлая старуха.

Нильсон с откровенным любопытством окинул взглядом скульптурные формы собеседницы.

– Вы на себя клевещете, – проговорил он строго. – Вам не дашь больше пятидесяти.

– Могу я узнать, кому обязана удовольствием выслушивать столь изысканные комплименты? – осведомилась Мария.

Нильсон немедленно вскочил, дурашливо поклонился и представился:

– Томас Нильсон, бывший смотритель заповедника на Горгоне. В настоящее время – странствующий бонвиван, жаждущий общения.

Мария засмеялась.

– Искатель легкой поживы, – резюмировала она. – Молодой альфонс, соблазняющий скучающих пожилых леди на отдыхе.

Нильсон рухнул на колени, в комическом ужасе простирая руки.

– Умоляю! – взвыл он. – Не выдавайте! Моя жизнь в ваших руках!

– Обещаю не выдавать, – смилостивилась Мария, – но при одном условии. Вы тотчас же подниметесь с колен и пригласите скучающую леди на ужин.

Тусклая ноздреватая половинка луны висела над морем, до самого берега протянувшись маслянистой дорожкой. Тихо шуршали волны. Беззвучно чертили в редкозвездном небе ястребы-рыбари, зорко высматривая жирных аргусов – многоглазых рыб, оставляющих в черной воде ярко-голубой мерцающий след. Молочно-белые друзы санаторных корпусов почти сливались с ночной темнотой. Отдыхающие в большинстве своем спали. Лишь на пляже то и дело попадались, ищущие романтического уединения парочки. Томасу и Марии долго пришлось искать свободное местечко.

– Боже мой, – простонала Мария, в изнеможении опускаясь на песок, вытягивая усталые ноги. – Сто лет не танцевала… Я, кажется, впадаю в детство… Что ты со мной сделал, Том?

– То ли еще будет, – пробормотал он.

– Что ты сказал?

– Я говорю, что сам от себя не ожидал, – откликнулся Нильсон.

– И это говорит юнец, сбивший с панталыку почтенную женщину…

– Я не младше тебя, Мэри…

– О, следующая порция комплиментов… Продолжайте, молодой человек!

Нильсон смотрел на нее сверху вниз.

– Это не шутка и не комплимент, Мэри, – сказал он. – Мы и в самом деле с тобой ровесники. Родились в один и тот же день две тысячи сто тридцать восьмого года…

– Близнецы, разлученные в детстве, – не принимая его тона, отозвалась Мария. – я где-то читала об этом… Ты полвека провел в анабиозе?

– Нет. я был мертв шестьдесят три года.

Мария воззрилась на него, запрокинув голову.

– Это уже совсем не смешно, Том, – сказала она. – Конечно, в наш просвещенный век подобными историями никого не напугаешь, но как-то, знаешь ли, неуютно делается…

Нильсон отвернулся от нее, стал смотреть на лунную дорожку.

– Я тебя не пугаю, – проговорил он глухо. – До двадцати семи лет я жил, как обыкновенный землянин. Правда, я не знал своих родителей. Мне сказали, что они погибли до моего рождения…

– И мои… – эхом отозвалась Мария.

– Я работал на Горгоне главным смотрителем тамошнего заповедника, когда прилетели эти двое, – продолжал Нильсон, опускаясь рядом с ней. – Они представились сотрудниками КОМКОНа. Это были чертовски приятные и дьявольски обходительные люди. Они поведали мне тайну моего рождения. Оказывается, если я и был посмертным ребенком, то мои настоящие родители умерли сорок пять тысяч лет назад. Оплодотворенную же яйцеклетку, из которой впоследствии появился ваш покорный слуга, некая сверхцивилизованная раса поместила в специальный саркофаг-инкубатор, который и был благополучно обнаружен в две тысячи сто тридцать седьмом экспедицией Бориса Фокина на безымянной планете в системе ЕН 9173.

Мария придвинулась к нему, прижалась щекой к его плечу, пробормотала:

– Фантастика… А что было дальше?

– Дальше? Дальше произошло самопроизвольное деление яйцеклеток, и мы родились.

– Мы?!

– Я, семь моих братьев и пять сестер…

– С ума сойти…

– Но дьявольски обходительные люди из КОМКОНа ничего не сказали мне о братьях и сестрах. О них я узнал уже позже, когда… Когда воскрес.

– Ты опять!

– Не перебивай… Раскрыв тайну моей, казалось бы, заурядной личности, комконовцы призвали меня помочь им. Помощь заключалась в ежедневном самонаблюдении, в самообследовании же индикатором эмоций и в написании отчетов, которые я был обязан еженедельно переправлять в КОМКОН. Предлагалось также глубокое ментоскопирование, от которого я решительно отказался. И вот начался эксперимент. я выдержал ровно сто двадцать семь дней, постепенно сходя с ума от неутомимо терзающей меня мысли, что я чужак, представляющий неведомую опасность для всего, что знаю и люблю. А на сто двадцать восьмой день я взял карабин, ушел подальше в лес и… И больше из него не вернулся. Точнее – вернулся, но шестьдесят три года спустя.

В порыве сострадания, Мария обняла его, приговаривая:

– Какой кошмар… Бедный Томас…

– И я не один такой, Мэри, – сказал он. – Не забывай, что есть еще двенадцать. Семеро мужчин и пятеро женщин. И одна из них – ты!

Мария вскочила.

– Это ведь шутка, Томас?! – почти выкрикнула она. – Это опять твоя дурацкая шутка!

№ 05 «Кельтский крест»

В двенадцать тридцать по планетарному времени на пульте аварийной службы заповедника Тысяча Болот сработала сигнализация. Дежурный сдернул ноги с журнального столика – свежие номера «Человека Космического» пестрым водопадом обрушились на пол – подскочил к пульту. Бездушные приборы бодро известили сонного аварийщика, что тревога не ложная. В районе Драконовой поймы совершил вынужденную посадку глайдер типа «Кондор», автоматика которого не преминула возвестить об этом на весь честной эфир.

Шепотом проклиная всю автоматику на свете, дежурный нажал на тревожную кнопку. В коттеджах аварийщиков включилась система побудки. Дежурный хорошо знал, что это такое. Он невольно поежился, вспоминая вкрадчиво-беспощадную панику, которую рождает в подсознании спящего аварийщика эта система.

«Уйду, – в который раз подумал дежурный. – Не моё это…»

Он не успел додумать эту, уже вполне привычную мысль, как вдруг входная дверь бесшумно скользнула в сторону, и в расположении центрального аварийного поста появился сам глава АС планеты Яйла Герман Рашке. При виде начальства сонливость мигом слетела с дежурного. Он вытянулся в струнку, доложил:

– Дежурный Панкратов! Три минуты назад получено сообщение о вынужденной посадке в Драконовой пойме. Поднял по тревоге аварийную группу.

Рашке окинул орлиным взором пульт и проговорил:

– Все верно, Панкратов… Продолжайте дежурство!

– Есть!

В присутствии командира дежурный не рискнул вернуться в уютное кресло рядом с журнальным столиком, а опустился на жесткий вертлявый табурет у пульта.

– И кстати, попытайтесь все-таки выйти на связь с… потерпевшим, – негромко добавил глава АС.

Кляня себя за нерасторопность, Панкратов немедля вцепился в кремальеры настройки. Он почти сразу нащупал частоту, на которой автомат «Кондора» подавал свои позывные. Одним касанием к сенсорной панели подключился в динамику оповещения на борту глайдера.

– Внимание! – преувеличенно громко заговорил Панкратов. – Говорит дежурный центрального поста аварийной службы. Сообщите, требуется ли вам медицинская помощь?

В динамиках затрещало, как будто пассажир глайдера пользовался допотопной радиосвязью, и звучный баритон произнес:

– Со мною все в порядке, дежурный… Не беспокойтесь!

– Оставайтесь на месте! – велел Панкратов. – Аварийная группа прибудет к вам… – он покосился на циферблат универсальных часов, – через тринадцать минут.

– Нет нужды, – отозвался «потерпевший». – Моя птичка просто проголодалась… Сейчас найду ей подходящий корм и продолжу путь…

Глава АС решительно шагнул к пульту. Рявкнул:

– Не вздумайте взлетать! Над Драконовой поймой зона пониженного давления… Вы рискуете со своей птичкой вляпаться в тайфун!

– Э-э, простите, с кем имею честь? – поинтересовался баритон.

– Говорит Герман Рашке, начальник аварийной службы планета Яйла, – отрекомендовался глава АС. – Не покидайте кабины. Дождитесь аварийную группу.

– Так и сделаю, герр Рашке, – сказал «потерпевший». – При условии, что вы лично прилетите за мною.

– Вот нахал! – простецки восхитился Панкратов.

– Хорошо, – согласился глава АС. – Кстати, вы не представились.

– Entschuldigen Sie mich, – пробормотал баритон. – Меня зовут Александр Дымок… У меня к вам важное дело, герр Рашке.

– Ждите, я скоро буду.

Рашке кивнул Панкратову, тот немедленно переключился на частоту аварийной группы.

– Говорит дежурный… «Мистраль», сообщите готовность!

– К старту готов! – отозвался пилот аварийного псевдограва класса «Мистраль».

– Стартуешь через минуту, Гога, – сказал Панкратов и пояснил: – Шеф летит с вами.

– Понял тебя! – откликнулся пилот.

– Спасибо, Вадим! – сказал Рашке и вышел из пультовой.

Безлунная ночь Яйлы встретила его завыванием ветра и колючей моросью, бьющей в лицо. Тайфун набирал силу, но городок аварийной службы оставался пока на периферии гигантского урагана. «Мистраль» сверкал габаритными огнями посреди посадочной площадки, словно именинный пирог. У открытого люка маялся аварийщик.

– Поторопитесь, шеф! – крикнул он.

Придерживая шляпу, пригибаясь под ветром, Рашке бросился к люку. Едва он оказался внутри комфортабельного салона с мягкой бежевого цвета мебелью и скрытыми лампами, излучающими сиреневый свет, псевдограв наискосок ринулся навстречу непогоде. Глава АС Яйлы плюхнулся в кресло, окинул колючим взором подчиненных.

Аварийщики в уютных куртках с множеством специальных карманов, с гнездами для баллонов, регуляторов, гасителей, воспламенителей и прочих предметов, необходимых для исправного несения аварийной службы, под взглядом начальства подобрались, перестали перебрасываться сомнительной свежести остротами, принялись что-то подтягивать и подкручивать в своей экипировке. Заметив их рвение, начальство погасило пламень во взоре, взяло с круглого, с приподнятыми закраинами столика карту района, где чья-то рука уже отметила район вынужденной посадки строптивого Александра Дымка.

«Скверное место, – подумал Рашке. – Драконовая пойма вообще скверное место, семь из десяти аварийных случаев на Яйле приходится на этот район, а сейчас еще и стихии разыгрались…»

Герман Рашке шестьдесят лет проработал аварийщиком, из них – сорок пять посвятил Яйле – планете на редкость дурного нрава. Он хорошо знал, что такое тайфун в стране Тысячи Болот. Свирепый ураган поднимает в примыкающем к болотам мелководном море огромные волны, которые захлестывают мангровые заросли, сметая все на своем пути. Мириады животных погибают в этой мясорубке, выживают лишь легендарные драконы Яйлы. Наутро они выползают из донного ила и начинают многодневное пиршество.

Рашке не однажды приходилось быть свидетелем оного. Палящее солнце простреливает искореженные ураганом заросли навылет, царит мертвая тишина, не считая мерного, почти механического хрупанья. Это драконы, словно ожившие танки, ползают среди мангров, пожирая все, что попадется: рубиновых угрей, двухордовых лягушек, перемалывая даже панцири многостворчатых моллюсков. Квазиживым глайдером драконы тоже не побрезгуют. И не посмотрят, что внутри его вполне живой человек.

Впрочем, все это будет в лучшем случае завтра. А сейчас даже драконы изо всех сил вжимаются в обмелевшее болото, намертво вцепившись в илистое дно саблевидными когтями. Судя по показаниям метеоспутников, в Драконовой пойме пока затишье – «глаз бури», как говорили в старину, но через десять-пятнадцать минут тайфун сдвинется к северо-востоку и затишье сменится оглушительным ревом бешено мчащегося урагана.

«Ничего… обойдется, – думал Рашке. – Только бы этот Дымок не вздумал геройствовать… Не люблю героев… Да и на «Кондоре» ему не преодолеть стены глаза…»

– Шеф, мы на месте! – доложил пилот.

– Видите глайдер?

– Вижу! Он почти под нами.

– Начинаем операцию, – распорядился Рашке. – Костя, – обратился он к веснушчатому здоровяку. – Дай мне свою… э-э, штормовку, я пойду вниз. Останешься на подхвате.

– Есть, шеф, – буркнул Костя, с неохотой расстегивая куртку.

Шестеро аварийщиков во главе с Рашке десантировались в ночную тьму. В Драконовой пойме и впрямь стояла тишина – сквозь прореху в куполе циклона заглядывали звезды. Прожектора «Мистраля» слепящими пятнами отражались в черном глянце болота. Чуть поодаль, среди кустов, покрывающих небольшой островок, поблескивал корпус потерпевшего крушение «Кондора».

На блистере кабины сидел человек. Он был сосредоточен на том, что держал в руке. Его словно бы не интересовали ни буря, в любое мгновение готовая превратить это тихое болото в кромешный ад, ни дракон, который высунул из воды узкую морду и шумно втягивал крокодильими ноздрями влажный воздух, ни праздничная иллюминация аварийного псевдограва, ни сами аварийщики, бредущие по пояс в трясине.

Рашке показал своим ребятам на дракона, а сам двинулся к «потерпевшему». Александр Дымок поднял голову.

– А-а, это вы, герр Рашке! – как ни в чем не бывало воскликнул он. – Полюбуйтесь-ка на этого красавца! – Он протянул старейшему аварийщику Яйлы многостворчатого моллюска, раскрытого как цветок и сияющего голубой россыпью биолюминесцентных глазков на внутренней стороне щупалец. – В сущности, он напоминает нас с вами, герр Рашке…

– Чем же? – осведомился глава АС планеты, незаметно вынимая из кармана пистолет-инъектор.

– Мы также коротаем дни в панцире одиночества, – сказал Дымок, – но когда грянет буря, будем готовы раскрыться навстречу судьбе.

№ 6 «Руна Мадр»

– Удивительная планета, вы не находите? – осведомился у своего молчаливого спутника словоохотливый инженер-мелиоратор.

Они стояли на смотровой площадке космопорта, откуда и впрямь открывался роскошный вид на знаменитые Известковые Замки. В изумрудных зеркалах идеально круглых лагун отражались горчичного цвета башни, оранжевые арки, вознесенные на витых колоннах, кофейные контрфорсы с ажурными аркбутанами: ни один Замок не походил на другой.

– Когда группа Крюгера высадилась здесь, – продолжал словоохотливый, – никому и в голову не приходило, что это искусственные сооружения. Сам Крюгер в своих отчетах сообщал о сухопутных кораллах. Да и как было поверить, что Замки – результат творческой деятельности гигантских неповоротливых моллюсков?

– Насколько я помню, – отозвался молчаливый спутник мелиоратора, – это не архитектурные сооружения, а философские концепции.

– На этой гипотезе настаивает Крюгер, – подхватил словоохотливый, – но Хаякава с ним не согласен. Нет, почтенный профессор Токийского университета не отрицает, что слизни Гарроты – глубокие мыслители, но он считает, что свои грандиозные интеллектуальные конструкты они держат исключительно в голове…

– Скорее уж – в мантии, – уточнил его собеседник.

– Ах да, конечно… В особой мантийной полости…

Разговор увял. Пассажиры рейсовика Курорт – Гаррота – Венера спешили покинуть маленький космопорт. Удивительная планета со своей еще более удивительной цивилизацией ждала их. Туристы скапливались у многоместных пассажирских птерокаров. Командированные в распоряжение Исследовательского Центра специалисты попадали в дружественные руки встречающих коллег.

Инженер-мелиоратор наскоро попрощался со своим спутником и присоединился к своей туристической группе. Молчаливый вздохнул свободно. Он не принадлежал ни к одной из групп пассажиров. Он не был ни туристом, ни специалистом. Он прилетел на Гарроту не для того, чтобы восхищаться ее чудесами, но и не для того, чтобы эти чудеса изучать. У него была совершенно конкретная цель. И его должны были встретить.

– Простите! Не вы ли Томас Нильсон?

Он обернулся. Шатенка среднего роста, спортивного телосложения. Загорелая, в «тропическом обмундировании» сотрудника ИЦ Гарроты. Если бы не усталое выражение карих глаз, трудно было бы догадаться, что этой женщине за девяносто.

– Да, я Томас Нильсон, – сказал он. – А вы Викке Освальдовна?

Шатенка кокетливым жестом протянула гладкую коричневую руку.

– Ксенопсихолог Ужусенене, – представилась она. – Мне передали, что вы хотели меня видеть. Слушаю вас.

Нильсон с выражением беспомощности оглянулся.

– Простите меня, Викке Освальдовна, – пробормотал он. – Разговор у меня к вам долгий и серьезный… Не хотелось бы вот так… на солнцепеке…

Ужусенене ахнула, прижала ладони к щекам.

– Что же это я?! Хороша хозяйка… Пойдемте ко мне… я вас завтраком накормлю, за столом и побеседуем.

– К вам? – засомневался Нильсон. – Не знаю… удобно ли…

– Боитесь меня скомпрометировать, молодой человек? Напрасно, я уже вышла из этого возраста… Идемте, идемте!

Она подхватила гостя под локоток и повлекла к эскалатору. Они спустились на служебный уровень космопорта, миновали глайдерную стоянку, направились к корпусам Исследовательского Центра. По пути им то и дело попадались разные знакомые Викке Освальдовны. О чем-то спрашивали, советовались насчет применения каких-то треллингов, сетовали на застой в шестнадцатом секторе и хвастали прорывом в секторе тридцать девятом. Казалось, что гость и хозяйка никогда не доберутся до жилища ксенопсихолога. Но вот они обошли кубические здания биолабораторий, свернули на дорожку, которая вела к личным коттеджам сотрудников ИЦ.

Викке Освальдовна жила в домике, что стоял на берегу лагуны.

– Ступайте на веранду! – велела Ужусенене. – Там прохладно. я принесу вам чего-нибудь освежающего…

– Если вас не затруднит, джеймо, пожалуйста, – попросил Нильсон.

– Ни в малейшей степени, – откликнулась хозяйка.

Она исчезла в недрах коттеджа, а Нильсон поднялся на веранду, уселся в плетеное кресло и стал смотреть на Известковый Замок, охряной громадой возвышающийся на противоположном берегу.

Было прохладно и тихо, лишь ровный на пределе слышимости гул стоял в воздухе. Нильсон заметил радужное мерцание над лагуной, словно там танцевали мириады крохотных стрекоз. Вернулась Викке Освальдовна, поставила перед гостем бокал с джеймо и снова скрылась в доме. Нильсон взял бокал, пригубил. Вдруг гостю стало не по себе. Кто-то появился у него за спиной, медлительный, неуклюжий даже, но вместе с тем непередаваемо чуждый – не человек и не зверь. Нильсон услыхал хруст ракушечной крошки, которой были посыпаны дорожки на территории ИЦ, и ощутил запах. Скорее приятный… Растительный… Так пахнут лесные ягоды.

Нильсон аккуратно поставил бокал на столик, выскользнул из кресла и повернулся лицом к неведомому.

Перед ним был гарротянин. Огромный, с корову величиной, сухопутный моллюск-мыслитель. Оставляя позади себя быстро подсыхающую полоску слизи, он приближался к веранде. Туловище его студенисто колыхалось, а на передней части, которую весьма условно можно было считать головой, поблескивал шлем-передатчик мыслительных волн.

– Не бойтесь, Томас, – сказала Ужусенене, появляясь на веранде с подносом, уставленным разнообразной снедью. – Это всего лишь Оскар. Здешний сапиенс. Барух Спиноза и Фридрих Ницше в одном… Что у него там есть?

Гость принужденно рассмеялся.

– Не знаю, – пробормотал он. – я не знаток…

Оскар влился на ступеньки веранды, замер у столика, отрастил по обеим сторонам шлема пару усиков-антенн. Запах лесных ягод усилился.

Нильсон протянул к слизню-сапиенсу руку, спросил:

– Можно его погладить?

– Сколько угодно, – откликнулась хозяйка. – Все равно вы для него лишь плод его воображения.

Гость потрепал гарротянина по загривку, посмотрел на ладонь, она осталась сухой и чистой.

– Надо же… – пробормотал Нильсон, – я думал, он холодный и мокрый, а он… словно кота гладишь.

Оскар втянул антенны, протек между стойками перил, ограждающих веранду, плюхнулся на ракушечник и величаво удалился к лагуне.

– Вероятно, ему пришла в голову неожиданная мысль, – сказала Ужусенене, – и он поплыл ее материализовывать…

– Каким же образом? – поинтересовался гость, возвращаясь к столу.

– Видите ли, – произнесла хозяйка академическим тоном, – слизни генерируют чрезвычайно мощное биополе, с его помощью они способны управлять любыми живыми существами…

– Неужто и людьми?!

Викке Освальдовна кивнула.

– И людьми… Но людей они не считают реально существующими, следовательно, всю человеческую деятельность на Гарроте, включая нашу с вами беседу, аборигены полагают капризами своей фантазии. Поэтому чаще всего гарротяне управляют полипами, которые доставляют им микроводоросли, то есть основную пищу слизней, ну и воздвигают эти вот философские замки из собственных известковых скелетов…

– Но ведь Хаякава отрицает взаимосвязь между этими сооружениями и интеллектуальными конструктами гарротян…

Ужусенене посмотрела на него с веселым изумлением.

– А говорите, не знаток, – сказала она. – Хаякава никогда не был на Гарроте, его собственные мысленные построения гораздо более абстрактны, чем Замок моего Оскара… Впрочем, я заболталась… Давайте наконец завтракать.

Слизень, которого эти странные позвоночные именовали Оскаром, выбрался на берег, с легкостью преодолел эскарп, вполз во внутренний двор своего Замка. Он полюбовался аксиологическими нервюрами, терпеливо возводимыми бесчисленными поколениями рабочих полипов, и вновь обратил свой внутренний взор на двух немоллюсков, скорчившихся над грибовидным наростом. «Оскару» показалось забавным нарушить их мирную трапезу.

Пожалуй, не помешает разыграть небольшой психологический этюд, подумал он. Допустим, выясняется, что они не те, кем кажутся…

№ 07 «Сандзю»

Горячий густой воздух, пропитанный запахами раздавленной зелени, ржавчины и смерти. Низкое и твердое фосфоресцирующее небо. Светлая безлунная ночь, словно заставленная пыльными декорациями. Все это он помнил. Здесь он провел дни практикантской юности и годы профессиональной зрелости. Отсюда бежал, гонимый обидой и яростью, жаждой справедливости и желанием узнать о себе правду. Любую, какая ни есть…

Это было давно, так давно, что уже не имело значения, да – и не с ним, в общем.

Не дожидаясь, когда выползет трап, он соскочил в колючую ломкую траву. Пружинящим шагом обошел корабль. Тишина и покой. Ни одна смертоносная железка не шелохнулась в кустах. Сдохли все железки.

В траве притихли пичуги. Зверье затаилось. Всех их напугал корабль, с душераздирающим кошачьим мявом материализовавшийся на поляне, прямо напротив опутанной повиликой бетонной глыбы. А может быть, напугал лесных обитателей вовсе не корабль, а он – видящий в темноте, ощущающий биение самого крохотного сердца?

Неподалеку текла большая река. Все еще загроможденная ржавым железом, она сбегала с восточного склона гигантской котловины и поднималась по западному. Он спустился к воде, присел на корточки, зачерпнул широкой ладонью, медленно вылил обратно. Вода фонила. Видимо, где-то грунтовые воды размыли склад радиоактивных материалов. Что ж, удивляться не приходится. На про́клятой этой планете не изменилось ничего. Несмотря на возню тех, кто вот уже почти сотню лет пытается сделать эту клоаку хоть немного чище. Смешно вспомнить, но ведь когда-то он был одним из них!

Он выпрямился, оглянулся на корабль. Маленький звездолет класса «турист» уже слился с окружающим пейзажем. Сработали маскировочные механизмы. Теперь постороннему глазу ни за что не отличить это чудо инопланетной техники от причудливого остова какой-нибудь здешней безжизненной машинерии. Можно было не опасаться, что из зарослей высунется ходячее чучело в клетчатом комбинезоне и влепит в борт заряд гранатомета.

Потерять корабль не хотелось. И не потому, что он боялся здесь застрять. Не юнец все-таки, знает, куда пойти и к кому обратиться за помощью, но у него другие планы, требующие полной автономии. Впрочем, спроси его сейчас: какие именно? Не сумеет ответить. Не было у него слов, которыми он мог бы сформулировать свои намерения, – только смутно осознаваемая цель и четкий алгоритм действий. Как у автомата с программой полного цикла. По завершении которой полагается самоликвидироваться. Точнее – в завершение.

Все – пора!

Он вытер ладонь о скользкую ткань стандартного туристического комбинезона, плавными прыжками понесся вдоль берега. На запад. Вверх по склону котловины, которая на самом деле была равниной. Через полчаса он выбежал на древнее, в рытвинах, залитых ржавой водой, бетонное шоссе. Прибавил ходу, перепрыгивая через гнилые стволы поваленных деревьев, огибая железные чудища, застрявшие на перекрестках, не обращая внимания на желтоватые огоньки, тлеющие в окнах ветхих придорожных строений. Все равно, живущие в них человекоподобные существа не могли разглядеть его. Для них он был только вихрем в затхлом горячем воздухе летней безветренной ночи.

К исходу ночи он достиг города, смрадного скопления лачуг, дымящих труб и клокочущих дрянными движками транспортных машин, но не стал углубляться в его улицы. То, что он искал, находилось ниже города. В искусственных пещерах, некогда красивых подземных станций, в длинных тоннелях, где сгрудившиеся составы намертво прикипели к рельсам. Здесь, в бывшем метрополитене, обитала вторая разумная раса этой несчастной планеты. Когда-то он очень ею интересовался, бредил контактом с мыслящими киноидами, искал пути к взаимопониманию. Теперь же ему был нужен только один «псина-сапиенс».

Старый друг…

Предатель…

Вентиляционная шахта почти вся забита мусором и палой листвой, но гнилой ветерок, потягивающий из черных ее глубин, свидетельствовал, что проход есть. Прыжок, приземление на мягкую прелую кучу и быстрое скольжение вниз на спине. Скольжение в кромешной тьме. Полусогнутые ноги с размаху ударяются обо что-то твердое. Инерция бросает его вперед. Он успевает сгруппироваться, перекатиться через голову и оказаться на ногах на мгновение раньше, чем могучие челюсти смыкаются у него на горле.

Разочарованный промахом голован отскочил к стене, издевательски загукал, пружинисто приседая на могучих лапах.

– О лохматые древа, тысячехвостые, затаившие скорбные мысли свои в пушистых и теплых стволах! – нарочито громко произнес пришелец. – Тысячи тысяч хвостов у вас и ни одной головы!

Голован в ответ разразился длинной серией щелчков. Ему ответили из тьмы тоннеля справа и слева. Подземные жители, умеющие покорять и убивать силою своего духа, возникали из глубины заброшенного метрополитена бесшумно, как призраки – пришелец отчетливо видел их и слышал биение их сердец. Как никто знал он, насколько они опасны, но ему не составило бы труда справиться с ними всеми.

Голованы окружили незваного гостя плотным кольцом, которое расступилось лишь для того, чтобы пропустить седого как лунь, матерого своего собрата. Стараясь сохранять достоинство, хотя лапы его тряслись и подгибались от старости, патриарх приблизился к пришельцу, по-собачьи уселся, воздев лобастую голову.

– Ты пришел, – произнес голован по-русски. В его устах это прозвучало как нечто среднее между вопросом и утверждением.

– Да, Щекн-Итрч, – отозвался пришелец.

– Зачем? Льву Абалкину больше нет дела до народа Голованов.

– Я не Лев Абалкин. Лев Абалкин убит людьми.

– Ты – не человек, – то ли констатировал, то ли просто согласился голован Щекн-Итрч. – Народу Голованов больше нет дела до народа Земли. Народ Земли не вмешивается в дела народа Голованов. Народ Голованов не вмешивается в дела народа Земли. Так было, так есть и так будет.

– Я пришел говорить не о делах народа Земли, – так же монотонно проговорил пришелец. – я пришел говорить не о делах народа Голованов. я пришел говорить с тобой, Щекн-Итрч.

Патриарх чуть повернул облезлую от старости морду, несколько раз щелкнул редкозубыми челюстями. Остальные голованы как один снялись с места и канули в безвидности тоннеля.

– Говори! – потребовал Щекн.

– Меня интересует лишь одно, Щекн-Итрч, – сказал пришелец. – Что заставило тебя предать своего друга и учителя Льва Абалкина?

Голован помотал массивной головой.

– Я не предавал Льва Абалкина, – отозвался он. – Лев Абалкин умер раньше, чем был убит людьми. На реке Телон я говорил не с Львом Абалкиным. я говорил – с тобой.

Пришелец усмехнулся. В рассеянном мерцании опалесцирующей плесени на стенах блеснули его ровные белые зубы.

– Ты ошибаешься, киноид, – сказал он. – На реке Телон с тобой говорил Лев Абалкин. Ты предал своего друга и учителя, Щекн-Итрч, но я пришел не за тем, чтобы укорять тебя. я пришел, чтобы сообщить добрую весть. Прежде чем у зачатых в эту ночь Голованов отпадут перепонки между пальцами, народ Земли навсегда покинет Вселенную. Никто больше не помешает твоему племени занять подобающее ему место.

Старый боевой конь при звуках трубы…

До сих пор вздрагиваю, вспоминая о том летнем вечере.

Я лежал брюхом кверху у себя на дачной веранде и в который раз перечитывал «Пять биографий века». Шустрые киберы подстригали газон. Пахло свежеполитой травой. Мягко светило закатное солнце. На горизонте тянулись ввысь громады тысячеэтажников Свердловска, но мысленно я видел совсем иную картину: ночное беззвездное небо, зеленый ломтик луны, черную стену леса и темные узкие вдавлины на белом прибрежном песке.

Маргариту Логовенко долго и тщательно искали. Даниил Александрович лично летал на Пандору, принимал участие в прочесывании джунглей. Историю таинственного исчезновения его супруги П. Сорока и Э. Браун завершают обнаружением на берегу горячего озера защитного комбинезона, аккуратно сложенного возле егерских ботинок, карабина с патронташем, да еще – цепочки узких следов, уходящих в накрытое шапкой тумана озеро. При этом они объясняют случившееся с Ритой Сергеевной, как ее называли на Белых Скалах, банальным несчастным случаем. Дескать, решила искупаться и утонула. А то, что не было найдено тело, так на Пандоре, густо населенной самыми разнообразными падальщиками, никогда не находят никаких тел. Логика уважаемых исследователей практически безупречна. Рита Сергеевна проводила немало времени на лесной биостанции, изучая местную флору и фауну. И нередко совершала одиночные вылазки. Не удивительно, что и в тот роковой день она, никому ничего не сказав, в одиночку отправилась в джунгли и не вернулась. Однако обычно дотошные в деталях сотрудники группы «Людены» напрочь проигнорировали одно немаловажное обстоятельство.

На берегу горячего озера были обнаружены следы не только Риты Сергеевны, но и множество других отпечатков босых женских ног, по всей видимости, принадлежащих аборигенкам. Складывалось впечатление, что Рита Сергеевна попросту разделась и ушла в озеро. Утонула? А может, превратилась в русалку? Вопрос далеко не праздный, но П. Сорока и Э. Браун не утруждали себя сколь-нибудь серьезным его рассмотрением, придя к довольно поверхностному выводу, что именно трагическая гибель жены подтолкнула Даниила Александровича Логовенко к тому, что много лет спустя назовут Большим Откровением.

Я не присутствовал, но очень хорошо все это себе представляю. База аварийщиков в Стране-Оз-на-Пандоре. Оперативная диспетчерская. Несчастные глаза совсем еще зеленого Базиля Неверова. И обычно румяное – кровь с молоком – а в то мгновение такое потерянное лицо Дани Логовенко, которому только что сообщили, что надежды больше нет и поиски ввиду их абсолютной бесперспективности прекращены.

В моей коллекции нет записи об этом происшествии, хотя ему самое место среди других легенд Пандоры, которые бывалые старожилы-охотники, понизив голос до степени таинственной многозначительности, рассказывают вновь прибывшим за стаканом доброго местного «альмондино». Но все, что связано с именами дорогих мне людей, не повод для отстраненного любопытства. И без того стоит дать слабину, как злобные псы воспоминаний норовят вцепиться в мою старческую душу, и на глаза наворачиваются невольные слезы.

Присущая всем старикам способность с легкостью переходить из состояния «грежу наяву» к состоянию «грежу во сне» сыграла со мною недобрую шутку. В какой-то момент я осознал, что вижу некий расплывчатый силуэт, показавшийся на опушке недальнего леса. Завиток тумана, решил я. Короткое уральское лето было уже на исходе. Вечерами заметно холодало, и ночные туманы все чаще поднимались с реки. Однако в этом завитке было что-то неправильное. Он походил на маленький дымный смерч, стремительно пересекающий набухшую росой поляну.

Признаться, у меня екнуло где-то под сердцем. Поймите меня, одно дело коллекционировать аномальные явления, другое – сталкиваться с ними нос к носу. Совершенно некстати я подумал о белой фигуре, вещавшей от имени сообщества Странников на планете Тисса. Только потусторонних посланцев мне не хватало! Ведь я уже давно не властен организовать производство святой воды в промышленных масштабах…

Моему коту Каляму, до того мирно дремавшему у меня на коленях, видимо, передалась моя тревога. Он вопросительно муркнул. А когда я вскочил из шезлонга, несчастный котяра брякнулся об пол и заблажил обиженно, но мне стало не до него, я не мог оторвать взгляд от призрачной фигуры, чьи очертания становились все отчетливей.

Солнце зашло, и сумерки воцарились в окрестностях дачного поселка. Черные птицы бесшумно вспорхнули над поляной. Мирные вечерние голоса соседей утонули в сгущавшейся тишине. От реки тянуло сыростью, и я невольно поежился. Белая фигура приближалась. Теперь я видел, что это женщина. Она плыла, почти не касаясь босыми ногами росистой травы, но серебристый след все равно стлался за нею. К немалому своему смущению, я сообразил, что женщина совершенно нагая. Первым моим порывом было сорвать купальный халат, забытый на перилах веранды, и накинуть на эти белоснежные, почти хрустальной прозрачности плечи, но я будто окаменел.

Таинственная незнакомка легко взбежала по ступенькам крыльца, откинула с лица волну черных с прозеленью волос и дерзко посмотрела мне в лицо.

Глаза у нее были белыми, как у вареной рыбы.

Я невольно отшатнулся.

– Рита, ты?

– Да, Максик, это я, – отозвалась она глухим голосом, от которого меня пробрала дрожь.

– Постой… но как ты здесь оказалась? Прошло столько лет и…

– Вы меня не нашли, – проговорила она, словно сдерживая стон. – А мне было так одиноко и холодно, Максик… Эти озера только сверху горячие, а у самого дна они ледяные… Тьма и холод. И тяжесть. Посмотри, Максик, как измочалило мою грудь…

Рита Сергеевна шагнула вперед, разводя руки, будто собиралась заключить меня в объятия. И я увидел отвратительные зеленые пятна на ее белой, как алебастр, груди.

– Подожди, Рита, – пробормотал я, не в силах отвести глаз от этих пятен. – я сейчас вызову «Скорую»… Это так здорово, что ты вернулась… Тебе помогут, обязательно помогут…

Она хрипло рассмеялась.

– А кто поможет тебе, Максик?! – шепеляво осведомилась она. – А хочешь – я?!

– Ты? – удивился я. – Чем же?

Мне показалось, что ирония в разговоре с призраком спасительна для рассудка.

– Ты уже стар, Максик, – продолжала она. – А ведь был таким красавцем. Все киевские дивчины были от тебя без ума… Даже – я.

– Ошибаетесь, госпожа русалка, – произнес я со всем доступным мне сарказмом. – Мы с вами не были знакомы.

– Это ничего, – отозвалась русалка и одним неуловимым движением приблизилась ко мне вплотную. – Вот и познакомимся… поближе…

Она облизнула синюшные губы разбухшим языком. На меня дохнуло горячим запахом пандорианских озер – щами пополам с тиной. я отстранился, но поздно, белые русалочьи руки… нет – жесткие озерные водоросли оплели меня, не давая вздохнуть. я схватил исчадие ада за плечи, чтобы неделикатно отпихнуть. Панически орал Калям.

– Иди ко мне, милый, – шипела русалка. – Согрей меня… И ты будешь жить веччччно…

Силы покидали меня, я задыхался.

И вдруг резкий видеофонный звонок разбил кладбищенскую тишину.

Русалка, утратившая всякое сходство с Ритой Сергеевной, вздрогнула, отпрыгнула, заколыхалась, как студень, и обрушилась на пол водопадом холодной озерной воды…

Звонок продолжал наяривать. Не разлепляя век, я наугад ткнул в клавишу соединения.

– Здравствуй, Максим!

Сухой, надтреснутый, не побоюсь этого слова – старческий голос окончательно вернул меня из туманных пропастей кошмара к солнечной действительности летнего утра.

– Приветствую тебя, Корней, – пробормотал я. – Как говорится, сколько лет, сколько зим…

– Максим, звоню тебе, потому что, полагаю, только ты сможешь честно ответить мне на один вопрос.

– Слушаю тебя.

– Ты, конечно, тоже посвящен в тайну моей личности. Только не говори, что ты, бывший сотрудник КОМКОНа-2, ничего не знаешь.

Вот те раз…

– Да, Корней, я знаю о тайне твоей личности.

– Тогда я задам тебе этот вопрос… – Он помолчал, видимо, собираясь с духом. – я был единственным «найденышем» или есть и другие? И если есть, то где они сейчас?

– С чего это тебя вдруг стали посещать такие мысли? В столь почтенном возрасте! Конечно, ты был один, – бодро солгал я.

– Уж и не знаю, кому верить, – произнес Корней загадочную фразу.

– Что-нибудь случилось, Корней?

– Слушай, Максим, – сказал он, игнорируя мой вопрос. – Вам с Сикорски не приходила в голову такая, не слишком сложная мысль, что нет и не было никогда никаких Странников?.. А есть и пребудет вовеки великий закон неубывания энтропии. Закон, препятствующий превращению человечества в сверхцивилизацию…

Я не успел ничего ответить. Яшмаа прервал контакт.

Так, подумал я. С чего это ему понадобилось в такую рань тревожить тень покойного Сикорски? И с какой стати нашего подкидыша-союзника стали интересовать «другие»?

В воздухе явственно запахло серой, но я в тот момент ничего не почувствовал.

К 228 году девятеро из «подкидышей» все еще жили за пределами Земли, ничего не зная о других «близнецах». Все уже были в солидном возрасте (под 90 лет), но оставались здоровы духом и крепки телом. Корней Яшмаа (№ 11, значок «Эльбрус»), например, постоянно проживал у себя на вилле «Лагерь Яна» в приволжской степи, неподалеку от Антонова. Бывший прогрессор посвятил себя написанию истории Гиганды.

Мне же все время не давала покоя одна мысль. Ведь кто-то же подбросил человечеству эти эмбрионы? Хотя подбросил – слишком громко сказано. Вероятность обнаружить саркофаг-инкубатор в беспредельном Космосе на безымянной планете в системе ЕН 9173 была ничтожно мала. И тем не менее он был обнаружен.

Долгое время я размышлял над трагической судьбой Льва Абалкина и Рудольфа Сикорски, хотя с того страшного дня прошло уже более полувека. Время от времени я спрашивал себя: а может, прав был покойный Сикорски, спустив тогда курок? Сейчас многие уже подзабыли об этой истории и, видимо, мало кто помнит, что загадочное и необъяснимое исчезновение тела Льва Абалкина из закрытого, герметичного помещения крио-хранилища, куда имели доступ лишь сам Экселенц, Комов и тогдашний президент сектора «Урал – Север» Атос-Сидоров, подтвердило самые худшие опасения.

Все службы КОМКОНа-2 были приведены в состояние «боевой готовности» по программе «Зеркало» (глобальные строго засекреченные маневры по отражению возможной агрессии извне). Все ждали неминуемого вторжения Странников. Но шли годы, ничего особенного не происходило, и вся эта история постепенно сошла на нет. Но ни тогда, ни сейчас у меня в голове не укладывалось: зачем сверхцивилизации вообще были нужны такие «сложности»? Хранить эмбрионы кроманьонцев десятки тысяч лет только для того, чтобы подбросить их человечеству. А затем путем запуска некой вельзевуловой программы превратить прекрасных людей в «зомби», которые, сметая все на своем пути, будут пытаться воссоединиться с «детонаторами»? Было во всем этом не только нечто страшное и жестокое, но и бессмысленное.

Иногда я очень хорошо понимаю Сикорски.

И самый главный вопрос, мучивший меня все эти годы: а что бы произошло в случае воссоединения «подкидыша» с «детонатором»? Если это действительно детонатор… На этот вопрос не было ответа ни у кого. Но потенциальная возможность подобного развития событий все еще не исключалась. Десять «подкидышей» жили и здравствовали, а «детонаторы» все еще лежали в Музее Внеземных Культур. Кроме того, мы до сих пор не знаем, что же стало с населением планеты Надежды, выведенным через нуль-порталы в неизвестном направлении. А то, что мы знаем, отнюдь не внушает оптимизма. Время показало, что опасения оказались не напрасными. Почти полвека я нес тяжесть этой тайны на своих плечах, и только трагические события августа 230 года освободили меня от нее.

Сейчас, когда история «подкидышей» перестала быть секретом и после известных событий превратилась в достояние широкой общественности, можно уже сделать вполне определенные выводы:

Мы приняли люденов за Странников, вернее, мы приписали качества люденов Странникам, но мы ошиблись. Незаметно произошла некая подмена понятий. Людены – это не Странники. А Странники – это не людены. Людены – это порождение нашей собственной цивилизации, и Странники тут ни при чем. О люденах мы знаем достаточно много. Что на самом деле стояло за мифом о Странниках, мы не узнаем, пожалуй, никогда.

Тем не менее до этих событий спецотдел КОМКОНа-1 продолжал наблюдение за «подкидышами». Работа эта была довольно рутинная. «Подкидыши» ничем особенным себя не проявляли. Жили, работали как все нормальные люди. Следует лишь отметить тот факт, что все они довольно равнодушно отнеслись к Большому Откровению, и вообще, похоже, все это прошло как-то мимо них. Что тоже было довольно странно.

Я отложил книгу и не слишком вежливо спихнул на пол Каляма, разнежившегося на моих коленях. Нарастающее беспокойство снедало меня.

– Не сердись, Калямушка, – пробормотал я в ответ на его жалобное мяуканье. – Мне нужно отлучиться. Ненадолго…

Калям понимающе зыркнул на меня чудными своими глазами и принялся вылизывать антрацитовую шерстку. Мир был восстановлен.

Я велел домашнему киберу вовремя покормить кота и побрел переодеваться.

По старой комконовской привычке свой глайдер я держал на открытом месте, чтобы он непрерывно подзаряжался. Машина у меня старая, проверенная временем, стартует мягко, мгновенно набирает скорость. Конечно, сегодня она смотрится забавным анахронизмом вроде флаера Бадера, который я видел во время нашей последней встречи. Правда, у моего глайдера нет этих дурацких шишечек на корме и уродливых щелей визиров. Все равно в большинстве своем нынешние землежители предпочитают величественные псевдогравы и главным образом потому, что на них можно сколько угодно навешивать разнообразные «рюшечки» и «примочки». И что характерно, ходовые качества псевдогравов при этом не снижаются! Глайдеры в этом смысле гораздо более капризные машины, но в моем возрасте не изменяют старым привязанностям.

Сверкая мятыми боками, обгоняя ленивые облачные стада, моя машинка мигом домчала меня до окраин Свердловска, утопающих в весенней зелени. Над ней возвышались новые небоскребы, которые представляли собой квазиживые организмы – достижение эмбриомеханики начала XXIII века. Небоскребы эти умели расти, образовывать по заданной программе новые жилые помещения и целые комплексы и убирать ненужные. Жизненные процессы в них напоминали процессы, протекающие внутри деревьев. Небоскребы поглощали все виды энергии из окружающей среды, очищали атмосферу от пыли и загрязнений, насыщая ее кристально чистым воздухом.

Я оставил далеко позади эти архитектурные шедевры и мчал и мчал дальше, приближаясь к центральной части мировой столицы. Слева поднимался золотистый от утреннего солнца ячеистый купол Форума, чуть поодаль справа двумя огромными белыми крыльями устремлялось ввысь здание Управления Космофлота, рядом, на площади Звезды, был виден светло-серый куб Музея Внеземных Культур, а еще дальше – составленное из сверкающих параллелепипедов, увенчанных полусферами с козырьками посадочных площадок, здание КОМКОНа-1. «Империя» Геннадия Комова.

Вестибюль встретил меня сумеречной прохладой. Приглушенно светились потолочные панели, в нишах с бюстами героев минувших столетий пестрели живые цветы. Пол мягко пружинил под ногами. я двинулся вдоль ряда бюстов, кивая им словно живым. Многих из этих людей я знал лично. Глубоко уважал всех. Некоторых – любил… Юрковский, Крутиков, Дауге, Быков, Сикорски, Бадер, Горбовский, Сидоров – не люди даже – эпоха! И какая эпоха! В какие бы дали ни устремлялось человечество в будущем, никогда ему не достичь уже ТАКОГО размаха и не выдвинуть из своих рядов ТАКИХ людей.

Впрочем, наверное, это старческое брюзжание…

Занятый этими элегическими размышлениями, я не сразу обратил внимание, что в Большом КОМКОНе пустовато. Признаться, я не был здесь с момента моей отставки. Если мне не изменяет память, в том, далеком уже 205-м, в «империи Комова» кипела жизнь. Огромные информационные дисплеи непрерывно выбрасывали колонки оперативной информации, то и дело опускались и поднимались кабинки лифтов в прозрачных стволах, диспетчеры объявляли по громкой связи о начале совещаний. В кафетериях лились рекою безалкогольные напитки и полыхали жаркие споры. Униформа, легкомысленные наряды, диковинные хламиды. Прогрессоры, контактеры, инопланетяне. Куда всё подевалось?

Разумеется, совсем уж безлюдной «империю Комова» и сейчас не назовешь. То и дело попадались стайки молодых людей в незнакомой форме, сосредоточенно снующих между отделами. В кафетерии на первом этаже я заметил парочку семи-гуманоидов из системы Сириуса В. Облепив высокие бокалы пластинчатыми пальцами, инопланетяне цедили через соломинки зеленоватую жидкость, увенчанную шапкой желтой пены, и подслеповато щурились на экран К-визора, где демонстрировалась какая-то мультяшка. В распахнутом проеме, который вел в отдел технического обеспечения, я увидел четверку молодцев, занятых делом. Техники сидели на корточках у развороченного нутра некого эмбриомеханизма и тыкали в него молекулярными паяльниками. Эмбриомеханизм вздрагивал.

М-да, не густо для организации, занятой штурмом Галактики…

Всякий, кто впервые попадал в левое крыло здания Большого КОМКОНа, нередко в недоумении замирал у таблички с лаконичной аббревиатурой ГСП. Ведь каждый образованный в области космической истории человек знал, что Группа Свободного Поиска расформирована много лет назад. Слишком много было бессмысленных жертв и совершенных гээспэшниками необратимых поступков. В конце концов Мировой Совет принял решение отказаться от одиночных разведывательных экспедиций в пользу флотилий. Нашлись, правда, остроумцы, утверждающие, что человечество даже в этом следует по стопам Странников, которые, как известно, предпочитали бороздить галактические просторы целыми армадами. Как бы там ни было, отдел в левом крыле архитектурного колосса в центре Свердловска не имел никакого отношения к приснопамятной Группе Свободного Поиска. Теперь эта аббревиатура обозначала группу слежения за «подкидышами» – все, что осталось от некогда многочисленного КОМКОНа-2. Печальная тень Рудольфа Сикорски еще витала над этими коридорами, но ни один постоянный сотрудник новой ГСП не принимал непосредственного участия даже в событиях 199 года, не говоря уже о легендарной эпохе правления Экселенца. я числился консультантом группы слежения, но должность сия была чистой воды синекурой.

Я шел по коридорам ГСП, величественно кивал на приветствия молодых, совершенно не знакомых мне сотрудников, отмечая опытным глазом их сосредоточенность и деловитость. Атмосфера мне нравилась. Она напоминала о годах моей собственной службы в КОМКОНе-2 и вызывала легкую ностальгию. я остановился возле двери с замысловатым иероглифом из нержавеющей стали. Для непосвященного сия скрижаль не значила ничего, но мне-то было известно, что за нею находится кабинет начальника группы Андрея Григорьевича Серосовина, которого подчиненные даже в глаза называли Андрюшей. Это мне всегда казалось странным, может быть, потому, что я не мог бы даже в страшном сне назвать Экселенца Руди и не представлял, как Тойво, в мою бытность начальником отдела ЧП, обращается ко мне «Максик». Но в нынешние времена все стало по-другому. Человечество, лишенное эволюционной перспективы, все больше погружалось в трясину утонченного благополучия. Игры, танцы, маскарады. Самодеятельное творчество. Пикники. Мимолетные влюбленности, кратковременные дружеские связи. Легкие, ни к чему не обязывающие отношения. Всеобщая фамильярность. Называть начальника Андрюшей и при этом задумчиво поправлять его замявшийся воротник – было в порядке вещей. Только к нам, старикам, руинам героической и прочих эпох, молодежь относилась с почтением, сплошь и рядом пронизанным иронией.

Я коснулся входной мембраны, и она меня пропустила. Серосовин-младший был один. И он работал. В кабинете оказалось активированным затемнение, поэтому картинка на голографическом экране нуль-связи была четкой и яркой.

Над хребтом Смелых восходила ноздреватая, как голова зеленого сыра, луна. В открытое окно опорного пункта влетал ветер, пошевеливая светлыми занавесками. Оперативный сотрудник был настроен благодушно. Появление на мониторе служебной нуль-связи встревоженной физиономии начальства неприятно диссонировало с романтической безмятежностью вечера. Поэтому первыми словами дежурного было:

– Что стряслось, Андрюша?!

– Спишь на посту, блаженный? – поинтересовалось начальство.

– Да ты что! – опешил «блаженный». – Да когда это было!

– Ты мне лучше ответь, Пирс, где твой ноль первый?

Пирс бросил взгляд на монитор слежения.

– Вот дьявол!

– Где он?

– Сейчас проверю… Но клянусь тебе, полчаса назад он торчал у себя в «бусинке»…

– Не клянись, блаженный. Аппаратура врет.

– Не понял? – изумился Пирс. – Как это – врет?!

– Не знаю как… Не отвлекайся… Ну! Где он?

– Диспетчерская космодрома отвечает: два часа назад прошел регистрацию. Рейс «Пандора – Земля».

– Он летит на Землю?.. Очень мило… Ладно, запускаем процедуру номер ноль один.

– Что теперь будет, Андрюша?

– Не знаю, что будет. Надеюсь, ничего дурного. Ладно, до связи.

Экран погас, жалюзи на окнах свернулись. Утреннее солнце затопило спартанскую обстановку кабинета. Серосовин повернулся ко мне. Вскочил.

– Доброе утро, мэтр! Кофе не хотите?

– Здравствуй, Андрюша! – отозвался я. – Нет, кофе не хочу, спасибо. У нас что-то стряслось?

Он пожал плечами, придвинул мне кресло, а сам присел на краешек стола, заваленного кристаллозаписями, К-ридерами, блокноутами и прочими современными канцелярскими принадлежности.

По словам Серосовина, все началось с рутиной процедуры архивирования данных видеорегистрации. Разумеется, никто и не думал подглядывать за «подкидышами». Никакая гипотетическая угроза человечеству не могла отменить Основного закона. Камеры видеорегистрации отмечали лишь физическое присутствие «подкидышей», которые вот уже много лет подряд не покидали насиженных мест. Раз в месяц начальник ГСП снимал показания камер и приступал к архивированию. Ничто не предвещало проблем. На исходе мая, в день очередной архивации, Андрюша отметил в показаниях камер ВР-01 и ВР-03 разночтения с данными других регистраторов. Судя по ним, подопечные Джон Гибсон, экзобиолог, место постоянного проживания планета Пандора, и главный планетолог планеты Ружена Ежи Янчевецкий снялись с насиженных мест и отбыли в неизвестном направлении.

В первые мгновения Серосовин не почувствовал ни малейшей тревоги. Ведь отсутствие «подкидыша» по контрольному адресу само по себе ничего не значило. Мало ли какая надобность может возникнуть пусть у пожилого, но физически и душевно здорового человека? Даже старый запрет на проживание «подкидышей» на Земле давно уже утратил силу закона. В таких случаях в действие вступала специальная процедура. Перемещение «подкидыша» отслеживалось, в том числе и спутниковыми системами. А в особых случаях – оперативными сотрудниками ГСП.

Следуя намертво затверженной инструкции, Андрюша потянулся было к рабочему терминалу, дабы задействовать эту самую специальную процедуру, но рука его замерла на полпути. Он понял, что, собственно, было ненормальным в данной ситуации. Камеры видеорегистрации должны были не просто отметить длительное отсутствие подопечных по контрольному адресу, но и поднять тревогу. В случае с исчезновением Гибсона и Янчевецкого они этого не сделали!

К счастью, для таких тугодумов, как я, подумал Андрюша, инструкция разработана на все мыслимые и немыслимые случаи.

Прежде всего он связался с опорным пунктом ГСП на Пандоре. Свидетелем этого разговора я и был.

– Что ты намерен предпринять?

– Первое: задействовать спецпроцедуру в отношении объектов 01 и 03. Второе: усилить наблюдение за другими «подкидышами». Третье: заменить камеры видеорегистрации в местах постоянной дислокации всех объектов, – доложил Серосовин.

– Хороший план, – одобрил я и добавил: – Не переживай, Андрюша. Одномоментное желание двух наших подопечных покинуть насиженные места вполне укладывается в разряд случайных совпадений. Сбои в работе регистрационных камер тоже не дотягивают до ЧП. Поверь моему опыту, в нашей работе бывает и не такое. Соберись! Примкнуть багинеты! Или что там полагается примыкать?..

Изрыгнув эту банальность, я покровительственно похлопал сына своего давно умершего друга по плечу и с достоинством, как пресловутый граф, удалился. И невдомек мне было, старому идиоту, что вижу Андрюшу в последний раз и что по легкомыслию своему я выпустил из рук первые звенья цепочки событий, которые привели к трагедии на площади Звезды.

№ 08 «Руна Одал»

Прошло двести сорок лет, и, кроме старинного памятника в конце аллеи венерианских кленов, мало что напоминало теперь о легендарной эпохе покорения Урановой Голконды. Опаленный природным атомным взрывом, наполовину погруженный в оплавившийся камень вездеход и скромная, но точная надпись на постаменте. Вот, пожалуй, и все. Да и сама Голконда давно выработана до дна и тщательно обезврежена. И теперь на ее месте плещется море. По ночам в нем отражаются огни Венусборга, а днем – белые облака и ослепительно желтое солнце.

У памятника назначали свидания влюбленные. Поэтому никто не удивлялся высокому, стройному, на вид тридцатилетнему мужчине, который маялся у постамента с букетом солнечников. Над кронами кленов прошел флаер. Налетевший ветер рванул темные волосы мужчины, цветы в его руках укоризненно покачали рыжими вихрастыми головками. Флаер выпустил шасси, коснулся ими стекломассовой плитки, устилавшей аллею, взвизгнул шинами и замер. Спектролитовый колпак раскрылся, как бутон, и на землю сошла немолодая, но хорошо сложенная черноволосая женщина в светлом открытом платье. Мужчина поспешил ей навстречу.

Церемонный поклон. Без кокетства, как должное принятый букет. И они медленно двинулись вдоль аллеи, удаляясь от темной громады памятника в сторону набережной. Человек посторонний, провожая взглядом эту пару, мог решить, что ее манят морской зеленый простор, далекие черные горы и белый город в окаймлении оранжевых пальм, полукольцом охватывающих залив. Человек внимательный мог заметить некоторое сходство между мужчиной и женщиной. А человек, склонный к праздному фантазированию, вообразить, что стал свидетелем трогательного свидания пожилой матери с молодым сыном. Но даже человек, обладающий самой буйной фантазией, не мог бы представить, что эти люди – близнецы, родившиеся в один день, почти девяносто лет назад.

Нильсон осторожно взял правую руку женщины младенчески нежными пальцами, показал на родинку на локтевом сгибе.

– Руна Одал, – сообщил он. – А у меня – Косая звезда… Не правда ли, уникальные отметины, Светлана?

– Уникальные, Томас, – согласилась она. – Как и та история, которую ты мне вчера рассказал… Похожую на страшную сказку.

– Но ведь ты мне веришь?

– Не тебе, а данным генетического анализа, – отозвалась Светлана. – Прости, но я исследовала твой волос у себя в лаборатории… И как бы дико это ни звучало, мы и в самом деле близнецы. Родные брат и сестра.

Нильсон улыбнулся.

– Это ты хорошо придумала, сестричка, – сказал он. – К чему долгие разговоры, призывы поверить в несусветное, когда есть надежные, веками проверенные методы…

– И что нам со всем этим делать, братец?

– Сейчас я не могу тебе сказать, – помедлив, ответил Нильсон. – Уверен, нас объединяет не только родство, но и некая общая цель. И она требует, чтобы все мы собрались на Земле. Быть может, тогда мы поймем, в чем она заключается…

– Звучит весьма торжественно, Томас, – откликнулась Светлана. – А если без патетики?

– Если без патетики… – сказал он. – Не нужно питать иллюзий, сестричка. Нас воспитали людьми. Мы выглядим как люди, едим, пьем, спим… Думаем… Но это лишь маска. На самом деле мы – не они.

– А кто же? Инопланетяне? Агенты Странников?

Нильсон усмехнулся.

– Это было бы слишком просто, – проговорил он. – Мне кажется, что мы персонификация некого природного процесса… функция… флуктуация… Не знаю… Бессмысленно размышлять об этом, используя обычный человеческий мозг… Да и мучительно…

– Ты побледнел, Томас, – встревожилась Светлана. – Оставим эту тему… Функция, не функция, цель, не цель, в одном ты прав: нам следует собраться вместе и все обсудить. Не обязательно – на Земле. Можно и здесь, на Венере. Например, на южной полярной биостанции. Там хорошо. Красные леса, зеленые озера. Странное, но совершенно безобидное зверье. И там нам никто не помешает.

– На – Земле! – отрезал Нильсон. – ОНИ! – Он показал туда, где прибой разбивался о волноломы под набережной белого города. – Они приложили столько усилий, чтобы мы никогда не собрались именно на Земле! Следовательно, наш долг поступить так, как они НЕ ХОТЯТ!

– Хорошо, хорошо… Не волнуйся, – тоном психотерапевта проговорила Светлана. – Так и поступим… Правда, в твоих словах есть противоречие. Если мы не люди, как ты утверждаешь, то какой смысл что-то доказывать существам, нам решительно чуждым?

Нильсон понурился.

– Я не знаю, Светлана… – пробормотал он сквозь зубы, будто испытывал сильную боль. – Нет ответов.

– В таком случае не следует себя мучить понапрасну. Уверена, все не так страшно, как тебе представляется. Встретимся, обсудим, придем к какому-нибудь решению… В конце концов мы прожили среди людей большую часть жизни и никогда не чувствовали ни малейшего притеснения… Во всяком случае, я ни разу не сталкивалась ни с чем подобным…

– Возможно, что ты и не чувствовала, – отозвался Нильсон. – Но не забывай об убийстве Льва Абалкина, о гибели Эдны Ласко, о моей гибели, наконец… Прямо или косвенно, но в этих смертях виноваты ОНИ!

– Да, да, ты прав… – задумчиво проговорила Светлана и добавила решительно: – Знаешь что?! Полетим к нам!

– Куда это «к вам»?

– В университет.

– И что я там буду делать?

– Я тебя исследую.

– Я не подопытный кролик и не больной, чтобы меня исследовать, – хмуро отозвался Нильсон.

– Не говори ерунды! – сказала она. – Сфера моих профессиональных интересов – антропология. И если ты и в самом деле неоантроп в чистом виде, мне не помешает снять твои параметры, братец.

– Сними эти параметры с себя самой, сестричка, – парировал Нильсон. – Ведь ты убедилась, что генетически мы идентичны…

– В том-то и дело, что себя я давно изучила, – откликнулась Светлана. – Кто я в антропологическом смысле, мне известно. Поэтому я так легко поверила в твою страшную сказку. А вот полных биопараметров мужской особи неоантропа мне видеть не приходилось… Не артачься, братец, помоги сестрице в работе.

– Хорошо, – нехотя согласился Нильсон. – Летим.

Светлана улыбнулась ему и направилась к флаеру. Нильсон последовал за ней. Едва они устроились в двухместной кабине, Светлана запустила двигатели. Чуть приседая на амортизаторах, флаер покатил вдоль аллеи, набирая скорость. Мягкий толчок, и земля резко ушла вниз. Мелькнула опаленная броня героического вездехода. Ярко-красные кроны кленов слились в две алые полоски. Прибрежные кварталы Венусборга, утопающие в тропической зелени, легли под крыло.

Одной рукой удерживая штурвал, другой Светлана подобрала с пульта гарнитуру.

– Алло, Семен! – заговорила она в микрофон. – Постникова говорит… Готовь свою бандуру… Да, полный комплект. Везу совершенно уникальный экземпляр… – Она подмигнула отражению вытянувшейся физиономии Нильсона в зеркале заднего вида. – Зачем тебе знать, где я его раздобыла, Сеня?.. Мой хороший знакомый. Весьма отзывчивый человек… В общем, я рассчитываю на твою расторопность, дружок…

Светлана положила гарнитуру на место.

– Не сердись, Томас, – сказала она. – Семен, мой младший научный сотрудник, обожает четкость формулировок. Скажи я, что везу одного человека, он бы засыпал меня уточняющими вопросами.

Нильсон отмолчался. Светлана попыталась уловить его взгляд в зеркале. Ей почудилось, что в кабине появилось какое-то марево, отчего отражение получалось нечетким, колеблющимся.

– С тобой все в порядке, братец?! – встревожилась Светлана. – Томас! Ты меня слышишь?!

Вместо ответа раздался негромкий хлопок, и невесть откуда взявшийся в герметичной кабине горячий ветер рванул черные, без единого проблеска седины, волосы Светланы Постниковой.

№ 09 «Трезубец»

Водопад низвергался с немыслимой высоты. Разбиваясь о множество уступов, он достигал реки широким веером мельчайших брызг. Не удивительно, что над каньоном стояла вечная радуга: солнечная – днем и лунная – ночью. Точнее – трехлунная. Ради такого зрелища стоило проплыть на каноэ четыре километра, лавируя между отвесными извилистыми стенами, разукрашенными цветными напластованиями семимиллиардной каменной летописи. Тем более что экскурсовод в надвинутой на глаза поношенной ковбойской шляпе знал эту летопись назубок.

Исидор Тяжельников, неутомимо работая веслом, сыпал названиями геологических эпох, перечислял редкие ископаемые, не забывая упомянуть имена первооткрывателей. А экскурсанты, сидевшие тише воды, ниже травы, почтительно внимали его речам да разевали рты, когда Тяжельников небрежным хозяйским жестом указывал на завиток исполинской раковины, проглядывающий сквозь монолитную толщу.

Только один экскурсант оставался равнодушен к сказаниям геологического аэда. Рослый, длинноволосый мужчина с узким лицом североамериканского индейца, не вертел послушно головой, не ахал восхищенно, – потупив взор, сидел он на кормовой банке, опустив мосластую длань в красноватую воду, просеивая ее между пальцами.

– Обратите внимание на этот пласт, – вещал Тяжельников. – Характер его трансгрессии свидетельствует о катастрофическом происхождения данного залегания. Образовалось оно на верхней границе так называемой эпохи Маренго, любопытнейшего периода в геологической, и не только, истории Редута. Как вам должно быть известно, именно в эпоху Маренго появились предки бицефалов… – Он коротко хохотнул. – Прошу не путать со знаменитым Буцефалом… Бицефалы – вторая разумная форма жизни на Редуте. Просуществовала около миллиона лет, наибольшего расцвета достигла примерно за две тысячи лет до своего исчезновения… Впрочем, о бицефалах вам гораздо более квалифицированно расскажет профессор Бауэр, когда мы вернемся на базу… А теперь я прошу, друзья, обратить внимание на эту великолепную окаменелость…

Тяжельников вцепился могучими руками в каменный выступ и затормозил каноэ, несколько экскурсантов принялись ему помогать – течение реки в каньоне было не быстрым, но упорным. Индеец присоединился к помощникам. Экскурсовод поблагодарил и приступил к рассказу о причудливом образовании, напоминающем скелет колоссальной радиолярии.

На закате, когда погасла солнечная радуга в водопаде, каноэ причалило к пристани научной колонии. Зажглись желтые фонари вдоль набережной. Из кафе долетала музыка. Гуськом взбирались на небосвод луны. Экскурсанты цепочкой потянулись к белым домикам, ласточкиными гнездами примостившимся на широких уступах скалистого берега. Экскурсовод задержался на пристани, любуясь тройной лунной дорожкой на маслянистой глади реки.

– Улетели за тридевять парсек, – сказал кто-то у него за спиной, – а все так же любуемся самым банальнейшим зрелищем на свете. Ну, разве что с добавкой двух лишних лун.

Тяжельников обернулся, посмотрел исподлобья на нежданного собеседника. Индеец подошел и встал рядом.

– Возможно, – проговорил Тяжельников. – Но мне это зрелище не надоедает, вот уже…

– Семьдесят лет, – завершил за него Индеец.

– Я вижу, молодой человек, вы хорошо осведомлены о моей биографии… Да, я здешний старожил… Довелось, знаете ли, быть среди если не первооткрывателей, то уж точно – первоисследователей… Прилетел и остался. И не жалею. После Земли Редут – лучшая планета во Вселенной… Простите старику эту романтическую чепуху…

– И вы никогда не скучаете по Земле?

– Нет… я ее почти не знаю… Родился, учился, готовился к космическим экспедициям… С двенадцати лет не думал ни о чем другом… Смешно, но порой мне кажется, что я и родился-то не на Земле.

– Вы даже не подозреваете, Исидор Сергеевич, насколько близки к истине…

Тяжельников непонимающе уставился на странного длинноволосого молодого человека, потребовал:

– Рассказывайте, коли уж начали.

Индеец не торопясь изложил ему историю «подкидышей». За время его рассказа Тяжельников успел раскурить трубку, красноватое пламя озаряло его худое задумчивое лицо.

– Занятно, – отозвался он, когда Индеец закончил свое повествование. – Впрочем, здесь на Редуте можно и не такое услышать…

– Далеко не каждая занятная байка касается тайны личности, – парировал его собеседник. – Тем более не какой-то там абстрактной личности, а вашей, собственной, Исидор Сергеевич.

– К чему этот романтический надрыв, молодой человек? – произнес, попыхивая трубкой, Тяжельников. – Что было, то быльем поросло… Если вы жаждете сатисфакции, обратитесь в Мировой Совет. Там разберутся… Меня же моя жизнь вполне устраивает. Не важно, благодаря ли Провидению, Странникам ли или этому вашему злому гению, как его бишь… Сикорскому, но я провел лучшие свои годы на Редуте. Надеюсь здесь и помереть.

– Посмотрим, – буркнул Индеец.

Трубка осветила тяжелое, в складках лицо старожила мефистофельским огнем.

– Если только вы меня не похитите, – сказал Тяжельников, – и не вывезите тайком на Землю.

– Звучит заманчиво, – откликнулся Индеец.

– Кстати, молодой человек, – проговорил Тяжельников. – Вы ведь так и не представились.

– Александр Дымок к вашим услугам, сэр.

– Приятно познакомиться, – отозвался Тяжельников. – Да, да, вы не поверите, но не взирая на ваш байронический облик и туманные угрозы, я и в самом деле рад знакомству… я еще во время экскурсии почувствовал к вам невольную симпатию… Не удивительно, ведь мы практически братья… Так вот, во имя этой симпатии я хочу показать вам одно удивительное место… Если, – последовала интригующая пауза, – вы не боитесь, Саша.

Дымок фыркнул.

– Ах да, – спохватился Тяжельников. – Простите, я совсем забыл, вы же зоопсихолог и прогрессор… Тогда прошу на борт!

Дымок скользнул в каноэ. Невеликое суденышко даже не колыхнулось. Старожил планеты Редут сошел «на борт» с меньшим изяществом. За весла взялись оба. Под серебристым мостом тройной лунной радуги каноэ заскользило вниз по течению. Стены каньона становились все ниже, раздавались вширь. Впереди забрезжил туманно-серый простор, справа и слева огражденный сторожевыми башнями утесов. Послышался ровный неумолчный гул, воздух приобрел солоноватый привкус. Река впадала в морской залив.

– Смотрите внимательно, Саша! – велел Тяжельников, тыча заскорузлой рукой в туманную даль.

Дымок послушно всмотрелся. Серый сумрак впереди чуть заметно колебался, как будто от реки шел ток нагретого воздуха. Дымок машинально пощупал воду – холодная.

– Что это? – спросил он.

– Это еще не все, – откликнулся Тяжельников. – Сушите весла, Саша! Пусть лодка идет по течению.

Дымок положил весло рядом с собой. Свое весло старожил тоже вытащил из воды и держал наперевес. Медленное течение лениво влекло каноэ к едва различимому дрожанию воздуха. Вдруг весло Тяжельникова с отчетливым стуком ударилось о невидимую преграду. Каноэ развернуло кормой вперед. Не дожидаясь команды, Дымок тоже схватился за весло, уперся им в колеблющуюся пустоту.

– Кому здесь понадобилось дискретное силовое поле? – осведомился он у Тяжельникова, по всему видно, довольного произведенным эффектом.

– Если бы знать, – отозвался тот.

– Так это… это не ва… наша работа?

– Не человеческая, хотите сказать… Нет, это поле уже существовало, когда корабль Хендриксона опустился на Молчаливом плато.

– А генератор? Обнаружили?

– Следопыты ощупали здесь каждый дюйм… Базальт, ракушечник, лессовые отложения. И ничего больше.

– Бицефалы?

– Возможно… а может быть, и Странники…

– Так зачем вы меня сюда притащили, Исидор Сергеевич?

– А чтобы вы поняли, Саша, на Редуте есть чему посвятить себя до конца дней… Ведь дискретное силовое поле, существующее само по себе, не единственная загадка этой планеты. И даже не самая странная.

№ 10 «Фиалка»

Марсианская пиявка – сору тобу хиру – сестра-близнец той, что украшала вестибюль Музея космической зоологии в Кейптауне, встречала входящих оскалом чудовищной пасти, напоминающей многочелюстной грейфер. Только в отличие от кейптаунского экспоната это было не чучело, а искусно сделанная голограмма. Поэтому здешняя летучая хищница впечатляла гораздо сильнее. Пожилые люди вздрагивали, а бдительные мамаши молниеносно хватали за руку любознательных отпрысков, дабы уберечь от «грозной опасности». Чаще всего испуг был мимолетным и сопровождался немного нервическим смехом, как только посетители понимали, в чем дело, но случались и самые настоящие истерики. И с некоторых пор перед голограммой красовался яркий транспарант с предупреждением, выполненным на нескольких языках, в том числе – инопланетных.

Музей Естественной Истории Марса отличался от своих земных побратимов не только несколько старомодным названием, но и довольно странной экспозицией. В отличие от любого аналогичного заведения на Земле львиная доля его экспонатов приходилась на ископаемые останки вымерших организмов. Тогда как современный период был представлен летучей пиявкой, мимикродонами, несколькими видами ящериц помельче, марсианским саксаулом и шаровидными кактусами-прыгунами.

Люди застали марсианскую биосферу в период ее угасания. Излишне бурное освоение территории и природных богатств красной планеты только ускорили процесс исчезновения видов. Как водится, спустя полвека после высадки первой экспедиции люди спохватились и попытались сохранить коренных марсиан хотя бы в заповедниках, но сие благое намерение вошло в противоречие с планами терраформирования этого пустынного, насквозь промороженного мира. Пришлось пойти на компромисс. Часть Теплого Сырта накрыли гигантским спектролитовым куполом, под которым самым тщательнейшим образом были воссозданы условия существования, с коими столкнулись на Марсе первые колонисты.

И теперь все желающие могли облачиться в доху и унты, закрыть лицо кислородной маской, пройти через шлюз, чтобы оказаться в мерзлой, почти лишенной живительного кислорода пустыне. В сопровождении опытных, хорошо вооруженных гидов туристы получали право любоваться оловянными пятнами солончаков, наблюдать за прыгучими кактусами и с замиранием сердца надеяться, что вон из-за того бархана стремительно вырвется продолговатое щетинистое тело марсианского тигра – знаменитой сору тобу хиру.

Для тех же, кто не испытывал тяги к романтике такого рода, существовал Музей Естественной истории Марса. В его светлых, просторных залах можно было без всякого риска изучить жизнь и нравы летучей пиявки, а также все причудливое эволюционное древо ее предков, начиная от крохотных червячков, полтора миллиарда лет назад копошившихся в беспредельных элладийских болотах. Большую часть года главными посетителями Музея были школьники, проходившие марсианскую живность по предмету внеземной биологии, но в дни каникул нашествие любознательных школяров прекращалось и гулкие залы пустовали, разве что забредал в них скучающий командировочный.

Таковым выглядел и посетитель, одетый в егерскую форму устаревшего образца. Он провел в Музее целый день, подолгу останавливался возле каждой витрины, внимательно рассматривал экспонаты, кивал в такт размеренной речи электронного гида, который неслышно для окружающих вещал из наушников фонодемонстратора. Столь пристальное внимание к музейной экспозиции не могло остаться незамеченным сотрудниками. И перед самым закрытием к посетителю подошел паренек-практикант и пригласил его в кабинет директора.

Директора звали Ирина Александровна Голуб. Музеем она руководила сорок лет, а до этого была полевым сотрудником Постоянной палеонтологической экспедиции на Марсе, руководителем поисковой партии, преподавателем общей палеонтологии планет Солнечной системы в Ацидалийском университете. Ирине Голуб принадлежала честь открытия верхнетарсийских фоссилий на западном склоне горы Олимп, ее именем назван ископаемый trilobym golubi – гигантское членистоногое, двести пятьдесят миллионов лет назад обитавшее в густых зарослях у подножия Фарсиды.

– Интересуетесь животными Марса, Томас? – осведомилась Голуб, после короткой церемонии знакомства. – Предупреждаю, охота на них запрещена решением Мирового Совета.

Нильсон покачал головой.

– Я давно уже не егерь, Ирина, – сказал он. – Пожалуй, последним существом, в которого мне пришлось стрелять, был я сам.

Улыбка директора Музея поблекла.

– Странная шутка, – пробормотала она.

– Увы, это не шутка, – отозвался Нильсон. – Если хотите, я расскажу вам об этом.

По лицу Голуб было видно, что особого желания внимать откровениям этого странного егеря она не испытывает, но как всякий прекрасно воспитанный человек готова выслушать любого, кто нуждается в собеседнике.

– Хочу, – сказала она. – И если вы не возражаете, попрошу принести нам чего-нибудь прохладительного. День был напряженный, я немного устала.

– Я бы не отказался от бокала джеймо, – откликнулся Нильсон.

Директор кивнула. Вызвала давешнего практиканта, попросила его соорудить коктейль для посетителя и кувшинчик легкого вина для себя. Когда через пятнадцать минут юноша вошел в директорский кабинет с подносом, нагруженным запотевшими сосудами, то застал довольно странную сцену. Ирина Александровна и ее гость стояли у старинного, изготовленного еще в середине прошлого века шкафа, но говорили, похоже, не о марсианских ископаемых за его стеклами. Практиканту показалось даже, что директор отчитывает посетителя, словно нерадивого студента. Хотя на вид этому егерю не более тридцати лет, из студенческого возраста он давно должен был выйти. Юноша быстро поставил поднос на столик и бесшумно выскользнул из кабинета. Затянувшаяся мембрана двери отсекла завершение фразы, произнесенной Ириной Александровной звенящим от напряжения голосом: «Об этом давным-давно следовало сообщить в…»

– Хорошо, я сама свяжусь с нашим Советом, – сказала Голуб, переведя дух. – Подумаем все вместе… В таком деле любая самодеятельность граничит с преступлением.

Она шагнула к своему столу, где красовалась изящная колонка служебного видеофона. Нильсон не стал ей препятствовать. Он взял с подноса бокал ледяного джеймо, отхлебнул изрядный глоток.

– Раечка? Здравствуй, милая, – проговорила Голуб, едва откликнулась приемная Марсианского Совета. – Вязаницын у себя? Ах, он на Гранд-канале… Что, опять на верхнесирийскую морену напоролись? Отлично! Пусть попридержат свои тяжелые системы… Да, пришлю своих ребят… я предупреждала Вязаницына: ни одного кубометра грунта без нашей экспертизы… Впрочем, ладно. я сама с ним свяжусь. Спасибо, милая!

Директор отключила видеофон, поискала радиобраслет для экстренной связи. Нильсон наполнил чистый бокал вином, протянул его Голуб и опустился в кресло для посетителей. Вид он имел спокойный, даже отрешенный.

– Бесполезно обращаться к Совету и вообще – к людям, – произнес он, словно размышляя вслух. – Как с нами поступить, они решили еще до нашего рождения. Неужели ты думаешь, что сейчас они смягчаться? Теперь, когда трое из тех, кого они считают безвозвратно погибшими, воскресли… Ты помнишь шумиху вокруг Большого Откровения, Ирина? – Голуб кивнула и отложила радиобраслет. – Шок, вызванный появлением люденов, не прошел до сих пор. А ведь метагомы – всего лишь порождение самой человеческой расы. Плоть от плоти… Мы – другое дело. Думаешь, люди смирятся с существованием человекоподобных, умеющих в буквальном смысле самочинно возвращаться с того света?

№ 11 «Эльбрус»

Он вышел из лифта. Автоматически зажегся свет. Двухордовая псина оскалила на него мелкие острые зубы. Кольнуло воспоминание. Ошибся он тогда, утверждая, что двухордовые водятся лишь на Нистагме. Забыл, старый дурень, о лягушках Яйлы. Непростительно для специалиста по внеземной фауне. Впрочем, Бойцовый Кот Гаг не мог уличить бывшего космозоолога: парень из преисподней искал случая удрать к любезному своему герцогу.

Не глядя на другие экспонаты, Корней Яшмаа прошел во второй зал домашнего музея. Полюбовался алмазной прозеленью на исполинской шкуре гиппоцета. Кивнул, словно старому знакомому, черепу тахорга, который ответил равнодушным зевком. Вот уже более восьмидесяти лет зевает старая образина. С тех пор, как юный Корней сгоряча всадил ему в разверстую пасть крупнокалиберный заряд.

А вот и товарищ псевдохомо. Стоит себе на подставочке – с виду человек, а по сути, обезьяна. От голых пятнистых обезьян Пандоры отличается лишь мирным нравом. Говорят, их сейчас вовсю приручают. Не знаю, не видел. Интересно, что подумал брат-храбрец Гаг, когда узрел сей экспонат? Что мы и разумных инопланетян забиваем, препарируем, таксидермируем и по домашним музеям расставляем? Вполне мог подумать. Руководствуясь людоедской логикой своего мира… Где-то он, Котяра, теперь? Сгинул в мутной водичке переходного времени. И следов не осталось.

Корнею вдруг стало душно. Захотелось наружу. На свежий воздух. Он вернулся к лифту, поднялся в огромный дом – пустой и гулкий. Во время оно в этих хоромах кипела жизнь. Нуль-кабина – индивидуальная, положенная Корнею Яновичу Яшмаа, как члену Мирового Совета, индекс социальной ответственности ноль девять – не закрывалась. Поминутно прилетающие и отправляющиеся в серое ничто подпространства «призраки» диким мявом смущали окрестных котов. Шла великая битва невидимой войны за спасение человечества Гиганды. Спасения от себя самого. А потом все кончилось. Почетная отставка. Сочинение мемуаров. Сорок лет пустоты и одиночества.

Мария умерла десять лет назад. Она так и не вернулась. Не простила. Андрей иногда шлет стандартные поздравления в день рождения и по большим праздникам, но сам не появляется. У него тоже своя великая битва, свой невидимый фронт. Безумный император Южного Приотрожья заливает кровью бескрайние равнины Пустынного материка. Поэтому у Андрея работы невпроворот. Как-никак главный резидент Земли на планете Лу. Отцовская гордость. Хотя и не знает, что отец им гордится. Не желает знать. Он тоже – не простил.

За незримой мембраной входной двери гулял ночной ветер. Накаленная за день степь остывала. Цикады оглушительно стрекотали в саду. Городские огни Антонова на горизонте перемигивались с мучнистой россыпью Млечного пути. Третье столетие люди расселяются среди этих разноцветных точек, но сделались ли они ближе? Вряд ли. Вселенная по-прежнему слишком велика и опасна. Уж кому, как не Корнею Яшмаа, об этом знать? Ведь он не просто провел среди звезд большую и лучшую часть жизни, он – родился среди них! И никто не знает, кто его истинные родители. Известно лишь, что славные и отважные Ян и Берта Яшмаа тут ни при чем.

Одна звездочка будто ниже спустилась, задрожала сильнее обычного, и лиловый свет, почти невидимый в ночи, потек вниз, заструился, обволакивая громадный, прозрачный пока конус. Мяуканье тысячи мартовских котов заглушило цикад.

Гости со звезд! Впервые за сорок лет! Кто же это? Неужели – Андрей?

Лиловый свет отвердел, остыл, померк. Корней слепо шагнул с крыльца. Едва не упал. Тренированное тело все же сохранило равновесие. Чавкнула перепонка люка. В траву соскочил человек. Корней с трудом сдержал вздох разочарования: не Андрей, Андрея бы он узнал сразу. С возрастом ночное зрение стало ослабевать, но Корней явственно различал рубленые черты лица незнакомца. Незнакомца ли? Память мгновенно перебрала тысячи лиц. Спустя пару секунд Корней вспомнил, кем этот человек был на Гиганде. Егермейстером его высочества герцога Алайского. И только потом всплыло его земное имя.

– Лев Абалкин?

Ночной гость замер. Корнею показалось, что пришелец сейчас на него бросится. В конце концов школа субакселерации у них общая. Вот только бывшему прогрессору Яшмаа перевалило за девяносто, а его коллега Абалкин не выглядел старше сорока лет.

– Корней Яшмаа? – в свою очередь, осведомился гость, принимая непринужденную позу.

– Чем обязан честью?

– Это долгий разговор.

– Гость в дом, бог в дом, как говаривали предки… Прошу!

– Благодарю вас.

Корней посторонился. Абалкин поднялся на крыльцо. У двери вышла заминка. Мембрана отказывалась пропускать гостя. Как будто он и впрямь был пришельцем с неизвестной планеты. Хозяин не подал виду, что удивлен. Просто отключил автоматику. Они прошли в гостиную. Недоразумения продолжались. Дом отказывал Абалкину в гостеприимстве. Интерьерные поля на него не реагировали.

– Простите, – пробормотал обескураженный Корней. – Что-то в нем заело… Давно профилактику не делали…

– Вот когда вспомнишь о старой, доброй мебели, – пробормотал гость, – которая не имела своего мнения…

– Вы навели меня на мысль…

Корней шагнул к дальней стене, открыл ее. В гостиную бесшумно выплыл исполинский робот.

– Ого! – воскликнул Абалкин. – Вот это долдон!

– Привет, Корней!

– Привет, Драмба!

– Какие будут приказания, Корней?

– Сначала поздоровайся с гостем.

Робот повел ушами локаторов, прогудел:

– Простите, Андрей, но кроме вас, на вилле никого нет.

Корней крякнул.

– И тем не менее, – сказал он, – поздоровайся. Гостя зовут Лев.

– Здравствуйте, Лев! – произнес робот в пространство.

– И тебе не хворать, – отозвался гость.

– Вероятно, мои системы не в полном порядке, – заявил Драмба. – Система распознавания требует ремонта…

– Вот что, Драмба, – перебил его Корней. – Сделай-ка нам пару табуреток и стол. Обыкновенных, деревянных.

– Слушаюсь, Корней!

Драмба неизвестно зачем приложил ручищу к голове и выплыл из гостиной.

– Он быстро управится, – заверил хозяин гостя. – Прошу простить за столь прохладный прием. Старый дом. Старый хозяин. Нерасторопные старые слуги…

– Ничего, – откликнулся Абалкин. – Старый служака не виноват. А примитивная автоматика дома – тем более. Они и вас скоро перестанут распознавать.

– Что вы хотите этим сказать?

– Мы не люди, Корней.

– Мы?

– Вы, я и еще одиннадцать наших братьев и сестер. Вы знаете историю своего происхождения, Корней, но не знаете, что всего «подкидышей» было тринадцать.

– Было?

– Эдна Ласко погибла в две тысячи сто пятидесятом. Томас Нильсон покончил с собой в шестьдесят пятом. Меня убил Рудольф Сикорски в семьдесят восьмом. Впрочем, в смерти Эдны и Томаса тоже виноваты люди.

– Однако вы живы здоровы, Лев. И судя по всему – в отличной форме. Во всяком случае, я в свои девяносто два не выстою против вас и двух раундов.

– Я – вернулся. Эдна и Томас – тоже. Для нас не существует смерти.

– Звучит заманчиво, хотя и фантастично. Уверяю вас, как бывший космозоолог: бессмертных существ не бывает.

– В биологическом смысле – да, но превращения энергии практически бесконечны… Но не будем злоупотреблять философией. я прилетел не для этого, Корней.

– Для чего же, Лев?

– Для того, чтобы предупредить: наступает момент истины.

– И в чем же он заключается?

– В том, что мы должны выполнить свое предназначение…

– Похоже, вам никак не удается избежать философии, Лев. Вспомните времена Прогрессорства, говорите четко, как на докладе.

– Слушаюсь, Корней! – голосом Драмбы откликнулся Абалкин. – Вам следует прибыть в Свердловск. Сбор назначен на площади Звезды, перед Музеем Внеземных Культур.

– Когда?

– Этого я не знаю, Корней, но в час «икс» буду знать. Как и все мы.

Драмба вернулся через пятнадцать минут, волоча на себе пахнущий свежеоструганным деревом стол и две табуретки. Робот застал хозяина восседающим в удобном глубоком кресле. Нога на ногу, мосластые пальцы сцеплены на колене, в углу большого тонкогубого рта соломинка, взгляд отсутствующий.

Никакого гостя по имени Лев локаторы Драмбы по-прежнему не наблюдали.

№ 12 «М готическое»

Центральный альпинистский лагерь «Тьерра Темплада» располагался в долине живописнейшей реки Магдалены в Северных Андах. Отсюда альпинисты разлетались на покорение великих вершин, овеянных легендами веков и именами предков. Как музыка, звучали названия горных пиков: Сиула Гранде, Пичинга, Антисана, Охос-дель-Саладо. Первозданная красота, почти нетронутая дыханием XXIII века, привлекала рисковых ребят со всей Планеты.

Был уже вечер. Солнце почти уже скрылось за хребтом, окрасив лагерь в багрово-оранжевые тона. Повсюду стояли разноцветные палатки, лежали какие-то тюки, альпинистское снаряжение, сновали туда-сюда люди, где-то мужественными голосами пели о том, что «выше гор могут быть только горы, на которых никто не бывал». Кто-то высоким чистым голосом читал стихи:

Небольшая группа восходителей сидела по старинке вокруг костра, пили горячий чай, закусывали печеньем и сухариками, беседовали.

– Подниматься на гору с антигравом – это не альпинизм, а детская забава, – горячился курчавый аргентинец Хосе Санчес. – Ты знаешь, что ничего тебе не угрожает. я преклоняюсь перед предками. Некоторые из них совершали восхождения вообще без страховки, с парой кирок и кошками.

– Но ведь они и гибли очень часто и калечились, Ося, – ласково басил богатырь Святослав. – Нет ничего ценнее человеческой жизни, а тут, согласись, риск. Ты же знаешь, Мировой Совет специально рассматривал этот вопрос и посчитал обязательным использованием антигравов при восхождении. я совершенно не одобряю поступка бедняги Месснера. Зачем, спрашивается, он скрыл от всех, что не взял с собой антиграв? Ты же знаешь, чем это кончилось…

Хосе понурился, пробормотал:

– Да, он пролетел почти километр…

– Но самое загадочное, что когда нашли его тело, на его лице была улыбка, – вставил слово скандинав Свен в распахнутом дутом красном жилете.

– Жизнь обретает особенную ценность, когда в любой момент ты можешь ее потерять. я понимаю этого Месснера.

Все повернули головы к тому, кто произнес эту фразу. Это был человек, одетый как егерь и отдаленно похожий на индейца, до сих пор молча сидевший у костра. Никто не заметил, откуда и когда он появился.

– И тут явился Чингачгук Большой Змей.

– Виу, вождь.

Человек в егерской куртке улыбнулся этой шутке.

– А вы к нам какими судьбами, сударь, позвольте спросить… Вы альпинист? – осведомился Святослав.

– Нет, я бывший егерь, но имею третий разряд по альпинизму… Меня зовут Томас Нильсон. я интересуюсь вашим фольклором. Альпинистскими легендами, притчами…

– Ну, это сколько угодно… Вот, скажем, в прошлом году был у нас такой случай…

– Меня интересует Бледнолицая Девочка, – перебил егерь, – видел ли из вас ее кто-нибудь?

Вдруг воцарилось гробовое молчание.

– Вот как раз об этом, пришелец, мы предпочитаем не говорить, – сказал бородатый русский богатырь мягко, – особенно перед восхождением. Нарушение нашей негласной этики, знаете ли… Вестница несчастья…

– И все же что вы о ней знаете?

– Ну если ты так настаиваешь… Говорят, много лет назад в этих местах попала под горный обвал группа школьников – двадцать семь девчонок и мальчишек во главе с Учителем. Все остались живы, кроме одной девочки… Эдны Ласко… Говорят, что это ее призрак бродит… Суеверие, конечно… Но альпинисты вообще народ суеверный. Месснер мне рассказывал, что видел ее в тот самый раз, когда не взял с собой антиграв, ну то есть незадолго до своей смерти… Идет, говорит, мне навстречу и словно земли не касается. Лицо совершенно бледное, белое, словно бы неживое, идет и не смотрит, а когда мимо него проходила, то вдруг подняла голову и глянула ему прямо в глаза… А взгляд у нее, говорит, такой, что у меня, говорит, внутри все обмерло. Словно из какого-то потустороннего мира… И все это на высоте пять тысяч метров, на леднике, представьте. Мороз минус двадцать, лед, снег, трещины везде… А она в легком платьице. А через некоторое время он сорвался в пропасть. Никто не знал, что он не взял с собой антиграва.

Все помолчали некоторое время, почтив память товарища.

– Местные жители утверждают, что видят ее иногда на том месте, где она погибла почти восемьдесят лет назад. Там до сих пор стоит небольшой памятник… – сказал Хосе.

– А где это? – поинтересовался Нильсон.

– Да здесь неподалеку, – махнул рукой Хосе в сторону гор, покрытых тропическим лесом. – Километров десять, вон в том направлении. – Вы что, в самом деле хотите ее увидеть?

– Спасибо, – сказал Нильсон, не отвечая на вопрос. – Был рад с вами познакомиться, но мне пора.

Он встал и, не оборачиваясь, направился к глайдеру.

Все посмотрели ему вслед.

– Странный какой-то, – сказал Хосе, пожимая плечами.

Томас Нильсон посадил глайдер на небольшое открытое пространство, неожиданно открывшееся среди тропических зарослей, у подножия скалы. Видимо, именно с нее сорвались те камни, которые стали роковыми для Эдны Ласко. Неподалеку низвергался с огромной высоты живописный водопад Магдалены.

Нильсон спрыгнул на землю и сразу увидел небольшой мраморный памятник с фотографией. Он медленно подошел к нему и положил руку на прохладный мрамор. С фотографии на него смотрела очень милая, улыбающаяся девчушка лет двенадцати.

– Ты пришел за мной? – вдруг раздалось у него за спиной.

Нильсон обернулся. Да, это была она, худенькая, в какой-то то ли тунике, то ли хламидке, лицо совершенно белое, неживое. Нильсон заглянул в ее глаза и понял, чего так сильно испугался Месснер.

– Да, – ответил он, подходя к ней. – я твой брат. Пойдем со мной.

Девочка протянула к нему правую руку, ладонью вверх. На локтевом сгибе у Эдны чернела родинка, напоминающая готическую букву М. Нильсон закатал правый рукав егерской куртки, простер свою мускулистую ручищу над бледной ручкой Эдны Ласко. От его «Косой звезды» к ее «М готическому» протянулись серебристо-серые ворсинки, которые встретили пучок таких же шевелящихся червячков-лучиков. Они переплелись. В пустых «потусторонних» глазах девочки появилось осмысленное выражение. Рука об руку брат и сестра направились к глайдеру.

А в наступающей ночи, когда глайдер заходил на вираж над альпинистским лагерем, звучали стихи:

№ 13 «Дзюсан»

Утро в лагере Следопытов «Хиус» на планете Кала-и-Муг начиналось с подъема флага. Белое полотнище со стилизованным изображением семигранной гайки взвивалось в розовое небо, трепеща на прохладном ветру. Следопыты, построенные в каре, с удовольствием салютовали своему знамени. Руководитель лагеря, профессор астроархеологии Киотского университета Исидзиро Морохаси тут же у флагштока собирал на летучку руководителей групп. Масштаб раскопок не умещался в воображении. Рабочих рук не хватало, хотя от добровольцев не было отбоя. Но за добровольцами нужен глаз да глаз. Простой энтузиаст-грунтокоп мог такого натворить, что потом специалистам за год не разобраться. Поэтому профессор Морохаси приставлял к новичкам самых ответственных работников.

– Петр Врадимирович! – обратился он к старейшему астроархеологу группы, которая раскапывала огромное, многоуровневое, уходящее в глубь планеты сооружение неизвестного назначения в северной субполярной области. – Принимайте новичка. Ваш земряк Арександр Дымок.

Вересаев пожал крепкую ладонь темноволосого мужчины с чеканным индейским профилем.

– Добро пожаловать в Крепость Магов, Александр! – сказал он.

– Крепость Магов? – удивился новичок.

– Так переводится с таджикского название планеты, – пояснил Следопыт. – И мы предпочитаем это название официальному. – Он оглянулся на профессора, который уже не обращал на них внимания. – Кроме того, нашему сэнсэю не нравится, когда сию археологическую сокровищницу именуют «парадоксальной планетой Морохаси», он считает это чрезвычайно нескромным.

– Понимаю, – отозвался Дымок.

– Космонавт? Глубоководник? Прогрессор? – быстро спросил Вересаев.

– Прогрессор… бывший.

– Ну что ж, – проговорил астроархеолог, – думаю, мы поладим. Ступайте завтракать и ко мне на инструктаж.

Через полчаса они стояли на бруствере грандиозного раскопа. Курган вынутого грунта возвышался в добром километре. От раскопа к нему вела канатная дорога с подвесными вагонетками – туда с вынутым, тщательно просеянным грунтом, обратно – порожними. В раскопе громоздились леса, облепленные археологами, словно муравьями.

– Что вы здесь, собственно, копаете? – поинтересовался новичок.

– Не знаю, – отозвался Вересаев.

– Как так?

– Видите ли, большая часть того, что мы знаем о цивилизации «оборотней», или «кицунэ», как называет их наш профессор, носит отрицательный характер. Нам известно, что «кицунэ» не прогрессировали, подобно нам, безудержно и во все стороны сразу, но и не тормозили прогресс, пробираясь на ощупь от одного открытия к другому, как тагоряне; не слились с природой, как это произошло с леонидянами, но и не затерялись в Большом Космосе наподобие Странников. А вот по какому пути они пошли – нам неизвестно. Разумеется, мы придумали ворох гипотез. Почитайте Макса Хорса. В своей монографии «Оборотни» Кала-и-Муг: вопросов больше, чем ответов» он скрупулезно анализирует каждую.

– А какая гипотеза нравится лично вам, Петр Владимирович?

Старейший астроархеолог хмыкнул.

– У нас, Следопытов, есть своя, – проговорил он. – Гипотеза не гипотеза, а что-то вроде легенды…

– Расскажите!

– Расскажу, но сначала вы должны на кое-что взглянуть…

Вересаев решительно двинулся к трапу, ведущему с бруствера к верхней площадке лесов. Они спустились на три уровня вниз и оказались у стены, словно бы выложенной пластинами кварца. Пластины были плохо пригнаны друг к другу, торчали вкривь и вкось, а может быть, просто отслоились от времени. И видимо, из-за этого возникал удивительный оптический эффект.

Астроархеолог потянул добровольца за рукав.

– Встаньте вот сюда, – велел он. – Всмотритесь внимательно.

Дымок послушно встал на указанное место, старательно вглядываясь в размытую тень, бывшую его собственным искаженным отражением. В какое-то мгновение оно стало отчетливым, но перед новичком стоял кто-то другой. И этот другой непрерывно изменялся, постепенно теряя человеческий облик. Александр Дымок вволю полюбовался фасеточными глазами на своем, вернее – чужом лице, усиками на подбородке, клешнеобразными выростами на плечах, влажно пульсирующим полупрозрачным горловым мешком и розовыми в синеватых прожилках-перепонках между верхними и нижними конечностями.

– Это и есть «оборотень»?

Вересаев усмехнулся.

– Возможно, – сказал он. – я ведь не знаю, что именно вы наблюдаете. Каждый, кто оказывается на этом месте, видит что-то свое. И число вариантов бесконечно.

– Так о чем же гласит ваша гипотеза-легенда?

– Она гласит, что «кицунэ» – это не столько инопланетная раса, сколько человечество в будущем. Были неандертальцы, на смену им пришли кроманьонцы, потом современное человечество отделило от себя расу люденов, но остальная часть продолжит эволюционировать, пока не превратится в таких вот «оборотней» – существ, способных по собственному произволу менять облик, приспосабливаться к любым условиям или даже менять их, как им заблагорассудится.

– А что, если эта картинка всего лишь оптический фокус? – спросил Дымок. – Что-нибудь вроде кривого зеркала в комнате смеха… Был такой аттракцион в старину.

– Не исключено, – отозвался астроархеолог. – я же предупреждал, что это скорее легенда, чем гипотеза. Следопытский фольклор. Раскопки здесь приносят сюрпризы и похлеще. Не напрасно планета названа Крепостью Магов. Она просто напичкана чудесами, секрет которых, к сожалению, утерян. Возможно, что и навсегда. А этому «фокусу», может, и не стоило бы придавать такого значения, если бы не один нюанс.

– Какой же?

– Это единственный технологический артефакт Кала-и-Муг, который хоть как-то взаимодействует с человеком… Впрочем, мы заболтались. А работа стоит. Пойдемте, я покажу вам фронт работ. Кто знает, вдруг вам повезет наткнуться на что-нибудь эдакое, что прольет свет на природу «кицунэ» и суть их цивилизации.

– Признайтесь, – сказал новичок, – вы каждого добровольца вдохновляете таким образом? Работа рутинная, грязная. Шанс у неспециалиста отыскать что-нибудь стоящее – мизерный. Вот вы и стараетесь подсластить пилюлю.

– По форме звучит грубовато, – откликнулся Вересаев, – но, по-существу, верно.

– Спасибо. Вы меня вдохновили. я готов.

Кала-и-Муг вращалась вокруг своей оси медленнее Земли. Сутки здесь длились двадцать семь часов с четвертью. Местное солнце, желтый карлик, совсем скоро по галактическим меркам грозило превратиться в красный гигант, но, как шутили в лагере «Хиус», примерно миллиард лет у астроархеологов в запасе имелся.

Долгий пыльный день тянулся для новичка бесконечно. Никто не принуждал его работать с той же энергией и упорством, которые были обыденными для Следопытов, но всеобщий энтузиазм заражал. И вопреки собственному скепсису на исходе дня доброволец Дымок наткнулся на нечто действительно необыкновенное.

Все работы на участке были приостановлены. Из лагеря вызвали самого профессора Морохаси. Он прилетел на закате. Его глайдер сопровождала целая флотилия флаеров и птерокаров. Мощные гологеновые прожекторы осветили площадку на седьмом уровне раскопа, где в окружении необычно молчаливых Следопытов стоял «герой дня».

Маленький японец в сопровождении свиты спустился в раскоп.

– Кто это обнаружир? – осведомился он.

– Грунтокоп-доброволец Дымок, профессор, – доложил Вересаев.

Исидзиро Морохаси пожал грунтокопу-добровольцу натруженную руку.

– Вы на редкость удачривы, мородой черовек, – сказал глава «Хиуса».

– Если эту находку можно назвать удачей, – эхом отозвался Дымок.

Профессор мягко оттер его в сторонку, наклонился над провалом.

– Дайте поборьше света! – потребовал Морохаси.

Четверо здоровенных Следопытов подтащили к провалу два прожектора.

Потоки беспощадного, как истина, света выхватили часть громадного, уходящего в глубину планеты тоннеля, сплошь заваленного нечеловеческими скелетами. Своды тоннеля были выложены теми же «кварцевыми» пластинами, что и стена на третьем уровне. В них, многократно умноженные, отражались мириады костяков, которые медленно меняли очертания. Казалось, что в этом тоннеле захоронены обитатели целой Галактики.

Кто-то ахнул. Послышался девичий всхлип. Доброволец Дымок осторожно притронулся к локтю астроархеолога Вересаева. Там, где розовела родинка в виде японского иероглифа «сандзю», который обозначает число тринадцать.

– Идемте, Петр Владимирович, – тихо произнес Лев Абалкин. – Это печальное зрелище нас с вами уже не касается.

«Тринадцать замысловатых иероглифов»

Как выяснилось позже, когда старый дурак Каммерер покинул кабинет начальника ГСП, Андрюша связался с оперативником на Ружене. Состоялся разговор, в общих чертах напоминающий тот, что произошел с Пирсом. Вывод: Янчевецкий покинул Ружену. Отбыл предположительно на Землю. Предположительно, потому что в отличие от корабля, на котором улетел Гибсон, «Призрак-9-тюлень» летел не прямым рейсом.

Поговорив с Руженой, Андрюша немедленно связался с постами на других планетах, где постоянно проживали «подкидыши». Дежурные оперативники бодро сообщали, что все их подопечные на местах. Но уже ученый Андрюша велел им не валять дурака, а дуть на эти самые места и убедиться в наличии там подкидышей персонально. Пока оперативники выполняли приказание, начальство сидело и грызло локти, мучительно борясь с желанием немедленно связаться если не с Комовым, то хотя бы с Биг-Багом.

Строго говоря, сочетание двух обстоятельств, а именно странный «глюк» аппаратуры слежения и почти одновременное (Андрюша посмотрел на данные статистики: разница между отлетами Гибсона и Янчевецкого составляла десять часов) отбытие двух подкидышей на Землю, могло считаться чрезвычайным. А в случае ЧП следовало извещать Геннадия Комова, члена Мирового Совета, курирующего ГСП. Однако, с другой стороны, впервые за все время существования группы слежения за «подкидышами», случилось что-то по-настоящему серьезное. До этого все тревоги были учебными. Так не стоит пренебрегать редкой возможностью проявить себя. И Андрюша решил не информировать ни Комова, ни Каммерера. В тот момент он не подозревал, что совершает роковую ошибку.

Вскоре начали поступать первые доклады оперативных дежурных. У Андрюши отлегло от сердца: все другие подопечные ГСП были на месте. Приободрившись, он приказал своим ребятам не спускать с «подкидышей» глаз, причем – своих собственных, а не электронных – и с чувством исполненного долга запустил процедуру ноль один. Неожиданных гостей, Гибсона и Янчевецкого, следовало принять по высшему разряду. Он почти уже заканчивал соответствующие сей процедуре манипуляции, когда сработала оперативная нуль-связь с планетой Курорт. Обескураженный оперативник сообщал, что врач-бальнеолог Мария Гинзбург только что отбыла на Землю.

Это сообщение сильно подпортило Андрюше наладившееся было настроение. Теперь он уже не ждал добрых вестей ни из Дальнего, ни из Ближнего Космоса. События последующих дней подтвердили все его самые худшие опасения. «Подкидыши» одни за другим покидали Периферию и высаживались на Земле. Работники ГСП показали себя на высоте. Все подопечные были взяты под наблюдение. Поселились они в разных местах, друг с другом не поддерживали никаких контактов. Вероятнее всего, подкидыши по-прежнему ничего не знали о себе подобных, а их почти одновременное «возвращение со звезд» было чистой случайностью. Статистической флуктуацией.

Убаюкивая себя этими рассуждениями, Андрюша Серосовин продолжал держать в неведении кураторов ГСП. Правда, однажды Биг-Баг позвонил сам. Серосовина не было в отделе. С куратором разговаривал Серж Ярыгин. Он кратко проинформировал куратора о ситуации и принял к сведению его сообщение о странном звонке Корнея Яшмаа. В свою очередь, Ярыгин оповестил о звонке Каммерера Серосовина.

Андрюша, успокоенный тем, что милейший Биг-Баг уже в курсе, решил, что информировать Комова излишне. И это решение оставалось в силе вплоть до 23.35 минут 17 августа 2230 года, когда в квартире Серосовиных раздался звонок. Андрюша схватил видеофон и утащил его на террасу, чтобы не мешать домашним. На экранчике замаячило встревоженное лицо оперативника, в чьи обязанности входило проверять состояние футляра с «детонаторами», по-прежнему хранящегося в Музее Внеземных Культур.

– Андрюша, – сказал он. – Ты не поверишь, но все тринадцать «детонаторов» на месте.

– Не понял, – пробормотал начальник ГСП. – Ты хочешь сказать, все ДЕСЯТЬ?

– Все ТРИНАДЦАТЬ, Андрюша! Звони Комову.

Комов оценил ситуацию мгновенно.

– Поднимайте весь наличный состав группы, Серосовин, – скомандовал он. – Всех, кого сможете.

– Понял вас, Геннадий Юрьевич. Приступаю к выполнению.

– А с вами, Серосовин, – добавил Комов тоном, не обещающим ничего хорошего, – у меня будет отдельный разговор… Если все обойдется…

«А что, может и не обойтись?» – хотел спросить начальник ГСП, но член Мирового Совета уже отключил связь.

Андрюша перевел дух. С террасы тысячеэтажника открывался прелестный вид на центр ночного Свердловска. Блуждающий взор Серосовина невольно отыскал куб Музея из грубо отесанного мрамора, мрачной глыбой возвышающийся посреди щедро иллюминированной площади Звезды. Андрюше почудилось, что вокруг Музея уже сгущается зловещая мгла, но, конечно, это была лишь игра взбудораженного воображения.

* * *

По поводу звонка «милейшего Биг-Бага»…

Посещая ГСП, я не рассказал Андрюше о разговоре с Корнеем, хотя именно он подвиг меня отправиться в Большой КОМКОН. Почему? Трудно сказать. Мерещится мне какая-то связь между кошмарным сновидением с русалкой и этим звонком Корнея… Ведь я не мог знать тогда, что отшельника Яшмаа беспокоит вовсе не старческая бессонница, а нечто гораздо более серьезное. И лишь через несколько безвозвратно потерянных дней связался я с группой слежения за «подкидышами» и сообщил им о звонке Корнея. И оказалось – не напрасно. Ребята доложили, что «подкидыши» вдруг один за другим покинули планеты, на которых провели большую часть жизни, и теперь все они на Земле. Впрочем, ведут себя тихо, без каких-либо «девиаций». Сам по себе этот «десант на Землю» не выходил за рамки дозволенного, но настораживала его массированность. я настоятельно порекомендовал усилить наблюдение за всеми «подкидышами» и тем более – за Корнеем, не нравился мне его звонок. И при малейшем подозрении на эти самые девиации в поведении немедленно сообщить мне и Комову. я отключился и сел в кресло у окна, чтобы немного собраться с мыслями. Но мне не сиделось.

Не знаю откуда, но во мне крепло убеждение, что завтра мне понадобятся все силы. И, увы, я не ошибся.

Ранним утром на даче меня разбудил звонок видеофона. На экране показалось одутловатое от недосыпа и какое-то потерянное лицо Андрюши, сына Гриши Серосовина. Срывающимся от волнения голосом он сказал:

– Максим… «подкидыши» активизировались. Все спутники слежения каким-то непостижимым способом выведены из строя. Связь с ними полностью потеряна сегодня в 3.58 утра. Примерно в это же время почти одновременно оборвалась связь со всеми нашими наблюдателями на местах. Проверка… – он запнулся, похоже, у него перехватило дыхание, – показала страшное… Я должен был раньше, должен был сразу…

Он осекся.

– Продолжай, – сказал я. – И говори, пожалуйста, внятно. Без завываний.

– Все они мертвы. – Серосовин прокашлялся. – Все наблюдатели убиты одинаковым способом. Похоже, какой-то лучевой или энергетический удар. Все «подкидыши» покинули места своего проживания и исчезли… Предполагаем, что «программа» начала действовать во всех «подкидышах» сразу. (При этих словах у меня похолодело внутри.) Вся наша группа в полном составе выдвигается к Музею Внеземных Культур. Предполагаем, что идти им больше некуда.

– Правильное решение. я немедленно вылетаю. Соберись. Не раскисай, – подбодрил я его.

Я стал поспешно одеваться, и в это время снова раздался вызов видеофона, на экране показалось встревоженное лицо Геннадия Комова.

– Максим, случилось нечто невероятное. Корней Яшмаа, наш «подкидыш»-союзник, номер 11, знак «Эльбрус», несколько минут назад позвонил мне лично по спецканалу и сказал буквально следующее: «Геннадий, я теряю контроль над собой, мною овладевает какая-то непреодолимая, страшная сила, сознание туманится… Похоже, началось! Немедленно, слышите немедленно…» Тут связь оборвалась. я запросил информацию по остальным «подкидышам»…

– Я в курсе…

– Максим, они идут на нас. Все ТРИНАДЦАТЬ! Ты понял меня? Срочно жду тебя у Музея Внеземных Культур. Он уже оцеплен, но здесь одна молодежь… А у тебя опыт…

– Понял тебя, Капитан!

Рысцой (мне бы хотелось сказать «пулей», да возраст уже не тот) я выбежал из дома и бросился к глайдеру. К несчастью, в поселке не было нуль-Т. Интересно, что даже сейчас я отслеживал свои реакции, хотя ситуация была сверхкритичная. Словно смотрел на себя со стороны. Вот я открываю дверцу глайдера, сажусь, нажимаю кнопки… Внутренне я был относительно спокоен, но в голове у меня тем не менее крутилась одна мысль: «Проморгали, боже мой, снова проморгали, дилетанты бездарные…» Лететь мне предстояло минут десять, и у меня было достаточно времени, чтобы обдумать происходящее. Итак, на нас снова идут «автоматы Странников». Самое ужасное, что все они сейчас на Земле. Мы потеряли бдительность, расслабились. Да что там – мы! Я – расслабился! Кретин старый, безмозглый…

Костеря себя на чем свет стоит, вторым планом я подумал, что старая идея сделать Корнея Яшмаа нашим союзникам все же дала свой результат. Он успел предупредить нас, прежде чем программа полностью подчинила себе его сознание и волю. Причем, похоже, с ним это произошло в гораздо более жесткой форме, чем с Львом Абалкиным. Как и со всеми остальными. Теперь это зомби, которые не остановятся ни перед чем, чтобы захватить «детонаторы». И теперь уже совершенно ясно, что нас ожидает Апокалипсис. Только пока непонятно, в какой форме. Да и в самом деле, какой гуманной расе понадобилось бы ради каких-то непостижимых нам высоких целей превращать людей в зомби и насылать на землян?.. Возможно, что Яшмаа прав, и эти «зомби» – всего лишь слепые марионетки бездушного Закона.

И уж тем более был тысячу раз прав тогда Сикорски, светлая ему память…

Когда я сел на площади перед Музеем Внеземных Культур и выскочил из глайдера, то понял, что уже опоздал. У Музея пусто, не было следов какой-либо схватки, но у входа лежало несколько неподвижных тел. Я бросился к входу и увидел Геннадия Комова, бессильно лежащего на боку в неудобной позе… Он был еще жив, когда я упал перед ним на колени:

– Максим… – прошептал он бледными губами, задыхаясь, – все «подкидыши»… Все… Сильнейший энергетический удар… Мы ничего не смогли… я не знаю как… Скорее… – И он поник головой.

Я мчался по коридорам музея, как тогда с Рудольфом Сикорски, и с ужасом осознавал, что снова опоздал и что ничего уже не могу сделать…

Да, они все были здесь… Пять женщин и восемь мужчин… Они стояли полукругом. И каждый держал «детонатор» на изгибе своего локтя.

А вокруг искривлялось, раскалывалось пространство. Распахнулась и стала расширяться ревущая, словно раненый левиафан, черная бездна. И имя этой бездне было смерть.

Я оглох, мне не хватало воздуха, как будто разгерметизировалось само Мироздание. я чувствовал, что меня, как и все вокруг, засасывает в черную воронку. Я закричал, потому что понял – это конец. И не только и не столько мне, сколько – НАМ! Конец всему человечеству…

Но вдруг словно луч света рассек эту черную бездну. Свет этот расширился. Из образованного им ослепительного проема вышли высокие золотистые фигуры. Они тоже выстроились полукругом и простерли лучи-руки. Вдруг стало тихо. я успел увидеть, как распадается и тает тьма, как рассыпаются и превращаются в прах люди с «детонаторами»… А эти золотистые фигуры начали приобретать привычные человеческие очертания, и я узнал их…

Бортоломью Содди, Сэнриган, Окигбо Сиприан, Оскар Тууль, мальчик Кир, Альбина Великая и многие другие, чьими судьбами занимался мой отдел в приснопамятном 299 году. А вслед за этими в общем-то чужими мне людьми (простите – люденами) появились…

– Тойво! – крикнул я и потерял сознание.

Когда я открыл глаза, он заботливо держал мою голову у себя на коленях.

Остальные стояли надо мной и улыбались… А Даня Логовенко опустился рядом со мною на корточки и сказал:

– Помнишь, я сказал когда-то, что мы придем на помощь, не задумываясь и всей своей силой?

– Помню, – откликнулся я. – Вот только не помню, что там было в этих… лакунах… Надеюсь, теперь вы мне их заполните…

– Узнаю Биг-Бага, – отозвался Тойво.

– Тойво, Даня… – проговорил я срывающимся голосом. – Сикорски оказался прав. Не нажми он тогда на курок, где бы мы все сейчас были…

– А теперь давайте выйдем наружу, – сказал Логовенко, – и поможем пострадавшим. Все же нам следовало прийти чуточку раньше.

– Да… скорее… там Комов… и другие.

Тойво помог мне подняться. я не удержался, обнял его.

– Все-таки я дождался тебя, мой мальчик… Все-таки дождался.

Автор благодарит Ярослава Верова и Игоря Горячева, без чьего деятельного участия эта повесть не состоялась бы.

 

Елена Клещенко

Еще восемь веков

Мария

15 января 2173 года

– Смотри, там следы на берегу!

– Ага. Капибара ходила, их тут много.

– Мы их увидим?

– Наверняка.

– Здорово. Они милые.

Катер скользил по зеленой воде Рио-Сан-Хосе. Река с трудом протискивалась сквозь лес, и кроны деревьев смыкались над ней, будто этажи средневекового города над узкой улочкой. Тут было лишь чуть светлее, чем в джунглях, но впереди вода вспыхивала искрами полуденного солнца.

– Опять гиацинты лиловые. А на берегу что-то желтое цветет… Кэп!

– Да, мэм?

– Сделать тебе лимонаду?

– Сделай, пожалуйста. А я пока возьму правее, не нравится мне этот топляк.

Голос у него, впрочем, был радостный. Джунгли дышали влажным жаром, река – свежестью, и кто-то глумливо ойкал с верхушки сейбы, то ли птица, то ли обезьяна.

– Держи.

– Спасибо! – Он принял стакан и успел поцеловать запястье. Мария рассмеялась и чмокнула его в щеку.

– А можно мы здесь остановимся? Искупаться.

– Не советую, мэм. Пираньи, мэм.

– А порыбачить?

– Невкусные, мэм. И с ними всегда одна и та же проблема. Пока вытаскиваешь первую, ее съедает вторая.

– Выдумываешь? – Мария наклонилась через поручень, дотронулась пальцем до воды.

– М-м… М-м-м!!!

Она обернулась и замерла от восторга. На соломинке, зажатой в зубах у рулевого, на самом кончике, будто на трамплине, покачивалась бабочка. Большая синяя бабочка. Лесная гостья шевелила крыльями, и они то делались темно-синими, то вспыхивали собственным голубым светом. Как огромный живой сапфир.

– Стой, не шевелись, – прошипела Мария, вытаскивая визирку. Бабочка терпеливо позировала.

– Кто это?..

– Вуфа. – Синее чудо сорвалось со стебелька, но не улетело совсем, а вцепилось лапками ему в растрепанные пряди волос. – Морфо. Из нимфалид.

– Как ты ее приманил?

– Сама прилетела. Они любят сладкое. – Он говорил тихо, будто рядом спал человек. – Иди сюда.

Морфо из нимфалид доверчиво перебралась ему на палец, затем на голову Марии, на пиратский черный платок, туго стянувший черные волосы.

– Садись на мое место. – Он поставил пустой стакан и взял визирку. – Тебе она больше к лицу. Такая же синяя, как твои глаза.

– Первый раз вижу, чтобы мужчину слушались бабочки.

– Это случайно.

– Не-ет. Послушай! Ты меня любишь?

– Очень.

– Я хочу, чтобы у нас был ребенок.

Перед глазами полыхнуло синим. Морфо исчезла. Мужчина смотрел вперед, в тоннель между деревьями.

– Что?! я что-то не так сказала? Извини, я думала, ты…

– Нет, что ты! То есть да, я тоже. Тоже хочу, чтобы у нас был ребенок. Просто это так неожиданно, мэм, до меня не сразу дошло. Не сердись. Ты правда этого хочешь? Несмотря на мою работу?

– Я думала, на твою работу с замедленной реакцией не берут! Сам подумай, кто же врет о таком? Правда, я этого хочу.

Вот теперь он просиял так, что Марии сразу стало спокойно и радостно. Конечно, он тоже этого хочет.

– И прямо сейчас! – решительно сказала она. – Нет, молчи, молчи! Хорошо, через девять месяцев. Но ни месяцем позже!

Он наклонил голову: дескать, повинуюсь. Потом показал на штурвал, а сам шагнул к люку.

– Ты куда?

– За швартовым канатом! Или мэм предпочитает полный вперед?

И тут же пригнулся, а чехольчик от визирки, пролетев там, где была его голова, шлепнулся на палубу.

– Реакция в порядке, – донеслось из трюма.

6 февраля 2173 года

– Как? – переспросил Экселенц.

Этот вкрадчивый тон был страшнее любого крика. Он и так не любит психологов, а в нештатной ситуации…

– У него будет ребенок, – повторил Макмэхон. – Будущая мать – Мария Хименес, художник-фракталист, они явились ко мне вдвоем.

– Женщина знает?

– Нет.

– Но ведь он у нас прогрессор? И с врачом на эти темы не беседовал? я что-то путаю?

– Имплантат он выжег. Взял насадку для ремонта снастей, нащупал капсулу под кожей, приложил жало и дал короткий разряд.

Экселенц поднял брови.

– Хименес сказала, что хочет ребенка от него, – пояснил Макмэхон. – Как я понял, она не знала, что прогрессоры носят имплантаты, а он не захотел говорить.

– Объясните мне, какого черта он делал на Земле.

– Срочный вызов. Мать опасно заболела, потом оказалось, что тревога ложная.

– Мать заболела… – сквозь зубы процедил Экселенц. – Вот так одно нарушение тащит за собой другие. Нельзя было этого позволять.

– Рудольф, вы же лучше меня помните тогдашние обстоятельства, – осторожно сказал Макмэхон. – Легенда сыграла против нас. Видный космозоолог узнает, что его ученик с женой, погибшие на Яйле, предвидели высокий риск и якобы оставили на Земле оплодотворенную яйцеклетку. Является в Институт жизни, просит, потом требует, потом рвет и мечет… Вы знаете, как доктор Яшмаа, светлая ему память, умел рвать и метать? Нам ведь не был нужен общественный интерес к судьбам посмертных детей? Усыновление – необычный выбор, но Ян был старомоден.

Экселенц молча смотрел в стол.

– Если бы это был любой из них, – наконец произнес он, – кто угодно, кроме этого… Они-то могли думать, что не делают ничего предосудительного. Имплантат нужен прогрессору-резиденту – при оперативной работе случается всякое, а появление ребенка создало бы коллизию. И нигде не сказано, что у прогрессора не может быть детей на Земле. Но этот – ведь он, спасибо вашим коллегам, был в курсе! Знал, кто он и откуда. И все-таки посмел. Почему?

– Он выполнял ее желание. – Макмэхон позволил себе усмехнуться. – Луну с орбиты, ларец со дна моря, ребенка без ген-тестов и консультаций с врачами, а равно другими лицами. Кроме того, ему никто и не запрещал заводить детей.

– Должна быть своя голова на плечах. Если программа Странников существует, она, очевидно, хранится на генетическом уровне, следовательно, передача генетической информации нежелательна. Кой черт может знать, вдруг достаточно половинной дозы генов. Или как раз половинная доза и нужна для запуска программы, а первый этап, внедрение «подкидышей», был всего лишь подготовкой… Макмэхон, вы не допускаете мысли, что его программа активировалась?

Макмэхон пожал плечами.

– Если это программа, то она заложена в каждом из нас. О'кей, почти в каждом. Она называется «влюбленность». Модификация сознания, эндорфиновый шок – меняются приоритеты, повышается самооценка, человек убежден в собственной неуязвимости и правоте… Да он и раньше не верил, что несет в себе опасность. И простите, он лучше остальных десяти знал, что может больше не вернуться на Землю.

– Стечение обстоятельств, – сардоническим тоном сказал Экселенц. – Цепь роковых случайностей. Иными словами, опять мы ничего не знаем наверняка… Ладно, Лемюэл, теперь к делу. Мать и будущего ребенка под строгий контроль. Считайте, что их у нас опять двенадцать.

– Рудольф, мне не хочется бить вас под ложечку, – осторожно сказал психолог, – но как бы их у нас не стало опять тринадцать. А затем четырнадцать.

– Что вы имеете в виду?

– Детей. Нашим подопечным по тридцать пять, в этом возрасте более семидесяти процентов землян уже становятся родителями.

– А, скажем, арканарец в тридцать пять земных лет может быть и дедом, что с того? – ощерился Экселенц. – Миллионы землян вообще не заводят детей, у каждого человека свой путь и свои обстоятельства. Или я должен вам объяснять вашу задачу?

– Рудольф, я справлялся у коллег – наши дамы, все четыре, уже заговаривали об этом. Как вы думаете, сколько еще лет мы сможем морочить им головы путями и обстоятельствами?

– Выбирайте выражения!

– Укажите более адекватные термины, и я буду использовать их, – голосом автомата произнес Макмэхон.

– Ладно. Называйте это как вам угодно, но продолжайте. Дадите нам год, два или три года – спасибо и на этом. Пока будем наблюдать за первым. На вас, Макмэхон, – подбор специалистов-врачей и организация прикрытия. Женщина доверяет вам? Беременным показана психотерапия.

– Что?.. Но я не разбираюсь в ваших…

– Мы не должны расширять круг. Можете считать это штрафом за то, что проворонили эндорфиновый шок. И найдите тех, кто работал с Ласко и Нильсоном. Желаю успехов… семейный доктор.

Корней

17 января 2179 года

Дом в степи заброшен, в нем не ютятся даже призраки. Зачем я его строил? Летом ветер качает высокую траву у крыльца, зимой швыряет в окна снег, и терморегуляторы никак не могут прогнать континентальную стужу. Где-то наверху спит механическим сном отцовский андроид-гигант. Поблескивают неживые глазки видеодатчиков. С тихим шуршанием, будто медленно отдирают пластырь, ползает по полу робот-уборщик. Молчаливая псевдожизнь пустых комнат.

Мария была совершенно такой же, как шесть лет назад, только волосы стригла короче. И еще взгляд. В синих глазах лежали тени, глаза казались свинцово-серыми. Лучше бы она продолжала кричать на него.

«Как ты мог так поступить со мной?»

Прости меня, повторял он снова и снова.

«Мне сказали, что ты все знал! И врачи знали, все знали, кроме меня!»

И это правда, отвечал он. Наверное, меня нельзя простить.

«Я узнала, кто ты такой, от журналиста! я не верила, смеялась, а он… записывал…»

Ну, стукни меня по голове. Они из меня душу вымотали в эти полгода, врачи, биологи, журналисты и просто любопытные. Вот уж не думал, что эта история раскроется при нашей жизни. Знаешь, ведь я однажды работал с этим Абалкиным и не подозревал, что он – такой же, как я. Теперь я могу жить на Земле сколько хочу, могу стать космозоологом и отправиться в экспедицию… Жаль, цена высока.

«Как ты мог, нет, как ты мог?! Андрюша – теперь сын… подкидыша Странников! Как он будет жить с этим? Ты, ты… ты нелюдь! я ненавижу тебя!»

Пусть будет так, молча соглашался он. я заслужил.

Мария подошла ближе. Ему захотелось встать и взять ее за руку, но он не решился. Тогда она села на пол и прижалась щекой к его колену.

10 августа 2198 года

Он явился в разгар нашего брейн-сторма, и пару секунд я глядел на него, не узнавая. Похоже, и это было поставлено мне в счет.

– Я зашел проститься, отец. Завтра улетаю на Тагору. Совет Лабораториума оказал мне честь…

«Отец» – будто через силу. Пятнадцать лет назад я был «пап». Он стремглав вылетал из нуль-кабины и повисал у меня на шее, упоенно командовал Драмбой, часами готов был слушать о тахоргах и сора-тобу-хиру. И разумеется: «Пап, а расскажи еще раз, как вас нашли Следопыты! А ты совсем-совсем ничего не помнишь о Странниках? А если самое глубинное ментоскопирование?.. У-у, жалко. А бабушка и дедушка знали, откуда ты на самом деле? А когда тебе сказали, ты испугался или обрадовался?.. Ну как чему!..» Раз сто мне задавали все эти вопросы, и только одному человеку я отвечал с удовольствием. Мой папа – чудище иных миров и дитя сверхцивилизации, съели?!

А теперь я спросил его, чем он будет заниматься на Тагоре, и в ответ получил: «Нет смысла объяснять». Может, для кого-то я многоуважаемый доктор Яшмаа, светило экспериментальной истории, а для сына я тупой прикладник, который только и сумел в жизни, что сделать несчастной его мать. И то, что не без участия доктора Яшмаа остановилась большая война на далекой планете, – это так, пустяки, не стоящие внимания.

Главное он выдал, когда мы шли через сад к нуль-кабине.

– И вот что. Меня теперь долго не будет. Мать остается одна. я требую: перестань ее мучить.

Слов у меня не нашлось, вернее, я намертво застрял между «откуда ты взял» и «не твое дело, сопляк». А он продолжал:

– Раньше я об этом не говорил, потому что раньше я был рядом и… Одним словом, сделай что хочешь, но перестань ее мучить!

Далее выяснилось, что я должен исчезнуть из жизни Марии, а также, вероятно, его собственной жизни. Дабы не мозолить глаза, и пропади он пропадом, проект «Гиганда». Тут я потерял терпение и осадил его, как полагается осаживать молодых, когда их несет, однако что это могло изменить? Специалисты больше не сомневаются, что мы, «подкидыши», – просто люди, гармонично вписавшиеся в разнообразие землян. Но я обманул Марию, с этим не поспоришь.

Я не сказал ему, что и вправду могу исчезнуть. Не хватало еще бить на жалость.

Андрей

8 сентября 2199 года

Напитки тагорян, разведенные водой раз в двадцать, уже не считались метаболическими ядами, но цвет приобретали малоаппетитный. Андрей, однако, уже привык, и они с профессором Ю-Ши совершали ритуал отдохновения вместе.

Они занимались тем, что на Земле бы назвали теорией вероятностей, и матстатистикой, и чем-то вроде теории хаоса. Каждое утро Андрей, направляемый учителем, нырял в инопланетные математические джунгли, блуждал в них, как мог, пугался, отчаивался, переживал открытия и совершал подвиги. Это продолжалось около четырех земных часов, и, когда он понимал, что в клетках его мозга больше не осталось нейротрансмиттеров и он не в силах завершить преобразование, профессор Ю-Ши совсем по-человечески вздыхал и ставил две чашки на низкий столик.

Беседовали через транслятор. Андрею не давались языки Тагоры, профессор не владел ни русским, ни испанским, ни английским. У математиков другие приоритеты.

Трехмерный мир возвращался не сразу, и Андрей смотрел на профессора со смутным удивлением. В математических дебрях расовые отличия терялись, и легко было забыть, что учитель – не человек. Как и то, что стажировка в департаменте математики Лабораториума потенциально была не менее опасной затеей, чем экспедиция в настоящие джунгли. Тагоряне любят способных инопланетников, но опасаются неконтролируемых факторов, и, как они поступили со своими «подкидышами», всем известно.

– Эта секретность, остров в океане – не моя воля. – Шуршащий голос профессора транслятор передавал тише человеческого. – Теперь я могу сказать, у нас общие задачи. (Андрей приосанился: эта идиома была комплиментом.) Совет Лабораториума до сих пор не может забыть о происхождении вашего почтенного родителя. Уже восстановлены дипломатические отношения между Тагорой и Землей, а они все твердят о каких-то малых воздействиях, о факторах, которые невозможно учесть на вашем уровне развития науки. я лично рассчитал опасность, которую вы можете представлять в самом неблагоприятном случае. Но кое-кто продолжает занимать мое время и ресурсы машин. Кое-кто считает, что я приписываю слишком большой вес позитивным исходам…

– Life isn’t all fricasseed frogs, that’s what they say, – не удержавшись, прошептал Андрей. Паршивец транслятор услышал и дал вариант перевода, помигивая оранжевым в знак возможной неточности. Профессор поднял третье веко в знак удивления. Андрей извинился и начал объяснять про вымышленную разумную расу, почти по-тагорски увлеченную предсказаниями негативных последствий, как вдруг заверещал коммуникатор.

– Эндрю! So good, это ты, наконец-то! я уже думала черт знает какое…

– Салли, ты что кричишь? я же у профессора, погоди… Простите, пожалуйста. – Андрей вынул «ракушку», вставил в ухо и заговорил вполголоса:

– Ну, что случилось, малыш?.. Серьезно?.. Нет. Нет, не смотрел… Салли, давай с самого начала, я первый раз слышу о каких-то люденах!

24 мая 2203 года

– «Меньшая часть человечества форсированно и навсегда обгонит большую», – сказал Андрей. – И самое интересное, что «подкидыши» не имеют отношения к люденам. Ни у кого из десяти оставшихся в живых пресловутый зубец Т не обнаружен. Как и у меня и шестнадцати моих, так сказать, кузенов, как и у трех внуков «подкидышей». А страхов-то было.

Тридцать лет прошло, подумал Макмэхон. Высокий, почти с Корнея, но мимика и пластика совсем другие, и глаза синие. И уже есть люди, которые знают Андрея Яшмаа, математика, и не знают, кто его отец.

– Андрей, вы не обидитесь, если спрошу: вы ведь хотите решить эту проблему? Узнать, что отличает «подкидышей» и их детей от других землян, и что имели в виду Странники, оставляя нам инкубатор?

– Обижусь, если не спросите. – Андрей ухмыльнулся. – Честно говоря, меня распирает. Можно, я немного поболтаю? Публиковаться мне пока рано, а болтать уже можно. Постараюсь без математики.

– Я весь внимание. – Плох тот терапевт, который не побеседует хоть с математиком, хоть с гибридизатором, хоть с артистом о его работе.

– Знаете, один эволюционист говорил: если бы Землю посетили инопланетяне в период становления человека как вида, они решили бы, что эти немногочисленные обезьяны вымирают.

– Вы думаете, Странники таким способом попытались сохранить наш вид?

– Да нет, это чепуха, тринадцать – мало… Ладно, берем факты. Во-первых, «подкидыши» ни с кем не кластеризуются. На генном уровне они люди, только неопределенные какие-то люди, равноудаленные от всех земных и внеземных этнотипов, как ныне живущих, так и древних. Во-вторых, есть некие участки генома. Одни из них у «подкидышей» уникальны, другие нет, и в любом случае ничего особенного, ни рогов, ни копыт на уровне фенотипа. Но что для них характерно… короче, у меня таких участков три, и они представлены только копиями, полученными от отца. В этих точках мамины варианты удалены, как если бы они были дефектными, и заменены отцовскими.

– Как такое может быть?

– Обыкновенно. Это случается и без Странников. Но когда те же гены сохраняются и у внуков, – наводит на размышления. Выборка пока мизерная, говорить о чем-то серьезном нельзя. Просто такая непонятная штука, аналог их янтариновых артефактов. Есть, а зачем – кто знает.

– Но вы предполагаете зачем.

– Да, здесь начинается моя отсебятина. я предположил, что Странники подобрали варианты генов, которые мы утратили, когда наш вид проходил через «бутылочное горлышко». Решили, что нам без них жизнь будет не мила, и прислали в подарочной упаковке. Возможно, это были зиготы погибших кроманьонцев, но скорее – искусственные конструкты. Кстати, это могло предназначаться и не нам. Вдруг мы вскрыли подарок для саракшианцев, который они должны были найти, когда выйдут в космос…

– Э, нет, подарок наш! – воскликнул Макмэхон. – Это был канун земного Нового года!

Андрей хмыкнул, давая понять, что оценил шутку. Но кто знает наверняка, подумал Макмэхон. В чем сильны Странники, так это в управлении событиями, которые менее развитые расы называют случайными…

– И что дальше? Ваши потомки станут новыми люденами?

– Наши потомки, Лемюэл. Наши. Помните задачку про шахматную доску и зернышки? У вас двое родителей, четверо дедушек и бабушек, восемь прабабушек и прадедушек. Лет через восемьсот каждый землянин будет потомком «подкидыша». И обратно, каждый из них будет потомком всех ныне живущих землян, кто оставит детей. Судя по тому, что мы знаем о Странниках, помощь, рассчитанная на сорок пять тысяч лет и еще восемь веков, вполне в их стиле. И тогда понятно про детонаторы – помните, артефакты, что нашли рядом с инкубатором. Насколько я знаю, исчезли детонаторы или умерших «подкидышей», или тех, у кого есть внук или не менее двух детей.

– Но ведь детонатор Корнея исчез уже лет пять как… Вы не знали?

Не знал. По лицу математика Яшмаа это было видно отчетливо.

– Андрей, так что это за гены? – спросил Макмэхон. – Вы говорите именно о помощи…

– Что за гены. По отдельности – ничего особенного. Некоторые повышают интуицию, эмпатию, умение вычленять семантику мельчайших знаков – не просто так шесть из тринадцати в профпоказаниях имеют зоологию и ладят со всякими зверушками. Интереснее, что со временем дадут комбинации генов. Можно на ваш экран?.. Мы не Странники, мы плохо умеем считать на таких временных расстояниях, да еще троих из тринадцати мы снова потеряли… Вот так как-то.

Радужные круги, лучащиеся надписями, лабиринты регуляторных цепей, столбцы и строчки аминокислотных последовательностей… Макмэхон промотал к резюме, прочитал его, потом еще раз.

– Вы думаете, это… Вы в это верите?

– Пусть машина думает, ее для этого строили. – Андрей прищурился и стал очень похож на Корнея. – А у машины получается, что в итоге всех событий на уровне генома нынешние вершины науки – многомерная алгебра, построение П-абстракций – могут стать обыденным навыком. Звучит выспренно. Но, знаете, членораздельная речь тоже когда-то была непростым занятием и уделом немногих, самых упорных, а теперь дети учатся говорить так же естественно, как растут. Генокопия. Ну как вам?

Макмэхон восхитился, вполне искренне. Андрей обрадовался, тоже вполне искренне. Но было видно, что ему уже не до науки. Он вертел в руках свой инфокристалл, кусал губы и, наконец, решился.

– Лемюэл, я, собственно, и пришел к вам как к психотерапевту. Когда я улетал, я плохо попрощался с отцом. Хотел его обидеть и обидел. Но я только сейчас понял, какой был скотиной. Салли и я – мы перед отлетом решили не говорить родителям, мама бы вообразила, что нас убьют, раз мы оставляем на Земле зародыш… я не подумал, это же всего одна клетка… о черт, Лемюэл, мне нужен ваш совет. Понимаете…

Макмэхон понял.

 

Майк Гелприн

Ковчег-3

Он по-прежнему вызывает меня всякий раз, когда ему хочется побеседовать. Так же, как шесть лет назад – в любое время бортовых суток. И зовут его по-прежнему Малышом, хотя имя это давно уже не подходит. И панель вызова по-прежнему на фасаде у старого доброго Тома, и экран у него во лбу.

По-прежнему… Вот и всё, что осталось от этого прежнего, от того, что было, когда проект «Ковчег» спешно свернули, а планету объявили запрещённой. Всё остальное изменилось: значительно, бесповоротно и к худшему.

– Стась. Ты не спишь, Стась? Давай побеседуем.

Прежде всего изменился голос. Малыш не подражает больше ни Комову, ни Вандерхузе. Он изъясняется теперь исключительно моим голосом, так что зачастую мне кажется, будто я говорю с самим собой. Голоса, впрочем, не главное: Комов и Вандерхузе перестали Малыша интересовать. Так же, как перестали интересовать все остальные. я часто думаю, что включая меня.

– Давай побеседуем, – соглашаюсь я. – О чём бы ты хотел?

Он молчит. Долго, неестественно долго для человека, и я заставляю себя терпеть, потому что он – не человек, и раньше об этом знал только я, а теперь знаем мы оба. А ещё потому, что он всё-таки человек, и мы оба тоже об этом знаем.

Раньше он вызывал меня десять раз на дню. Когда была ещё база, и был на ней персонал, и лучшие специалисты во всех отраслях знаний работали на меня. Он задавал вопросы, один за другим, и я отвечал на них – единственный человек, ответы которого он соглашался выслушивать. Потом вопросов стало меньше. Потом ещё меньше. Потом их не стало вовсе.

Состыкованная со спутником Странников база опустела. Сначала покинули её инженеры, вслед за ними исчезли психологи. С полгода промаявшись бездельем, взял отпуск и не вернулся врач. В результате я остался один. Новоиспеченный работник КОМКОНа-2 Стась Попов, посредник между гуманоидной цивилизацией Земли и гуманоидной же цивилизацией планеты Ковчег, состоящей из единственного представителя. Космического Маугли Пьера Семёнова по прозвищу Малыш, который посредником между человечеством и негуманоидами планеты Ковчег так и не стал.

За шесть лет я привык к одиночеству. Привык к тому, что изначальный ажиотаж пошёл на убыль, увял, а затем и сменился на безразличие. Закрытая, замкнутая на себя цивилизация Ковчега перестала вызывать интерес, связанные с ней разработки забросили и признали бесперспективными.

Я – остался. Добровольно, а скорее добровольно-принудительно, потому что пока я ещё был здесь, пока наматывал вокруг Ковчега витки, оставалась ещё ниточка. Истончившаяся, непрочная, но какая есть.

– Стась, я умру?

Меня передёргивает. Это первый настоящий вопрос за последние полгода или около. Ставшие редкими, раз в неделю, а то и в две сеансы связи проходили за шахматной игрой или за решением логических задач, которые я усердно таскал из информатория. «Щелкунчик! – иногда восклицал Малыш, сделав удачный ход или отыскав нетривиальное решение. – Сверчок на печи». И – всё. Он выходил на связь со мной уже не потому, что нуждался во мне или тем паче хотел поговорить с другом. я не был ему другом в том смысле, который вкладывают в слово «друг» люди. Так же, как и он мне. я гнал от себя мысль, что оба мы совершаем стандартные действия, произносим редкие незначащие слова не оттого, что хотим этого, а так – по привычке.

– Мы все когда-нибудь умрём, – осторожно говорю я. – Одни раньше, другие позже.

Он внезапно вскакивает, принимает одну из своих немыслимых, негодных для человека поз, веером раскидывает перед собой пригоршню мелких камней. Скособоченный, тощий. я смотрю на него, изо всех сил заставляя себя не раскисать, не сопереживать ему, не жалеть это брошенное на невесть чей произвол горемычное, одинокое существо.

– Я думаю, что хочу умереть, – бросает Малыш. – Нет смысла.

– Подожди! – Меня пробивает дрожь. я знаю, насколько безотказно и умело аборигены исполняют желания своего человеческого пасынка. – Постой! – Я почти кричу. – В чём нет смысла, почему?

– В этом. – Малыш обводит рукой однообразный и унылый, оскомину набивший пейзаж. Корявый, словно расколотый зуб, подтаявший айсберг, вломившийся в затянутый ледяной плёнкой пустынный берег; чёрный безжизненный океан; мохнатый туман, оседлавший горячее гиблое болото; приземистый горный кряж на горизонте. – Стась…

– Что? – выдыхаю я.

Он отключается – внезапно, неожиданно, не предупредив, так, как делает это всегда.

Я утираю со лба испарину, встаю, на неверных ногах бреду от узла связи прочь. Новый вызов перехватывает меня на полдороге, я бросаюсь назад, с ходу падаю в кресло, замираю.

Это не он. Вызов внешний: стандартный код запроса «борт-база». С полминуты сижу неподвижно, пытаясь прийти в себя.

«Стась Попов, КОМКОН-2, база «Ковчег» на связи», – автоматически отвечаю я наконец.

В первое время я отбоя не знал от визитёров: базу осаждали любознательные одиночки и любопытствующие делегации. Жадно вслушивались в заполняющие околопланетный эфир звуки, восхищённо переглядывались, фотографировали. Затем поток гостей истончал, потом и вовсе сошёл на нет. Пандора и Панта, Надежда и Яйла, Леонида и Саракш – рядом с ними унылый скучный Ковчег выглядел, словно заросший чертополохом пустырь по сравнению с бурлящими, клокочущими жизнью тропическими джунглями. Последний посетитель был с полгода назад – корреспондент уездной техасской газеты, намеревавшийся взять у Малыша интервью и не солоно хлебавши убравшийся восвояси, когда тот оборвал сеанс связи, едва углядев на экране чужака.

«Вандерхузе и вправду похож на верблюда?» – поступает новый сигнал.

Я прихожу в себя, стряхиваю недавний шок и отчаяние.

«На задумчивого», – улыбаясь, передаю я.

Эти фразы – пароль и отзыв, известные лишь двоим. Мне и моему старинному приятелю, резиденту Земли на планете Саракш, прогрессору Льву Абалкину по прозвищу Гурон. Единственному человеку, кроме меня, при виде которого Малыш не обрывает немедленно связь.

Через пару часов я едва не приплясываю от нетерпения у стыковочного шлюза. Последний раз мы виделись три года назад, Лев прилетал сюда с Саракша, проигнорировав прогрессорскую традицию проводить отпуска на Пандоре, валяясь на Алмазном пляже у подножия величайших в обитаемом космосе песчаных дюн.

– Неимоверно рад тебя видеть, – говорю я, пожимая Льву руку. – А то стал тут настоящим затворником, и…

Осекаюсь, обрывая фразу на середине. Что-то не так, доходит до меня вдруг, с ним что-то не так. Недоуменно смотрю на него, ещё не соображая, что именно не так с этим спокойным, уверенным в себе, похожим на индейского воина человеком.

– У меня мало времени, Стась, – бросает он нервно. – Нам надо поговорить.

– Да, конечно, – растерянно отвечаю я. – А о чём?

– Это не важно. – Лев вдруг застывает, уставившись в потолок, затем срывается с места, мгновенно оказывается рядом, хватает меня за грудки, заглядывает в глаза. Так же внезапно отпускает и размашисто шагает от стыковочного шлюза прочь.

Я потрясён. Он на себя не похож, осознаю я. Словно его подменили, словно передо мной другой человек, никакой не прогрессор, не мастер скрадывания, ниндзя, а… А истощённый неврастеник на грани срыва.

– Рассказывай, – жёстко требует он в кафетерии десять минут спустя, затем смягчает тон: – Со мной произошла нехорошая штука, Стась. Извини. Расскажи что-нибудь, всё равно что, мне сейчас очень нужно послушать человека, который меня знал многие годы. Расскажи о Вандерхузе, о Комове, о… – он на миг запинается, – о Майке.

Я, чувствуя себя дурак дураком, начинаю излагать прекрасно известные нам обоим вещи. Он перебивает, переспрашивает, не даёт договорить. А правда ли, что Вандерхузе, напоровшись в джунглях на оголодавшего тахорга, спросил его «не пора ли, как вы полагаете, отобедать?» А писал ли я когда-нибудь Комову и отвечает ли он на письма, или это выше, видите ли, его достоинства их читать? А так ли, что Майка сейчас работает на Гиганде?

– Нет, не так, – теперь прерываю его я. – Она работает на Земле, в Музее Внеземных Культур. Мы с ней говорили недавно.

– Точно? – Лев вскакивает. Заложив за спину руки, пересекает кафетерий по диагонали и поворачивает обратно. – я так и знал, так и чувствовал, я…

Внезапно он останавливается. С шумом выдыхает воздух, усаживается в кресло и подпирает кулаком подбородок.

– Прости, – произносит он обычным, спокойным голосом. – В последнее время на меня находит. Нервы, да и устал. Понимаешь, там, где я работаю, всё время война, смерть, в штабе группы флотов комплоты и интриги, каждую секунду ждёшь ножа в спину.

– Расскажи. – У меня отлегает от сердца. Ничего, думаю я, нервный срыв, бывает. Действительно, если жить в этом варварстве, постоянно рискуя, всё может статься, всё, что угодно. Хорошо, что только срыв, хорошо, что не эпилепсия какая-нибудь или коллапс.

– Ладно. – Лев энергично кивает. – Понимаешь, у этих гадов, у имперской знати, созрел план – десант за Голубую Змею, это такая река, отделяющая выжженные пустынные земли от уцелевшей в ядерной войне цивилизации. Был приказ захватить там плацдармы, в пустыне: глупость и дикость, конечно. Нам удалось высадиться и проникнуть в глубь материка километров на сорок. А потом началось…

Он замолкает, упирается взглядом в столешницу.

– А дальше? – подбадриваю я. – Проникли вглубь и что?

– Дальше? – механически повторяет он. – А дальше эта мразь, эта матросня и офицерьё, портяночники, они… – Лев повышает голос. – Там, в пустыне, ютились жалкие кучки чудом выживших в ядерной катастрофе людей, понимаешь? Несчастные, больные, изуродованные. Мутанты. И вот этих мутантов, – теперь он уже кричит, надрываясь, – из огнемётов, хибары их косорылые, баб их, детишек – эта сволочь огнём!

Он резко замолкает и отчаянно мотает головой, будто старается вытряхнуть, вышвырнуть из неё воспоминания. Потом говорит глухо:

– Прости, я здесь не для того, чтобы пугать тебя имперской резнёй. я здесь совсем для другого. Я, Стась, хочу посмотреть на него.

– На кого? – ошеломлённый последней истерикой, не понимаю я. – На кого посмотреть? Ах да. – Секунд пять я медлю. – Не надо тебе смотреть, Лёва. Да и ни к чему, чтобы Малыш видел тебя сейчас.

Он сидит молча, расслабившись и закрыв глаза.

– Ну, хорошо, – говорит он наконец. – Наверное, ты прав. Как он? Ему ведь уже семнадцать.

– Если по земным меркам, то почти восемнадцать, – поправляю я. – С ним тоже нехорошо. Знаешь, с каждым днём становится хуже. Ненамного, всего на чуть-чуть, но хуже, чем накануне. А сегодня сказал, что хочет умереть.

– Что? – Лев Абалкин вскидывает голову, глядит на меня в упор. – Что он сказал?

– Что хочет умереть, – терпеливо повторяю я. – И ты знаешь, с учётом этих аборигенов я боюсь, что… Ну ты понимаешь.

Лев каменеет лицом.

– Я так и думал, – говорит он тихо. – Ничего удивительного: обычная история, его ведь все бросили, и никому нет до него дела. Едва стал неинтересен, и вот. У него, по сути, остался один ты, которому по большому счёту тоже нет до него дела.

– А ты стал жестоким, – произношу я медленно. – Очень жестоким в этой своей, как её. В империи. Ты полагаешь, я торчу здесь без малого шесть лет потому, что мне нет до него дела?

– Не потому, – твёрдо отвечает он. – Не потому, а вопреки. Стояли звери около двери.

– Что?

– Да так, не важно. Прости, Стась, вероятно, ты прав: я зачерствел душой. Но ты и на самом деле торчишь здесь шесть лет и за эти шесть лет умудрился ничего для него не сделать.

Я не отвечаю. Мне больно и горестно. У Льва Абалкина не только нервный срыв и усталость. У него явное и серьёзное нарушение мышления и пробой в менталитете. Эти нелепые вопросы, истерика, а теперь ещё и несуразное обвинение.

Он вскидывает на меня взгляд.

– Мне, пожалуй, пора, – говорит он небрежно, так, словно заглянул к соседу на чай, а не прошил четверть Галактики, добираясь сюда. – Знаешь, Стась, у меня к тебе просьба. Не надо говорить никому, что я был здесь, ладно? Даже если тебя спросят, не говори. Обещай, пожалуйста. Обещаешь?

– Что ж, хорошо, – пожимаю плечами я. – Если ты так хочешь, не скажу. Только вряд ли кто-нибудь станет спрашивать.

– Обязательно станут, непременно, – со странной улыбкой возражает он. – Ты потом поймёшь. А знаешь, я рад, что не показал тебе её. Сначала думал, что стоит показать, а потом решил – ни к чему.

– Кого «её»? – с трудом подавив неприязнь, спрашиваю я, в основном чтобы хоть что-то сказать.

– У меня на борту пассажир, – роняет он. – Вернее, пассажирка, она сейчас спит, она практически всё время спит, потому и жива ещё. Моя приёмная дочь.

– Какая ещё дочь? – Он, мне кажется, бредит. – Откуда?

– Оттуда. Из пустыни за Голубой Змеёй. Её зовут Танга, ей почти семнадцать, и она смертельно, неизлечимо больна. И ещё – жутко, патологически уродлива, как они все, мутанты, но ей особенно не повезло. Могла бы вырасти красивой девочкой, если бы…

Абалкин не договаривает. Поворачивается спиной и бредёт из кафетерия прочь.

– Подожди. – я вскакиваю, догоняю его в дверях. – Ты удочерил девочку и теперь везёшь её на Землю?

– Нет, не на Землю. – На лице у него кривая усмешка, а может, усталая, не поймёшь. – На Земле ей делать нечего, медицины, которая сумеет справиться с тем, что у неё, на Земле нет. Ладно, теперь прощай.

Его убили неполный месяц спустя. Застрелили на глазах у Майки Глумовой неизвестно за что. И да – о нём спрашивали. Каммерер, Комов, а потом и сам Горбовский. я смолчал. Не потому даже, что обещал ему, а по другой, совсем по другой причине.

Он был прав: за шесть лет, что торчу здесь, я умудрился ничего не сделать. Комконовские положения и циркуляры, ограничивающие и запрещающие, впитались, въелись в меня. Этика и невмешательство, независимое развитие цивилизаций – за всем этим потерялось нечто очень простое, очень человеческое. Мне, по сути, и в голову не пришло то, что понял и вопреки всему сделал Лев Абалкин.

– Стась. Ты не спишь, Стась? Давай побеседуем.

Малыш снова вызывает меня каждый день, по десять раз на дню и в самое неподходящее время бортовых суток.

– Давай, – соглашаюсь я. – А о чём?

– Стояли звери около двери, – говорит Малыш голосом Льва Абалкина. – По бим-бом брамселям. Мужчина и женщина, Стась, в чём разница?

Восемнадцать земных лет назад негуманоидная цивилизация планеты Ковчег выходила и поставила на ноги человеческого младенца. Мне неведомо, сумеют ли аборигены проделать нечто подобное вновь, а главное, захотят ли. я знаю лишь, что семнадцатилетняя уроженка планеты Саракш, изуродованная чудовищной мутацией и неизлечимо больная девочка по имени Танга до сих пор жива. И, судя по скорости, с которой она наперегонки с Малышом пылит по поверхности планеты, проживёт ещё долго.

– Мужчина и женщина, – повторяю я вслед за ним, – это не так просто, Малыш. Давай я поразмышляю над этим и потом отвечу?

– Конечно, – говорит он. – Давай.

 

Владимир Венгловский

Ни слез, ни пламенных страстей

Хорошо, когда есть Цель – радостное ощущение собственной полезности. Можно ни о чем не думать и не вспоминать. Палец давит на спуск. Выстрел отдается толчком в плечо. Пуля калибра 16,3 миллиметра пробивает череп крупного тахорга. Зверь бежит на меня еще несколько шагов, затем грузно оседает, вспахивая землю клыками. Рядом извивается раненый шерстистый ихтиомаммал. Что делает на суше водяное животное? Какая сила их всех пригнала сюда? я не рассуждаю. Я нажимаю на спуск. Мне надо защитить людей.

* * *

Сегодня Отшельник снова сидел на краю утеса, так же как сидел вчера, и позавчера, и неделю назад в нескончаемой веренице однообразных дней. Лес далеко внизу не менялся. Вернее, он менялся там, под огромным покрывалом бесформенной зеленой массы, где блуждали в поисках удобных лежбищ болота и разливались темной водой озера. Где прыгающие деревья кочевали на новые места, освобождая пространства для пузырящейся протоплазмы. Но сверху лес выглядел прежним – непознанным, далеким и чужим.

Отшельник достал из кармана и высыпал на землю горсть камней. На ощупь выбрал самый маленький и кинул вниз. Словно в ответ над лесом прокатился скрежещущий вой ракопаука. Отшельник посмотрел на часы и бросил второй камень. Глупая бессмысленная традиция. Говорят, что если делать это равномерно, то рано или поздно появится тот, кого ты давно ждешь.

– Здравствуйте, Роберт, – услышал Отшельник.

– Здравствуйте, Камилл.

Камилл подошел к краю пропасти и сел рядом, поджав правую ногу под себя, а левую свесив вниз.

– Вы меня ждали? – спросил он, уставившись на Отшельника немигающим взглядом из-под белой пластмассовой каски. – Можно мне тоже бросить?

Он поднял камешек, широко замахнулся, но потом передумал и тихонько опустил его в пропасть.

– Хотите совет за номером десять тысяч двести семьдесят два? – продолжил Камилл. – Не спешите шагнуть вниз, Роби. Это в конце концов глупо.

– Глупо? А спасать меня год назад не глупо? я об этом просил?

– Как-то, знаете, некогда было вас отделять от всех оставшихся на Радуге. Для нуль-транспортировки целой области планеты сюда, на Пандору, потребовалась вся энергия от столкновения Волн. я просто успел воспользоваться моментом. Удовлетворены? Встречный вопрос, почему стремитесь умереть?

– Я убил детей.

– Не вы, а Волна.

– Но я не спас. Вернее, спас, но не их. Вы бесчувственны. Вам не понять, – сказал Отшельник и мысленно добавил: «Механический чурбан».

– А что вы знаете о чувствах, Роби? Почему все из «Чертовой дюжины», кроме меня, саморазрушились? Вы думаете, человеку, срастившему себя с машиной, легко жить? – Камилл говорил ровно, не понижая и не повышая голоса. Его лицо не выражало никаких эмоций. – Мы избавились от слабостей и страстей, всего, что мешало чистому интеллекту. Но что получили взамен? Я человек?

– Нет, – ответил Отшельник.

– Тогда кто я?

– В старину вас считали бы богом. Или дьяволом. Или волшебником из сказок.

– Кто-то склонен считать даже лес, покрывающий Пандору, разумным существом, – продолжил Камилл. – Допустим, выйдет на контакт такой вот брат по разуму, скажет, что для нормальной жизни он должен избавиться от паразитов, похожих на людей как две капли воды. Они живут в деревнях и городах, посреди леса, давят друг друга, копошатся в своих мелких проблемах и не ведают, что за ними наблюдает некто совсем чужой, но более высокоразвитый. Чью сторону выберете в такой ситуации?

– А вы сравниваете себя с чужим разумом и думаете, что свысока наблюдаете за нами, да?

– Всё не так просто, Роби…

Ползущая на небе туча закрыла одно из солнц. По зеленой бесконечности леса прошла рябь. Начавшийся вой ракопаука резко оборвался, и кто-то большой заворочался в тумане под утесом, шумно пыхтя и чавкая поваленными деревьями.

– Как жить дальше? – спросил Отшельник.

– А вот на этот вопрос я ответить не смогу, – по-человечески вздохнул Камилл. – Ни себе, ни вам. От прошлого не спрятаться. От будущего – можно попробовать. Варианты истории множатся, перетекают друг в друга, переплетаются, плодя вероятности и теряясь в хаосе неопределенности. Их можно изменить, воздействуя на случайную цепь событий, но… Кто дал мне право? я же не ваш бог или дьявол. – Камилл попытался изобразить нечто похожее на улыбку. – Иногда лучше оставить людей страдать, чем дать шанс истории избрать катастрофические последствия.

– Зачем же так, Камилл?! Это… Это бесчеловечно!

– Бесчеловечно? Почему бы и нет? Это вы, люди, предпочитаете слепо менять свое будущее, прикрываясь абстрактными понятиями морали.

– Да что вы знаете о людях, жес!.. – закричал Отшельник и запнулся на полуслове.

– Жестяной чурбан? – переспросил Камилл. – Могу вас заверить, что металла во мне меньше, чем в консервной банке. Ваше сравнение не отвечает действительности.

Отшельнику стало противно и гадко. Он понял, что спорить с Камиллом на моральные темы не имеет смысла – тот просто не догадается, о чем разговор. Почему-то вспомнились не убегающие от аэробуса дети, а обвиняющий и страшный взгляд Тани, когда она ПОНЯЛА.

– Если бы было возможно исправить прошлое!

Спросил? Или только подумал?

– Шанс есть, – ответил Камилл.

– Какой?! Вы же сами сказали, что от прошлого не спрятаться.

– Спрятаться – нет. Изменить – да. Вы знакомы с Теорией Взаимопроникающих Пространств?

Отшельнику показалось, что глаза Камилла сверкнули, но это был всего лишь отблеск выглянувшего из-за тучи солнца.

– Немного. Если представить мир в виде различных пространств…

Камилл неожиданно перебил:

– Множество вселенных рядом. Они могут быть похожи на нашу, могут отличаться. В некоторых время способно течь наоборот. Попав в такой мир и вернувшись обратно, вы окажетесь в нашем прошлом. Если я скажу, что граница между вселенными преодолима?

– Как?!

– Во время деритринитации, при выбросе энергии часть ее пробивает пространство и уходит в другую вселенную. Когда столкнулись Волны, я на мгновение увидел… Там были целые стаи птиц, Роберт, – сказал Камилл. – Огромные синие озера, тростники… И большое, бесконечное небо. Казалось, стоит только сделать шаг, и окажешься в ином мире.

Он поднялся, отошел от края пропасти и неожиданно спросил:

– Вы знаете, что в двадцатом веке пришельцы посещали Землю?

– Нет. К чему вы это спросили?

– Коллектор Рассеянной Информации увидел их корабль. Чужаки спускались на Землю, собирали образцы флоры и фауны. Один из людей пробрался на корабль и поднялся вместе с ним на некий огромный музей-зоопарк. Тогда он решил, что находится на борту космической базы. Но КРИ не нашел ее следов. Ни-ка-ких! Корабль исчез из нашей вселенной.

– Вы думаете, что он преодолел барьер между мирами?

– Я в этом уверен.

– Корабль ОТТУДА?

– Да.

– Но как?

– Не знаю, Роби. Для этого надо изучить принцип его работы. Поможете?

– Вы это серьезно?

– Я никогда не шучу. Корабль пришельцев прилетал не раз. Он потерпел аварию здесь, на Пандоре, пятьдесят лет назад, невдалеке от деревни аборигенов. Наблюдения КРИ расшифровали недавно. Материалы у меня. Составите компанию для прогулки по лесу?

– Но… Пандора сейчас карантинная планета. Вы же знаете. После обнаружения аборигенов и возвращения Атоса… Михаила Сидорова экспедиции и охота запрещены, – сказал Отшельник. – Остались только наблюдатели. Десять человек, включая меня. я не могу покинуть Базу.

* * *

Я чувствовал себя преступником из прошлых веков, угонщиком кораблей, отъявленным пиратом. Вертолет класса «гриф» рассекал воздух Пандоры. Угрызения совести никуда не исчезли, просто затаились на глубине сознания. Их сменили Задача, Цель и слова «так будет лучше». Лучше для кого? Но Камиллу этот вопрос я не задал.

– Снижаемся! – сказал Камилл. – Поляну видите?

Я повел вертолет к земле. Лопасти «грифа» задели лианы, кабину засыпало зелеными ошметками. Мы окунулись в сумрачные джунгли. Студенистый покров прогнулся под тяжестью вертолета. Двигатель затих. я осмотрелся по сторонам, открыл кабину и осторожно встал на влажный чавкнувший мох. Несколько многоножек бросилось врассыпную. Недовольно ворчал и дергался большой паук, протянувший ловчую сеть между ближайшими деревьями.

Впервые в лесу. Странное ощущение. До сих пор доводилось видеть лес только с высоты утеса, а теперь я ощущал вблизи его липкую путаницу ветвей, шорохи и непонятную тревогу, словно от постоянного взгляда в спину. я вытащил из вертолета тяжелый карабин.

– Готовы? – спросил Камилл. – Удачно сели, корабль недалеко. Идите за мной.

Его рука сжимала дезинтегратор.

Мы шли. Тысячи глаз смотрели нам вслед. Лес дышал в затылок. Лес хотел, чтобы мы обернулись. Шепот о нашем приближении волнами катился между деревьев. Его разносили на крыльях пестрые бабочки. Он скользил по траве вместе со змеями и многоножками. Он щелкал острыми зубами, притаившись среди лиан.

Камилл вскинул дезинтегратор и нажал на спуск. Миллионновольтный разряд выплеснулся вверх, зубастая тварь обугленным комком свалилась на землю.

– Осторожнее, – сказал Камилл, обходя дергающуюся груду плоти. – Что с вами? Срок биоблокады не истек?

Со мной ничего. Со мной всё в порядке. Это лес виноват. Мне казалось, что он пытается изучить нас так же, как мы стараемся понять его. я обогнал Камилла и пошел впереди, первым пробуя лес на шаг, вдыхая его влажный запах и прикасаясь к его тайнам. Крупная мышь выскочила из-под ног, оставляя за собой отвлекающие фантомы. Некоторое время они сопровождали нас фиолетовыми кляксами, а затем растворились в зеленом сумраке. И я увидел. Это появилось, как изображение на фотобумаге, как скрытая картинка в веренице узоров стереограммы.

Они шли совсем рядом.

Громадный чернокожий смеющийся Габа в белых штанах и рубахе. Дюжина девчонок и мальчишек. И еще фигуры людей – знакомых и не очень, всех, кто остался на Радуге. Что ты делаешь, лес? Зачем лезешь в мою память? Не хочу! Кажется, мелькнуло любимое лицо? Нет! Невозможно! Таня жива! Таня перенеслась вместе со мной! Ее не может быть здесь, среди… мертвецов. я попробовал на вкус это страшное слово. Моргнул. Лес снова стал обычным, пропали те, кого я не спас. Их не существует. Всего лишь эмоции. Вполне объяснимые возмущения в сложных логических комплексах мозга. Я закрыл глаза. Но в темноте продолжала звучать напеваемая Габой песенка:

– One is none, two is some…

– Пришли! – сказал кто-то голосом Камилла.

– Three is a many, four is a penny…

Я открыл глаза. Корабль лежал среди деревьев черной бесформенной грудой.

– Five is a little hundred…

Странно, что за столько времени лес не поглотил его, не растворил в зеленой пелене болот и розовом тумане. Корабль окружала полоса отчуждения. Трава росла, но не такая густая, как вокруг. Деревья склоняли ветви, свешивались лианы, но не ниже невидимой границы. Сам корабль был опутан белесыми застывшими щупальцами, торчащими из высохшего болота. Лес поймал чужака в смертельную ловушку.

В обшивке зиял шлюзовой люк, словно проход в иной мир.

– Радиация в норме, – сообщил Камилл. – Сканирование корабля снаружи невозможно – я не могу пробиться через защиту. Потому его и не обнаружили при первоначальном изучении планеты. Посмотрим, что внутри.

Он включил фонарик и первым нырнул в люк. Сначала мы шли, согнувшись, затем Камилл выпрямился, его шлем стукнулся о потолок. я был выше Камилла и решил не рисковать. Длинный узкий туннель уходил в глубь корабля. Странное эхо шагов отзывалось то спереди, то сзади. Через несколько секунд мы уперлись в глухую стену.

– Проход должен быть где-то здесь, – сказал Камилл.

Он ощупал преграду. Что-то едва слышно щелкнуло, стена разошлась в стороны, и открылась дверь в пустоту. Луч фонаря утонул во мраке большого зала. Сверху из темноты свешивались черными сталактитами длинные стержни. У входа лежал паукообразный механизм. Его десять членистых лап раскинулись в стороны, верх панциря съехал на бок. Робот пришельцев? Кибер? Сотни таких были сложены штабелями у стен.

Посреди зала из дыры-колодца в ровном полу било тусклое свечение. Вспышка-тьма, вспышка-тьма. Точка-тире. Словно корабль, в котором еще теплилась жизнь, хотел нам о чем-то рассказать. Камилл переступил через дохлого кибера, осторожно подошел к колодцу и замер в неудобной позе.

– Двигатель поврежден, но резервуары полны энергии, – вскоре сказал он. – Ее здесь хватит на тысячу ульмотронов. Но она находится в крайне неустойчивом состоянии, достаточно небольшого всплеска, и корабль взорвется. Мы больше ничего не найдем. Надо возвращаться, создавать группу и изучать корабль. Дело будущего.

– Что это? – Мне послышалось, что снаружи закричала женщина.

Я бросился к выходу, споткнулся о робота-паука, пронесся по туннелю, выскочил наружу и на мгновение ослеп от яркого света. Сначала мне показалось, что над людьми нависал огромный оживший кибер с корабля. Членистые ноги с загнутыми клешнями, круглое тело – ракопаук пер напролом, клацая челюстями. На траву капал яд, оставляя дымящиеся лужицы. Бородатые мужики в одежде из листьев и коры пятились от чудовища, выставив перед собою дубины. Позади держались женщины и визжали пятеро ребятишек, мал мала меньше. Местные аборигены, о которых рассказывал Атос. Цивилизация деревень.

Сейчас надо не думать. Действовать. я упал на колено, вскинул карабин и, почти не целясь, выстрелил.

Ду-дут! Сила удара пули из полуавтоматического карабина с такого расстояния равнялась десяти тоннам. Ракопаук пошатнулся. Желтое голое брюхо чудовища лопнуло, забрызгав траву мутной жидкостью.

Ду-дут! Вторая пуля попала в главный нервный центр. Ракопаук опрокинулся на землю и засучил лапами. Дети неожиданно замолчали. Позади меня неслышно появился Камилл.

– А мы думали совсем пропали! – размахивая руками, подскочил ко мне рослый бородатый мужик. – Совсем думали, что уже съедят, а вы вовремя выскочили из проклятого места. Гу-гу-гу! Да и место такое проклятое, нельзя было сюда идти, но мы не сами же пришли, просто не могли не прийти. Колченог верно говорит – не надо было сюда идти, но как же не идти, когда гонят нас сюда. И сзади гонят и спереди гонят и со всех сторон сюда гонят. А чего гонят – мы сами не знаем. А вы не такие, как был Молчун? Если такие, то вы тоже с Белых Скал, вы ведь тоже молчуны?

Я вспомнил, что Молчуном аборигены называли Атоса. Теперь дежурные на Пандоре в обязательном порядке изучают под гипноизлучением местный язык.

– Да, мы со Скал.

К нам выскочил, прихрамывая, второй мужик. Казалось, он и не услышал мой ответ.

– Молчуны! Это хорошо, что вы тоже молчуны. Хорошо, потому что вы молчуны и хорошо, потому что поможете с мертвяками, но не только с мертвяками поможете, а с лесом тоже. Мы думали, что у вас такая же блестящая штука, что не растет, как у нашего Молчуна была, но вы не наши молчуны, и штука у вас еще лучше. Гу-гу! – Он изобразил выстрел и радостно засмеялся. – А то, как наш Молчун совсем ушел, перед самым Одержанием он ушел, как он ушел, так мертвяки пришли, и Одержание началось. Может, Одержание и не плохо совсем, когда начинается, но мы с Кулаком ушли из села, не любим мы темную воду, а вода село залила во время Одержания. Мы ушли, и женщины ушли, и старик с нами ушел, вы старика не видели? Куда старик запропастился? Может, съели уже его, как мы из последнего села ушли, так его и съели.

– Кто съел?!

– Посмотрите туда, – указал на деревья Камилл.

Из леса надвигалась Волна, ощетинившаяся зубами, когтями, крыльями и щупальцами. Волна смотрела. Волна хотела жрать. Сотни зверей, ящериц, гигантских жуков и многоножек шли на нас из леса.

– Прячьтесь! – закричал я и поднял оружие…

* * *

Плечо отдавало болью от непрерывной отдачи карабина. Рядом зашипел разряд – это Камилл пустил в ход дезинтегратор. Подкравшийся совсем близко рукоед покатился по траве, оставляя на ней пепел и кровь.

– Что происходит?! – воскликнул я.

– Это не Одержание, – сказал Камилл. – Возможно, Хозяева в Городе изменили планы и просто хотят уничтожить последних жителей деревень.

– Может, это не Хозяева, а сам лес?! Куда?! Назад! – я оттолкнул обратно к кораблю хромого мужика, размахивающего дубиной. – Может, ему надоели игры тех, кто считал себя здесь властелинами? – я выстрелил в очередного тахорга. – Баррикадируемся на корабле! Надо сдержать проход! Свяжитесь с Базой, вызывайте помощь!

– Роби, помощь не успеет. Смотрите.

Я посмотрел. Позади первой захлебнувшейся Волны шла вторая, гораздо больше и яростней. Она сжимала кольцо вокруг корабля.

– Мы можем пробиться к вертолету, – сказал Камилл.

Люди. Двое мужчин, две женщины и пятеро детей. Им не выжить. я на мгновение оглянулся и замер. Между ними стояли фантомы. Грустно улыбался ослепительной улыбкой Габа. С надеждой смотрели дети, оставшиеся на Радуге. А рядом стояла она.

– Энергии на корабле хватит для нуль-транспортировки? Отвечайте, быстро! – спросил я у Камилла.

– Да.

– Если энергия высвободится, вы успеете спасти людей?

– Успею.

– Дайте ваш дезинтегратор.

– Но…

– Давайте!

Камилл протянул оружие.

– Роберт, подумайте. Корабль – это же шанс для человечества. Возможность вертикального прогресса.

– Вы знали заранее, что это случится. Может быть, уже тогда, когда меня спасали. Вы правы, так будет лучше. я не буду спрашивать, какую опасность для человечества вы увидели по ту сторону. Прощайте, Камилл.

Я вбежал на корабль, остановился возле колодца с мигающим светом.

Свет-тьма. Свет-тьма. Точка-тире.

Таня… Спасибо, что ты была… Есть. я обернулся. Она стояла во тьме туннеля и смотрела на меня. я поднял дезинтегратор и выстрелил в колодец. В последний миг показалось, что впереди вспыхнуло яркое солнце. Там были стаи птиц, блестели огромные озера с синей водой, и теплый ветер ласково подул мне в лицо.

* * *

Камилл лежал на краю утеса, заложив руки за голову. Внизу, над лесом, плыл белый туман. Вверху, под белоснежными облаками, кружили друг за другом драконы. Впереди ждали долгие года одиночества. Камилл выпрямился, посмотрел в пропасть. Затем подобрал оставшиеся на земле камни и швырнул вниз.

– До свидания, Роби, – тихо сказал он. – До встречи.

 

Владимир Марышев

Беспокойная улитка

Полоса красного опасного мха напоминала язык исполинского зверя. Казалось, он вытянул его, отравившись зловонными испарениями болот. Сам давно уже сдох, стал кормом для неисчислимого множества лесных обитателей, а язык все тянулся сквозь заросли, постепенно истончаясь. Вот он полностью истончился и закончился. А через несколько шагов закончился и Лес.

Кандиду открылась поразительная, неправдоподобная картина. Он увидел крутой обрыв, настоящую бездну. За его кромкой, далеко внизу, виднелось что-то бескрайнее, пестрое, буровато-зеленое, напоминающее цветом и хаотическим узором гигантский маскировочный халат. Кандид не сразу сообразил, что это еще один Лес – возможно, такой же, из которого он только что вышел.

На краю обрыва, свесив ноги, сидел человек. Он был худощав, черноволос и одет в слишком просторную для него серую куртку.

Человек развлекался тем, что кидал вниз камешки. Бросив очередной, он проследил за его полетом и довольно потер руки. Так, словно внизу распростерлась еле видимая отсюда мишень, и он каким-то чудом угодил в самое яблочко. Затем незнакомец слегка наклонил голову набок и, видимо, уловив звук приближающихся шагов, обернулся.

У него было странное лицо – несовременное, словно позаимствованное в одной из отдаленных эпох. Глядя на это лицо с резко очерченными надбровьями и характерным утиным носом, Кандид вспомнил идолов с острова Пасхи. Сходство было поистине удивительное.

«Кто вы?» – хотел спросить Кандид. Но вместо этого, подойдя поближе, почему-то выдавил:

– Ну и пропасть… Сколько там до дна?

– Два километра! – с готовностью ответил человек. – Приблизительно. Да, кстати, позвольте представиться. Леонид Андреевич Горбовский.

– Что вы тут делаете? – машинально спросил Кандид. И тут же почувствовал себя неловко.

– Извините, Леонид Андреевич, – сказал он. – Меня зовут Кандид.

– Я знаю, – запросто, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся, сказал Горбовский.

– Откуда?

– Видите ли, Кандид… Вы, наверное, думаете, что я сижу на краю обрыва и кидаю камешки в эту зеленую пену, мучаясь бездельем? Скажите честно – думаете, да? Да вы присаживайтесь. Вертикальное положение – самое неестественное, нерациональное и энергозатратное. Поверьте мне! Сидеть гораздо лучше. А уж лежать… Мой вам совет: если не хотите непрерывно увеличивать энтропию Вселенной – лежите побольше!

– Спасибо, – сказал Кандид, но и не подумал занять местечко рядом с Горбовским – напротив, отодвинулся подальше от края.

– Как будет угодно. Так вот, я сижу здесь не просто так, а поджидая вас, Кандид. Вся группа в сборе, оборудование свернуто, приказ к отбытию поступил. Мои коллеги мысленно уже дома и наверняка костерят меня последними словами за задержку. Но я не мог отправиться восвояси, не побеседовав с вами.

– Группа? Оборудование? – Кандид вгляделся в Горбовского, и его кольнула мысль: ни этот странный человек, ни загадочная группа, если она действительно существует, никоим боком не привязаны к Управлению. – А вы кто, Леонид Андреевич? И главное – откуда вы?

– С Земли, – сказал Горбовский и скосил глаза вправо, выискивая еще один подходящий камешек. – Но не с вашей. Дело в том, что существуют как минимум две Земли. На одной есть Лес, есть Управление, есть вы, Кандид. Важнейший показатель – уровень развития социума. По нашим меркам он соответствует примерно концу двадцатого века.

– Какой же в таком случае век у вас?

– Двадцать второй. Всяческое изобилие, самодвижущиеся дороги, скатерти-самобранки, китовые фермы и, конечно же, межзвездные экспедиции. я много лет был звездолетчиком – хочется думать, не последним. А теперь вот увлекся этим проектом. Не буду описывать машину, в которой прибыла наша группа, – это слишком сложно, сам путаюсь. Мы провели исследования, кое-что поняли, гораздо больше не поняли, а теперь должны возвратиться. Не потому, что надоело, а по физическим законам. Видите ли, вот-вот закончится цикл Хасимото-Айзенберга… Впрочем, к черту физику! Важно одно: мы уходим и вновь появимся нескоро. И вот, пока я еще не исчез из вашего мира, пока сижу здесь, свесив ноги, и развлекаюсь бросанием камешков в пропасть, мне хочется спросить. Скажите, вы твердо решили уйти из Леса?

– А вы как думаете? – Кандид почувствовал, как в нем растет раздражение к этому флегматичному гостю из будущего, любителю сидеть, болтая ногами, а еще больше – лежать, дабы не увеличивать энтропию Вселенной. – Чем спрашивать, лучше помогли бы. Ведь вы, наверное, всемогущи? Китов пасете, к звездам летаете… Что вам стоит взять и перенести меня туда… к своим?

Горбовский отодвинулся назад и поднялся. Он был высокий, угловатый и – это странным образом угадывалось в его скупых, размеренных движениях – невероятно сильный. Кандиду даже показалось, что он сейчас сгребет его в охапку и, без устали переставляя длинные ноги, отнесет в Управление.

– Рад бы, – Горбовский виновато улыбнулся, – да не могу. И никто из нас не может.

Он вытянул руку вперед, и его пальцы погрузились в грудь Кандида. Они были абсолютно бесплотны.

– Вот видите? Мы не можем путешествовать к вам в натуральном виде. Только как трехмерные фантомы.

– Но почему же…

– Почему не проваливаюсь на месте и могу кидаться камешками? Это тоже видимость. Умелая фокусировка плюс еще кое-какие хитрости. А доставить вас куда-то, честное слово, я не в состоянии. Только спрашивать. Ну и рассказывать – в пределах своего разумения, конечно.

– Хорошо, Леонид Андреевич. Тогда скажите мне, – Кандид кивнул в сторону пропасти, – что это?

Горбовский посерьезнел. И не просто посерьезнел – осунулся прямо на глазах.

– Конец первого этапа. И начало следующего. Лес закончился – да здравствует Лес! Понимаете?

– Нет.

– Мы и сами мало что понимаем. Но ясно одно: ваши надежды добраться до биостанции пока не оправдались. Достичь края Леса оказалось недостаточно. За этим краем – другой Лес. Где он заканчивается, нам неизвестно. И есть ли за ним еще одна такая же ступень – тоже.

– Неизвестно даже вам? – спросил Кандид, сделав ударение на «даже вам».

– Представьте себе, – вздохнул Горбовский. – Там, впереди, все слишком туманно, расплывчато. Эффект суперпозиции реальностей. Для нас он усугубляется еще тем, что мы – чужие в этом мире. Но если вы решитесь продолжить путь…

Кандид стиснул кулаки. Он отчаянно надеялся, что до биостанции осталось рукой подать, а эта чудовищная пропасть убивала надежду на корню. Во-первых, ему никогда в жизни не спуститься вниз. Это безумие! Но если даже каким-то чудом получится, то обратно уже не подняться ни за что. А вновь пробираться через Лес, не зная, кончится ли тот когда-нибудь, и уже не имея возможности отступить, вернуться в деревню, – стопроцентное, изощренное самоубийство. Да будь оно все проклято! Надо поворачивать назад. Вот только…

– Вам что-нибудь известно об этом… втором этапе? – спросил он Горбовского.

– Что-нибудь – безусловно. Но даже более чем скудная информация, которую мы там добыли, способна кого угодно поставить в тупик. Вот скажите – кто хозяева Леса?

Кандид вспомнил девушку, без особых усилий, сомнений, нравственных переживаний завязавшую узлом страхолюдного рукоеда. Славную боевую подругу, способную управлять. Наверное, уже вовсю управляет…

– Ну как – кто, – сказал он. – Женщины-амазонки, кто же еще?

– Вы уверены? – Горбовский потер пальцем седловину утиного носа. – Ну, тогда смотрите.

Леонид Андреевич повел подбородком в сторону обрыва, и прямо над пропастью, метрах в трех от кромки, возник голубоватый шар. Размером он напоминал надувной пляжный мяч, и на его оболочке вспыхивали белые искорки.

Шар начал раздуваться, затем его оболочка растаяла, и появилась висящая в воздухе объемная картинка. Кандид увидел поляну, заросшую странной белесой травой. Каждый стебелек завершался крошечным блестящим шариком, похожим на каплю росы. Посреди поляны возвышалась массивная фигура, словно высеченная из пористого камня – темно-коричневого, почти черного. Могло показаться, что это грубо сработанный языческий идол, если бы не совершенно невозможная вещь: на широких покатых плечах покоилась… идеально кубическая голова. Кандид тупо смотрел на нее, пытаясь уверить себя, что это всего лишь примитивный киношный трюк, и тут на поляну вышла девушка-амазонка в простом белом платье. Она походила на ту, что расправилась с рукоедом, но была выше ростом и тоньше в талии.

Дальнейшее напоминало дурной сон. Девушка упала перед темной фигурой на колени, потом распростерлась ниц. Примерно минуту она лежала неподвижно, затем начала извиваться всем телом.

На голове идола вспыхнули две кроваво-красные точки. Девушка сильно вздрогнула, словно ее прожег вгляд этих страшных нечеловеческих глаз, и стала подниматься – медленно, раскачиваясь из стороны в сторону.

Темный куб слегка повернулся налево – и девушка, уже стоящая в полный рост, безвольно шагнула в сторону. Похоже, ее страшила сама возможность сойти с «линии прицела» глаз-точек. Голова истукана крутилась все быстрее, и амазонка следовала за ней, как привязанная. Вскоре она перешла с шага на бег.

Это было отвратительно. «Так гоняют лошадей на корде», – подумал Кандид и, почувствовав, что его вот-вот начнет мутить, уставился под ноги. А когда вновь поднял глаза, воздух над обрывом не возмущала даже легкая рябь.

– Что это было? – ошарашенно спросил Кандид.

Горбовский сочувственно посмотрел на него.

– Один маленький эпизод из жизни нижнего Леса. Насколько уникальный, судить не берусь. Его подсмотрел и записал наш автомат-разведчик.

– Но вы-то можете объяснить, что произошло на поляне?

Горбовский развел руками:

– Понятия не имею. Первая мысль – о некоем религиозном обряде, но я уверен, что ошибаюсь. Тут что-то другое. Вообще у меня странное чувство. Боюсь, узнав разгадку, мы не поверим, что такое возможно. Это может оказаться выше нашего понимания.

– Зачем вы мне показали?.. Чтобы напугать?

– Ну что вы, Кандид. Просто не считал себя вправе умолчать о том, что знаю. Если хотите, решил развеять некоторые иллюзии. Для того вас и поджидал. Вы ведь, дойдя до края, наверняка предположили бы, что впереди вас не ждет ничего нового.

– Леонид Андреевич, вы говорите так, будто я уже собрался туда. Но это же глупо. Нелепо. Безрассудно.

– Конечно, конечно. – Горбовский кивнул. – Безрассуднее быть не может. Так я ведь что? я всего лишь проинформировал. А выбор за вами.

– Думаете, тут возможен какой-то выбор?

– Ну… – Горбовский хитровато прищурился. – Выбор возможен всегда. Да вот, к примеру…

Он нагнулся, снял с широкого глянцевитого листа здоровенную улитку и посадил ее на ладонь.

– Красавица! – с явным восхищением сказал Горбовский, погладив янтарно-желтую, украшенную темными дымчатыми разводами, раковину моллюска. Моллюск это стерпел, но, решив не искушать судьбу, втянул мягкое тельце в домик. – Так вот, Кандид. Не считал, сколько в верхнем Лесу таких улиток, – думаю, очень много. Живут себе, крутят рожками, скоблят листики и абсолютно ни в чем не нуждаются. Но вдруг находится одна беспокойная – и пускается вон из уютного Леса. Полжизни ползет, представляете? И ради чего? Чтобы в один прекрасный день добраться до края бездонной пропасти! Как думаете, жалеет она сейчас о своем опрометчивом решении?

Кандид задумался.

– А жизнь уже позади? – наконец спросил он.

– У нее – практически да. Но мы же с вами не улитки, верно?

Горбовский слегка наклонил голову набок, словно прислушиваясь к чему-то.

– Увы, – с сожалением сказал он, водворяя улитку обратно на лист. – Мне пора. Приятно было познакомиться. Может быть, еще свидимся. Следующий цикл Хасимото-Айзенберга начнется через…

Лицо Горбовского начало расплываться. Затем вся его длинная фигура заколебалась, пошла радужными волнами и распалась на фрагменты, которые спустя пару секунд растаяли в воздухе.

Кандид долго стоял неподвижно. Затем подошел к краю пропасти и осторожно заглянул вниз. Вдоль отвесной каменной стены змеились лианы с темно-зелеными ромбовидными листьями. Стена была увита ими до самого основания.

Кандид выбрал лиану потолще, вцепившуюся корнями в почву возле его ног, и потянул ее на себя. Она не поддалась. Он рванул стебель со всей силы – тот выдержал.

– Годится, – сказал Кандид.

И начал спуск.

 

Михаил Савеличев

Грех первородных

Документ 1

Б. Фокин

Комкон

(Конец документа 1)

Служебное

Дата: 21 декабря 37 года

Автор: Борис Фокин, руководитель отряда Следопытов

Тема: ситуация на Тиссе, ЕН 63061

Содержание: обнаружение спасательной капсулы на Тиссе

Высадка отряда Следопытов на планете Тисса звезды ЕН 63061 имела задачей обследование развалин, обнаруженных здесь ГСП и приписываемых предположительно Странникам. С самого начала подобная атрибутация найденных артефактов вызывала большой скепсис, ибо что только не приписывалось пресловутым Странникам. Однако самые предварительные съемки силами ГСП показали наличие в скальных породах под развалинами некоей полости, которая вполне могла оказаться делом рук если не самой сверхцивилизации, то тех разумных существ, которые населяли Тиссу в незапамятные времена, когда ее солнце находилось в спокойной фазе.

Прибытие на планету и разворачивание экспедиционного лагеря Следопытов прошли в штатном режиме, и после поднятия полотнища с семигранной гайкой отряд приступил к проверке на месте имеющихся данных. Наличие полости подтверждалось, и мы предполагали, что скорее всего обнаружим нечто вроде «бомбы времени» – столь распространенное у цивилизаций на первых стадиях развития стремление увековечить память о себе путем обустройства тайных хранилищ произведений искусств и образцов техники.

С максимальными предосторожностями мы проникли в полость, которая представляла собой куб с ребрами десятиметровой длины, что сразу показалось странным – неужели древние строители придерживались аналогичной нашей метрической системы? Подобное выглядело чересчур антропоцентрично.

Однако самое неожиданное было обнаружено в центре хранилища.

Там находилась спасательная капсула стандартной серии «Пингвин-М», какие массово спускают со стапелей заводы в Харбине. Датировка самого хранилища позволила отнести время его создания примерно к двум миллионам лет до современной эпохи.

Итак, еще раз повторяю диспозицию: в хранилище, высеченном в скальной породе два миллиона лет назад, обнаружена стандартная спасательная капсула серии «Пингвин-М».

В капсуле находился человек в состоянии глубокой гибернации.

На данном этапе я принял решение о прекращении деятельности на Тиссе Следопытов и передаче дальнейших работ в компетенцию КОМКОНа.

Документ 2

Г. Комов

Всемирный Совет,

(Конец документа 2)

Р. Сикорски (лично)

Конфиденциально (тайна личности!)

Дата: 23 декабря 37 года

Автор: зам. председателя КОМКОНа Г. Комов

Тема: находка на Тиссе

Содержание: ххх

Уважаемый Рудольф,

в приложении вы найдете документ, который описывает некоторые подробности находки на Тиссе. я же сообщаю: только что получил подтверждение идентификации личности человека, найденного в спасательной капсуле.

Кассандра Люденова, 10-го года рождения, физик. Входит в группу «Йормала». По официальным каналам установлено, что в настоящее время пребывает на Земле.

В сухом остатке имеем два идентичных человека, один из которых продолжает находиться в состоянии глубокой гибернации (Фокин настаивает на процедуре реанимации), а второй – спокойно живет на Земле и занимается изучением черных дыр. И заметьте, Рудольф, – никаких Странников!

Кстати, что за группа «Йормала»? Мне так и не удалось выяснить, что она собой представляет.

P. S. Тест на клонирование – отрицательный. Ментальная и физическая идентичность личностей подтверждена.

Документ 3

Р. Сикорски

Всемирный Совет

(Конец документа 3)

Л. Горбовскому

Конфиденциально (тайна личности!)

Дата: 24 декабря 37 года

Автор: Р. Сикорски

Тема: специальная комиссия

Содержание: проект создания специальной комиссии по расследованию инцидента на Тиссе, ЕН 63061

…Исходя из вышеизложенного, учредить временную специальную комиссию по расследованию инцидента на Тиссе, ЕН 63061, и предоставить ей необходимые полномочия для опросов свидетелей, которые могут пролить свет на произошедшее.

Председателем комиссии назначить члена Всемирного Совета Рудольфа Сикорски.

* * *

Он есть.

Он есть вне времени и вне пространства.

Он есть, и ничто не может нарушить его бытие.

Это не первый и не последний уровень его бытия. Он знает, что может меняться. Соскальзывать в примитивную сознательность чего-то крохотного, но высоко о себе мнящего. Либо подниматься в такие высоты, где остатки сознания преобразуются в яростную стихию космогонических сил. Один предел его породил, а другого он так и не достиг. Пока. Словно что-то удерживает его. Тончайшая нить, протянутая из бездны. Настолько тончайшая, что не стоит никаких усилий порвать ее и взмыть вверх, ввысь. Туда, где он действительно станет всем.

Но почему-то медлит. Размышляет.

Он дрейфует в пустоте и созерцает далекие и близкие звезды, галактики и объекты совсем уж фантастические, которым на нижнем пределе и названий не придумали. Он любит играть, и это его игра в примитивное существо – пребывать на уровне космического объекта и извлекать из памяти названия того, что видит. Хотя и слово «видит» предполагает наличие примитивных приемников узкого участка спектра.

Он не видит, он созерцает.

Иногда ему надоедает дрейфовать вдали от раскаленных шаров, и он меняет траекторию, чтобы приблизиться к ним и наслаждаться бытием чудовищной гравитации, высасывая из звезд плазму. Вокруг образуется раскаленный диск, струи бьют с полюсов, вытягиваются вдоль магнитных полей, а он, играя, отбирает у звезды материю и распыляет в пустоте. Спустя миллионы лет надоедает и это, и он отправляется дальше, оставляя после себя изрядно убавивший в массе и светимости шарик, окруженный кляксами пущенной из него плазменной крови.

Но порой к нему приближается нечто настолько мелкое, что кажется космической пылью. Однако оно проявляет к нему интерес. Исследует лучами. Бомбардирует еще более мелкой пылью. Он чувствует присутствие нечто, что можно счесть разумом, примитивным, ограниченным, первой ступенькой длинной лестницы восхождения к подлинным вершинам.

Они тщатся его понять. Понять – значит вместить. Но чтобы вместить безграничное в ограниченное, безграничное следует упростить. Свести сложность к простоте. И к пустоте. Ведь в нем нет ничего, кроме сложности и пустоты. А эти примитивные носители крохотных искорок, которые они сами принимают за пылающее пламя разума, пытаются его постичь. И даже решаются на крайнюю для себя меру – нырнуть в его сложность. Погрузиться в него не пылью своих созданий, еще более примитивных, чем они сами, а войти самим в непроницаемую темноту его сознания.

У них нет никаких шансов. Та скорлупа, что должна защитить их от чудовищной гравитации, никуда не годится. Им предстоит погибнуть, исчезнуть навсегда, но нечто вроде любопытства возникает в нем. Что-то позабытое в невообразимо давние времена, когда он был подобен им – безрассуден.

И он смотрит, как гравитация корежит их скорлупу, как рвет на части тела, и ощущает раздражение, что подобная мелочь занимает его внимание. В мире чересчур много гораздо более интересных вещей, чем созерцать мучения примитивных существ.

Однако он словно раздваивается. Чем глубже в него проникает крошечная заноза, вознамерившаяся бросить вызов времени и пространству там, где время и пространства сливаются воедино, где каждый мельчайший сдвиг в пространстве означает огромный скачок во времени, настолько огромный, что у примитивных существ нет никаких шансов вернуться в привычный им мир, тем больше ему хочется сохранить ее.

Он наблюдает, как гаснут одна за одной искры жизни. И вот остается последняя. Крошечная. Готовая исчезнуть. Ей удается спуститься глубже всех. И как порой перешагиваешь через гусеницу, чтобы не раздавить ее, так и он берет гаснущую искру и помещает туда, куда она стремилась.

* * *

– Мы предлагаем вам участие в эксперименте, – сказал Логовенко и замолчал. Надолго. Может быть, смущенный своим столь прямым заявлением, а может, ожидая ответной реплики Павла. Например: «В каком эксперименте?» или «А почему вы решили, что я хочу участвовать в экспериментах?».

Вообще этот визит выглядел странно. Все члены группы «Йормала» прошли обследование в Харьковском институте психологии, получили вполне ожидаемое заключение о своей пригодности и полной готовности к миссии. Однако спустя несколько дней на экране видеофона возникло лицо Даниила Логовенко, и вот Павел вновь в Харькове, сидит в кабинете заместителя директора института и выслушивает весьма необычное предложение. Точнее, даже не предложение, а намек на предложение.

«И зачем я сюда вообще вернулся?» – с некоторой тоской подумал Павел. Более того, даже ничего не сказал Кассандре, лишь предупредив, что вернется в Свердловск к вечеру.

Логовенко продолжал молчать и внимательно рассматривал Павла.

– Я уже участвую в эксперименте, – не выдержал и прервал тишину Павел. – Вам это хорошо известно.

Логовенко скосил глаза на терминал, будто сверяясь с информацией, и кивнул:

– Погружение в черную дыру на уникальном звездолете «Тьма».

Его слова прозвучали насмешливо, что резануло слух Павла.

– Это важный научный эксперимент, – сказал он.

– Возможно. – Логовенко сцепил руки на столе, сделал странное движение большими пальцами, будто изображая вращение двух тяготеющих масс друг вокруг друга. – я не специалист в черных дырах, но, насколько помню, никакая информация не может быть из них получена. В чем же научная ценность подобного погружения?

– Моя жена – крупнейший специалист по физике черных дыр, – сказал Павел. – Вам лучше поговорить с ней. Она умеет рассказывать это… доступнее.

Логовенко поднялся и дошел до окна во всю стену, откуда открывался вид на утренний Харьков. Постоял там, покачиваясь с пяток на носки, затем сказал, не поворачиваясь:

– Вы не находите, Павел, что люди похожи на эти самые черные дыры? Наше сознание так же закрыто от других, как закрыты от остальной вселенной звезды, что пересекли предел Чандрасекара? – Павел было вскинулся поправить, но передумал. – На дворе двадцать второй век, коммунизм, товарищество и братство, но человек так и остается вещью в себе. я вот, например, предполагаю, что вы… гм… не говорите всей правды. Особенно психологам. Например, о том, что вам давно снится очень странный и навязчивый сон, в котором вы видите себя неким фантастическим космическим существом.

Павел немедленно вспотел, глубже втиснулся в кресло.

Логовенко обернулся:

– Вы не хотите погружаться ни в какую черную дыру. Разве не так?

– Это тоже обнаружило ментоскопирование?

Логовенко покачал головой:

– Ну что вы. Даже глубокое ментоскопирование не может извлечь всю информацию из вашей черной дыры… простите, из вашей души. Это моя интуиция, если позволите.

– Мое желание тут ни при чем, – отчеканил Павел. – Иногда приходится делать вещи, которые делать не хочется. Долг. Научный долг.

– А еще вы очень любите свою жену, – мягко сказал Логовенко. – И я могу предположить, что данный мотив – главная причина вашей решимости покончить с собственной жизнью столь… хм, экзотическим способом.

– Вы переходите грань. – Павел встал из кресла, поправил куртку. – Надеюсь, эта встреча последняя.

– Я подготовил отрицательное заключение на группу «Йормала», – сказал Логовенко.

Павел остановился на пороге. Обернулся.

– Почему? Из-за меня?! Вы не можете…

– Никак иначе, кроме как коллективное самоубийство, я не могу квалифицировать данный эксперимент. Да-да, я знаю, – Логовенко предупреждающе поднял руку, – согласно современным представлениям о черных дырах, экипаж «Тьмы» переживет и Землю, и Солнце, и, возможно, нашу галактику. А может быть, узреет и конец света. Но сути дела это не меняет.

– Вы не правы, – загорячился Павел. – Понимаете, не все так просто… да, есть горизонт событий, и оттуда действительно никаких… но уникальность эксперимента в том и состоит… Послушайте, Логовенко, пригласите Кассандру, она вам все растолкует. Хотите, позовите академиков, Всемирный Совет, Горбовского…

Логовенко пристально смотрел на Павла, пока тот не осекся.

После некоторого молчания Павел начал:

– Так вы из-за…

– Что вы знаете об импульсных системах? – спросил Логовенко.

Документ 4

(Конец документа 4)

Извлечение из опроса Кассандры Люденовой (Тисса) членами специальной комиссии Всемирного Совета

Сикорский: Спасибо, Кассандра, ваш отчет о тех эффектах, которые вы наблюдали при погружении в черную дыру, будет передан специалистам. Нас больше интересует, что случилось потом.

Кассандра: Потом? Вы имеете в виду, когда мы пересекли горизонт событий?

Мбога: Как вы поняли, что это произошло?

Сикорский: Это не представляет для нас интереса…

Мбога: Нет, нет, Рудольф, представляет. Прошу вас, Кассандра.

Кассандра: я бы назвала это видениями. Предполагаю, что гравитация черной дыры настолько исказила мое сознание… не только мое, конечно, но здесь я могу говорить лишь за себя… Вы понимаете?

Сикорский: Да.

Кассандра: В общем… я оказалась дома. Может показаться странным, а может, и вполне объяснимо с точки зрения психологии, но я действительно оказалась дома, и это не вызвало у меня особого удивления. Будто так и должно было случиться. Стоит пересечь горизонт событий, и ты оказываешься там, где… был счастлив.

Мбога: Простите, Кассандра, а что за дом вы имеете в виду? Вашу квартиру в Свердловске, в Тополе-5?

Кассандра: Нет. Это домик на берегу Волги. Поселок Красновидово, рядом с Казанью. Дом построили еще родители Павла, и мне там очень нравилось. Высокий берег, волжский простор.

Сикорский: Как вы поняли, что это всего лишь иллюзия?

Кассандра: я бы назвала это реконструкцией. Очень точной реконструкцией, разве что тот, кто ее сотворил, почему-то решил, что вишня должна цвести и летом.

Мбога: Что происходило, когда вы выходили за пределы этой… гм… реконструкции?

Кассандра: я вновь оказывалась внутри сада. Своего рода замкнутое пространство. В П-абстракциях это классифицируется как первый уровень топологической связности. Шаг наружу превращается в шаг внутрь. Но самое главное заключалось не в этом…

Мбога: Вы не хотите об этом говорить? У вас имеется такая возможность…

Сикорски: Прежде чем сослаться на тайну личности, подумайте…

Кассанадра: Не в тайне личности дело. Я – ученый и, кажется, неплохой, поэтому понимаю, насколько ценны даже крупицы знания. А я столкнулась с чем-то… с кем-то… И еще там был пес. я так думаю, что пес.

Комов: Что за пес?

Кассандра: С огромной головой и большими глазами. И он… он разговаривал.

Комов: Значит, все же не пес?

Сикорский: Геннадий, это не так важно.

Мбога: Может быть, пес и был тем существом, которое поместило вас в это место?

Сикорски: Кассандра, так в чем заключалось главное?

Кассандра: В памяти. Каждая комната была памятью.

Сикорски: Простите, не совсем вас понимаю.

Кассандра: Стоило мне открыть дверь в какую-нибудь из комнат дома, и я видела в ней сцену из нашего прошлого с Павлом.

Мбога: Насколько я могу догадаться, эти сцены были…

Кассандра: Да, в основном почему-то наши ссоры с ним. Мы не так часто ссорились, разве что в последние месяцы перед стартом, но те картины, которые я видела, были только ссорами, будто ничего иного в нашей жизни не существовало. я не знаю почему так.

Комов: Это были голограммы или нечто иное?

Кассандра: Это была сама жизнь. я ощущала себя стоящей на пороге комнаты, наблюдая нашу очередную размолвку, и одновременно я была той Кассандрой, что спорила, доказывала, убеждала… Все подлинное. Все настоящее.

Сикорский: Вас не затруднит передать, хотя бы в общих чертах, суть ваших разногласий с мужем?

Мбога: Если это не совсем личное, конечно.

Кассандра: Нет, не совсем личное. Мы спорили о предстоящем погружении в черную дыру. Он… он сомневался в целесообразности эксперимента. я пыталась ему доказывать с расчетами на руках, что… Впрочем, он не понимал моих расчетов. Не понимал! Не поспевал за моими идеями…

Комов: Он вам… хм… завидовал?

Кассандра: Его самолюбие было, скажем так, уязвлено.

Комов: Кстати, вы упомянули, что пес говорил.

Кассандра: Это, наверное, смешно, но он отпускал весьма едкие замечания относительно наших с Павлом ссор. Остроумные замечания. Простите, а я могу тоже задать вам вопрос?

Мбога: Сколько угодно, Кассандра.

Кассандра: я нахожусь в изоляции… это не жалоба, я все понимаю, необычность ситуации… но скажите все же, какая сейчас дата? Сколько прошло времени с нашего погружения в черную дыру?

Мбога: Видите ли, Кассандра, сегодня…

Сикорский: Прошел месяц с того момента, как «Тьма» приступил к погружению.

Мбога: Рудольф…

Комов: Как вы думаете, а сколько времени прошло с момента вашего эксперимента и появлением в том доме?

Кассандра: Миллиарды лет.

Сикорский: Откуда такая оценка?

Кассандра: я видела небо над домом. И предполагаю, что вселенная эволюционирует до такого состояния через миллиарды лет.

* * *

Дом стоял почти на самом краю обрыва, и отсюда, с мансарды, открывался широкий вид на Волгу и тонкие шпили тысячеэтажников Казани. Павел отмахивался от комаров, а Кассандра разливала чай. В вазочках лежали крупные ягоды земляники. В июльской духоте ощущалось приближение обещанного синоптиками ливня.

– Расчеты – это всего лишь расчеты, – сказал Павел, принимая чашку из рук Кассандры. – Математика, конечно, отражает реальность, но никто не говорит, что отражение является безупречным. Всегда имеется вероятность ошибки.

Кассандра поправила широкую юбку и села в плетеное кресло. В сумерках платье белело особенно ярко на фоне ее темной кожи. Взяла чашку, отпила. Потянулась за земляникой. Павел поймал ее руку и сжал:

– Какой толк от знаний, которыми никто не сможет воспользоваться?

– Ты опять хочешь поссориться? – Кассандра высвободила руку, откинулась на спинку кресла.

– Мы ссорились утром, – сказал Павел. – Лимит ссор на сегодня исчерпан. Теперь мы просто спорим. Ведем глубоко научную дискуссию в рамках отдельно взятой ячейки общества. Или, если угодно, философскую. О пределах научных знаний человечества. В духе Канта.

– Иногда я жалею, что у нас нет детей.

– Ведь что такое черная дыра? Классический кантианский объект. Вещь в себе… прости, что ты сказала? – Павел замолчал, нахмурился. – Что-то о детях? Кстати, Абалкины хотят оставить посмертного ребенка… Звучит, конечно, дико, но с этой медицинской терминологией не поспоришь. Оставляют оплодотворенную яйцеклетку в эмбриональном сейфе. На случай, если мы не вернемся.

– Я не хочу, – качнула головой Кассандра. – К тому же мы вернемся. Даже в рамках классической теории черная дыра испаряется. Поэтому через несколько… миллионов лет мы выйдем из-под горизонта событий.

Она отпила еще глоток чая. Взяла ложечкой горсть ягод, посыпала их сахаром. Сахар оказался лишним.

– Ты веришь, что через несколько миллионов лет человечество сохранится в его нынешнем виде? И что ему будут интересны знания, которым в обед – даже не сто, а миллионы лет? – Павел так резко отставил чашку, что чай плеснулся на белоснежную скатерть. Расплылось пятно.

– Подлинные знания не имеют срока давности. – Кассандра задумчиво накручивала на палец жесткий локон. – Да и с человечеством ничего не случится. Десяток миллионов от первого гоминида. Еще несколько миллионов – пустяк с точки зрения эволюции.

– А прогресс? Ты слышала о такой идее, как вертикальный прогресс? Человечество десятки тысяч лет пробиралось сквозь пещеры прогресса, заходило в тупики, преодолевало завалы, и вот наконец наступил момент, когда оно вышло из пещеры на равнину под яркое солнце и все пути открыты ему. В том числе и вертикальный.

– Это что-то из Строгова? Ты же знаешь, я не люблю Строгова. Кстати, у нас есть алапайчики. Хочешь? Только вчера доставили с Пандоры. Там, на Линии доставки, записано…

Павел встал и зашел в дом. Постоял, вглядываясь в темноту, но свет зажигать не хотелось. Прошел на кухню и набрал код заказа. Сигнал давно прозвенел, мигал зеленый огонек, а он все стоял, прижавшись лбом к панели охладителя. Стиснул кулак и несколько раз по ней ударил.

Кассандра молча наблюдала, как он водрузил на поднос предохранительный мешок с крючьями испарителей.

– Вот.

– Вижу.

– Не видишь, – сказал Павел. – Видишь горы и леса и не видишь… ничего…

Он сел у ее ног, прижался затылком к теплым коленям.

– Я не полечу.

Пальцы перестали перебирать его волосы.

Ему было легче, что он не видел лица Кассандры.

– Я не полечу. я остаюсь на Земле. Это… это глупо. Это настолько глупо, что ты со своим умом не понимаешь всей глупости «Йормалы». Да, я гораздо глупее тебя, я и половины не понимаю в твоих выкладках, но то, что это глупость, я даже не понимаю, я вижу. И еще… я чувствую, что не реализовал себя. я еще… зародыш чего-то большего, значительного… А погружение сотрет, изымет меня из этого мира.

Колени шевельнулись, и ему показалось, что Кассандра хочет встать. Еще сильнее прижался к ним затылком.

– Твое право, – глухо сказала она. – Это твое безусловное право.

– Прости.

– За что? я могу понять.

– За другое.

Кассандра наклонилась к нему, притронулась к щекам Павла, будто проверяя – не плачет ли он.

– За что я должна тебя простить?

Документ 5

П. Люденов

Всемирный Совет

(Конец документа 5)

Л. Горбовскому

Статус: официальное заявление

Дата: 15 ноября 37 года

Автор: Павел Люденов, член группы «Йормала»

Тема: эксперимент по погружению в черную дыру ЕН 200056

Содержание: наложение вето Всемирного Совета

Уважаемый Леонид Андреевич,

снабжаю свое письмо к Вам официальной шапкой, дабы оно могло восприниматься Вами не только в качестве личного обращения, но и как официальное заявление, если Вы, взвесив все «за» и «против», сочтете необходимым придать делу официальный ход.

Позвольте объясниться. я нахожусь в довольно двусмысленной ситуации, поскольку, являясь одним из основателей и со-руководителей группы «Йормала», считаю необходимым наложить на ее деятельность вето Всемирного Совета.

Но прежде несколько слов о самой группе (все официальные справки, где более подробно изложена история группы, прилагаются).

«Йормала» основана два года назад как некое вольное и совершенно лишенное официального статуса сообщество единомышленников – физиков-теоретиков в области черных дыр. В настоящее время это одна из перспективных областей экспериментальной космогонии, а моя жена – Кассандра Люденова – руководитель научной школы, которая активно разрабатывает модель Геделя-Эйнштейна-Вагнера, позволяющую, как нам кажется, получить наиболее полное описание происходящих вблизи горизонта событий физических процессов.

Некоторое время назад группа вышла с инициативой в Академию наук с предложением провести эксперимент по проверке полученных теоретических выкладок в рамках указанной модели. Для этого предлагалось собрать по уникальной технологии звездолет и на нем совершить нырок к горизонту событий одной из черных дыр в окрестностях альфы Персея (Мирфак). Наиболее перспективной с точки зрения физических характеристик представлялась ЕН 200056.

Очевидно, что подобное погружение, согласно нашим представлениям о черных дырах, не предполагает возвращения участников эксперимента в стартовую или близкую по историческим меркам точку пространственно-временного континуума. Поэтому со стороны Этической комиссии Академии возникли понятные возражения против подобного эксперимента. Однако с помощью влиятельного члена Академии доктора А. Бромберга данные возражения удалось преодолеть и получить мощности для продолжения работ.

Возможно, именно на этапе жарких дискуссий с членами Этической комиссии у меня возникли первые сомнения в оправданности эксперимента. Однако, что скрывать, я находился под воздействием азарта научного поиска, а все справедливые указания членов комиссии на то, что данный эксперимент есть завуалированная форма научного жертвоприношения, списывал на их же ретроградность. Они (члены комиссии) отстали от темпов современной жизни – вот какими словами я себя успокаивал.

Как бы то ни было, а звездолет «Тьма», спроектированный группой «Йормала», сошел со стапелей Харьковского завода и проходил ходовые испытания, когда по настоянию все той же Этической комиссии мы, члены группы, прошли обследование в Харьковском институте психологии. Результаты обследования вызвали у зам. директора ХИП Д. Логовенко многочисленные вопросы и сомнения в приемлемости подобных форм научного подвига и самопожертвования, но в ходе нашей частной беседы мне удалось убедить его в оправданности эксперимента.

Привожу указанные эпизоды лишь с той целью, чтобы показать наличие огромных сомнений и возражений против деятельности группы «Йормала» со стороны столь уважаемых организаций, а также свою роль в преодолении этих сомнений.

Однако и Савл порой обращается в Павла. А потому после долгих и мучительных размышлений заявляю:

1. Эксперимент группы «Йормала» является завуалированной формой убийства.

2. Эксперимент группы «Йормала», что еще хуже, является ничем не прикрытым групповым самоубийством.

3. Эксперимент группы «Йормала» должен стать предметом разбирательства Всемирного Совета, дабы члены Всемирного Совета внимательно изучили подоплеку эксперимента.

4. Эксперимент группы «Йормала» должен подпасть под вето Всемирного Совета, ибо он не оправдан даже получением каких-либо знаний, которые в любом случае не удастся передать из-за горизонта событий.

Документ 6

А. Бромберг

Всемирный Совет

(Конец документа 6)

Комиссия по этике

Статус: официальное заявление

Дата: 20 ноября 37 года

Автор: А. Бромберг, старший консультант КОМКОНа, доктор исторических наук, доктор ксенопсихологии, доктор социотопологии, действительный член Академии социологии (Европа), член-корреспондент Лабораториума (Академии наук) Великой Тагоры, магистр реализаций абстракций Парсиваля.

Тема: группа «Йормала»

Содержание: наука не терпит ограничений!

Уважаемые члены Комиссии, ознакомившись с поступившей в мое распоряжение информацией, заявляю следующее.

Упомянутое дело выеденного яйца не стоит. Именно так. Да простит меня официоз, который следует блюсти при составлении подобных бумаг. Не мне вам объяснять, что наука не терпит и не потерпит никаких ограничений. Все, что может стать предметом научного поиска, таковым станет. Хотим мы этого или нет. Вводить научную инквизицию? Не позволим. Введете? Будем противостоять всеми силами.

И мой нос чует – подобные ветры уже задувают в коридорах Комиссии по этике, которой не терпится превратиться в нечто вроде контрольного органа. Излишнего. Как аппендицит. (Простите, конечно же, – аппендикс).

Желаете запретить науку? Что ж, ваш покорный слуга готов стать крупнейшим знатоком запрещенной науки, дабы свет знаний не угас в пыльной толще этических сомнений.

Dixi.

* * *

Это казалось странным – в зеркале отражалась вся комната, но только не Кассандра. Она словно через стекло заглядывала туда, где имелась точно такая же гостиная, в зеркальном порядке обставленная старой мебелью, деревянной, а не растущей из пола там, где в данный момент нужна. Поэтому, чтобы пересесть к окну, надо перетащить кресло из угла и поставить там, где сейчас разлегся чеширский пес.

Чеширский пес усиленно чесался, выкусывал колючки между пальцами передних лап и вообще – всячески прикидывался обычным псом. Но при этом косил глаз на Кассандру, которая продолжала выискивать различия между тем, что отражалось в зеркале, и тем, что находилось в комнате. Не считая отсутствия по ту сторону зеркала самой Кассандры и чеширского пса, различий не наблюдалось.

– А если я переставлю мебель? – спросила она сама себя. Приятнее было бы общаться с собственным отражением, но таковое отсутствовало, увы. – Что мы увидим в зеркале? Или мы ничего в нем не увидим?

Чеширский пес улыбнулся. Так широко и зубасто, что полностью оправдал данное Кассандрой прозвище его странной огромноголовой породе. Обычные псы, насколько помнила Кассандра, не улыбаются. Впрочем, откуда ей знать? Она же не зоопсихолог, она – физик. А раз так, то ее стезя – эксперименты. Проще простого – взять кресло и перетащить ближе к чеширскому псу. Вот так.

– И что же мы наблюдаем? – Кассандра уселась в кресло, вытянула ноги, уперлась пятками в бок чеширского пса. Пес оказался горяч, как грелка. Ленивым движением он отодвинулся от подобной фамильярности. – А наблюдаем мы соответствующее изменение обстановки.

– Ученая, – пробурчал пес, не прекращая усиленно чесаться.

– Может, у тебя блохи? – озабоченно спросила Кассандра. – Тебе чаще мыться надо, дружок.

Чеширский пес терпеть не мог, когда Кассандра его называла «дружок». И намекала про блох. И вообще присутствие Кассандры в доме его несказанно раздражало. Первые дни он неотступно бродил за ней и ругался на каком-то неизвестном ей языке, произнося нечто вроде «мас-саракш». Иногда разнообразя сочное словечко фырканьем, бурчанием и подвыванием. Но хуже приходилось ночью, точнее – того, что здесь считалось таковой. Стук когтей разносился по всему дому, и Кассандра не могла уснуть, пока не приспособилась на одну подушку ложиться, а другой накрывать голову, чтобы хоть как-то заглушить посторонние звуки.

Чеширский пес пристально выпучил на нее глаза, став похожим на сторожевую собаку из сказки «Огниво», а потом членораздельно произнес:

– Сквозь зеркало. Уходи отсюда сквозь зеркало.

Кассандра рассмеялась:

– Вряд ли из меня получится Алиса, а из тебя – чеширский кот. Ведь ты – пес. А я – Кассандра.

Однако вечером, когда небо потемнело и на нем проступило то, что и должно находиться во вселенной на пороге окончательной и бесповоротной тепловой смерти, Кассандра вспомнила слова чеширского пса и подошла к зеркалу. Пес громко храпел. Она коснулась зеркала рукой. Поначалу ей показалось – ничего необычного, прохладная стеклянная поверхность. Каким и должно быть архаичное зерцало. Но стоило усилить нажим, как твердая поверхность подалась, прогнулась, а пальцы погрузились в нечто похожее на жидкость.

Кассандра отдернула руку. Ладонь покрылась зеркальной пленкой. Оглянувшись на храпящего чеширского пса, Кассандра теперь двумя руками уперлась в зеркальную поверхность. Чем глубже они входили, тем больше приходилось прикладывать усилий. Когда в зеркальную поверхность предстояло нырнуть головой, Кассандра заколебалась, но затем глубоко вдохнула, сделала еще шаг, другой, протискиваясь, продираясь, пока не ощутила, что вытянутые вперед руки свободны. Последний рывок, и она вышла из зеркала.

Дом исчез. Но и это место ей хорошо знакомо.

Каюта на двоих. Распахнутая во всю ширь и высь стена, за которой черная бездна. Орбитальная станция, с которой предстоит стартовать «Тьме». «Тьма» погрузится во тьму.

Как и там, в доме накануне конца света, она наблюдает со стороны. В кресле сидит Павел и смотрит в бездну. Она, Кассандра номер один, уже облачена в зеркальный скафандр, в котором отражается все, кроме Павла.

– Мне пора, – говорит Кассандра номер один. – Ты… проводишь?

Павел качает головой.

– Нет.

– Струсил. – Кассандра подходит к Павлу, трогает за плечо. – Ты ведь опять струсил?

– Это сделал я, – говорит Павел. – И трусость ни при чем. Все дело – в бессмысленности. Там, – он показывает пальцем в бездну, – за горизонтом событий нет никакого смысла. Поэтому я и написал Горбовскому. Доброму дедушке Горбовскому…

Кассандра отступает, будто хочет внимательнее его рассмотреть – всего, во всей его предательской сущности. Замахивается и бьет по щеке. Поворачивается и идет к выходу.

– Нет!

Крик. Громкий, отчаянный.

– Я не пущу тебя, понимаешь? Не пущу! – Он перед ней. Падает на колени, обнимает ее ноги, вжимается. – Пойми… пойми… пойми… что мне сделать, чтобы ты поняла?!

– Дождись меня, – холодно говорит Кассандра. – Отложим объяснения. Миллиона лет будет достаточно? Или миллиарда?

Он поднимает лицо, глаза сумасшедшие.

– Ты… знаешь? Откуда?

Кассандра тяжело вздыхает и высвобождается из его рук:

– Ничего я не знаю и знать не хочу. Пиши свои кляузы и дальше. Хочешь Горбовскому, хочешь – господу богу. Мне некогда. Меня ждут.

– Я тебя дождусь. – Она уже на пороге, но что-то в его голосе заставляет ее остановиться. – я тебя дождусь, вот увидишь. Миллиард лет? Десять миллиардов лет?

– Иди к черту. – Дверь запечатывается.

Павел все еще на коленях. Лишь когда прошедшая по станции дрожь оповещает, что «Тьма» отстыковалась и приступила к погружению, он поднимается, возвращается в кресло и смотрит в пустоту.

* * *

Старик сидел на веранде в кресле-качалке, укутав ноги пледом. Он смотрел на реку, одной рукой поглаживая огромную башку чеширского пса, а в другой держа сигарету. Его древность была настолько глубока, что на лице не осталось ничего, кроме морщин.

– Здравствуйте, – сказала Кассандра и протянула ему чашку с кофе. – Будете?

Чеширский пес искоса глянул на нее и осклабился. Недоволен.

– Благодарю, – старик перестал гладить пса и взял кружку. – Прекрасный вид. я думал, что забыл все. Но за миллиард лет испаряются и черные дыры, а вот память остается. Удивительно, не находите?

Кассандра повернулась к реке, вдохнула холодный утренний воздух и только сейчас заметила, что наступила осень. Вишневый сад стоял голым, почерневшим от дождя.

– У вас, наверное, много вопросов ко мне?

Кассандра пожала плечами.

– Я не понимаю, как это возможно. я настолько ничего не понимаю, что у меня даже вопросов нет, потому что не знаю, какой ответ хочу получить. И хочу ли.

– А ведь вы верили, что знания, добытые в черной дыре, пригодятся людям, – старик покряхтел, устраиваясь поудобнее. Чеширский пес заворчал. – Как утомительно вновь оказаться в этой оболочке.

– Они важны для вас.

– Почему вы так думаете?

Кассандра повернулась к старику, скрестила руки на груди.

– Иначе вы не стали бы меня спасать. Извлекать оттуда, – мотнула неопределенно головой.

– Всего лишь инстинкт, – старик поднес чашку ко рту и стало заметно как сильно у него трясется рука. Отпил, не расплескал. – Древний, как сама вселенная. Вы знаете, что случилось после вашего исчезновения в черной дыре? Нет, откуда… Простите, забываю насколько ограниченным существом был ветхий человек.

– И что случилось? Человечество погибло?

– Незадолго до вашего отлета была открыта так называемая третья импульсная система. Ее инициация в человеке позволяла превратить его в людена.

Кассандра вздрогнула.

– Людена?

– Да, это одно из самоназваний инициированных людей. По имени их Адама. Первого человека, который смог пройти всю спираль психофизиологического развития, проложив дорогу остальным.

– Этими… люденами стали все люди?

– Вы зрите в корень, Кассандра. – Кажется старик улыбнулся, но в гуще морщин было трудно разобрать – так ли это. – Нет, не все. В масштабах тогдашнего человечества – считаные единицы. Но это не удивительно.

– Что стало с остальными?

– Не знаю.

– Не знаете? Вы? С вашими возможностями?

– Видите ли, Кассандра, человек, превратившись в людена, теряет всякий интерес к остальному человечеству. Оно ему безразлично. Люден, конечно, сохраняет возможность вернуться на стартовый уровень, но это все равно… все равно как… – старик качнул сигаретой, – а, вот – все равно как большому и серьезному дяде изображать из себя малыша. Он размышляет над серьезными проблемами, а его заставляют ползать на четвереньках и агукать. Малыши ведь ползали на четвереньках и агукали? я не путаю?

– Нет.

– Но, что еще забавнее, это человеческое все равно остается в нас. Людены живут чудовищно долго, однако и у них конечный срок жизни. И чем ближе к концу, тем сильнее человеческое проявляется в нас. Понимаете? Маразм сверхсущества, наверное. Вот и чудим, кто во что горазд. Впадаем в детство. Впадаем в человечность. Только вот опять незадача – никакой человечности во вселенной почти не осталось.

– Только я, – сказала Кассандра. – Последний человек вашего умирающего мира. Ваша надежда на спокойную кончину, кончину как человека. Вы будете лежать в постели, а я – держать вас за руку. Так? Сиделка для люденов.

– Умирать – даже для людена препоганое занятие.

– Вот вы когда об этом вспомнили! Через миллиарды лет после того, как бросили человечество на произвол судьбы. Гордыня. Вот чем вы изначально были больны. Вот ваша ошибка или ошибка вашего Адама, который вдруг решил отсечь все, что вас связывало с человечеством, с людьми, с родными. Вы заигрались во всемогущество, черт вас побери!

Старик долго молчал, иногда опускал руку на башку чеширского пса и проводил сухой ладонью по жесткой шерсти, отчего в воздухе сгущался странный запах, похожий на нагретую канифоль. Чашка с кофе одиноко стояла на столе, почему-то покрытая изморозью. Как она там оказалась, Кассандра не заметила.

– Вы думаете, все дело в Адаме? – Он прервал молчание. – В изначальной стандартной спирали психофизиологического развития, которую проложил самый первый люден?

– Какое это имеет значение. – Кассандра посмотрела на небо. Оно казалось переполненным коричневыми шарами. Шары медленно дрейфовали, сталкивались, распухали и сжимались. – Какое это все имеет значение, – повторила она.

– У всего есть свои причины. Измените причину и получите иное следствие. Исправьте изначальную траекторию и…

– Это ведь ты, Павел? – тихо, почти неслышно, одними губами спросила Кассандра.

– Ты не верила, что можно встретиться через миллиарды лет, – старик сморщился, и Кассандре на мгновение показалось, будто он заплачет. Но нет, не заплакал.

– Встретиться можно, ждать – нет.

– Ты права, ты почему-то всегда оказываешься права. Ты до сих пор умнее меня. Помнишь решение Геделя уравнений Эйнштейна? Вселенная со стационарным временем. Вселенную, в которой возможно двигаться не только в будущее, но и в прошлое?

– Школьный курс физики, – усмехнулась Кассандра. – Третий или четвертый класс. Тензорная архаика. Или…

– Да, – кивнул старик. – Почему бы и нет? Уж на что-то наше могущество должно пригодиться? Изначально была допущена ошибка. Теперь мы хотим ее исправить. Изменить Адама. Искупить, так сказать, первородный грех.

– Каким образом? – Кассандра выпрямилась, сжала кулаки. – Соврать тебе, что ты самый умный? Солгать тебе, что все еще люблю тебя? Что готова отказаться от эксперимента только ради того, чтобы какая-то там ваша спираль развития была скорректирована? Нет… нет… не хочу…

Документ 7

(Конец документа 7)

Запись (источник и время неидентифицируемы)

Первая: Это было очень эффектно. я думала, что какая-то шутка…

Вторая: Есть еще вариант. Например, я – твой клон.

Первая: Но ведь это не так?

Вторая: Нет, не так. Я – это ты. Ты – это я. Парадокс временной петли. Сумасшедшая темпоральная физика.

Первая: Никогда не любила темпоральной физики. Она мне всегда казалась шарлатанством… но если ты – это я, то зачем я это говорю? Ты и сама все про меня… то есть себя… Ты сама все знаешь.

Вторая: У нас мало времени. Не будем его терять.

Первая: Еще один парадокс? У путешественника во времени нет времени?

Вторая: Послезавтра начнется эксперимент по погружению в черную дыру. Ты не должна в нем участвовать.

Первая: Объясни.

Вторая: В твоих… в моих… в наших выкладках допущена ошибка. Никакой информации получить не удастся. Черная дыра… это черная дыра. Это – истина. И как истина, она тавтологична.

Первая: Но твое появление здесь и сейчас разве не опровергает ее?

Вторая: Всего лишь испарение. И немного посторонней помощи.

Первая: Испарение?! Но тогда… должно было пройти…

Вторая: Не считай, не важно. Миллиарды. Десятки или сотни. И поэтому ты должна остаться. Остаться с Павлом.

Первая: О чем ты говоришь?! Он – трус! Предатель! И ты хочешь, чтобы я… с этим ничтожеством… Эти последние месяцы перед погружением рядом с ним… были адом…

Вторая: Послушай, будь логична. Создалась временная петля. Ты ныряешь в черную дыру, дыра испаряется, там, через миллиарды лет, ты встречаешь нечто…

Первая: Не понимаю…

Вторая: Ты встречаешь нечто, что возвращает тебя почти в исходную точку… на несколько дней раньше исходной точки. Встречаешься сама с собой. Она отправляется в черную дыру, а старая версия мировой линии отменяется. Все. Петля.

Первая: Подожди… подожди… ты хочешь сказать, что для тебя… для нас это не первая такая встреча?!

Вторая: Порой я восхищаюсь собственным умом. Их должно было быть много… очень много…

Первая: И если их было много, то это означает, что петлю так и не удалось замкнуть? я не соглашалась… не соглашалась оставаться. Но… ты говоришь, что тот, кто тебя спас в будущем, все равно отправляет тебя назад. Раз за разом, раз за разом… Неужели это существо не понимает…

Вторая: Тебе осталось немного. Последний шаг.

Первая: Но это невозможно! Как же так?! Для человека невозможно прожить столько… и откуда у человека такие возможности?! Тем более у…

Вторая: Он хочет изменить свое прошлое. Разве непонятно? Он хочет, чтобы в этой версии пространственно-временного континуума ты осталась с ним. Потому что через некоторое время случится нечто, что изменит все человечество. Точнее – сначала очень небольшую его часть.

Первая: Но если я откажусь, то подведу всех тех, кто верит мне! Группа «Йормала» – это не только я.

Вторая: Вот для этого нужна я. Понимаешь? Я – это ты. И кто разберет, какая из нас более настоящая?

Первая: Но если возникла петля времени, то, значит, я до этого момента все равно не отказывалась? Так?

Вторая: Да. Когда я была на твоем месте… я не отказывалась.

Первая: Почему же ты думаешь, что я откажусь на этот раз? Что могло измениться?!

Вторая: я надеюсь, что попала в ту мировую линию вселенной, в которой ты все еще любишь его…

* * *

Павел стоял на коленях. Прошедшая по станции дрожь оповестила, что «Тьма» отстыковалась и приступила к погружению. Он поднялся, возвратился в кресло и уставился в пустоту.

Он не слышал, как тихо лопнула перепонка люка, лишь когда ладони опустились на его плечи, слегка вздрогнул. А потом прижался щекой сначала к левой, а потом к правой.

Зеркальное покрытие скафандра слегка холодило кожу.

Документ 8

(Конец документа 8)

Конфиденциально!

Только для членов Президиума Всемирного Совета!

Экз. № 115

Содержание: запись собеседования, состоявшегося в «Доме Леонида» (Краслава, Латвия) 14 мая 99 года.

Участники: Л. А. Горбовский, член Всемирного Совета; Г. Ю. Комов, член Всемирного Совета, врио президента сектора «Урал-Север» КК-2; Д. А. Логовенко, зам. директора Харьковского филиала ИМИ.

(Извлечение)

Комов: А вам не кажется, что аморально повергать человечество в состояние шока? Создавать в массовой психологии комплекс неполноценности, ставить молодежь перед фактом конечности ее возможностей!

Логовенко: Вот я и пришел к вам – чтобы искать выход.

Комов: Выход один. Вы должны покинуть Землю.

Логовенко: Геннадий Юрьевич, я повторяю: несмотря на наши нечеловеческие возможности, способность активировать третью импульсную и переходить с уровня на уровень бытия, мы все равно остаемся людьми. Вы понимаете? Людьми! И никуда с Земли уходить не хотим – здесь наши семьи, родные, друзья. Ах, как было бы прекрасно, если бы людены на Земле не жили, если бы они теряли все человеческое, превращаясь в этакие сверхкосмические стихии! Тогда бы мы ушли, и никто бы не заметил. Не было бы этого разговора, в конце концов. Но наше общее несчастье в том, что человеческое из человека, даже на новом витке развития, никакими импульсными системами не выкорчевать. Мы не в силах оторвать себя от родных и любимых!

Горбовский: А!

Логовенко: Что вы сказали?

Горбовский: Ничего, ничего, я внимательно слушаю.

(Конец извлечения)