Игорь Московит

Бдительный комсомолец

– Воздух! – фальцетом выкрикнул дед Михалыч, одноногий инвалид империалистической войны.

Рабочие – женщины, старики и дети – горохом посыпались с бруствера, в страхе поглядывая на высокое небо. К налетам фашистской авиации на строительстве оборонительных укреплений Лужского рубежа уже успели привыкнуть.

На бруствере остались двое. Михалыч, с кряхтением примеривающийся, как бы половчее сползти в траншею, и шестнадцатилетний школьник Аркаша. Длинный, худой, он задумчиво всматривался в синеву, где еле двигался угловатый силуэт вражеского самолета.

Аркаша достал из кармана несвежий носовой платок, снял очки и не спеша протер стекла.

– «Рама»! – громко возвестил он, водрузив очки на красивый, орлиный нос.

«Рама»… «рама»… «разведчик»… – пронеслось вдоль траншеи. – Вылезай, бабоньки!..»

Поругивая паникера Михалыча, рабочие полезли наверх. Старик, которому явно хотелось провалиться сквозь землю, виновато переминался с живой ноги на деревянную, но вспомнив, что он как-никак десятник, выпрямил спину и пробурчал, обращаясь к старшекласснику:

– Ты бы, милок, за водицей сбегал, пока тихо… Кашеварить пора…

– Угу, – буркнул Аркаша.

«Сбегать за водицей» означало притащить два бидона воды из ручья, что скрывался в дальнем распадке. Аркаша слабаком не был. От природы рослый, он в охотку занимался боксом, да и десятки кубометров выброшенной земли даром не прошли, но в каждом бидоне помещалось двадцать литров, и нести их надо было с полкилометра. Разумеется, Аркаша не подал виду, что недоволен заданием. Михалыч был хоть и вздорным порой, но все-таки начальством, коего надлежало слушаться. Поэтому Аркаша, не мешкая, спустился под другую сторону бруствера, взял в тени самодельного тента старую «мосинку» без штыка, забросил ее за спину, подхватил бидоны и припустил к распадку.

В «мосинке» был всего один патрон, и взял ее с собой Аркаша скорее для проформы. В окрестностях хватало немецких диверсантов, но вряд ли старшеклассник обыкновенной ленинградской школы мог справиться с матерыми фашистскими десантниками, даже будь у него целая обойма. Шагать с винтовкой и бидонами было чертовски неудобно. «Мосинка» поддавала тяжелым прикладом под коленки, а бидоны приходилось держать на отлете. Солнце пекло голову. Аркаша пожалел, что оставил кепку на скамейке под тентом, однако не возвращаться же за ней. Его осенило, что, если свернуть на тропинку, путь, конечно, слегка удлинится, но зато можно будет проделать его большей частью в тени пыльных тополей, росших вдоль старого проселка.

Аркаша нырнул в тень и остановился, чтобы перевести дух. На расстоянии противотанковый ров, протянувшийся на много километров, казался лишь полоской желто-серой земли, а люди – подвижными черточками, которые то сгибались, то разгибались в едином механическом ритме. Отсюда не было слышно голосов, смеха, беззлобной перебранки и песен, скрежета вгрызающихся в неподатливую сухую землю лопат и гулкого уханья, с каким вонзались в глинистые склоны кирки. Знойная тишина обволакивала, отодвигала привычные тревоги и мысли в синюю даль, где не было места войне.

Прислушиваясь к этой тишине, Аркаша подумал, что было бы здорово – вот прямо сейчас– узнать, что Красная армия одним могучим ударом все-таки выбила фашистскую нечисть из страны, как об этом грезилось в мирные годы, что маме, отцу и младшему братишке ничего не угрожает, что можно вернуться в дом на Выборгской стороне и снова возиться с самодельным телескопом и числами Вольфа. Но война напомнила о себе – глухими раскатами артиллерийского грома. Аркаша со вздохом поднял бидоны и углубился в распадок. Через несколько шагов он понял, что напрасно удлинил путь, потому что местность вокруг оказалась незнакомая.

Распадок пересекала старая бетонная дорога. В трещинах широких плит покачивались зеленые метелки пырея. Аркаша никогда не видел такой дороги. Она напоминала взлетную полосу аэродрома, с которого поднимаются тяжелые бомбардировщики. Дорога уходила вправо и влево, теряясь в узорчатых тенях, отбрасываемых кронами могучих – сто лет, не меньше, – лип и ясеней. Деревья-великаны плотно сгрудились у обочины, перепутались кронами, превратив старое шоссе в сумеречный, в прорывах солнечных пятен, тоннель. Как зачарованный, двинулся Аркаша вдоль этого удивительного шоссе, настороженно прислушиваясь к эху собственных шагов.

Автомобиль, длинный, обтекаемый, словно новейший истребитель, Аркаша заметил не сразу. Блестящий кузов настолько безупречно отражал чересполосицу светотени, что казалось, машина выкрашена в маскировочные цвета.

Странный автомобиль в странном месте… Может быть, это вражеская разведка? Аркаша видел однажды подорвавшийся на мине немецкий «Опель» – ничего общего с этим чудом техники. Диковинная машина совершенно не вписывалась в мир, где жестокий враг накатывается на Ленинград с запада и севера, где каждый день погибают люди, даже те, кто не способен держать оружие.

– Добрый день!

Аркаша вздрогнул, выронил бидоны, они гулко стукнулись о бетонку.

У автомобиля стоял высокий, широкоплечий, легкомысленно одетый мужчина. Аркаша и представить не мог, что взрослый способен носить короткие штанишки, какие носят лишь малыши. Да и рубашка из переливчатой, радужной ткани тоже не вязалась с обликом серьезного человека. Мужчина улыбался. Улыбка у него была хорошая, искренняя, но Аркаша все-таки проникся к незнакомцу неприязнью.

С чего бы эдакий здоровяк – мускулы так и распирают по-клоунски яркую ткань – и не на фронте? Неужели все-таки шпион? В такой-то одежке!

Аркаша потянул с плеча винтовку.

– Предъявите документы! – потребовал он.

– Документы? – переспросил улыбчивый, слегка растерянно. – Какие именно, сударь?

Это старорежимное «сударь» покоробило Аркашу. Он насупился и крепче сжал «мосинку», направленную незнакомцу в живот, уточнил:

– Удостоверение… И пропуск в прифронтовую зону.

– Прости… не сообразил, – проговорил улыбчивый. – У вас военно-историческая игра в Интернате… Верно!

«Что он несет? – подумал Аркаша. – Какая военная игра? С луны, что ли, свалился…»

– Предъявите документы, – на всякий случай повторил он.

– Извини, дружок, – развел руками незнакомец. – У меня только проектная документация… Вез, понимаешь ли, на полигон… Мы с ребятами всю ночь искали ошибку в расчетах и, кажется, нашли. И вот на тебе… Эта старая кляча… – Он непочтительно пнул диковинную машину по колесу… – вздумала взбрыкнуть…

Полигон… Расчеты…

У Аркаши отлегло от сердца. Конечно, это свой. Наверное, какая-то секретная научная разработка для нужд фронта. Странно, что нет с собой удостоверения личности… А с другой стороны, с какой стати сотрудник серьезного ведомства станет предъявлять документы какому-то сопляку с дореволюционной винтовкой и молочными бидонами?

Аркаше стало неловко держать приветливого здоровяка на мушке, и он опустил «мосинку» прикладом к ноге.

– А что случилось? – спросил он, кивая на «взбрыкнувшую клячу».

Незнакомец смущенно почесал в затылке.

– Да понимаешь… Стыдно, конечно, но я ни бельмеса не смыслю в этих квазибиомеханизмах… Моя специальность – сверхтяжелые системы. А моих крошек через дигесталку не прокормишь…

Он удрученно заглянул под капот. Аркаша, не в силах справиться с любопытством, царапая прикладом винтовки по бетону, приблизился к машине и тоже заглянул. Он ожидал увидеть темный от масляного нагара корпус двигателя внутреннего сгорания, трубчатую решетку радиатора и туго натянутую ременную передачу, но вместо этого под капотом бугрилось что-то неприятно розовое, напоминающее скорее освежеванную тушу, нежели механизм.

– Что это? – спросил Аркаша, брезгливо морщась.

– Неужели никогда не видел? – изумился незнакомец. – Искусственная мускулатура, метаболический реактор, питающие биоэлементы…

– Вот здорово! – восхитился Аркаша, хотя, сказать по совести, ничего не понял. – Такую машину нужно в распоряжение командующего или даже самого товарища Сталина! Хотя… у него есть, наверное…

– Сталина? – переспросил улыбчивый, хмуря высокий лоб. – Это, кажется, политический деятель был такой… Времен Второй мировой…

Сталин! Деятель!

Аркаша мгновенно подобрался, отступил назад, снова поднимая вороненый ствол винтовки. Сомнения исчезли. Так говорить о великом вожде и учителе мог только откровенный враг. Ловкий шпион это, а не секретный конструктор… Сдать его в особый отдел. А автомобиль – фронту.

– Руки вверх! – скомандовал Аркаша, щелкая затвором.

– Да что это с тобой, любезный? – сочувственно осведомился незнакомец. – Ты уж меня извини, но некогда мне играть в ваши игры… Ребята ждут. У нас график испытаний летит к черту…

– Подождут, – процедил Аркаша. – Сейчас я отведу вас куда следует, гражданин… Там разберутся, кто вас ждет и какие испытания вы тут проводите.

Аркаша говорил тоном бдительного комсомольца из довоенного фильма про разоблачение врагов народа, и ему очень нравилось произносить эти сдержанно-мужественные слова.

– Ого, я вижу, тут у вас все серьезно… – пробормотал улыбчивый, на всякий случай поднимая руки. – Ну, хорошо… Отведи меня в штаб, или как это вы называете… Все равно самостоятельно мне с этой колымагой не справиться… А у вас там, надеюсь, найдется какой-нибудь завалящий птерокар… я только чертежи прихвачу, ладно?

Аркаша решил, что неплохо будет вместе со шпионом сдать и его бумаги.

– Берите! – разрешил он.

Незнакомец опустил руки и полез в кабину. Аркаша не спускал с него глаз, опасаясь, что шпион выхватит наган и пристрелит незадачливого «бдительного комсомольца». Улыбчивый взял с сиденья пачку бумаг, вылез из кабины, захлопнул дверцу. Бумаги он держал в одной руке – пачка оказалась довольно толстой. Большой, глянцевито поблескивающий журнал выскользнул из нее и спланировал к ногам Аркаши. Развернулся. Аркаша невольно посмотрел вниз. Журнал был цветной, напечатанный на великолепной бумаге. На развороте красовался поясной портрет молодого военного. Военный улыбался открытой, почти детской улыбкой – очень похожей на улыбку незнакомца. Судя по форме и наградам – военный был советским летчиком. Причем – Героем Советского Союза! Вот только на плечах у него почему-то красовались белогвардейские погоны.

«Вражеская фальшивка», – подумал Аркаша и уже хотел отшвырнуть журнал ногой, но вдруг взгляд его упал на текст рядом с фотографией: «…исполняется 200 лет со дня первого полета в космическое пространство, совершенного русским советским летчиком-космонавтом Юрием Алексеевичем Гагариным 12 апреля 1961 года…» Аркаша забыл о «шпионе», обо всем на свете. Присел на корточки, принялся лихорадочно листать журнал. Невероятный, фантастический. И это была не «Техника – молодежи» с футуристическими фантазиями художников. Нет, журнал был сугубо серьезный, и иллюстрации в нем отражали эту серьезность и обстоятельность. Люди будущего – да, да, именно – будущего! – деловито, без излишнего пафоса осваивали космос. На фотографиях – цветных и необыкновенно четких – стартовали громадные ракеты, на Луне воздвигали какую-то «Большую антенну», гусеничные танкетки прокладывали трассы в рыжих пустынях Марса, люди в скафандрах любовались серебристой дугой кольца Сатурна над близким горизонтом крохотной планеты.

– Ах да… – проговорил улыбчивый, подбирая журнал. – Васятка просил привезти свежий номер «Спейс Хьюмена»… Хорошо, что не забыл… Васятка, человек полезный в нашем деле, – добавил с лаской в голосе, – но весьма злопамятный…

Аркаша поднялся, во все глаза глядя на этого странного человека – обитателя далекого будущего, неведомым образом оказавшегося здесь, в нескольких километрах от фронта в июле тысяча девятьсот сорок первого года. Миллионы вопросов теснились в голове «бдительного комсомольца». Когда закончится война? В каком году свершится мировая революция? Есть ли на Марсе жизнь? Аркаша открыл было рот, чтобы выпалить все эти вопросы одновременно, как вдруг за спиной улыбчивого незнакомца из будущего омерзительно клацнул затвор и лающий голос выкрикнул:

– Halt!

Аркаша рванулся вперед, стараясь заслонить ничего не понимающего пришельца из двадцать второго века собой.

Немец – худощавый, белобрысый, немногим старше самого Аркаши – вскинул винтовку, но бдительный ленинградский комсомолец, образца сорок первого года, успел первым. Эхо выстрела раскатилось в древесном тоннеле. Фашист выронил оружие и опрокинулся на спину. Аркаша, еще не успевший осознать, что впервые в жизни убил человека, повернулся к улыбчивому, чтобы приказать ему драпать, покуда не подоспели другие фашисты, но… позади никого не было.

Машина, незнакомец, вековые деревья, да и сама растрескавшаяся бетонка исчезли.

Пыльный проселок тянулся через распадок, прерываясь серебряной змейкой ручья. Подкованные сапоги убитого немца выглядывали из сухой, ломкой травы. Знойное июльское солнце стояло в зените, где все еще висела, словно приклеенная, фашистская «рама».

Гром артиллерийской канонады перекатывался от горизонта до горизонта.

 

Григорий Панченко

Горячий щебень

Мы с ним познакомились на старой насыпи. То еще знакомство, скажу прямо: он навел на меня автомат.

Зато не забудется.

Автомат у него, как потом выяснилось, был допотопный, под слабенький боеприпас, так что даже на ближней дистанции мой экзо мог и не пробить. С другой стороны – на такой дистанции ведь и пробивать ничего не надо: даже очень средний стрелок без промаха влепит очередь в лицо.

А мой новый знакомый был стрелком весьма изрядным. Но это выяснилось еще более потом.

Пока же – стоим, я на гребне, он внизу; смотрим друг на друга (он – через прицел). Хлопаем глазами. То есть я. У него взгляд прицельно-безжалостный, немигающий.

Уж не знаю, чем это закончилось бы, но тут Иван на насыпь поднялся. Как и я, в полный рост, не оберегаясь. Мы в ту пору почти все дураки еще были… нет, скорее все-таки полудурки: прямо под огнем уже воевать умели, а вот во время затишья эти умения отключались намертво.

Иван, правда, сразу сориентировался. Рвани он в этот миг из-за плеча «эфу» и с ходу начни качать маятник – все у него получилось бы, он такой; вот только меня это ни разу спасти не могло. Так что просто махнул мне рукой и окликнул, будто бы раздраженно даже: мол, чего стоишь столбом? И тут же ему, как бы не замечая автомата, тоже: давай-давай, парень, или там дядя, кто ты ни есть, грузимся, тебе что, особое приглашение требуется? А потом присмотрелся – мол, так ты что, ранен? И спускается к нему.

(Тем временем, вижу, вдалеке Георгич – кувырк перекатом через гребень и залег там где-то во впадинке. Все понял, конечно. Ну, он из своего «тайпана» промахов обычно не дает… хотя опять-таки: мне это помогло бы вряд ли. Разве только размен получится. Один на один.)

А Иван уже почти вплотную подошел, причем перекрывая линию прицела, так что длинноствол Георгича оказывается выведен из игры. И тут этот парень или дядя вдруг опускает свою машинку. Вычислил, значит, что мы не фашисты. Вовремя, пожалуй: еще немного – и он бы полетел в одну сторону, а автомат в другую.

Впрочем, Иван его всерьез осматривает на тему, ранен ли. Я, раз такое дело, тоже спускаюсь. Проверил только, как моя «эфа» в случае чего с плеча соскочит. Нормально соскочит, но и вправду лишнее: уже не к врагу иду, ясно.

– Со мной все в порядке, – тихо и как-то неуверенно говорит мой новый знакомый.

– В порядке, говоришь? – Иван только головой покачал. – Ну, может, и так…

Я присмотрелся – и сразу понял, что его удивило. Никакого экзо на «парне или дяде» в помине не было, только рваная… шинель это называется, кажется: еще допотопней автомата. Да не просто рваная – а пробитая очередью. Дважды, на груди и спине. Пять входных, а выходные не сосчитать, на всю спину сплошная дыра с неровными краями. Только клочья сукна топорщатся, густо заляпанные кровью, свежей.

Если не сообразить, что человек просто чужое обмундирование надел, с убитого, – чистая мистика получается. Другой вопрос, зачем вообще было надевать ее, шинель эту, настолько издырявленную.

И тут он вдруг разом сник, опустился наземь. Мы уж решили, что хоть одна из дырок настоящая, резко склонились над ним, чтобы зажать рану – и стукнулись лбами. Но я взвыл не от этого: коснулся тыльной стороной кисти чего-то горячего.

– Отбой, – сказал Иван громко, но ровным голосом, имея в виду Георгича. – Ну, что там у тебя? – Это уже мне.

(Парень или дядя тем временем подтянул ноги, сел, демонстративно встряхнулся: мол, все нормально, сказано же!)

А я знаю, что там? Чему и быть у основания насыпи, как не щебню; а щебню точно не с чего быть горячим. Убеждая в этом самого себя, пошарил вокруг сначала взглядом, потом руками. И снова взвыл, только уже тише.

Это был синеватый осколок камня покрупнее. Ожег он мне руку, как уголь из печурки. Ничего такого-разэтакого, бывает и хуже. Просто очень уж неожиданно все получилось.

Таких осколков тут… много. Несколько. В первый раз я, наверно, вон за тот соседний хватанулся.

На нем, кстати, надпись, гравировка какая-то. Слово «Кто».

Обломок мемориальной доски это, что ли? Или надгробья? У них сейчас в обычае такое крушить и выбрасывать.

– «…И там разобьет его на части…» – читает Иван, склонившись над другим обломком, самым большим. Нет, вряд ли надгробье. Да и в любом случае температуру это не объяснит.

Мы вдруг отчего-то принялись собирать эти осколки, складывать их, как пазл. Все они были горячие, но если приноровиться, терпеть можно. Мне больше с надписями не попадались, но на одном был странный знак вроде печати: два креста, три хвоста, дырка с палочкой и четыре запятые. А рядом с ним глубокая выщерблина и кучно, как при стрельбе в упор, – несколько пулевых меток. От этого места, похоже, раскалывающие трещины и зазмеились.

Очередь по каменной плите дали, вот что. Из чего-то малокалиберного, но приставив дульный срез вплотную: вокруг – пороховой нагар.

Температуру это, конечно, не объяснит тоже. Тем более что именно в этом месте камень холоднее всего.

Я вдруг отдернул руку, ощутив, как разом, мгновенно и необъяснимо тепло уходит из всех осколков.

Мы с Иваном переглянулись. А потом вместе уставились на нашего нового… не знаю, как его и назвать: не враг, но и в отряд ведь не принят.

Он тоже посмотрел на нас с какой-то странной улыбкой. Поднялся; мы тоже встали. Вставил на место чеку ананасовки, аккуратно загнул усики. Столь же аккуратно спрятал ее в карман шинели, широкий, видно, специально для этого перешитый.

Только тут до нас дошло, что все это время он так и держал в левой руке верную смерть, свою и нашу.

Да уж. Точно не враг. И право войти в отряд сейчас заработал железно.

– Ола, сеньоры, – окликнул нас издали Учитель, – вынужден прервать ваш здоровый детский сон. Машина ждет.

Он прав. Рассиживаться здесь по-любому не резон. А странностей на войне хватает.

Вот эти две очереди, к примеру. Которых не было. Одна, пробившая насквозь того, на ком прежде была надета эта шинель, – ну ладно, это, может, вчера или еще когда случилось, в километрах отсюда. Но зато вторая, расколовшая ту каменную плиту с надписью… Воля ваша: она должна была прозвучать считаные минуты назад. А не было ее. Иначе я бы таким охламоном наверх не сунулся. Вообще не было стрельбы по ту сторону, мы всех по эту положили…

Через насыпь мы перешли все вместе. Наш новенький на самом гребне вдруг на миг как бы запнулся, уставился себе под ноги. Понятия не имею, что он там высмотреть хотел: не рельсы же, еще, наверно, в прошлом веке снятые.

И еще раз запнулся, когда увидел транспортник. С издевательским восхищением пробормотал: «Какая техника…» Мне даже обидно сделалось: нормальный «Стегодон», таких сейчас тринадцать на дюжину.

– Ну, брат, не такая уж безобразная техника. – Иван словно мысль мою прочел. – Если не для спецопераций, то вполне и весьма. А на спецы другие слоники ходят. Давай, забираемся.

(Я видел, как он украдкой показал Курсанту и Князю большой палец. Те коротко кивнули. Что ж, по нынешним временам достаточно: они у нас костяк. Сейчас многие решения принимаются вот так, на ходу – и ошибок пока не было.)

Чтобы забраться, надо было сначала пройти мимо убитых: обоих наших уже переложили в 200-й отсек, конечно, а этих оставили здесь, всю дюжину, не до них. Оружие только собрали и уцелевшую экипировку. Экзо тут почти ни у кого и не было, это же не кадровики, а криминалитет из золотой бригады.

Я все еще следил за новеньким просто на всякий случай. Он на лежащих покосился с достаточным равнодушием, выдающим привычку и опыт. А когда надо было подниматься в десантное отделение – запнулся в третий раз, однако на самую крохотную миллисекундочку: тут же сообразил, куда надо поставить ногу. Но ясно, что «Стегодоны» для него на самом деле в новинку. То-то.

– Готовы? – осведомился Роберт и, дождавшись ответа, отсигналил в машинное. Водитель врубил воздушную подушку, нас плавно качнуло – понеслись, в общем. я снова покосился на новичка, но не сумел понять, в диковинку ли ему такое.

Роберт пригнул к себе раструб бортжурнала и продиктовал:

– Эпизод завершен. Квадрат восемь дробь четыре дробь пятнадцать, запятая, три. Юлианский час три сорок семь. Итог боестолкновения: двенадцать дробь минус два плюс один, легкораненых трое, тяжелых нет. Уточнение: по окончательным итогам в группу принят новый боец с позывным…

Он сделал паузу, но новичок не откликнулся.

– «Парень или дядя»… – пробормотал Иван.

Шутки шутками, а это определение было метким, и к новичку оно подходило лучше некуда. Так-то он нашего возраста, под сорок: эта война – дело взрослых. Но когда ему случалось улыбаться – не просто молодел, а словно бы в парнишку превращался, в тинейджера, прямо хоть мороженое ему покупай… и самим себе тоже, потому что мы с ним рядом, все, точно такими же пацанами делались. Как раз через пару дней, в одном совершенно чудном городке, будто застрявшем во временно́й складке, где нет никакой войны…

Впрочем, это тоже «из потом». А «из тогда» внимание на себя обратило другое: новичок, на тот момент целиком и полностью неулыбчивый, никак не включился насчет позывного.

Хотя вообще-то бывает. я лично знал одного такого: книжный червь, специалист по Мендельсону, реальной жизни за пределами своего уютного кабинета не представлял напрочь и не хотел, а вот когда пришло время – дрался как черт.

Все мы тут его знали…

– Ну вот смотри: со своей семьей, друзьями, одноклассниками ты ведь в Паутине общаться будешь? – терпеливо объяснил Роберт. – Будешь. И не под собственным же именем, правильно? Сам понимаешь… Плюс в нашей базе данных тоже лучше без нужды не светить во избежание. Итак?

Новичок по-прежнему не отреагировал.

– Я, к примеру, Вайда, – продолжил Роберт уже с совершенно ангельским терпением. – Жил во время оно такой режиссер, да пребудут с ним все студии и творческие объединения от «Кадра» до «Аксона» ныне и присно, Omen! Ваня наш – Тахмасиб: тут объяснять, думаю, особенно не надо; ну и Зеннай, Курсант, иже с ним. Игорь – без вариантов Князь. Георгич – Нуси…

– Почему?

– По старой памяти, – угрюмо буркнул не Роберт, а Нуси как таковой. Князь посмотрел на новичка предостерегающе, но тот и не подумал переспрашивать.

– Вот. А Жорди наш Никулау Фелип – ни в коем случае не Филипп! – Микель Леонор Элай… э-э-э… виноват, Элиас Фаусти Дуардо – он Учитель. Самый настоящий, между прочим.

– Ола. – Учитель вежливо кивнул.

– Салудос, – неожиданно ответил новичок. И отсалютовал поднятым кулаком.

Жорди Никулау и так далее нахмурил брови, сосредоточиваясь, потом что-то ему понятное вспомнил, коротко просиял – и опять нахмурился, уже осознанно:

– Не надо шутить с этим, молодой человек. Любая политика отравляет души суетностью, но все-таки есть такая пропаганда, которой даже сейчас не место…

– Ну-ну, благородные доны, – вмешался Курсант, – это потом. Фашисты еще здравствуют, а вы уже сцепились. Давай, боец, определяйся с позывным.

– Барабанщик, – без колебаний ответил новичок.

– …Барабанщик, – договорил Вайда в раструб.

Больше до вечера никто из нас ни слова не сказал. Турбина взвыла – и «Стегодон», переходя в динамический режим, заскользил по маршруту в метре над рельефом.

* * *

Кажется, они с Учителем что-то поняли друг о друге – и это им обоим не слишком понравилось. Несколько дней старались не общаться. Или, может, мне показалось. Из этих дней у нас только один оказался золотым: тот во «временной складке», я уже говорил. Остальные – чернее некуда.

В общем, хороший пулеметчик сверх прежнего штата пришелся очень кстати. И «виперу» он освоил буквально в одно касание, хотя машинка коварная, там же почти сплошь механика; для молодых ребят по их привычке к умному и квазиживому это прямо-таки как в верблюжьей упряжи разобраться. Ну да, к счастью, у нас народ постарше. я вроде об этом говорил уже.

Или это Учитель говорил, по возрасту в отряде самый старший…

Или это Учитель говорит. Прямо сейчас. Не спится ему.

– …Слава богу. Больше не могу видеть мертвых мальчиков. Область знаний не моя, но в современной школе без генетики поведения никак, поэтому… Что?

(Кто-то возражает ему шепотом, даже не вполголоса.)

– …Вот странная идея. Кто вам такое сказал? Тут нужно смотреть по приматам в целом, а у них оптимальный возраст войны обкатан на варианте горилл, это дело «среброспинных самцов».

(Снова тихий голос в ответ.)

– Никоим образом. Опять же: вот странная мысль! Все равно что сравнивать теплое и сладкое. Со времен энциклики Humani Generis уже свыше ста лет протекло, человечество тогда буквально стояло на четвереньках. Вы не слышали? Ну что ж… В любом случае, по моему глубокому убеждению, воевать, если уж приходится, должны они. То есть мы. А не la adolescencia, пускай им даже больше восемнадцати, и la juventud plena, опять же пусть они старше двадцати одного, так что искренне не считают себя мальчиками… Для этих возрастных категорий война – самое неподходящее дело. Вот именно. Вы совершенно правы: в основном они, «молодые взрослые», этим и занимаются все последние… Почему сто? Добрых двести уже лет. Если не двести пятьдесят. Четверть тысячелетия, подумайте только! Потому эта некалендарная четверть и получились… такой. За исключением, согласен. И с этим согласен, хотя… Но исключения только подтверждают правило, вам так не кажется?

(На этот раз собеседник отвечает долго, но еще более тихо. я уже почти нырнул в дремоту, когда вновь прозвучал голос Учителя.)

– Нет-нет, тут вы меня не переубедите. Всем нельзя, но им – более прочих. И уже́ нельзя, потому что исчезло то детское бессмертие, которое существует где-то до пятнадцати лет, много до шестнадцати… Что с вами?

(Невидимый собеседник не произнес ни звука, но, видимо, его лицо в этот миг исказилось гримасой. Потом в темноте коротко блеснул огонек зажигалки.

А, вот это кто…

Он у нас единственный курящий. Этакий вот пережиток. Впрочем, есть, конечно, такие, не вывелись еще: ведь где-то Барабанщик добывает сигареты… Помню, в городке видел автоматический киоск.

Получается, я и вправду домыслил их конфликт. Вон как общаются. С нами старик на такие темы избегает говорить.)

– Попрошу вас, молодой человек, воздержаться от курения… хм, в классе, – несмотря на «хм», голос Учителя тверд – и дымком в отсеке действительно не запахло. – Ребята отдыхают. Да… Ребята… Должен вам сказать, что это первое бессмертие даже для самых черствых и прагматичных политиков, не к ночи будь помянуты, – палка о двух концах: управлять сумасшедшим народом, как известно, удовольствие маленькое. Ведь совсем юный примат только воюет лихо, а после он уже ни на что иное не годен. Нашел «упоение в бою» и под него подстроил весь свой еще не сформировавшийся поведенческий механизм.

– Не навсегда, – отвечает Барабанщик чуть громче, чем раньше, вполголоса. – Мне вот лет десять подряд снились люди, убитые мною в детстве. А потом… реже. Не каждую ночь. Терпеть все-таки можно – и работать тоже.

Вот трепач. Детство-то у всех нас было мирное. Даже у Учителя, хотя лично меня он, скажем, на добрых четверть тысячелетия старше. Ой, на четверть века, конечно.

Так и жду, что он сейчас скажет Барабанщику: «Попрошу вас, молодой человек, воздержаться от вранья в классе. У ребят уши вянут». Но Учитель молчит. А когда отвечает, то не о том:

– Так или иначе, для взрослых мальчиков это нельзя ни уже́, ни еще. Ибо поведенческие механизмы матерых самцов у них тоже покамест заблокированы. А это не столько каноническая храбрость, сколько высокая стойкость, спокойная и твердая, без ажитации. Такое включается, видимо, примерно тогда, когда необходимое для воспроизводства количество детей созрело до уровня взрослой молодости. Не ранее. А на доживание до внуков эволюция особо не рассчитывала, поэтому всяко уже можно тратить свою седеющую шкуру на социум. «Старые ворчуны» из привилегированных частей гвардии, «седые усачи» – это все тот же базовый инстинкт. Именно они и должны составлять костяк. Если уж кому и грызться с питеками из другого стада, то как раз им. Хотя и им лучше не надо.

– «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» – цитирует Барабанщик.

– Это, кажется, из вашей классики? «Не фейерверк, а просто трудная работа» – тот же автор?

– Э-э-э… Скорее, нет.

– Извините, тоже не моя тема. я больше вашу классику второй половины прошлого столетия изучал. Там тоже есть соответствующие типажи: Аалу Зеф, Саул Репнин, командор Макомбер.

– А вот это тема уже не моя.

– Понимаю. Кстати…

Учитель надолго примолк. Зашуршал чем-то: наверно, в рюкзаке своем рылся.

– Вообще-то правильно. – Барабанщик вежливо подождал продолжения, но не дождался. – Взрослым я как раз все так и ощутил: партиза… воевать – это примерно как посуду мыть: не слишком приятно, но «надо – значит надо». Зато привыкания, нездоровой тяги к кастрюлемойству, уж точно не возникает.

– Вот-вот. – Учитель все еще шуршал рюкзаком, перекладывал в нем что-то. – Если получилось уцелеть – живи дальше, глядишь, и на внуков инстинкт включится, даже если исходным проектом он не предусмотрен. А когда воюют сами внуки, бойцовые котята, мальчишки…

– Кибальчишки, – угрюмо пробормотал Барабанщик себе под нос.

– Как вы сказали? Впрочем, все равно. Из них при таком старте вырастают, если по той же классике, сплошные ротмистры Чачу. В лучшем случае – Араты или Гепарды. Да где же… А, вот. Давно хотел вам показать.

На сей раз блеснул не огонек зажигалки, а какой-то совсем другой свет. Читалка, что ли? Так и есть: Учитель держал на ладони старенький тетрадеск. Приподняться было лениво, но экран несколько секунд смотрел прямо на меня, демонстрируя скан старинной обложки: нечто под названием «Intento de fuga», заснеженная равнина, копейщики на фороракосах, диковинного вида танки и доходяги в хламидах из мешковины.

– Я когда-то французский учил, – задумчиво произнес Барабанщик, – а по-испански разве что приветствовать могу.

– Сейчас, подождите, включу русскую версию… А страницы перелистывают вот так, это модель древняя, она сейчас мало кому знакома.

– Древняя…

Барабанщик принял у Учителя читалку – и склонился над ней. Долго сидел молча, поглощал страницу за страницей. Собственно, на самом деле не знаю, долго ли: сон накрыл меня, как обвалившийся бруствер.

Потом, просыпаюсь (я всегда просыпаюсь за несколько минут до подъема), слышу – снова разговаривают тихонько.

– …Еще целый магазин остался, но руки́ уже не поднять, головы не повернуть тоже. А глаза еще видят. И такая тоска взяла… – в голосе Барабанщика и сейчас была тоска, лютая, беспросветная. – Вот тут его и увидел: прямо перед лицом, иначе бы никак. Единственный булыжник, на щебенке он точно клякса посреди листа. Настоящий, не выдуманный. Жаром пышет так, что щекой его ощущаю. И печать, хотя я ее нарочно сочинил совсем уж «по-детски», иначе… опасно было. И надпись: та самая. «Кто снесет этот камень на гору…»

– И вы, значит, все-таки исхитрились его разбить?

– Ну как сказать… Не знаю, может, это иначе называется. Потому и все остальное получилось… иначе. Или потому, что не сам я его на гору занес. Да и считать ли тот холмик горой… В общем, руку не поднять, но палец на спуске еще шевелится. И ствол, он в поле зрения, прямо на камень направлен. Вот я и… А теперь стыдно, но уже ничего не вернуть. Получается… Это получается – дезертир? Не сумел одну жизнь прожить как надо, доделать свое – убежал спасаться… Так?

– Не говорите глупостей, молодой человек, – сухо обрывает его Учитель. – Все вы доделали, никуда не убежали. А если кому и стыдно, так это мне, старому дураку: потому что этими разговорами лишил вас ночного отдыха.

– Отдохну еще, – все так же тоскливо говорит Барабанщик.

– Увы, разве что завтра ночью: сейчас всего двадцать секунд осталось. Десять. Пять. ВНИМАНИЕ, МОЛОДЫЕ ЛЮДИ! ПЕРЕМЕНА ЗАКОНЧЕНА. ПРОШУ СЛЕДОВАТЬ НА УРОК. То есть – подъем!

Одновременно с этими словами Учителя задребезжал зуммер на его тетрадеске: громко, противно, будто и вправду школьный звонок.

Впрочем, звук утренней побудки приятным не бывает.

* * *

На следующую ночь Барабанщику отдохнуть не довелось.

Прямо как в фильме все вышло: только обозначь какое-то намерение – и ты покойник. Хуже всего, конечно, фото своей девушки показать и заговорить о скорой свадьбе. Ладно, чего уж там… Мы не в фильме о войне, а на войне и есть. Но все равно – сработал штамп.

Там развалины были, сонар не берет, а место такое, что технике есть где укрыться. «Мамонт» не «Мамонт», а вот какой из боевых слоников поменьше…

Одному надо было пойти и разведать: на своих двоих, без прикрытия. Пошел Барабанщик. Между прочим, никто ему не приказывал, вызвался исключительно добровольно.

Пятнадцать шагов сделал. На шестнадцатом, поравнявшись со вставшей дыбом бетонной плитой, вдруг резко развернулся к нам, крикнул: «Немцы!», взмахнул рукой – граната у него уже наготове была…

Успел ли ее метнуть – не знаю: из-за плиты ударил плазменный разряд, а после такого что-то разобрать трудно.

Там «Ананкус» был укрыт, у него оба метателя плазменники. На пехотинца, да еще одного, такой залп тратить, конечно, глупо – но, должно быть, экипаж растерялся. Или не оказалось в нем умелого пулеметчика.

«Ананкус» мы накрыли сразу, он едва успел второй раз пальнуть – мимо, неприцельно. А Барабанщика никто никогда больше не видел, даже мертвым.

Почему он крикнул «Немцы!» – поди знай теперь. Кто угодно там мог быть, теперь и не распознать в асфальтовом озере, да и смысла нет: у падановцев почти такой же интернационал, как у нас. К сожалению, это тоже реальность.

Помню, Учитель тогда опустился на колени прямо возле той бетонной плиты и долго стоял так. Мы думали – молится, но когда я подошел к нему, мол, дон Жорди, скорблю вместе с вами, однако пора, здесь нельзя оставаться, идемте, – оказалось, он рисовал что-то маркером на одном из обломков. Совсем бессмысленные закорючки: крестики, хвостики, дырка с палочкой и запятые вокруг всего этого.

– Пощупай, – говорит, – горячий…

Я потрогал рукой – и верно. Ну так там все каменное крошево на десятки метров вокруг до сих пор оставалось горячим.

Как же иначе: после плазменного-то залпа.

 

Ника Батхан

Солнечный город

Свет накатывал мощным потоком – огромные панорамные окна совсем не сдерживали его. Майское буйство торжествовало, сверкая праздничной синевой неба, белыми стрелами новеньких башен-высоток, сочной зеленью лесопарка, перламутровой лентой Ташлицы. За окном, должно быть, пахло цветами, мокрой черемухой. А с больничным химическим духом не справлялись никакие кондиционеры.

Я сидел на уютной тахте, скрестив ноги, делал вид, будто по уши занят новостями, мелькающими в планшете. Остальные столпились по другую сторону коридора – говорили, молчали, кусали губы, вскидывались на любой шорох, долетавший из-за блестящей двери с надписью «реанимация». На меня не смотрел никто. Чистоплюи. я знал, о чем они думают. Даже Мишель не решился бросить вслух обвинение, но приговор читался на лицах однокашников и бывших друзей. Не скажу, кто из них без греха, камней мне хватило.

Ученики Г. А. не собирались вместе больше двадцати лет – после истории с Флорой лицеистов разнесло по стране. Кого-то забрали родители, кто-то сам увильнул, только мы с девочками доучились последний год, а потом поступили в пед. Созванивались, общались, с Мишелем ездили на Байконур, с Кириллом опускались на дно морское отстреливать осьминогов, но как-то порознь – стеснялись, что ли. Г. А. мог бы созвать всех, но не торопился – оставив лицейскую программу, он зарылся в воспитание малышей, нянчился с детским садом, после переключился на особых детишек и остался работать в «Вишенке». Он всегда радовался звонкам и визитам учеников, но держался холодновато, стал замкнут. Со временем все ребята (кроме Иришки, конечно же) перестали докучать Г. А. своей жизнью.

Настоящий Учитель, он вырастил хороших детей.

Про Микаэля и так все знают. «Муж благородный, увенчанный славой». Планетолетчик, герой, побывал в Третьей Лунной, чудом спасся с Венеры, девять раз поднимался в космос и ещё полетает. Здоровье у Мишки, как у слона, силы воли полно и характер счастливый. Удачно женился на смешливой, веснушчатой лаборантке, не надышится на неё. Прошлой осенью сына родили.

Энтузиаст Кирилл стал разводить рыб в Приморье, о его тресковых плантациях была статья в «Известиях». В свободное время писал картины из жизни обитателей моря, делал выставки по району. Семьянин и дом у него уютный.

Чистюля Зоя (кто б мог подумать) уехала в Африку, делать новых людей из подростков, служивших в бандах Судана. Присылала страшные фотографии – иссиня-черные, татуированные мальчишки с глазами убийц, беременные двенадцатилетние девочки, увешанные оружием. Один из Зойкиных подопечных в прошлом году поступил на физфак в Ташлинске.

С Аскольдом несколько лет было плохо – он сумел наконец понять, что его диктаторские замашки и жизнь коммунара несовместимы, но не смог принять это. Подался к «дикобразам», много пил, схлопотал условное, мы с Мигелем по очереди его вразумляли. Когда под «кайфом» на мотоцикле влетел в дерево, пролежал полгода, врачи думали, что не встанет. Но силы духа Аскольду нашему не занимать – поднялся. С благословения Г. А. окончил институт, занялся биомеханическими протезами, говорят, творит чудеса. Мы с ним последние годы не общались – из-за Иришки.

«Легкое сердце живет долго». Глупышка так никем и не стала. С четвертого курса вылетела замуж, родила двух дочек подряд, ушла от мужа, отправила детей в интернат – тогда только-только вводили семидневное обучение. Пробовала себя на сцене, собирала киберов, волонтерила, спасала орангутанов и какие-то редкие пальмы. Аскольдиус был влюблен в Ирэн с шестого класса, но ему никак не удавалось вклиниться между двумя грандиозными проектами. Иришка нарисовалась в Ташлинске на юбилей матери, Аскольд пригласил её в гости, объяснился, был груб – я сам видел синяки. Г. А. тогда очень жестко поговорил с ним. А спасенная Иришка незаметно приклеилась к дому учителя. Шептали всякое, но я не верил. И до сих пор не верю – не тот человек Г. А., чтобы жить со своей ученицей.

А я… для своих сорока двух достиг многого, очень многого. Куратор системы интернатов Ташлинского района, директор комплекса «Леонардо» для особо одаренных детей, уважаемый педагог, известная личность в области, из Москвы регулярно звонят. Благодарности, награды, почести, письма от учеников. С личной жизнью не задалось, но сын есть, в Аньюдинском интернате, сорванец и отличник, учителя хвалят. Публикуюсь, готовлю докторскую: «преимущества раннего и позднего старта в общественном образовании». Устал от кое-какеров – нельзя детей раньше трех лет отправлять в систему, как котят раньше месяца нельзя забирать у кошек. И доказывать свою правоту устал. «Из кучи чавги не слепишь одного туйвана».

Двери медленно разъехались, запахло озоном и хлоркой. Вышли врачи. Ребята бросились к ним, загомонили шепотом. я ещё раз удивился, что ни Нуси, ни дочь Г. А. не дежурили у палаты. А с другой стороны, мне всегда казалось, что ученики и есть его настоящая родня. Какие же они до сих пор дети!

Подождав, пока врачи освободятся от назойливого внимания, я осторожно двинулся следом. За поворотом придержал за локоток высоченного брюнета с роскошной шевелюрой, в голубом халате и старомодных очках на длинном носу. Он опередил мой вопрос:

– Не могу дать прогноз. Третий инсульт, кома, развивается полиорганная недостаточность. Он борется, но сами понимаете – возраст, нагрузки, организм изношен. Если стабилизируется, попытаемся прооперировать, удалить тромб.

– Почему не сейчас?

Врач вздохнул, мизинцем поправил дужку очков:

– Говорю же вам русским языком – полиорганная недостаточность. Всё отказывает, понимаете?

Я понизил голос:

– Может быть, нужно что-то особенное? Лекарства, специалисты, техника? я позвоню в Оренбург, в Москву.

– Для Носова город самое лучшее соберет по кусочкам, сами же понимаете! Только за сегодня два спринтера «готов, мол, пожертвовать органом для пересадки». Довели человека, мерзавцы, поздно заторопились!

– История с Флорой стоила ему здоровья, – понимающе кивнул я.

– Если б только она, – вздохнул врач. – Я, знаете, сам из бывших фловеров, чудил в молодости. Носов многим «кустам» тогда мозги на место поставил, показал, зачем жить и куда расти. Помните, он говорил: пересадить свою доброту в душу ребенка – это операция столь же редкая, как сто лет назад пересадка сердца.

Я кивнул, медленно узнавая. Двадцать три года назад у врача была пышная борода, волосатая грудь и повадки гориллы. Он тоже узнал меня. Мне показалось, что врач сейчас ударит прямо в лицо, могучим хирургическим кулаком. Но он плюнул мне под ноги и ушел.

Дался им этот штурм! И никто, ни одна сволочь не понимает, что у меня тогда не оставалось другого выхода.

Я спустился вниз в больничное кафе, заказал синтетическую котлету с натуральным горошком, стакан сока, чашечку кофе и устроился у окошка, чтобы спокойно перекусить. За столиками болтали и сплетничали молодые интерны, заботливый внук помогал дряхлой прабабушке справиться с электронным меню, перешептывалась влюбленная парочка. Мельком заглянула экскурсия – два десятка голенастых подростков, с ними Учитель. я улыбнулся, ощутив гордость, – поколение уже выросло в интернатах, под присмотром заботливых опытных педагогов, никакие неумные, неопытные, а то и жестокие родители не влезали грязными лапами в тонкий процесс воспитания человека. Штурм библиотеки не был, не мог быть ошибкой, и, повторись тот день, я поступил бы так же.

…Шел к концу удивительно жаркий август, раскаленное небо совсем не давало тени. Мы с Михайлой сидели в старом-добром «Кабачке», потягивали ледяное вино и лениво беседовали. Он уже рассказал о кошмарных венерианских бурях, свирепых болотах и Урановой Голконде, добраться до которой не представлялось возможным. я в ответ поделился «пальцевой грамотой» от Г. А. – метод, разработанный для слепоглухонемых детей, как оказалось, прекрасно помогал развивать и здоровых. Глумливый Михель заметил, что вскорости и грудные младенцы начнут цитировать Шекспира. «Как часто нас спасала слепота, где дальновидность только подводила», – парировал я. «Всё, что достигнуто дрессировкой, нажимом, насилием, – непрочно, неверно и ненадежно», – ответил Миха. «Правду говорить легко и приятно», – я выдвинул тяжелую артиллерию.

Константин Августович, начальник гормилиции, прервал увлекательный спор самым бесцеремонным образом. Из сумбурных объяснений обычно сдержанного майора я понял одно – надо тотчас садиться в машину и спешить к центральной библиотеке. Мишель решил ехать с нами.

Пока водитель – молодой лейтенант, сверкающий новенькими погонами, – включив сирену, гнал по душным улицам Ташлинска, Константин Августович, отдышался и разъяснил ситуацию. У меня волосы встали дыбом, Мика коротко выругался. С сентября вступал в силу указ о всеобщем полном образовании. В семидневные ясли детей принимали с трех месяцев, в сад с двух лет, в школу-интернат – с шести. С первого класса обучение в интернатах делалось обязательным. Ничего удивительного, проект готовился долго. В Ташлинске последние годы работала одна дневная гимназия, остальные перепрофилировали. Несколько семей «неедяк» занимались домашним обучением и детей в школы вовсе не отдавали. Указ встал им поперек горла. Мало того – в городе окопались сектанты, приверженцы какой-то церкви. я думал, их давно расточили – ан нет, прятались по подвалам. Так вот, два десятка семей с детьми, от грудничков до подростков, заперлись в библиотеке и под угрозой коллективного самоубийства отказались отправлять детей в интернаты. У библиотеки уже собрались все первые лица города – мэр, председатель горкома, начальник горздрава, майор безопасности. Вы, товарищ Мытарин, нам просто необходимы. Надо найти общий язык с преступниками и попытаться спасти детей.

Взвизгнув колесами, автомобиль вырулил на площадь. я выскочил из машины, Мишель и майор за мной. Народу было почти как на демонстрации, только вместо ощущения праздника горло перехватывало от жути. В любой момент могло случиться непоправимое. Двухэтажное, бело-розовое здание библиотеки казалось совсем мирным – если не считать грубо намалеванных транспарантов, свисающих из окон. «Венец стариков – сыновья сыновей, и слава детей – родители их», «Ребенок должен расти в семье», «Мой дом – моя крепость» и ещё какая-то ерунда. Средневековые лозунги, дремучая, косная дикость. Прикрываясь возвышенными словами, мерзавцы грозили смертью собственным детям. Жаль, что тюрьмы нынче отменены – только больницы и санатории, комплексное лечение закоренелых преступников. Здесь бы не помешала кутузка, с тараканами, вшами, холодным полом, угрюмыми стражниками в ржавых доспехах… нет, стражники были раньше. Г. А. бы, наверное, как всегда, призвал к милосердию – а разве можно за это щадить?

Окно второго этажа распахнулось, картинно красивый длинноволосый мужчина с мегафоном в руке выглянул наружу.

– Я не прошу у вас многого! Просто задумайтесь – кому мешает, что ребенок растет в семье? Кому мешает, что мать и отец воспитали сына по своему образу и подобию, вложили душу в дитя? Зачем стричь всех под одну гребенку, одинаково одеваться, делать одни и те же прививки, заставлять читать одни и те же книги?

…Узколобый фанатик! Он никогда не слышал об индивидуальных программах для каждого первоклассника, о школьном портфолио, системе профессиональных тестов и оценках экспертов. Такие невежды, как он, когда-то сожгли Бруно и отравили Корчака газом.

Я почувствовал, что переполняюсь гневом, – точно так же, как двадцать лет назад, закипел яростью, увидав окружившие лицей «сцепки». Умница Мишель положил мне на плечо руку:

– Не горячись, Гор! Кулаками тут не поможешь.

Прекрасно поставленный, сильный голос заполнил пространство площади.

– Истинно говорю вам, кто совратит одного из малых сих – никогда не войдет в царствие небесное! Бог послал нам свободу выбора для нас и наших близких. Мы живем в свободной стране и можем распорядиться своей свободой, выбрать ту жизнь, которая нас устраивает. Руки прочь от наших детей!

Нестройный хор подхватил «Руки прочь от наших детей». Не хватало только Джихангира.

– Прости им, ибо не ведают, что творят! Игорь, эти люди напуганы, их злость происходит от страха и косности. Тебе ли их не понимать?

Я обернулся. Г. А. почти не изменился, так же легко улыбается, поблескивает глазами, разминает в задумчивости короткие пальцы. Но похудел сильно, морщины исчертили лицо, набрякли веки. Почти старик. Сердце кольнуло жалостью, я постарался улыбнуться в ответ, но не смог.

– У них дети. Много детей. А если кто-то из безумцев подожжет шнур – или что там за адская машина запрятана?

Мягкое сомнение, едва заметное движение подбородка.

– Не будь ребенком, откуда у них бомба? «Неедяки» никогда не применяют насилие к людям, сектанты тоже мирный народец. Они всего лишь привлекают к себе внимание, пробуют быть услышанными. Как Христос хотел проповедовать с креста – и ошибся.

– Этот вон соловьем разливается, проповедничек!

– У него нет другого оружия. Игорь… – Г. А. замялся, неловко переступил с ноги на ногу. – Ты сейчас большой человек, Игорь, чиновником стал, руководителем. А я – простой педагог в интернате для безнадежно больных. Помоги мне пройти в здание. Там… там тоже мои ученики. я сумею убедить их отпустить детей и самим выйти наружу.

– Да, конечно!

Я согласился прежде, чем подумал. Сработала память детства – Г. А. всегда мог решать проблемы. И сейчас, чем черт не шутит, сумеет убедить ополоумевших «неедяк». А обидеть его не обидят – я вспомнил трясущегося «хомбре» и разгром лаборатории.

Константин Августович (легок на помине) уже спешил ко мне с легкостью, удивительной для столь грузного человека.

– Позвольте, Игорь Кондратьевич, на два слова.

Мы отошли с площади в какой-то тихонький переулок. Майор поспешил рассказать – только что позвонили из Оренбурга. На армейском вертолете отправили шашки с усыпляющим газом, из последних разработок нетравматического оружия. Будут в Ташлинске через час, сбросят шашки на здание, останется только собрать спящих и разделить на преступников и детей. А пока нужно каким-то образом избежать эксцессов.

Я сделал значительное лицо:

– Отправьте парламентера, заговаривать болтунам зубы. Да хоть товарища Носова – его все в городе уважают, даже «неедяки».

Потный майор потряс мне руку и затрусил назад. Через минуту мегафон рявкнул:

– Пропустите парламентера. К вам идет Носов Георгий Анатольевич! Он несет медикаменты, еду и воду.

Я запомнил – тесная площадь, залитая до краев солнцем, проход между двумя рядами солдат и Г. А., ссутулившийся под тяжестью рюкзака с продовольствием. Со второго этажа сбросили веревочную лестницу, Учитель полез по ней, осторожно перехватывая ступеньки. …Могли бы и дверь открыть, или там у них баррикада?

Гомон стих, проповедник заткнулся. «Неедяки» «неедяками», но Г. А. действительно знал весь город, за него беспокоились. я мерил шагами скользкую плитку – двадцать восемь шагов вдоль фасада библиотеки, разворот и снова – раз, раз! Микелито отошел в тень, от жары или от переживаний хваленое здоровье космолетчика дало сбой. я видел, что из носа у него пошла кровь, но не в силах оказался приблизиться хоть на минуту, отвлечься от напряженного ожидания. Минуты сыпались желтым песком в часах.

Наконец изнутри в здании что-то заскрежетало. Затем приотворилась дверь, и появился Г. А. с хнычущим грудничком на руках. За его брючины цеплялось трое малышей, сзади вышагивали ещё три до ужаса серьёзных дошколенка постарше. Безошибочно выцепив меня из толпы, Учитель вручил младенчика:

– Принимай ценный груз. И вы, птицы мои, облепите этого доброго дядю – он мой ученик, знает тысячу сказок. Про Емелю хоть помнишь?

Я-то помнил, а малыши дружно сделали личики. Как большинство «дикорастущих» детей, они предпочитали стереовизор книгам. Ничего, это мы исправим.

– Проследи за маленькими, пожалуйста. Там ещё двадцать школьников, четверо старших наотрез отказались жить в интернате. Им осталось год-два доучиться. Как думаешь, пойдет ли РОНО навстречу?

«Пусть попробует отказать», – подумал я, но произнес другое: – Дура лекс сед лекс, Георгий Анатольевич, наша задача сохранить им жизни, а не идти навстречу. я считаю, что «неедяки» совершают очень серьёзное преступление, доверять им детей – значит становиться сообщниками. Сперва они выйдут все, без ультиматумов и условий. А детали обсудим, когда все закончится.

– Закон никогда не наказывает ПРЕСТУПНИКА. Наказанию подвергается всего лишь тварь дрожащая – жалкая, перепуганная, раскаивающаяся, – возразил Г. А. – Они не преступники, а родители, они всего лишь хотят оставаться отцами и матерями.

– Ребенку не нужен хороший отец, – снисходительно парировал я. – Ребенку нужен хороший Учитель.

– Все существа метафизически состоят из мощи, мудрости и любви, поскольку они имеют бытие, и из немощи, неведения и ненависти, поскольку причастны небытию. Откуда? – Лицо Г. А. просветлело, он продолжил, не дожидаясь ответа. – Мы строим светлое будущее, возводим Город Солнца – неужели пара-тройка семей может обрушить строение? Пойдем со мной, Игорь, ты сам все поймешь.

Младенец заворочался у меня на руках. я увидел, что это прехорошенькая девочка с большими, внимательными ореховыми глазами.

– Вы ступайте, Георгий Анатольевич, а я её здесь подержу.

Учитель молча вернулся в здание. я попятился к автомобилям «Скорой помощи», избегая недоуменного взгляда Мишеля, сунул ребенка на руки первой встреченной медсестре. Откуда-то сверху уже доносился гул вертолетных лопастей.

В тот час никто и подумать не мог, что усыпляющий газ опасен. я понял, что натворил, когда стали выносить тела и «Скорые», включив сирены, помчались в городскую больницу. Четыре трупа – две женщины, школьник и проповедник – старинный пистолет у них все-таки был, и две пули в стволе нашлись. У выживших – нарушения речи, памяти. Г. А., казалось, отделался легче прочих, только слегка пошатывался при ходьбе. Но через полгода у него случился первый инсульт, ещё через год второй. Третий имеет все шансы добить Учителя. И за все это время мы не сказали друг другу ни единого слова.

Отставив недоеденную котлету, я резко встал – что-то холодное словно кольнуло мозг. В коридоре меня обогнала торопливая бригада. На этаже кипела свирепая суета. Ученики столпились у выхода, поминутно мешая врачам и сестрам. Иришка плакала взахлеб, как на похоронах. Странно, неуместно смотрелись детские слезы на стареющем личике. Зоя кусала пальцы, Аскольд сжимал кулаки, Кирилл тоже плакал. Мишель молчал. Ещё один человечек – маленький, толстый, неопрятный, с заискивающими ладошками и пронзительным взглядом – ходил из угла в угол, бормотал что-то на чужом языке, зажав под мышкой антикварный, распухший портфель. При виде его я шарахнулся.

Немыслимая невозможная надежда на миг поселилась в сердце – бывают же чудеса, самодельные, собранные руками! Когда колонна автомобилей повернула на Флору, нам казалось: остановить хищные вещи не легче, чем бронепоезд на полном ходу. Но пришла телефонограмма прямиком из Москвы, секретарша не поленилась оседлать мотоцикл, привезла им депешу, и враги безропотно откатились назад, растворились в редеющем утреннем тумане, в запахе волглых тряпок и подгорелой каши. В тот день рядом с нами тоже стоял смешной лысый, потирающий потные ладошки маленький человек. Он твердил как молитву: все обойдется, мальчики, все обойдется. Может, и сейчас?

– Нет! Нет! Нееееет! – забилась в крике Иришка, Мишель обнял её, пытаясь успокоить. По его лицу протянулись две влажные дорожки. Врач – тот самый, огромный, обволошенный – бормотал слова утешения и, похоже, сам чуть не плакал.

Я оперся о стену. «Не успел, – крутилось в голове, – не успел». я однажды предал учителя, предал, глядя ему в глаза. я поступил бы так же тысячу раз подряд – ради будущего, ради детей. Но учитель не говорил со мною, и я молчал. И теперь это уже не исправить.

Ученики по одному прошли к лифту. Ни один из бывших друзей не поднял глаза на Игоря К. Мытарина. Пыль рудничная, грязь манежная… Вдруг я почувствовал прикосновение потной ладошки, услышал вкрадчивый голос:

– Записка, мой славный. Последняя от него.

Листочек обыкновенной бумаги в клеточку. Расплывающийся дрожащий почерк.

…В истории было много случаев, когда ученики предавали своего учителя. Но что-то я не припомню случая, чтобы учитель предал своих учеников… Откуда? Прощай.

Подпись: Г. А. Носов.

Я не знаю – заслужил ли прощение.

 

Агата Бариста

Корхо чихел?

1

«…вернулся с обхода позже обычного – шёл медленно, почти вслепую, по тросу – откуда-то из ущелья налетела шальная апрельская метель. Прежде чем занести показания в журнал и отправить данные в Хургаб, пришлось отогреваться заранее приготовленным крепким чаем из термоса. Потом он переоделся, с простодушным удовольствием нырнув в белоснежный свитер с вереницей угловатых коричневых оленей на груди и спине, поужинал ячменной кашей, оставшейся с утра, вымыл тарелку и ложку, тщательно протёр стол – хотя в этом не было никакой необходимости, налил вторую кружку чая и перенёс её в бывшую фотолабораторию, в которой устроил подобие кабинета.

Как только он зашёл в комнату, то сразу увидел, что на старых осциллографах, складированных в углу за ненадобностью и накрытых домотканым полосатым пледом, восседает Вайнгартен, умерший от апоплексического удара три года назад в Мюнхене. Отчётливо скошенное на левую сторону лицо Вайнгартена было налито тёмной взбунтовавшейся кровью, глаза навыкате сумеречно тлели, слоновьи ноги широко раскинулись, чтоб было куда свисать необъятному брюху.

Они были одни, значит, Вайнгартен пришёл поговорить. Когда поблизости находился шугнанец Имомали, единственный работник, оставшийся на станции, Вайнгартен молча маячил то там, то здесь, но в переговоры не вступал. День назад Имомали отпросился навестить родственников и ещё до непогоды ушёл вниз, в Алтын-Кош.

– Корхо чихел? – раздалось из угла.

– Хуб. Здравствуй, Валя, – сказал Вечеровский, усаживаясь за рабочий стол, и подумал: «Может быть, сегодня». – Хочешь чаю? На кухне ещё остался.

– Издеваешься, сукин сын? – весело ответил Вайнгартен. – Ты мне ещё коньячку предложи.

Живой Вайнгартен никогда не позволил бы себе назвать его сукиным сыном. Именоваться сукиным сыном всегда было привилегией Малянова. Но теперь Вайнгартен, отбросив прежний пиетет, не стеснялся в выражениях, и Вечеровский испытывал странное удовлетворение по поводу этого факта.

– Коньячку я и сам бы не против. Но нету – закончился.

– Закончился, – эхом отозвался гость. – Как и всё в этой жизни, старик. Как и всё в этой жизни.

Тёмная туша в углу зашевелилась, заколыхалась, будто бы устраиваясь поудобнее. Вечеровский отхлебнул чай, придвинул поближе пепельницу, достал из ящика стола фланелевую салфетку, пучок разноцветных ершей и взял из сине-зелёной щербатой пиалы столетний бриар, ожидавший ежедневной чистки. Он выбил из трубки пепел, выкрутил мундштук и принялся неторопливо прочищать канал.

– Погодка-то – а? – светски начал Вайнгартен и поёжился, словно он тоже выходил на обжигающий ветер. – Мороз градусов тридцать. А ведь апрель месяц. В Париже каштаны цветут. Давно хотел тебя спросить, а чего ты стал каждую зиму сюда забираться? Мог бы себе Мальдивы-Шмальдивы всякие позволить, ты самый хитрый из всех нас был, – это мы, лопухи, из-за кордона дублёнки да виски тащили, а ты за бугром втихаря акциями баловался… Так почему сюда? Романтика? Хемингуэй? Киплинг?

Вечеровский помедлил, затем ответил.

– Тогда уж Лукницкий и Станюкович. Который не Константин, а Кирилл.

– А что, их несколько было? – удивился Вайнгартен. – Не знал. Как говорится, век живи – век учись. Но всё же, почему сюда?

– Здесь чайник быстрей закипает, – сказал Вечеровский и посмотрел в угол через круглую дырочку в мундштуке. – Если серьёзно, то мне здесь по-особенному думается. Видишь ли, есть задачи, для решения которых требуется сосредоточенность. Есть задачи, для которых требуется предельная сосредоточенность. И есть задачи, которым нужен ты весь, со всеми потрохами, до последнего нейрона.

– Одна из семи проблем тысячелетия? – проявил осведомлённость Вайнгартен.

– Скорее, восьмая, – ответил Вечеровский. – И не тысячелетия, а миллиарда лет. А это место – сильнейший стимул для разрешения моего вопроса.

– Ага, ага. – Вайнгартен важно покивал тремя подбородками. – я сижу на крыше мира, свесив ножки над обрывом?

Вечеровский пожал плечами.

– Не совсем. Но можно и в таком ракурсе посмотреть. К тому же ничто не отвлекает. Почти.

– Если мавр мешает, мавр может и уйти, – буркнул Вайнгартен.

– Тебя, Валя, я всегда рад видеть, – довольно искренне произнёс Вечеровский и невольно вспомнил дебютное явление Вайнгартена позапрошлой зимой. Хоть он подсознательно и ожидал чего-то подобного, а всё-таки эта синяя перекошенная рожа по первости пронимала его до самых печёнок.

Вайнгартен мрачно хмыкнул.

– Да уж, я получше рыжего карлика буду. Слава богу, у Мироздания есть вкус. Хороша была бы парочка – рыжий карлик и рыжая жердь. Весь вечер на арене.

– Действительно смешно, – подтвердил Вечеровский.

– Впрочем, почему Мироздание? Может, меня прислал товарищ Ашока лично. А? Как думаешь?

Вечеровский с сомнением приподнял выцветшую – песок с солью – бровь, взял новый ёрш, сложил его вдвое и приступил к чистке чубука.

– Шутка, – отступил Вайнгартен. – Это меня занесло. я когда начинаю не о тебе, а о себе думать – кто я? что я? какого хрена я? – мне так тошно становится, будто с тротуара в трясину шагнул и уже начинаю грязью захлёбываться. И внутри болит. – Тёмные губы Вайнгартена скривились, как от горького лекарства, буйная седая прядь волос упала и полностью скрыла один глаз. Второе око был чёрно, выкачено и печально. Демон, подумал Вечеровский, потому что ему вдруг вспомнилось врубелевское толкование слова «демон» – «душа».

– Так что, отец, давай лучше о тебе, родимом, – с тяжёлым вздохом сказал демон и поскрёб могучую диафрагму.

Оба помолчали. Наступила тишина, сквозь метровую стену ангара, заполненную слоями войлока, фанеры, дерева и воздуха, извне не доносилось ни звука, только громко тикали наивные настенные ходики в виде охотничьей избушки, которые Вечеровский, утомлённый постоянным звоном в ушах от ватного молчания станции, привёз из родительской квартиры.

– Ну, раз обо мне, то я тоже давно хотел спросить. – Вечеровский отложил трубку и стал рассматривать свои руки – их тёмную сухую кожу в мелкую сеточку, покрытую янтарным горным загаром, почти скрывшим веснушки, длинные узловатые пальцы, овальные, коротко остриженные ногти. – Это не слишком важно, но я хочу понять… Хотя, наверное, поздно спрашивать…

Вайнгартен, встрепенувшись, подался вперёд.

– Валяй, отец, не стесняйся, выкладывай, что тебя гложет – Вселенная ждёт, затаив дыхание!

Вечеровский бледно улыбнулся.

– Может, вспомнишь, несколько лет назад вы у Димы Малянова собирались большой компанией, когда у него дочь родилась. я заходил ненадолго, Глухов ещё друга привёл, тоже востоковеда… забыл, как его звали…

Вечеровский, морщась, щёлкнул пальцами.

– Славка Пастухов, что ли? – подсказал Вайнгартен.

– Да, точно, Вячеслав, а потом ещё черноморский родственник нагрянул… что-то такое с балетом… – Выпуклый лоб Вечеровского опять пошёл волнами.

– С балетом? Балерину, что ли, с собой привёл? – Вайнгартен, облизнувшись, возвёл масляные очи к потолку. – Не было никакой балерины. Там у нас вообще баб не было.

– По-моему, Вова его звали.

– И что в этом балетного?

– Не важно. Важно, что они, эти Слава с Вовой, меня тогда под орех разделали… с ожесточением каким-то, чуть ли не предсказывали, что рано или поздно я, – Вечеровский подвигал щекой, подбирая нужное слово, – э-э-э, окажусь под забором. У меня даже создалось устойчивое впечатление, что они меня за монстра принимают… и потом, ещё несколько раз… были случаи… Скажи, Валя, я что, э-э-э… неприятен людям?

Вайнгартен откинулся назад с видом глубочайшего удовлетворения и скрестил руки на груди, спрятав ладони под мышками.

– А то! – довольно хохотнул он. – Монстр, не монстр, а пачек тебе накидать всем хотелось, это я, отец, прямо скажу!

– За что же мне пачек кидать? – Вечеровский оторвался от созерцания своих ногтей и поднял внимательные глаза на Вайнгартена.

– А за всё, – охотно пояснил тот. – Ты же среди нас, нервных, рефлексирующих, напуганных, словно чёртов принц крови на чёртовом белом коне гарцевал. Рубашечка крахмальная, галстучек в полоску, и всё тебе нипочём. И один ты у нас д’Артаньян.

– Галстучек в полоску, и всё мне нипочём, – задумчиво в нос промычал Вечеровский. – Шансон, однако.

– А главное, никому не хотелось этого твоего… гомеопатического… слишком уж жутко было. И обидно. У всех семьи, жёны, дети, все повязаны по рукам и ногам. Один ты был свободен, как ветер в поле. Думаешь, завидуют только славе, богатству и счастью в личной жизни? Чужая свобода, старик, вот что не даёт спать по ночам человечеству. Чужая свобода!

– Значит, вы дружно решили, что я – эдакий вольный сын эфира, – ровным голосом проговорил Вечеровский. – Джонатан Ливингстон Чайка. Вольтеровский простак, авангардный джаз.

– Скажешь, нет? – запальчиво осведомился Вайнгартен.

В ответ Вечеровский засмеялся. Но этот смех не был довольным, сытым марсианским уханьем. Так скрипит старый карагач, искорёженный бесконечными ветрами, засечённый снежными вихрями, засушенный безжалостным…»

2

«…в Москве, когда лежал со своей непонятной болезнью в Морозовском институте. Она была его лечащим врачом, и её звали Елена. Елена была и прекрасной, и премудрой, и почему-то ей понравились его веснушки, его рыжие брови, его нескладная сутулая фигура и даже его математика. Их отношения пробивались к свету, как стебли камнеломки сквозь асфальт, потому что впервые в жизни Филипп заинтересовался женщиной, у которой работа отнимала ещё больше времени, чем у него. Каким-то невероятным образом они всё-таки спелись и начали летать друг к другу из Ленинграда в Москву, из Москвы в Ленинград, и от этого в голове у Филиппа время от времени начинал крутиться заснеженный вальсок из какой-то сентиментальной новогодней киноистории про запутавшегося москвича и мрачноватую питерскую блондинку. Потом обрушились «дни затмения», как их назвал Малянов, и он, полагая, что времени для долгих раздумий нет, тридцать три раза за сутки переменив решение, вывел Елену из-под удара, поставив скоропостижную и весьма болезненную точку.

– Я ведь был истово уверен, что расклад навсегда. Видел перед собой силу – слепую, бесчувственную, которую невозможно вписать в систему координат человеческой логики и человеческих ценностей. Цунами ведь не остановится, чтобы обогнуть детский сад. Моя завороженность этой силой была настолько велика, что никаких других вариантов развития событий я не представлял. Делай, что должен, и пусть будет, что будет.

– А теперь? – прищурившись, спросил Вайнгартен.

– А теперь… Изволь. Однажды я пробирался вдоль узкого русла горного ручья. Случайно поднял глаза и заметил на стене, на высоте двух-трёх метров, пятна густого синего цвета. Было похоже, что это выход на поверхность лазуритовых линз. Пока я стоял, задрав голову, сверху вдруг раздался грохот, и совсем рядом пронеслась гигантская глыба. Она упала как раз на то место, где должен был проходить я. Камень, упавший сверху, был таким большим, что перегородил собою всё русло. Бег ручья был прерван, начала образовываться запруда. Мне стало любопытно, и я задержался. Воды набиралось всё больше, и наконец её стало так много, что ручей прорвался и помчался вниз по правому берегу, обогнув камень.

Вечеровский замолчал, взял кружку с терпким остывшим чаем и большими медленными глотками допил его до дна.

– Ну? – спросил Вайнгартен. – И чего?

– И ничего, – ответил Вечеровский, со стуком поставив пустую кружку на стол. – Осенью как раз проходил мимо. Слева камень лежит, справа ручей течёт.

Вайнгартен, выпрямившись, смотрел выжидательно.

– Камень лежит, ручей течёт, – повторил Вечеровский с горечью и устало провёл ладонью по лицу. – Я научился обходить красные флажки Мироздания, Мироздание научилось обходить меня. Эра антибиоза закончилась, не успев начаться. Давление исчезло. Возможно, потому что откуда-то из глубин Космоса в нашу сторону уже двинулся гигантский астероид, или магнитными полюсами управлять легче, чем людьми. Кто знает? Не думаю, что Мироздание отступилось, это невозможно. Оно лишь нашло более рациональный путь… – Вечеровский пристально взглянул на Вайнгартена. – Ты мне ничего не хочешь сказать, Валя?

Вайнгартен безмолвствовал.

– Во всяком случае, Дульбекка, которому я отдал твою работу, получил Нобелевскую премию, жив и здравствует до сих пор. Правда, очень уж ратует за мораторий на исследования в области генной инженерии.

– Конечно, чего ему теперь, – ядовито отозвался Вайнгартен. – Нобелевку свою он уже получил. За мою ревертазу.

– Не за ревертазу он Нобелевку получил, – нетерпеливо возразил Вечеровский. – А за то, что не убоялся. Я ведь ему всё детально поведал, у него волосы натурально дыбом стояли. А ревертазу твою взял.

– Да-а, не убоялся! Только перед самой Нобелевкой у него дочь в автокатастрофу попала, инвалидом осталась. А с моими девчонками всё в порядке! Всё! Не хочу больше про это! – резко перебил Вайнгартен. Очертания его фигуры тревожно всколыхнулись, и по Вайнгартену будто бы прошли мерцающие полосы, как это бывает при плохом приёме антенны. Потом полосы пропали, и Вайнгартен с прежней живостью продолжил: – Ты сам-то, ты, железный пижон, не жалеешь? Института не жалко? Карьеры? Сейчас бы уже в академиках ходил.

– В академиках? – Вечеровский отмахнулся. – Не смеши меня. я сам себе карьера – не жалуюсь.

– А Елены не жалко?

Вечеровский подумал, затем объяснил:

– Деревья заперты на ключ, но листьев, листьев шум откуда?

Вайнгартен поморгал глазами, тяжело посопел, потом уверенно констатировал:

– Жалеешь!

Вечеровский длинно посмотрел в угол.

– Через год после нашего расставания Елена вышла замуж. Мужем её стал известный спортсмен, альпинист, скалолаз, экстремал и ещё бог знает кто, – продолжил он. – Елена ушла из Института и стала ездить как врач с его командой. Бросила всё… всё-таки мы были очень похожи. Лет пять назад здесь неподалёку проходил отборочный этап перед Гималаями. Базовый лагерь установили на высоте пятьдесят три ноль ноль.

– А-а-а, что-то слышал.

– Землетрясение в Афганистане пять лет назад. Восемь баллов. Так что и здесь аукнулось – с гор пошла лавина. Ударной волной лагерь смело в пропасть. На месте стоянки снег со льдом был спрессован, как бетон. Из сорока человек никого не нашли. Только обломки, части снаряжения, тряпки какие-то…

Вечеровский поднялся из-за стола и подошёл к окну. За окном было черно, и только у самого стекла панически мельтешили белые хлопья, предчувствующие скорую весну. Глядя в темноту, Вечеровский глухо произнёс:

– Вот поэтому я и купил эту станцию пять лет назад.

– Купи-и-ил?

– Заплатил всем. Наши, конечно, по традиции, цену заломили, будто это швейцарское шале. Деньжищ сюда в своё время прорву вогнали, да только кому, кроме меня, сейчас нужна брошенная метеостанция на чужой земле… Умерили аппетиты и списали с баланса. Усушка, утруска, самовозгорание. С Хургабом было проще договориться – самовозгорелось немедленно. я ведь для них ещё и наблюдения веду.

– На кой ляд?

Вечеровский пожал плечами.

– Мне не сложно, а людям надо. К тому ж километром ниже Муссойский завал и Карезское озеро. Если завал прорвёт, смоет всё к чёртовой бабушке до самой границы. Зимой я слежу, летом – двое надёжных ребят, из местных. Так что работа как работа. И отличная смена рода деятельности, эдакая перезагрузка мозга.

– Устаёшь? – задушевно проворковал Вайнгартен. – Тема пошла?

Вечеровский живо обернулся. Глаза его блеснули неожиданно весело.

– Вам ли не знать? – усмехнулся он. Вайнгартен в ответ сделал большие глаза.

– Кому это – «нам»?

– Готов озвучить свою версию. Но тогда уж, извини, придётся называть вещи своими именами.

– Говори, – буркнул Вайнгартен и тут же подёрнулся мелкой трусливой рябью.

Вечеровский, вернувшись за стол, заметил это и строго сказал:

– Не трясись! – И продолжил более мягким тоном: – Начнём с того, что в первую же нашу встречу мне показалось, что ты, Валя, не грубая поделка, призванная запугать меня или сбить с толку… было в тебе что-то такое невыразимое, какая-то тонкая материя… и это направило мои размышления в определённую сторону. Думаю, ты являешься чрезвычайно удачной посмертной реконструкцией психологического облика моего старинного приятеля Валентина Вайнгартена. С функцией приёмо-передающего устройства и с некоторым перепрофилированием, если так можно выразиться. Получился такой вот Валентин Вайнгартен, которого больше всего на свете интересует не он сам, а Филипп Вечеровский.

– Я – кадавр! – трагически простонала фигура в углу и стала оседать в кучу, приобретая пирамидальные очертания не то муравейника, не то термитника, внутри которого ворочались тяжёлые клубы аспидного пара.

– Валя, не паникуй, я ещё не закончил, – терпеливо напомнил Вечеровский. – Постарайся собраться. Это нужно прежде всего тебе самому. Надо оставаться человеком, несмотря ни на что.

– Кем-кем? Человеком? – желчно булькнула куча. – Легко тебе говорить!

– По-моему, мы уже выяснили, что у меня галстучек в полосочку, и всё мне нипочём. Пусть. я не говорю, что всё просто. Всё архисложно. Полагаю, об этом ты и так догадывался, ничего принципиально нового я тебе не сообщил. Могу заверить, в моих глазах ты являешься вполне полноценной личностью, и я всегда буду относиться к тебе именно так. Да, ты не самостоятелен физически, но разве эти обстоятельства уникальны? Люди с ограниченными возможностями, парализованные, без рук, без ног, не раз доказывали, что могут нести звание человека достойно…

– Легко тебе говорить, – повторила куча, но через минуту Вайнгартен вновь обрёл человеческий облик, хоть и затуманенный некоей дымкой смятения.

– Я обещаю тебе, Валя, что при первом же контакте с твоими демиургами, я подниму вопрос о твоём положении.

– Ты же не верил в контакт!

– Всё меняется в этом мире. Как-то я вообразил цивилизацию, которая столкнулась с Мирозданием намного раньше, чем мы. Если я уверен, что мы, люди, в состоянии изучить законы Вселенной, то почему я отказываю в этом иным? А контакт, разумеется, будет, иначе к чему вся эта петрушка? С кем – с маленькими зелёными человечками или с большими красными медузами – не так уж важно. я был бы рад, если бы мы оказались более близки по духу, нежели по внешнему виду, и…

И в этот момент донёсся шум – кто-то колотил по входной двери.

Вечеровский прервался и замолчал, высоко задрав брови.

– Чёрт! – дёрнулся Вайнгартен. – Чёрт, чёрт, чёрт! Слишком рано!

– Наоборот, – невозмутимо сказал Вечеровский. – Поздновато для гостей.

Он встал, сунул в зубы нераскуренную трубку, одёрнул свитер с оленями и пошёл открывать. У порога Вечеровский задержался, чтобы посмотреться в маленькое мутное зеркальце, висевшее у двери, пригнулся и пригладил волосы.

– Не ходи туда, – сказал ему в спину Вайнгартен. – Сейчас тебе никто не поможет – ещё рано.

Вечеровский оглянулся.

– Сам не хочу, – небрежно ответил он и вдруг разразился своим знаменитым марсианским уханьем. Вечеровский подмигнул Вайнгартену, смотревшему на него печально, и вышел из комнаты.

Вслед ему нёсся вопль:

– Ты пижон, Вечеровский! Продержись три дня! Три дня, Вечеровский!

Он постоял перед входом. «Бароны ещё повоюют», – пробормотал он и отворил. За дверью обнаружилась группа молодых людей, загорелых и бородатых. За плечами у них виднелись оружейные стволы. Позади всех маялся Имомали с встревоженным и виноватым лицом.

– А-а-а-а! Родственники? Ну что ж, welcome! – с дьявольским подъёмом воскликнул Филипп и широко распахнул дверь. – Корхо чихел?…»

 

Тимур Алиев

Второй уход марсиан

1 августа

Господи, неужели снова? Неужели мой неугомонный зять и его дружки опять взялись за старое? А я только порадовался за свою девочку, что нашла покой с мужем. И вот просыпаюсь посреди ночи и вижу, что творится что-то непонятное, а Харон накануне уехал зачем-то в Марафины…

Но обо всем по порядку.

Около двух часов ночи меня разбудило странное щемящее чувство в груди. Поначалу я решил, что это приступ. До сих пор сердце никогда серьезно не беспокоило меня, но все когда-то случается впервые. Немудрено при той жизни, что мы ведем несколько месяцев подряд. Вся эта нервотрепка вокруг марсиан и полное неведение относительно нашего будущего не могли не сказаться на моем организме. Конечно, переживания остались в прошлом, но разве можно вернуть утраченное здоровье?

И такой пот меня прошиб от этих мыслей, что, невзирая на будущее утреннее брюзжание Гермионы, я встал и выпил рюмочку коньяка. Как в старые времена. Совсем чуть-чуть, на дне, для успокоения нервов и расширения сосудов.

А затем вышел подышать воздухом. И увидел в густых предрассветных сумерках чьи-то силуэты.

Грешным делом я снова подумал на Артемиду с господином Никостратом. Ну а что? Муж – из дома, любовник – в дом. А никто и не виноват, жене нужно больше внимания уделять.

Но пригляделся и понял, что это сосед Миртил загружает вещами свой грузовичок. я окликнул его и спросил, почему он мешает спать людям, ведь нет никаких причин для беспокойства, а тот в своей манере отмахнулся раздраженно: «Ладно, ладно, спите. А они придут и прямо вас в постелях придушат». я попытался объяснить ему, что марсиане не такие, что в мире торжествует закон и порядок, а он снова свое твердит: «Я их видеть не видел, знать не знаю. Вот только тишина подозрительная».

Загрузился, семью в кабину запихал и умчался к родственникам в деревню. А не успел дым от его таратайки развеяться, как и мой зять появился. Снова грязный, осунувшийся, но веселый. «Радуйтесь, крысы, – говорит, – ушли марсиане. Сами ушли и безо всякого боя. Три дня как улетели. Одни вы придурками здесь сидите, знать ничего не знаете».

Я так и сел. Вот оно, чувствую, не зря в груди болело. «А как же желудочный сок? – спрашиваю. – Кто его теперь покупать будет?»

Он оскалился страшно, аж в темноте зубы белые стали видны, захохотал надрывно: «А кто цену больше даст. Может, венериане? Только дождитесь, пока они вас завоюют…» – и в дом ушел.

А я так и остался сидеть на лавочке под окном, его слова обдумывать. Нет, что-то мудрит Харон. Одно дело – Марс. И к Земле самая близкая планета, и климат более-менее с нашим схож. Но с Венеры вряд ли кто прилетит. Нет там жизни. А если и есть, то на нашу она совсем не похожа.

Господи, только бы не с Венеры. Только бы пронесло.

2 августа

Из-за всей этой ночной катавасии спал я плохо, видел кошмары, в которых меня душил краб с Венеры. И вроде как умом я понимал, что не бывает у ракообразных щупалец, а воздуха все равно не хватало.

В итоге встал я поздно, позавтракал без аппетита и с твердой мыслью зайти в аптеку за сердечными каплями вышел из дома. А по дороге заглянул на «пятачок».

Ну и конечно, все наши уже были на месте, обсуждая уход марсиан. Всезнайка Силен уверял, что марсиане и не собирались захватывать Землю, а пролетали мимо и остановились желудочного сока прикупить: «Взяли, сколько им требовалось, и дальше полетели».

«И куда же дальше, на Солнце, что ли?», – ехидно поинтересовался Парал.

«А может, и на Солнце, – отпарировал Силен, – да только желудочный сок им как топливо для кораблей был нужен».

И тут мы все вспомнили Миртила с его бензоколонкой, где он вечно бензин всякой гадостью разбавляет, и сразу согласились с Силеном.

А Полифем обхватил меня своими ручищами (даром что одной ноги у него нет, так он руками силу компенсирует, и от его объятий мне всегда плохо становится) и как пошел мне в ухо орать, слюной брызгая: «Мы победили, Аполлон, ты понял, победили, наша самооборона сработала, как в молодости надрали мы кое-кому задницу, так и теперь надрали». Ага, а то я не помню, кто кому и как на самом деле задницу надрал в нашей с ним молодости.

И тут Пандарей с важным, как всегда, видом вышел из участка и заявил: «Никакие это не марсиане были, а с Альфа Лебедя». Ну, мы его на смех и подняли: «Да разве возможны такие дальние перелеты?» А Парал так и сказал: «Ошибся ты, старичок, они не с Альфа Лебедя, а с Альфа Мента были». Пандарей сразу надулся и давай нас разгонять: «А ну, рразойдись! Пособники марсианские! Колационисты!»

Это он «коллаборационистами» хотел нас назвать, а слово выговорить не сумел. Но я не стал его поправлять, мне по своим делам нужно было идти. Вот только решил я прежде в мэрию заглянуть, узнать, что будет с приемом желудочного сока.

Вошел внутрь, а там не протолкнуться, коридоры забиты народом, все галдят, радуются. Насилу в приемную пробился, спасибо бывшим ученикам, пропустили.

А в приемной, как всегда, господин Никострат ногти полирует. И вроде пилочка та же, а вид у секретаря мэра какой-то совсем иной. Героический прямо-таки. И курточку он свою щегольскую на военный камуфляж сменил. Сразу мне того лейтенанта напомнил, что нас с Полифемом в молодости в атаку на танки повел и звезду за это потом получил.

Вот и господин Никострат сияет так, будто в лотерею выиграл. «Вы, – говорит, – господин Аполлон, не переживайте, идите домой и сдавайте желудочный сок. Директивы прекращать сбор пока не было. И вообще, – говорит, – сегодня не до вас, у нас официальное мероприятие, награждение героев сопротивления марсианским захватчикам». «Неужели моего зятя наградят?» – мелькнуло у меня соображение, которым я в приемной и поделился незамедлительно. А этот хлыщ поморщился, глазом задергал, как раз тем самым, синяк под которым только-только зажил, и заметил, что начальству виднее, кто награду заслужил, а кто нет. И что помимо моего зятя у нас есть немало достойных граждан, что с риском для жизни собирали данные о марсианах, будучи внедрены в их среду.

И так он меня этими словами поразил, что забыл я и про аптеку, и про успокоительные капли и домой побрел.

А там меня снова огорошили. Едва я на порог ступил, как Гермиона выдала: «Пока одни аппетит бесполезно нагуливают, другие действуют». Оказывается, все наши соседи уже заявления на компенсацию подали. Как пострадавшие от марсиан. И опять я один ничего не знаю. А между тем компенсации заслуживаю не меньше других. Если не больше. Разве не меня с моим больным желудком марсиане постоянно лишали желудочного сока?

И такая досада меня обуяла, что хоть плачь. Ведь видел в мэрии толпу, а не догадался спросить – что за люди и зачем они там? Мог бы уже сегодня заявление подать. А то потом набежит неизвестно кто, и близко не пострадавший от марсиан, и жди своей очереди годами.

И точно. Выглянул я во двор, а там палатками все заставлено. Родня Миртила из деревни приехала. И сам уже вернулся, и родственников за собой притащил.

Свесившись из окна, я окликнул ближайшего фермера и спросил – по какой надобности они прибыли в город? А тот мне и заявляет: «Мы как есть дважды пострадавшие от марсианцев». Марсиане якобы заставили их вначале все посевы извести, а затем инопланетные злаки принудили выращивать. «Но мы не городские какие, – говорил он, подкручивая ус, – мы своей земли патриоты, марсианцам показали злаковую культуру».

Неграмотный фермер, правда, вместо словосочетания «злаковая культура» «лаковая купюра» использовал, но я его все равно понял. Вообще заметил, что от частого общения с Миртилом и его родственниками моя речь на фермерскую стала похожей. Словно набралась на языке некая масса слов и незаметно наружу вырывается. Есть в физике такой принцип – накопления критической массы, он, кстати, и к человеческой душе относится. Собирается, собирается в ней что-то, а потом раз – и прорвало, потекло по новому руслу. Человек совсем другим делается.

Ну ладно, что-то я расфилософствовался. Вообще-то фермер мне много чего рассказал. По его словам выходило, что вдобавок они новым посевам удобрений не досыпали и потому теперь заслуживают компенсации за саботаж. «Мы не городские какие, мы свое кровное стребуем», – грозился он.

Одним словом, завтра я встану пораньше и сразу в мэрию, чтобы меня фермерское стадо не затоптало.

Вот только куда пропал этот несносный Харон? Как ушел с утра, так и нет его до сих пор. Бедная Артемида места себе найти не может, извелась вся. Но я ее успокаиваю, объясняю, что Харон, как видный деятель антимарсианского движения, должно быть, сильно занят. И сам на это надеюсь. Может, хоть сейчас мой зять окажется при власти? Было бы очень кстати. И с компенсацией помог бы. Пришел бы я завтра в мэрию, а меня уже встречают, по парадной лестнице ведут.

Ладно. Это я перебрал с фантазиями. Завтра видно будет.

3 августа

Снова не добрался до аптеки. Перехватили на «пятачке». Подхожу, здороваюсь со всеми, а они как-то странно смотрят, косятся, отвечают невнятно. я понять ничего не могу.

И тут Пандарей из участка выходит и спрашивает: «Аполлон, а ты почему не в суде?» У меня ноги так и подкосились. «В каком суде?» – лепечу, а сам думаю – неужели за желудочный сок в пособничестве обвинить хотят, так я не один такой, нас много сдавало. Спасибо Полифему – он как хлопнул меня по плечу, да как гаркнул: «Штафирки гражданские, в тылу отсиделись, да как они смеют военных людей судить, не переживай, Феб, мы им не дадим спуску, твоего зятя защитим». И только тогда я понял, что это не меня, а зятя моего касается. Спрашиваю – что случилось-то? Ну и выяснилось, что Силен с утра видел, как привезли Харона в наручниках в суд, а потом люди трепались, будто мой зять предателем оказался.

У меня словно камень с души упал. Какой из моего зятя предатель? Харон человек несдержанный, небось в глаз кому засветил от эмоций, а люди, как всегда, все неправильно поняли. «Не могло этого быть, – объяснил я своим, – вы что, он же против марсиан воевал».

Наши сразу успокоились и на тему компенсаций переключились. Пока Силен не рассказал потрясающую новость про господина Никострата, который получил-таки орден – как герой сопротивления. «Да разве это ж орден, – возмутился Полифем, снова ко мне апеллируя, – помнишь, Феб, какие у нас награды были, настоящие, не то что эти нынешние фитюльки». А Пандарей пояснил, что «секретаря господина мэра в столицу вызывают» – для перевода на большую должность. Тут уже наши засомневались. Ладно звезду на грудь, но чтобы повышение в столицу! А Парал, как всегда, ввернул: «Ты бы еще, старичок, сказал, что ему не губернатор, а сам президент вручать награду будет», – и все начали хлопать по спине Пандарея, а тот разозлился и принялся орать, чтобы мы не собирались больше чем по трое, поскольку, хотя враг и повержен, но режим чрезвычайного положения никто не отменял. Так прямо и сказанул – «режим чрезвычайного положения».

И я побрел в аптеку. Но по дороге решил-таки в суд заглянуть. А на входе охранник стал и меня внутрь не пропускает. «Не велено, господин Аполлон», – говорит. Как же так, говорю, ведь я заслуженный учитель, гражданин, почему не велено? А он на своем стоит. И так я ему растолковывал свои права, и этак, что он согласился наконец начальника привести. И выяснилось, что его начальник – мой бывший ученик Эсхил. Так себе был ученик, поведения только примерного, да язык был неплохо подвешен, что в суде и пригодилось. Вот выходит он и говорит – «Я вас сильно уважаю, господин Аполлон, но ваш зять – форменный негодяй, коллаборационист подлый, марсианам пособничал. Уважаемые люди, герои сопротивления, своими глазами видели, как он на марсианской машине домой приезжал. Теперь его будут справедливым судом судить, и даст господь, справедливо покарают через соответствующую процедуру».

Я так и обмер. Ну и дела! Теперь ясно, что никакая это не ошибка. Бывает, конечно, что суд ошибается, но люди-то правду знают, от них ничего не скроешь.

От волнения у меня даже пот на лбу выступил, я из кармана платок вытащил и тщательно вытерся им. Эх, не видать мне теперь компенсации как своих ушей. За такого зятя не то что получить что-то, своего бы не лишиться. Нет, ну и Харон-то каков! Надо же, сколько живу, не перестаю поражаться лицемерию людей. Какие ведь речи он задвигал против марсиан, и как убедительно. Неужели это была всего лишь маска? Как хотите, а не верю, что он к марсианам сознательно подался! Скорее имело место то, что я и называю накоплением критической массы. Уверен, все эти последние события так на него повлияли, что он переродился и даже не заметил, как оказался на стороне марсиан. Удивительно, но факт!

Вот только как мою дочь угораздило с таким слабохарактерным человеком связаться? Хотя я и сам хорош, не разглядел вовремя перемену в зяте.

Тут толпа у входа в суд зашевелилась, забурлила, и сквозь нее Харона повели. Шел он, голову опустив, на людей не глядел, от стыда, наверное, за сущность свою двуличную.

И так я смотрел на него, что, видно, он почувствовал, поднял голову и прямо мне в глаза уставился. И узнал, конечно, даже подался ко мне всем телом, будто извинения прося, но я окатил его таким разочарованием и презрением, что он отвернулся и сплюнул себе под ноги.

А ученик мой, Эсхил, руками развел, что, дескать, с коллаборациониста взять, ладонь в крепком пожатии стиснул, крепитесь, мол, и следом двинулся. Ну а я домой отправился, не переставая возмущаться в душе. Какой, однако, хам, на меня, своего тестя, плюет. И это после всего того горя, что он принес нашей семье. Нет, надеюсь, вся эта история станет для моей дочери настоящим уроком, и она выйдет наконец замуж за достойного человека, способного уважать и ценить хорошее отношение.

Не забыть бы только завтра купить капли в аптеке, а то так и не доживу до этого счастливого дня.

 

Дарья Зарубина

Один

У-Янус исчез ночью с воскресенья на понедельник. Всю неделю он нервничал, несколько раз заговаривал с А-Янусом, и видно было, что собирался сказать что-то важное, но в последний момент вспоминал о другом, не менее важном, и припускал прочь по институтскому коридору, рассеянно отмахиваясь от изумленных коллег. Он забывал спрашивать о том, что было вчера – и сотрудники начали путать Янусов, потому что последнее время внешне они почти не различались. Все знали, что это означает, и, втайне жалея обоих, терпели странности У-Януса, осторожно пытаясь выведать у А-Януса, кого он прочит в свои преемники, когда «все случится». Особенно усердствовал Выбегалло, которому третий год не удавалось выбить средства на новый проект «Голубой ковчег». Суть проекта заключалась в том, чтобы забросить под купол выведенной из эксплуатации станции «Венера-2» «всякой твари по паре», и всего через двести – триста лет наблюдений… После отказа в государственном финансировании Выбегалло некоторое время терроризировал представителей большого, среднего и даже малого бизнеса, но и там не преуспел и окончательно утвердился, что передовое исследование просто обязан финансировать НИИЧАВО. Пользуясь старыми связями, оставшимися еще со времен исследования павианьего наречия, он выписал для работы из Сухумского питомника двух орангутанов, полагая, что такое рвение не останется незамеченным. И не ошибся. Эксперимент заметили все. Орангутаны, помещенные «для сохранности» в свободную клетку вивария, очень быстро выучились у вурдалаков из соседнего вольера играть в «пьяницу» и выражать свое неодобрение относительно несправедливости окружающего мира недвусмысленными и чрезвычайно экспрессивными жестами. Один из них, орангутан по имени Ева, и продемонстрировал на большом заседании Ученого совета, куда Выбегалло «для наглядности, значить», притащил своих питомцев, причесанных, подбритых и выряженных в крахмальные сорочки и «во избежание» подгузники.

Неудача не сломила, а, напротив, раззадорила профессора. Обвинив «некоторых закоснелых личностей» в нетолерантном отношении к сексуальным меньшинствам, он попытался привлечь на сторону «Голубого ковчега» прессу, но не слишком преуспел. Узнав, что в эксперименте предполагается участие четырех гетеросексуальных пар «для размножения, значить», поборники сексуальной дискриминации охладели к теме. Зато ею живо заинтересовались Выбегалловы аспиранты, которых было количеством как раз восемь, по четыре гетеросексуальных особи обоего пола. Когда же прошел слух, что для чистоты эксперимента на голубой планете дублями не обойтись и Выбегалла выбивает финансирование на дополнительную надбавку за работу во внепланетных условиях, – сотрудники Амвросия Амбруазовича попытались по большей части перевестись в другие отделы вплоть до внезапного открытия у себя предикторских способностей, тяги к исследованию смысла жизни или незапланированной беременности. Спасаясь от насмешек молодых коллег, Выбегалло переименовал проект из «голубого» в «венерианский», а те, в свою очередь, окончательно окрестили его «венерическим». Спасти положение мог только счастливый случай, который виделся Амвросию Амбруазовичу в смене руководства. Он искренне надеялся, что Янус выберет себе в преемники кого-то из тех, с кем Выбегалле под силу будет справиться или хотя бы договориться.

А-Янус нетерпеливо отмахивался от карьеристов. Эксперимент вошел в решающую стадию, и он, подгоняемый азартом исследователя, почти все время проводил в своем кабинете, куда перенес все необходимое оборудование.

Он был избавлен от необходимости бояться неудачи, чем не мог похвастать никто из коллег не только в институте, но и во всей истории мировой магии. А-Янус знал, что эксперимент обречен на успех, причем успех этот достигнут будет скоро – подтверждением тому было их с У-Янусом сходство, нет, уже почти тождество. Час, к которому он готовил себя с четырнадцати лет, когда узнал, что старик-крестный, пожелавший удалиться на покой столичный профессор, – не дальний родственник по материнской линии, а он сам, в далеком будущем совершивший прорыв в науке.

Поэтому когда У-Янус с горящими глазами влетел к нему в кабинет ранним утром в субботу, А-Янус только холодно поднял на него глаза, не желая позволить самому себе испортить ход эксперимента.

– Получилось! – Воодушевление У-Януса казалось каким-то болезненным. – У меня получилось! У тебя! У нас! Это триумф, Янус Полуэктович! Об этом и напечатать не грех?! – У-Янус похлопал крестника по плечу. – Суббота началась в понедельник! Или наоборот, кто теперь…

– Мне казалось, у вас, Янус Полуэктович, – холодно отозвался А-Янус, в раздражении по привычке переходя с собой на «вы», – не было сколько-нибудь значимых разработок. А вот я сейчас на финальной стадии эксперимента, которым институт будет отчитываться по министерскому гранту. И если мы не хотим новых сокращений кадров, стоит подумать о том, как доказать, что мы все еще являемся форпостом российской магической науки…

У-Янус не слушал его. Он подошел к плазменной панели на стене кабинета, на краешке которой сидел маленький зеленый попугай.

– Фотончик, – заворковал он ласково. – Ты теперь понимаешь, да, дружище. Ты все понимаешь. Он – нет, а ты… ты умница. На сахарок.

– Сахар-рок, – повторил попугай и, неловко спланировав с панели на стол, перебрался на рукав, а по рукаву на плечо У-Невструева.

– И второго забирай, – рассердился А-Янус. – Буквально перед твоим приходом Саваоф Баалович зачем-то притащил. Как ты своего терпишь? Он же постоянно кричит. Да что там, он ругается, Янус! И оба постоянно лезут мне на плечо, стоит из клетки выпустить. Как медом намазано. Не знаю, как за такое короткое время у меня настолько развилась любовь к птицам, что ты просто неразлучен со своим попугаем. я сейчас чувствую себя в курятнике. я ученый с мировым именем, обсиженным попугаями!

У-Янус подошел к высокому стеллажу у окна, где на одной из высоких полок томился в клетке под платком второй Фотон.

– Зер-рнышко пер-рцу, – объявил попугай, едва У-Янус снял платок, но выбираться наружу не торопился, опасливо покосился на А-Януса, снова с головой ушедшего в работу. На трех мониторах всплывали и сворачивались окна с результатами эксперимента, и А-Невструев, опустив на глаза очки для работы в виртуальной лаборатории, яростно сшивал и смешивал в воздухе невидимые данные.

– Я его люблю, потому что он понимает… – ласково проговорил У-Янус, протягивая в клетку ладонь с крошками колотого сахара. – Вы, Янус Полуэктович, не понимаете, а он… понимает.

В субботу У-Янус заходил еще раз, поздно вечером. Принес обратно клетку с Фотоном, естественно, забыв закрыть дверцу, и проклятый попугай накрошил сахар Невструеву на плечо. У-Янус попросил уделить ему минуту. А-Янус ответил, что минуты сейчас нет, и пообещал найти её завтра.

На следующее утро У-Янус исчез.

Сперва А-Янус не придал этому значения. Признаться честно, даже не заметил, что в кабинете только он и Фотон номер два, который от тоски возился в клетке и бормотал себе под нос: «Др-р-рамба! Др-рамба!» Янус переставил клетку подальше от стола и включил попугаю плазму. Тот затих, уставившись на бороздящие небо звездолеты. Лишь изредка повторял что-нибудь вроде «Стр-ранный ор-рбитальный пер-реход» или «Кр-рах! Гор-рят! Атмосфер-ра гор-рит!». Кино ему нравилось больше, чем щипать коготками пиджак Невструева, чему Янус Полуэктович был несказанно рад.

Совесть навязчиво напоминала, что стоит все-таки переговорить с У-Янусом, ведь «час икс» где-то совсем рядом. Эксперимент входит в решающую стадию, и счет идет на дни.

Скоро в их общей истории найдется она, «точка ноль», в которой А-Невструев превратится в У-Невструева и заскользит обратно по временной оси. А У-Невструев… он просто исчезнет. Сойдет на нет для тех, кто живет в привычной системе координат. А-Невструев понимал, что осознавать такое нелегко, и твердо уверился, что обязательно поговорит с самим собой, как только будет чуть-чуть свободнее.

Он слышал, как кто-то вошел в комнату, опустился в кресло.

– Мне еще буквально пару минут, – пробормотал А-Янус, не снимая очков, – и мы поговорим.

– Тр-ройка… кр-руче впр-раво… смер-рч… – объявил попугай, по-видимому, резюмировав последние полчаса просмотренного фильма.

– А Янус где? – произнес негромко глубокий голос. – Вы зачем попугая заперли?

Невструев торопливо снял очки и, извиняясь, вышел из-за мониторов. Саваоф Баалович махнул на соседнее с тем, что занял сам, кресло – садись, мол.

Крепкий, жилистый, загорелый, он был полной противоположностью Невструевым. А-Янус все лето не выходил из лаборатории, и У-Янус вынужден был взять на себя административную работу в институте и на предприятиях, так что обоим загореть было особенно негде и некогда.

Янус еще раз извинился, отпер дверцу клетки и попугай тотчас выпорхнул и уселся на стол, внимательно следя правым глазом за фильмом на панели, а левым – за тем, что происходило в комнате.

– Вы ведь заметили, что Янус Полуэктович пропал? – деловито проговорил Один. – Близко уже? Когда? Сегодня ночью?

– Едва ли, – отмахнулся Невструев. Его так и тянуло обратно к столу, к мониторам и расчетам. – Вербализацию почти досчитал, но вот опыты на материи начну не раньше среды.

– Янус Полуэктович пропал, – вежливо повторил Саваоф Баалович. Смахнул пылинку с белоснежного костюма.

– Сами понимаете, непростое время. я вспылил вчера. Но мы помиримся. Определенно… Вот в среду приступлю к испытаниям вербализации и…

– Значит, сегодня, – проговорил Один тихо.

Янус, нетерпеливо меривший комнату шагами, остановился и посмотрел на великого мага так, словно надеялся – шутит.

Саваоф Баалович не шутил.

– Вы ведь, Янус Полуэктович, уже подумали, кто будет руководить институтом, когда… все случится? – Он переплел темные пальцы и теперь внимательно глядел в глаза Невструеву.

– Еще нет, я был занят, – отмахнулся тот. – Этим должен был заняться У-Янус. Не может такого быть, чтобы сегодня…

– Именно сегодня. И в этом сегодня вы уже существуете один. И в полночь прыгнете не в это утро, а во вчерашнее. Вы уже там, друг мой, и в этом вчера вы так ничего и не решили. Придется сегодня.

– Старшие не желают менять свои отделы на институт. И их можно понять, – Янус бросил тоскливый взгляд на мониторы.

– Я могу поговорить с Кристобалем Хозевичем, – задумчиво произнес Один. – Федор Симеонович у нас тянет несколько министерских грантов, и по президентской программе в его лаборатории работа полным ходом. Его ни в коем случае не стоит отрывать, но Хунта…

– Будь мы в средневековой Испании, я отдал бы институт в руки Хунты и перекрестился. Но сейчас? Хунта, кстати, уже объявил мне, что ему некогда заниматься бумажками и расшаркиваться с министрами… Признаться, до недавнего времени я думал про Амперяна. Из него мог бы выйти неплохой администратор. Жаль, вот так… безвременно. Вы ведь сами проследили в крематории, чтобы все прошло как следует?

– Кр-рематорий, – повторил попугай, – безвр-ременно…

– Да, жаль. – Саваоф Баалович кивнул. – Вы все-таки зря не пришли на церемонию погребения. Многие ожидали. Эдуард был хорошим ученым, неплохим магом… Наверное, стоило произнести речь. Это было бы уместно.

– А какой смысл во всем этом, если человека уже нет? Трепотня. А у меня время ограничено! Мне работать нужно!

– А если Ойра-Ойра? – прервал его Один.

– Стар, – отмахнулся Янус. – Это ведь для магов не возрастное, а скорее душевное. Хороший ученый, талантливейший, а искры какой-то нет в нем. Была, не спорю. А теперь исчезла. Нет в Романе Петровиче чего-то такого, что позволило бы ему стать хорошим руководителем института. Именно потому, что уж очень любит он… простите за выражение, порулить. Кафедрой, отделом – да! И то, знаете ли, многие уже заговаривали, что дорвался, слишком лютует. Но институт…

– События дня, – оборвал его звонкий голос ведущей теленовостей. Попугай нахохлился и от внимания даже открыл клюв. – Группа российских исследователей обнаружила огромные запасы рубидия в кратере Ричи. По словам руководителя экспедиции Ивана Литова, резерв огромен. Главы мировых держав выступили…

– А если Корнеев? – все так же, не повышая голоса, спросил Саваоф Баалович, но его тихий голос легко перекрыл восторженные вопли плазменной панели.

– Корнеев – прекрасный работник, но груб. Никуда не годится. Вы можете себе представить, как он будет отчитываться в министерстве?

– Да, Виктор Палыч дурак редкий. Но прелесть, – улыбнулся Саваоф.

– В своем роде, – согласился Янус. – Опять требует новый транслятор. Руководи он институтом – он нас разорит.

– Привалов?

– Саша для такой работы слишком добрый, простодушный. Он даже Выбегалло отказать не может. Хунта обмолвился, проект новый затевает. Примитивный пока, но Привалов трудяга, может, и вытянет. – Невструев хотел сказать еще что-то, но попугай захлопал крылышками и громко вскрикнул, возбужденный новостями. Янус щелчком выключил звук, и попугай затих, только обиженно смотрел черным глазом да старательно чистил перья. – Вы еще Выбегаллу мне предложите с его орангутанами!

– Зачем Выбегаллу. А вот насчет орангутанов я бы подумал. Ева – очень харизматичная особа, лет тридцать – сорок… – Саваоф Баалович рассмеялся.

– Пусть Янус Полуэктович в этом разберется. Мне работать… – начал сердито А-Янус и осекся. Саваоф Баалович словно не заметил его замешательства – он смотрел на птицу. Попугай перелетел на плечо Невструеву.

– Прочь! – Фотон спорхнул на стол, уселся на крепление очков для виртуальной работы и язвительно повторил: «Пр-рочь».

– Поймите, друг мой, – спокойно проговорил Один, не меняя позы. В его темных мудрых глазах дрожал в самой глубине крошечный огонек – словно где-то далеко в чердачном окошке горела свечка. – Завтра для вас все закончится, и завтра же начнется, но уже иначе. И там, за полночью, еще очень длинный и непростой путь. Но поверьте мне, там не только прошлое, но и будущее. Множество знаний, затерянных в веках, которые вы, вооруженный грядущим, сумеете воскресить. Великие люди, великие цели, великие беды, но и свершения не менее великие. Сейчас вам кажется, что уйти с головой в работу – лучший выход. Мы, маги, все так считаем. И если вы думаете сейчас о том, что завтра вас не будет…

– У меня просто будет другое завтра. я буду им. И у меня в будущем, то есть в прошлом, еще лет триста… – Янус махнул рукой, отгоняя птицу, которая с любопытством заглядывала в блестящую поверхность очков.

– Больше. Намного больше.

– …только не у меня. У него, Януса Полуэктовича, ученого с мировым именем. Янус-администратор даже не может выбрать себе смену! А завтра меня уже не будет! Будет тот, другой я. И я с самим собой даже не поговорю… Как стыдно. Так сколько у меня еще? Вы знаете, что там будет? Хотя да, вы, верно, все знаете.

Один кивнул.

– Др-рамба, – пробормотал попугай. Янус рассерженно схватил птицу поперек туловища, сунул в клетку и закрыл платком. Один с улыбкой покачал головой.

– Зря сердитесь, Янус Полуэктович. Долгое время только Фотон будет вашим единственным другом. Пройдет несколько столетий, прежде чем вы сумеете выпрямить для себя время. Прислушайтесь к Соломону. Молодой человек дает неплохие советы, но не допускайте его к расчетам. И ни в коем случае не отказывайтесь от джиннов, которых он будет вам дарить. Невежливо. Выбросите потом где-нибудь в море, поглубже. И лучше пассивизировать. Поверьте, вас ждет интереснейшее прошлое. В тысяча пятьсот пятьдесят третьем году вы наткнетесь на презанятное уравнение, которое окажется на поверку интегро-дифференциальным уравнением Высшего Совершенства. Решайте численно. У вас получится.

– Но это вы решили уравнение Высшего Совершенства? – Янус потер виски, не в силах понять, к чему клонит Один.

– Да, Янус Полуэктович. Я. И вы. Тот вы, которого нет в нашем с вами сегодня.

Невструев смотрел на старого мага, на темное от загара, испещренное морщинами лицо, блестящую лысину и пытался представить Саваофа Бааловича на несколько сотен лет моложе.

– Он был честнее. я с четырнадцати лет знал, что он – это я. Он был рядом, учил меня. А вы? Почему вы не были рядом с ним? Отчего не научили…

– Он всегда знал. С этой самой минуты. И я учил. Кому как не мне знать, как непросто столько лет быть одному среди людей. Жаль, Фотончик всего лишь птица. А их век не слишком долог. Вы всегда ощущали, что ваша жизнь детерминирована существованием этой петли, поэтому после полуночи вам будет не так уж сложно привыкнуть. И поначалу я буду подсказывать, с кем вы беседовали вчера, пока не войдет в привычку. я очень хорошо все помню.

– Но почему Один? В бога играете, Саваоф Баалович? Тысячелетия одиночества сделали вас самодовольным?

– Я просто подумал, что три Януса Невструева на один институт – слишком много. Разве нет? А с Хунтой я поговорю. По нашим временам испанская нотка в руководстве – не так уж плохо. На самый крайний случай у нас остается Выбегаллова Ева. Доброй ночи, Янус Полуэктович. Удачи с вербализацией. я оформлю бумаги для министерства, а вы – не забудьте выпустить Фотона.

Янус какое-то время стоял неподвижно посреди кабинета, но обругал себя, открыл дверцу клетки и торопливо надел очки для работы в виртуальной лаборатории. Фотон опасливо попрыгал по столу, понял, что гроза миновала, и перелетел ученому на плечо.

Саваоф Баалович постоял немного у двери, слушая, как попугай бормочет что-то про рубидий, и пошел прочь. По темному коридору вслед за эхом полетело вспугнутое его шагами недетерминированное будущее.

 

Евгений Лукин

Однажды в баре

– Вот вы всё больше про падших ангелов пишете…

Произнесено это было с мягким упрёком. Настроение у меня тут же испортилось. я не пишу про падших ангелов. Стало быть, опять с кем-то перепутали…

Вздохнув, я поставил на край стола высокую кружку со светлым и, что немаловажно, халявным пивом, а затем как бы между прочим поправил болтающуюся на шее ламинированную картонку, где всё было ясно указано: имя, фамилия, род занятий.

Собеседник понял.

– Нет, я не о вас лично… я вообще о фантастах…

В баре было дымно и шумно. Мы сидели за неприметным столиком, притулившимся у стеночки слева от входа. Прочие участники «Интерпресскона» возлежали прямо на полу – тесно, как моржи на побережье. Они вздымали пенные кружки, что-то горланили, и называлось это мероприятие – «Партия половой жизни». За пиво платили спонсоры.

Не знаю, почему оторвался от коллектива мой собеседник, но меня на пол не тянуло сразу по двум причинам. Во-первых, джинсы жалко, во‑вторых, не люблю и не умею пить лёжа.

А собеседник продолжал:

– Представляете: падший чёрт! А?

– Было, – сказал я.

– Где?

– У Гоголя. В «Сорочинской ярмарке».

– Разве?.. – Низкое чело его омрачилось. Он подумал – и отхлебнул. – Ну и что? Кто его сейчас читает, Гоголя?

Было довольно душно, рубашку мой собеседник расстегнул чуть ли не до пупа. На мохнатой груди болталась такая же, как у меня, картонка, на которой (не верь глазам своим!) значилось: «Святослав Логинов, писатель. Санкт-Петербург».

Странно. Если этот тип поменялся бейджами со Славкой, то, стало быть, они как минимум знакомы. А если они знакомы, то почему я этого типа не знаю? Нет, совершенно точно, я видел его впервые.

Впрочем, картонка могла сменить хозяина не раз и не два.

«Да, реинкарнации не существует, – сам собою возник афоризм, – но в крайнем случае можно обменяться бейджами».

Записать, что ли?

– А я вот знавал одного такого… – Носитель чужого бейджа усмехнулся. – Работника щипцов и кочерги…

– Истопника? – рассеянно спросил я, нащупывая ручку и тщетно оглядывая столы в поисках салфетки.

– Нет, чёрта…

Оп-паньки! Кажется, сейчас здесь будет скучно… Более чем кому-либо мне знакома была эта пренеприятнейшая манера – обкатывать таким вот образом очередной сюжет на собеседнике. Тот же, скажем, Святослав Логинов (чью ламинированную картонку присвоил мой визави), помнится, одно время сильно этим злоупотреблял. Был случай, когда в осаждённом Тирасполе обедавший с нами фронтовик в ужасе бежал из-за стола, так и не дослушав душераздирающего Славкиного признания в донорских связях с энергетическими вампирами…

Может, сходить за пивом к стойке и там задержаться? Он, глядишь, за это время к кому-нибудь другому прилепится… я взглянул на свою кружку. Почти полная. Жаль.

А незнакомец держал паузу. Ждал, что скажу.

– Ну, привет ему, – сказал я, не теряя хладнокровия.

Он осклабился, подмигнул.

– Передам… А знаете, за что его из пекла попёрли?

– «Нашла блажь сделать доброе дело»? – процитировал я с утомлённым видом.

– Да если бы! Хотел как лучше… то есть как хуже. М-да… – Он помрачнел и залпом осушил свою кружку. – Допивайте, я принесу…

самозабвенно горланила «Партия половой жизни».

Терпеть не могу допивать пиво второпях, однако пришлось. Мой собеседник простёр волосатые лапы, сграбастал обе кружки – и, осторожно переступая через лежащих, направился к стойке. Теперь я был просто обречён выслушать историю до конца. Если таковой вообще имеется… Вдруг у него сразу сериал задуман?

Наверняка ведь соавторство предложит! А гонорар – пополам…

– И как вам? – с надеждой спросил он, возвратясь.

– Пока не очень, – честно ответил я, принимая полную кружку. – Ну попёрли из пекла… И что?

Незнакомец приуныл.

– Вот и господин Логинов то же самое говорит, – сказал он, вздохнув. Выпятил задумчиво свои несколько вывороченные губы, помолчал. – Нет, зря вы, зря! Сюжет хороший. Тут в чём прикол-то?.. Обычно чёрт работает на результат, так?

– Простите?.. – не понял я.

Он сморщился и с досадой поскрёб низкие надбровья.

– Н-ну, главное – душу забрать. А условия, обозначенные в договоре, он выполняет… как бы это выразиться…

– Спустя рукава?

– Да нет, не то чтобы спустя рукава, но… с наименьшими затратами. А этот… работник щипцов и кочерги… взял да и понял вдруг, что душа-то как раз чепуха, мелочь!.. Ну что такое одна душа в наше время? А вот сам процесс – эт-то, знаете ли… Кладезь возможностей!

Я отхлебнул пива и с интересом взглянул на собеседника. Определённо он начинал мне нравиться. В сбивчивых речах его затеплилось вдруг некое благородное безумие – пока, правда, трепетно, слабенько…

– Значит, душа, говорите, мелочь… – я подумал. – А что не мелочь?

Он посмотрел на меня с недоумением.

– Душ пятьдесят…

Пять с плюсом!

В этот момент в дверном проёме показалась высокая фигура Бориса Стругацкого. Классик российской фантастики шагнул в сизое от табачного дыма чрево бара – и приостановился в растерянности. От стойки его отделяло метров пятнадцать, но всё пространство пола было выложено телами писателей, фэнов, художников, редакторов и, кажется, даже спонсоров.

– К нам! К нам! – приветственно загомонило лежбище. – Борис Натанович, к нам!..

Секунду Борис Натанович оторопело изучал бредовую эту картину, затем пожал плечами – и покинул бар.

– Всё-таки эти фэны, – несколько сдавленно заметил мой визави, – бывают иногда удивительно бесцеремонны…

– Да уж… – согласился я. – Кстати, а Стругацкому вы свой сюжет предложить не пытались? Насчёт чёрта…

Он уставился на меня во все глаза.

– Ну а что? – продолжал я без тени смущения. – Про падшего ангела у них уже было – в «Хромой судьбе»…

Теперь мой собеседник ошарашенно смотрел в опустевшие двери. У него даже лоб испариной покрылся.

– Нет! – хрипло и отрывисто вымолвил он наконец. – Да у меня язык не повернётся… Ну сами прикиньте: кто он и кто я!.. – Бедняга моргнул несколько раз подряд, потом до него наконец дошло: – А-а… Это вы так шутите?..

Мне стало неловко – и я дружески пожал ему мосластое волосатое запястье.

– Да не берите в голову! Давайте лучше про вашего чёрта… Что он там натворил-то?

Незнакомец посопел, отхлебнул и вновь погрузился в какие-то свои, по всему видать, не слишком ясные мысли.

– Обидно! – посетовал он вдруг. – Из пекла выперли, а сами теперь по его системе работают…

– Вы к сути, к сути, – подбодрил я его. – И давайте без экивоков: «друг», «знакомый»… Говорите просто: «герой». Или «персонаж». А то все эти сюжетные рамочки-виньетки, рассказ в рассказе… Утомляет.

Усмехнулся, кивнул:

– Хорошо. К сути… Ну вот, скажем, подписывает клиент договор: так, мол, и так, передаю душу в вечное пользование, а взамен желаю разбогатеть…

– И только-то? – жёлчно осведомился я. – А как насчёт славы, любви, таланта? Или по нашим временам этого уже не просят?

– Редко, – сказал он. – Крайне редко. Так вот… Можно, конечно, по старинке: выдать клиенту, сколько ему там надо для счастья, – и все дела… А теперь сравните: одна из наработок моего… э-э… героя. Уговорить клиента, чтобы тот основал финансовую пирамиду, а самому стать у него, ну вроде как консультантом… Хлопот, конечно, полон рот, зато уже через полгода вас осаждает чёртова прорва обманутых вкладчиков, и каждый сам (обратите внимание – сам!) норовит всучить свою душу, только бы этого вашего клиента (главу пирамиды) посадили, взорвали, под поезд сунули… Ну и тут уже смотришь, с какой группой вкладчиков работать. Представляете, сколько на этом наварить можно?..

– Душ?

– Душ…

– А если клиент в придачу к деньгам потребует еще и гарантию безопасности? – подсёк я.

Незнакомец скорчил гримасу и вновь отхлебнул.

– Полагаю, Березовский так и сделал… – сообщил он, утирая пену с вывороченных губ. – Потому и жив до сих пор. Но это скорее исключение. Обычно рассуждают как? Будут деньги – будет безопасность… А то и вообще не рассуждают. Чего там рассуждать! Дают – бери…

И он опять посмотрел на меня выжидательно.

– Хм… – уклончиво молвил я. – Сама по себе выдумка, в общем, неплоха, но… Как-то это всё у вас немножко громоздко выстроено… А договор на передачу души составляется только самим чёртом? Или можно действовать через третьих лиц?

Похоже, что вопрос мой застал его врасплох.

– А лица – люди?

– Естественно.

– Да можно, наверное… – сказал он, помаргивая. – Как-то даже в голову не приходило… А что это даёт? В сюжетном, конечно, плане…

– Многое. Прежде всего не надо никакой вспомогательной финансовой пирамиды. Всё делается куда проще. Покупает чёрт душу и вместе с деньгами вручает клиенту несколько бланков договора. И ставит условие: если эти бланки вернутся к нему уже заполненными и подписанными, предыдущий договор расторгается – и душа вновь отходит клиенту. Деньги чёрту, естественно, не возвращаются…

Мой собеседник слушал меня с напряжённым вниманием. Затем глаза его стали вдруг тупыми-тупыми – и он оторопело затряс головой.

– Да всё просто! – вскричал я. – Та же самая пирамида, только не финансовая, а… Ну, в общем, с душами!

Он облизнул свои вывороченные губы, затем, не говоря ни слова, вскочил, сгрёб опустевшие кружки – и устремился к стойке, непостижимым образом вгоняя ступни между лежащими впритык фантастами. Я же в который раз проклял свой не в меру проворный язык. Чужих находок мне не надо, но и разглашать свои тоже не стоит. А хорошая вышла бы сценка: герой (скажем, программист) сидит дома, пишет… И приходит к нему давний приятель, вышибает, гад, из рабочего ритма, начинает канючить: выручай, дескать, будь человеком, всего один договор остался неподписанный. И предлагает за сделку какую-нибудь смешную сумму – рублей двести… («Дурак ты, выгоды своей не чуешь! Тебе что, трудно пойти составить пять договоров? Вон сколько бомжей у гастронома тусуется! Да из них любой что хочешь за червонец подпишет – не глядя! Полсотни – им, полторы сотни – себе! Считать умеешь?..»)

– Знаете… – искренне сказал собеседник, ставя на стол уже не две, а четыре полные кружки. – С такими прожектами вас бы тоже в два счёта из пекла попросили!

– Спасибо! – вежливо поблагодарил я – не то за пиво, не то за комплимент.

– Но всё же до чертяки моего вам далеко… – сказал он с самодовольным видом. Даже пальчиком погрозил. Корявый был пальчик, неухоженный. – Ох, далеко… Вы, кстати, кто по политическим воззрениям?

– Некропатриот.

– Как!? – не поверил он.

– Считаю себя гражданином Советского Союза, – нехотя пояснил я. – Ну а поскольку такой страны больше нет, то, стало быть…

– А-а… – Он покивал. – Понимаю. Тогда вас тем более должна заинтересовать главная проделка этого моего… м-м… персонажа… из-за которой его, собственно, из пекла и попёрли. Вот послушайте. Запросил некий клиент за душеньку свою – ни много ни мало – миллион…

– Долларов?

– Нет. Доллар тогда стоил шестьдесят с чем-то копеек…

– Свят-свят-свят! Это вон аж когда было?..

– Вот именно! И представьте…

– Стоп! – безжалостно прервал я. – Неувязка номер раз. В ту пору все поголовно исповедовали атеизм. А безбожнику так и так ада не миновать… Какой тогда смысл приобретать душу?

– Да, – признал он. – Но, понимаете, случай был особый. Клиент – актёр театра музкомедии, крещёный, подрабатывал в церковном хоре…

– Ну, допустим… – подумав, согласился я. – Дальше…

– И всё бы ничего, попроси он миллион – и только! Сами понимаете, с миллионом рублей наличными в Стране Советов путь один – к стенке. А он, стервец такой, в довесок к миллиону (точь-в-точь как вы говорили) догадался поставить условие: трачу деньги безнаказанно… Вот вы бы как поступили на месте чёрта?

Я пожал плечами.

– Сплавил бы клиента за «железный занавес»… в капстрану какую-нибудь…

Глаза моего собеседника вспыхнули.

– Вот! – торжествующе вскричал он. – То есть пошли бы по линии наименьшего сопротивления… А мой знакомый убедил клиента чуток подождать, а он-де пока быстренько развалит Союз и построит в России капитализм!

– Ничего себе – быстренько! – подивился я. – Это ведь пришлось бы лет десять – пятнадцать ждать… Как же клиент-то согласился?

– А в договоре сроки не были указаны!

– Неплохо! – вынужден был признать я.

– Это что! – в полном восторге вскричал мой собеседник. – Он ведь его и с миллионом нагрел! Вы инфляцию учитываете? Да к тому времени пара ботинок миллион стоила!

– Тогда неувязка номер два, – сказал я. – Такого работника – и гнать из пекла? А формулировка?

Собеседник нахохлился, помрачнел, взялся за кружку.

– Формулировка дурацкая! – с отвращением буркнул он. – Нарушение профессиональной этики! Уроды… – Помолчал – и вдруг умоляюще вскинул глаза. – Может, возьмётесь, а? У вас бы получилось, я знаю! А я вам всё про него расскажу: и как он искусственную почку Андропову отключил… и как Горбачёва в генсеки пропихивал…

Я смотрел на него и отрицательно мотал головой.

– Почему? – жалобно спросил он.

– Опять политика, – сказал я. – Меня и так уже критики достали! Говорят, что я скорее сатирик, чем фантаст. Чуть ли не публицист… А сами написать не пробовали?

– Да пробовал… – безрадостно отозвался он. – Не получается. Пока рассказываю, вроде складно выходит, а сядешь за клавиатуру…

– А вы на диктофон, – посоветовал я.

– И на диктофон тоже. Только включу – слова пропадают, мысли разбегаются… Может, всё-таки…

– Нет-нет! – решительно сказал я, стараясь не замечать его искательного взгляда. – Даже и не просите! Тема хорошая, но не моя. Не обижайтесь…

– А я на вас так рассчитывал… Думал: прочтут, поймут…

И столько неподдельной горечи прозвучало вдруг в голосе незнакомца, что я невольно поднял глаза. И пожалуй, зря. Уж больно у него вид был несчастный. Уныло склонённые рога, бессильно упавший хвост – всё это производило самое удручающее впечатление.

– Простите, но… Ничем не могу помочь.

Фраза далась мне с трудом. Знал, что обижаю, но куда податься? Тема-то и впрямь не моя.

 

Елена Первушина

Петербургская киберреальность

«Петербургское небо мутилось дождем», – почему-то вспомнилось ему.

По старой, странной, еще со школы оставшейся привычке он подумал о себе в третьем лице и тотчас смутился, словно его мысли зависали облачком над головой и каждый прохожий мог прочитать их. На самом деле об этой причуде не знал никто, даже Бронтозавровна. Особенно Бронтозавровна. Если одноклассники просто начали бы гоготать, то Бронтозавровна, наверное, улыбнулась бы по-доброму и предложила бы прочесть «Поединок» Куприна. И Игорь бы сгорел от стыда. Но Бронтозавровна, разумеется, ни о чем не ведала, и Игорь прочел Куприна уже взрослым, узнал, что разделяет свою причуду с безвременно погибшим поручиком Ромашовым, и покраснел так, что сидевшая за соседним столиком в читальном зале библиотеки девушка приняла это на свой счет и еще долго с интересом поглядывала на Игоря.

Хотя нет, услышь каким-то образом Бронтозавровна эту фразу, она, недовольно поморщившись, повторила бы слово «вспомнилось» таким тоном, будто обнаружила гусеницу в своей тарелке с салатом, и спросила бы: «То есть сам герой был думать не в состоянии? За него думает некая сила? Возможно, это такой специальный кибер для думанья?» И вот тогда Игорь сгорел бы от стыда окончательно.

Он перешагнул через зеленую полосу, отделяющую обычную ленинградскую улицу от Музейного квартала – одного из двенадцати островков, где был воссоздан Старый Петербург, и в который раз удивился тому, как меняется походка, когда идешь по брусчатке. Становится неловкой, раскачивающейся, словно неровности покрытия постоянно сбивают с ритма. Наверное, люди, жившие здесь в XIX веке, этого не замечали. А может быть, вымощенная мостовая казалась им удивительно гладкой по сравнению с обыкновенными российскими дорогами, где «вязнут спицы расписные в расхлябанные колеи».

И тут же он снова одернул себя. Что еще за «вымощенная мостовая»? Тавтология-с, сударь! Даже тавтология-съ. Кстати, «тавтология-съ, сударь» – это еще один пример тавтологии, ведь почтительный словоерс именно обращение «сударь» и обозначает. Но, положим, какой-то оробевший чиновник из какой-нибудь Калужской губернии вполне мог сыпать словоерсами и тавтологиями, в первый раз попав в «блистательный Санкт-Петербург». Ну да, печально известный «штабс-капитан Словоерсов» из «Братьев Карамазовых». И довольно об этом.

Но почему он вообще вспомнил эту строчку Блока? Небо над Музейным кварталом, как и над всем Ленинградом, было ясное, весеннее. Правда, из небольшой тучки сыпался мелкий дождик, – вероятно, синоптики решили полить клумбы, – но Игорю даже в голову не пришло накинуть капюшон: редкие капли ласково касались мостовой и цветов на клумбах, но чтобы промокнуть под ними, нужно было очень постараться.

Ожил браслет на руке, подав знак, что соединился с местными транспондерами и готов указать путь к здешним достопримечательностям, если это понадобится.

Игорь вышел к Неве, по которой еще плыли белые и прозрачно-хрустальные дворцы – последний ладожский лед уходил в море. В подъездах домов, выходящих на набережную, застыли дворники, газетчики и лоточники, пережидавшие дождь. Точнее, киберы, изображавшие дворников, газетчиков и лоточников. Людей сейчас здесь не было: будний день да еще и межсезонье.

Едва лоточники заметили приближающегося к ним Игоря, как закричали наперебой:

Игорь обошел их, поморщившись, но поманил рукой газетчика – кибера с маской веснушчатого мальчишки, обряженного в гимназическую форму, – и взял у него газету, в которой был список открытых музеев. Зажмурившись, ткнул наугад, обнаружил, что выбрал «Дом купца Кельха», поморщился и свернул с набережной в глубь квартала.

* * *

Гуляя по улицам Старого Петербурга, он не мог не вспоминать Бронтозавровну. Так и видел ее презрительно наморщенный нос, так и слышал любимую фразу из любимого Булгакова: «Поздравляю вас, гражданин, соврамши!»

На самом деле его учителя звали Бронислава Захаровна, это имя ребята из четвертой комнаты Ленинградской средней школы номер 117 мгновенно превратили в Бронзахаровну, и, поколебавшись немного в неустойчивом положении, оно соскользнуло к Бронтозавровне, да там и осталось.

Бронислава Захаровна была очень полная да еще и двигалась неловко, как-то дергано, словно заводная игрушка. Зато могла с ходу перечислить всех выдающихся летчиков Первой и Второй мировых войн, их наиболее значимые воздушные бои, назвать крупнейшие танковые сражения и технические характеристики танков, принимавших в них участие, рассказать о самых результативных шпионских операциях времен холодной войны. «Только болваны не учат историю и вынуждены повторять ошибки своих предшественников», – такова была ее коронная фраза.

Группа Бронтозавровны одно время была неустойчивой, постоянно меняла состав, из нее уходили одни ученики, приходили другие, соблазненные запасниками исторических музеев, где Бронтозавровну знали, встречали уважительно, почитали за честь предложить ей руку, когда она с трудом поднималась по лестнице, и были готовы по первой просьбе показать ее ученикам, что и как было устроено в прошлые эпохи, дать посидеть в кабине танка ИС-2 или американской «летающей крепости» Б-17, провести мастер-класс по фехтованию на шпагах или стрельбе из мушкетов. Потом, удовлетворив любопытство, они уходили, на смену им приходили новые, интересовавшиеся уже подробностями Карибского кризиса и тем, кому было выгодно убийство Кеннеди, а Бронтозавровна относилась к этой смене лиц с поистине бронтозавровским спокойствием. Она никогда не пыталась пустить пыль в глаза, понахватавшись общих сведений из БВИ, никогда не обманывала своих учеников, даже в самых что ни на есть педагогических целях. Она словно говорила им: «Я – та, кто я есть. Эксперт в совершенно определенной и довольно узкой области. И об этой области я могу рассказать вам всё, что вы захотите. А вдобавок я могу научить вас быть теми, кто вы есть». Во всяком случае, Игорь понимал ее позицию именно так.

В конце концов вокруг Бронтозавровны сформировалась своя группа – пять человек, которые твердо решили стать историками. «Только лучше не идите в историю Второй мировой, ребята, – по-дружески советовала им она. – Когда я была профессором, то подготовила довольно много аспирантов в этой области, у них сейчас свои ученики. Боюсь, народу там теперь столько, что не протолкнуться. Нет, я верю в ваш энтузиазм и остроту ваших локтей, но разве не интереснее будет найти свою тему?»

Порывшись в БВИ, Игорь узнал, что Бронтозавровна была не просто профессором истории Ленинградского университета, но и экспертом по оружию массового поражения; ее периодически вызывали для консультаций, если где-нибудь находили какой-то грозный «подарок из прошлого» вроде тайного хранилища химических или биологических боезарядов.

Тогда Игорь, которому случалось видеть протезы, высовывавшиеся из рукавов и из-под брючин Бронтозавровны при резких движениях, вообразил себе, что она пострадала при вскрытии одного из таких хранилищ. Он даже провел собственное расследование, встретившись с друзьями, коллегами и бывшими аспирантами Бронтозавровны. Он говорил, что пишет сочинение на тему «Человек, который на меня повлиял». Игорь узнал очень много о подвигах Бронтозавровны на научной ниве, о том, как она искала танки КВ-1 в болотах под Ленинградом, как работала в международной группе, наконец-то обнаружившей подлинную легендарную Янтарную комнату, как разоблачила не менее легендарного афериста Арнаутова, который много лет «заимствовал» свои статьи из работ малоизвестных немецких историков XX века. Наконец, где-то через два месяца хождений и расспросов, бывший соученик Бронтозавровны по Ленинградскому университету проболтался, что она пострадала в юности из-за «осложнений после фукамизации». И оставил Игорю еще одну загадку, ответа на которую он не нашел до сих пор: не сама ли Бронтозавровна, узнав об изысканиях своего ученика, дала разрешение рассказать эту историю. В принципе версия легко могла оказаться правдой, так как Бронтозавровна поддерживала контакт с университетскими приятелями, и они скорее всего сообщили ей о визите Игоря и его изысканиях. Но спросить об этом у самой Бронтозавровны он не решился бы даже сейчас, спустя столько лет.

* * *

Следуя указаниям браслета, Игорь свернул на Литейный, пересек Шпалерную и Захарьевскую, повернул на Сергиевскую. Когда он достиг дома, облицованного розовым и светло-желтым песчаником и чем-то неуловимо напоминавшего ракушку, браслет на запястье радостно запищал, подсказывая, что его хозяин у цели. Повинуясь дальнейшим указаниям браслета, Игорь прошел под аркой.

Здесь обстановка разительно изменилась. Игорь словно попал во двор старого замка. За его спиной возвышались стройные готические башни. Перед ним было строение с высоким заостренным сводом, напоминавшее средневековый баптистерий, и лишь голова лошади на фронтоне подсказывала, что это конюшенный корпус. Туда и вел Игоря браслет.

Открыв дверь, он попал в современное помещение, в одной части которого за темной стойкой сиротливо жались друг к другу пустые вешалки для одежды, а в другой, сидя за столом, читала какую-то толстую книгу девушка. Услышав скрип открывшейся двери, она подняла голову и улыбнулась:

– Добро пожаловать в наш музей! Вы в первый раз у нас?

– Да, никогда не был.

– Не удивительно, мы только что открылись. А живете в Ленинграде или приезжий?

– Жил когда-то в детстве, теперь в Москве, получился маленький отпуск, и вот решил съездить на родину. Гулял сегодня по вашему кварталу, и браслет привел меня сюда.

– Отлично! Надеюсь, у вас будет повод приятно удивиться…

Она была очень молода – наверное, студентка первых курсов, – и даже дежурные фразы получались у нее как-то мило и неофициально. Девушка отбросила за спину темные волосы, собранные резинкой в «конский хвост», и вышла из-за стойки.

– Пойдемте, я вам всё покажу.

Они прошли в соседний полутемный зал. Девушка нажала кнопку, и на стену начали проецироваться кадры из старой экранизации «Войны и мира». Та самая сцена, которую бабушка Игоря когда-то называла «Наташа Ростова танцует вальс со Штирлицем». На другой стене появился фасад дома, который Игорь уже видел с улицы.

– Вы в музее «Дом купца конца XIX – начала XX века», – заговорила девушка профессиональным «лекторским» или в данном случае скорее экскурсоводческим тоном. – Сейчас мы предлагаем вам две программы. «Бал в купеческом доме» и «Обед в купеческом доме». С помощью киберанимации вы сможете словно бы перенестись в прошлое и увидеть залы этого особняка такими, какими они были в начале двадцатого века.

– То есть… у вас в музее киберы?

– Да, и выглядят они вот так.

Девушка снова щелкнула кнопкой, и Штирлица, танцующего с Наташей Ростовой, сменило изображение стоявших неподвижно мужчин и женщин, одетых по моде начала XX века. Фигуры медленно вращались, давая возможность рассмотреть себя со всех сторон. Дамы с перетянутыми талиями и чуть отставленными назад ягодицами, в длинных до полу платьях переливчатых зеленовато-голубоватых тонов. Мужчины в строгих черных фрачных парах со смешными галстуками-бабочками, в цилиндрах и с тростями в руках.

– Это же андроиды! – сердито возразил Игорь.

– Ну что вы, – поспешила успокоить его девушка. – Откуда андроидам взяться на Земле? Это просто киберы, оформленные в виде людей.

– То есть стоит андроиду оказаться на Земле, как он тут же превращается в кибера? – съехидничал Игорь.

– Нет-нет, – поспешно возразила девушка. – У киберов очень простая программа. Они будут выполнять предписанный им сценарий, будут отвечать на поставленные вами вопросы, но выйти за рамки сценария они не смогут.

– А если я спрошу их мнение, например, о последних открытиях на Леониде?

– Они скажут вам, что ничего об этом не знают. В их базах данных нет Леониды. Ну что, рискнете отправиться на бал? я покажу вам несколько простейших танцев, а киберы будут вам помогать. Будет весело!

– Не стоит, давайте лучше обед.

– Это тоже хороший выбор. Все блюда специально приготовлены по рецептам девятнадцатого века шеф-поваром гостиницы «Октябрьская». Берите с каждой переменой блюд столовый прибор, лежащий с внешнего края.

– С внешнего края чего?

– Других приборов. Ну, вы увидите. Впрочем, киберы запрограммированы так, чтобы не замечать нарушений этикета. В конце концов, это – развлечение, а не урок истории. Вся программа построена так, чтобы вы насладились вкусными блюдами в веселой компании.

– Звучит неплохо.

– Если вас что-то не устроит, вам достаточно будет сказать только: «Окончен бал, погасли свечи!» – и киберанимация сразу остановится. Но, надеюсь, что вам понравится. Вот за этой дверью вы можете переодеться. Там на стене вы найдете схемы, на которых указано, как нужно одеваться. Если что-то будет непонятно, спрашивайте, не стесняйтесь.

* * *

Минут через пятнадцать Игорь, облаченный во фрачную пару, вновь вышел в вестибюль, держа в руках шелковый галстук, почему-то черного цвета.

– Вы не поможете?

– Конечно.

Девушка ловко завязала ему бабочку и немного отошла назад, любуясь своей работой.

– Выглядите просто отлично! Желаю хорошо повеселиться. Открывайте дверь, ступайте по коридору, и вы окажетесь в вестибюле дома. И помните: киберы запрограммированы делать всё, чтобы ваше пребывание в этом доме было приятным. Не стесняйтесь обращаться к ним с вопросами, если они у вас возникнут. И приятного аппетита!

– Спасибо.

Игорь открыл дверь, на которую показывала девушка, и увидел неосвещенный коридор. Когда дверь захлопнулась за спиной, стало совсем темно, и только тонкая цепочка из горящих на стене лампочек указывала путь. Очевидно, это путешествие по темному проходу должно было настроить гостей на «перемещение во времени». Коридор вскоре кончился. Игорь толкнул следующую дверь и оказался в просторном помещении, залитом светом. Вверх уходила беломраморная лестница, по стенам висели пейзажи с зелеными пиниями и эмалево-синим, купающимся в солнечных лучах морем. На ступенях замерло несколько дам и кавалеров. Едва Игорь сделал первый шаг, как фигуры тут же пришли в движение, начали подниматься по лестнице, где-то зазвучал веселый венский вальс, а стоящий в вестибюле лакей поклонился Игорю и сказал:

– Поднимайтесь, сударь. Хозяева ждут вас.

Игорь прошел вслед за гостями через несколько нарядных залов и увидел столовую, отделанную, как и внутренний дворик, в средневековом стиле. Стены были затянуты дубовыми панелями, сплошь покрытыми резьбой, которую хотелось рассматривать, словно картинки в старой книге. Там ярились драконы, на оконных витражах дамы и кавалеры раскланивались друг с другом. Мелодия вальса сменилась торжественной органной прелюдией.

Хозяин и хозяйка, сидевшие во главе стола, ласково кивнули гостю. Лакей указал Игорю на его место. Игорь сел и осмотрелся. Его соседкой оказалась очаровательная девушка в розовом платье. Она радостно улыбнулась Игорю. Кроме них, здесь собралась еще полудюжина гостей. Внимание Игоря привлекла пара, сидевшая напротив – военный в мундире с орденами и дама в белом платье, шитом золотом, поверх которого было надето черное бархатное распашное платье с разрезанными рукавами. На голове у дамы красовался тюрбан из черного бархата, сколотый брошью, с заткнутым в нее длинным голубым пером.

Хозяин, важный, усатый, встал из-за стола, высоко поднял бокал с шампанским и провозгласил:

– За здоровье его величества и высочайшего семейства! Ура!

Все чокнулись и выпили. Слуги принялись разносить блюда.

– Могу я предложить вам, сударь, холодное говяжье филе, нашпигованное каштанами, или вы предпочтете сига, фаршированного шампиньонами?

– Пожалуй, попробую сига, – сказал Игорь.

– И я тоже, – подала голос его соседка; на ее шее сверкало ожерелье из бриллиантов и темных рубинов.

Лакей с поклоном положил им на тарелки по куску рыбы и по паре ложек гарнира, после чего отошел к стене.

Игорь попробовал рыбу и улыбнулся даме:

– Кажется, мы сделали правильный выбор. Не знаю, каковы каштаны в это время года, но сиг превосходен.

– Да, наши хозяева могут позволить себе хорошую кухню, – отозвалась она. – Вы знаете историю этой семьи?

– К сожалению, нет, – ответил он. – я недавно приехал.

– О, это действительно целая история. Дом построен на деньги хозяйки. Она из богатой купеческой семьи. Ленские прииски, волжские пароходы, заводы. У семьи хозяина денег почти не было, зато у них было дворянство. Сначала она вышла замуж за старшего брата нынешнего хозяина, но он вскоре умер, а ее родители мечтали о том, чтобы внуки были дворянами. Да и семье мужа не хотелось упускать деньги. И она вышла за младшего брата. Только подумайте, что за жизнь! Быть разменной монетой для своих родителей.

– Действительно, это ужасно, – охотно поддакнул Игорь.

Лакеи убрали тарелки с холодными закусками, подали суп – ботвинью с огурцами и пирожки к ней.

– Да и вся наша жизнь ужасна, – продолжала девица с жаром. – Мы только зарабатываем деньги и тратим их! У нас нет цели, нет возможности приносить пользу обществу! Мы не стремимся к самореализации, не стремимся понять, в чем наше призвание! Мои родители, – она указала на мужчину в мундире и даму в тюрбане, – даже не пытались понять, к чему у меня есть склонности, а мои учителя учили меня только танцам, французскому языку и хорошим манерам.

– Да, это действительно ужасно, – повторил Игорь. – Практически невыносимо. Всё, хватит. Окончен бал, погасли свечи.

* * *

Развязывая на ходу галстук, Игорь снова прошел по коридору, на этот раз хорошо освещенному. Девушка вскинула голову, посмотрев на него с испугом и удивлением.

– Почему вы так быстро? Вам не понравилось?

– Да. Не понравилось.

– Еда?

– Да нет, еда как раз вполне адекватная. В отличие от… Короче, вашей вины здесь, вероятно, нет, но соедините меня с вашим директором. И поскорее.

Девушка кивнула:

– Сейчас вызову. Пройдите в ту кабинку в конце зала. И… мне очень жаль.

– Мне тоже, – коротко бросил Игорь. – Да, и включите запись разговора. Это будет официальный документ.

– Ой… – выдохнула девушка.

Игорь вошел в кабинку. Экран видеофона уже светился. Игорь увидел стандартно обставленный кабинет и светлую макушку с коротко остриженными и от этого торчащими в разные стороны волосами, склонившуюся над кипой бумаг.

– Катенька? – спросил обладатель макушки, не отрываясь от чтения. – Соскучилась? Можно партийку в шахматы чуть погодя. Ты пока расставляй фигуры, а я тут закончу…

Он наконец поднял голову и, совсем как Катенька, ойкнул и покраснел. На вид ему было не больше тридцати. Игорь вспомнил, что в характеристике, которую он читал в Управлении, директор музейной зоны «Литейная часть» Виктор Константинович Семечник был назван «молодым, талантливым и амбициозным». Игорь тогда еще подумал, что из этих трех слов получится хорошая аббревиатура «МТА» и можно выпускать такие значки и награждать ими подобные дарования.

Молодой, талантливый и амбициозный директор меж тем справился со смущением и спросил куда более сухо:

– Простите, чем могу помочь?

Игорь улыбнулся и поднес к считывающему сенсору свое удостоверение Управления исторических музеев и выставок.

– Вынужден сообщить вам пренеприятнейшее известие, Виктор Константинович. К вам приехал ревизор. Инкогнито из Петербурга.

– То-то мне всю ночь сегодня снились крысы! – директор пытался поддержать шутливый тон, но было видно, как он растерян. – Мы ведь только что открылись. Еще и месяца не отработали!

– Тем не менее наворотить уже успели, – сурово отрезал Игорь. – Давайте разбираться. Начнем с самого начала. Почему у вас киберы-разносчики читают стихи Маяковского?

– Я подумал, что это хорошие звучные стихи, они дают представление об эпохе…

– Совершенно верно. Дают. Только эпоха не та. Маяковский писал их в двадцатые годы двадцатого века, а у вас заявлен дореволюционный период. Это анахронизм, милостивый государь. Да к тому же «вкусней апельсинов, душистее роз» – это про папиросы «Шутка», а вовсе не про конфеты.

– Но я подумал: папиросы сейчас всё равно не продают, а хорошие стихи пропадают. Да и в принципе какая разница – десятые или двадцатые годы, когда речь идет о рекламе конфет и печенья? Это же не политические лозунги!

– В самом деле? До революции кому-то могло прийти в голову выпускать «Фабричную карамель»? Поздравляю вас, гражданин, соврамши!

На экране было видно, как Виктор сглотнул, пытаясь сдержаться и не ответить напрашивающейся ехидной репликой. Игорь оценил его такт и сбавил обороты:

– Понимаю, вы руководите, по сути, развлекательным учреждением, и вам кажется, что главное – это произвести впечатление на зрителя. Но к сожалению, эффект получается противоположным. Вот смотрите. Вы называете этот музей «Домом купца». А ваш персонаж – дворянин и его жена-купчиха. Она, конечно, получает дворянство, но он-то не принадлежит к купеческому сословию.

– Он управлял ее заводами, – вставил Виктор.

– Всё равно это не делает его купцом. Теперь что касается вашего званого ужина. К фраку надевали белую бабочку и белую жилетку, а черную бабочку носили со смокингом. Но это детали, это легко исправить. Хозяева садятся раздельно, с обоих торцов стола, это тоже легко исправимо. Существовали очень строгие и сложные правила того, как следует рассаживать гостей, согласно их возрасту и социальному положению, но этим даже можно пренебречь, так как это довольно трудно воспроизвести в наших условиях. Но вот что действительно важно – хозяева должны встретить гостей, поприветствовать их, представить друг другу и подобрать каждому кавалеру даму, которую он поведет к столу. Только затем они входят в столовую, опять же по чинам, то есть более почетные гости идут впереди. Первым идет хозяин дома и ведет под руку самую почетную гостью, следом – хозяйка под руку с самым почетным гостем. Кстати, если обед проходил в кругу друзей, хозяйка могла вести того из гостей, кто первый раз пришел в дом и не знаком с большинством присутствующих… Да, вот еще что: обед начинался с супа. Его могли разлить до того, как гости сядут за стол. Следом шли холодные мясные закуски, за ними горячие и так далее. А у вас получился какой-то комплексный обед в пансионате «Осинушка»: закуски, первое, второе и компот. И вряд ли в реальном петербургском доме подали бы каштаны ранней весной. Не сезон.

– Еще скажите, что сейчас Великий пост и мяса на столе вообще не должно быть, – уныло произнес молодой директор.

– А вот это как раз спорно. В начале двадцатого века к соблюдению религиозных установлений относились уже как к делу личного выбора, и хозяева вполне могли предложить гостям мясные блюда. Но к сожалению, всё это – отнюдь не главная моя претензия.

– Понятно.

Молодого, талантливого и амбициозного было уже жалко. Он так весело игрался с киберами, а потом пришел гадкий дядька и разрушил его «песчаные замки». Но что поделать? Это история, детка, а она – дама жестокая.

– Хочу сказать о вашей недоэмансипированной дамочке. Жил в конце восемнадцатого века во Франции такой юрист Жан Антельм Брилья-Саварен, был большим гурманом и написал книгу «Физиология вкуса». Так вот, он писал, что приглашать друзей на обед – значит принимать на себя ответственность за их удовольствия, пока они будут у тебя в гостях. А у вас гостя посадили к истеричной девице с совершенно неприличным для ее возраста ожерельем. Которая тут же начала злословить о хозяевах! И ее матушку, кстати, представили почему-то в костюме фрейлины и с тюрбаном.

– Тюрбаны вошли в моду после «Русских сезонов» Дягилева в Париже, – быстро возразил Виктор. – Сам Поль Пуаре…

– Да, но не с придворным же костюмом! И зачем даме надевать его, когда она идет на ужин в частный дом? И почему она так дурно воспитала свою дочь?

– А что, скажете, в Петербурге не было таких девиц? История о хозяевах правдива! – Молодой директор приободрился. – Вы рано ушли. У меня дальше по сценарию хозяева отправляются пороть на конюшню лакея, который случайно разбил чашку.

– Очень хорошо, что я этого не видел, – вздохнул Игорь. – Может, они еще и Му-Му утопили? Какая порка, помилуйте? Крепостное право еще полвека назад отменили. Вычли бы из жалованья, максимум – уволили без рекомендаций. Но не при гостях.

– Вас послушать, так они были ангелами! – Молодой человек проявлял всё большую напористость. – Конечно, обмануться легко: серебряный век, томные дамы в жемчужно-серых платьях. Элэгантная коляска, в эротичэском биэньи эластично шэлэстэла по осэннэму песку! Опомнитесь! Сотни тысяч умирают от голода, столько же – от холеры и тифа. На заводах дети работают по двенадцать часов и получают копейки! На пороге Первая мировая война! А вы умиляетесь: «Ах, какие они были деликатные, какая у них была культура!»

– Вы правы, Виктор Константинович, совершенно правы, – ответил Игорь. – Но именно потому, что вы правы, вам и нет нужды кричать об этом. Ведь люди, по сути дела, приходят в гости к вам. Именно к вам, а не к киберам. А любезные хозяева стараются развлекать гостя, а не поучать его. Да, гости могли бы обсуждать за столом и голод в Поволжье, и подготовку к грядущей войне, но они же этого не сделали! Вместо этого у вас девица стонет, что ей не дают учиться.

– А вы считаете это неважной проблемой? я думаю, наоборот, нашим современникам ее переживания будут понятны.

– Конечно. Но это будет ложное сочувствие. На самом деле ваша героиня просто пустая фанфаронка. Да, женщина пока не может учиться в университете. Но уже почти тридцать лет работают Бестужевские курсы – почему она хотя бы не попыталась поступить на них? Были и врачебные курсы для женщин, и педагогические, и инженерные.

– Но ведь обычный человек с улицы ничего об этом не знает, а если ему прочесть лекцию о женском образовании в дореволюционной России, он заскучает, – возразил Виктор.

– И вы решили обмануть его для его же блага? – быстро спросил Игорь. – Очень опасная стратегия. Вы понимаете, кому вы уподобились? Наша идеология опирается на естественные потребности человека, освобожденного от необходимости бороться за выживание. Она не нуждается в пропаганде, и особенно в пропаганде, основанной на лжи. Современный человек в состоянии сам разобраться, что для него хорошо, а что плохо, иначе мы не были бы там, где сейчас с вами находимся. Моя позиция ясна? Именно ее я изложу в своем отчете.

– Конечно. – Как ни старался Виктор сохранить лицо, всё равно он выглядел как побитый мальчишка.

Игорь хотел сказать ему что-то утешительное вроде: «Продолжайте работу, у вас большой потенциал, а не ошибается тот, кто ничего не делает», – но решил сохранить молодому человеку остатки самоуважения. Поэтому бросил только:

– До свидания, еще увидимся.

И вышел из музея.

* * *

С Невы налетел ветер. Игорь закутался поплотнее в плащ, поднял повыше шарф и зашагал к Литейному, составляя в уме текст отчета. Нужно успеть написать его сегодня. На завтра он взял отгул. Завтра его ждут бывшие одноклассники, они вместе поедут на Комаровское кладбище. Старый обычай отмечать сороковой день совершенно иррационален, но, похоже, не собирается отмирать. За сорок дней как раз успевают пройти шок и первая боль, и можно вспомнить, кем был для тебя ушедший человек и почему он тебе дорог.

Бронислава Захаровна прожила до обидного мало: всего семьдесят с небольшим лет. Впрочем, она как-то вечером, когда они с Игорем праздновали его назначение в Управление исторических музеев и выставок – так себе праздник, но зато повод повидаться, – изрядно захмелела и обмолвилась: «Знаешь, я ужасно устала таскать свое тело». Больше она никогда к этой теме не возвращалась, но Игорь знал, что за ее словами стоит нечто, чего он трусливо надеялся никогда не понять.

Но всё же, несмотря на то, чего она лишилась, ее короткая жизнь была наполнена смыслом. Она сберегала, возвращала по кусочкам память об умерших людях, о давно утраченных жизнях. И подготовила себе смену, чтобы ее работа не прервалась. Сумеем ли мы сделать столько же за наш, надеюсь, еще долгий век, нам только предстоит узнать. Вот что скажет Игорь завтра на Комаровском кладбище, у могилы Бронтозавровны.

 

О'Рэйн

Дно совести

Был первый день лета – когда Солнце начали включать на час раньше, а выключать – на полчаса позже, чтобы дать больше света начинавшему вызревать где-то далеко на юге урожаю.

Анита стояла над обрывом, чувствуя кожей голых ног щекотку густой, необыкновенно мягкой травы. Воздух ощутимо пах кварцем, как солярий или кабинет физиотерапии в поликлинике.

На Аните была короткая майка, джинсовые шорты и дешевые резиновые шлепанцы. В нормальном мире на всех таких уже много лет стояло клеймо «мэйд ин чайна», но в Городе не было Китая. Хотя китайцев наблюдалось порядочно, но Анита не различала, часть из них вполне могла быть корейцами или киргизами. Вместо китайского признания в середине подошвы красовалась стилизованная буква «Г», а может, и не «г», а просто прямой угол с завитушками.

Анитина соседка Эма, румынская стриптизёрша из девяностых годов, считала, что «Г» означает «Город». У Аниты же было своё, исконно русское мнение по поводу этой буквы. Качество товаров из магазинов Города это мнение обычно подтверждало.

– Ты подумала? – спросил Наставник из-за ее плеча. – Так одна была рюмка или все-таки две? И смотрела ли ты на дорогу?

– Вам-то что? – сказала Анита.

– Мне – ничего. В той же мере, что и тебе. Просто картинка никак не складывается.

…такие глаза, он смотрел на нее целую вечность…

…длилось меньше секунды…

…тошнотворный, а потом колеса сразу подпрыгнули, как на лежачем полицейском, и провалились в него, в мягкое…

…захрустело…

…и удар о руль…

…крик, как будто само мироздание забралось к ней в голову многоголосым сиреньим воем…

Именно тогда Аните пришла в голову мысль убить своего Наставника.

«Хорошо бы, если бы его не было, – подумала она. – Но сам он не исчезнет. Поэтому…»

Она шагнула вперед через траву, к краю. Уступ, на котором раскинулся Город, обрывался в пропасть, в бесконечную сине-зеленую пустоту.

– Осторожнее, – сказал Наставник. Он стоял чуть позади нее, за левым плечом. – У бездны нет дна.

– Почему? – пробормотала Анита, наклоняясь вперед, чувствуя, как дыхание перехватывает от невообразимой глубины, как затягивает взгляд темнеющая далеко внизу муть.

– У кольца нет конца, – ответил Наставник тихо. – Давай просто сядем и поговорим, хорошо?

Анита покорно кивнула, шагнула назад. Горло у нее сжалось от мысли, что, если бы они стояли наоборот – Наставник впереди, а она на полшага сзади – то она могла бы броситься всем телом и сильно его толкнуть, а потом склониться над обрывом и смотреть, как исчезает в тенях пропасти человек с искаженным в крике добрым лицом.

Она подняла голову и посмотрела Наставнику прямо в глаза – светло-карие, внимательно прищуренные. Она проиграла сцену убийства в голове снова и снова, чтобы проверить, понимает ли он, что у нее на уме – Эма говорила, что Наставники умеют читать некоторые мысли.

– Как новая работа? – спросил Наставник, улыбаясь все так же приветливо. Анита улыбнулась в ответ.

– Осваиваюсь потихоньку, – сказала она.

Он не догадался.

Ничего ни в чем не понимает Эма, дура сисястая, немудрено, что судьба её до Города довела.

– Прекратились ли сны? – голос Наставника был таким участливым, что Аните захотелось убить его как можно скорее, прямо сейчас.

Она достала из кармана пачку сигарет, села в траву и закурила.

– Почти, – сказала она наконец. – Редко теперь снятся. Но прошло-то уже полгода, сколько ж можно, да?

– Значит, ты рада, что живешь в Городе? – спросил Наставник ровно. – Ни о чем не жалеешь? Не мечтаешь изменить жизнь? Вернуться обратно?

Анита докурила, поднялась, опять подошла к обрыву.

– Нет, – сказала она, бросая вниз окурок. И вдруг вскрикнула.

– Ой, что это? Что это внизу?

Наставник встал с ней рядом, наклонился над пропастью. Анита внутренне собралась. Сейчас или никогда. Решится она или не решится? Тварь она дрожащая или…

– Что там? – спросил Наставник.

Анита криво улыбнулась, чуть подалась назад и изо всех сил толкнула его в спину. Теряя равновесие, он повернулся к ней лицом, исказившимся от усилия удержаться, коротко охнул, нелепо взмахнул руками. И упал, камнем полетел вниз.

– Смерть, – сказала она. – Там смерть.

И села на край, свесив ноги, закуривая новую сигарету.

Теперь она была совсем одна, сама по себе. Без Наставника.

В квартире опять было шумно – Эма привела гостей. Играла громкая электронная музыка, какие-то румынские напевы. Песню Анита слышала по-русски, в Городе все языки воспринимались как свой – но сам музыкальный рисунок фраз, бряцающий ритм казались избыточными, витиевато-восточными.

– Ну скажи, ну скажи, – пел мужчина, – почему так больно прямо тут, в сердце?

– Потому что, потому что, – отвечала женщина чуть визгливо, – приворожила я тебя.

Анита поморщилась – судя по тексту и голосам, ворожея была вспыльчива и истерична, а ее любовник – занудлив и слащав. Она нажала на кнопку кассетника, обрывая любовные страдания румын или турок и выводя на первый план смех и разговоры в их небольшой гостиной. В коридор тут же выглянула Эма – она была уже пьяна, и ее обильный макияж начинал расплываться.

– Аниточка! – воскликнула она, чуть растягивая согласные. – А у нас же тут весело! У нас же тут мальчики! И для тебя есть очень славный, тоже русский, как ты любишь, Юрой зовут. Юрец-молодец! Ну пойдем же, познакомлю. А где музычка моя?

– Кончилась, – сказала Анита. Эма обняла ее и потащила в комнату.

– Это моя соседка и подруга Анита! – объявила она громко. – Она очень хороший человек! И не пьет, – подумав, добавила она. – Аниточка, это мой новый друг Арсен по прозвищу Хром, его не трогай, его я буду сама, я просто влюблена в его длинные ресницы! Вот тут Юрец – я тебе говорила, мы с ним оба сюда пришли из двухтысячного года, только он из Таганрога, а я – из Тими… Тимишоары…

Эма была настолько пьяна, что уже начинала заикаться. Анита кивнула гостям, присела у края стола, положила себе салат. Еще немного, и Эма полезет на стол – танцевать. Хотелось успеть поесть.

– Вы такая красивая… и не пьете?! – к Аните склонился Юрец – провинциальный бычок под тридцатник, крупные губы, голубые глаза в белесых ресницах.

– Угу, – кивнула Анита и поднажала на салат.

– Ну а если со мной? – спросил Юрец томно. – Может быть, даже… на брудершафт?

Анита отодвинулась от него, но он налил две рюмки и настойчиво ей протягивал одну. Водка выплескивалась на его удивительно волосатое запястье. Аните захотелось встать, поднять стул и с размаху опустить на белобрысую голову так, чтобы щепки полетели во все стороны.

Она отстраненно вспомнила, как Наставник нелепо охнул, теряя равновесие. Подумала о том, что если у пропасти нет дна, то он и сейчас там летит вниз – в темноте, раскинув руки. И будет вечно лететь, пока не умрет от истощения. Хотя… не будучи человеком, может ли он умереть?

– Нужно ли Наставникам пить и есть? – спросила она вслух.

Высокий сумрачный Арсен услышал ее через стол, чуть вздрогнул и посмотрел внимательно. Пьяная Эма ластилась к нему с соседнего стула, но он выглядел совершенно трезвым. Ресницы у него действительно были необыкновенно густыми и длинными, затеняли глаза.

– Им, может, и не надо, – жарко забормотал Юра. – А тебе, вижу, надо. Давай же рюмочку. Со мной-то, а?

– Отстань от девочки, Юр, – сказал Арсен задумчиво. Голос у него был густой, сухой, прохладный.

– Не, ну а чо, Хром, пусть выпьет!

Внутри, в голове, Анита летела с Наставником в бесконечную пропасть, бессмертная, отчаявшаяся. Чтобы прервать это падение, она взяла поставленную перед нею рюмку и выпила одним глотком. Потянулась и налила себе еще. Выпила. Молча. Еще раз. И еще. Отставила тарелку и рюмку, поднялась из-за стола. Все смотрели на неё.

– Приятно было познакомиться, – кивнула Анита и ушла на балкон своей комнаты. Из оставленной гостиной раздался смех, веселые возгласы Эмы, потом в коридоре снова заиграла кассета. К счастью, стены глушили переживания певцов. Анита сидела с закрытыми глазами, вдыхала и выдыхала сигаретный дым, слушала, как жаркое водочное опьянение начинает расходиться по телу, туманить голову.

Когда она открыла глаза, на соседнем балконе, через полутораметровый пролет, стоял Арсен. Он смотрел на нее серьезно и внимательно, будто пытался в ней кого-то угадать.

– Где же Эма? – спросила Анита.

Арсен пожал плечами, не отрывая от нее своего теплого, темного взгляда.

– Она там… с Юркой… Ей уже все равно с кем.

– А тебе?

– Мне никогда не все равно, – сказал Арсен, глядя ей прямо в глаза, и Аните вдруг стало ужасно горячо. Она шагнула назад.

Арсен легко, как огромный черный кот, перемахнул через перила, прыгнул и оказался рядом с нею на ее балконе. Он взял Аниту за подбородок, поднял ее лицо к своему.

– Не вздумай спорить, – сказал он.

Он накрыл ее рот своим, и Анита как будто исчезла, растворилась в горячем потоке. Они шагнули в комнату, упали на кровать, срывая друг с друга одежду. Тела двигались, набирая ритм, а самой Аниты при этом как бы и не было, была лишь слегка помнящая себя блаженная пустота, и от этого стало так мучительно хорошо, что она не смогла удержать крика.

И снова.

И снова.

Она проснулась голой, на сброшенном на ковер одеяле. В балконную дверь лился желтый фонарный свет.

– Откуда ты взялась, чудо такое? – спросил Арсен. Он лежал рядом и улыбался. – Почему я тебя раньше не встречал никогда? я же по всему Городу работаю, много людей вижу. Ты кем работаешь?

– Была секретарем в мэрии, – сказала Анита. – Теперь буду продавщицей в «Эксперименте». Знаешь супермаркет за площадью Ганди?

– Ну, значит, познакомились бы не сегодня-завтра, – улыбнулся Арсен. – я продукты доставляю от фермеров в магазины Города. В «Эксперимент» мясо подвожу. Овощи сезонные. У тебя какие любимые?

– Помидоры, – сказала Анита мечтательно, сглатывая и вдруг понимая, какая она голодная. – У нас в Краснодаре были летом такие вкусные, мясистые, сочные, знаешь?

– Ха! – усмехнулся Арсен, вытягиваясь на полу и забрасывая руки за голову. – Краснодарские помидоры – ерунда против армянских! А как моя бабушка их мариновала – ах! Знаешь, с кинзой и острыми перчиками?

– Что же ты сюда сбежал от своих помидоров с перчиками? – язвительно спросила Анита и тут же пожалела, мысленно бросилась вслед за слетающими с губ словами – удержать, поймать, прежде чем они вонзятся в эту смуглую грудь.

– Прости, прости, – зашептала она, потянулась поцеловать, загладить свою оплошность – ведь нельзя о таком спрашивать, это почти как о Наставнике спросить, как обнажиться заставить, да не по-постельному, а куда глубже.

Арсен усмехнулся, будто понял ее испуг и порыв. Прижал ее плечи к полу, бросил свой горячий вес сверху.

– Восемьдесят восьмой год, – сказал он. – Спитак. Землетрясение. Одиннадцать с половиной баллов по двенадцатибальной шкале. Тридцать секунд. Двадцать минут до полуночи. Город в развалинах. Весь. Те, кто проснулся, позавидовали тем, кто не проснулся. Мне было двадцать пять. У меня была беременная жена…

– Ты ее любил? – спросила Анита сквозь выступившие слезы.

– Не знаю, – ответил Арсен. – Родители нас поженили. Мы еще не успели разобраться. Но возможно, наверное – да. Поэтому когда мне предложили принять участие в Эксперименте, я думал недолго. Что не отменяет моей тоски по помидорам. Вот уже пять лет я тут, а по ним все скучаю.

– У нас в холодильнике есть банка, – всхлипнула Анита. – С уксусом. Хочешь?

– После, – сказал Арсен и поцеловал ее страстно и требовательно, потянул, перевернул на живот.

Одной из последних в Анитиной голове промелькнула мысль «лишь бы он не спросил, почему я здесь». И потом еще немножко про Наставника, все летящего сквозь пустоту.

Ей снилось, что она шла по длинной, плохо освещенной улице, а перед нею бежал мальчик. Когда он забегал под фонарь, то казался совсем маленьким, лет пяти, но потом его тень вытягивалась, и Анита понимала, что это подросток, старшеклассник. Почему-то ей было очень важно его догнать, что-то ему сказать. Или о чем-то предупредить. Или попросить.

Но мальчик все бежал впереди, расстояние между ними никак не сокращалось, и Анита рассердилась.

– Ну тебя! – крикнула она.

– Ну его! – эхом отозвалась Анитина мама, выходя на крыльцо большого красного здания с кирпичными колоннами. – Сам виноват. Не сомневайся, дочка. Он сам виноват. Это просто несчастный случай, могло случиться с каждым.

Аните очень хотелось в это поверить и перестать бежать. Но мальчик остановился под дальним фонарем, он ждал. Она шагнула за ним.

– Анита! – позвала мама. – Аниточка, не ходи. Есть два типа людей, дочка. И я пробивалась, и по головам шла именно для того, чтобы ты к первому принадлежала. И отсюда, с нашего места в мире, то, что с тобой случилось, – трагично и неприятно, но и только. Мы сделаем условное тебе. Подождем полгодика, а там поедешь учиться в Англию, потом вообще в Москве осядешь.

Анита сделала еще пару шагов. Мальчик ждал под фонарем.

– Дура неблагодарная, – прошипела мать. – А ну-ка сюда иди, пусть этот щенок сопливый к черту катится. Их в мире, знаешь, сколько? я про его семью все знаю – алкаши, наркоманы. И этот бы скололся к двадцати годам. Ничего бы не вышло из него путного. Пил бы, жрал да срал еще несколько лет, тоже мне потеря. Иди ко мне, Аниточка! Брось его, не думай! Теперь-то тебе еще легче должно быть, без Наставника твоего дурацкого.

Анита заколебалась, повернулась посмотреть на мать, внезапно понимая, что совершенно не помнит, как та выглядит – помнит только мягкие крепкие руки, улыбку в глазах, три звездочки на синих прокурорских погонах. Увидеть маму Анита не успела – проснулась.

В резком утреннем свете Эма выглядела как потасканный, много лет не евший вампир.

– Забрала армянчика? – сказала она устало. – я же вроде с ним хотела… А просыпаюсь – этот рядом, как его… – Она пощелкала пальцами.

– Юра? – подсказала Анита, сгружая ей на тарелку кусок омлета.

– Точно, – обрадовалась Эма. – Юрец-молодец. И ничего, кстати, хорошо себя проявил. А колбаски не осталось?

– Вы вчера еще до моего прихода все сожрали.

– Ах да. – Эма взлохматила пальцами свои короткие темные волосы. Потянулась за вилкой.

– Ну и забирай Арсена, – сказала она. – Все равно ведь ненадолго. Он ни с кем подолгу не может. Ломаный он. Поврежденный. я в стрип-баре знаешь как научилась в людях разбираться? Бывало, приходит такой – мышцы бугрятся, два ствола за поясом. А копни чуть – внутри сидит дрожащий от ужаса семилетний пацан, которого велосипед несет по этим смертным горкам, и вот он сидит, в руль вцепился и педали наяривает, только чтобы не упасть… Мда…

Она вздохнула.

– А час спустя этот мужик жарит тебя на кожаном диване в подсобке, и хорошо если традиционно, без вывертов, и тогда думаешь – а какая разница, что там у него внутри и какие там травмы?

Эма принялась за омлет. Она работала в клубе «Радуга» в Тимишоаре, в голодных для Румынии девяностых. Сначала просто танцевала, потом раздевалась, а потом и остальное. Запуталась, проворовалась, все плотнее садилась на кокаин.

Город и Эксперимент подвернулись ей очень вовремя, как, наверное, и всем тут.

– Что мы здесь делаем? – спросила Анита. – Что такое Эксперимент? Может, мы вообще умерли, и это – посмертие?

– Эксперимент есть Эксперимент, – пожала плечами Эма. – Может, инопланетяне нас в аквариум засунули и смотрят, какие у нас кнопки. А может быть – это не для них, а для нас шанс что-то понять. Передай хлеб, а? Вставать лень. А что умерли, не думаю. У меня любимый был одноклассник, Мариус. Его сразу после школы цыгане пристрелили, когда зоны сбыта делили. Он мне всегда говорил, что после смерти меня дождется, что будет стоять у ворот и в рай не пойдет иначе, как со мной за руку. Он знаешь какой был сильный и упертый? Раз его здесь нет, значит, я еще не умерла.

Эма поднялась, покачнулась, оперлась на стол.

– Эх, пивка бы сейчас! – сказала она горько. – Ну почему тут нет пива? А ты по чему скучаешь больше всего?

– По Интернету, – сказала Анита. – По френдам на фейсбуке, по ютюбу, по блогам…

– Навертели вы всего за пятнадцать лет, – махнула рукой Эма. – У нас ничего такого не было, Интернет был для лохов, я скучаю по простым, нормальным удовольствиям. Пойду этому… Юре бутерброд отнесу. Арсен спит?

Анита кивнула.

– Ты его поспрашивай, он этими штуками интересуется, – сказала Эма. – Ну, история Города, кто сюда попадает, откуда, как, такое всякое. Тайные струны.

Задев плечом дверной косяк, она ушла в свою комнату. Анита задумчиво отхлебнула остывший кофе.

Арсен еще спал. Анита вдруг поняла, что хочет сидеть и смотреть, как он спит, как мерно поднимается и опускается смуглая грудь. Чувство было неожиданным, и она тут же на себя разозлилась, потом на него и поэтому громко стукнула стулом о пол. Вставать пора. К ее удивлению, Арсен не шелохнулся, не вскочил, просыпаясь, а лишь открыл глаза – он не спал, а следил за нею из-под ресниц!

– Смешная ты, – сказал он. – Страстей в тебе много. Они бурлят, кидают тебя туда-сюда. Но ты молодая еще, выправишься.

– Спасибо за ценное мнение, о мудрый господин, – поморщилась Анита. – Не желаете ли выпить кофе, чтобы усилить вашу необыкновенную проницательность?

Арсен рассмеялся, поднялся с пола, поцеловал ее, взял чашку. Голый, как был, шагнул на балкон.

– Доброе утро! – крикнул он кому-то. – Прохладно сегодня!

Потом вернулся к Аните.

– Ветра сегодня не будет, – сказал он.

– Тут сильно и не дует, – возразила Анита.

– В Городе – нет, а если на юг ехать, через болота, к фермам – то очень даже. Но ветра не будет, доедем хорошо.

Анита вопросительно подняла брови.

– Собирайся на четыре дня, – сказал Арсен. – Я смотаюсь за телегой, предупрежу в «Эксперименте», что ты со мной поедешь овощи для магазина закупать. Эксклюзивное предложение! Они не смогут отказаться!

Он оделся, вышел в коридор. Анита только сейчас заметила, что он хромает на левую ногу – несильно, но явно ее приволакивает. Арсен поймал ее взгляд, смутился.

– Да… – сказал он. – Я – Хром. Один-ноль в пользу бетонной балки. Иногда ноет на погоду.

Анита вышла из дома через час, как договаривались.

Арсен ждал ее на большом возке, в который была запряжена грустная пегая лошадь.

– Как лошадь зовут? – спросила Анита.

– Буцефал, – ответил Арсен с улыбкой. – Для тебя – Буца.

Анита пригнулась, посмотрела лошади под живот.

– Это кобыла, – заметила она.

– Я вижу – ты разбираешься в животноводстве, – сказал Арсен. – Такой специалист мне нужен! Поехали.

Телега затряслась на раздолбанном асфальте.

– Мне всегда было интересно, – сказал Арсен. – Каким образом Наставники определяют или создают материальную базу для Города? Кто тут этот асфальт, например, клал? Чем укатывал? я здесь живу уже пять лет, я очень общительный…

– Да уж, – рассмеялась Анита.

– …и могу предположить, что людей здесь, в Городе, около полумиллиона…

– Четыреста тридцать шесть тысяч с копейками, – сказала Анита. – я же работала в мэрии, там учёт.

– …и все, с кем я разговаривал, пришли сюда из временного промежутка с семьдесят девятого – мне было шестнадцать лет, я ездил вожатым в «Артек», там было много горячей комсомольской любви на взморье – и по две тысячи двенадцатый год…

– Я из двенадцатого, – вставила Анита.

– …где попадают в затруднительные ситуации самые прекрасные девушки всех времен и народов. Что дает нам общий период времени, в который люди приглашаются для данного этапа Эксперимента – тридцать три года. А техника тут вся на уровне семидесятых – восьмидесятых, да и то какого-нибудь захудалого колхоза под Смоленском. Автомобилей мало, стальной конь не спешит на смену крестьянской лошадке. Телефонизация никакая. У вас там, через двадцать пять лет, как с телефонами?

– У нас мобильники, – сказала Анита. – У всех. Даже у бомжей на вокзалах.

– Откуда на вокзалах бомжи?! – схватился за сердце Арсен. – Вы что же, не построили коммунизм? Да ладно, не красней, шучу. Знаю я, что вы там построили. И как.

Они переночевали на телеге, под рогожей. Было душновато, пахло сеном, Анита кусала губы. Арсен сказал ей, что вокруг – никого, обжитые кварталы Города остались позади, можно кричать, но она стеснялась.

На следующий день начались Болота. Они растворяли ландшафт потихоньку, незаметно – только что еще ехали среди пустых приземистых каких-то зданий, периодически попадалась труба или водонапорная башня – а вот уже и мир вокруг дик, как будто никаких людей никогда и на свете не было, легкий туман клубится над темными впадинами, скользит между зеленых, странно изогнутых ветвей, и мир пахнет влажной землей, гниющим деревом и почему-то йодом.

– Там дальше зелень начинается, – сказал Арсен. – Поля, плантации, у кого-то даже сады… Смотри, трава какая между дорогой и болотами. Мягкая, шелковая, как шерсть большого зверя. Хочешь, остановимся, я тебя в траву завалю?

Анита неуверенно рассмеялась. Арсен огляделся и внезапно посуровел.

– Тихо, – сказал он. – Слишком тихо. Сейчас гон у краснух, со всех сторон должен страстный рев стоять.

– Они опасные? Они какие? – У Аниты было очень много вопросов.

– Не опасные, – отмахнулся Арсен. – Здоровые и дурные. Такие… как крокодилы лохматые. Людей не трогают. Лягушек жрут.

Анита чуть успокоилась, хотя животное, описанное как «близкое к крокодилу» ей встречать в дикой природе все равно не хотелось.

Арсен спрыгнул с возка, передвинул что-то под сеном ближе к краю, пошел рядом, чуть заметно прихрамывая. Буца косилась на него, поворачивала голову, натягивая поводья.

– Иди, иди уже, – миролюбиво прикрикнул на нее Арсен. – Еще полчаса и будем на ферме Андреек.

Но лошадь вдруг заржала, принюхалась и остановилась.

Анита вскрикнула, в глазах у нее помутилось. Поперек дороги лежал человек – на животе, вытянув перед собою руку, нелепо разбросав ноги.

…как тот, как тогда, в луже крови, еще секунду назад живой и внимательный, удивленный, сероглазый, и вдруг сразу – разбитый и сломанный, раздавленный машиной…

…это ребенок, это ребенок, обожемойэторебенок…

– Это не ребенок, – отозвался Арсен. Она, кажется, говорила вслух. – Это Кун Андрейко, фермер. Он китаец, маленького роста. Быстро сюда, помоги!

Анита спрыгнула с телеги, побежала, как во сне.

– Ты за плечи, я за ноги, – скомандовал Арсен.

Они перевернули Куна. Его рубашка была разорвана, живот – окровавлен и раздут, с глубокой, но почти бескровной раной выше пупка. Рот и подбородок покрыты засохшей грязной слизью. Он часто дышал с каким-то страшным бульканьем, глаза его закатились под лоб, кожа была зеленоватой и влажной.

– Что за напасть! – бормотал Арсен, разрывая рубашку и быстро, умело осматривая и ощупывая лежащего человека. На солнечном сплетении его пальцы замерли, он чуть надавил и тут же с ужасом отдернул руку.

Кун открыл глаза, повел вокруг безумным взглядом и захрипел. Понять было ничего нельзя, но он показывал вверх и кричал, потом снова откинулся назад и потерял сознание.

– Бери теперь за ноги, – сказал Арсен сквозь зубы. – Плечи тяжелее. Понесли, быстро.

Они уложили Куна на телегу, прикрыли рогожей.

Арсен достал из-под сена короткое темное ружье, положил его на колени и погнал Буцу, не жалея.

– Ты врач? – спросила Анита, подпрыгивая на сиденье. Ей было страшно.

– Да, – ответил Арсен. – Но не такой.

– А какой?

– Ухо-горло-нос.

– Что у него с животом? Ты так дернулся…

Арсен ответил не сразу.

– Не знаю, – сказал он. – Не уверен. Но там, внутри, было что-то очень горячее, большое, твердое. И живое.

Фермерша стояла у плетня, беспокойно вглядывалась вдаль. Завидев их, замахала рукой.

– Это Галя Андрейко, – сказал Арсен Аните. – Она тут… всему голова.

Гале было лет пятьдесят, у нее были рыжие волосы, заплетенные в толстую косу, и круглое строгое лицо. Выслушав короткий доклад Арсена, она кивнула, сжав губы. Побежала к телеге, осмотрела Куна, погладила, что-то ему зашептала.

– Бена позови, – велела она Аните. – Он за домом, копает там, быстрее! В дом идите, мы занесем…

Бен оказался жилистым американцем средних лет в красной бейсболке. Сидя на корточках, он любовно окучивал невысокий кустик марихуаны. В зубах у него дымилась самокрутка.

– Мы привезли вашего… – Анита замялась, не зная, кто кому кем приходится. – Кун ранен. Сильно.

– А ты кто? – спросил Бен, поднимаясь с тяжелым вздохом и выражением лица «я так и знал, что все будет плохо».

– Я – Анита, с Арсеном приехала. – Анита сбивчиво рассказала ему про тело на дороге, молчание краснух, про рану и состояние Куна. Бен мрачно кивал, а когда они вошли в дом, внезапно ухватил ее за задницу.

Анита взвизгнула и отскочила.

– Не дергайся, чего ты, – процедил Бен. – У меня беспокойство и дурные предчувствия, может мужик на секунду расслабиться и отвлечься? Корма у тебя, кстати, отличная. Молодец, девка.

Вопреки обстоятельствам и здравому смыслу Анита почувствовала себя немного польщенной.

Кун лежал на низком топчане, раздетый догола, маленький, немолодой, беззащитный.

Галя стояла рядом на коленях, омывала его холодной водой. Бен опустился с другой стороны. Положил руку Куну на живот, надавил, отдернул и длинно, замысловато выругался. Поднял глаза на Арсена.

– Сможешь вырезать?

Арсен покачал головой.

– Ни инструментов, ни анестезии, вообще ничего. Шить нечем. Только измучаю и кровью истечет.

Кун вдруг открыл глаза и попытался приподняться.

– Их… сотни, – сказал он отчетливо. – В ложбине между холмами Большие Груди. Личинки… в краснухах. я видел. Лежат, как бревна. Вылупятся – на Город полетят. Будет конец Эксперимента. И смерть от них очень… очень… не… приятна. я прошу прощения…

На губах у него опять запузырилась слизь, а потом он откинулся назад и начал кричать. Монотонно, громко, страшно. Аните хотелось обхватить голову руками.

…кровь изо рта, тело дергается, смотреть на это ужасно, все внутри рвется, голова плывет…

…отвернуться к машине, ведь почти новая, а вмятина какая большая, думать о вмятине, о починке, покрасить надо…

…к умирающему пацану жопой повернулась и стала машину свою разглядывать, сука бесчувственная, коза драная, да, был запах алкоголя, товарищ сержант, и качалась она…

Галя выдохнула обреченно, сжала зубы, посмотрела на Арсена.

– На, – сказала она, доставая из-за пояса широкий острый нож. – я вчера наточила. Краснух забивать собирались, окорочка куриные из них нарезать. Ты же врач, знаешь, как…

– Не могу, Галя! – в ужасе отшатнулся Арсен. – Я же клятву давал.

– На хрен выметайтесь тогда во двор, – закричала она. – Все сама, всегда все сама!

Она опять упала на колени перед Куном. Он уже не орал – хрипел, глаза выпучились и покраснели.

– Сейчас, мой хороший, – сказала Галя и погладила его по груди. Голос у нее дрожал, а рука – нет. – Сейчас, мой любимый…

Арсен крепко ухватил Аниту за плечо, вытащил во двор. За ними, ссутулившись, вышел Бен. Анита достала пачку сигарет, закурила с третьей попытки.

– И мне, – попросил Арсен.

Аните захотелось говорить о чем угодно, не связанном с мучительным криком и непонятным кровавым ужасом.

– Если краснухи как крокодилы, – спросила она. – почему окорочка у них… куриные?

– Ну, если ты на вкус различить не можешь, какая тебе разница почему? – буркнул Бен. – Вас, оглоедов городских, поди прокорми. Вот в Техасе у нас в восемьдесят втором начали ужесточать стандарты для фермеров…

– А вы здесь кто? – перебила его Анита. – Вы Гале… друг?

– Муж я ей, – хмыкнул Бен.

– А как же?.. – Анита показала в сторону двери.

– И он муж, – кивнул Бен. – Хочешь – тоже к нам в семью возьмем? У нас тут на ферме, видишь, как интересно, не то что у вас в городе. А, Арсен? Отдашь девку?

Арсен молча курил, глядя в никуда.

Крик в доме внезапно прервался, стало тихо, будто уши забили ватой.

Бен закрыл лицо согнутой в локте рукой и заплакал.

Арсен затянулся поглубже, выдохнул дым.

– Первые годы я здесь занимался разведкой, – сказал он. – Искал воду, резервуары с топливом, всякое такое. Работал в библиотеках, в архивах…

Он прислонился к стене и говорил с закрытыми глазами. Из дома, чуть шатаясь, вышла Галя. В руках у нее было полотенце, она все терла, терла им ладони.

– Я читал старый дневник, – сказал Арсен. – Какого-то умного мужика из предыдущего этапа Эксперимента. Тетрадь в линейку. Синяя. Там было про народные волнения. Про павианов. А еще – про «главную тайну Города», про то, что мы все бессмертны. И сколько бы мы тут ни прожили – пять минут или пятьдесят лет, как бы ни умерли – от сердечного приступа или от нападения дикого зверя, мы возвращаемся назад, в ту минуту своей жизни, когда сказали Наставнику «да». И время выходит на новый круг. Откуда пришел Кун?

– Из плохой жизни, – ответил Бен. – Хотя кто тут из хорошей-то… В девяносто седьмом Гонконг вернули Китаю, туда все бедняки деревенские на заработки бросились. Набивались в комнатушки крохотные, жили, как в электричке. Спали чуть ли не вповалку. Кун уже сломаться был готов – запутался совсем, заработался. С них семь потов гнали за гроши. И вот он сюда, в Город… А теперь, думаешь, обратно?

Галя шагнула во двор мимо Арсена. Посмотрела на небо, на белесую монету солнца, уже тусклеющего перед выключением.

– Какая разница, что ждет за смертью здесь, в Эксперименте? – сказала она и всем, и никому. – Что за гробом не конец, а другая жизнь – про то нам попы и раввины веками долдонили. И что ж, от этого кому-то умирать не больно и не страшно? Или тем, кто остается, легче, если расставание все равно – навсегда?

Она плюнула в пыль. Глаза у нее были сухие. Бен подошел, обнял ее за плечи. Они стояли, опершись друг на друга, крепкие, как земля.

– Тоже мне, тайна Города. Смерть есть смерть. Дорога в один конец. На вот, Арсен, – Галя протянула ему тот же острый, досуха вытертый полотенцем узкий нож. – Иди делай свое «не навреди». Вскрывай. Хотя я уже знаю, что ты там найдешь. Эти суки крылатые пару месяцев назад появились. Близко мы не видели, только издалека.

– Они на вид как гибрид ос-наездников и летучих мышей, – объяснил Бен. – Здоровые – с овчарку. Обездвиживают ядом – краснухи вот совсем двигаться не могут, люди, видать, с трудом. Личинки откладывают. Твари… – Он со свистом выдохнул сквозь сжатые зубы.

– Двух лучших краснух у нас утащили, – сказала Галя. – Гену и Чубакку. Кун их искать отправился еще вчера…

Она обреченно махнула рукой. Арсен взял нож и пошел в дом. Галя кивнула Аните и повела ее в летнюю кухню, чтобы молча, не чокаясь, пить мутный, ужасно горький самогон – Анита даже не хотела спрашивать из чего.

– Ох как тяжело-то. – Галя склонилась над серой скатертью, уставившись на свои руки. – А ты вот, Бен, что самое ужасное в жизни сделал?

Бен был уже совсем пьян. Он сидел очень прямо и смотрел перед собою стеклянными глазами.

– Птицеферму поджег, – сказал он медленно. – Сосед-фермер у меня контракт увел на окорочка и на муку костную. Меня аж трясло от злости. Поджег. Ночью. А у него там сын в подсобке ночевал. С родителями разругался, решил домой не показываться, лег на мешки с кормом и уснул.

– Сгорел? – в ужасе спросила Анита.

– Не весь, – ответил Бен и налил себе еще. – Ногу обжег. И лицо чуть-чуть.

Он замолк и выпил.

– А я сбила мальчишку, – неожиданно для себя сказала Анита. – Мы диплом обмывали, я коньяку напилась, за руль села. Разогналась по проспекту, и тут телефон зазвонил. я раз – за ним потянулась, секунда всего, потом раз – и руль не выкрутить, а меня на тротуар выносит. Пацан стоит, смотрит. Еще секунда – и все…

Она выпила горькую, горькую рюмку. Легче ей не становилось. Никому за столом не становилось.

– Так ты это… из тюрьмы сюда? – спросила Галя.

– Домашний арест, – сказала Анита, чувствуя, как загораются щеки. – У меня мама… прокурор городской.

– А, понятно, – сказала Галя. Анита смотрела в стол.

Вошел Арсен, в наглухо застегнутой куртке и с ружьем.

– Анита, нам пора, – сказал он. – Нужно побыстрее добраться до города и собрать отряд. У нас очень мало времени. Личинки нужно уничтожить до того, как они вылупятся. Взрослых особей – перестрелять. Иначе это действительно будет концом Эксперимента. По крайней мере этой его стадии.

– В ночь поедете? – мрачно спросил Бен. – Они и в темноте летают.

– По-над обрывом поедем, в объезд, – сказал Арсен. – Один хрен ночевать придется, за день до города не добраться.

Он вздохнул, почесал в затылке.

– Личинка у меня на телеге, в мешок замотанная. Будете смотреть?

Галя покачала головой, прикрыла глаза. Бен поколебался, но тоже отказался.

– Кун… готов, – сказал Арсен. – Шить было нечем, я мешком замотал. Одеть надо.

Галя встала из-за стола, не качаясь. Коротко обняла Арсена, кивнула Аните.

– Пойдем, Бен, – сказала она. – Пойдем прощаться. Могилу надо под липой выкопать, пока свет есть.

– Смотрите там, – сказал Бен. – Мы Куна похороним – и тоже поедем по болотам, наших предупреждать. Мы бы, может, и без вас справились, да осторожные же все, свои фермы не оставят, нам общей силой трудно выдвинуться. Ну а если не пришлете отряд, тогда уж сами…

Анита тоже поднялась, но самогон оказался коварным, ноги у нее задрожали, Арсен ее подхватил, чтоб не упала.

Потом ее долго тошнило у телеги, когда она увидела, как небольшой сверток из мешковины, приткнутый в угол и пахнущий кровью, чуть заметно пошевелился.

– Я скучаю по звездам, – сказал Арсен, когда они лежали ночью на сене и смотрели в темное небо. В болотах вокруг что-то слабо мерцало голубоватой, призрачной люминесценцией, и беззвездное небо казалось по контрасту еще более черным, нависало над ними распахнутой кромешной бездной. – Хоть это и банальность, но на звезды смотреть – это как будто немножко молиться, мечтать о высоком. я вот, комсомолец, всегда молился бесконечности, которую люди когда-нибудь покорят и познают. Мы полетим сквозь пустоту космоса и посеем свои семена. И они взойдут на других планетах. Тут этого нет. И мне кажется, что я заперт в этом безмирье и безвременье. Иногда – как в надежном укрытии, иногда – как в душной кладовке, но заперт.

– А я скучаю по морю, – сказала Анита. – Оно такое огромное, мощное. То спокойное, то грозное. Мы все вышли из моря. Внутри мы все – море. По любому морю можно уплыть в любое другое. Кроме Аральского, – добавила она, подумав. – И можно перестать плыть, как только надоест или устанешь. И просто уйти в глубину…

– Не переставай плыть, – сказал Арсен. – Никогда нельзя переставать.

Он вздохнул.

– Поспать бы. Но опасно, да я и не усну, наверное.

Через минуту он уже спал, глубоко, беззвучно, как ребенок. Анита положила ружье себе на колени, села на край телеги.

Буца, привязанная к оглобле, покосилась на нее, переступила копытами, фыркнула. Мешок с личинкой был под телегой и очень ее нервировал. Аните и самой было неспокойно представлять, как неведомая гадость вылезает из мешка, и подкрадывается снизу, хоть Арсен и сказал, что она не успела развиться и уже сдохла.

– Ты стрелять-то умеешь? – спросил тихий голос. Анита дернулась всем телом, поворачиваясь, упираясь взглядом в невысокую полноватую фигуру, будто вырезанную из черного картона на фоне слабого свечения болота.

Наставник.

– Вы упали, – сказала она, думая, что спит.

Наставник зажег спичку, поднял ее к лицу. Анита увидела, что он улыбается.

– Иногда когда ты упал до самого низа – тогда и начинается верх, – сказал он. – И только так ты можешь вернуться к тем, кому ты нужен.

– У кольца нет конца, – прошептала Анита, глядя в небо.

– Да, – сказал Наставник. Спичка догорела, теперь он был только голосом в темноте, тенью темнее других теней. – Нет дна у совести. Нет предела у любви. Нет конца у дороги. Спи, Анита. Сапыги сегодня не нападут.

Она ощутила на волосах его мягкую руку.

– Сапыги? – спросила она. – Так они называются? Откуда они? Зачем вы с нами так? Что эти сапыги должны показать? Почему в мире все так жестоко? С нашим все понятно, но этот-то ваш, тут необязательно, зачем же вы?

Никого, кроме лошади, не было рядом. Анита вытерла слезы, легла в сено рядом с Арсеном и тут же уснула.

– Сапыги, значит? – говорил Арсен, подбадривая Буцу щелчком поводьев. Она недовольно мотнула хвостом, но пошла быстрее. – Вот, значит, какая у нас следующая фаза Эксперимента.

Дорога шла у самого Обрыва, на безопасном расстоянии – шагов двадцать, но у Аниты сердце все равно замирало. Поверхность была вся в выбоинах, телегу сильно трясло от скорости, Анита измучилась.

– К вечеру доедем, – сказал Арсен, мельком взглянув на солнце. – Потерпи.

Но они не доехали.

Сапыг было три. Они летели низко, стелились над травой, над ржавыми проплешинами болотной воды, над дубленой, сухой глиной.

Первой их заметила Буца, заржала, не замедляя бега, повела назад выпученным безумным глазом.

– Не уйти, – сказал Арсен. – Они быстрее.

Он с трудом остановил лошадь, спрыгнул, накрыл ее голову попоной, сунул в колеса телеги деревянный брусок. Буца всхрапывала, нервничала, но стояла смирно.

Не сводя взгляда с приближавшихся сапыг, Арсен поднял ружье.

– А мне? – хрипло спросила Анита. – Хоть что-нибудь.

Арсен пошарил под сеном, достал крепкий металлический крюк на деревянной ручке.

– Я им ящики двигаю, – сказал он. – Больше ничего нет. Держись, девчонка! Пройдут дожди…

И он коротко, горячо поцеловал ее. А потом они выставили перед собой оружие и стали ждать сапыг.

Ту, что была ближе всех, Арсен разнес двумя выстрелами. Бум, бум, отвратительный всплеск, сапыга закричала, как назгул, упала, покатилась по глине, хрустко ломая крылья. Вторая летела прямо на Аниту, но она вспомнила свои три года карате в школе и, сгруппировавшись, откатилась в сторону. Сапыга, коротко вскрикнув, пролетела мимо, исчезла за краем обрыва. Третья развернулась в воздухе и понеслась на Арсена, раскинув кожистые крылья.

– Осторожно! – крикнула Анита.

Арсен, закусив губы от напряжения, перезаряжал ружье, и Анита, заорав, выхватила брус из колеса телеги, метнула его вверх. Это отвлекло сапыгу; ударив крыльями, она дернулась в сторону, потеряла драгоценную секунду, и ее голова размером с футбольный мяч тоже разлетелась от выстрела.

– Молодец! – крикнул Арсен, начал поворачиваться, поскользнулся на хромой ноге и выронил ружье. – Ох, молодец, я бы с тобой…

Анита закричала, потому что последняя сапыга вылетела из-под обрыва и неслась к Арсену со спины, она была уже в секунде от него, уже выставила свое жало-яйцеклад, ему было уже никуда не деться.

Сейчас острый хитин пробьет кожу и мышцы, отравит парализующим холодом, загонит внутрь жадное, чужое, которое изгрызет и измучает. И Арсен будет кричать, как кричал Кун, и умирать будет долго, потому что никто для него из любви не сделает того, что было сделано вчера на ферме. Анита уж точно не сможет, она не такая.

И если тайну Эксперимента он угадал правильно, то Арсен опять окажется на больничной койке в Ереване с раздробленной ногой, и ему будет двадцать пять, и будет восемьдесят восьмой год, и мир будет полон смерти, потерь и всего, что этому миру предстоит.

Анита поняла, что крик висит в воздухе, и что это – её крик. Она закрыла собой Арсена, и лапы сапыги вцепились в ее плечи, чуть царапая кожу сквозь одежду, и в ее груди торчит жало размером с заправочный пистолет, и по всему телу от него расходятся волны ледяной боли. От сапыги пахло старым чуланом, немытыми волосами и горячим пластиком. Кожистые крылья застыли. Огромные фасетчатые глаза поглощали свет сотнями идеально выпуклых шестиугольников. Что-то горячее, чужое пошевелилось в груди Аниты, и жало потянулось наружу. Сейчас отлетит и нападет на Арсена.

– Хрен тебе, не уйдешь, – сказала Анита, размахнулась немеющей рукой и глубоко вонзила в тело сапыги свой крюк. Качаясь, совсем не чувствуя отнимающихся ног, похромала к обрыву. Десять шагов. Пять.

Арсен что-то ей кричал, все было как сквозь вату. Кажется, он просил, чтобы она остановилась. Или говорил ей о бессмертии. Или вообще молчал, и его не было, и Города не было, и Эксперимента.

И самой Аниты не было. Никогда.

Она проглотила горькую вязкую слюну во рту и, не оборачиваясь, шагнула с обрыва в черную, прохладную, тянущую сердце восторгом падения бездну.

– Продолжаем, – сказал Наставник. Анита сидела на синей в белую полоску кухне в своей хорошенькой квартирке в доме на Офицерской. Над чайником струился пар – он только что вскипел и отключился.

Анита схватилась за грудь – сердце билось часто, ледяная тоскливая боль никуда не делась.

– Ты от нее не умрешь, – сказал Наставник и помешал кофе в красивой фарфоровой чашке. – Ты ее вскормишь, перерастешь и посмотришь, что из этого выйдет…

Зазвонил телефон. Анита была под домашним арестом, но отвечать на звонки ей разрешалось. Плохо видя из-за слез, держась за стенку, она прошла в прихожую, сняла трубку.

В трубке молчали.

Она знала, кто это был. Знала, что он не увидит, но опустилась на колени и долго так стояла, держа трубку у уха.

– П-простите меня, – сказала она, когда голос наконец послушался. – Простите меня. Простите. Простите.

Собеседник молчал, но Анита слышала дыхание.

– Что мне сделать? – спросила она. – Пожалуйста, скажите.

– Из окна прыгни, тварь, – наконец сказал тот, кто ей позвонил. – Открой и прыгни. Ты на шестом этаже? Должно хватить.

– Вы правда этого хотите? – спросила Анита, чувствуя, как то, что было у нее в груди, начинает грызть острыми зубами. – Вам станет легче?

Она поднялась с колен, прошла на кухню – за столом никого не было, пенка на кофе чуть-чуть вращалась. Анита широко раскрыла окно, поставила руки на подоконник.

– Если вам станет легче, я, наверное, прыгну, – сказала она, стараясь быть честной. Было страшно, но раз надо – то надо.

– Мне не станет легче, – медленно ответил отец убитого ею мальчика. – Никогда уже не станет. Закрой окно, дура.

И он положил трубку.

Анита стояла у окна, уперевшись горячим лбом в пластиковую перекладину. Снаружи была нежная осенняя ночь – тополя роняли листья, где-то лаяла собака. У подъезда был припаркован патрульный автомобиль.

Во двор въехала еще одна машина. Остановилась под фонарем. Из нее вышел человек – высокий, крепкий, почти совсем седой. Прихрамывая, он сделал несколько шагов к дому, остановился, поднял голову и посмотрел прямо на Аниту.

Не двигаясь, они долго-долго смотрели друг на друга сквозь ночь.

 

Майк Гелприн

Моль

Совладелец частного сыскного агентства «Иголка в стогу» Герман Иванович Солдатов слыл человеком обстоятельным. Правда, когда Солдатов служил в санкт-петербургской сыскной полиции в должности надзирателя, считался он, напротив, ветрогоном и выжигой. Знался с ворами, с картёжниками, с хипесниками и прочей сомнительной столичной публикой. В притоны захаживал запросто, в воровские малины и на квартиры, где играли на интерес. Немудрено, что до старшего надзирателя Солдатов не дослужился, а был по-тихому из уголовного сыска отчислен и уволен в отставку без выплаты содержания.

Был Герман Иванович высок, рыжеволос, рыжеус и голубоглаз. Горькую шибко не пил, но при случае не отказывался. С девками особо не путался, но мог иногда загулять. Попусту языком не трепал, но и за словом в карман не лез.

С Полиной Петровной Вяземской Солдатов познакомился при самых что ни на есть любопытных обстоятельствах. Произошло это в ночном питейном заведении на Лиговке, которое по иноземной моде именовалось баром. Полина присела рядом с отставным сыщиком на высокий табурет у стойки, извлекла из сумочки британскую сигаретку и милостиво дождалась, пока Солдатов поднесёт зажигалку. Изящно прикурила, представилась, посетовала на ударившие под Рождество морозы и, наклонившись к новому знакомцу, доверительно сообщила, что замёрзла до неудобно сказать чего. Солдатов понятливо кивнул. Щёлкнул пальцами и велел нести для дамы «Русскую особую».

Выпивать, однако, Полина не стала, а, мило покраснев, извинилась и направилась в дамскую комнату. Солдатов проводил её задумчивым взглядом, после чего убедился в отсутствии бумажника в боковом кармане пиджака. Тогда из внутреннего он извлёк и бросил на стойку купюру трехрублёвого достоинства, сказал «без сдачи» и, вальяжно ступая, двинулся на выход.

Выбравшись на мрачную, занесённую колючим январским снегом Лиговку, Герман Иванович вмиг всякую вальяжность утратил. Он метнулся под арку проходного двора, скорым шагом его преодолел и, оказавшись на задках питейного заведения, поспел как раз вовремя, чтобы ухватить за локоть Полину, покидающую дамскую комнату через окно.

– Побеседуем? – предложил Солдатов, предъявив несколько старомодный пистолет системы «Купцов Калужский». – Ну-ну, не отказывайся, милочка, пройдём в авто, у меня дома нам будет удобно.

Получасом позже Герман Иванович разлил по фарфоровым чашечкам китайский жасминовый чай и, подперев могучим кулаком подбородок, довольно бесцеремонно стал гостью разглядывать.

– Нравлюсь? – сухо поинтересовалась та.

Солдатов с ответом помедлил. Субтильная черноволосая визави красавицей не была, но интересной назвать её можно было без всяких натяжек. А ещё, пожалуй, дерзкой. Какая-то особенная у неё дерзость, что ли, рассудил отставной сыщик. Не та, что присуща вульгарным столичным штучкам и бесцеремонным нагловатым провинциалкам.

– Вполне нравишься, – подытожил Солдатов. – У меня, если позволишь, вопрос.

– Нет.

Герман Иванович пригубил чай, подкрутил рыжие, подковкой усы.

– Нет так нет, – легко согласился он. – Но ты ошиблась: я не спрашиваю согласия, прежде чем уложить девку в постель. Меня интересует, что ты собиралась делать с моими кредитными картами.

Гостья пожала плечами.

– Снять со счетов деньги, естественно.

Солдатов саркастически хмыкнул.

– Каким образом, милочка?

– Кабацкая шансонетка тебе милочка. Меня можешь называть Княжной.

Солдатов и бровью не повёл – воровской кличкой его было не удивить.

– Да хоть Царевной, милочка. Итак, твоя светлость, каким образом ты собиралась свести деньги с карт? В «Первом императорском» мазуриков не жалуют.

– Я не воровка, – гостья внезапно потупилась. – Вернее, не была ею. я на самом деле княжеского рода, училась в Смольном, потом в университете на плетельщицу, – она устало махнула рукой. – Не доучилась: батюшка изволил разориться. Мы с братом остались без средств, понимаешь? Тогда я…

– Сидела? – прервал Солдатов.

– Два года, на Соловках. Неделю назад вышла на волю. Остальное ты знаешь.

– Понятно. – Солдатов отставил чашечку в сторону. – На плетельщицу, говоришь, училась… Так ты, значит, моль, княжна Полина Петровна?

– Да, – гостья решительно кивнула. – Я – моль. И не из последних.

* * *

В марте 2008-го, через два месяца после знакомства, на Поклонной открылось сыскное агентство «Иголка в стогу». За шесть последующих лет агентству удалось обзавестись серьёзной клиентурой и солидной репутацией. За мелочёвку вроде квартирных краж, подлогов и брачных афер компаньоны браться перестали. Всем этим занималось теперь дочернее предприятие, укомплектованное десятком ловких, сноровистых сыскарей с перспективным будущим и сомнительным прошлым. В головную же контору, переехавшую с Поклонной в центр, на Владимирский, захаживали теперь люди сплошь состоятельные, серьёзные и с делами деликатного свойства.

Алексей Емельянович Суворин, владелец издательского дома «Суворин и сыновья», явился под вечер, когда нежаркое августовское солнце, закатываясь, ласкало последними лучами гордый адмиралтейский шпиль.

– Большая шишка, – определила Полина, бросив небрежный взгляд на припарковавшийся у поребрика «Альбатрос» ручной сборки.

– Не просто большая, – заметил Солдатов, у которого была профессиональная память на лица. – Господин Суворин – особа, вхожая к государю. Столп отечественной культуры, можно сказать.

Издательский дом «Суворин и сыновья» недавно отпраздновал полтораста лет со дня основания. Его владельцы традиционно занимали высокие государственные должности и во многом и вправду влияли на развитие российской культуры. Как в плане книгопечатания, так и в целом.

– Присаживайтесь, Алексей Емельянович, сделайте милость, – предложил посетителю Солдатов. – Позвольте представить вам Полину Петровну Вяземскую, мою компаньонку и…

– Да-да, крайне приятно, – прервал визитёр. – Прошу прощения, у меня не так много времени, а история, которую я собираюсь вам поведать, достаточно необычна. Десять дней назад мы получили рукопись…

Рукопись пришла в издательский дом «Суворин и сыновья» обычным путём – по плетёночной почте. Это было единственным обычным обстоятельством во всей истории. Всё прочее вызвало немалое удивление у обоих видавших виды сыщиков. Автор рукописи сведений о себе не сообщал и именовал себя АБС. Присланное им сочинение называлось «Пикник на обочине». И просил АБС за своё сочинение ни много ни мало полтора миллиона рублей. На счёт в цюрихском банке, в месячный срок.

– Сколько? – ошеломлённо переспросил Солдатов, стоило издателю озвучить сумму.

– Полтора миллиона, сударь. Или семь с половиной миллионов американских долларов – по курсу.

– Но позвольте… Это же абсурд.

– Абсурд, абсурд. – Суворин покивал. – Когда рецензент впервые мне доложил об этом, именно так я и подумал. И продолжал думать до тех пор, пока с рукописью не ознакомился. Она, безусловно, стоит таких денег, господа. Да что там – я заплатил бы господину АБС вдвое или втрое больше, будь я уверен, что истинный автор – он.

– Вот как, – после короткой паузы осторожно проговорила Полина. – Вы полагаете, рукопись краденая?

– Наверняка. Собственно, отправитель письма этого особо и не скрывал. И за автора рукописи себя не выдавал. По словам господина АБС, досталась рукопись ему случайным образом, а настоящего сочинителя уже нет в живых. Кроме того, произведение «Пикник на обочине» не единственное: у АБС, дескать, есть ещё два десятка за тем же авторством. Понимаете, господа, если всё действительно так, то публикации этих произведений принесут многие и многие миллионы. Сочинители подобного уровня рождаются раз в столетие, если не реже. Отказ от сделки для меня равносилен потере огромной суммы. Тем паче, что АБС, откажи я ему, наверняка обратится к моим конкурентам. Однако согласиться на сделку означает подвергнуть издательский дом непомерному риску – в том случае, если объявится истинный автор рукописей и предъявит судебный иск. А сдаётся мне, что появится он всенепременно. Или его законный наследник, или же доверенное лицо. Так или иначе, мы не знаем, в чём именно заключается афера, а узнать это необходимо.

– Ясно, – подытожила Полина. – Вы хотите, чтобы мы отыскали человека, который скрывается под псевдонимом АБС?

– Для этого я и пришёл к вам. Срок истекает через три недели, за вознаграждением я не постою. Пока что я распорядился перевести на цюрихский счёт аванс – десятую часть от запрошенной суммы – в знак декларации намерений. Что скажете, господа?

Сыщики обменялись взглядами.

– Мы берёмся за ваше дело, сударь, – за обоих церемонно ответила Полина. – Переправьте, пожалуйста, письмо АБС на наш адрес. Вместе с рукописью, разумеется.

* * *

– Это сочинение – бомба, Герман, – сказала Полина на следующее утро. – Настоящая.

Не искушённый в изящной словесности Солдатов недоверчиво хмыкнул и подкрутил усы.

– Так уж и бомба.

– Так уж. Можешь поверить литературному вкусу урождённой аристократки. Фантастическая философская притча, причём «фантастическая» во всех смыслах. Ну и ещё. Мы имеем дело с молью почти наверняка.

– Ладно, – вновь подкрутил усы Солдатов. – Поработаем.

К вечеру Полинина гипотеза подтвердилась. Письмо, отправленное издателю неведомым АБС, прошло через полдюжины плетёночных узлов, прежде чем достигло адресата. Выяснить, откуда оно было послано, возможным не представлялось.

– Бьюсь об заклад, что и не представится, – бросила Полина устало. – Запрос в «Плетёночный Надзор» я, конечно, послала. Но на успех особо не рассчитываю.

Солдатов согласно кивнул. Плетёнка была величайшим изобретением двадцатого века. Разработанная в российских университетах и предназначенная для обмена и хранения информации система за какие-то полтора десятка лет превратилась в исполина, опутавшего мир и преобразовавшего его под себя. Плетёнка породила множество новых занятий и профессий – тысячи и тысячи людей становились плетельщиками и оплётчиками, вязальщиками и оцифровщиками, настройщиками и узловиками. Однако появилась и ещё одна профессия, криминальная, для самых умелых, рисковых и беспринципных. Представителей этой профессии называли молью. Боролись с молью истово, давили её безжалостно, но искоренить не могли. Слишком осторожной, изворотливой и неуловимой оказалась моль, слишком живучей.

– Итак? – подвёл итог первому дню сыска Солдатов. – Что у нас есть?

– Практически ничего. – Полина пожала плечами.

Солдатов кивнул: на скорые результаты он и не рассчитывал. Отыскать моль в плетёнке было чрезвычайно сложно, она попросту могла находиться где угодно.

– С АБС необходимо установить связь, – сказала Полина. – Одностороннюю: на двустороннюю он не пойдёт. Нам придётся размещать в плетёнке объявления для него. В текст включим несколько первых строк рукописи, чтобы понял, что информация предназначена ему. Сложнее другое: заставить АБС отреагировать на эту информацию. Так или иначе, свяжись, пожалуйста, с господином издателем, спроси позволения от его имени истребовать у АБС фрагменты остальных рукописей. Пускай всего лишь по паре страниц из каждой. За дополнительное вознаграждение, естественно.

– Зачем нам это? – удивился Солдатов. – Ты хочешь убедиться, что другие рукописи существуют?

– Я как раз уверена, что они существуют. Но нам нужны хоть какие-то зацепки.

– Что ж, почему бы и нет, – поразмыслив, рассудил Герман Иванович. – Алексей Емельянович – человек состоятельный, лишняя трата его не разорит. Ну а я пока что начну розыски с другого конца.

Полина понимающе усмехнулась. «Другим концом» были накопленные Солдатовым связи. В санкт-петербургской сыскной полиции, в частности.

* * *

– Интересно, платили ли когда-нибудь пятьдесят тысяч рублей за десяток отрывков, наудачу выдернутых из литературных сочинений? – задумчиво проговорила Полина. – Однако прелюбопытная история получается.

– Да? – заинтересовался Солдатов. – Какая же?

– Я изучила фрагменты самым тщательным образом. Получается вот что: в отличие от «Пикника на обочине», не привязанного к исторической действительности, прочие тексты с ней согласованы. Только вот беда – согласованы весьма странно. В частности, в них фигурирует человек по прозвищу Ленин. В честь этого Ленина названы улицы, проспекты, учебные заведения и даже города. И ещё один человек по прозвищу Сталин. Тебе это о чём-нибудь говорит?

Солдатов пожал плечами.

– Ни о чём абсолютно. А тебе?

– Представь, мне тоже не говорило. До тех пор, пока я не додумалась прочесать плетёнку. Выяснилось любопытнейшее обстоятельство: оба индивида были арестованы и расстреляны по приказу государя Николая Александровича в 1916-м, за год до победы над Германией в Великой войне. Не только эти двое, расстреляли целую группу уголовников и бутовщиков. В общем, я приобрела монографию за авторством профессора Виноградова, это историк, современник тех событий. Монография у меня в цифровике. Так вот: профессор Виноградов выдвигает гипотезу, что победе мы во многом обязаны именно этому обстоятельству – своевременному устранению Ленина, Сталина и остальных.

– И что же? – удивился Герман Иванович. – Я, прости, не улавливаю причинной связи.

– Сейчас уловишь. – Полина задорно подмигнула. – Насколько мне удалось понять, в сочинениях АБС оба субъекта не были расстреляны. А, напротив, способствовали низвержению государя и узурпировали трон. Вместе или по очереди – неясно, но это и не так важно. Теперь улавливаешь?

Солдатов помялся.

– Боюсь, что не вполне, – осторожно ответил он.

– Видишь ли, сначала я предположила, что творчество АБС пришлось на время царствования Алексея Николаевича. я решила, что АБС сочувствовал восстанию коммунистов 1923 года и был репрессирован вместе с ними, а рукописи его – утеряны. Тогда предположение, что он вывел свои фантастические миры, исходя из коммунистических воззрений, стало бы логичным. Однако, поразмыслив как следует, я от этой теории отказалась.

– Почему же? – подался вперёд Солдатов.

– АБС явно родился позже. По всей видимости, уже после кончины Алексея Николаевича. Судя по встречающейся в рукописях терминологии, АБС застал космические полёты и высадку Боброва на Луну. Наверняка застал Великий Застой в Штатах. Также наверняка – первые цифровики, только почему-то своего героя оцифровщика назвал программистом.

– Хм-м… – Солдатов кашлянул. – И какие из этого выводы, милочка?

Полина фыркнула.

– Ещё раз назовёшь меня милочкой, и я тебя пристрелю. Вывод всего лишь один – дело это гораздо более запутанное, чем поначалу нам представлялось.

– Ничего. – Солдатов залихватски подкрутил усы. – Будем распутывать. Собирайся, через два часа мы вылетаем в славный град Красноярск.

– Зачем? – удивилась Полина.

– Там нас ждёт встреча с весьма интересным человеком.

– И что это за человек?

Солдатов заговорщицки подмигнул.

– Моль. Кличка – Корсар.

– Вот как. И что он там делает?

– Как что? – развёл руками Герман Иванович. – Сидит, естественно.

* * *

Копию досье на сидельца по кличке Корсар Герману Ивановичу уступил за полсотни целковых давний его знакомец, архивариус при тайной сыскной канцелярии. Был Корсар молью особого толка – книжной. Поначалу тянул информацию из архивов и частных библиотек по мелочи, потом вошёл во вкус. Последней его аферой стало хищение полного собрания сочинений некоего Левина за три месяца до издания. Корсару удалось распродать пару миллионов экземпляров с десятка плетёночных узлов и сбросить выручку на счета в иноземных банках, прежде чем его отыскали и упрятали за решётку.

Солдатов захлопнул папку с досье, когда самолёт пошёл на снижение.

– Способный вьюноша, – сообщил он умостившейся в соседнем кресле напарнице. – Целое собрание сочинений свёл. Напомни, пожалуйста, кто такой этот Левин.

– Стыдно не знать, – с укоризной отозвалась Полина. – Левин Поликарп Евгеньевич, беллетрист. Всю жизнь, считай, писал в стол, а стоило пять лет назад умереть, выяснилось, что он гений. Права на издание откупили у наследников за миллионы, половину сам государь Павел Александрович внёс, из личных средств. Представляю, сколько замков разгрыз этот Корсар, пока добрался до депозитария на издательском узле. Что ему за это дали?

– Десяточку. Трёшницу уже отсидел.

Оказался Корсар бледным анемичным молодым человеком с узким нервным лицом и колючим взглядом.

– Сигаретку позвольте, – попросил он, усевшись на табурет в комнате для свиданий. – Зачем пожаловали?

– За помощью, – поднёс зажигалку Солдатов. – Не безвозмездно, разумеется. Мы отблагодарим.

– Это каким же образом? – выпустил дым через нос Корсар.

– Начальник тюрьмы – знакомец моих знакомцев. Тебе ведь ещё семь лет сидеть? Хорошая еда, сигареты, выпивка, свежие газеты, книги… Взамен много не просим: нам нужны всего лишь сведения о некоторых твоих приятелях. Что скажешь?

Корсар усмехнулся.

– Напрасно пришли, – ответил он. – Моль своих не отдаёт.

– Так уж и не отдаёт, – подкрутил усы Солдатов. – А за деньги?

Корсар затушил сигаретный окурок о подошву казённого ботинка.

– Мы не в Штатах, уважаемый, – насмешливо сказал он. – Взяток не берём-с.

– Ну а девочку на ночь? – предложил Герман Иванович. – Из поселенок. я организую.

– Нет.

– «Нет», значит? – угрюмо повторил Солдатов. – По-хорошему, значит, не хочешь…

– Постой, Герман, – подалась вперёд Полина. – Не надо ему угрожать. Цифровик, – бросила она. – Последняя шайба, отечественного производства, мозг пять интелей, четыре уровня разделёнки и полный комплект требухи.

У заключённого загорелись глаза.

– Связь? – быстро спросил.

– Без границ, земля – космос – земля, курьерская скорость. Завтра будет у тебя.

– Ты плетельщица?

Полина улыбнулась.

– Хуже, – сказала она. – Я – моль.

* * *

– Такие дела под силу троим, – буркнул Корсар сутки спустя. – Сомневаюсь, что есть кто-то ещё, кого я не знаю.

– Имена, фамилии. – Солдатов раскрыл блокнот. – Адреса.

Заключённый с Полиной разом расхохотались.

– У моли нет имён, – отсмеявшись, поведал Корсар. – Адресов тем более. Это в задрипанных Штатах такие, как я, свободно расхаживают по улицам. Дают в лапу и идут грызть тайники, а на законы поплёвывают. я назову клички и дам ключи от комодов, больше не просите.

– Каких ещё «комодов”? – нахмурился Солдатов.

Полина вздохнула.

– Посиди спокойно, – попросила она напарника, – а мы поговорим. Комоды – это не по твоей части. Слушаю тебя, Корсар.

– Книгами занимаются Нетопырь, Купчина и Князь.

Герман Иванович скрестил на груди руки.

– «Князь», – недовольно проворчал он. – Сплошные аристократы, гиббона мать.

* * *

Следующие две недели Герман Иванович провёл в хлопотах. В Книжной Палате он заказал сводный отчёт по российскому книгопечатанию и тщательно его изучил. В архиве тайной сыскной канцелярии прокорпел двое суток подряд. Затем встретился с деканом университетского исторического факультета и добрых четыре часа пытал того насчёт вековой давности расстрела бунтовщиков. В институте литературоведения получил заключение экспертов касательно сочинения «Пикник на обочине» неведомого АБС. Нанёс визит в «Российский союз литераторов», где ознакомился с порядком регистрации авторских прав. И, наконец, посетил головную контору «Плетёночного надзора» на Фонтанке.

Там Солдатов поболтал с секретаршей, угостил воронежским пивом старшего оцифровщика и зазвал в «Метрополь» двух бывалых надзирателей. Дождавшись, когда оба захмелели, спросил:

– А не попадалось ли вам, господа, что-либо эдакое вовсе особенное? Какая-либо, с позволения сказать, чертовщина.

– Конкретней, – обронил тот надзиратель, что был помоложе. – Какая именно?

– Ну, к примеру сказать, хищение добра, у которого нет хозяина.

Надзиратели переглянулись.

– Было, – сказал тот, что постарше, и махнул рюмку «Русской особой». – Было пару раз. Вот, например, проходила у нас по одному делу моль по кличке Помещик…

Помещик торговал в плетёнке недвижимостью. Доверчивым покупателям предоставлял фотографии загородных домов в Петергофе, Павловске и Царском Селе. Предоставлял также документацию и географические карты с привязкой к местности. Взимал задаток и исчезал. Впоследствии выяснялось, что отснятого во всех подробностях строения не существует. И не только в том месте, где ему согласно документации следовало находиться, а вообще и как такового.

– И где сейчас этот Помещик? – полюбопытствовал Герман Иванович.

– Да поди знай, – развёл руками надзиратель, что помоложе. – Деньги отстирал и жирует себе где-нибудь. Как он эти фотографии слепил, ума не приложу. Эксперты тоже в недоумении. Талантливый, в общем, сволочь. Или взять, например, другого, по кличке Шофёр. Этот автомобилями торговал, по той же схеме. Якобы старинными, собранными по индивидуальным заказам. Есть, знаешь ли, любители ретро-авто, коллекционеры.

* * *

– Увы, результата нет, – доложила Полина за неделю до истечения отпущенного издателем срока. – В комодах я порылась. Недолго: моё присутствие обнаружили и сменили замки, квалификации, чтобы подобрать ключи, мне не хватило. Следы тех троих я нашла. Но только следы. В общем, отыскать пресловутую иголку в стогу гораздо проще, чем моль в плетёнке.

– Что ж. – Солдатов подкрутил усы. – Это всё?

– Почти. АБС, кто бы он ни был, видимо, догадался, что мы ищем его. На последние мои объявления он не ответил. Думаю, и не ответит.

– Ладно, – небрежно обронил Солдатов. – Оно и к лучшему.

– В каком смысле «к лучшему»? – изумилась Полина.

– В самом прямом. Господин Суворин, оказывается, обратился не только к нам, но и в государственную службу. Господа из «Надзора» нашего АБС вычислили. И, как мне сообщили, со дня на день возьмут.

– Из «Надзора»? – опешила Полина. – Ты уверен?

– Так мне по крайней мере сказали.

– И… И кто он?

– Один из наших троих. – Герман Иванович привычным жестом подкрутил усы. – Нетопырь, Купчина или… – Солдатов выдержал паузу. – Или Князь. Кто именно, мне сообщить не пожелали.

На следующее утро старший компаньон частного сыскного агентства «Иголка в стогу» явился в контору пораньше. Ознакомился с оставленной Полиной запиской, в которой та сообщала, что срочно отбывает в Москву по делу, не терпящему отлагательств. Тяжело вздохнул и до полудня терпеливо читал «Пикник на обочине», тщась понять, что в этом сочинении эдакого особенного. Понять не удалось. Телефонный звонок застал Солдатова недоумевающим по поводу того, где именно служил персонаж по имени Ричард Нунан, которому Герман Иванович сочувствовал как коллеге по ремеслу.

– Да! – рявкнул Солдатов в трубку.

– Она в Москве, – доложил сыскарь из дочернего предприятия. – Мы «довели» её до гостиницы «Двуглавый орёл», что на Тверской. Поднялась в триста шестнадцатый.

– Понял, вылетаю. Глаз с номера не спускайте! Если они попытаются его покинуть, задерживайте любой ценой.

– «Они»? – переспросил сыскарь.

– Да. Там их наверняка двое.

* * *

Мелодраматические эффекты Герман Иванович не жаловал. Поэтому врываться в триста шестнадцатый номер гостиницы «Двуглавый орёл» он не стал, а скромно постучал в дверь рукояткой «Купцова Калужского».

– Открывайте, открывайте, господа моль, – велел Герман Иванович в ответ на вопрос «Кто там?». – Гость на порог, счастье в дом. Или правильнее сказать «в комод»?

Полминуты спустя Солдатов, поигрывая «Купцовым Калужским», пересёк гостиничный номер, уселся в кресло и закинул ногу на ногу.

– Дверь запри, – приказал он, смерив взглядом рослого и поджарого брюнета с дерзким лицом. – Ну, здравствуй, князь Владимир Петрович. Или тебе приятнее, если я стану говорить просто «Князь», без имени?

– Как вам будет угодно, – брюнет не изменился в лице. – Могу я спросить, каким образом вы нас нашли?

Солдатов не ответил. Дело Полины Петровны Вяземской за двое суток, проведённых в архиве тайной канцелярии, он изучил досконально. Старший брат Полины Владимир проходил по этому делу свидетелем, хотя дознаватель и подозревал, что затеял аферу по хищению средств со счетов в «Первом императорском» именно он, а не осуждённая на два года сестра. За Владимиром был, тем не менее, установлен тайный надзор, но месяц спустя Вяземский из-под надзора бежал и скрылся. Дальнейших сведений о нём в деле не имелось.

– Выгораживать братца, что же, вошло в привычку? – перевёл взгляд на Полину Солдатов. – Когда ты поняла, что это он?

– Когда… Когда услышала… – Полина потупилась.

– Что услышала?! – рявкнул Солдатов.

– Когда услышала кличку «Князь».

– Я так и думал. До меня это дошло несколько позже. Но всё же дошло.

– Насчёт «Надзора» ты соврал? – тихо спросила Полина. – Оплётчики Володю не искали? Ты просто напугал меня, чтобы…

– Не напугал, а спугнул, это разные вещи, – поправил Солдатов. – Не суть важно. Излагайте. По порядку и очень подробно.

– Смысла нет, вы всё одно не поймёте, – бросил Князь. – А даже если поймёте, то не поверите.

Герман Иванович подкрутил усы.

– А ты, твоя светлость, попробуй, – язвительно предложил он. – Как знать, может статься, и пойму. И даже поверю. Другого выхода у тебя в любом случае нет.

Владимир Вяземский помялся, переступил с ноги на ногу.

– Что ж, извольте. Вы знаете, что такое «портьера»?

– До недавней поры не знал. Но теперь в курсе.

Портьерой моль называла образованную плетёнкой субстанцию, материального воплощения не имеющую. Условно считалось, что портьера покрывает Землю подобно сплошному облаку, что в ней хранится вся накопленная человечеством информация и продолжает накапливаться новая.

– Несколько лет назад самые искусные из нас обнаружили, что в портьере имеются чужеродные образования, – неспешно говорил Князь. – Содержащие некую информацию, человечеству не известную. И нащупать эти образования в конгломерате информационной пыли крайне трудно. Тогда появилась гипотеза, что информация просочилась из другого мира в тех местах, где портьеры обоих миров соприкасаются. Этот другой мир, хотя и похож на наш, во многом с ним разнится.

Солдатов задумчиво кивнул. Нечто подобное он и предполагал.

– Дальше, – бросил он.

– Понимаете, дальше всё на уровне догадок. У нас ограниченная информация – только та, что моль сумела добыть, прогрызая дыры в портьере, эдакие информационные туннели, неустойчивые и нестабильные, то и дело норовящие схлопнуться. Мы считаем, что начавшаяся в 1914-м Великая война расколола мир напополам. В той, другой его половине, Россия Великую войну проиграла. Там, кстати, эту войну называют Первой мировой. Потому что вслед за ней была и Вторая, ещё более страшная.

Подперев стволом «Купцова Калужского» подбородок, Солдатов слушал о том, как в отколовшемся мире всё пошло наперекосяк. О том, как царский трон узурпировали преступные банды и к власти пришли террористы и людобои. О новой войне, о репрессиях и голодоморе. О застое, отбросившем Россию назад в развитии и технологиях. О том, что лишь в последние годы страна стала оправляться и вставать на ноги.

– Там тоже есть плетёнка, – подытожил Князь, – они называют её Сетью. И узлы, которые называются серверами. Моли удаётся нащупать только самые оживлённые, с самым интенсивным информационным потоком. Так я полгода назад прогрыз путь к серверу под названием Флибуста. На нём были книги, тысячи, миллионы краденых книг. Стягивать информацию оттуда неимоверно трудно, поверьте. Процесс крайне медленный и нестабильный. я потратил несколько месяцев, прежде чем завладел тем, что было на самой востребованной полке. Они, впрочем, называют полки страницами. Так-то. Теперь вы знаете всё.

– Нет, не всё, – бросил Солдатов жёстко. – я навёл справки. На том, что ты стянул с этой полки, можно сделать миллионы. А если завладеть другими полками и подойти с умом, то миллиарды. Значит, так, светлости: третья часть – моя. По рукам?

Князь не ответил.

– Ты опоздал, Герман, – устало сказала Полина. – Мы оба опоздали.

– Это ещё почему?

– Видишь ли, наши миры стали сближаться.

– Что? – оторопел Герман Иванович.

– Начался обратный процесс, – за сестру ответил Князь. – Он пока ещё не набрал обороты, но разрыв уже затягивается. Понимаете, у них тоже есть моль, они называют её хакерами. Их моль проникла к нам, как и мы к ним. На этой самой Флибусте есть сочинения некоего Пелевина. По косвенным данным, личность его в том мире неизвестна. Теперь подумайте: не книги ли это нашего П. Е. Левина, уворованные Корсаром и стянутые у него хакерами?

– По той же причине Володя не рискнул объявить себя автором трудов АБС, – добавила Полина. – Понимаешь, весьма возможно, что в недалёком будущем портьеры обоих миров сольются в одну, общую. А возможно, вслед за портьерами сольются и сами миры.

Минут пять молчали. Солдатов пытался собрать разрозненные мысли воедино, но ему это упорно не удавалось.

– Не понимаю, – со злостью сказал он наконец. – Что мешает стянуть информацию с этой вашей Флибусты сейчас? Наймём плетельщиков, снабдим их цифровиками, и пускай себе тянут под нашим началом. Пока там что-то сольётся или разольётся, мы успеем сколотить состояния.

– Нет, не успеем, – криво усмехнулась Полина. – Я уже говорила тебе: мы опоздали. Флибусты больше нет, третьего дня её, к сожалению, прихлопнули.

– Как это «прихлопнули»? – ахнул Герман Иванович.

– Да так – ликвидировали. По закону. Миры, увы, сближаются, Герман: у них теперь тоже, видишь ли, появились законы против моли. Пока, правда, не такие строгие, как у нас.

Герман Иванович поднялся. Сунул «КК» в карман и, глядя себе под ноги, пошагал на выход. На пороге обернулся.

– Агентство «Иголка в стогу» прекратила своё существование, – с горечью сказал он. – Младший партнёр собирался надуть старшего. Да и старший тоже хорош.

– Мы все хороши. – Полина потупилась. – Хотели стать богачами за чужой счёт. Знаешь, Герман, я думаю, то, что у нас ничего не вышло, – справедливо. Кстати, АБС – это не один человек, а двое. В том, другом мире, их уже нет в живых. Однако их сочинения будут жить вечно. Должны жить вечно. И вот что мы с братом по этому поводу думаем…

* * *

– Мы распутали дело, – пожал руку издателю Солдатов. – Позвольте представить вам Владимира Петровича Вяземского. В сложившихся обстоятельствах доверенное лицо АБС в нашем мире – он.

– «В нашем мире»? – удивился Алексей Емельянович. – Что это значит?

– Долгая история, – махнул рукой Солдатов. – И к делу не относящаяся. Важно то, что господин Вяземский даёт разрешение на публикацию рукописей. Агентство «Иголка в стогу» выступит поручителем. Условия сделки, однако, меняются.

– Что ж, – потёр руки Суворин, – прекрасно. Каковы новые условия, позвольте узнать?

– Я отказываюсь от гонорара, – твёрдо заявил Князь. – Вы опубликуете рукописи за авторством братьев Аркадия и Бориса Стругацких так, чтобы их сочинения стали достоянием человечества. Причитающуюся сочинителям часть прибыли я, как распорядитель, жертвую в пользу нуждающихся. И пусть никто не уйдёт обиженным.