Глава первая

1

«…Я очень соскучился по тебе, по сыну и часто думаю о том, что море все же разъединило нас. Но что можно сделать? Я люблю тебя и его. Через два месяца мы должны увидеться. Я приеду в отпуск. Только что я сменился с вахты. Второй час. Хочется поговорить с тобой.

Завтра мы приходим в Одессу. На судне у нас все по-старому. Вот только уезжает капитан. Его отзывают в Ленинград. Для меня это большая потеря. Логачев относился ко мне прекрасно. Ты знаешь, как он помог мне, знаешь, как мне сначала было трудно! Я все еще чувствовал себя матросом, когда пришел на «Колу». Очень трудно переходить эту грань: от матроса — к помощнику, от кубрика — к кают-компании.

После окончания училища мне все представлялось простым и легким. На самом деле все оказалось не так. И на мостике первое время было как-то не по себе, но Михаил Константинович объяснял, показывал, учил самостоятельности. Теперь я сам чувствую, что стал штурманом, помощником капитана, и очень благодарен ему за это.

Временно «Колу» примет Карташев — старший помощник. Помнишь, я тебе писал о нем. Великолепный моряк и прекрасный товарищ. С командой у меня отношения хорошие. Кажется, меня уважают. Наверное, потому, что я сам проплавал три года матросом и знаю их работу. Наладились отношения и с Хохлуном…»

Игорь Петрович Микешин, третий помощник капитана небольшого грузового парохода «Кола», положил перо, устало потянулся и взглянул на маленькую фотографию жены, висевшую над столом.

С нее смотрело молодое улыбающееся женское лицо. Светлые волосы, лукавый взгляд больших, слегка сощуренных глаз, две темные родинки на верхней губе.

Милое веселое лицо…

Микешин, не закончив письма, прилег на койку. Ему вспомнилось, как год назад они с Женей выходили из загса. На сумрачной прохладной лестнице было пусто, Игорь обнял жену и поцеловал. В это время внизу хлопнула дверь и послышались шаги.

«Пустите меня, штурман, пустите! — в шутливом ужасе зашептала Женя. — Неприлично целоваться на лестнице! Даже с собственной женой…»

И сейчас, вспомнив это, Игорь улыбнулся.

Когда «Кола» была в Северном море, на борт пришла радиограмма. В ней Женя сообщала, что у нее родился сын, Юрка. С этими словами: «Сын, Юрка!» — Микешин вбежал к Логачеву» Ведь он и мечтал о сыне…

В Роттердаме, куда заходила «Кола», Игорь накупил для Юрки уйму всяких нужных и ненужных вещей. Скоро он увидит его. Скоро отпуск…

Судно тихонько покачивало. Игоря начало клонить в сон.

2

«Кола» стояла в экспортной гавани. Только приступили к погрузке цемента, как вахтенный постучал в каюту Микешина.

— Игорь Петрович, вас спрашивают.

Микешин поправил китель и вышел в кают-компанию.

У зеркала, прислонившись к камину, стоял высокий человек в летнем спортивном костюме: редкие, гладко причесанные светлые волосы были разделены пробором, лицо бледное, с длинным «утиным» носом, маленькие голубые глаза.

— Вы вахтенный?

— Я вахтенный.

— На палубе должны быть, а не сидеть в каюте, — процедил незнакомец. — Прикажите матросу внести мои чемоданы.

Микешин рассердился: «Подумаешь, ферт…»

— А к кому вы собственно? — не очень любезно спросил он.

— Я капитан «Колы». Дробыш Георгий Георгиевич. А вы?

— Третий помощник — Микешин Игорь Петрович.

— Так вот, товарищ Микешин, прикажите внести чемоданы и покажите мою каюту.

— Ваша каюта вот здесь. Я сейчас позову старшего помощника. Он откроет ее вам.

Игорь постучал к старшему и, не дожидаясь ответа, просунул голову в дверь:

— Иван Александрович, прибыл новый капитан. Просит открыть каюту. Недоволен чем-то…

Старпом не успел встать из-за стола, как в каюте появился новый капитан:

— Здравствуйте. Почему не встретили? — недовольно проговорил он, пожимая старпому руку.

— Мы не получали вашего сообщения.

— Странно. Я давал радио на инфлот. Ну, хорошо. Дело не в этом. Проводите меня в каюту и захватите с собой судовые документы. Сразу же начнем приемку.

— Есть.

Дробыш и старпом закрылись в капитанской каюте. Микешин остался в кают-компании. Из-за двери доносились голоса. Они то повышались, то совсем затихали.

Микешину очень хотелось знать, о чем идет разговор. Чувствовалось, что новый капитан чем-то раздражен.

Через час Микешин увидел Ивана Александровича. От капитана он вышел красный и возбужденный.

— Какое впечатление? — спросил Игорь.

Старпом посмотрел на него и ничего не ответил.

Весть о том, что на судно прибыл новый капитан, моментально облетела экипаж. Особенно взволновала эта новость комсостав. Обедать все собрались ровно в двенадцать. Дробыш вышел к столу в форменном пиджаке, но без воротничка и галстука. Медная головка запонки торчала из-под кадыка. Он сел в капитанское кресло и, ни на кого не глядя, начал есть. Обычно оживленный, в этот день обед прошел в молчании. Все чувствовали себя настороженно и только изредка перебрасывались короткими фразами. Дробыш неодобрительно посматривал на радиста и Микешина, явившихся к столу без пиджаков, в легких рубашках.

Когда обед кончился, Дробыш, по-прежнему не глядя ни на кого, словно в пустоту, негромко сказал:

— Товарищи, я попрошу вас в будущем приходить к столу в пиджаках.

— Тогда уж нужны воротничок и галстук, — усмехнулся старший механик, поглядывая на торчавшую запонку Дробыша.

— Это необязательно. Но пиджак нужен. Иначе кают-компания становится похожей на персидский базар. — И Дробыш ушел к себе в каюту.

Все переглянулись.

— Скоро в смокинги заставит облачаться. Подумаешь, лайнер какой нашелся. Кажется, я сюда совсем ходить перестану. Буду на палубе есть, — проворчал радист, вытирая платком со лба пот.

— Зря он конечно. Жара-то какая стоит. — кивнул головой на термометр второй помощник, маленький, рыжий и краснолицый. Ему всегда было жарко.

— Хватит, товарищи. Сказано ходить в пиджаках, надо ходить в пиджаках. — сказал старпом. Нельзя было понять, согласен Иван Александрович с распоряжением капитана или иронизирует.

Вскоре после обеда Дробыш вызвал Микешина к себе:

— Как вам известно, «Кола» идет в Бейрут. У вас подготовлены карты для перехода?

— Почти все.

— Срочно подготовьте все карты. — Капитан немного помолчал и вдруг резко спросил: — А в каком состоянии касса?

— Кассовый отчет за прошлый месяц сдан. Остаток денег в сейфе.

— Сейф перенесете ко мне. Я буду лично выдавать вам деньги в том количестве, в каком это требуется.

— Есть.

— Вот всё пока. Можете идти.

Это уж было слишком. Обычно на судах кассой ведают третьи помощники. Новый капитан, видимо, не доверял Микешину. Игорь вышел из каюты с неприятным чувством.

3

Отход «Колы» назначили на следующий день. Микешин уверенно распоряжался на палубе. Он любил работать с командой, охотно помогал закрывать трюмы тяжелыми лючинами, тянул концы на швартовках. И в то же время он чувствовал себя штурманом, которого должны слушаться, чьи распоряжения должны выполнять беспрекословно.

К Микешину подошел матрос Полужный:

— Игорь Петрович, на кормовой все закончено. Остался один ящик-тяжеловес в пять тонн. Кран занят на втором номере. Разрешите поднять этот ящик двумя стрелами?

Предложение показалось Микешину рискованным. Стрела была рассчитана только на три тонны.

— Двумя? Не-е-т… Подождем кран.

Матрос сокрушенно развел руками:

— Но, Игорь Петрович… Мы задержим всю работу. Нельзя закрывать трюм. А две стрелы свободно возьмут этот ящик.

— А по-моему, не возьмут.

— Мы так делали уже несколько раз. Ну что вы, Игорь Петрович…

Микешин покраснел и голосом недовольного начальника проговорил:

— Идите и делайте, как я сказал.

Полужный повернулся и, что-то ворча себе под нос, пошел на корму.

— А вы не правы, — проговорил за спиной Микешина старпом. Он стоял позади и слышал весь разговор.

— Нет, прав, — упрямо сказал Микешин. — Стрелы ведь трехтонные. В какой-то момент груз будет только на одной стреле.

Иван Александрович вынул из кармана карандаш, записную книжку и принялся объяснять Микешину, почему ящик можно взять стрелами.

— Понятно теперь, Игорь Петрович? Пойдите и отмените ваше распоряжение.

Микешин молчал. Отменить распоряжение! Согласиться с Полужным? С тем, что тот знает больше, чем он, штурман? Нет. Но старпом, видя колебания Микешина, жестко сказал:

— Идите, Игорь Петрович, поскорее, люди ведь простаивают. Иначе придется вмешаться мне.

В этот момент Игорь был страшно разобижен на старпома. Сам же учил, что надо избегать отмены распоряжений. А тут… нарочно хочет поставить его в неловкое положение.

Матросы курили у трюма № 4. Полужный размахивал руками, что-то возмущенно рассказывая товарищам. На берегу стоял злополучный ящик. Открытый трюм зиял в палубе глубоким провалом.

— Полужный! — крикнул Микешин, — Подите-ка сюда. Матрос неохотно подошел.

— Давайте попробуем взять ящик стрелами. Рискнем. А то действительно задержка получается.

Полужный посмотрел на Микешина и улыбнулся:

— Правильно, Игорь Петрович. Да вы не беспокойтесь, мы всегда так берем. Все будет в порядке.

Полужный отправился готовить стрелы, и Игорь видел, как весело начали работать матросы. Мир был восстановлен, и снова протянулись нити, связывающие его с командой. Теперь и о старпоме Микешин думал с признательностью, — иногда, оказывается, полезно отменить свое распоряжение. Он был благодарен старпому.

Тем временем ящик, застропили. Полужный скомандовал:

— Вира помалу, правая!

Загрохотали лебедки, и тяжеловес повис в воздухе. Стрела чуть заметно выгнулась, такелаж натянулся. У Микешина похолодело в груди. «А вдруг не выдержит!» — успел подумать он и тотчас услышал звук, похожий на выстрел из пистолета, крик: «Берегись, полундра!» Стрела стремительно пошла на левый борт.

В первый момент Микешину показалось, что груз сорвался.

Он бросился к Полужному.

Матрос спокойно взглянул на него:

— Все в порядке, Игорь Петрович. Лопнула оттяжка. А стрела выдержала. Через минуту оттяжку заделаем.

Теперь только Игорь увидел, что ничего страшного не случилось. Ящик покачивался на стреле.

— Хорошо, что так. Ну давай вирай, — успокаиваиясь, распорядился Микешин.

Полужный закричал:

— Вира оба! — И ящик медленно взяли обе стрелы. Теперь тревожиться было не о чем. Микешин постоял еще несколько минут, посмотрел, как ловко опустили ящик в трюм, и довольный пошел на носовую палубу.

4

«Кола» уходила из Одессы вечером. Воронцовский маяк уже зажег свой красный огонь. Порт вспыхнул множеством электрических лампочек, отражавшихся в потемневшей воде.

Дробыш поднялся на мостик. Он был в форме и белой летней фуражке. Микешин уже давно проверил руль, огни и теперь, стоя у телеграфа, ожидал распоряжений капитана.

Дробыш сделал знак рукой на бак и на корму, означавший: «Убрать все концы». Он спокойно ждал, пока ему не сообщили, что везде «чисто», и тогда дал ход. Затем капитан отошел на другое крыло, закурил и опять молча показал рулевому, куда надо положить руль. «Кола» медленно отходила от причала. Маневр был сделан красиво. Микешин оценил это. Он с уважением посмотрел на Дробыша. Тот с деланным безразличием стоял, опершись на планширь, и курил.

«Кола» миновала ворота, обогнула мол и вышла на рейд. Из трубы валил черный густой дым, машина работала полным ходом. Часы показывали 20.00. Началась вахта Микешина.

— Дойдете до маяка «Большой фонтан» и ляжете на другой курс, — сказал капитан, выходя из рубки. — На карте все указано.

— Вас вызывать в точке поворота?

— Не надо. — И Дробыш ушел с мостика.

Это было необычно. Прежний капитан требовал, чтобы его обязательно вызывали в месте поворота. Он проверял определения, сам давал курс и только после этого уходил.

«Ну что ж, справимся», — подумал Микешин.

Дойдя до траверза «Большого фонтана», Игорь тщательно определился и только хотел скомандовать рулевому поворот, как на мостике появился Дробыш. Он молча поднялся к компасу, прикинул пеленги и спустился в рубку.

— Неточно определяетесь, — послышался через минуту его недовольный голос.

Микешин подошел к карте. Неужели он ошибся и неправильно нанес местоположение судна? Нет, точка капитана находилась рядом с его отметкой. Такое расхождение практически не имело никакого значения.

— Мне кажется, что мои пеленги правильны, — тихо сказал Микешин.

— То, что вам кажется, меня не интересует. Определяйтесь точнее. Ложитесь на курс 202.

Это звучало грубо и несправедливо. Но не мог же Микешин на мостике пререкаться с капитаном. Он ничего не ответил и подал команду рулевому:

— Курс 202.

Дробыш стоял позади рулевого и смотрел на компас. Судно еще не успело устоять на курсе, как капитан сделал замечание:

— Что крутите? Держите ровнее.

Полужный, вращавший штурвал, спокойно ответил:

— Есть держать ровнее. Судно сейчас придет на курс.

— Очень долго приводите, — проворчал капитан и отошел в сторону.

Походив по мостику, Дробыш начал спускаться по трапу, на ходу бросив Микешину:

— Смотрите вперед лучше. Не спите.

Когда затихли шаги капитана, Полужный негромко сказал:

— Это вам не Логачев, Игорь Петрович…

Микешину тоже очень хотелось сказать про капитана что-нибудь обидное, пожаловаться на несправедливость, но он промолчал. Не положено обсуждать действия капитана, да еще на вахте.

Разноречивые чувства боролись в душе Игоря. С одной стороны, ему хотелось сейчас же сказать Дробышу, что тот несправедлив, некорректен, сказать резко, как равному, но, с другой стороны, он понимал, что ему, молодому, еще неопытному штурману, нельзя «лезть на рожон». Он решил посоветоваться с Иваном Александровичем.

За недолгое время совместного плавания Микешин успел искренне полюбить старпома. Иван Александрович Карташев был настоящим энтузиастом моря. Он хорошо знал свое дело и в тридцать лет считался опытным штурманом. С командой обращался строго, но справедливо, и потому пользовался большим ее уважением. К Микешину Иван Александрович относился по-дружески, охотно посвящал его в морские премудрости. Карташеву тоже нравился упрямый, вспыльчивый, но старательный и дисциплинированный помощник.

5

В Мраморном море стояла невероятная жара. Члены кают-компании, выходя к обеду и ужину в пиджаках, проклинали Дробыша.

Как-то за обедом старпом громко сказал:

— Чертовски жарит! Пожалуй, надо будет натянуть тент и поставить под ним стол. Команда уже обедает на палубе. Как вы смотрите, товарищи?

— Отлично, Иван Александрович. Давно надо было это провернуть, — обрадовался третий механик. Он, пожалуй, больше всех страдал от жары и не выпускал из рук носового платка, которым старательно тер то лоб, то шею.

Капитан холодно посмотрел на старпома, но ничего не сказал.

На следующий день в кают-компании Дробыш обедал в одиночестве… Нет, не клеилось что-то в отношениях капитана с командой. Он словно нарочно все делал так, чтобы отдалить ее от себя…

На «Коле» была одна ванна, которой пользовались все помощники и механики.

— Я попрошу, товарищи, капитанской ванной больше не пользоваться, — сказал как-то Дробыш. — А то сделали из нее не то прачечную, не то сушилку. Вечно развешано белье… Ключ, Иван Александрович, отдайте мне.

— А мы думали, что это общая ванна. Над ней ведь висит табличка «Офицеры», — заметил второй помощник, наивно глядя на капитана своими голубыми глазами.

Дробыш раздраженно ответил:

— Я, по-моему, сказал довольно ясно, Василий Васильевич.

— Ясно, но непонятно, — поддержал штурмана третий механик.

Все, что делал и говорил Дробыш, вызывало раздражение. Какими-то неуловимыми интонациями, одним словом он умел обидеть человека.

Дробыш, бесспорно, был хорошим моряком. Он умело определялся, быстро ориентировался в сложной обстановке. Помощники сразу сумели заметить это. Но общего языка с экипажем он найти не мог.

Даже на общем собрании, посвященном рейсу, капитан не нашел нужных слов.

— Я надеюсь, что мое судно выйдет в ряды лучших, — сухо сказал он. — Так всегда бывало. Экипаж мне поможет.

Машинист Рогов шепнул Микешину:

— Тоже мне, судовладелец нашелся… «мое судно», подумаешь…

Скоро на «Коле» заметили слабость Дробыша: он очень кичился своим знанием английского языка. Говорил капитан недурно, бегло, но с плохим произношением. Карташев владел языком значительно лучше, но никогда этим не хвалился.

Когда разговор заходил о порядках на английских судах, Дробыш сиял: он умилялся этими порядками. Такая горячая влюбленность вызывала у всех недоумение.

С Дробышем спорили, доказывали, что далеко не все хорошо на английском флоте, приводили примеры. Бесполезно!

— Странный человек! — возмущенно сказал однажды Микешин Карташеву. — Как можно с такими взглядами командовать советским судном?

Карташев усмехнулся:

— Командовать можно, он моряк хороший. А вот культуры у него нет, настоящей морской культуры. Заметьте, он ничего не читает. Дробыш искренне верит, что, подражая англичанину, он поддерживает честь советского флага: мы, мол, тоже такие же, как и вы.

— Что значит: мы такие же, как и они? У нас своя история, свои флотоводцы, свои открыватели земель, у англичан свои. У них Нельсон, у нас Ушаков, у них Кук, у нас Крузенштерн, Миклуха. Уважая других, нужно хорошо знать и помнить своих.

— Так вот я думаю, что Георгий Георгиевич всего этого не знает…

Но при подходе к Бейруту случилось так, что Дробыш вызвал искреннее восхищение Микешина. Произошло это в промозглую, туманную ночь. Капитан, подняв воротник плаща, молча стоял в левом крыле мостика. Ничего не было слышно, кроме всплесков волн и обычных судовых звуков: сдержанных вздохов паровой машины и скрежета кочегарских лопат. Микешин через каждые две минуты тянул за тросик судового свистка, подавая туманные сигналы.

Неожиданно слева послышался тихий, слабый гудок. Дробыш скинул с головы капюшон, вытянул шею и застыл в напряженной позе. Гудок повторился.

— Слышите? — спросил, оборачиваясь к помощнику, Дробыш.

— Слышу. Идет слева.

— Да. Подавайте сигналы.

Капитан застопорил машину. Стало совсем тихо. Игорь потянул за тросик. Не успел замолкнуть в ушах сигнал «Колы», как Микешин с ужасом увидел освещенный расплывающимися огнями огромный пассажирский теплоход, идущий прямо на пересечку курса. Казалось, столкновение неизбежно и острый скошенный штевень «пассажира» разрежет маленькую «Колу» пополам. Микешин оцепенел. Он хотел что-то крикнуть капитану, но не успел. Дробыш громким, жестким голосом подал команду: «Право на борт!» — и перекинул ручку телеграфа на «полный вперед».

Рулевой бешено завращал колесо штурвала. «Кола» отвалилась вправо. Встречное судно пронеслось по левому борту так близко, что до Микешина отчетливо донеслась французская ругань, крики и стук дизелей.

Суда разошлись параллельными курсами в нескольких метрах друг от друга. Через минуту «пассажир» растаял в тумане, тревожно и часто ревя тифоном.

Вдруг Игорь почувствовал неприятную слабость во всем теле. Он прислонился к надстройке. На его вахте чуть было не произошло столкновение! Если бы не Дробыш… Микешин взглянул на капитана. Тот по-прежнему стоял в левом крыле. Он даже не закурил, не выругался, не улыбнулся помощнику. Как будто ничего не случилось, как будто не грозила гибель судну, команде и ему самому! Микешину захотелось высказать свое восхищение:

— Ох, как отчаянно вы сманеврировали, Георгий Георгиевич. Я бы, наверное, дал «полный назад».

— Дали бы назад и попали бы прямо под штевень француза. Неправильное решение, — проговорил Дробыш. — Молитесь за меня, что я был в это время на мостике. — И, помолчав, сухо добавил: — Не забывайте подавать туманные сигналы.

Игорь с сердцем потянул за тросик.

И все-таки он не мог не отдать должное уверенности и мастерству Дробыша.

6

Оставив часть груза в Бейруте, «Кола» согласно полученному по радио распоряжению пошла в Геную…

Когда днем подходишь к Генуе, сначала открываются голубые высокие горы, потом голубизна превращается в яркую зелень, и сразу видишь большой белый город. За воротами волноломов стоят у причалов суда. И на всем этом яркое, горячее, средиземноморское солнце. Город лежит в котловине, укрытый с трех сторон горами. Каким-то пряным запахом тянет с берега.

«Кола» медленно подходит к порту. Навстречу ей уже рвется катер с большим флагом на невысокой мачте. На нем лоцман. Он, в огромной фуражке и белом костюме, в картинной позе стоит на узкой палубе катера, держась за медный поручень.

Капитан стопорит машину. У борта слышатся гортанные выкрики, а еще через минуту на мостик вбегает лоцман. Он трясет капитану руку и приветствует: ««Buongiorno, signore, buongiorno!»{1}

Микешин, как всегда перед заходом в порт, стоит на своем месте у телеграфа. Лоцман подходит к нему и командует по-английски: «Slow ahead»{2}. Звонок телеграфа, и «Кола», забурлив винтом, тихо двигается к гавани.

Из порта выходит большой транспорт. Он набит солдатами. На палубе ящики, укрытые брезентом.

— Абиссиния, — говорит лоцман, показывая на судно.

Микешин знает, что Муссолини недавно начал войну с Абиссинией. Он насмешливо спрашивает лоцмана:

— Как дела?

Лоцман качает головой и безнадежно машет рукой. Этот жест определяет отношение лоцмана к войне. Он не одобряет ее…

Вскоре пароход ошвартовали, и началась обычная суета — подготовка к выгрузке. У борта появился итальянский карабинер, в зеленом мундире, зеленой шляпе с петушиными перьями, и важно встал у трапа.

Микешин прежде не был в Генуе. Ему не терпелось посмотреть город. Но время тянулось медленно. Наконец прозвенел колокольчик, сзывавший экипаж к столу.

Микешин наскоро поужинал и попросил у капитана разрешения сойти на берег.

Дробыш разрешил, но не преминул съязвить:

— Не очень увлекайтесь кьянти!

— А вы меня пьяным, по-моему, не видели, Георгий Георгиевич, — сдерживаясь, ответил Микешин и вышел из кают-компании. «Вот человек! Обязательно ковырнет», — подумал он…

Игорь быстро шел вдоль причалов, с интересом рассматривая суда. У здания таможни стоял стремительный «Рекс» с национальными цветами Италии на трубе: красным, белым и зеленым. А вот огромный товарно-пассажирский пароход «Президент Рузвельт»; порт приписки — Нью-Йорк.

Итальянское судно Красного Креста. Выгружают раненых, прибывших из Абиссинии. У трапа толпа женщин и детей. Кто-то надрывно рыдает. Несколько грязных судов-угольщиков, покрытых слоем пыли, с желтыми надстройками и закопченными кормовыми флагами. С трудом можно узнать, что эти корабли принадлежат Великобритании…

Вечерело. Гирлянды огней зажигались в городе и блестящими ниточками поднимались вверх, в горы. Пахло копрой, фруктами и еще какими-то неизвестными Микешину запахами.

Выйдя из порта, Игорь очутился в узенькой и грязной улочке. От дома к дому тянулись веревки, на которых сушилось белье. Почти на каждом углу попадались таверны. Внутри толпились итальянцы, шумно спорили, ели макароны, пили вино. Из открытых дверей вырывались звуки аккордеона… Типичная картинка припортовой итальянской улочки, с ее беднотой, грязью и непринужденным весельем.

Игорь повернул за угол и оказался на маленькой, тускло освещенной площади. Его внимание привлекла группа людей, стоявших у входа в винный погреб. Свет вырывался из открытых дверей и ложился на тротуар ярким пятном.

В центре этого пятна на земле сидел одноногий солдат. Вторая нога у него была отнята выше колена. Рядом валялся костыль. Солдат плакал пьяными слезами и ругался, поднимая кулаки к небу.

Вокруг него стояли несколько мужчин и женщин и молча, с сожалением смотрели на калеку. В дверях погребка виднелась могучая фигура хозяина в грязном, когда-то белом, фартуке.

Уперев волосатые руки в бока, он с интересом наблюдал за происходящим. Около солдата суетилась маленькая, красивая, плохо одетая женщина. Она о чем-то просила его, пытаясь закрыть ему рот ладонью. Но солдат злобно отталкивал ее руку и продолжал выкрикивать ругательства.

Игорь не стал ждать, чем кончится эта сценка, и начал подниматься по каменным, истертым и поломанным, ступеням лестницы в верхнюю часть города. Скоро он очутился на главной улице. Здесь все выглядело по-иному. Широкий асфальтированный проспект был залит электрическим светом, магазины и рестораны сверкали разноцветными неоновыми огнями.

У кафе «Италия» прямо на тротуаре под полосатым тентом стояло несколько десятков плетеных столиков, Игорь выбрал угловой столик, сел и заказал ситро. Народу было много, и никто не обращал на него внимания.

7

Разгрузившись, «Кола» вышла в обратный рейс на Одессу. Море было спокойным. Его нежная голубизна пропадала в дымке где-то на горизонте. Солнце, — точно вымытое прозрачной водой Средиземного моря, ослепительно сверкало и лучилось.

Даже старенькая «Кола» приобрела праздничный и нарядный вид. Блестели на солнце белые надстройки, выкрашенная в Генуе черным лаком труба, палевые мачты. Из повернутых против хода судна раструбов вентиляторов доносились голоса кочегаров и скрежет лопат о железные плиты. Боцман и вахтенный матрос раскатывали на кормовой палубе брезенты для просушки.

От хода рождался еле заметный ветерок и приятно освежал лицо. Микешин прохаживался по мостику и думал о Дробыше. В последнее время капитан старался совсем не разговаривать с Игорем. Был официален больше чем всегда, придирался к мелочам. «Ах, в конце концов наплевать. Закончим это плавание — и в отпуск».

Микешин вошел в рубку и осторожно, как показывали в училище, вынул из ящика секстан. Игорь еще очень неуверенно чувствовал себя в астрономии: надо «набивать руку».

На мостике Игорь накинул на зеркала секстана цветные стекла и начал «ловить солнышко»; никак не хотело оно садиться на горизонт. Наконец Микешин приспособился. Солнце на горизонте. Сейчас он возьмет точную высоту.

Неожиданно Микешин услышал голос капитана:

— Положите секстан.

Игорь растерянно обернулся:

— Я определяюсь, Георгий Георгиевич…

— Я вижу, что вы делаете, Игорь Петрович. Положите секстан.

Микешин взглянул в насмешливые глаза Дробыша, медленно пошел в рубку и уложил секстан в ящик. Когда он снова появился на мостике, Дробыш раздельно сказал:

— Запомните, Игорь Петрович: мне ваши определения не нужны. На вахте вы должны смотреть, внимательно смотреть вперед и назад, проверять рулевого и докладывать мне о встречных судах.

— Да… но, Георгий Георгиевич… Я ведь так никогда не научусь быстро и хорошо определяться, а главное — отвечать за точку, которую я поставил. Кроме того, сегодня… Смотрите, какая обстановка. Никого в море…

Микешин обвел вокруг себя рукой. Он никак не мог понять, чего хочет от него капитан. Неужели он это серьезно?

— Делайте то, что вам приказано, — сухо сказал Дробыш и направился к трапу.

Кровь бросилась в лицо Игорю.

— Одну минуту, Георгий Георгиевич.

— Ну что еще?

— Я думал, что могу рассчитывать на вашу помощь.

Мне еще многому нужно учиться.

Дробыш холодно посмотрел на помощника:

— Учить вас должны были в мореходном училище, а здесь вы должны работать. Понятно?

Микешин стоял на мостике растерянный. Теперь ни море, ни солнце не радовали его. На душе было скверно.

8

По проложенному курсу, в восьми милях от Босфора, на карте значилась жирная стрелка и под ней неразборчивым почерком Дробыша написано: «Разбудить капитана».

Игорь нервничал, — он боялся допустить какую-нибудь неточность.

Ночь выдалась ясная, но, как всегда бывает в этих широтах, темная. Море плескалось у бортов. Топовый огонь бросал вперед расплывчатый белый свет. В рубке было темно и тихо.

Микешин до боли в глазах вглядывался в невидимый горизонт. Ждал, когда откроется самый сильный из береговых маяков — «Сыглывортокос».

«Только бы вовремя увидеть маяки и навести точку», — думал Игорь, не отрывая бинокля от глаз.

Через полчаса слева на горизонте возникло еле заметное белесое зарево, и почти сразу же Игорь увидел слабенькую вспышку. Она появилась и исчезла.

— «Сыглывортокос», — облегченно вслух сказал Микешин, и, поймав следующую вспышку, пустил секундомер. Вспышка появилась ровно через пятнадцать секунд. Ошибки не было. Это — «Сыглывортокос».

Игорь поднялся к главному компасу, взял пеленг и проложил его на карте. До стрелки, где нужно разбудить капитана, было еще далеко. Зарево увеличивалось. Скоро оно превратилось в цепь огней. Город будто выходил из моря в своем сверкающем убранстве. Вспышки маяка становились все ярче. Оставалось найти еще один, более слабый маяк «Ешилькей», взять два пеленга и поставить точку. Но этот маяк пока не открывался. Вдруг слева вспыхнул яркий огонь и погас. Игорь подождал. Огонь снова вспыхнул.

«Хорошо! «Ешилькей». Сейчас будет точка», — решил Микешин и поднялся к компасу. Но огонь больше не появлялся. Так прошло около двадцати минут.

Теперь уже вокруг сверкало много огней. Они то вспыхивали, то гасли. Игорь проверял их секундомером. Иногда они соответствовали «Ешилькею», но потом снова исчезали или меняли период. Вспотевший от волнения Микешин носился от главного мостика к рубке и лихорадочно прокладывал пеленги. Большой неуклюжий треугольник ложился на карту совсем не там, где шло судно. Или пеленги были неверными, или Игорь брал не те маяки. До «капитанской стрелки» оставалось не более четырех миль, а точки все еще не было.

Микешин совсем растерялся. Он уже не мог сказать точно, где находится «Кола»: правее или левее курса.

«Если у вас будет хоть малейшее сомнение, немедленно зовите меня…» — вспомнил Игорь слова бывшего капитана «Колы». Но тут же откинул эту мысль.

Нет, Дробыша он не позовет. Опять будут насмешки. «Но что же делать? Что? Так оконфузиться! Это называется — штурман», — думал Микешин, в двадцатый раз прокладывая единственный надежный пеленг «Сыглывортокоса».

И тут Игорь вспомнил: «Карташев! Он поможет!» Вытащил из кармана свисток, и резкий переливающийся звук нарушил тишину. Только бы не пришел капитан! Из темноты на мостик взбежал вахтенный:

— Я вас слушаю, Игорь Петрович.

— Позовите Ивана Александровича на мостик. Скажите, что я прошу, — сказал Микешин как можно спокойнее и безразличнее. Никто не должен знать, что он запутался. Через несколько минут Игорь услышал быстрые шаги старпома и в темноте различил белое пятно рубашки Карташева, поднимавшегося на мостик.

— Ну, что у вас случилось? — строго и недовольно спросил он.

Микешин отвел старпома в крыло.

— Запутался, Иван Александрович. Никак не могу найти «Ешилькей». Столько огней на берегу. Брал какие-то — не получается, — виновато сказал Игорь.

— Ах, вот в чем дело. Ну, ничего. Сейчас разберемся, — уже без тени недовольства проговорил Карташев и вошел в рубку. Он наклонился над картой, прикинул расстояние циркулем, посмотрел на веер пеленгов Микешина и снова вышел на мостик.

— Дайте-ка бинокль, Игорь Петрович, — попросил он.

Обстановка была знакомой: Карташев проходил это место десятки раз. Его глаза быстро нашли нужные маяки. Он взял Игоря за плечи и повернул его по направлению к городу:

— Вот смотрите. Видите белый яркий постоянный огонь? Немного левее него слабая вспышка через пять секунд. Это «Фенербахче». Видите?

— Вижу… — неуверенно сказал Микешин, стараясь найти то, о чем говорил старпом. — Вижу, вижу! — закричал он, наконец поймав вспышку маяка.

— Ну, вот, — продолжал Карташев, — теперь смотрите прямо по носу. Там «Ешилькей». Его трудно заметить из-за проходящих автомашин. Временами они закрывают его своими огнями. Видите?

Теперь Микешин увидел и «Ешилькей». А он-то пеленговал свет от автомашин. Шляпа!

Игорь взбежал на главный мостик и взял пеленги. На карте появился крошечный треугольник, образованный тремя пересекающимися пеленгами. Он лежал точно на курсе в полумиле от «стрелки капитана».

— Еще раз проверю! — радостно шепнул Микешин старпому и уже спокойнее поднялся к компасу. Пеленги легли так же.

— Все в порядке? Я могу идти, а вы зовите Георгия Георгиевича наверх, — довольно усмехнулся Карташев и ушел.

— Спасибо, Иван Александрович, — вдогонку поблагодарил его Микешин и подошел к переговорной трубке, соединяющей мостик с капитанской каютой.

9

«Кола» пришла в Одессу ранним утром. У причалов стояли суда под разными флагами. Город закрывала туманная дымка. Шли последние минуты ночной смены. Медленно поворачивались стрелы кранов. Всегда задорные крановщицы высовывались из окон кабины и кричали вниз:

— Хлопцы! Давайте скорее! Засыпаем. Много у вас там еще?

— Хватит, и на завтра останется, — отвечали усталые грузчики, цепляя тяжелые подъемы с грузом.

Это было невыразимо приятно: после блужданий по чужим морям увидеть этих девчат, родной берег. Тем более приятно, что впереди — отпуск. Так было каждый раз…

На втором причале, куда швартовалась «Кола», стояла хорошо одетая женщина с перекинутым на руку светлым пальто.

Дробыш заметил ее первым, засуетился, схватил мегафон и, перегибаясь через планширь, закричал:

— Еще две минуты! Сейчас ошвартуемся!.. Жена встречает, — повернулся капитан к стоявшему рядом лоцману.

Когда наконец подали трап, Дробыш сбежал на берег и поцеловал жену. Она отстранилась и недовольно проговорила:

— С часу ночи здесь торчу. Ты давал радио, что придешь в полночь, а пришел когда? Смотри на часы: семь часов утра.

— Туманчик задержал неожиданно, под самой Одессой, дорогая, — виновато пробормотал Дробыш, беря чемоданы.

— Всегда у тебя так: туманчик, ветерок… Ну, веди в каюту. Я безумно устала.

Георгий Георгиевич, всегда такой надменный, после встречи с женой сразу как-то потускнел и съежился. Эта полная, с двойным подбородком женщина подавляла его. Звали ее Зинаида Викторовна, но Дробыш нежно обращался к жене — Зизи.

Она часто приезжала к мужу, считая, что на стоянках капитан должен находиться под ее неусыпным наблюдением.

«Знаю я вас, моряков!» — многозначительно говорила она, и Георгий Георгиевич скромно опускал глаза…

Зизи была в курсе всех судовых дел, знала каждого члена экипажа и, как выражалась, «чем кто дышит». С величайшей бестактностью она вмешивалась во все судовые дела. В кают-компании говорила только она одна:

— Ковригина надо уволить. Он отвратительный работник.

— Ты ошибаешься, дорогая. Он лучше всех держит пар, — возражал Дробыш.

— Что там пар! Я вижу, как он все время курит на палубе. И лицо какое-то нетрезвое…

— Ах, Игорь Петрович, как можно носить такую рубашку! У вас полное отсутствие вкуса…

Дробыш морщился, но ничего не говорил.

Через несколько дней после прихода в Одессу произошел курьезный случай. Все собрались к ужину. За столом не было только капитана. Наконец он вышел из своей каюты и, хмурый, сел в кресло. Ужин начался. Как всегда, говорила одна Зинаида Викторовна.

Выбрав момент, когда она взялась за ложку, Дробыш сердито сказал:

— Товарищи! Я несколько раз просил вас не пользоваться капитанской ванной. Вчера кто-то развесил там сушить три пары носков. Пусть пеняет на себя. Я выбросил носки в иллюминатор.

Зинаида Викторовна бросила ложку и закричала:

— Ты с ума сошел, Георгий! Это же я постирала и повесила твои носки!

Это было так неожиданно, что в первую минуту все молчали, а потом раздался такой хохот, какого давно не слышала кают-компания «Колы».

Карташев уткнулся головой в диванную подушку, радист зажал рот и судорожно всхлипывал, стармех хохотал, держась за живот, а второй помощник повторял одну и ту же фразу:«Вот это здорово, вот это здорово…»

Дробыш резко отодвинул тарелку и, не доев ужина, пошел в свою каюту, сильно хлопнув дверью. Разгневанная, покрасневшая супруга последовала за ним.

10

Микешин подал капитану заявление об отпуске. Он твердо решил уйти с «Колы». Дробыш был, видимо, рад этому и сразу же написал на заявлении: «Не возражаю».

— Замена вам есть, — сказал он. — Я как раз встретил помощника, который долго плавал со мной. Он сегодня зайдет ко мне, а завтра можете сдавать дела.

На следующий день в каюту Микешина вошел щегольски одетый юноша.

— Эдуард Стрепетов, — представился он. — Пришел вас сменить. Начнем?

Вечером, когда Стрепетов подписал акт, Микешин пригласил его и Карташева в ресторан «на отвальную». Стрепетов отказался.

— Нет, благодарю. Я останусь на судне. Буду с «мадам» в дурака играть. Я ее всегдашний партнер.

Микешин и Карташев заняли столик в подвальчике «Печерского». Игорь заказал ужин и коньяк.

— Мне хочется поблагодарить вас, Иван Александрович, за ваше доброе отношение ко мне, — с чувством сказал Микешин, поднимая рюмку. — Большое спасибо за помощь, вообще за все.

— Знаете, Игорь Петрович, я очень жалею, что вы уезжаете, — с грустью проговорил Карташев. — Мы с вами хорошо сплавались. За ваш счастливый путь!

Игорь улыбнулся:

— Отпуск должен быть счастливым. Ведь я еду к жене и сыну…

Приятели посидели в ресторане недолго. Поезд Микешина уходил рано утром. Пришлось возвращаться на судно…

Микешин вышел на палубу. Завтра он покинет «Колу», Дробыша с его бесконечными придирками, команду. И все-таки жаль расставаться с судном. Здесь он многому научился. На «Коле» Игорь понял, чем завоевывается авторитет настоящего штурмана. Ни панибратство, ни заискивание перед командой, ни крепкая «соленая» ругань и «морской» вид не помогут заслужить уважение людей. Карташеву достаточно было сказать одно слово, и его распоряжения выполнялись немедленно. Дробыш иногда кричал на команду, но это не всегда помогало. Только знание своего дела, умение справедливо подойти к людям, лично научить и показать — вот что ценится… Недаром любимая пословица Карташева была: «Не учи тому, чего сам не делаешь».

Игорю сделалось грустно. На «Коле» он оставлял частичку своей жизни. Такое чувство бывает у человека, когда он расстается со старым другом. Да разве можно забыть свое первое судно, на котором ты впервые дал команду рулевому и остался на мостике полноправным хозяином?

Игорь вздохнул и пошел в каюту.

 

Глава вторая

Три недели отпуска пролетели как один день. Игорь и Женя ходили по театрам, навещали знакомых, принимали друзей у себя. Когда выдавались теплые, ясные дни, они брали с собой Юрку и ездили на Кировские острова. Возвращались домой усталые, счастливые. Последний вечер подошел незаметно. Отпуск кончился.

Микешин хотел попросить в отделе кадров еще несколько дней за свой счет, но ему сразу же сказали, что его назначили вторым помощником на пароход «Унжа» и нужно торопиться, так как пароход уходит сегодня в ночь или, в крайнем случае, завтра утром. Игорь не удивился этому повышению: пароходство испытывало острую нужду в кадрах. Флот рос, и людей не хватало.

Домой Игорь ехал мрачным. Погода выдалась под стать настроению: снова началась слякоть. Холодный ветер с дождем и снегом хлестал в окна трамвая, стучали и скрипели железными листами кровли. Нева, серая, с мелкой, но злой волной, сердито плескалась в гранитные стенки. Вода заливала спуски. Даже узенькая и спокойная Зимняя канавка, на которую выходили окна комнаты Игоря, вздулась, поднялась и закрыла вделанные в гранит огромные чугунные рымы. Обычно они всегда были видны.

Игорь представил себе, как неуютно сейчас в море, какие тяжелые вахты выпадают штурманам. И до чего же не хотелось расставаться с женой и сыном! Так мало были вместе…

Микешин приехал домой. Он достал запыленный чемодан и стал собирать свои вещи.

Пришла Женя с Юркой на руках, увидела открытый чемодан и сразу все поняла.

— Когда, Игорек? — спросила только.

— Сегодня. К полуночи надо быть на судне. Назначен вторым помощником на пароход «Унжа». Видишь, как быстро расту, — попробовал пошутить Игорь, но Женя была печальна и не улыбнулась.

В девять часов вечера Игорь попрощался с матерью. Сколько раз уже провожала она его в море! Беспокоилась. Звонила в пароходство, узнавала, где находится судно Игоря, ждала радиограмм и слушала ветер.

Женя пошла провожать Игоря до трамвая. Погода стала еще хуже; они шли через Дворцовую площадь, хлюпая по лужам. У Александровского сада остановились. Над ними голыми ветками стучали деревья. Ветер не затихал.

Холодными пальцами Женя старалась поправить выбившийся из-под воротника теплый шарф Игоря.

— Ты там потеплей одевайся. Не простудись. Пиши… — рассеянно говорила она.

Игорь притянул жену к себе. Вдруг Женя заговорила торопливым горячим шепотом:

— Слушай, Гоша, и запомни. Я всегда буду с тобой. Где бы ты ни находился. Мне будет очень тревожно за тебя. Я знаю, что такое море, но я верю во все хорошее…

Она гладила мокрую от дождя щеку Игоря. Громыхая и покачиваясь, к остановке подкатил трамвай с зелено-желтыми огоньками на вагоне.

— Мой. Надо садиться. До свидания, любимая.

Игорь поставил чемодан на площадку, вошел в вагон и сразу же высунулся из двери. Женя стояла под фонарем. Руки ее безнадежно свисали, губы шевелились. Наверное, она говорила что-нибудь ласковое. Трамвай тронулся. Игорь схватил чемодан и на ходу соскочил с подножки. Женя испуганно рванулась к нему:

— Сумасшедший! Я всегда говорила, что ты сумасшедший!

— Ничего. Сяду на следующий. Побудем еще вместе…

 

Глава третья

1

«Унжа» принимала бункер{3} в угольной гавани. «Что это за судно?» — думал Микешин. Он с трудом пробирался среди гор каменного угля, насыпанных вдоль причала. В пароходстве ему сказали, что «Унжа» идет в последний рейс перед капитальным ремонтом. «Должно быть, старье какое-нибудь!»

Ноги вязли в черной жирной каше. Дождь то прекращался, то опять начинал лить с новой силой. Наконец Микешин дошел до парохода; он стоял неподвижный, еле различимый в черноте ночи. В привязанном у трапа закопченном фонаре «летучая мышь» метался маленький огонек, почти не дававший света. По скользким доскам кранового пирса Микешин добрался до судна и поднялся на палубу. Его никто не встретил. Он негромко крикнул:

— Вахтенный!

Ответа не последовало. Можно было подумать, что «Унжа» стоит на приколе. Только отдаленный, еле слышный скрежет железа, доносившийся откуда-то изнутри, говорил о том, что судно живет.

Микешин постоял минуту и направился в кают-компанию. Открыв дверь, он попал в маленький салон со стенками, обшитыми вагонкой. Когда-то белая, от грязи она теперь посерела. Голая, без абажура лампочка горела вполнакала, скупо рассеивая тусклый свет на окружающие предметы. В кают-компании царил полумрак.

За столом сидели трое мужчин. Один из них, в синем свитере и стареньком штатском пиджаке, в шапке-ушанке, сдвинутой на затылок, грязными пальцами свертывал самокрутку. Лицо у него было не старое, но изрезанное множеством морщин. Микешин заметил светлые, усталые, безразлично взглянувшие на него глаза. Маленький старичок с сивыми прокуренными усами, одетый в засаленный ватник и такую же засаленную кепку, сидел в кресле, закрыв глаза. Третий, в морском кителе, с толстым красным лицом и вздернутым носом, раздраженно барабанил по столу короткими, похожими на сосиски пальцами.

Микешин поставил чемодан и представился. Человек в синем свитере поднял голову и хрипловатым голосом сказал:

— Галышев, Михаил Иванович. Капитан. Ваша каюта, — он указал в сторону коридора, — направо. Устраивайтесь. Уйдем с рассветом.

После этого он снова занялся своей самокруткой и уже больше не обращал на Игоря внимания.

Человек в кителе, не переставая барабанить по столу, проговорил:

— Ну, ну, поработаем, значит. Моя фамилия Уськов. Замполит. А это наш стармех, — указал он на старика. — Бог машины, так сказать. Видите, как божественно горит у нас электричество…

Старик в углу не шевельнулся. Микешин поднял чемодан и пошел в узенький и темный коридор, куда выходила дверь его каюты. Каюта была тесная и грязная, также отделанная когда-то белой, теперь серой вагонкой. Микешин послюнил палец, провел по переборке: от пальца остался белый след. Он присел на койку и задумался.

2

Грязное судно и еле светившие электрические лампочки угнетали Игоря. Ему не понравились и люди, которых он встретил на «Унже». Посидев несколько минут, Игорь вышел на палубу. В темноте было плохо видно, он то и дело спотыкался о какие-то в беспорядке разбросанные предметы.

Микешин пробрался на кормовую палубу, а затем на полуют. Спустившись по железному трапу, он попал в обширное полукруглое помещение. Это была столовая команды. Здесь лампочки горели еще более тускло, чем в кают-компании. Палубу покрывала какая-то черная слизь. Из фланца ржавой паровой грелки пробивалась струйка пара. Влажный и затхлый воздух ударял в нос.

За столом, покрытым старой облупленной клеенкой, играли в домино. На деревянной скамейке лежал матрос о повязкой вахтенного на рукаве и курил. Все сидевшие за столом были одеты в грязные ватники, сапоги и шапки-ушанки.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал Микешин, с удивлением оглядывая столовую и присутствующих.

Ему никто не ответил.

— Зажал дупеля, раззява! — закричал красивый моряк с черными усиками, чем-то напоминавший д'Артаньяна, и в сердцах бросил кости: — Считайте рыбу! Козлы!

Микешин никогда не видел ничего подобного. Захламленный инвалид-пароход и равнодушная ленивая команда, которой ни до чего нет дела. В нем поднимались возмущение и злость.

Он подошел к вахтенному и негромко спросил:

— Вы что — здесь вахту стоите?

Матрос удивленно посмотрел на штурмана и сел.

— Погреться зашел, — буркнул он.

— Это что еще за новый начальник нашелся? — вдруг сорвался из-за стола матрос с черными усиками. — Мало нам своих!

— Я второй помощник капитана.

— Ну, тогда птица неважная, — усмехнулся матрос.

Сидевшие за столом засмеялись. Кровь бросилась в голову Микешину. Засунув руки в карманы пиджака, он подошел вплотную к черноусому матросу и грубо сказал:

— Я, может быть, птица и неважная, но вот тебе не матросом служить, а банщиком. Там и поспать вдоволь можно, и в «козла» сыграть.

В глазах матроса блеснуло бешенство. Он наклонился к Игорю и тихим, вкрадчивым голосом проговорил:

— Во-первых, я здесь боцман, во-вторых, просил бы вас поаккуратнее в выражениях, а в-третьих, выйдите отсюда!…

Микешин не двинулся с места.

— Ну! Я вас очень прошу… — глаза матроса сузились.

— Не пугай. Я не из пугливых.

— Брось, Костя! Чего ты привязался к человеку. Он ведь новый, ничего не знает, — раздался из-за стола глухой голос. Говорил крепкий человек с седыми курчавыми волосами и темным от загара лицом.

— Я ему еще припомню банщика, — процедил боцман и отошел от Игоря.

— Вы на него не обижайтесь, товарищ помощник, — спокойно продолжал курчавый. — Мы на этой «коробке» уже трое суток и, верите, ни разу не спали как следует. Посмотрите, как живем.

Он вышел из-за стола и толкнул одну из дверей. Игорь увидел четырехместную каюту, грязную и обшарпанную. По стенам стекали струйки воды. Отопление парило.

— А сегодня еще и обеда не было. Камбуз только к утру починят. Тяги нет. В столовую на берег ходили. Так что вы не обижайтесь. Народ обозленный. Сюда бы начальника пароходства. Только его никакими коврижками не заманишь. Он все больше «рысаки»{4} посещает…

Микешин поднялся на палубу и пошел в кают-компанию.

3

Капитан и замполит о чем-то спорили. Механик по-прежнему безучастно сидел с закрытыми глазами. Микешин прислонился к буфету и стал слушать.

— …На этом судне нельзя больше плавать. Вы понимаете? Нельзя! — резко говорил Галышев. Он оживился, морщины на его лице разгладились, глаза блестели.

— Колумб до Америки доплыл на деревяшке? Доплыл! Если мы все суда поставим в ремонт, то кто же план будет выполнять? Кто?

— Еще раз объясню вам, Куприян Гаврилович. «Унжа» очень старый пароход. Ей нужен большой ремонт. Надо переоборудовать помещения для команды, а главное — привести в порядок машину. Но начальник пароходства хочет втереть очки и за счет «Унжи» перевыполнить план. Вот почему нас послали в рейс…

— И правильно сделали, — перебил Уськов.

Галышев отмахнулся от замполита и, обращаясь к Микешину, продолжал:

— Я бросился в Регистр, в судомеханическую службу. Куда там! Начальник пароходства на всех нажал и убедил, что на один рейс судно можно выпустить в море. Я категорически отказался идти. Ну, а начальник предложил мне тогда увольняться… Пришлось идти.

Уськов иронически посматривал на капитана:

— Нет, Михаил Иванович, плохо вы защищаете государственные интересы.

Галышев покраснел:

— Кто, я плохо защищаю? Ничего-то вы не понимаете, товарищ Уськов, в государственных интересах. Можно погубить и судно и груз. И вот тогда кто, по-вашему, выиграет?!

— Слушайте, что я вам скажу, — безапелляционным тоном начал Уськов. — Команде ничего не сделается, если она один рейс помучится. А вот с машиной… Конечно, если наш «бог», — он указал рукой на стармеха, — будет и впредь так работать, тогда, конечно, никуда мы не дойдем. Работать надо!

Механик зашевелился, открыл глаза и вдруг взвизгнул:

— Что вы ко мне пристали! Я вам тысячу раз говорил, что нужно менять динаму, питательные средства и магистраль парового отопления. У меня документы есть. Я трое суток из машины не вылазил, людей мучил. Вот этими руками, сам… — Он протянул к Уськову дрожащие, все в ссадинах, заскорузлые руки рабочего. — Да разве сделаешь то, что под силу только заводу?..

— Вы не сделаете — другой сделает. Вообще вам лечиться надо, а не механиком плавать. А с такими настроениями… — многозначительно проговорил Уськов, не закончил фразы и снова раздраженно забарабанил пальцами по столу.

Механик как-то сжался и замолчал. Микешину стало жалко старика. Он подошел к капитану и предложил:

— Михаил Иванович, можно было бы еще в обком сходить, в транспортный отдел. Там помогли бы…

Галышев не ответил. Уськов зло посмотрел на Микешина:

— Вы нас не учите, куда ходить… Сами знаем. Не по обкомам надо ходить, а работать.

— Я вас не учу, но мне кажется, что в данном случае необходимо пойти в обком. Выпускать судно в зимний рейс в немореходном состоянии — преступление. И вам, как замполиту…

— Слушайте, вы только что явились на судно и уже начинаете поучать меня. Вы еще молоды мне указывать, не забывайте — я представитель политотдела.

— А я тоже коммунист, — рассердился Микешин, — и имею право высказать свое мнение!

— Вот что, товарищи, пойдемте спать. Отдохнем несколько часов перед отходом, — успокаивающе проговорил Галышев. — Да, кстати, вы бы позвонили, Куприян Гаврилович, в отдел кадров. Пополнят нам команду или так пойдем?

Уськов что-то недовольно промычал и вышел.

— Экий человек! — покачал головой механик. — Пойду посмотрю, как там дымоход на камбузе ремонтируют.

Галышев тоже поднялся, поправил шапку, взялся за ручку двери, ведущей в его каюту, и вдруг, обернувшись к Микешину, дружелюбно проговорил:

— Ничего. Как-нибудь дойдем. Отдыхайте.

Микешин прошел к себе, выключил свет и не раздеваясь лег на койку. За иллюминатором уныло посвистывал ветер.

4

Когда Микешин проснулся, «Унжа» уже шла по Морскому каналу. Его почему-то не разбудили на швартовку. С обоих бортов тянулись голые каменные дамбы.

В кают-компании сидел Уськов и пил чай. Он покосился на вошедшего Микешина и продолжал разговор с пожилой буфетчицей:

— …На машине ездил. Мне не хотелось уходить из треста. Но что поделаешь, мобилизовали. У нас, Мария Федоровна, партийная дисциплина. Вот и попал я в загранплавание. А вообще эта работа не по моим масштабам. Думаю, что долго здесь не останусь. Отзовут.

— В море работа тяжелая. К ней привыкнуть надо, — сочувственно сказала буфетчица и подала Микешину стакан с чаем.

Уськов пренебрежительно махнул рукой:

— Какая там тяжелая! На берегу не легче. Я вот, например, раньше десяти вечера домой не приходил. А то и позже.

В кают-компанию вошел стармех. Из кармана комбинезона он вытащил кусок пакли и принялся старательно вытирать промасленные руки. Потом подошел к буфету, выдвинул ящик, вынул оттуда газету, положил ее на стул и сел.

— Вам чайку, Алексей Алексеевич? Устали, наверное? — спросила буфетчица, с жалостью смотря на старика. — Ведь мыслимо ли: скоро четверо суток как не спите…

— Наше дело такое, Мария Федоровна. Погорячей попрошу.

— А вы вот напрасно в грязной робе сюда ходите. Переодеваться к столу надо, — наставительно сказал Уськов.

Механик дернулся и резко ответил:

— Некогда мне переодеваться. Сейчас снова в машину. Плохо вода в котел поступает…

— Ну, ясно. А пар как стоит?

— Стоит пока. А что дальше будет, посмотрим… Кочегары неопытные…

— Теперь, значит, кочегары виноваты. Эх, Алексей Алексеевич… — сокрушенно покачал головой Уськов.

Механик отодвинул стакан с чаем и, зацепив ногой за стул, быстро вышел, сильно хлопнув дверью.

— Не любит правды, — подмигнул Микешину Уськов. — Ничего. Заставим работать. Коллектив заставит.

— А по-моему, он работает, да не меньше, а больше, чем некоторые другие! — вызывающе сказал Микешин.

— Это уж позвольте нам знать. Результаты этой работы налицо. Поняли?

— Но ведь не все можно сделать своими силами. Это вы, надеюсь, понимаете?

— Мы с вами еще побеседуем отдельно, товарищ Микешин. Вам многое станет ясным. Откровенно говоря, — Уськов доверительно наклонился к Микешину, — я вам, как члену партии… Капитан здесь слабоват…

Микешин молчал. Уськов понял, что штурман не хочет продолжать разговор. Он закряхтел и с трудом вылез из-за стола: проход между диваном и столом был узок.

— Когда освободитесь, зайдите ко мне, — официально-приказным тоном сказал замполит и, сняв с вешалки шайку, покинул кают-компанию.

5

Микешин принял вахту, когда «Унжа» проходила мимо Кронштадта. На мостике суетился маленький шарообразный человек с мясистым носом, с черными навыкате глазами, в старенькой шинели и морской фуражке, надвинутой на самые уши. Он бегал пеленговаться на главный мостик, поглядывал на термометр, спешил в рубку, снова выбегал на мостик. Увидя Микешина, он радостно закричал:

— Вот и познакомились! Юрий Степанович Шалауров — старпом. Здравствуйте, «сéконд»!{5} — и он крепко пожал Микешину руку. — Вот на кораблик попали, а? На две вахты придется…

Не закончив фразы, Юрий Степанович бросился к фальшборту мостика, перегнулся через него и сердито крикнул:

— Костя, полубак скатывал, а за кнехтами мусор оставил! Отсюда видно.

— Есть, Юрий Степанович. Сейчас уберем! — раздался снизу веселый голос.

— Так вот, я и говорю, на две вахты придется… — продолжал начатую фразу Шалауров. — Ну, ничего. Перетерпим. А вчера, когда вы пришли, я спал как убитый. Кутнули немного с приятелями. Встретились после многих лет разлуки. Голова побаливает…

Микешин почувствовал симпатию к этому живому, разговорчивому человеку.

Юрий Степанович сдал вахту. Он потоптался еще несколько минут на мостике, переговариваясь с боцманом, который вместе с двумя матросами скатывал палубу. Потом зашел в рубку, взял теплые рукавицы, лежавшие на диванчике, и попрощался:

— Пойду посплю пару часиков, а потом канцелярией займусь. Все грузовые документы у меня. Счастливо!

За штурвалом стоял высокий худощавый матрос с задумчивыми большими карими глазами и сосредоточенно смотрел на компас.

— На румбе? — спросил Микешин.

— Двести семьдесят три, — громко и четко ответил матрос.

Микешин проверил курс, взял пеленги. Все было правильно. Он вышел на мостик. Шел редкий снег. Море было спокойное, серое. Впереди неясным горбылем чернел остров Гогланд. Из трубы «Унжи» вырывался густой дым; он уходил за корму, ревел и прижимался к воде. Видно, кочегары шуровали вовсю.

Через час Микешин два раза свистнул. На мостик прибежал матрос в высоких резиновых сапогах, в мокрой штормовой куртке.

— На лаге шестьдесят три и ноль. Вы разрешите, товарищ второй, не меняться на руле? Пусть Оленичев стоит. Я уже совсем мокрый. Зачем ему тоже мокнуть?

Микешин разрешил.

— Что делается! — восхищенно продолжал матрос. — Боцман озверел. Не я, говорит, буду, если «Унжа» не стянет блестеть. Сказал, что дотемна не отпустит, — народу-то не хватает. Хотя и холодина, а мерзнуть не дает. Будьте здоровы! — И, взявшись за поручни трапа, он ловко съехал вниз, минуя ступеньки.

— Витька Баранов. Вот трепло! — усмехнулся рулевой. — Покоритель дамских сердец. В Ленинграде по нем все официантки плачут. Поет здорово, но и работать может… когда захочет. Плавал я с ним раньше. Знаю…

Микешин подсчитал скорость. «Унжа» шла плохо: семь с половиной узлов. До Лондона, если пойдут через Кильский канал, тысяча двести миль. Долгий путь…

На палубе было шумно, шла уборка судна. Игорю стало весело. Всегда становится приятно на душе, когда моется судно. Стоит пароход в порту — грязный, неопрятный. На палубе нагромождены лючины, бимсы, какие-то доски, обрывки концов. Все засыпано густой угольной пылью. Если притронешься к чему-нибудь — руки становятся черными. Даже в пищу попадают мелкие угольные крошки. От них никуда не денешься, когда огромные ковши сыплют уголь в бункера. Надстройки из белых превращаются в серые. Подошвы ботинок еще долго оставляют грязные следы.

Но все меняется к моменту отхода судна из порта. Трюмы аккуратно закрыты брезентами, стрелы опущены, валявшиеся концы подобраны, ненужные доски свалены на берег. Раздается долгожданная команда: «Воду на палубу!» — и вдруг по всему судну раздается шум. Это прозрачная, чистая вода из нескольких шлангов упругими сильными струями бьет в надстройку и палубы. Она победно шумит, урчит, шипит, пенится и смывает всю грязь. Пройдет несколько часов, и пароход становится нарядным и свежим, как будто он надел чистый, выходной, костюм.

Неожиданно Микешин услышал голос Шалаурова. «В чем дело? Ведь старпом ушел спать». Игорь перегнулся через планширь и увидел Шалаурова, утопающего в огромных резиновых сапогах, плаще и зюйдвестке, со шлангом в руках. Он скатывал надстройку, а боцман и курчавый седой матрос терли ее щетками.

«Молодец! Работает вместе с командой…» — с уважением подумал Микешин о старпоме.

Когда подходили к Гогланду, на мостик поднялся капитан. Он был все в той же канадке и ушанке, но лицо его переменилось. Оно как-то помолодело, — то ли от того, что было чисто выбрито, то ли от свежего ветра. И глаза его, показавшиеся Микешину такими усталыми и безразличными вчера в кают-компании, теперь смотрели совсем по-иному. Теперь это были серьезные и уверенные глаза капитана. Засунув руки в боковые карманы, Галышев то поворачивал голову направо и налево, то задирал ее к небу. Прислушивался. Это капитан «нюхал погоду». Он взял бинокль и долго рассматривал горизонт. Микешин из крыла наблюдал за Галышевым. Он заметил, что из-под ушанки выбиваются светлые с проседью волосы, что на лбу у капитана маленький белый шрам, а глаза не серые, как показалось вчера при слабом электрическом свете, а голубые.

Наконец Галышев обернулся к Микешину и с улыбкой спросил:

— Идет старушка?

— Идет, Михаил Иванович. Плохо только. Семь с половиной…

Капитан перестал улыбаться и озабоченно сказал:

— Маловато. В шторм трудно придется. Хорошо, если бы его совсем не было.

На траверзе Гогланда Галышев повернул на другой курс, но с мостика не ушел. Он надвинул поглубже шапку и принялся молча ходить по мостику. Иногда он заглядывал в рубку, мерил циркулем на карте какие-то расстояния и что-то напевал.

Прошел час, а капитан не сказал Микешину ни слова. Сначала Игорь не обратил на это внимания, но потом молчание стало тягостным. Казалось, что Галышев чем-то недоволен. Микешин проверил свои определения и записи, заглянул в компас к рулевому. В штурманской рубке никакого беспорядка он не заметил. В чем же дело? Прошло еще полчаса, а Галышев, заложив руки за спину, методически ходил по мостику от борта до борта. Наконец Микешин не выдержал и подошел к капитану. «Что особенного? Спрошу. Пусть скажет», — подумал он.

— Простите, Михаил Иванович, мне кажется, вы чем-то недовольны?

Галышев удивленно посмотрел на Микешина и сконфуженно улыбнулся:

— Не обращайте на меня внимания, Игорь Петрович. У вас все в порядке. Это я размышляю. Думаю о своих делах. Такая у меня дурная привычка — думать и ходить. А если я буду недоволен чем-нибудь, то скажу. Договорились?

Вахта прошла спокойно. Через шесть часов на мостике снова появился Шалауров и шумно приветствовал Микешина.

— Значит, первый почин сделан. Где наше место? Ясно. Можете отдыхать… Все-таки паршиво идти на две вахты. Правда?

— Вы, Юрий Степанович, сами не отдыхали, а мне советуете.

Шалауров смутился.

— Понимаете, какое дело: команда неполная. На палубе всего три человека. Так они целую неделю будут судно мыть. Вот я и решил немного помочь им. После этой вахты сразу пойду спать.

Пожелав Шалаурову всего хорошего, Микешин спустился с мостика. Команда мыла надстройку. Боцман хмуро взглянул на Игоря, отвернулся и даже не посторонился, чтобы дать ему пройти.

«Не забыл вчерашнего «банщика»… Ничего, посердится и перестанет», — подумал Микешин, переходя на другой борт.

6

Погода стояла хорошая, и, если б не постоянные неполадки в машине, рейс «Унжи» ничем не отличался бы от обычных. Механикам приходилось очень трудно. Они почти не бывали в кают-компании, а если появлялись к обеду и ужину, грязные и усталые, то наспех глотали еду и снова надолго исчезали.

Старший механик после замечания Уськова обедал в столовой команды. Он весь сморщился и похудел. Тонкая старческая шея торчала из ватника, напоминая ощипанную шею петуха.

Галышев, как-то встретив его в столовой, удивленно спросил:

— Алексей Алексеевич, что это вы тут? Шли бы в кают-компанию.

Стармех отвел глаза и сердито ответил:

— Михаил Иванович, мне переодеваться некогда, а слушать замечания этого… не желаю.

— Глупости. Ходите так. Я разрешаю.

— Не буду. Вообще я его видеть не хочу, — упрямо сказал старик. — Мне тут спокойнее.

Галышев пожал плечами и укоризненно покачал головой.

Микешин избегал долго засиживаться в кают-компании и, пообедав, уходил к себе или шел на корму в столовую команды. Кают-компания, место, где так любят провести свободные часы моряки, где ведутся разговоры о прошедших плаваниях, рассказываются смешные случаи или решаются серьезные судовые вопросы, пустовала. Она не объединяла командный состав «Унжи», как это бывает обычно. В кают-компании часами рассиживались Уськов и радист, остроносый, похожий на лисичку юноша хилого телосложения. Микешин часто видел его и Уськова вместе.

Обычно Уськов говорил, а радист согласно кивал головой.

В столовой было веселее и непринужденнее. Микешин очень быстро познакомился и сошелся с командой. Только боцман Кириченко демонстративно не замечал Игоря.

Микешин с любопытством наблюдал за этим человеком. Костя был из крымских рыбаков. В жилах его, как он говорил, текла греческая кровь. Своим внешним видом он опровергал обычное представление о боцмане, складывающееся у людей по прочитанным книгам.

Молодой, высокий, загорелый, с тонкой талией и широкими плечами, Костя Кириченко совсем не походил на просоленных боцманов парусного флота. Обращался он со своими подчиненными только на «вы» и как-то особенно вежливо, что никак не подходило к его должности. Эта вежливость, в соединении с типично южным остроумием и иронией, действовала сильнее всяких разносов.

Обычно Костино «воспитание» начиналось так. Он вызывал провинившегося матроса к себе в каюту.

— Садитесь, Петров, я вас прошу, — ласково приглашал боцман.

Польщенный Петров садился.

— Скажите, мама учила вас штаны застегивать после того, как вы посидели на горшке?

Чуя в этом начале недоброе, матрос молчал.

— Наверное, учила, сознайтесь. Не скрывайте.

— Да брось ты, боцман… — смущенно бормотал Петров.

— Бедная ваша мама. Вырос у нее такой оболтус, а штаны не умеет застегнуть, — укоризненно качал головой Костя и вдруг свирепел: — Вы вот работали на спардеке, разбросали все и не убрали за собой… Быстренько, я вас прошу, пойдите и наведите порядочек.

— Я уж помылся, боцман. Сейчас ужин. Завтра уберем. Не пойду я…

Глаза боцмана начинали сверкать недобрыми огоньками. Он сжимал плечо матроса и шепотом выдыхал:

— Ну!.. Я вас очень прошу.

В этом «очень» чувствовалась угроза. Матросы боцмана побаивались.

Костя не обладал выдающейся физической силой, но артистически дрался. Все знали, что он не забывает обид, и… «как бы чего не вышло» на берегу.

С малых лет Кириченко жил у моря и, будучи еще мальчишкой, прекрасно управлял парусной шаландой. Девять лет он работал на судах дальнего плавания. Однажды его уволили из Совторгфлота за то, что он повздорил с начальником отдела кадров, бюрократом и чиновником, и в порыве ярости, возмущенный несправедливостью, выплеснул на него чернила. Он «бичевал»{6} несколько месяцев, работая грузчиком и котлочистом.

Костя считал себя первым боцманом в пароходстве. Он был ровесником Микешина. Обоим минуло по двадцати пяти лет. С появлением Микешина на борту «Унжи» Костя, болезненно относившийся ко всему, что могло, как ему казалось, затмить его славу, почувствовал в Игоре соперника. Тем более что даже внешне Микешин, стройный, кареглазый, с твердыми губами и носом с горбинкой, чем-то отдаленно напоминал Костю.

Микешин тоже хорошо знал свое дело. Кроме всего, он был штурманом и мог командовать даже им, боцманом. Костя свою работу любил и, надо отдать ему справедливость, знал ее отлично. Усомниться в его знании морского дела значило кровно обидеть боцмана.

Как-то Костя заосновывал шлюпочные тали. Микешин подошел к нему и заметил:

— Боцман, а в нижний блок тали продернуты неверно. Наоборот надо.

Костя вспыхнул:

— Вы еще манную кашу ели, когда я тали основывал. Поняли?

— Как знаешь. Спроси у старпома, если мне не веришь, — не желая углублять конфликт, сказал Микешин и отошел.

Через час Костя вошел к Игорю в каюту и смущенно сказал:

— Вы правы оказались насчет талей. Я проверил по книге…

Но скоро Микешин окончательно испортил отношения с боцманом. Произошло это так. Игорь во время своей вахты вызвал на мостик матроса для уборки рубки. Пришел Витька Баранов и сказал, что он занят другой работой и боцман его не отпускает.

Микешин вспылил:

— То есть как «не отпускает»? Распоряжение вахтенного помощника надо выполнять.

— На это нашему боцману наплевать…

— Возьмите ведро, швабру и делайте то. что вам сказано.

Витька неохотно принялся за уборку. Через несколько минут на мостик вышел Костя. Вид его не предвещал ничего хорошего.

— Зачем сияли Баранова с работы, которую я ему дал?

— Рубку надо убрать, — коротко ответил Микешин.

— Вы кем здесь служите — боцманом или помощником? Может быть, вы теперь всем матросам работу давать будете? Может, вам и ключи от кладовок отдать? — Костя протянул Микешину связку ключей.

Игорь не ответил.

— Баранов, кончай базар. Пошли бревна найтовить. Брось, говорю, ведро! — зарычал боцман, видя, что Витька мнется.

— Делайте что вам приказано, Баранов. Мойте рубку, — натянутым голосом приказал Микешин.

Витька с удовольствием снова взялся за ведро, предвкушая грандиозный скандал.

Костя подошел к Микешину вплотную и, как всегда, тихо, с издевочкой, спросил:

— Рубку, значит, будете мыть? А бревна кто крепить будет? Вы, случайно, не ветеринарный институт кончали?

— Вымоет рубку, пойдет крепить бревна, — упрямо сказал Микешин. Он чувствовал, что боцман прав, но уступить ему теперь уже не мог.

— Так, значит, не пустите Баранова? Наверное, вас за такие распоряжения скоро в капитаны произведут. Вот смеху-то будет…

— А вы не забывайтесь, боцман. Я все же на вахте, — вспылил Микешин.

— А хоть на Эйфелевой башне будьте. Если вы ничего не смыслите в морском деле, не надо было на мостик залезать. Служили бы себе… — Костя на секунду запнулся, подбирая слово пообиднее, — служили бы себе курощупом…

— Я вам еще раз говорю: не забывайтесь. Вон с мостика!

Этого Костя не ожидал.

— Кого гонишь?.. Меня? Боцмана? Ну смотри… Ты еще вспомнишь Кириченко… Эй, Витька, пойдите вниз за горячей водичкой, она у вас остыла. Ну, быстренько, быстренько, я вас очень прошу. — И Костя, злобно взглянув на Микешина, стал подталкивать Витьку.

Боцман и Баранов быстро спустились вниз.

— Баранов! — крикнул Микешин.

Но матрос не вернулся.

7

Пройдя Кильский канал с его высокими мостами, с берегами, аккуратно выложенными камнем и зеленым дерном, потом неприветливую Эльбу, «Унжа» вышла в Северное море. На прощанье ей долго «кланялся» раскачивавшийся на волне красный плавучий маяк «Эльба-I».

Дул холодный, резкий ветер. Теперь до Лондона оставалось не более полутора суток хода. С вечера неожиданно ударил мороз. С наветренной стороны термометр показывал минус двенадцать. Сдавая вахту, Шалауров заботливо сказал Микешину:

— Одевайтесь теплее, Игорь Петрович. На мостике стоять невозможно; пронизывает насквозь.

Глаза у старпома слезились, лицо было пунцовым, а на ресницах и бровях таял иней. Он все время дул на пальцы.

Микешин надел поверх шинели полушубок, поднял воротник и вышел на мостик. Ледяной ветер колол лицо тысячью острых иголок. Из глаз сразу же потекли слезы. В тусклом луче топового фонаря бешено кружились колючие снежинки.

«Унжу» качало. Она переваливалась с борта на борт, поднималась, снова опускалась, глубоко зарываясь носом, и тогда Микешин слышал, как заплескивает волна на борт. Временами ветер срывал гребни и приносил на мостик соленые брызги.

Ветер дул навстречу, свирепо ударял в грудь дряхлого судна; его порывы делались все чаще, и в этих разъяренных попытках помешать движению парохода было что-то зловещее, угрожающее. Через пятнадцать минут Микешин так замерз, что был вынужден зайти в рубку. Даже полушубок не спасал от холода. У штурвала стоял матрос Оленичев. Картушка компаса отчаянно раскачивалась и, постояв несколько секунд у курсовой черты, снова и снова бросалась в стороны на десять — пятнадцать градусов. Матрос тщетно пытался удержать судно на курсе. В час Баранов принес отсчет лага и сменил Оленичева. Микешин сверил показания прибора.

— Всего три мили за час! — удивился он вслух.

— Трубки в правом котле потекли. Пар плохо стоит, а ветер очень силен, — ответил всезнающий Витька.

В этот момент судно повалило на борт; оно как бы прыгнуло в сторону, стремительно катясь под ветер. Баранов завертел штурвал, пытаясь привести судно на курс.

— Поменьше разговаривай и не зевай, — сердито сказал Микешин и вышел на мостик.

Три мили! Эта мысль не давала ему покоя. Если ветер усилится, то «Унжа» с ним не справится. А ветер все крепчал и крепчал. Теперь он уже не дул, он мчался, рвал воздух в клочья, вгрызался в «Унжу», прижимал ее к воде. Ни неба, ни моря не было видно. Одна только ревущая тьма окружала маленькое судно. Как загнанный, перепуганный зверек, металось оно в этой страшной пустой черноте.

Микешин уже не чувствовал холода. С каждой минутой в его душе росла тревога. Он хотел сейчас одного: чтобы на мостик пришел капитан. Это был не страх, — Игорь попадал в штормы и раньше, — а чувство одиночества, когда человек хочет ощущать рядом чей-то локоть.

И капитан пришел. Он появился незаметно. Микешин не сразу увидел красноватую точку папиросы, раздуваемую ветром. Капитан стоял в правом крыле, держась обеими руками за планширь. Галышев как бы врос в палубу мостика, став одним целым с судном.

Присутствие капитана успокоило Микешина. Скользя и придерживаясь за рубку, Игорь подошел к нему, и хотя они стояли совсем рядом, еле расслышал слабый, как будто издалека доносившийся, спокойный голос Галышева:

— Пошлите посмотреть, все ли в порядке на палубах.

Микешин вытащил свисток, поднес его к замерзшим губам и, набрав полные легкие воздуха, свистнул. Послышался жалкий тоненький свист, который тотчас же потонул в окружающем хаосе. Но все же матрос услышал. Борясь с ветром, он с трудом поднимался на мостик. Микешин пошел навстречу, но судно положило, ноги скользнули, и Игорь еле удержался.

— Посмотрите, все ли в порядке! — напрягая голос, крикнул он матросу.

Тот кивнул и исчез. Его долго не было. Появился он из темноты внезапно, приблизил голову к уху Микешина и закричал:

— Пока в порядке! Много льду намерзло на бревнах.

Это сообщение встревожило Микешина. Он снова пробрался к капитану и передал ему то, что сказал матрос. Галышев не двинулся с места. Он напряженно вглядывался в темноту, как человек, ожидающий встречи с врагом.

Так, молча, они стояли рядом, укрытые стеклом крыла, почти звеневшим под напором ветра. Капитан и помощник. Два человека, испытывавшие облегчение от присутствия друг Друга. Вдруг до Микешина донеслись обрывки слов Галышева. Он придвинулся к капитану еще ближе и услышал:

— …Крутовато приходится. Ничего, Игорь Петрович. Дойдем. Помните, я рассказывал про «Даго». Тогда было хуже. Дойдем!..

Эти слова, сказанные совсем обычным тоном, успокоили Микешина. Такая непоколебимая уверенность звучала в них…

— Дойдем, Михаил Иванович! Только бы до утра ничего не случилось! — прокричал Микешин.

— Не случится!..

И до утра ничего не случилось.

8

Наступал рассвет. Он не походил на радостный солнечный рассвет в море, который так любил Микешин. Сейчас ночь уходила неохотно. В серой полутьме проступили очертания вант и мачты. Нижняя часть мачты превратилась в ледяной цилиндр, а с вант свисали огромные ледяные сталактиты. Бревна, закрепленные на палубе, покрылись белой блестящей коркой. Тяжелые брызги окутывали пароход с носа до кормы. Казалось, что он идет в облаке пара. Волны, как злые чудовища, неслись навстречу пароходу и с ревом обрушивались на палубу.

Вцепившись в планширь, Микешин следил за волнами, словно загипнотизированный. Он понимал, что судну угрожает большая опасность: если подведет машина, то пароход в лучшем случае будет выброшен на берег. С каждой новой волной «Унжа» все больше обледеневала и принимала на себя дополнительный груз. Она садилась в воду все глубже и глубже…

В такую погоду нельзя было послать людей скалывать лед. Не мог капитан и повернуть пароход на другой курс. Его приходилось держать носом на волну: так судно лучше всего переносило шторм.

Они с капитаном были бессильны что-либо предпринять. Оставалось лишь ждать прекращения ветра и надеяться… на что? Микешин старался подготовить себя к самому худшему. Он представил себе, как в этот страшный для судна час произойдет то, что потребует от него смелости, мужества, — и тогда найдет ли он их в себе? Он требовал ответа у самого себя и был рад, когда, прикинув все «за» и «против», твердо решил, что найдет.

Он спокойно вспоминал Женю и мать. Они появлялись и исчезали, как на экране кино. Он видел капитана, напряженно смотревшего вперед. Челюсти у него были сжаты, а из уголка губ торчала обмерзшая папироса; Микешину захотелось чем-нибудь помочь капитану, быть ему полезным, снять с него часть ответственности.

Когда Галышев повернулся и они встретились взглядами, Игорь с удивлением заметил, как осунулся капитан за эти несколько часов. Но в глазах его Микешин не увидел усталости…

Прошло много, очень много времени, прежде чем на мостик поднялся Шалауров. Он шел, низко пригнув голову, как будто собирался бодаться. Добравшись до рубки, он дал рукой знак: Микешин, мол, пусть уходит. Игорь вопросительно взглянул на Галышева. Капитан кивнул головой.

Игорь спустился в кают-компанию.

В коридоре он встретил Уськова. Замполит стоял у двери и бессмысленно смотрел на море в запотевший иллюминатор. Его лицо приняло зеленый оттенок, щеки отвисли, губы побелели. Увидев Микешина, Уськов с надеждой спросил:

— Как там наверху?

В этот момент судно накренило. Микешина бросило на замполита, и они еле удержались на ногах, вцепившись друг в друга.

— Ужасная качка. Как вы думаете, долго еще?.. — пролепетал Уськов, умоляюще смотря на Микешина, когда судно выровнялось.

— Долго, — со злорадством ответил Микешин и прошел в кают-компанию.

Только теперь Игорь почувствовал, как он замерз. Не снимая полушубка, он сел на диван и закрыл глаза. Напряжение, не оставлявшее его во время вахты, исчезло, и он как-то вдруг внутренне обмяк. Не было ни мыслей, ни желаний.

И тут неожиданно судно получило удар в левый борт. Раздался звон бьющейся посуды и крик буфетчицы. Висевшая над столом лампа качнулась и с грохотом сорвалась на палубу, тонко зазвенев разбитым абажуром. Наверху на палубе что-то покачнулось, загромыхало.

Микешина прижало к дивану, но он со всей силой оттолкнулся от него и ринулся в коридор. На какой-то миг увидел искаженное лицо Уськова, а потом все заслонило свинцовое море. Оно было совсем рядом, почти у его ног. Оно неслось бурлящим свирепым потоком по спардеку и поднималось все выше и выше, угрожая перелиться через высокий комингс и затопить кают-компанию. Свинцовая стена вплотную придвинулась к Микешину. Пароход почти лежал на борту.

«На мостик!» — мелькнула мысль. И он не раздумывая бросился на палубу. Поток подхватил его, подтолкнул к трапу, ведущему на мостик. Игорь нашел ступеньки и невероятным усилием заставил себя сделать прыжок.

Теперь, на шлюпочной палубе, он был недосягаем для воды. Но одежда его уже вся промокла.

По накрененному трапу Микешин забрался на мостик. Крыло мостика висело над самой водой. Галышев почти лежал на тумбе телеграфа, обхватив его обеими руками. Около него, прямо на палубе, неестественно вытянув ноги, сидел Шалауров с бледным, как у покойника, лицом и закрытыми глазами. С его лба стекала струйка крови.

«Унжа» начала медленно выпрямляться. Микешин подобрался к капитану и, стараясь перекричать ветер, спросил:

— Что случилось?

И опять он услышал спокойный, как будто издалека доносящийся голос Галышева:

— Лопнул штуртрос, руль вышел из строя. Перешли на ручной привод…

Вдруг лицо капитана изменилось, и Микешин впервые увидел в его глазах тревогу.

— Смотрите, бревна пошли! — закричал Галышев.

Микешин быстро обернулся и взглянул на кормовую палубу. Часть тросов, стягивавших бревна, лопнула. Бревна медленно сползали с левого борта на правый. Они громоздились у стоек, давили на них, образовав бревенчатое «пузо». Вот стойки подломились… Сейчас бревна должны скатиться за борт.

В этот момент новая лавина воды обрушилась на «Унжу», на секунду скрыв под собой кормовую палубу. Когда корму подняло и вода сошла, Микешин увидел, что бревна остались на месте. Некоторые из них топорщились огромным веером, другие заклинились под рострами.

Бревна скопились у правого борта. Теперь «Унжа» получила постоянный крен. И это было самым страшным. Микешину мучительно хотелось, чтобы бревна ушли за борт, но, несмотря на непрекращающиеся удары волн, они не двигались.

Капитан потянул помощника за рукав, Игорь обернулся. Шалауров зашевелился и, ухватившись за тумбу телеграфа, пытался встать. Микешин и капитан подхватили его, с трудом затащили в рубку и положили на диван. Шалауров пробормотал:

— Черт! Надо же… Еще несколько минут, и я буду в порядке. — Он снова закрыл глаза.

Капитан обтер лицо. Красное от ветра, с посиневшими от холода губами, оно не выражало ничего.

— Где же рулевой? — спросил Микешин и тут же вспомнил, что паровой штурвал не работает.

Галышев пристально смотрел на Микешина. В голове капитана лихорадочно билась мысль: надо немедленно, не теряя ни одной секунды, освободить судно от бревенчатого «пуза». «Унжа» все больше обмерзает, крен ее увеличивается…

Галышев ясно представил себе, чем все это может кончиться. Надо немедленно послать обрубить найтовы.

Но кто решится на этот опасный для жизни шаг?

Кого он пошлет? Все люди перешли на ручной рулевой привод, ремонтируют штуртрос, и это так же важно, как спустить бревна за борт. Нет, с кормы нельзя снимать ни одного человека. Лучше всего было бы пойти самому. Но сделать это он не имеет права: капитан по закону не может покинуть мостик в такой момент. Шалауров еще слаб. Остается только второй помощник…

— Игорь Петрович, надо спустить бревна за борт! — прокричал на ухо Игорю Галышев. Он хотел добавить еще что-то, но ничего больше не сказал.

Микешин вздрогнул. Он должен идти на обледенелые, скользкие бревна и обрубить найтовы, которые еще держат палубный груз? Нет, бревна и так уйдут за борт. Еще несколько минут, два-три сильных удара волн, и они будут за бортом. Зачем посылать туда его, Игоря? Подождать, немного подождать, и все станет хорошо…

Пароход снова накренило. Микешин прильнул к стеклу. Корму накрыло волной. Вот сейчас она выйдет из-под воды и проклятых бревен уже не будет. Но когда кормовая палуба обнажилась, он увидел, что бревна громоздились на том же месте.

Теперь он знал, что идти необходимо, но не мог сбросить с себя оцепенения.

Непроизвольно, на какую-то долю секунды, он отчетливо вспомнил прощание с Женей, почувствовал прикосновение ее пальцев к своей щеке, увидел большие, широко открытые, полные беспокойства глаза…

Капитан ждал ответа. Усилием воли Микешин заставил себя сказать:

— Я пойду, Михаил Иванович.

Толкнув плечом дверь, Игорь вывалился на мостик и очутился во власти ураганного ветра. Обдаваемый потоками воды, он пробежал по спардеку и укрылся у задней стенки надстройки.

Отсюда было хорошо видно всю кормовую палубу и полуют. Там работало несколько человек. Корма то и дело взлетала наверх и становилась почти вертикально, а они продолжали ремонтировать лопнувшую цепь штуртроса. За огромным деревянным штурвалом ручного привода стояли два матроса и старались удержать судно против зыби. Временами палуба скрывалась в белом кипящем водовороте, и Микешину казалось, что полуют отломился и плавает отдельно, похожий на маленький остров.

Теперь, когда опасность была рядом с ним, она не казалась такой страшной. Голова стала ясной. Выглядывая из-за надстройки, он нетерпеливо искал глазами найтовы, которые держали груз. Нашел их, натянутые и обледенелые. Прикинул расстояние.

Секунды Игорь решал, что будет с ним, когда лопнут эти тросы и бревна покатятся к борту. Куда он должен прыгать и бежать? Хорошо, бы привязаться длинным концом. Микешин осмотрелся, но подходящего конца поблизости не оказалось. Ладно, может быть, так будет лучше: конец помешает. Здесь нужно действовать быстро.

Ну, пошел…

Микешин схватил висевший на стенке пожарный топор и, выбрав момент, когда палуба поднялась, прыгнул на бревна и побежал к найтовам. Все было напряжено в нем. Палуба снова ушла под воду, и он, задыхаясь, упал.

Когда палуба вышла из-под воды, Микешин со страхом заметил, что его притянуло к самому борту.

Собрав все силы, он вскочил и побежал на середину палубы, прыгая и скользя по бревнам. Уголком глаза он видел море, пенящееся, грозное, готовое поглотить «Унжу». Потом он заметил на мостике одинокую фигуру Галышева, наблюдавшего за ним.

Словно крепкая нить связывала его с капитаном. Микешину стало легче.

Вот и найтовы! Игорь размахнулся и изо всей силы ударил по ним. Трос зазвенел, лопнул, как перетянутая струна, и тотчас же под ногами зашевелились бревна.

Микешин бросил топор, сделал гигантский прыжок к рванулся к корме, которая, по его расчетам, была ближе. Он успел ухватиться за поручень трапа, когда услышал удары бревен о фальшборт.

«Пошли!» — понял он, и огромная радость, невыразимое облегчение охватили его. В этот момент пароход снова положило, и он увидел, как бревна лавиной катятся за борт, увлекая все на своем пути.

Теперь Игорь уже не обращал внимания ни на удары волн, ни на то, что его все время пытается оторвать от трапа и все чаще и чаще накрывает вода. Он судорожно вцепился в трап и отдыхал.

Когда Галышев увидел скатывающиеся бревна, он облегченно вздохнул и с благодарностью подумал о Микешине: «Моряк. Молодец!» То, чего он так боялся, скрывая от самого себя, миновало.

Все это произошло так быстро, что люди, работавшие на корме, сразу не заметили движения бревен. Только когда они стали выныривать за кормой, кто-то крикнул:

— Бревна!..

Матросы обернулись и замерли, наблюдая движущуюся лавину.

Микешин наконец отдышался. Он с трудом подобрался к матросам, ремонтировавшим штуртрос. Костя с побитыми, окровавленными руками ожесточенно бил кувалдой, расклепывая запасное соединительное звено цепи, которое уже было поставлено.

— Как, удалось соединить? Скоро кончаете? — спросил его Игорь.

Костя обернулся и увидел штурмана:

— Конечно соединили. Или, думаете, без вас справиться не могли?

Микешин не ответил боцману — сейчас препираться не хотелось.

— Передайте Михаилу Ивановичу, что скоро все будет готово; я приду на руль, — сказал рулевой.

Игорь, не задерживаясь больше на корме, побежал на мостик. После того как верхние ряды бревен ушли в море, возвращаться стало не так опасно, и он довольно быстро достиг спардека.

Ветер продолжал дуть с прежней силой, вокруг неистово ревело море, по палубе катились волны.

Несмотря ни на что, «Унжа» держалась. Держалась волею людей.

Когда Микешин вернулся на мостик, он ждал, хотел услышать похвалу, но капитан только спросил:

— Все благополучно, Игорь Петрович?.. Очень хорошо. Когда будет готов штуртрос?

Игорь не успел ответить: на мостик прибежал рулевой и стал к штурвалу.

Через несколько минут «Унжа» развернулась и пошла своим курсом.

Снова потянулись кажущиеся бесконечными штормовые часы…

9

В Темзу «Унжа» вошла с большим креном. На судне все было покрыто толстым слоем льда. Ванты превратились в одну сплошную ледяную полосу. Брашпиль высился на полубаке огромной бесформенной глыбой льда. С мостика свешивались массивные сосульки.

Пароход ненадолго задержали в Грейвсенде, местечке, где меняют лоцманов. «Унжу» все время фотографировали, настолько необычным казался вид судна, перенесшего жестокий шторм.

Лоцман, прибывший на борт, рассказал Галышеву, что в этот шторм в Северном море погибло несколько английских и иностранных судов. Он качал головой, посматривая на ледяную корку, покрывшую весь пароход, и поздравлял капитана с благополучным прибытием.

Когда наконец «Унжу» завели в один из многочисленных лондонских доков, Галышев облегченно вздохнул:

— Все хорошо, что хорошо кончается. Прошу помощников и механиков через полчасика зайти ко мне.

Микешин пришел в капитанскую каюту, когда там уже сидели стармех, Шалауров и Уськов. На столике стояла пузатая бутылка английского «шерри-бренди», открытая банка с сардинами, хлеб и масло.

Увидя Микешина, капитан улыбнулся и сказал хриплым, простуженным голосом:

— Ну вот, кажется, и все в сборе. Ваши помощники, наверное, заняты, Алексей Алексеевич?

Старший механик кивнул головой. Галышев наполнил рюмки.

— Товарищи, разрешите мне поздравить вас со счастливым приходом, — торжественно произнес он, поднимая свою рюмку. — Благодарю. Трудно было. И все-таки мы пришли. Вот тебе и «сборная команда»! Кто бы мог подумать? Орлы! С приходом и за счастливое плавание!

Все, за исключением Уськова, выпили.

— А что же вы, Куприян Гаврилович? — спросил капитан, увидев, что замполит сидит не двигаясь.

Уськов протестующе поднял ладони кверху и нахмурясь сказал:

— Вы пейте, а я не буду.

— Почему же? Совсем не пьете? — иронически спросил Микешин.

Уськов пожевал губами и уклончиво ответил:

— Иногда. А здесь не буду…

Стармех кашлянул, поставил пустую рюмку, поблагодарил капитана и вышел.

Шалауров и Микешин поднялись вместе. Уже в дверях Игорь услышал, как Уськов сказал капитану:

— Я бы вам не советовал устраивать такие сборища…

10

Приняв в Лондоне груз железа, «Унжа» пошла на Мурманск. На этот раз погода благоприятствовала плаванию, и судно, несмотря на неисправности в машине, через десять суток отдало якорь в Мурманском порту.

Над городом висело красное, похожее на луну солнце. Держались редкие для Мурманска крепкие морозы. В Кольском заливе прекратилось всякое движение из-за густого и плотного тумана. С рейда доносился печальный звон, — это стоящие на якорях суда подавали туманные сигналы…

Галышев наконец получил разрешение на ремонт.

У отдаленного причала стояла покрытая инеем «Унжа». В котлах спустили пар, выгребли жар из топок. Один за другим под разными предлогами уходили с нее матросы и кочегары, — никому не хотелось служить на этом замерзшем и заброшенном пароходе. Из старой команды осталось несколько человек.

Шалауров простудился и серьезно заболел. Галышев настоял на его отъезде в Ленинград. Старпомом капитан назначил Микешина.

Игоря это и обрадовало и немного испугало: в двадцать пять лет — старпом. Но за ремонт он взялся с рвением. И хотя дело шло медленнее, чем этого хотелось, все же оно продвигалось…

Уськов мало бывал на судне, он каждый день бегал на междугородную переговорную станцию и куда-то звонил.

Вскоре он пришел на «Унжу» и важно объявил:

— Меня отзывают. Сегодня уезжаю. Назначен на какой-то новый теплоход. Я так и думал, что меня здесь не оставят.

Когда Уськов, холодно попрощавшись с капитаном, начал спускаться с борта, находившийся на палубе Алексей Алексеевич тоненько захихикал:

— Уезжаете значит? А план кто будет выполнять, массы мобилизовать на скорейшее окончание ремонта, работать кто будет, а?

Уськов презрительно посмотрел на механика, ничего не ответил и, гордо выпятив грудь, зашагал к портовым воротам.

Об его отъезде никто не жалел.

 

Глава четвертая

1

Прошло около двух лет.

В один из редких приходов «Унжи» в Ленинград Микешина вызвали в Морскую инспекцию. Начальник инспекции, старый и опытный капитан, усадив Игоря в кресло, сказал:

— Решили послать тебя на «Тифлис», Игорь Петрович. Старшим помощником. Хватит плавать на «Унже». Согласен?

Игорь покраснел от удовольствия и смущения. Назначение было неожиданным. «Тифлис», один из лучших новых теплоходов Лондонской линии, славился своим образцовым порядком, спаянной командой, плававшей на нем бессменно с момента постройки судна. Капитаном на нем был Дрозд, опытный и требовательный моряк.

Да, старпом на «Тифлисе» — это не то что старпом на «Унже».

— Ну как, доволен? — спросил начальник Моринспекции, видя, что Микешин медлит с ответом.

— Очень доволен. А вот как капитан?

— Дрозд дал согласие на твое назначение. Теперь все зависит от тебя. Иди за приказом и срочно принимай дела, — улыбнулся начальник и встал.

…«Тифлис» стоял у холодильника. Десятки автомашин, груженных ящиками и мешками, выстроились на стенке и ожидали своей очереди подойти под краны. Теплоход, выкрашенный в черный цвет, с белыми надстройками, сияющими на солнце иллюминаторами был действительно очень красив. Он дышал часто и глубоко: работало дизель-динамо, и его корпус чуть заметно вибрировал от этого дыхания.

У трапа стоял аккуратно одетый вахтенный с бело-красной повязкой на рукаве. Микешин спросил капитана.

Вахтенный нажал кнопку звонка. Через минуту на палубу вышел толстый, неуклюжий штурман с нашивками второго помощника и вопросительно посмотрел на Микешина.

— Здравствуйте. Мне капитана. Микешин. Я прислан на теплоход старпомом, — представился Игорь и пожал мягкую руку помощника.

Они прошли по устланному ковровой дорожкой коридору в холл и через курительный салон попали в капитанскую каюту.

Игорь бывал на этих судах и раньше, но теперь ему все представлялось в ином виде. Он любовно оглядывал сияющую полировку, удобную кожаную мебель, ковры, картины…

— Виталий Дмитриевич, это новый старпом, — представил Микешина второй помощник и вышел из каюты.

Дрозд сидел в кресле, зажав трубку в зубах. На коленях он держал открытую книгу. Капитан быстро вскинул глаза на Микешина и сказал глуховатым голосом:

— Хорошо. Принимайте дела… Когда закончите — доложите.

…Приемка судна продолжалась долго.

Когда Игорь наконец остался один в своей каюте, он облегченно вздохнул и огляделся.

Как отличалась она от той, в которой он жил на «Унже»! Эта была во много раз больше. Палубу покрывал зеленый ковер. В углу стоял круглый столик с диваном и креслами. Поблескивали никелированные краны умывальника. Слева, против высокой и широкой койки, помещался большой письменный стол, покрытый малиновым сукном.

Микешин походил по каюте, потом сел в мягкое кресло и вытянул ноги. Хорошо!

Но вместе с удовлетворением пришло и беспокойство. После «Унжи» «Тифлис» казался гигантом. Работы на нем много.

Неужели он, Игорь, не справится и Дрозд через некоторое время спишет его на берег? Нет, он приложит все усилия, чтобы не опозориться. Надо сразу поставить себя настоящим старшим помощником, бороться за дисциплину, всегда быть строгим и справедливым.

Кстати, он заметил непорядок в кладовой. Завтра же вызовет повара и укажет ему на недосмотр… Пусть все почувствуют, что пришел знающий и требовательный штурман.

Да, самое трудное — это уметь обращаться с людьми.

Микешин пересел за стол и начал писать рапорт. Писал не торопясь, тщательно выводя каждую строчку. Закончив рапорт, осмотрел себя в зеркало, поправил галстук и, сдвинув фуражку несколько набекрень, направился к капитану.

Капитан стоял у книжного шкафа, со сложенными на груди руками, с трубкой в зубах. Одетый в серый лохматый свитер и меховые сапоги, Дрозд больше походил на шкипера рыбачьей шхуны, чем на капитана современного пассажирского судна.

Он жестом пригласил Микешина сесть, но сам не переменил позы. Игорь молча протянул капитану рапорт.

— Так-с, — сказал Дрозд, пробежав листок глазами и бросив его на стол. — Садитесь. Ваша фамилия Микешин? Игорь Петрович? Вы читали Хемингуэя — «Прощай, оружие!»?

Игорь ожидал любого вопроса, только не этого. Он смутился и пробормотал:

— Нет, не читал…

— Жаль. Прочитайте обязательно. Хорошая книга!.. Так судно приняли? Хорошо. Давайте договоримся, Игорь Петрович. Порядок на «Тифлисе» такой: от момента прихода судна в порт до момента подписания коносаментов хозяином являетесь вы. Если будут возникать какие-нибудь вопросы, которых вы не сможете решить сами, звоните мне по телефону. Хотя вряд ли у старшего помощника будут такие вопросы. Но обязательно предупреждайте меня за несколько часов до окончания погрузки…

Дрозд потер подбородок, поросший седой щетиной, и пристально посмотрел на Микешина.

— Надеюсь, что мы с вами сплаваемся. Я вас больше не задерживаю… Отдых через четыре дня, — добавил он.

Микешин вышел. Он чувствовал какую-то неловкость. Знакомство с капитаном произошло совсем не так, как он предполагал. Он думал, что Дрозд встретит его более радушно, что-нибудь скажет о судне, о команде. А он про какую-то книгу стал говорить. Странный человек.

Впрочем, Микешину так и говорили о Виталии Дмитриевиче Дрозде: странный человек. Капитан, например, никогда не обедал с пассажирами и очень редко спускался в кают-компанию. Говорили, что и на мостике он появлялся только в особо серьезных случаях — при подходах к портам или при швартовках. Дрозд не носил формы, а одевался в просторный серый костюм, мешком висевший на его высокой худой фигуре.

Огромного роста, с длинными руками и маленькой головой, с обветренным морщинистым лицом и крошечными острыми черными глазами, Дрозд производил неприятное впечатление. Но, несмотря на эту внешнюю непривлекательность, экипаж любил и уважал Виталия Дмитриевича.

Про капитана рассказывали легенды.

Задолго до Октябрьской революции Дрозд окончил одну из провинциальных «мореходок» и в 1905 году вступил в партию большевиков. За провоз из-за границы нелегальной литературы царское правительство приговорило Дрозда к заключению, а затем к ссылке. Переодевшись в офицерское платье, он бежал из Сибири и до самой Октябрьской революции скрывался за границей.

Он плавал боцманом на шхуне, перевозившей бананы с островов Фиджи, работал на угольных шахтах в Англии, чернорабочим у Форда, откатчиком на алмазных копях в Африке…

Интересный человек.

«Ну что ж! Постараемся…» — подумал Микешин. И совсем неожиданно вместо беспокойства, прятавшегося где-то в глубине сознания, у него появилось новое чувство — чувство полной самостоятельности.

Он хозяин судна!

Непроизвольно Микешин выпрямился и замедлил шаг. Теперь по палубе шел не просто помощник капитана, а старпом большого пассажирского теплохода, первое лицо после капитана.

2

Ровно в восемь утра к Игорю постучали. Вошел боцман:

— Разрешите сесть, чиф?{7} Вот какое дело. У нас небольшая течь в первом танке. Шов пропускает. Как вы хотите его заделать? — проговорил боцман, усаживаясь на стул. Он недоверчиво смотрел на Микешина.

«Боцман, а не знает, как заделать шов, — подумал Игорь. — Не иначе как притворяется: хочет проверить меня…»

— Давайте сначала познакомимся, — вставая, сказал Микешин. — Меня зовут Игорь Петрович.

— Герджеу Николай Афанасьевич, — вскочил со стула боцман и протянул Микешину твердую, как дерево, в шершавых мозолях руку.

В наружности боцмана было что-то нерусское. Он походил или на итальянца, или на кавказца. Лицо сухощавое, с крючковатым хищным носом. «Похож на птицу», — подумал Микешин, рассматривая лицо боцмана, пока тот не торопясь свертывал папиросу из голландской махорки.

— Значит, не знаете, как быть с течью?

— Почему не знаю? Мне нужно ваше мнение, чтобы потом не переделывать, если не понравится, — подчеркнуто спокойно ответил Герджеу.

— Хорошо. Я хочу сам посмотреть этот шов, Николай Афанасьевич. У вас найдется для меня комбинезон?

— Найдется. Сейчас принесу.

Через десять минут Микешин и боцман скорчившись сидели в тесном танке, освещенном переносной лампой. В одном месте в стыке листов сочилась вода.

— Ну, что ж, — сказал Игорь, когда они вылезли наверх. — Сделайте сальную подушку и залейте цементом.

— А если вода все же будет пробивать цемент? — живо спросил боцман.

— А вы положите заранее отводную трубу, заткните ее пробкой.

Боцман удовлетворенно кивнул головой: старпом выдержал его маленький экзамен.

— Есть. Мне можно идти?

— Минутку, Николай Афанасьевич. Я хотел спросить: довольны ли вы командой? Что за народ у вас?

Герджеу горделиво улыбнулся:

— Замечательная команда. Орлы!

«Не хвастает ли?» — подумал Микешин.

— С дисциплиной как? — официальным голосом спросил он.

Боцман уловил эту перемену тона и сердито проговорил:

— Хорошо с дисциплиной. Увидите сами. Могу идти?

— Пожалуйста.

Игорь снял комбинезон и пошел делать утренний осмотр судна. На камбузе, в белоснежном колпаке и таком же халате, хлопотал повар. Казалось, что он сошел с рекламного плаката: толстый, круглый, с красным веселым лицом.

Микешин выдвинул ящик стола, заглянул в шкафы, провел пальцем по внутренним стенкам кастрюль. Везде было чисто.

Повар насмешливо посматривал на старпома:

— Не извольте беспокоиться, чиф. У нас как в лаборатории. Докторша каждый день проверяет…

— Действительно. А вот в овощной кладовой сам черт ногу сломит.

Повар сконфузился:

— Правда. Хотя я кладовыми не ведаю, это артельщик, но все равно… Наведем порядок, товарищ старпом.

На кормовой палубе Микешин заметил человека в синем костюме и кепке, с любопытством заглядывавшего в третий трюм.

«Плохо смотрят вахтенные, посторонних допускают», — подумал старпом и подошел к человеку в синем костюме:

— Что вы хотите? Посторонним на судно вход запрещен.

— А я не посторонний… Будем знакомы: первый помощник капитана, Чумаков Константин Илларионович.

Микешин сконфуженно пожал руку замполита.

— Вот смотрю, — дружелюбно продолжал Чумаков, — как нехорошо бочки укладывают на твиндеке.

«Много ты понимаешь, — пренебрежительно подумал Игорь. — Занимался бы лучше своим делом…»

После плавания с Уськовым Микешин относился к замполитам с предубеждением. Он понимал, конечно, что Уськов — исключение, и все же не мог изменить своего отношения.

— Так вы считаете, что плохо? — иронически спросил Игорь. — Не нахожу…

Чумаков поднял на Микешина спокойные серые глаза:

— Конечно, плохо. Присмотритесь. Пробки-то все вниз повернуты. Качнет немного, и вытечет наше вино.

Микешин удивленно взглянул на замполита и, не сказав ни слова, полез в трюм. Действительно, грузчики катали бочки, не обращая внимания на пробки, и они приходились то наверх, то вниз.

— Ну как? Верно? — спросил замполит, когда Микешин вылез на палубу.

— Верно. Ни к черту уложили. А что же вы раньше молчали? Теперь переделывать надо, — недовольно проговорил Игорь.

Замполит усмехнулся:

— Только что думал заставить их переделать, да вы вот тут подошли. Кстати, вы не очень заняты? Я хотел бы побеседовать с вами.

— Давайте, если это необходимо… — нехотя ответил Микешин.

Они прошли в каюту замполита. Игорь ревниво оглядел ее. Каюта была поменьше его собственной, но так же уютно и комфортабельно обставлена. На стене карта мира. На полке красные тома Ленина. Аккуратной стопкой лежали журналы. Над койкой висела большая семейная фотография: Чумаков с женой, полной красивой женщиной, и двумя черноволосыми девочками.

— Садитесь, — пригласил замполит.

Игорь молча сел и неожиданно заметил на столе книжку «Прощай, оружие!».

«Наверное, капитан дал», — мелькнула у него мысль.

Чумаков достал банку английских сигарет и закурил.

— Я хотел, Игорь Петрович, немного ввести вас в курс судовой жизни; вам будет легче тогда работать. Наверное, Виталий Дмитриевич этого не сделал?

Микешин молча слушал.

— На «Тифлисе» очень хороший экипаж. Дисциплинированный, хорошо знает свое дело. Большинство матросов — комсомольцы. Один боцман чего стоит. Судно в идеальном порядке…

— Ну, об этом вам, наверное, трудно судить, — снисходительно заметил Микешин. — Надо досконально знать все механизмы, чтобы сделать такое заключение.

— Я знаю. Пятнадцать лет проплавал на торговых судах, — просто сказал Чумаков и, делая вид, что не замечает удивления на лице старпома, продолжал: — Все это хорошо. Но есть у нас…

— Простите, Константин Илларионович, как же это получилось? Пятнадцать лет проплавали, и вдруг — замполит?.. Кем же вы плавали?

— Да все это просто. Плавал машинистом, мотористом, механиком. Потом пошел учиться в институт. Мобилизовали по партийной линии. Сказали: «Где ж мы возьмем знающих флот людей?» Ведь это правда. И я охотно согласился. Люблю с людьми работать.

«Оказывается, не все замполиты, как Уськов», — подумал Микешин и теперь уже смотрел на Чумакова совсем другими глазами.

— Да, так вот. Все у нас хорошо, только одно плохо: нет контакта между машинной и палубной командами. Вы еще не знакомы со стармехом? Познакомитесь. Человек он с тяжелым характером и самолюбивый до крайности. Но зато отличный специалист, знает на «Тифлисе» каждую заклепку и гордится этим. С прежним старпомом он жил как кошка с собакой. Мы с Виталием Дмитриевичем, конечно, тоже виноваты. Надо все это исправлять…

— Я ему тоже кланяться не буду, — решительно проговорил Игорь.

Чумаков внимательно посмотрел на Микешина:

— Кланяться не надо, Игорь Петрович. От вашего такта зависит очень многое. Вы понимаете, конечно, что одними приказами и собраниями тут делу не поможешь. А ведь дружный коллектив так нужен судну! Присмотритесь к стармеху, с ним можно сработаться. Не надо сразу рубить концы.

— Хорошо, Константин Илларионович, постараюсь. Я прекрасно понимаю, что значат хорошие отношения между старпомом и стармехом. Но если ваш стармех будет выходить за рамки приличия, то…

Чумаков засмеялся:

— Наверняка будет. Если бы все это было просто, я бы не стал предупреждать вас. Но я почему-то уверен, что вы добьетесь успеха. Буду всемерно помогать вам…

3

Со старшим механиком Курсаком Микешин познакомился на следующий день за завтраком. В кают-компании сидел молодой человек в «чиф-инженерском» кителе. Он взглянул на Игоря темными, очень живыми глазами, поправил волосы и без всякого предисловия сказал:

— Слушайте, старпом, долго еще у нас будет продолжаться это безобразие? Сколько раз я говорил вашим палубникам и вашему предшественнику… Воду в бане надо закрывать. Помоются, а краны оставят открытыми… В общем, воды я вам больше не дам!

Все это механик сказал вызывающе-насмешливым тоном, с явным намерением задеть старпома.

— Не дадите? А как же люди будут мыться?

— Мои помоются, а ваши уж не знаю как…

Микешин вспылил:

— Какие это «ваши» и какие «мои»? У нас, по-моему, одна команда. Ерунду говорите, товарищ Курсак… если не ошибаюсь.

— Не мерьте на свой аршин, чиф. Приучайтесь к порядку.

— Не вам меня учить порядку! Поняли? А воду закрывать я не разрешаю!

— Неужели? — иронически спросил механик и вышел из кают-компании…

Отношения определились сразу. Курсак не желал «примирения» с палубной командой. Начало дипломатической миссии нового старпома было явно неудачным.

Перед обедом к Игорю пришел возмущенный боцман:

— Когда наконец это кончится? Этот идиот закрыл нам воду. Так работать нельзя!

Микешин надел фуражку и пошел к Курсаку. В большой каюте старшего механика на письменном столе, вместе с чертежами, захватанными масляными пальцами, лежала груда каких-то фланцев, краников и медных трубок.

— Зачем вы закрыли воду? Я же приказал, чтобы была вода? — раздраженно спросил Микешин.

У Курсака в глазах запрыгали злые огоньки.

— Приказали? Это вы у себя на палубе можете приказывать, а не мне.

— Вы, вероятно, плохо знаете устав и права старшего помощника, товарищ Курсак.

— Ну вот что, старпом… Воду я закрыл потому, что ремонтируем насос. Вопросы есть?

— Надо открыть воду.

— Не будет воды. Еще что?

Обозленный Микешин, сильно хлопнув дверью, вышел из каюты. Что же предпринять? Доложить капитану? Это было бы совсем смешно. Старпом и стармех не поладили из-за воды в бане! Он понимал, что Курсак никакого насоса не ремонтирует и все делает назло ему и палубной команде. Но от этого не было легче.

— Сегодня воды не будет. Насос ремонтируют, — сказал Микешин боцману, который ждал старпома в его каюте.

Герджеу безнадежно махнул рукой:

— Вечно у нас так! Механик издевается, а мы только утираемся. Он и вас собирается подмять, как подмял прежнего старпома…

Это было совсем обидно. Престиж Микешина заколебался. Боцман, что-то ворча себе под нос, ушел. «Нет, надо поставить Курсака на место. И сделать это должен я», — думал Игорь.

Вскоре пришел Чумаков. Он заметил недовольный вид Микешина и, улыбнувшись одними глазами, спросил:

— Познакомились и сразу же поссорились?

— Да, типчик, — хмуро ответил Микешин.

— Хороший парень, — неожиданно заключил Чумаков. — Насчет воды он прав. Неаккуратно обращаются. А разговаривать он действительно не умеет. Ну, надеюсь на вас, Игорь Петрович.

— Нет, уж если вы считаете, что он «хороший парень», так и воспитывайте его сами. Я администратор.

— Каждый администратор должен быть воспитателем, — серьезно сказал Чумаков. — Особенно на комсомольском судне. Но не в этом сейчас дело, Игорь Петрович. Давайте здраво оценим создавшееся положение. Сегодня Курсак закрыл воду, завтра вы запретите давать завтрак ночной вахте мотористов, послезавтра Курсак не даст механика для того, чтобы отремонтировать краскотерку… Пустое самолюбие. Не напоминает ли это вам ссору Ивана Никифоровича с Иваном Ивановичем? А дело ведь страдать будет.

Микешин молчал, а Чумаков не торопясь закурил и продолжал:

— Вы находитесь в выгодном положении, Игорь Петрович. Вы человек новый и можете все поставить по-другому. Во многом был виноват и прежний старпом. Сейчас Курсак ждет перемен, я знаю это, а получается опять все по-старому. Подумайте, Игорь Петрович, как лучше подойти к механику. А парень он хороший, увидите сами.

Игорь и сам понимал, что дальше так продолжаться не может: надо налаживать отношения. Он решил переменить свое поведение.

На следующий день утром Микешин пошел к стармеху. Увидев штурмана, Курсак насторожился и приготовился к нападению, но Игорь как ни в чем не бывало поздоровался и сел на диван:

— Иван Федорович, я к вам. Никак не могу найти в чертежах, где находятся спускные пробки шпигатной системы от пассажирских ванн.

Видимо, Курсак не ожидал, что старпом обратится к нему за помощью. Он как-то сразу переменился и даже просиял:

— Сейчас, чиф, найдем. Какие, говорите, пробки?

Через полчаса Курсак и Микешин в рабочих комбинезонах лазили в трюме, и механик с увлечением показывал Игорю всю сложную систему шпигатного трубопровода.

4

Отход «Тифлиса» был назначен на двадцать три часа. Догружали последний трюм. С полудня Микешин объявил морские вахты. Боцман и матросы еще днем закончили последние приготовления к отходу. После ужина на судне воцарилось то особое спокойствие, когда с берегом все порвано, а в море еще не вышли. Все дела сделаны; остается ждать команды «по местам».

Игорь с некоторым волнением десятый раз, наверное, проверял в памяти, все ли он сделал. Кажется, все. Команда на борту. Машина готова. Три трюма закрыты. Стрелы закреплены. Через несколько часов он позвонит капитану и доложит, что пора ему прибыть на судно и подписать грузовые документы. Микешин еще раз обошел теплоход, заглянул в каюты; почти везде люди отдыхали.

Он вошел к себе и, устало потянувшись, прилег на диван, но тотчас же услышал в коридоре приглушенные голоса и робкий стук в дверь.

— Войдите! — крикнул он, вставая.

На пороге стояли четыре матроса. Все четверо были одеты в пальто и шляпы.

Игорь нахмурился и строго посмотрел на матросов.

— Куда это вы собрались, товарищи? — холодно спросил он. — Вы же знаете, что объявлены морские вахты и сход на берег прекращен. Скоро уходим в море.

— Игорь Петрович, разрешите сказать за всех, — начал маленький Александров, выступая вперед. — Тут дело такое… У него сегодня день рождения. Все мы приглашены. Жены наши там уже. А мы… мы думали, что отход задержится… Разрешите сойти на берег, будем к отходу минута в минуту.

— Придем, Игорь Петрович. Честное слово! Когда только скажете! — заговорили матросы все сразу.

Отпустить четырех человек за несколько часов до отхода на берег в гости, где будут пить вино? Ни за что! А вдруг опоздают или приедут пьяными? Скандал на все пароходство. Опозорят на всю жизнь.

— Нет, товарищи, нельзя. Разденьтесь и идите отдыхать.

— Игорь Петрович! Мы очень просим. Разрешите. Мы же свободные до завтрашнего утра. Насчет выпивки не бойтесь. Все будет в порядке.

— Не могу, — твердо сказал Микешин.

Лица матросов помрачнели. Они топтались на месте, ожидая, не переменит ли старпом своего решения.

— Так не пустите, значит? — наконец зло спросил Александров. — Эх, плохо вы нас знаете, товарищ старший помощник… Пошли спать, ребята!

И матросы ушли.

А Игорь почувствовал в словах Александрова такую обиду, такое чувство оскорбленного достоинства, что заколебался.

Матросы хотят, чтобы им доверяли. Он же сам в прошлом матрос. Значит, боится? Да, но ведь он не знает этих людей. Они могут подвести. А если бы он был на их месте? Подвел бы? Нет. Надо поверить. Тогда он будет знать, чего стоят их обещания.

Микешин вышел на палубу и приказал вахтенному позвать Александрова. Через минуту все четверо снова стояли в каюте старпома.

— Не успели еще раздеться? — спросил Игорь, смотря на мрачные лица матросов. — Я решил вас отпустить…

Матросы радостно заулыбались:

— Правильно, Игорь Петрович, спасибо!

— Только вот что. Явитесь лично ко мне точно в двадцать два часа и смотрите, чтобы ни-ни…

— Есть!

Когда матросы ушли, Микешин удовлетворенно подумал, что поступил правильно.

В девятнадцать часов приехал Дрозд. Игорь встретил его у трапа:

— Только что хотел звонить вам, Виталий Дмитриевич…

— Мне позвонили из Разноэкспорта и просили быть к двадцати часам. К отходу все готово, команда на борту?

— Кажется, все. Команда тоже вся. Правда, я отпустил четырех человек ненадолго.

Дрозд удивленно поднял лохматые брови и, ничего не сказав, пошел к себе.

Микешин почувствовал, что капитан не одобрил увольнение матросов на берег перед отходом, и оценил его молчание. Дрозд мог сделать замечание. Оно было бы справедливым.

Кажется, все же Игорь поступил легкомысленно.

Без четверти десять старпомом овладело беспокойство.

Матросы еще не возвратились. Игорь зашел в каюту к боцману. Герджеу сидел за столом и, надев очки, читал.

— Николай Афанасьевич, кажется, я попал в неприятную историю. Отпустил четырех матросов на берег. Пора бы им вернуться, а их все нет. Не задержали бы отход.

Боцман отложил книгу и уверенно сказал:

— Придут. До какого часа отпустили?

— До двадцати двух.

Герджеу взглянул на ручные часы:

— Сейчас явятся. Эти ребята надежные…

Ровно в двадцать два часа к трапу подкатило такси и из него вылезли матросы.

— Прибыли точно, Игорь Петрович! — доложил Александров, увидев старпома на палубе.

— Молодцы! — вырвалось у Микешина. — С вами можно иметь дело!

— Конечно, можно. А как вы думали? — засмеялся Александров. — Правда, уходить не хотелось, но раз дали слово — надо держать. Мы вам не нужны, Игорь Петрович?

— Нет, пока можете идти отдыхать.

Матросы ушли, а Микешин подумал, что теперь на этих четырех человек он может положиться. И вообще надо побольше доверять своей команде. Надо ее знать…

5

Путь из Ленинграда в Лондон для команды «Тифлиса» был хорошо знаком: постоянные курсы, те же самые маяки и берега. Если погода благоприятствует, можно с точностью до часа рассчитать время прихода в порт. Плавание «по столбам» — так иронически называли моряки с «трампов» работу на пассажирских судах.

Рейс «Тифлиса» проходил спокойно. Пассажиры чувствовали себя превосходно, не испытывая никаких неудобств, а подчас и забывая, что они находятся на судне…

Вечером Микешину позвонил Дрозд и попросил подняться к нему. Старпом застал в капитанской каюте Чумакова и Курсака. Механик сидел нахохлившись, в неестественно напряженной позе и смотрел в сторону. Он напоминал обиженного мальчишку.

В каюте пахло душистым кофе. На столе, покрытом белой скатертью, стояли чашки, кофейник, сливки, печенье, лежали сигары и папиросы.

— Пожалуйста, — проговорил капитан, протягивая Микешину чашку, когда тот уселся в кресло. — Мне хотелось поговорить со всеми вами в неофициальной, так сказать, обстановке… Вы знаете, что мы вступили в соревнование с другими судами. Борьба идет за «голубой вымпел», который будет вручен лучшему судну бассейна. Я считаю, что мы имеем все шансы получить его. Что вы скажете, Константин Илларионович?

Чумаков помешал ложечкой кофе и уверенно указал:

— По-моему, да!

— А какое ваше мнение, Иван Федорович?

Стармех пожал плечами и, не поворачивая головы, угрюмо ответил:

— Что я могу сказать? Состояние машины вы знаете. Она не подведет. А вот насчет чистоты — плохо. Давно надо мыть машину, да руки не доходят. Других работ много…

— Да… Комиссия не простит грязи. Тут мы можем про играть. А что вы все-таки намерены предпринять?

Курсак вскипел:

— Что что? Ничего, Виталий Дмитриевич. Вы же сами знаете, что мы должны делать в первую очередь! Понимаю, что и чистота нужна… — механик торопливо отхлебнул из чашки. Видно было, что самолюбие его жестоко страдало. У него, у Курсака, и что-то не в порядке!

— Жаль, Иван Федорович. Ведь из-за этого команда лишится премии.

— Ну не только из-за этого. На палубе тоже много хвостов…

— Как, Игорь Петрович, у вас?

— Есть, конечно, но не так уж много. К подведению итогов мы все сделаем.

Дружеский разговор не клеился. Все молча пили кофе. Наконец Чумаков сказал:

— Слушайте, Игорь Петрович, а не могли бы вы своих людей дать на мойку машины? Устроить такой общий аврал, а?

Микешин привстал.

— А кто же мою работу будет выполнять?.. — холодно начал он, но тут же осекся, увидев выжидающе, с надеждой устремленные на него глаза замполита, и мгновение помолчал, словно прикидывая свои возможности. — А вы знаете, пожалуй, смогу… всех могу послать. Вахту сами на палубе постоим, — уже увлекшись своим «благородством» и открывающимися путями к примирению с «машиной», закончил Микешин.

Курсак оживился. Он поставил чашку на стол и, недоверчиво глядя на Микешина, спросил:

— Дадите? Всех? Двенадцать человек?

— Сказал дам — значит, дам. Когда хотите мыть?

— В Лондоне.

— Дам в Лондоне.

И вот только тут и установилась та атмосфера, которой так желал Чумаков. Заговорили все. Горячо обсуждали предстоящий аврал. Курсак обещал к назначенному дню построить леса и подготовить все нужное для мойки. Выпили весь кофе, съели печенье, накурили и разошлись довольные друг другом.

Когда Микешин рассказал боцману о своем обещании помочь Курсаку, тот замахал руками:

— Помогать? Этому пижону! После всех его каверз? Ни за что! Что хотите делайте, Игорь Петрович, а палубная команда мыть машину не будет.

— Будет. Соберите всех свободных от вахты ко мне. Я объясню ребятам, что к чему. И потом, вам не кажется, что пора кончать с этим стилем «наши — ваши»? Как ты думаешь, Николай Афанасьевич?

Герджеу помолчал.

— Уж больно задирается этот Курсак…

— Ничего, скоро все будет по-другому.

Боцман с сомнением покачал головой.

Все же в Лондоне машинное отделение вымыли авралом, быстро и чисто. Курсак был очень доволен.

6

Наступили последние минуты перед отходом «Тифлиса» из Лондона.

Матросы уже начали подготавливать трап к уборке, когда к теплоходу подкатил блестящий черный автомобиль. Из него вышел хорошо одетый мужчина, с правильными чертами лица. Он важно поднялся на борт и предъявил Микешину свой билет и паспорт. «Сэр Эндрью Бартон — лорд», — прочитал Игорь и приказал проводить англичанина в его каюту. Это был последний пассажир. Вскоре загудел судовой тифон, трап подняли на борт, и пароход медленно пошел вниз по Темзе.

Микешин быстро отпечатал на машинке список пассажиров и понес его на просмотр к капитану.

Виталий Дмитриевич сидел у иллюминатора и читал. Он взял список и, стал его просматривать. Вдруг он оживился.

— Лорд Бартон, лорд Бартон… — проговорил Дрозд и откинулся на спинку кресла.

Несколько минут он сидел молча, затем повернулся к старпому и спросил:

— Вы видели этого Бартона, Игорь Петрович?

— Да.

— Как он выглядит?

— Это высокий, седой и довольно красивый мужчина. Причем непроницаемый, как консервная банка.

Дрозд как-то загадочно улыбнулся и встал:

— Ну, положим, консервные банки открываются очень просто.

Пройдясь по каюте, он остановился у зеркала и примялся внимательно разглядывать свое лицо. Потом весело взглянул на Микешина и заговорщически сказал:

— Игорь Петрович… Вот что. Постарайтесь узнать у Бартона, не жил ли он в Австралии, в Сиднее, кажется, в тысяча девятьсот девятом году.

На следующий день, стоя на вахте, Микешин увидел лорда Бартона, гулявшего по палубе. Погода удерживалась хорошая, хотя стало значительно холоднее.

Походив около мостика и прочитав табличку на английском языке, гласившую о том, что пассажирам вход запрещен, англичанин решительно откинул заградительную цепочку и вошел на мостик.

В другое время Микешин сделал бы ему замечание, не посмотрев на его титул, но теперь, вспомнив поручение капитана, был даже рад визиту англичанина.

— Доброе утро, мистер Бартон. Великолепная погода! Надеюсь, вы чувствуете себя хорошо? — начал Игорь, приветствуя лорда как старого знакомого.

— Прекрасно, мейт.{8} Скоро ли придем в Ленинград?

— О, обычный вопрос всех пассажиров, и обычный ответ: придем раньше или позже. Даже сама овца не может ускорить рост своей шерсти, так, кажется, говорят в Австралии? — опасливо сказал Микешин, придумав на ходу эту несуществующую пословицу.

Бартон улыбнулся:

— Я очень хорошо знаю Австралию, жил там долго в молодости, но это выражение слышу в первый раз, мейт.

Этого было достаточно.

Сменившись, Микешин доложил Виталию Дмитриевичу о своем разговоре с англичанином.

Дрозд весело улыбнулся; фигура его выпрямилась, лицо помолодело.

— Игорь Петрович, дайте, пожалуйста, распоряжение ресторатору, чтобы он накрыл в салоне кофе на две персоны, ну и соответствующую закуску в русском стиле. Скажите, что я прошу его лично обслуживать моего гостя.

Стол был накрыт со знанием дела; даже изощренный гурман не мог бы придраться к чему-нибудь. Водка «со слезой», вишневая наливка, зернистая икра, розовая, источающая жир семга, осетровый балык, фрукты — одним словом, все, что так любят иностранцы, приезжающие в Россию.

Ровно в восемнадцать часов в салон вошел мистер Бартон и оценивающе оглядел стол. Виталий Дмитриевич усадил гостя, который что-то говорил о приятном путешествии и преимуществах парохода перед поездом.

Ресторатор Василий Иванович обслуживал капитана и гостя в отлично сидевшем на нем черном смокинге и хрустящей крахмальной сорочке. Просто не верилось, что этот элегантный и молчаливый «стюард» только что громил на собрании нерадивых корреспондентов (он был редактором судовой стенгазеты).

Сначала разговор шел вокруг торговли. Говорили о возможностях ввоза продукции фирмы, представителем которой, очевидно, был Бартон. Затем лорд похвалил английское произношение капитана. Виталий Дмитриевич усмехнулся:

— Я жил довольно долго в Англии и Австралии. Там и выучил язык…

Мистер Бартон повеселел:

— Самые лучшие годы своей жизни я провел в Австралии. Невозвратимая молодость…

Англичанин прикрыл глаза, как бы переносясь на минуту в далекий Сидней. Потом с сожалением вздохнул.

— Хорошее время было. Если бы скинуть лет двадцать! Даже десять! Не правда ли, мистер Дрозд?

Дрозд набивал трубку, дружелюбно посматривая на лорда Бартона:

— Да, хорошее время. Боевое. Но я не очень люблю Австралию.

Бартон сделал протестующий жест:

— Как это можно?! Чудесная богатая страна, великолепный климат. Кстати, в каком году вы жили в Австралии?

— В тысяча девятьсот девятом, в Сиднее. Как раз в тот год, когда там вспыхнула стачка овцеводов.

Англичанин поморщился:

— Да, да, как же; эту историю с овцеводами я хорошо помню. Надо сказать, глупейшая стачка.

— Вы находите?

— Безусловно. Разве нельзя было сделать все иначе, мирным путем? Нет, нет, все было плохо задумано и организовано.

— Ну, я не сказал бы этого. Ведь овцеводы все-таки добились своего!

— Добились! Добились потому, что власти не хотели кровопролития…

Мистер Бартон нервно налил себе рюмку водки и залпом выпил ее. Видимо, эти воспоминания раздражали его.

— Все же, если мне не изменяет память, кровопролитие и избиения были! — смотря в упор на Бартона, сказал капитан. — Между прочим, вы не помните, мистер Бартон, человека по прозвищу Лонг Билли?{9}

Добродушное выражение исчезло с лица англичанина:

— Этого проходимца? Одного из организаторов стачки? Отлично помню.

— Его, кажется, судили?

— Судили.

— И какой же приговор вынес суд?

Мистер Бартон нахмурился, потом высокомерно бросил:

— Он не заслуживал ничего больше, как быть повешенным.

Виталий Дмитриевич затянулся из трубки:

— Значит, повесили?

— Нет. Этому негодяю удалось бежать из тюрьмы.

— Видно, здорово насолил в Австралии. Лонг Билли? — . усмехнулся Дрозд. — Ловкий, верно, был парень.

Лорд Бартон, скрывая досаду, примиряюще сказал:

— Я понимаю, капитан, что у нас разные точки зрения, но если бы вы знали этого бродягу, то, вероятно, присоединились бы к моему мнению.

— Негодяй, проходимец, бродяга… — Дрозд задумчиво крутил в пальцах пустую рюмку. — Нет, Билли был искренне предан борьбе за улучшение жизни рабочих. Он отдал ей много лет своей молодости…

— Вы говорите так, капитан, как будто бы хорошо знали этого человека, хотя…

Но Виталий Дмитриевич не дал ему договорить. Он наполнил рюмку гостя и сказал:

— Оставим эту тему. Поговорим лучше о женщинах.

Бартон облегченно вздохнул и с удовольствием выпил.

— Я помню одну очень красивую женщину в Сиднее, — начал Дрозд. — Может быть, вы тоже помните ее? Лола Рик. — Дрозд испытующе посмотрел на лорда. — Знаменитая танцовщица из кабаре «Золотая подкова».

Мистер Бартон пошевелился в кресле и кисло ответил:

— Припоминаю. Вы знакомы с Лолой Рик?

Он взглянул на часы, как это делают, когда торопятся. Ему уже хотелось уйти. Лорд почему-то чувствовал себя неловко с этим спокойным и вежливым капитаном.

— Нет, — засмеялся Дрозд. — Я видел ее фотографию в газетах. Хорошая была девушка. Дело в том, что после этого несправедливого приговора над организаторами стачки их судил какой-то Бартон, — видимо, ваш однофамилец. Так вот, этот молодой судья поехал с приятелями кутнуть в «Золотую подкову», и Лола Рик публично влепила ему там такую пощечину, что ее слышали по всей Австралии. «За брата!» — крикнула она; ее брата, Джемса Рика, приговорили к каторжным работам…

Лицо Бартона побледнело, он нервно комкал салфетку.

— Вы, оказывается, осведомлены о всех сиднейских сплетнях, — сказал он, с ненавистью смотря на капитана.

Облизнув сухие губы, лорд налил себе еще водки, сердито отстранив склонившегося к нему ресторатора Василия Ивановича.

— Вот видите, мистер Бартон, мы даже нашли с вами общих знакомых, — делая вид, что не замечает волнения англичанина, спокойно проговорил Дрозд. — Вы правы, я хорошо знаю и Лонг Билли, и тюрьму в Мельбурне, и тамошних молодчиков с дубинками. Вот этот шрам — их работа. — Капитан провел рукой по щеке. — Этот удар мне нанес один из особо рьяных помощников судьи Бартона. Вы, очевидно, согласитесь, что шрам не украсил моего лица? Но вообще я очень доволен, что не был повешен. Товарищи помогли мне бежать. Так выпьем же за жизнь! — и Виталий Дмитриевич поднял рюмку.

Бартон сидел пунцово-красный, с выпученными глазами и открытым ртом. Затем он быстро встал, по привычке промямлил «гуд бай» и, не подняв упавшей салфетки, проследовал к выходу.

Ресторатор вежливо поклонился…

Мистер Бартон до самого Ленинграда не выходил из своей каюты: вероятно, он боялся мести.

Но с лордом ничего не случилось.

7

«Тифлис» средним ходом шел по каналу. На мостике неподвижно стоял Дрозд в обычном своем сером плаще и кепке. Облокотившись на планширь, капитан посасывал неизменную трубку. Казалось, его совершенно не интересовали город, чудесный вечер и близкое свидание с родными. Микешина же, наоборот, волновало все. Приятное, ни с чем не сравнимое волнение благополучно оконченного рейса, радость предстоящей встречи с Женей и знакомые строения порта — все радовало Игоря. По левой стенке канала стояло множество судов.

Неожиданно Дрозд подошел к Микешину и вполголоса сказал:

— Игорь Петрович, я сойду вниз. Швартуйтесь сами. Не могу…

Микешин взглянул на капитана и увидел искривленное от боли лицо. «Опять приступ язвы, — мелькнуло у старпома. — Как же я буду швартоваться? Ведь Дрозд никому не доверял это большое, тяжелое судно. Сам швартовался. Справлюсь ли я?»

Все потускнело в глазах Микешина. Он уже не обращал внимания на ажурные портовые краны, вскинувшие свои хоботы высоко в небо, не думал о жене, не замечал красивого заката. Внутри себя Игорь ощущал какой-то холод. Им владела одна мысль: «А вдруг не смогу благополучно пришвартоваться?» Он ясно представлял себе железную стенку, куда должен был стать «Тифлис», толпу встречающих на берегу и моряков, никогда не оставлявших без внимания швартовку любого судна.

Но раздумывать было некогда: «Тифлис» подходил к Гутуевскому ковшу. Игорь нерешительно взялся за ручку телеграфа и поставил ее «на малый». Машина заработала тише, но Игорю казалось, что ход судна не уменьшился.

Эх! Если бы можно было подойти самым малым ходом, в три оборота, подкрасться незаметно к стенке…

Поворот?!

Это рулевой, не дождавшись команды старпома, вовремя привычно повернул штурвал. Кто же это на руле? Александров? Молодец! Микешин благодарно взглянул на матроса.

Вот она, железная стенка! Так он и знал: теплоход встречало множество людей. Но самое страшное заключалось все-таки не в этом. Швартоваться было очень трудно: впереди места стоянки стоял пароход, а позади — какая-то длинная баржа.

— Право руля! — неожиданно твердо скомандовал Игорь, и неизвестно отчего — то ли от собственного голоса, то ли от присутствия толпы на берегу — он вдруг почувствовал себя капитаном, решительным и смелым.

Звякнул телеграф, и ручка встала на «стоп». Микешин глазами измерил расстояние до кормы стоявшего впереди парохода.

— Игорь Петрович, якорь, якорь отдавайте, а то врежем. Обязательно врежем, — услышал он голос Александрова.

Да, якорь! Микешин совсем забыл про него.

— Левый якорь отдать! Право на борт! — старпом перебежал на крыло и дал «полный назад».

Под кормой забурлило: «Тифлис» замедлил движение, но не остановился.

— Сколько до парохода? — прерывающимся голосом крикнул в мегафон Микешин.

— Тридцать метров, — ответили с бака. — Тридцать!

Игорь скомандовал:

— Задержать канат!

«Тифлис» останавливался. С носа и кормы на берег полетели бросательные концы.

«Ну, кажется, все удачно», — облегченно подумал Микешин, утирая платком лоб. И в этот момент на мостик поднялся внезапно выздоровевший, улыбающийся Дрозд.

— Отлично, Игорь Петрович! Отлично! — сказал он, пожимая старпому руку.

— Значит, неплохо? — радостно переспросил Микешин. Он готов был расцеловать капитана за его хитрость: вот как надо учить своих помощников!

8

«Тифлис» совершил два рейса, и Микешин окончательно влюбился в свое судно. Все в нем нравилось старпому: и мореходные качества теплохода, и его внешний вид, и команда, и капитан.

Когда утром Игорь, в чуть сдвинутой набекрень фуражке, в синем, ладно сшитом макинтоше, выходил на пирс и оглядывал «Тифлис», он испытывал настоящее наслаждение. Ведь он старший помощник капитана этого великолепного теплохода. Он знал, что с его приходом жизнь на судне пошла живее, с удовольствием слышал, как о нем говорили: «Старший пришел»; «Где Игорь Петрович?»; «Спросите старпома»; «Если разрешит старпом». Да, все почувствовали, что пришел «хозяин», и все в нем нуждались.

С минуту Микешин стоял на причале, ревниво всматриваясь в каждую деталь: не портит ли вид судна неубранный кранец, не висят ли за бортом концы, поднят ли флаг, сияют ли медяшки иллюминаторов?

Нет, все в идеальном порядке!

Игорь не спеша поднимался по трапу и шел в каюту.

Быстро переодевшись в рабочий костюм, старпом начинал обход судна. Он не ленился залезать в самые отдаленные помещения, наблюдал, как идут палубные работы, как убирают пассажирские каюты, как хранят продукты, как и что готовят на обед. Все должен знать старпом.

Игорь был горд тем, что может делать все самостоятельно, не беспокоя капитана. Он знал, что нравится команде, хотя и не заискивал перед матросами. Старпом был к ним справедлив, и его уважали за это. У Микешина установились дружеские отношения с боцманом: Герджеу каждый вечер приходил в каюту старпома покурить и поговорить о делах завтрашнего дня.

Когда «Тифлис» приходил в Ленинград, Микешин почти не бывал дома. Забежит на час, и снова спешит на теплоход. Женя досадовала: «Как я жалею, Игорь, что ты пошел на «Тифлис». На маленькой «Унже» ты принадлежал мне больше… Ведь Юрка растет совсем без отца…»

Игоря огорчало, что Женя недовольна, но в душе он не хотел никаких перемен. Он любил судно, и, если бы кто-нибудь попытался нарушить установленный порядок, он принял бы это как покушение на святая святых.

Радость, счастье, полнота жизни — Игорь не задумывался, как назвать это чувство. Некогда было задумываться. Он просто жил, без остатка отдавая всего себя работе, товарищам, семье…

9

На одной из стоянок в Ленинграде в красном уголке «Тифлиса» шло общее собрание экипажа судна.

Страсти разгорались с каждой минутой. Среди всех пассажирских судов «Тифлис» раньше других выполнил годовой план. Дисциплина на теплоходе тоже была, как говорят, на высоком уровне. А вот внешне «Тифлис» уступал своему «sister-ship'у»{10} «Алтаю». В прошлый рейс «Алтай» выкрасился с «ног до головы» и теперь сверкал своими надстройками, корпусом, мачтами, как кораблик на витрине магазина игрушек. Микешин сидел расстроенный: у него не хватало белил, чтобы обновить судно.

Герджеу с возмущением говорил, что бывший старший помощник, получив в отделе снабжения белила для всего судна, не считаясь с возражениями боцмана, половину из них обменял на лак и краски разных цветов. Вот теперь и ломай голову, где взять белила!..

— …«Алтай» как царская яхта выглядит. Поставить нас с ним рядом — и смотреть не захочется, — закончил свое выступление Александров.

Какому старшему помощнику приятно слушать такие речи? Микешин пошевелился в кресле и хотел еще раз попросить слова, но его опередил Курсак:

— Я могу, пожалуй, выручить Игоря Петровича. То есть, конечно, не его, — поправился стармех, — а палубу. Есть у меня небольшой запасец хороших белил — килограммов сто пятьдесят. Приготовил я их на окраску машинного отделения. Но сейчас вижу, что белила нужнее палубе, чем машине… Когда получишь, Игорь Петрович, следующую норму, возвратишь их мне…

Раздались дружные аплодисменты.

Микешин удивился и обрадовался. Ему дают сто пятьдесят кило белил! И кто дает? Курсак, еще недавно искавший в работе палубы всякие упущения. Какой хороший парень! Настоящий патриот судна! Даже боцману теперь нечего будет сказать. Да вряд ли он и захочет: вот он сидит с сияющими глазами и хлопает в ладоши…

Перед уходом домой Микешин постучал к стармеху:

— Ты собираешься на берег, Иван Федорович?

— Нет. Мои уехали на дачу…

— Давай поедем ко мне, посидим, чайку попьем. Посмотришь, как я живу.

Курсак смутился:

— Неудобно, Игорь Петрович. Ведь я не знаком…

— Чепуху говоришь, поехали.

Через десять минут старпом и стармех, оживленно разговаривая, шли по асфальтированной дороге к главным воротам порта.

10

В один из очередных рейсов «Тифлис» зашел в Гамбург, чтобы оставить там небольшой груз, принадлежавший немецкой фирме «Фосс».

Игорь был рад свиданию с этим старым гостеприимным городом, люди которого были трудолюбивы, просты и веселы. Но на этот раз Гамбург встретил их неприветливо. Улицы были пустынны. Всегда разговорчивые и веселые грузчики работали молча, на вопросы матросов не отвечали. Даже стивидор Вилли, приятель всех помощников капитанов советских судов, не зашел в каюту пропустить рюмку-другую «шнапса».

В Гамбурге властвовали штурмовики. Всюду слышался топот подкованных солдатских сапог, выкрики «хайль» и зловещий вой полицейских машин. По крайней мере, такое впечатление создавалось у свежего человека…

Хорошо, что «Тифлис» скоро уйдет из порта. Микешин, стоя на спардеке, рассеянно наблюдал за работой грузчиков.

Где-то недалеко послышался вой сирены. Из-за угла кирпичного склада показалась «Зеленая Минна». Так называли немцы полицейские автомашины с решетчатыми окнами. Машина остановилась у трапа. Из ее кабины выпрыгнул офицер в черной форме.

«Ого! Судя по погонам, какой-то большой эсэсовский чин», — думает Игорь.

Офицер бежит по трапу и, поднявшись до половины, властно говорит вахтенному:

— Капитана!

Вахтенный кивает головой и идет звать Виталия Дмитриевича. В это время Микешин видит, что из автомашины неуклюже вылезают два «шупо» — полицейские в синих мундирах и лакированных кожаных касках. Они с трудом вытаскивают из машины человека. Вернее, подобие человека. Голова у него обвязана грязной тряпкой, пропитанной запекшейся кровью, лицо в ссадинах, под глазом огромный синяк, одежда порвана. Он еле стоит на ногах.

Грузчики, находящиеся на палубе, бросают работу и подходят к фальшборту. Лицо офицера наливается кровью, и он истошно кричит:

— Вниз! Быстро!

Странно, что у такого довольно крупного человека такой визгливый, режущий ухо голос.

Грузчики испуганно отходят и торопливо спускаются в трюм.

Полицейские держат человека под руки, чтобы он не упал.

«Мерзавцы! До чего довели человека!» — сжимает кулаки Игорь.

К трапу подходит Дрозд. Глаза его сощурены. Весь он какой-то колючий, напряженный. Спрашивает:

— Что вам угодно?

Офицер двумя пальцами небрежно притрагивается к фуражке:

— Возьмите вашего человека, капитан.

Глаза Виталия Дмитриевича еще более сужаются:

— Все мои люди на борту. Через час я снимаюсь в море.

— Вам придется взять этого человека, капитан. Он ваш — коммунист. Мы высылаем его из Германии. Он не может оставаться у нас больше ни одной минуты. Эй, давайте! — кричит офицер полицейским.

«Шупо» волокут человека к трапу.

Капитан берется за поручни и, наклонившись к офицеру, тихо говорит:

— Я повторяю: все мои люди на борту. Я прошу вас: сойдите с трапа, он может не выдержать двоих. Брать я никого не буду. Понятно? Не имею права.

— Вы можете выбросить этого человека за борт, если не хотите взять его с собой в Россию. Только заберите его от нас.

— Я уже сказал, что никого не возьму.

— А, черт! Ну и нам он не нужен! — офицер сбегает с трапа и командует полицейским: — Поехали! А ты… — эсэсовец грозит кулаком лежащему у трапа человеку, — ты можешь утопиться! Если ты сегодня не уберешься, то…

Человек испуганно втягивает голову в плечи. «Черный» влезает в кабину. Машина дает сигнал и через секунду скрывается.

Проходит несколько минут в полном молчании. Затем незнакомец пугливо озирается. Вблизи никого нет. Он поднимается, глаза его загораются радостью:

— О, как я счастлив! Наконец я у своих! Вы, конечно, возьмете меня, господин капитан? Сколько я пережил! Посмотрите, что сделали со мной эти изверги.

Он поднимает рубашку. Его грудь и живот покрыты синими вздувшимися полосами. Капитан молчит, — видимо, о чем-то думает, а человек продолжает:

— Я коммунист. Мой партийный билет уцелел чудом.

Он зашит у меня в лацкане пиджака. Дайте мне нож, и мы его достанем. Мое имя Альфред Курц.

Дрозд молчит.

— Разрешите мне на борт, господин капитан. Я вам расскажу все подробно. Я знаком с Тельманом, — доверительно шепчет незнакомец и делает шаг к трапу.

— Я вас не возьму. Идите к консулу, — говорит капитан.

— Как не возьмете? Я вас умоляю! Вы же слышали: меня убьют… — Лицо человека становится жалким, по его щекам текут слезы. — Умоляю! Во имя бога. Возьмите… — И он падает на колени.

Тяжелая картина.

«Неужели Дрозд откажет? Какая жестокость!» — думает Микешин и бросает взгляд на матросов.

Они стоят, сбившись в кучку, и с надеждой смотрят на капитана. Герджеу в раздумье скребет щеку и наконец решительно подходит к Дрозду:

— Виталий Дмитриевич, пропадет человек. Ведь они его замучают. Надо бы взять, свой парень…

Капитан смотрит на Герджеу и, кажется, колеблется, но потом говорит резко:

— Не могу! Такие вопросы решает консул. Вахтенный, на судно никого не пускать!

— Есть никого не пускать! — нехотя отвечает вахтенный.

Дрозд уходит в каюту.

— Капитан! — отчаянно кричит стоящий на коленях немец.

Но Виталий Дмитриевич не оборачивается.

Человек поднимается с колен, безнадежно машет рукой и плетется вдоль набережной.

— Шел бы ты к консулу, браток, — вздыхает кто-то из матросов…

Спустя два месяца «Тифлис» снова зашел в Гамбург.

Микешин и Герджеу сидели в портовой кантине{11} у фрау Эльзы и пили искусственный лимонад. Эльза, маленькая, хорошенькая немка, выглядела плохо: похудела, побледнела, глаза ввалились. Ее Карла арестовали и отправили в «КЦ». За что — ей так и не удалось узнать.

В пивной пусто. Занят один столик. За ним обедают несколько рабочих, они разговаривают вполголоса.

Дверь открывается, в кантину входит мужчина. На нем отлично сшитый серый костюм, в петличке свастика. Он быстро оглядывает комнату, находит портрет фюрера, вытягивает руку и кричит резким голосом:

— Хайль Гитлер!

Рабочие и Эльза нехотя поднимают руки и устало отвечают:

— Хайль.

Немец разваливается на стуле:

— Пива! Да поживее!

Пока Эльза наливает кружку, он осматривает посетителей. Микешин встречается с ним взглядом. Где-то Игорь видел эти тусклые глаза… И лицо знакомо. Где же он видел этого человека? Игорь напрягает память, и вдруг оживает тягостная картина: пасмурный день, дождь, человек, стоящий на коленях на мокром асфальте, жалкое лицо, и слезы, бегущие по щекам…

Он! Теперь не может быть сомнения. Он!

Микешин схватывает руку Герджеу и крепко сжимает ее:

— Смотри, Николай Афанасьевич. Узнаешь?

Боцман, обернувшись, взглядывает на человека в сером костюме и шепчет:

— Негодяй!..

 

Глава пятая

1

В один из ясных июньских дней 1941 года «Тифлис» снялся из Ленинграда на Штеттин. Гитлер уже два с лишним года воевал с англичанами. Регулярные рейсы на Лондон прекратились. Все выходы из Балтийского моря были заминированы.

Из пассажирского судна «Тифлис» превратился в обычный «грузовик». Половину команды за ненадобностью списали на другие суда. Перешел на берег ресторатор со своими официантками. Боцмана Герджеу перевели преподавателем в школу юнг. «Тифлис» опустел; остался минимальный штат команды.

На бортах и люках теплохода нарисовали огромные красные флаги на белом поле — опознавательные знаки для воюющих сторон. Ночью все иллюминаторы и окна закрывались щитами, ходовые огни предпочитали выключать, — моряки считали, что так плавать спокойнее. Судно шло в темноте, невидимое и мрачное, как призрак. Настроение было тревожное. Советский Союз не участвовал в войне, но попытки торпедирования наших судов подводными лодками неизвестной национальности случались.

Там, где появлялись эти подводные хищники, они сеяли смерть, отчаяние и ужас; после себя они оставляли плавающие обломки или пылающие корпуса судов.

Серые тела лодок всплывали, и зоркие безжалостные глаза следили за тем, как гибнут люди. Судно погибло, но кому-то удалось спуститься в шлюпку; у горстки моряков есть надежда на спасение. Хищник бросается вперед. Слышатся пулеметные очереди, и вот полузатонувшая шлюпка уже наполнена трупами… А это кто еще плавает, держась за спасательный круг? Стреляй в него! Никто не должен остаться в живых. Свидетелей не будет. Национальность лодки неизвестна!

И снова, отбрасывая зловещую тень, бесшумно скользит под водой огромная стальная акула.

Моряки всех стран проклинали и немцев и англичан.

Торговля и судоходство замирали. Почти ежедневно приходили радиоизвещения о том, что на «широте такой-то, долготе такой-то встречена плавающая мина»; «пароход «Берген» взорвался недалеко от порта Мальме»; «пропал без вести теплоход «Сириус»»; «не вернулась в порт парусно-моторная шхуна «Омега»»…

Хмурился капитан Дрозд; задумчиво заложив руки за спину, прохаживался по палубе Чумаков. Ежедневно по судну раздавались звонки громкого боя и в репродукторах звучал голос радиста: «Водяная учебная тревога, водяная учебная тревога! Пробоина в районе трюма номер два!» Встревоженные люди разбегались по местам, готовили пластыри, шлюпки к спуску, подтаскивали цемент и доски…

Но, несмотря на эту напряженную обстановку, на судне сохранялся обычный порядок морского плавания: менялись вахты, повар готовил на камбузе, Микешин каждое утро проверял чистоту помещений, шли занятия кружков, выходила стенгазета…

Спустя трое суток после выхода из Ленинграда «Тифлис» подошел к Свинемюнде, взял лоцмана, и тот повел теплоход дальше по реке до Штеттина.

Утро выдалось солнечное, свежее. Приятно было смотреть на белые домики под красными черепичными крышами, на сочную зелень по берегам, на гладкую, сияющую от солнечных бликов реку. Ничто в этой картине, полной спокойствия, не напоминало о войне.

Но вот «Тифлис» замедлил ход и начал огибать колено реки.

— Смотрите, Виталий Дмитриевич, — с тревогой сказал Микешин, трогая капитана за локоть.

По обоим берегам, плотно прижавшись друг к другу, стояли военные суда под зловещим флагом с черной свастикой. Крейсеры, эсминцы, тральщики, подводные лодки… Никогда ранее не видел Микешин в этом месте такого большого скопления судов. Расчехленные пушки угрожающе поднимали стволы к небу. «Тифлис» самым малым ходом проходил совсем рядом. И хотя Советский Союз сохранял дипломатические отношения с Германией, руки не поднимались салютовать фашистскому флагу. Но хочешь не хочешь, а салютовать нужно. Каждое торговое судно, независимо от национальности, обязано приветствовать военный корабль другой страны. Так гласят международные правила. Поэтому матрос на «Тифлисе» непрерывно спускал и поднимал флаг. Медленно ползли вниз и флаги со свастикой. Офицеры толпились на мостиках кораблей и с нескрываемым любопытством смотрели на советское судно. Было что-то в этом любопытстве необычное: насмешливое, недружелюбное.

— Эк их нагнало! — проговорил капитан и спросил лоцмана: — Что это за парад?

Немец опустил глаза и развел руками:

— Война, капитан.

Он достал сигарету и отошел на другой борт. Разговаривать на эту тему он не имел права.

— Война… — задумчиво протянул Дрозд. — Куда пойдет эта армада?..

На мостик поднялся Чумаков и молча стал рядом с капитаном. Наконец «Тифлис» миновал корабли. Лоцман скомандовал «полный ход», и теплоход, часто задышав, быстро пошел вверх по реке. Навстречу то и дело попадались большие транспорты, набитые до отказа солдатами. Грузы были тщательно укрыты брезентами. При виде «Тифлиса» немцы облепляли борт и начинали оживленно говорить о чем-то, показывая на теплоход.

Лоцман раздраженно ходил по мостику и курил сигарету за сигаретой. Подошли к порту.

И здесь грузились войсками и снаряжением транспорты. На крышах складов у зенитных орудий дежурили солдаты. В воздухе гроздьями висели аэростаты заграждения. У причалов стояли финские и шведские суда. «Тифлис» отсалютовал ошвартованному у стенки советскому пароходу «Крамской» и прошел дальше, к месту, где должен был выгружаться…

2

У борта «Тифлиса» на берегу стоял маленький серый автомобиль. Микешин и краснолицый толстый человек с сигарой в уголке губ беседовали на палубе. Толстяк сокрушенно взмахивал рукой и говорил:

— Очень плохо, очень плохо, чиф. Я ничем не могу помочь вам. Мы дадим рабочих только на выгрузку одного трюма. Почти все по распоряжению военных властей брошены на транспорты. Война!

— Так мы простоим здесь черт знает сколько времени, гер Буш. Ваша стивидорная компания потерпит большие убытки, да и нас не устраивает длительная стоянка.

Стивидор добродушно улыбался:

— Что делать, что делать, чиф. Вы не огорчайтесь. Мы платим вам деморейдж{12}. Ваше пароходство не пострадает. Вы видели, что делается! О, мы покажем этим англичанам! Мы высадим такой десант, какого еще не видел мир. Фюрер сотрет эти острова с лица земли! — В глазах немца загорелись сумасшедшие огоньки. — Да, да, вы увидите!

Микешин удивленно смотрел на стивидора. Это соединение звериной ненависти и неприкрытого хвастовства было смешно и неприятно.

— Посмотрим, гер Буш. Время покажет, а вот с выгрузкой так не пойдет. Три трюма мы будем выгружать сами, своей командой. Вы будете платить нашим ребятам столько же, сколько платите своим рабочим. Это ускорит выгрузку.

Стивидор недовольно покачал головой:

— Неквалифицированные грузчики. Это будет малоэффективно. Ну что вы торопитесь? Вон «Крамской» стоит уже десять дней. Я же говорю, что компания ваша ничего не потеряет. Впрочем, как хотите. Составьте табеля, мы будем платить. Завтра с утра начнем.

— Почему завтра?

Буш поднял руку с часами:

— Вы пришли после полудня. Итак, завтра.

Он сел в машину и уехал.

Когда Игорь пришел к капитану, у него сидел Чумаков. Микешин доложил о своем разговоре с Бушем, и замполит одобрительно кивнул головой:

— Правильно, по-моему, сделали, Игорь Петрович. Чего мы будем простаивать? Выгрузимся, погрузимся — и к дому. Как вы считаете, Виталий Дмитриевич?

— Пожалуй. Они просто обалдели со своими транспортами. Что-то затевают. Так можно простоять целую вечность.

— Буш говорил, что они собираются громить англичан, — засмеялся Микешин.

— Может быть, может быть. Но им вряд ли удастся вырваться из Балтики. Не выпустят их англичане, — с сомнением сказал Дрозд. — В общем, начинайте завтра выгружать. Заберите всех, кроме вахтенных.

3

На следующий день вся команда «Тифлиса» вышла на работу. Выгружали весело и быстро. Микешин и Чумаков, разгоряченные, в одних рубашках, легких брюках и рукавицах, напоминали заправских грузчиков. Пот с них лил градом. Дело под шутки и смех подвигалось быстро.

В середине дня на судно приехал Буш. Он скептически заглянул в трюмы, но, увидев, что его предсказания не сбылись и выгрузка идет быстро, молча кивнул и, недовольно поджав губы, уехал.

Вечером выяснилось, что моряки сделали немногим меньше, чем опытная немецкая бригада.

После ужина Микешин, Чумаков и Курсак отправились в город. Лето было в полном разгаре. В воздухе носились паутина и тополиный пух. Дневная жара спала. Небо, безоблачное и глубокое, посинело. В чистых оконных стеклах отражалось солнце. Оно сверкало и лучилось, щедро давая всему яркие, веселые оранжево-красные тона.

По улицам катили трамваи с замазанными синей краской окнами. Деловито шли, стуча деревянными подметками «модных» туфель, женщины. Из открытых дверей пивных слышались звуки радиол и голоса мужчин, сидевших за кружками с пивом. У касс в кино стояли очереди.

Подтянутые офицеры с ленточками в петлицах, прихрамывающие, с висящими на перевязи руками или с забинтованными головами прогуливались по улицам, привлекая всеобщее внимание. Они томно улыбались девушкам и высокомерно разговаривали со штатскими. Эти офицеры были первые «герои» войны, уже пролившие кровь за фюрера, видевшие победы, уверенные в своем будущем. Уж кому-кому, а им не придется думать о том, как устроить свою судьбу после войны! Вот жаль только, что она так скоро закончится.

На стенах и круглых рекламных тумбах висели плакаты. Они призывали немцев к бдительности. Зловещий силуэт человека в черном плаще и надвинутой на лоб шляпе появлялся и при разговоре двух фронтовиков-приятелей, и при страстном поцелуе влюбленных, и при встрече домашних хозяек. Огромная надпись кричала: «Враг подслушивает тебя!»

Иногда на улицах попадались оборванные, бледные, худые люди. При виде приближающегося офицера они испуганно сходили с тротуара и замирали, сдернув с головы шапку. На одежде у них были нашиты желтые матерчатые ромбы с черной латинской буквой «р».

— Несчастный народ: попал в лапы этому скорпиону. Теперь полякам не так просто вырваться от него, — проговорил Чумаков.

Встречный поляк, услышав русскую речь, удивленно проводил моряков глазами, потом догнал их и попросил закурить. Микешин отдал ему пачку «Беломора». Поляк вытащил папиросу, с наслаждением затянулся и, понизив голос, сказал:

— Вóйна бэндзе{13}, пан.

— Война уже идет, пан, — ответил Микешин.

— Не, пан, я муве о иннэй вóйне, велькей войне{14}.

— Не будет, — замотал головой Микешин.

— О, я вем, я працуйе в порте. Бэндзе вóйна{15}.

В конце улицы показалась группа военных. Поляк попрощался и быстро пошел в противоположную сторону. У Микешина эта встреча оставила неприятный осадок.

— Что он болтает, этот пан: «война, война»? Не хватает еще, чтобы фюрер напал на нас, — проговорил Курсак, обращаясь к Игорю.

— Не должен. Это противоречит здравому смыслу. Ведь с Англией еще далеко не закончено.

— Кто знает, Игорь Петрович? Может быть, они с Англией договорятся, — вставил Чумаков…

На судно возвращались, когда уже совсем стемнело. Город погрузился во мрак. Нигде не горело ни огонька. Только фосфоресцирующие брошки, приколотые к одежде, помогали людям не наталкиваться друг на друга.

4

«Астра», пароход из Таллина, стоял впереди «Тифлиса» и кончал погрузку.

— Когда уходите, ребята? — спросил их Микешин.

— Завтра, наверное. Идем в Таллин. Чертовски надоело торчать здесь. А вы с «Тифлиса»? Вчера пришли? Ну, продержат вас немцы. Мы тут дней пятнадцать простояли. Самим выгружать не дают и рабочих не присылают. Надоело. Даже пива хорошего не выпьешь…

Утром выгрузка «Тифлиса» возобновилась. Игорь вылез из трюма напиться и увидел, что на «Астре» опускают стрелы. На корме стоял молодой светловолосый штурман. Заметив Микешина, он помахал ему рукой и крикнул:

— Счастливо оставаться! Снимаемся. Лоцмана и буксир заказали на шестнадцать часов. Старик пошел с документами брать отход. Его вызвал капитан порта.

Игорь пожелал штурману счастливого плавания, попросил кланяться Таллину и, напившись холодной воды, снова спустился в трюм.

Когда смена закончила работу и усталый Микешин вылез на палубу, первое, что он увидел, были мачты «Астры», по-прежнему видневшиеся из-за бака «Тифлиса». Он взглянул на часы. Было без пяти шесть. «Не ушли, значит? Почему, интересно?» — подумал Игорь и решил после ужина сходить на пароход — узнать, отчего он не ушел в море.

На «Астре» весь комсостав собрался в кают-компании. Капитан, пожилой человек с кустиками седых волос вокруг голого черепа и обветренным, типично морским лицом, сказал Микешину:

— Какое-то проклятое невезение: отход не дали. Сегодня ночью англичане делали налет на Свинемюнде и с воздуха заминировали все подходные фарватеры. Теперь немцы будут тралить несколько дней и только потом выпустят нас в море. Вот так.

Все сидели молчаливые и мрачные.

— А я-то надеялся через несколько дней быть дома! — раздраженно швырнул окурок в пепельницу штурман, с которым Игорь разговаривал утром. — Проклятый Штеттин! Хоть вешайся с тоски.

Капитан, соглашаясь, наклонил голову:

— Это правда. Пора домой.

Микешин побыл на «Астре» недолго и вернулся на теплоход. Постоял на спардеке. Порт замер; спокойствием веяло от черной неподвижной воды гавани, неба и звезд.

Почему-то вспомнился поляк и его слова: «Вóйна бэндзе, пан». «Да ну его к дьяволу!» — И Микешин направился к капитану.

У Виталия Дмитриевича был Чумаков.

— Ну что пригорюнились, Игорь Петрович? — взглянул капитан на Микешина.

— Да так, ничего. Вот только «Астру» не выпускают в море.

Дрозд отложил трубку. Чумаков привстал:

— Почему не выпускают? Кто?

Микешин рассказал о своем посещении парохода.

— Сегодня какое число? Семнадцатое? Завтра я позвоню в Берлин, в торгпредство. Попытаюсь выяснить, в чем дело. Такой случай, конечно, может быть, но уж подозрительно долго они тянут с выгрузкой и погрузкой. Наши суда простаивают здесь уйму времени. Раньше этого никогда не было, — сказал Дрозд. — В общем, завтра попробуем разузнать обстановку. Спокойной ночи.

Утром капитан отправился на переговорную станцию. «Тифлис» заканчивал выгрузку. Стивидор Буш предупредил Микешина, что завтра приступит к погрузке, но категорически отказался от помощи команды:

— Я не могу ставить ваших матросов, чиф. К вам идут тяжеловесы, а работа с ними требует квалификации. Кто будет отвечать за ваших людей, если произойдет какой-нибудь несчастный случай?

— Мы будем работать бесплатно, — смотря в маленькие светлые глазки стивидора, настаивал Микешин.

Это было заманчивое предложение; Буш потер подбородок, затем с сожалением отказался:

— Нет. Не могу. Вопрос совершенно ясен. Будем грузить один трюм настоящими грузчиками. Всего хорошего!

Игорь теперь ясно понял, что стивидору очень хотелось заработать на погрузке, но что-то ему мешало. Что же?..

Он с нетерпением поглядывал на стенку, ожидая капитана. Наконец он заметил его неуклюжую высокую фигуру, двигавшуюся вдоль причала, и перешел к трапу.

Дрозд поднялся на палубу, взял старпома под руку и тихо сказал:

— Пошлите за Константином и сами зайдите ко мне.

Микешин старался по лицу капитана определить, какие он принес новости, и решил, что хорошие. Дрозд был в прекрасном настроении.

Когда в каюту пришел Чумаков, Дрозд улыбнулся:

— Знаете, друзья, кажется, наши опасения были напрасными. Я говорил с Гришиным. Он сказал, что им это все известно: их информировали военные власти. А сейчас вот я встретил капитана с парохода «Днепр». Он пришел сегодня утром. Говорит, что его далеко в море встретили два тральщика и провели по фарватеру. В Ленинграде тоже все спокойно: стоит «Вторая Пятилетка» и грузится на Штеттин. Так обстоят дела.

Чумаков с облегчением вздохнул. У Микешина исчезло беспокойство, владевшее им со вчерашнего дня.

— Заходил я и к капитану порта; со стариком я знаком давно, — продолжал Дрозд. — Сколько он у меня вина выпил! Можно сказать, «друг-приятель». Клянется, что через два-три дня фарватер очистят.

— А почему они «Астру» с тральщиками не могут вывести? — спросил замполит.

— Я спрашивал. Говорит, что «Днепр» они вынуждены были провести и провели с большим риском. Не оставлять же его в море. Звучит это правдоподобно. А что с погрузкой?

— Завтра начнут. От наших людей Буш отказался.

— Это хуже. Но что ж поделаешь! Попробую еще я с ним поговорить. Вы направьте Буша ко мне, Игорь Петрович, когда он появится.

5

Минуло три дня. Никаких изменений не произошло. Суда в море еще не выпускали. Печально стояла «Астра» с задраенными трюмами, готовая к выходу. Погрузка на «Тифлисе» шла медленно.

Дни стояли жаркие и безветренные. Солнце палило, как в тропиках, воздух был неподвижен. Грузчики работали лениво, обливаясь потом, и без конца вылезали из трюма пить воду. Какое-то странное оцепенение охватило и экипаж «Тифлиса». Матросы слонялись, как сонные мухи, и, хотя Микешин по-прежнему каждый вечер составлял план заданий на следующий день, работа шла вяло.

— Прямо не знаю, что и делать, Игорь Петрович, — жаловался боцман. — Так здорово выгружали, а тут вроде подменили ребят. Никак дело не двигается вперед. Вот мачты не можем докрасить. Где это видано? Три дня…

Но Микешин и сам изнывал от этой липкой жары и отсутствия обычного живого темпа погрузки. «Выкупаться бы! Поплавать бы в прохладной водичке», — мечтал он.

Его мысли как будто угадал Чумаков:

— Давайте сделаем экскурсию на озеро. Здесь недалеко трамваем. Заберем ребят, ужин. Покупаемся. Что вы скажете? Тем более что завтра воскресенье.

— Замечательно, Константин Илларионович, — обрадовался Микешин. — Вы гений! Как я раньше до этого не додумался?

Предложение Чумакова команда встретила с энтузиазмом.

6

Микешин спал плохо. Он проснулся в пять часов утра, отдернул шторку и выглянул в иллюминатор. Над портом висела дымка. Солнце уже встало. Пока еще не чувствовалось жары, но день обещал быть отличным.

Игорь соскочил с койки, сунул голову в раковину умывальника, пустил воду. Прохладная вода словно смыла остатки сна. Сделал несколько гимнастических движений и почувствовал себя совсем бодро.

Затрещал телефон. Игорь снял трубку и услышал хриплый голос Дрозда:

— Немедленно зайдите ко мне.

Микешин хотел попросить пять минут на одевание, но телефон щелкнул, — капитан повесил трубку. Игорь торопливо натянул на себя костюм и, не повязывая галстука, пошел к капитану.

К своему удивлению, он застал там Чумакова и Курсака. Дрозд в пижаме стоял у радиоприемника. Из динамика неслись истерические выкрики на немецком языке. У всех на лицах была растерянность. Чумаков сидел бледный, с крепко сжатыми челюстями, смотря в одну точку перед собой. У Курсака прыгало левое веко: это с ним бывало всегда в минуты сильного волнения или раздражения. Дрозд держал в руке зубную щетку, так и забыв положить ее.

— Что случилось? Не едем на озеро? — спросил Микешин, чувствуя, как весь он наполняется отвратительным холодом. Он боялся услышать ответ «не едем», потому что вслед за этим должно было случиться что-то страшное.

Дрозд строго сказал:

— Какое там озеро! Война, Игорь Петрович. Сегодня немцы бомбили наши города. Вот сейчас говорит этот чубатый маньяк. Он грозится уничтожить Советскую Армию в три месяца и рассчитаться с коммунистами. Ну, нам некогда его слушать. Более ясного он ничего не скажет.

Капитан с ожесточением повернул рукоятку приемника. В каюте стало тихо.

У Микешина в ушах стояли слова: «бомбили наши города». Наверное, Ленинград тоже. Там Женя, Юрка, мама!

Капитан снова заговорил. Голос его звучал спокойно:

— Как быть с вами, Константин Илларионович? Ваше положение хуже, чем у всех нас.

Чумаков невесело усмехнулся:

— Думаю, что они прекрасно осведомлены о нашей структуре и давно, знают, что такое «первый помощник».

— Ничего. Вы станете «дублером старшего механика». Теперь надо, если успеем, собрать команду, объявить ей обо всем происшедшем. Чтобы все действия были организованны. Иначе можно погубить весь экипаж. Иван Федорович, идите в машину… — капитан не успел закончить фразу. В каюту без стука ворвался вахтенный с перекошенным лицом и закричал:

— Виталий Дмитриевич! Фашисты заняли машинное отделение, выгнали оттуда вахтенных, по всему судну поставили военных матросов и никому не дают уходить с борта. Что еще за номера? — Губы у матроса тряслись. Видно, он крупно поговорил с немецкими матросами.

Курсак рванулся с кресла. Капитан остановил его:

— Война, Александров. Сейчас Игорь Петрович придет и все расскажет. Скажи ребятам, чтобы оделись почище.

Матрос, испуганно посмотрев на капитана, убежал. Дрозд оглядел присутствующих:

— Опоздали… В машину теперь не попадешь. Игорь Петрович и Константин Илларионович, идите к команде. Постарайтесь объяснить все. Я сейчас оденусь и спущусь.

Из капитанской каюты вышли молча. Да и что тут скажешь, когда над всеми нависло это черное, страшное слово — «война».

7

Оторванные от родины, которая подверглась смертельной опасности, безоружные, лишенные возможности защищаться, люди сразу осознали весь трагизм своего положения. Они очутились в лапах сильного и безжалостного врага.

Это был коварный план, скрывавшийся за такими недавними улыбками, рукопожатиями, уверениями в добрососедских отношениях. За два дня до того, как Гитлер начал войну, в немецкие порты пришли советские торговые суда.

Пришли и на родину больше не вернулись.

8

Микешин и Чумаков прошли в столовую. Там собралась почти вся команда. Люди, одетые в выходные костюмы, сидели молча и ждали. Увидя Микешина и замполита, несколько человек бросились им навстречу:

— Константин Илларионович, неужели война? А как же с нами? Что будет? Вот сволочи…

— Эх, если бы быть в Ленинграде, со всеми вместе…

— Война, ребята. Сейчас трудно сказать, что с нами будет, какое решение примут гитлеровцы. Но мы живы пока, а живой человек может много сделать. Я не думаю, чтобы немцы нас уничтожили. Все-таки мы находимся под защитой международного закона.

Чумаков говорил спокойно и ласково. Так говорят, утешая людей в большом горе. В столовую вошел Дрозд. Впервые за два года совместного плавания Микешин увидел капитана в форме. На нем были синий костюм с блестящими нашивками и новая фуражка. На груди орден Красного Знамени.

«Оказывается, у него есть орден; Дрозд ничего об этом не говорил», — подумал Микешин, с удивлением и уважением глядя на капитана.

Дрозд выглядел совсем другим: он выпрямился, плечи у него расправились. Спокойное величие читалось в его лице, в пристальных небольших черных глазах.

Теперь это был не просто капитан теплохода «Тифлис» Дрозд, а представитель огромной страны, гордящийся тем, что он ее представляет. Первый удар врага на этом маленьком кусочке советской земли принимал он.

Дрозд сел, и его сразу, так же как и Чумакова, забросали вопросами. В открытую дверь за притихшей командой с интересом наблюдал немецкий матрос-автоматчик.

— Что делать-то будем, Виталий Дмитриевич? — спросил боцман так, словно ожидал от капитана обычных распоряжений по судну. От этого, такого обыденного, вопроса губы Дрозда чуть тронула улыбка, но тотчас же исчезла.

— Что делать? Будем держаться вместе. Не поддаваться на провокации. И помнить, что мы русские, советские люди. Пока больше ничего. Подождем властей.

— А домой нас не отправят? — с надеждой спросил один из матросов.

— На эти вопросы я не могу ответить. Все выяснится очень скоро. А теперь завтракайте поплотнее. Я пока пойду к себе. — И капитан вышел из столовой, не взглянув на посторонившегося автоматчика.

Микешин вышел на палубу вслед за ним и задумчиво остановился у фальшборта.

Со стоявшего напротив финского парохода на советское судно с любопытством смотрела команда. Игорь уже не думал о том, что будет с ним самим, с экипажем. Он представил себе гитлеровские «мессершмитты», летящие над родным городом, звук сирен, падающие бомбы, взрывы, горящие дома и убитых людей.

Все это совсем недавно Игорь видел в кинохронике, в которой немцы с садистской скрупулезностью показывали свои «победы» на Крите, бомбежку Ковентри и Дюнкерка. Офицеры, сидевшие в зале, неистово хлопали и кричали «хайль». Микешину стало противно, и он, не досмотрев картину, ушел из кино.

Врезалась в память светловолосая француженка, совсем молоденькая, прижимавшая ребенка к груди. Они лежали у обочины дороги, у матери изо рта бежала струйка крови. Мимо громыхали танки с черными крестами на башнях.

Микешин содрогнулся. Может быть, вот так же лежит Женя с Юркой…

Он представил себе границу в это тихое летнее утро, фашистские полчища, попирающие его землю, уничтожающие все на своем пути, лица врагов, злобные, хищные и жестокие. И, пожалуй, эти лица были отвратительнее всего. Он чувствовал, как исчезают все его мысли, уступая место ненависти к этим лицам.

Ну ничего. Получите же вы! Не по зубам Гитлер схватил кусок…

9

К «Тифлису» подходил военный катер. Он ошвартовался у стенки. Матросы-автоматчики вытянулись по стойке «смирно», — на борт поднимались какие-то важные морские чины. Щелкнув каблуками и вытянув руки, немцы прокричали «хайль Гитлер» и кучкой остановились у трюма № 4.

Один из офицеров, видимо старший, жестом подозвал к себе матроса и отдал какое-то приказание. Двое автоматчиков бросились наверх.

Через минуту на палубу медленно сошел Дрозд. Он высоко держал голову, смотрел прямо перед собой. Дрозд остановился, широко расставив ноги, как бы утверждая свое право стоять на этой палубе, и заложил руки назад.

За ним, почти касаясь автоматами его спины, встали матросы-немцы.

К капитану подошел старший морской офицер:

— Великая Германия сегодня объявила России войну. Хайль Гитлер! Ваше судно, капитан, мы берем как военный приз. Спустите флаг.

Капитан не двигался и молчал.

Команда «Тифлиса», находившаяся на палубе, застыла в ожидании. Что-то должно было сейчас произойти.

— Вы поняли меня, капитан? — раздраженно спросил немец. — Опустите флаг.

Дрозд на чистом немецком языке ответил:

— Только «величием» Германии можно объяснить это подлое нападение. На объявление войны у нее не хватило ни честности, ни мужества. Германия ударила Россию в спину; поэтому я протестую. Мое судно было бы призом, если бы его захватили в открытом море. Вы плохо знаете международное право. «Тифлис» принадлежит Союзу Советских Социалистических Республик, и до флага ни я, ни один человек из моей команды не дотронется. А если это сделаете вы, то это будет насилием.

Капитан замолчал. Он прекрасно понимал, что протест ничего не изменит, но он должен был его заявить. Это единственное, что оставалось у него, чтобы показать гитлеровцам свое отношение к происходящим событиям. Лицо немецкого офицера покраснело. Он со злостью взглянул на капитана и крикнул:

— Лейтенант! Спустите флаг!

Молодой немец козырнул и побежал к флагштоку.

— Я протестую. Не трогайте флаг! — снова раздался голос Дрозда. Он невольно сделал шаг вперед. Автоматчики схватили его за руки.

На палубе стало так тихо, что было слышно, как дышит капитан. Микешин рванулся к корме, но услышал знакомый голос Чумакова:

— Спокойно, Игорь Петрович!

Все кипело внутри у Микешина. Ненависть, любовь к судну, обида за флаг и за свое бессилие…

Немецкий офицер развязывал флагофал.

Флаг пополз вниз — медленно…

У всех стоявших на палубе перехватило дыхание. Дрозд вырвал у автоматчика руку и поднес ее к фуражке. Кто-то обнажил голову, кто-то замер в напряженной позе. Командный состав «Тифлиса» стоял неподвижно, так же, как и капитан, держа руку у козырька.

Моряки прощались со своим флагом…

За этот флаг умирали в революцию их отцы, завоевывая право на светлую жизнь, с ним шли в бой голодные и оборванные бойцы Красной Армии в гражданскую войну. Его поднимали везде, где раздавалось призывное слово «свобода». Они плавали под этим флагом, с достоинством нося его на флагштоке. Они гордились его цветом.

Алый флаг Родины…

Слеза поползла по щеке Микешина.

Ничто не нарушило этой минуты тишины. Офицер спустил флаг, отвязал его, аккуратно свернул, положил в поданную ему немецким матросом каску и понес на катер.