Я даже не заметил, как постепенно во всех окружавших меня людях почти бесследно растаял незнаемый цвет тау. Больше не виден был и тот белесый налет, который, кроме озера и людей, покрывал все вокруг и который я принял за иней. Я понял, что так виделась мне какая-то подземная плесень. Так вот откуда седой, мертвенный след на траве!.. Перегнившая до брожения болотная почва прилипала к подошвам посетителей пещеры, и они на своих ногах вместе с болотной гнилью выносили на поверхность споры грибка, который и поражал траву! Так появилась белесая тропа, которую я увидел вечером…
По скользкой лестнице внутри башни мы с Женей поднялись на поверхность земли. Когда я вышел из сеновала, у меня закружилась голова. Наверное, я слишком устал за последние дни. А может, голова кружилась оттого, что здесь, на поверхности земли, был такой свежий утренний воздух — не то, что в затхлом подземелье. Или потому, что чистейший свет, разлитый над лесом по восточному небосклону, слепил меня своей прозрачной бездонностью.
Когда я снова почувствовал себя легко и уверенно, я увидел, что слабые тау-цветные оттенки из всего, что меня окружало, совершенно исчезли.
Я видел, как видел прежде! Как все!
У меня было такое ощущение, как будто я после очень долгих странствий вернулся домой. Я поднял голову. Над зелеными, близкими и далекими лесами светилась огромная бледно-палевая заря. А над ней простиралось хризолитовое, а выше бирюзовое, а еще выше, над самой головой, синее небо!
Мы с Женей медленно пошли по старой, заросшей дороге.
Девочка молчала, смотрела по сторонам, словно кого-то надеялась увидеть. У нее было такое выражение лица, как будто она что-то пыталась вспомнить.
И до чего ж она была бледна и худа. Огромные глаза да торчащие ключицы. А на скулах шершавые, розоватые лишаи.
Мы шли с ней медленно, просто так, пока «оживителей» воды извлекали из подземелья и пока там, в сеновале, что-то выясняли и уточняли. Вокруг было очень тихо. С каждой минутой лес и окрестные поляны становились светлей и теплей. На деревьях давно уже щебетали и кричали птицы. А в близкой деревне орали петухи.
— Сейчас май? — вдруг спросила она. — Или какой месяц?
— Уже июнь. А что?
— Просто так… А как вас зовут?
— Костя. Фамилия — Дымкин.
Мы с ней отошли от мрачного тяжелого сеновала метров на двести.
— Когда тебя украли? — спросил я.
— Давно, — ответила она и задумалась. — В том году, а может, и раньше. Тогда тоже было лето… Я купалась, а потом пошла домой. И брат Диомид позвал меня в свою машину… А когда мы отсюда домой уедем? Я уже маму плохо помню, — виновато улыбнулась она. — Вспоминаю, вспоминаю…
— Скоро. Часов в восемь сегодня утром ты будешь дома! — улыбнулся я ей. — А где же ты жила?
— Теперь? Или давно?
— Где тебя прятали?
— Под полом у брата Диомида. Там есть маленькая комнатка. А двери из толстых-толстых белых досок. Он меня давним летом завел туда, и я там все время жила. И еще там Оля была. Она там еще раньше меня жила. Мы с ней в куклы играли или вышивали. Но ее брат Диомид с миром отпустил домой, и я осталась одна.
— Страшно было?
— Скучно… Да и страшно, когда брат Диомид свет выключал.
До заросшей дороги мы по кругу не дошли метров пятьдесят.
По этой дороге, снизу из туманной низины мчался мотоцикл.
Еще не поравнявшись с нами, мотоцикл остановился…
(Я увидел, как по той же дороге из низины, словно сумасшедший мчится, высунув язык, Джек…)
С заднего сиденья мотоцикла соскочила девушка, остановилась, замерла, глядя на нас.
Мотоциклист покатил к сеновалу.
— Это Лариса, — улыбаясь, глянув на меня, спокойно сказала Женя. — Моя сестра.
Я и так видел, что это Лариса.
Она бежала к нам.
— Женька!!. Женя!.. — побледнев, закричала она. — Неправда! Неправда!.. — Подбежала, схватила ее в объятия…
А девочка улыбалась и не по-детски сдержанно смотрела на Ларису с выражением снисходительного удивления. Сквозь ее наивную доброту и спокойную улыбчивость просвечивало все ее непонимание невероятности происходящего: очевидно, она всегда была уверена, что такая встреча обязательно произойдет.
А вокруг, радуясь не меньше нас, носился Джек.
Я только теперь обратил внимание, что Лариса в ярко-зеленом, с изумрудными отливами платье. Да, волосы у нее каштановые, золотисто-умбровые. Цвет лица — персиковый. А глаза!.. Зеленые, каких я никогда не видел. Зеленые, небесно-зеленые — такой иногда бывает средина весенней зари…
У меня снова возникло такое ощущение, как будто я только что вернулся домой из далеких и долгих странствий.
— Лариса, — сказал я, — когда ты подбежала к нам, я вспомнил, что ты говорила мне о ней, о Жене. А до той минуты и не догадывался, что это именно она и есть.
— Что говорить… Ведь мы считали, что она утонула. Ах, Женя, Женя! А как мама узнает?..
— Ее надо подготовить, — сказал я. — Вначале надо сообщить вашему отцу.
— Мама же все знает! — неожиданно заявила Женя. — Она ведь цветы мне посылала с братом Диомидом — розы. И велела ждать и терпеть… И не плакать до самой встречи… Он мне говорил…
Так вот для чего он покупал розы! Мы переглянулись с Ларисой и ничего не стали объяснять Жене.
Приехала медицинская машина, а за ней милицейская. Из широченной двери пепельно-черного сеновала вышел и побежал к машине Руслан. Я его даже не сразу узнал, видя его в обычной разноцветной одежде.
Мы пошли к угрюмому сеновалу, где перед дверью уже стояли две автомашины, мотоцикл и толпилось немало народу.
Навстречу нам быстро шел высокий строгий человек. Из-под его плаща виднелся краешек белого халата.
— Вас как зовут, девочка? — спросил он. — Женя? Как вы себя чувствуете?
— Хорошо, — пожав плечами, тихо проговорила она.
Врач горько усмехнулся.
— Ну, пойдемте, Женя, в машину, — сказал он. — Здесь еще свежо. Скоро мы вас отвезем домой…
Когда мы проходили мимо широко открытой двери диковинного сооружения, я приостановился. Из внутреннего полумрака пустого строения, как бы проявляясь на фоне темного экрана, к обширному проему двери рядом с Горшиным шел Ниготков. Он был уже не ниготкового цвета. Обычного цвета лицо, руки, обычного цвета одежда. Только на коленях его песочно-серые брюки были мокрыми и поэтому казались черными, будто заплатанными.
Следом за ним торопко шагал тот дядя, который отдал мне Джека…
Выйдя из сеновала, Ниготков мельком взглянул на меня, сделал рукой неопределенное движение…
— Жаль, — сказал он, — не удалось мне с тобой по-настоящему побеседовать…
— Побеседуйте, Демид Велимирович, лучше с прокурором.
— Все порушили… — провещал он и неожиданно остановился передо мной, стоял на кривоватых ногах неподвижно, как на деревянных. — Все погубите! Уж и водицы живой испить нет источника! И ты — запомни это — душу в мертвую воду не вдохнешь.
— Вам кажется, что вы мудрый хитрец, Ниготков. Но вы просто помешались. Раз ценой другой жизни взялись вроде бы оживлять воду! Но в обмен на жизнь ребенка вы никогда не напьетесь, Ниготков. Вы уже пили, да только что-то у вас все губы пересыхают.
В глазах его проступила перламутровая муть. Не знаю, было ли ему что сказать. Раньше не говорил. А теперь не было времени. Повернулся он и, будто и не останавливался, потопал за тем дядей, имени которого я не знал.
Ко мне подошли Лариса и Женя. Поверх нелепой рубахи на плечи девочки был накинут чей-то плащ.
— Мы сейчас уезжаем, — сказала Лариса. — Здесь так врачи решили, что в этой деревеньке Подлунной Женю у кого-то там уложат спать. Уж сколько проспит, но непременно сейчас же. Ей это совершенно необходимо, потому что она ночь не спала, да и нервно истощена. А то ведь пока еще до Остинки добираться, да потом на электричке…
Я видел, что Лариса взволнована и говорит, говорит…
— Совершенно верно, — прервал я ее. — Прежде всего надо сделать все, чтоб к ней начали возвращаться силы. А обследования — это дело третье. И нечего ее тормошить. Хотя она вот и улыбается. А ведь устала.
— Да не устала я.
— Не устала! — вроде бы строго сказал я. А она все с лету понимала, видела, какая это у меня строгость.
— Вы, Костя, — сказала она, завязывая на груди рукава плаща, — сильней меня устали.
— Это почему же? — удивился я. — Я ведь взрослый.
— И потом он все-таки мужчина, — сказала Лариса.
— Ну и что, — сказала она. — Я привыкла к тернистому пути, а вы нет.
— Ох, ну и Женя!.. — вздохнула Лариса. — Слова-то у тебя какие: «тернистый путь»! Я просто мечтаю, чтобы ты стала обыкновенной девочкой.
— Да уж ладно, стану, — поглядывая то на меня, то на Ларису, сказала она.
Мы сели во врачебную машину. Доехали до деревни Подлипки. Там по мосту переехали через реку и скоро были в деревне Подлунной.
В доме полной немолодой женщины — у сердобольной и предельно участливой Татьяны Петровны — Женю напоили теплым молоком с медом и уложили спать. Лариса уехала на станцию Остинку с врачами, которые должны были вернуться за Женей в полдень. В доме с девочкой осталась одна хозяйка. Татьяна Петровна села у окна вязать — специально, чтоб ее однообразное занятие успокоило и усыпило Женю.
С берега реки я вернулся часа через три. Если б не дождь, краем захвативший деревню (от которого я спрятался под какой-то обширной крышей, где похрамывала одинокая лошадь), я пришел бы к дому Татьяны Петровны в полдень, как собирался. А пришел вовремя. Женя, видно, давно уже проснулась и скучала.
Я увидел ее во дворе. Она сидела на коротком изрубленном бревне, около поленницы в глубине двора. Вначале и не узнал ее, подумал, что это какая-нибудь здешняя, деревенская девочка. Не узнал, может, потому, что солнце не светило, было пасмурно из-за обширной, стороной шедшей тучи. Женя была в светло-желтой кофте и светло-голубой юбке. Когда я вошел в калитку, она увидала меня, поднялась и через сырую дворовую лужайку побежала мне навстречу.
— Доброе утро, — печально и светло улыбаясь, тихо сказала она и повисла у меня на руке.
— Привет, привет! — остановился я. — Как самочувствие? Выспалась уже?
— Да… Что-то заволновалась во сне и проснулась. Но спать не хочу больше. Ничуточки.
— Тебе бы побегать, попрыгать, поскакать или искупаться, чтоб устала как чертенок. Вот тогда выспалась бы.
— Костя, а знаете что!.. Скажите, а вы знаете, до железной дороги очень далеко?
— Нет, километров пять.
— Правда, ведь можно пойти пешком?
— Тебе не разрешат. Ты слишком слаба.
— Как мне хочется идти, идти но лесу или по лугам!.. Вы видели, сколько цветов в лесу? Пойдемте, Костя! Правда, я дойду!
— Посмотрим. Если дождя не будет.
— Да он уже был.
В калитку быстро вошла Татьяна Петровна. В зеленом с белыми цветочками фартуке, полная, с заботой и старанием в самом облике, торопливо шла к нам, держа что-то в руках.
— Ну-ка, на вот, примерь. — Подала она Жене синие сандалии. — Впору будут…
Женя побежала к изрубленному бревну, где сидела. Села там, надела носки, сандалии. Вернулась к нам.
— Ну подошли? — наклоняясь, опасливо спросила Татьяна Петровна. — Подошли, подошли! Вот и хорошо. Теперь доедешь. Скоро и машина прибудет. Тут близко. Они мигом управятся…
— А мы пешком пойдем, — сказал я.
— Ох, ну смотрите, — видно не имея обыкновения слишком настаивать на своем, примирилась Татьяна Петровна. — Пойдемте, хоть поешьте на дорогу.
Мы отказались. Не хотели есть.
Она быстро ушла в дом. Так и есть: скоро вернулась с сеткой, набитой всякой едой.
— Нате на дорогу.
— Татьяна Петровна, да когда же мы съедим все это? — засмеялся я.
— Бери, бери! Будет охота — поедите. А нет, так все равно меня ругать не будете. Дома поедите.
Мы вышли из ограды.
— А ну-ка, стойте…
Татьяна Петровна торопливо пошла вдоль оград. Через два-три двора остановилась. Там около чьих-то ворот стояла запряженная лошадь. Длинный пожилой мужчина в черном пиджаке и темно-синих брюках брал с телеги охапки свежескошенной травы и бросал за ограду. Рукой показывая на нас, Татьяна Петровна что-то все говорила ему, а он продолжал заниматься своим делом. Отвязал лошадь, подъехал к нам. Поздоровался.
— Ну, вот и доедете, — подошла и довольно сказала Татьяна Петровна, — и я буду спокойна.
Такая в общем-то обыкновенность, а Женя была счастлива. Я видел. Как же ей было интересно! Чти вдруг оказалось: на телеге поедем к железной дороге, сидя на траве. И повезет нас по лугам и через лес эта буланая, усыпанная охвостьями сена лошадка. А этот загорелый молчаливый мужчина в сапогах вроде бы сердито будет покрикивать на лошадку: «Но-о!.. Пошла!..»
Я помог Жене взобраться на телегу. Она села посредине, в ворох привядшей травы. И, видно, боялась, что кто-то вдруг отменит все это…
— А ты, паренек, садись с той стороны, — сказал мужчина. — Чтоб не переваливать… Что, поехали?
— До свидания, детки! В гости приезжайте.
Женя еще несколько раз крикнула «до свидания». А Татьяна Петровна, одной рукой держа фартук, стояла около своих ворот и махала нам вслед…
И покатили мы, затарахтела телега. У края деревни выскочили откуда-то, звонко лая, две-три собачонки. Колеса мягко стучали по прибитой дождем пыли. Сзади от колес вверх летели и ложились вдоль двух белесых полосок свежего следа спрессованные пластинки земли.
Скоро мы оказались в березовом лесу. Неторопливо спустились в низинку, поросшую густой травой, камышом и осокой. По деревянному мостку миновали тихий ручей. Стали подниматься вверх. Медленно, полого — все выше, выше…
Быстро, вдруг вышло из-за тучи солнце.
И все вокруг осветилось — ярко, до боли в глазах. Заискрилась вдоль дороги трава. Влажно и горячо засветились листья деревьев, по которым только что перед нами прошумел дождь.
Березовый лес мало-помалу кончался. Все ясней открывались далекие, обширные пространства. Лишь там и сям посреди густых трав стояли одинокие и небольшими группами сосны, да кое-где живописные островки кустов. Ясно, далеко видны были густо-зеленые луга. А голубоватые лесистые холмы простирались до самого горизонта.
— А что там синее? — спросил я. — Там озеро?
— Где?.. Не-ет, это там лен, — ответил Иван Трофимович. — А там справа — пар. А за льном, там озимые будут.
— А то что, белое? Будто цветущий сад?
— Это гречиха цветет. Но-о!.. Пошла!..
Некоторое время ехали молча.
— Ой, смотрите!.. — коснулась моего плеча Женя.
Я обернулся.
Когда она появилась?
Радуга!
— Какая красивая… — восторженно прошептала Женя.
Великолепная широкая радуга повисла над лесом, яркая и чистая повисла, казалось, над всем миром и видна была отовсюду.
Такое было ощущение, что вся земля была здесь, в пределах дальнего горизонта, и все люди жили на этой красивой земле, увенчанной великолепной высокой радугой. Было такое чувство, что все люди на минуту оторвались от своих дел и теперь, будучи в разных местах — но все в одно время! — стояли и глядели на это диво, которое не длится долго.
И Иван Трофимович обернулся, несколько мгновений как бы оценивающе глядел на красно-желто-зелено-синюю дугу, поглядел так, будто она была особой приметой и принадлежностью его деревни, и коротко, убежденно сказал:
— Радуга!.. Радость-отрада. А вон за вами, кажись, едут.
Он свернул с дороги, остановил лошадь.
Навстречу нам по прямому участку дороги мчалась врачебная машина. Не приостановившись, пронеслась мимо и укатила.
— Эк их! — круто оборачиваясь вслед машине, удивленно воскликнул старик. — Неужели не признали они нас?
— Подождем на обочине, — сказал я. — Может, вернутся.
— Да что их на телеге ждать! Машина быстрая, догонит!
Я кивнул на Женю.
— Пусть посмотрит…
Женя сидела на траве посреди телеги, повернувшись назад, к задним колесам. Положив подбородок в ладони, а локтями опершись на колени, задумчиво глядела на радугу.
— Много красного цвету в радуге, — после недолгого молчания, как бы в назидание нам, сказал Иван Трофимович, — значит, скоро быть ветру.
Женя, как будто этот вопрос давно и неотступно ее занимал, но она о нем забыла, а теперь вдруг вспомнила, обернулась и спросила:
— А отчего бывает радуга?
Я не знал, как ей ответить попроще, не отвлеченно. Не стал, не хотелось ей объяснять, что это солнечный спектр в пространстве дождевых капель. Поэтому я, как бы повторив слова Ивана Трофимовича, просто сказал:
— Радуга — это радость солнца.
— Радость солнца… Она и для радости людей, да? — настороженно спросила она, хотя в тоне ее голоса слышен был ответ, слышна была убежденность, что это именно так, но спросила, чтобы услышать мое подтверждение.
— Я думаю, прежде всего для радости людей, раз люди видят радость солнца. У людей, когда они видят радугу, радость не меньше, чем у солнца. Потому что они видят радугу все вместе. Вот как мы втроем… И видят в одно время. Все в одно время. Вот идет дождь вдалеке… Когда идет дождь, все дождинки вместе, как самое чистое, живое зеркало, в которое глядится солнце.
— Ой, волк!.. — вдруг взвизгнула и ухватилась за мое плечо Женя.
— Да где волк?.. — содрогнулся от ее крайне неожиданного вскрика и спросил я.
— Он же сюда бежит!
— Да собака какая-то… — повернувшись, безразлично протянул Иван Трофимович.
— Джек! Дуралей!.. — весело закричал я.
Оттуда, где, как озеро, синел цветущий лен, напрямик по высокой траве несся Джек. Первым делом, сумасшедший от радости, обежал несколько раз вокруг нашей подводы. Я позвал его. Он вскочил к нам на телегу. Радостно хлопал по траве хвостом, взвизгивал, глаза его собачьи сияли!
— Вы его знаете? — удивилась Женя.
— А как ты думаешь, он меня знает? Нет, мы с ним» не делаем такой вид, что вовсе незнакомы. Эх ты, Джек, собака! — тряс я его за загривок. — И до чего ж ты всем надоел, до чего мешаешь! Да только не нам, правда, Женя?
— Ой, ну ничего себе, правда!.. Даже с собакой поедем. Смотрите, ему за ухо цветок даже прицепился!.. — заливисто расхохоталась она.
— Это репей. Не говори ему.