1. ЖАРА В ИБРЯШКИНЕ

Дворец Жеваховых располагался в уютном саду за Ивановским монастырем. Высоченные липы заглядывали в окна. Экипаж остановился у парадного крыльца. Томас позвонил и попросил лакея известить обитателей дворца о своем прибытии.

На парадной лестнице Томаса встретил величественный дворецкий в английском парике и с длинным жезлом в руке.

Спустившись с парадной лестницы ровно наполовину, Томаса ожидал Пьер. Он простер к своему сокурснику руки, крепко обнял его. Взял под руку, повел.

В большой парадной комнате ждали гостя родители Пьера: княгиня Ксения Михайловна и князь Георгий Петрович.

Пьер подвел Томаса к ним, улыбнулся:

– Позвольте вам представить, дорогие родители, моего товарища Томаса Девильнева. Это с ним разделял я все тяготы студенческой жизни, все трудности постижения наук. Это с ним столько лет терзали нас сорбоннские профессора, словно злые гарпии, навсегда отравив нашу младость.

Княгиня спросила:

– Каково доехали?

Томас поблагодарил, сказал, что доехал он великолепно и получил массу самых приятных впечатлений.

– Рад вас видеть! – по-французски сказал старый князь, сделав приглашающий жест. А по-русски обратился к жене:

– Сему французскому молодцу крепко надрал уши русский мороз! Уши у него того гляди отвалятся.

Княгиня шикнула:

– Вдруг он понимает по-русски!

– Откуда? – сказал князь. – У них русского не изучают, хотя одна наша славянка была их королевой. Была в одиннадцатом веке такая королева Анна Ярославна, дочь Ярослава Мудрого, вышедшая замуж за Генриха Первого. Именно она построила аббатство Сансон. Осталась от неё древняя славянская библиотека. Рунические книги, написанные на деревянных дощечках и схваченные железными кольцами. Да вот еще сватали за Людовика Пятнадцатого нашу цесаревну Елисавету, дщерь Петра Великого. Да не сладилось. Я чаю, жители Франции русского языка не разумеют.

Дворец подавлял своей помпезностью, обилием золотого тона. Были вызолочены витые колонны, искусные изваяния и даже изразцы печей и ступени лестниц.

Сотни свечей горели в хрустальных люстрах. Огоньки бежали по паркету, похожему на чистые воды пруда. На полу там и сям стояли фарфоровые вазы в рост человека и в них благоухали огромные розы всех цветов и оттенков.

В простенках тихо тикали и мелодично названивали часы, исполненные знаменитейшими швейцарскими мастерами. В центре одной залы была помещена ваза из уральской яшмы, с фонтаном высоких струй.

Петр и Томас следовали за князем и княгиней. И высокие лакеи в белых пудреных париках распахивали створки все новых и новых величественных дверей. Наконец они попали в залу с огромным столом, заставленным бутылками и яствами. В углу этой залы сидел искусственный филин. Его глазами были крупные агаты. Неведомым образом сей филин громко ухал, махал крыльями, качал головой и мигал, когда вносили новые блюда.

Пьер выпил за обедом много шампанского, чем вызвал неудовольствие родителей.

На другой день Пьер и Томас отправились в дорогой княжеской карете осматривать великий город.

Пьер прежде всего выразил сожаление, что не удастся показать другу настоящую боярскую Москву, какой она была до пожара 1737 года. Тогда Москва почти вся выгорела от свечи, забытой перед иконой. А сколько было многоярусных деревянных теремов, украшенных чудной резьбою. Всё улетело столбами дыма в небеса, от деревянных дворцов остались лишь кучи золы. Выгоревшие кварталы кое-где до сих пор не застроились. Но все равно в Москве в тысяча семьсот тридцать девятом году было на что посмотреть!

Кремлевские башни были наверху украшены шатрами. Пьер показывал изукрашенный затейливо, словно праздничный хлеб, собор Василия Блаженного. На возвышенных местах сияли золотом главки церквей. С краснокирпичными строениями соседствовали остатки старинных известняковых белокаменных палат.

– А это Ивановский холм! – указал вперед Пьер. – Сие Ивановский монастырь, кирпичный, с белыми фризами, смешавший в себе европейское барокко и московскую готику. Главный собор тут посвящен усекновению главы Иоанна Предтечи, который считался ангелом Ивана Четвертого, Грозного. Место называлось Чертовы кулижки. Так и говорили: «На угоре, в старых садах у Чертовых кулижек!»

Почему так? Была при монастыре нищепитательница. Однажды повадился в сию нищепитательницу черный дух ходить. Озоровал. Нищих с полатей сбрасывал, камни в них метал, дверьми хлопал. Пришел митрополит Илларион, и давай кропить по стенам святой водой. Молитву читает, на кулички встал, на коленки, то есть, а дух-то ему под ноги подкатывается в виде черного кота, поклоны бить мешает. Илларион молитвой все преодолел и духа от монастыря отвадил.

Пьер на стоянке наемных экипажей заплатил возницам, чтобы они ехали все вслед за княжеской каретой. То же самое он проделывал и на других стоянках. Вскоре за каретой Жевахова тянулся такой длинный хвост из карет, дормезов, шарабанов, дрожек, таратаек, что и конца его не было видно. Кортеж перегораживал улицы и площади, озадачивая и конных, и пеших.

Наездились они по Москве досыта. Заезжали в какую-то тратторию, где искусно пели и танцевали цыгане. Во дворец вернулись поздно, дома в Москве Пьер себя вел не лучше, чем в Париже.

Прошла неделя, и Томас хотел напомнить товарищу, что его заботит приискание должности, не гулять же он сюда приехал. Но однажды, после обеда, Девильнев не лег отдохнуть, как было здесь заведено, а забрел в дворцовый зимний сад. Там хорошо было сочинять стихи, он уединился на скамье в оранжерее среди цветов и грядок с огурцами. Он наслаждался теплом, ароматом, тишиной. Как вдруг раздались шаги.

Томас услышал голос старого князя, ему отвечал Пьер. Князь говорил:

– Я отлучен от жизни, мне запрещено бывать в Петербурге. Кругом за мной следуют агенты Бирона, фаворита императрицы. Он восстановил отмененную после смерти Петра Первого Тайную канцелярию «Слово и дело». Этот недоучка, изгнанный за недостойное поведение из Кенигсбергского университета, переполнил страну шпионами и фискалами. Ты разве этого еще не понял? Посмотри! По городам и весям висят на колесах четвертованные. Москвичи уже боятся выходить на улицы. Как хищный ворон, Бирон выискивает себе все новые и новые жертвы. По улицам водят закованных в железо арестантов. Их лица закрыты капюшонами, и сквозь прорези для глаз они рассматривают всех встречных. На кого они укажут, крикнув свое «Слово и дело!», того тотчас забирают. Предполагается, что они указывают на сообщников, но могут указать на кого угодно, лишь бы отправить на муки и захватить на тот свет с собой как можно больше людей.

И за мной очень прилежно следят. Ведь я был в дружбе с казненным недавно кабинет-министром Артемием Петровичем Волынским. Единственная вина его в том, что выступил на заседании против помощи Польше, вечно нам враждебной. А именно о такой помощи хлопотал Бирон!

Волынского схватили. Этого честного государственного мужа обвинили в измене и бог еще знает в чем! Приплели и такую вину, как избиение придворного пиита Тредиаковского. Долго пытали Артемия Петровича, отсекли руку, а затем и голову. А вместе с ним побили немало видных вельмож. Я ожидаю каждый день и час, что и за мной явятся. Вот! А ты наделал шума в Москве своим дурацким поездом наемных карет. Мне нельзя бывать в столице. Тебе можно. Тебе надо жениться на этой немке. Она родственница фельдмаршала Миниха. Это хотя бы отчасти снимет с меня опалу.

– Батюшка, все, что угодно, только не это! – воскликнул Пьер. – Я не могу жениться не по любви!

– Для любви бывают любовницы! Знатные люди женятся чаще всего по политическому расчету. Возьми во внимание всех царских особ! Кто из них женился по любви? Да что царские особы, даже рабы-крестьяне женятся сообразно разделу имущества или из других меркантильных соображений. А здесь речь идет не о деньгах, здесь дело идет – о моей чести, даже о жизни моей! И ты не хочешь помочь?

– Не могу, это свыше моих сил! – отвечал упавшим голосом Пьер.

– Вот как ты благодаришь меня за мое доброе к тебе отношение! – воскликнул старый князь. – Мало тебе парижских куртизанок, ты и здесь решил ехать на перекладных…

Два месяца Пьер не выходил из пьяного загула. Бесполезно было с ним говорить о делах. Князя и княгиню в эти месяцы Томас почти не видел. Он сидел в своей комнате и читал книги из княжеской библиотеки. На обед его теперь приглашали не в дворцовую столовую, а в нижний этаж, где харчевались слуги. Это было унизительно и до слез обидно. Он чувствовал себя зверьком, попавшим в капкан. Он не имел денег нанять экипаж, он не знал города, не знал языка. Он тысячу раз пожалел о том, что не раздобыл во Франции рекомендательные письма к осевшим в России соплеменникам. Такие письма, наверное, он добыл бы перед отъездом из Парижа. Но он был так самонадеян, так верил в помощь Пьера Жевахова!

Между тем зима сошла на нет. За окном буйно зазеленели кустарники и зажелтели вербы, словно армия гномиков зажгла свои желтые свечи. Снега стаяли, и солнце плескалось в лужах.

И вот его друг во время одной из пьяных оргий простудился и слег в постель. Теперь он лежал обложенный компрессами и грелками в своей спальне, и возле него хлопотали доктора. Вскоре Томасу удалось остаться с Пьером наедине. Томас мог с ним поговорить. Он просил денег взаймы и адрес какого-нибудь француза, проживающего в Москве или в Петербурге.

– Наплюй ты на своих французов! – отвечал Жевахов. – Москву ты уже посмотрел, теперь пора тебе посмотреть и мое имение.

– Но, друг мой, я ведь должен найти прочную опору своего существования, – с грустью ответил Томас.

– Да я обещал тебе помочь через моего отца получить должность. Но обстоятельства переменились. Отец в опале. Более того, он теперь гневается на меня из-за того, что я не хочу жениться по его выбору. Я и пил-то с горя. Понимаю, что я вел себя как скот бессловесный. Но я исправлю вину. Ей-богу!

И лучше тебе теперь не искать своих французов. Императрица и Бирон всюду ловят французских шпионов. Вышла в Париже и печатается в других странах книжка «Московские письма». В сей книге автор разделывает в пух и прах и Бирона, и императрицу Анну Иоанновну, всё правительство, наши дикие нравы и жестокие застенки. Говорят, что автор – итальяшка Франциск Локателли. Но он не мог знать в таких подробностях тайны нашего двора. Я слышал от верных людей, что книгу эту ему продиктовал покойный Волынский. За это его и казнили, а вовсе не за избиение поэта Тредиаковского, как думает мой бедный родитель. Сейчас агенты подозрительно смотрят и на всех французов. Чего это они в своих Парижах крамольные книжки печатают?

Нынче агенты Бирона еще следят и за царевной Елисаветой, которая была невестой вашего Людовика, и они распускают слухи, что она якшается с французами. Этим хотят погубить принцессу. Могут заточить в монастырь или еще что похуже с ней сделать.

Лучше тебе сейчас забыть, что ты француз. Поедем в имение. На природе легче думается. Может, постепенно инквизиция обожрется кровью и устанет. Тогда я напишу письма некоторым своим друзьям. Может, где-то тебе хорошую должность подыщем. А пока мы подышим свежим деревенским воздухом. Согласен?

Томас согласился. Почему не узнать еще одну из сторон российской жизни?

Карета только выехала из Москвы, а на колеса намоталось столько грязи, что форейторам, вознице и Федьке-казачку приходилось то и дело прыгать по колено в грязь и помогать вращению колес руками.

В дороге их нагнала странная колымага с тремя крестьянами. В колымагу были впряжены цугом три немецкие лошади. Жевахов выглянул из кареты и крикнул:

– Эй вы! Помогите карету вытащить!

Мужики ничего не ответили, они и не подумали помочь, но остановили лошадей. Выжидали. Тронулась карета Жевахова, поехала за ней и колымага. Так эти непонятные люди и ехали вслед за каретой Жевахова, до самого его имения. И вдруг словно сквозь землю провалились.

В деревушке Ибряшкино за каретой Жевахова побежали мальчишки и девчонки, причем дети обоего пола до десяти лет были без штанов, в одних грязных и рваных холщовых рубахах. Все кричали:

– Князь приехавши!

На возвышенном месте стоял деревянный двухэтажный барский дом с колоннами. Из дверей дома выскочил длинный, лохматый, плешивый, синеглазый человек. Он кланялся, держа в руке весьма пыльный парик, который не успел надеть.

Пьер Жевахов коротко пояснил Томасу:

– Управляющий Еремей, пьет, скотина!

Челядь перетащила из кареты в дом бутылки с шампанским. Жевахов предложил выпить с устатку. Велел Еремею отнести корзину с шампанским к водопаду.

– Что? Здесь есть водопад? На равнине? – удивился Томас.

– Есть, мой друг! Если князь Жевахов хочет, чтобы был водопад, он тотчас является. Ну не такой, как африканская Виктория или же американская Ниагара, но все же – водопад!

Они пошли вслед за Еремеем, который хмуро тащил с собой корзину с бутылками. Зашли в беседку, к которой примыкала небольшая рукотворная скала, сложенная из привезенных специально для этого камней. Жевахов раскупорил шампанское и сказал:

– Вот! А закусывать будем устерсами.

– Почему же устерсами?

– Потому что нет фруктов. Я с этого Еремея шкуру сниму.

– А не запьешь ли ты снова, друг мой?

– С чего? С этого французского квасу? Нет, не запью! Еремей! Позвать сюда трубача.

Еремей поспешил, и вернулся с губастым детиной в длинной вышитой рубахе и огромных лаптях.

– Так! Бокалы наполнены! Играй сигнал! – скомандовал Пьер. Детина встал на карачки, задом к беседке, вдруг спустил порты, обнажив прыщавую задницу. Он приставил мундштук трубы к своему заднему отверстию и громко продолжительно пукнул, так, что труба произвела нечто похожее на сигнал: «Слушайте все!». Тотчас с вершины рукотворной стены зажурчал поток воды. Струи разбивались возле самой беседки и журчали. Зазвенели бокалы. Трубач раскланялся и удалился.

– Мастер! – вслед ему сказал Жевахов. – Я его два года порол, пока не добился своего. Теперь он у меня задницей играет лучше, чем губами. А то ведь иных наших музыкантов или поэтов послушаешь, вроде бы губами играет, а звук словно из задницы идет. А у этого – всё наоборот. Он перед каждым концертом полведра вареного гороха съедает, отсюда идет его музыкальная сила.

Девильнев гадал: откуда взялся водопад? Подвели каким-то образом речку к скале и устроили подъемную систему?

– Я зайду за куст по своим делам! – сказал он Пьеру. И пошел так, чтобы попасть к тыльной стороне скалы. И что же увидел? К скале с тыла примкнула лестница, несколько мужиков разместились на ступенях её и поднимали наверх полные ведра, которые передавались от пруда по живой цепочке. Самый верхний мужик эти ведра опорожнял и передавал пустые обратно.

И Томас убедился, что все эти мужики вполголоса повторяют уже известное ему слово «мать», в сочетании с другими словами, которые пока ему неизвестны. Причем лица у мужиков были мрачные, если не сказать – свирепые.

Томас вернулся к Жевахову и сказал, что хватит уже шампанского и водопада, что не худо было бы отдохнуть с дороги. Жевахов покорился. Он не совсем еще оправился от болезни, да и дорога его тоже утомила.

– Ладно! – согласился он. – Предадимся Морфею. А уж завтра займемся живописью. Не умеешь рисовать? И не надо. Я напишу твой портрет, я сделаю тебя в латах и шлеме, или ты хочешь в сутане? Я могу тебя даже в папской тиаре изобразить. Итак, Морфей. А утром – художества. Адью!

Проснувшись в обширном мезонине, они стали там же и завтракать. Нечесаный повар принес яичницу с салом на громадной сковороде. Она шипела и брызгалась.

Поев, они закурили трубки, и Жевахов пригласил Томаса вылезти из окна на крышу дома. Там была небольшая площадка, где стояли два кресла, и на особливой подставке была укреплена большая подзорная труба.

– В сию трубу я в детстве любил разглядывать голых девок, когда они купались в пруду. И в двенадцать годов впервые ощутил желание. Однако тогда я к девкам подойти не смел, только глядел на них с крыши через сие стекло и чувствовал жжение внизу живота.

А подрос, и труба стала нужна и для других наблюдений. Вот посмотри-ка в трубу. Видишь там вдали лес? Вот! Это мой лес. А за лесом деревеньку можно рассмотреть. Там живет упырь, вурдалак. Его зовут Захар Петрович Коровяков. Служил в гусарах. Вышел в отставку и купил именьице Шараховку. Посылает ночами своих людей пилить мой лес. Даже рыбу из моего пруда ночами ловят.

Сей гусар совесть с соплями съел. Он развел громадное число собак и охотится с ними в моем лесу. А что еще ждать от человека, который далек от просвещенности? Дикарь, он крестьянских баб заставляет выкармливать грудью его породистых щенков. Да так, что у сих баб не остается молока для собственных младенцев.

Прежде я этому злодею спуску не давал. Мне было всего пятнадцать лет, когда я смастерил особые арбалеты, с острыми ядовитыми стрелами, и насторожил их на тропинках в своем лесу. Своих крестьян я предупредил, чтобы не ходили в лес. Я ждал, что моя стрела поразит мерзавца. Но вышло так, что мои арбалеты подстрелили пятерых шараховских баб да троих моих же собственных, ибряшкинских. Этим дурам приспичило там грибы собирать! Ну своих баб я кое-как вылечил, а его все подохли. Так ему, злодею, и надо!

А после я уехал на учебу, и пока я отсутствовал, он все поля мои повытоптал. Пьяница Еремей никак не мог от злодея оборониться. Но теперь все по-другому пойдет, если поймаю этого упыря в моем лесу, так я этого Коровякова самого прикажу выпороть, как самого последнего бродягу.

Что говорить, дорогой друг! Скучно на таких людей смотреть. Они не знают искусства, не знают, как оно облагораживает душу. У меня даже дворня многим искусствам и прекрасным манерам обучена. И музыканты есть, и художники. А иные так просто философы древнегреческие! Погоди, мы с твоей помощью обучим всех наших мужиков французскому языку, на всех парики наденем! Такой политес заведем, как при дворе у Луи Пятнадцатого!

А теперь сойдем-ка вниз да сыграем на бильяре.

Они спустились в игровую комнату, но шаров не хватало, и они были выщерблены, сукно стола было порвано. Жевахов позвал Еремея, пригрозил выпороть его за нерадение, выругал за неприличный вид. Потом приказал позвать своего крепостного живописца Леху Мухина. Синеглазый, стройный, с льняными волосами, парень этот был одет в посконные штаны и рубаху.

– В мастерской холсты грунтованные есть? – спросил Жевахов.

– Как не быть? – ответил, кланяясь, крепостной художник.

– Хорошо, постой тут, скоро в мастерскую пройдем, станем обнаженную натуру писать. Нимфу Ибряшкинских прудов. Кого же из девок позвать? Те, которых мы писали прежде, изрослись и постарели, пока я в Париже был. Их как отдадут замуж, да в тяжелую работу, да как они родят ораву детей, так страшней крокодила становятся. Вот сейчас нам Ефросиния на стол накрывала, так я её даже не узнал, уезжал, была красотка, а теперь – веник-голик. Измусолили всю. А это кто за окошком идет?

Художник потупился и молчал.

– Я тебя спрашиваю? Поди, позови её.

Мухин и с места не стронулся.

– Ты что? Плетей захотел? Еремей, кликни-ка вон ту девку.

Костлявый управляющий, уже успевший надеть парик и умыть физиономию, опрометью бросился в двери.

Он возвратился, таща за руку девку. Стоя перед барином, она потупилась и спрятала руки под передник. Но Томас успел заметить, что эти руки не успел испортить тяжелый крестьянский труд. Узкие ладони, длинные изящные пальчики. Чистое лицо, большие темно-карие глаза, и брови – черными дугами. Это была очень молодая девушка, еще почти девочка.

– Тебя как зовут?

– Палашка.

Она мельком взглянула на Леху Мухина, лицо стало наливаться румянцем.

– Искусство живописи любишь? – спросил Жевахов. Она молчала.

– Живопись надо любить! Сейчас ты прекрасна, но так будет не всегда. А художник своей кистью останавливает время. Он трогает полотно кистью и на века оставляет тебя на полотне такой, какая ты теперь есть. Это единственный на земле способ вечной молодости.

Леха Мухин невольно насупился. Князь посмотрел на него с иронией:

– А ты вырос! Я помню, как ты еще совсем сопливым юнцом растирал у меня в мастерской краски. Кто, как не я, дал тебе первые уроки живописи? Сам я давно не пишу портретов. У меня есть мечта написать лунный пейзаж при помощи подзорной трубы. Как только будет свободное время, обязательно этим займусь. Ну, веди нас в мастерскую, и ты, Палашка, шагай за нами, будешь служить натурой. Это почетно – позировать художнику! Еремей! Подай в мастерскую шампанского!

В мастерской Мухин бросился к мольберту, поспешно снял с него полотно, поставил на пол лицевой стороной к стене.

Князь сказал:

– Ну-ка, ну-ка, что там такое?

Мухин смутился:

– Картина неготова, вы сами наказывали, картину не вывешивать на обозрение, пока не будет на сем полотне сделан последний штрих.

Барин молча отодвинул парня, взял полотно и поставил на мольберт. С картины глядела Палашка. Мухин тщательно выписал каждую черточку её лица, а складки сарафана незаметно обрисовали юную фигурку. Это был только намек. Но недосказанность говорила так много! Так дразнила, так звала!

Жевахов воскликнул:

– Ага! Она уже однажды позировала! А может, и не раз? Тем лучше! Значит, есть опыт.

Он налил бокал шампанского и поднес Палашке:

– Пей! Оно сладкое!

Палашка стала пить, поперхнулась, а князь протянул ей румяное яблоко.

Палашка выпила вино, а яблоко лишь надкусила.

– Ну, фея Ибряшкинских прудов, прекрасная моя, – проникновенно сказал князь, – сними сарафан свой, и всё, что под сарафаном, мы с тебя будем рисовать Венеру, а Венеры всегда бывают голыми, как в бане. Не веришь, так хоть француза спроси.

Палашка покраснела до слез и сказала:

– Никак невозможно, барин, помилосердствуйте!

– Когда князь Жевахов говорит – всё возможно! Делай, что говорю, не то прикажу высечь на конюшне! Там уж тебя разденут силой, да еще всю шкуру спустят! Со мной шутки плохие, пора бы всем в Ибряшкине это знать.

Палашке стало ясно, что князь вовсе не шутит. Она затряслась от рыданий и с плачем проговорила:

– Пусть иные особы мужеского пола все прочь выйдут.

– Да зачем же они выйдут? Алексей ведь тебя рисовать будет, а я ему помогать в этом. А француз на своей родине столько обнаженных Венер видел, что ему это не в диковину.

Палашка сняла сарафан, а рубаху снять не решилась.

– Ну, милая, что за манерности такие, – сказал князь, подойдя к ней и снимая с нее рубаху, – ты нам нужна в натуральном виде.

Палашка тотчас положила свою ладошку на определенное место, да еще и повернулась ко всем спиной.

Князь застелил кресло ковром, поднял Палашку за талию, и усадил на ковер, развернув её фасадом к зрителям. И строго сказал Палашке:

– Руку оттуда убери, подопри ею щеку, а другая твоя рука пусть на коленке лежит. Ну что ты слезы льешь, как воду из колодца? Алексей сейчас тебя писать будет. Алексей, валяй!

Лицо художника пошло багровыми пятнами. Но он принялся писать. Редко взглядывал на Палашку и тотчас отводил глаза к холсту. Палашка проявлялась на холсте быстро. Жевахов развалился на старом диване и, довольный, поглядывал на работу художника. Томас стоял ни живой ни мертвый. Сердце его колотилось где-то в горле. Впервые видел он такое прекрасное обнаженное женское тело. И то, что Палашка стеснялась до обморока, приводило его в особенное возбуждение. С этим трагически-милым выражением личика она была прекраснее многих Венер. Никогда высокое искусство не сможет состязаться с живой природой. Но в живом все постоянно видоизменяется, а в искусстве запечатлевается раз и навсегда.

Мухин уже начал прорабатывать детали, когда граф вскочил, вырвал у него из руки кисть:

– Все! Ступай! Это место я пропишу сам!

Он вглядывался в Палашкины тайны так ощутимо и жарко, что она опять пыталась загораживаться ладошкой. Он гневно вскрикивал, и Палашка убирала руку. Он выписывал всё тщательно и вдохновенно.

Девильнева уже не держали дрожавшие ноги, он рухнул на диван. Казалось ему, что на его глазах совершают насилие. Он нашарил откупоренную князем бутылку шампанского и начал жадно пить.

Палашка была уже в изнеможении, когда барин бросил кисть на пол, развернул к Палашке холст:

– Смотри!

– Стыдно, барин, так над девицами изгаляться! – сказала Палашка. – Можно, я оденусь?

– Одевайся не одевайся, ты ныне на века раздета! – воскликнул Жевахов.

– Вот это мне и конфузно!

Жевахов оборотился к Томасу:

– Что? Какова картина?

– Мне жаль девицу, она так смущена! – невольно сказал Томас.

– Гран мерси, месье! – ответила из-за ширмы Палашка.

– Однако! – воскликнул Жевахов. – Где же ты научилась по-французски?

– Здесь, в усадьбе, – отвечала Палашка, – еще маленькой девочкой ваш папа взял меня в дом, сказав, что я есть цветок, и потому буду приставлена ухаживать за цветами. Он учил меня говорить, читать и писать по-французски. И называл украшением дома.

 

2. ЛИКИ В ОКНАХ

Поля вокруг Ибряшкина зазеленели всходами. Возле барского дома все запестрело цветами. Гремели грозы и шли дожди. Потом вновь выглядывало солнце.

Несколько раз Томас встречал в доме Палашку, она то спешила с лейкой в оранжерею, то сидела с другими девушками за рукоделием. Никак не удавалось застать её одну, чтобы сказать комплимент.

Однажды вечером Томас слышал, как Палашка пела под лютню. Он был поражен тем, как славно звучало её пение, в нем были и одаренность, и талант.

Девильнев продрался сквозь ветви шиповника, кашлянул. Палашка вздрогнула и оборвала пение.

– Пардон, мадемуазель! Откуда вы знаете стихи Франсуа де Малерба?

– Меня старый барин читать по-вашему обучил. Много книг. Я сама подбираю музыку на стихи. Мне видятся лазурные берега, напоенные ароматами роз. О месье! Я думаю иногда о том, почему один человек рождается простолюдином, а другой благородным. Разве в моем сердце не может быть благородных чувств?

– Конечно же могут быть у вас такие чувства! – поспешил её заверить Томас. – Ведь сам облик ваш благороден, а в прекрасной оправе должен сиять не менее прекрасный и драгоценный камень! Это я вам говорю, как потомок знаменитого алхимика. Вы, конечно, слышали об алхимиках, о людях, всю жизнь ищущих драгоценное и прекрасное? А о Малербе сам великий Буало сказал так:

Неизвестно, какое продолжение мог получить этот разговор, но тут появился Пьер.

Томас спрятался в кустах, и ревниво, с бьющимся сердцем, следил за этой парочкой. О, как это было горько, что с красавицей Палашкой гуляет другой! Как обидно! Но что же делать? Томас здесь только гость, хуже того, приживальщик. А князь со своей дворней делает что хочет. Может убить любого из своих рабов и ничего ему не будет. О! Французские крестьяне такого с собой вытворять бы не позволили. Там быстро возникла бы Жакерия. Бывало ведь, что вооруженных до зубов рыцарей в их неприступных замках громили непокорные французские землепашцы.

Томас опять вспомнил ту бурную ночь, когда в спальню Жевахова с ножом пробрался крепостной художник Мухин. Пьер Жевахов лежал в то время в постели с Палашкой, и разъяренный юноша нанес ему удар в грудь ножом. Жевахова спас бывший на груди его медальон. Удар пришелся именно в медальон, нож потом соскользнул и уперся в ключицу, сила удара была ослаблена.

Крики Палашки и Жевахова, топот разбудили тогда Девильнева. При свете луны он увидел бегущего по саду Мухина, за ним с пистолетом мчался обнаженный Жевахов, оставляя на траве следы крови, Палашка на бегу кричала срывающимся от страха и все-таки мелодичным голоском:

– Петя! Не убивай его! Ваша светлость, Петечка, свет очей моих, не надо!

Грохнул выстрел. В доме завопили, загорланили. Одновременно Томас увидел возле окон странные фигуры, на головах у них были конические колпаки с прорезями для глаз. Они молча глядели на Девильнева.

Тут появился Еремей со свечой. Кряхтя и почесываясь, он недоуменно спрашивал:

– Где? Что?

– Там, на улице! – неопределенно махнул рукой Томас.

В доме зажигалось все больше свечей. Люди выбегали в сад. Томас, накинув халат, тоже вышел из дома.

Зажгли факелы. Из глубины сада слышались крики и стоны. При свете факелов Томас увидел мужиков, вязавших раненного в ногу Леху Мухина. Палашка заламывала руки и восклицала:

– Господи прости! Прости меня, грешную!

Пьер Жевахов приказал Еремею:

– Мухина вылечить и выпороть на конюшне, потом сдашь его в полицию. Пусть в Сибири кайлом рисует!

– Все в точности исполним, ваша светлость! У вас кровь течет, ваша светлость, я сейчас же отправлю коляску за лекарем.

– Никаких лекарей! У меня есть бальзам! Я этим коновалам не доверяю! – сказал Жевахов.

С той памятной ночи прошло уже немало времени. Мухина выпороли. Заковали в кандалы и увезли. Жевахов показывал Томасу рану на груди, она кровоточила, но Пьер не обращал на это абсолютно никакого внимания. Когда Томас просил его быть осторожнее, Жевахов говорил:

– Да ну! Заживет как на собаке!

Томас стал плохо спать, и не раз, неожиданно проснувшись ночью, замечал в саду возле окон странные фигуры с белыми колпаками до плеч, они смотрели на него сквозь прорези для глаз пристально и грозно. Он стал с вечера класть под подушку пистолет. Странные фигуры какое-то время не появлялись. Он уж думал, что это была галлюцинация. Но однажды ночью опять увидел в окне этих немых соглядатаев. Он вытащил пистолет, но окно вдруг окрасилось в черный цвет, и уже невозможно было что-нибудь разглядеть.

Он рассказал о ночных видениях Жевахову, но тот отмахнулся:

– Померещилось! На ночь полстакана водки – и будешь спать как убитый. И еще есть средство. Выбери в моей дворне подходящую девку, она тебя так умотает, что и снотворного не потребуется.

Не мог же Томас сказать другу, что самая подходящая – это Палашка. Это её глаза не дают ему спать по ночам.

Теперь Пьер прогуливался с Палашкой, а бедный Томас глядел из своего зеленого убежища и вздыхал.

Он отвернулся и пошел к дому напролом сквозь кусты, обдирая в клочья одежду. Он в тот день не вышел к ужину, сказался больным. Пьер к вечеру был пьян, потому и не обратил внимания на состояние своего друга.

А наутро пробуждение и Пьера, и Томаса было ужасно. Томас очнулся оттого, что на него навалилось нечто тяжелое. Он хотел было сунуть руку под подушку, где лежал пистолет, но ему и шевельнуться не дали. В усатом здоровяке он узнал полковника, с которым познакомился в экипаже, едучи от Варшавы до Москвы. Теперь полковник ударил его рукоятью пистолета по затылку.

Из спальни Пьера раздался разъяренный крик, он звал дворню на помощь. Здоровенные мужчины в серых камзолах выволокли его, в разорванной рубахе, которая была в крови, бежавшей из раскрывшейся раны.

– Еремей! Зови крестьян с вилами! Пусть выручают!

– Извини, батюшка, – отвечал Еремей, – что тебя волокут, то государские дела. Нам, темным, в эти дела влезать не приходится.

– Засеку! – кричал Пьер.

Между тем незнакомцы обвязали Пьера веревками так, что он ни рукой ни ногой двинуть не мог. И понесли его, словно немецкий тюфяк, и затолкали в карету, в которой даже и малого оконца не было. Через минуту в ту же карету затолкали и Девильнева.

– Иван Осипович! – сказал Томас. – Помните, мы с вами вместе ехали от самой границы и до Москвы. Почему связан князь? Зачем меня связали? В чем дело?

– Дело в шляпе! – сказал Иван Осипович. – Сиди, француз, и молчи, когда надо будет, тебя спросят, тогда и говорить будешь. Это, француз, тайна. И она велика есть. Тут тебе не Париж…

Карета тронулась, и в её полумраке Иван Осипович запел странную песню:

– Ты, певец! – произнес в темноте голос Жевахова. – Славная песня. Но при чем тут Амстердамус? Матросом был что ли? Если был матросом, значит, человек компанейский. Прикажи веревки ослабить, все же я – раненый человек.

– Матросом я не был, – отвечал Иван Осипович, – но всегда хотел быть им. Вот и написал песню, в ней живет моя детская мечта. Я могу песни сочинять, могу мечтать. А развязывать тебя не стану. Ты сладко пил и ел. Мягко спал. Так испробуй теперь немного и жесткой жизни.

– Ну так ты сто раз пожалеешь, подлец, что так со мной обходился! – вскричал князь. – Я сделаю так, что с тебя живого сдерут шкуру и привяжут к муравьиной куче в моем лесу. Ты будешь хрипеть и сдыхать, а я буду сидеть на полянке с юной девой и, глядя на твои муки, посасывать шампанское!

Томас услышал несколько глухих ударов, словно хозяйка выбивала палицей подушку. Князь застонал и смолк.

Томас расстроился. Что же будет с ним, с Томасом, если они своего, русского высокородного дворянина, светлейшего князя лупцуют без всякого сожаления? И что это происходит? Не зря, не зря были эти привидения возле окон в саду по ночам!

Часа через четыре стало слышно, что карета трясется по бревенчатому настилу, потом колеса загрохотали по булыжной мостовой. Наконец дверца кареты отворилась, велели всем выходить. Томас вышел, радуясь, что удастся размять затекшие ноги. Сейчас выйдет из кареты Жевахов, надо будет спросить его, как он себя чувствует. Но спросить не пришлось. Томас сразу же получил мощный удар сапогом в заднее место, и его галопом поволокли по двору в темный каменный проем. Он успел заметить высокую выщербленную стену, железную дверь в темной нише.

Его втолкнули в тесную сырую каморку, где не было ни лежанки, ни стола. И окна не было. Только в потолке была зарешеченная дырка, размером с подсолнух. Оттуда пробивался луч, улегшийся светлым пятном на каменном полу. Томас присел так, чтобы пятно оказалось у него на лице. От всего света мира ему остался лишь это жалкий клочок. За этим он и ехал в Россию?

Через неделю его отвели на допрос. В подвальном помещении, имевшем единственное окошко, в грубом деревянном кресле за массивным столом, накрытом красной скатертью, сидел лобастый здоровяк. Перед ним была оловянная чернильница да жестяная банка с гусиными перьями. Лист раскрытой тетради был наполовину заполнен строчками. На столе еще помещались прозрачный стеклянный кувшин с водой и стакан. К столу была прислонена тяжелая дубина с костяным набалдашником.

Здоровяк уставился на Томаса своими выпуклыми глазами. Смотрел, не мигая, как змей. Потом налил из кувшина в стакан воды и выпил, сладко причмокнув, заговорил по-французски:

– Ох, и водица! Свежая, родниковая, прохладная! Дать что ли тебе попить? Поди в горле-то пересохло? Слушай, как она булькает. Если хочешь пить, то давай всё рассказывай, когда Катьку собирались освобождать и кто с вами в деле еще участник?

– Я не знаю никакой Катьки! Я никого не собирался освобождать. Я требую сказать, зачем меня сюда привезли? Я буду жаловаться!

– Ах, ты ругаешься? Ну, так не дам тебе воды, отправлю обратно в каземат и кормить тебя опять будут только соленой селедкой, ты ее уже неделю жрешь! И воды тебе по-прежнему не будут давать. Все равно ведь пардону запросишь, рано или поздно всё расскажешь, так зачем зря мучиться?

Бессильный что-либо сделать, Томас скрипнул зубами. Он думал о том, с каким удовольствием перегрыз бы горло этому человеку. Он представил себе, как пьет теплую его кровь. Говорят, кровь солоновата на вкус, но все же это влага. Ох, какая сладкая влага! Какое удовольствие пить её, когда всё иссохло и свербит внутри! Ему показалось, что горло его орошается теплой жидкостью. Ссохшийся желудок размокает и по жилам разливается блаженство.

Он закашлялся и прохрипел:

– Я рад бы сказать, но я же ничего не знаю! Я был гостем князя Жевахова, я был у него во дворце, потом мы немного жили в его имении. Ничего плохого я не делал. Я хотел делать в России карьеру. Вот и все! Я не имею к русской политике отношения, как и к французской тоже. Я не жулик, я честный, образованный человек. Французский дворянин. Я хотел служить и быть полезным людям, вот и все!

Его собеседник выскочил из-за стола и замахал перед носом у Томаса бумагой с французскими словами.

– Слушай! Это Катька Долгорукова из города Томска пишет Пьеру Жевахову. Слушай! – и детина постарался изобразить нежный женский голосок.

– «Шер ами! Вы и представить себе не можете, что нам довелось пережить за эти годы! Какая жестокая судьба! Откроюсь вам, что в юности я была влюблена в австрийского посланника графа Миллезимо. Он тоже любил меня, готов был увезти в Австрию, в Вену. Но брат Иван убедил меня обручиться с молодым Петром Вторым, чтобы затем стать императрицей.

Как вы знаете, мой царственный жених пожелал обручиться со мной не в Петербурге, в этом городе царя-сыноубийцы, но в Москве.

Обручал нас известный поэт Феофан Прокопович, вы помните, какое мудрое напутственное слово он произнес. После венчания во всех храмах Российской империи пелась ектения о благочестивейшем, самодержавнейшем великом государе нашем Петре Алексеевиче всея Руси и обрученной невесте его благоверной государыне Екатерине Алексеевне. Меня славили как обрученную невесту государеву. И что же было потом?

Умер мой царственный жених. Меня объявили разрушенной невестой! Брата Ивана с женой графиней Натальей Борисовной Шереметевой с детьми её, моих сестер, других родичей, как арестантов, привезли в Тобольск. Здесь мы были отданы во власть людей грубых и невежественных.

Здесь всех нас усадили в каменный мешок. Потом нас решили разлучить и заслать в еще более глухие места. Солдаты еле могли нас оторвать друг от друга. Как вы знаете, брат был казнен. А мы очутились в Березове, где еще влачила жалкие дни первая невеста Петра Второго – Мария. В крестьянском платье ходила она на могилу отца своего, князя Меньшикова. Когда-то был он всесилен, а теперь лежит в могиле со скромным крестом над ней. И думалось не зря на месте сем: «Так проходит мирская слава!» О! Не о славе всегда я пеклась, а о народе российском.

Один из людей подлого звания, подьячий Тишин, стал оказывать мне непристойные знаки внимания. Я его гнала от себя. А после его взяли в застенок, как бы за связь с нашей семьей, и он подписал бумагу, дескать, Долгоруковы за пьяным делом ругают Бирона и Анну Иоанновну.

Нельзя в письме сем обсказать и сотой доли мучений моих.

Много горя я узнала в Томске, где в декабре 1740 года меня поместили в монастырь. Здесь под ножницами иеромонаха Моисея мои прекрасные русые волосы упали на пол. Первое время не выпускали меня из кельи, где днем и ночью неотступно дежурил солдат, так что омовение свое я принуждена была совершать при сем свидетеле.

Потом сделали послабление: стали из кельи выпускать всякий день. Монастырское начальство решило, что я должна зарабатывать себе на пропитание. Я стала вместе с другими монашками бродить по городу со свещой и просить на монастырь. Я обычно обращалась к горожанам со следующими словами: «Подайте Христа ради на пропитание нареченной императрице Российской!» Это имело успех. И я всегда приносила в своей суме больше всех и денег, и яиц, и хлебов. Тогда кто-то сообщил в Петербург об этих моих подвигах. Из столицы пришло указание. Ко мне явился караульный обер-офицер Петр Егоров и сообщил, что ему сказано снять с меня обручальное кольцо. Я не давалась. Я сказала, что не отдам ни ему, никому другому этой святыни. Кольцо дано мне высоким женихом моим императором Петром Алексеевичем, и не вам владеть им! Он пытался снять силой. Не вышло. Кольцо не снималось, как ни дергал, чуть палец мне не вывихнул, так старался, бедняга. Я ему сказала: «Руби с перстом!» Тогда он отписал в Петербург, мол, если будет приказ, отрублю кольцо с перстом и пришлю. Да пока еще такой приказ не пришел.

Я знаю, что ваш батюшка и вы с друзьями хотите спасти меня. Мне только бы переехать границу. Отсюда ближе до Китая. А там дорога может быть морем, через Формозу и Черную Арапию… Свершил же подобное бегство бывший узник здешнего мужского Алексеевского монастыря. Мне показывали келью, в коей ночевал и дневал крестник императора Петра Первого Абрам Петрович Ганнибал. Бомбардир-поручик. Он сумел с дороги сбежать, потом и поселился в городе Пернове в Эстляндии. И если вы поможете и мне сбежать, то знайте, что я в долгу не останусь. Клянусь в том Господом Богом. Передаю письмо сие с верным человеком.

Екатерина. Императрица Российская».

Здоровяк закончил читать письмо и спросил Девильнева:

– Ну, французик, будешь ли ты все рассказывать и потом пить чудесную свежую воду или же желаешь подохнуть мучительной смертью?

– Но я не только не был в заговоре, я вообще никогда не слышал о Екатерине Долгоруковой, я вскоре после приезда в Москву отбыл в имение Пьера Жевахова Ибряшкино. Там мы только пили вино и любовались природой. Занимались живописью, стихами. Я готов поклясться на Библии, что это так. И Пьер, и я учились вместе в Сорбонне, нас связывает студенческая дружба, и ничего больше.

– Катька пишет про друзей Жевахова. А ты – друг. Значит, соучастник. А это ведь твои пергаменты, где не по-латыни писано, и не по-французски, а непонятными тайными знаками? Разве же это не план заговора?

– Это писал мой предок Арно де Виланов в 1300 году. Это записи алхимических опытов и философские трактаты. Это моя память о нём и единственное мое богатство.

– Золото будешь делать?

– Может, и золото, но нужны еще годы опытов, чтобы найти верный способ. И не в этом дело. Алхимики своими опытами открыли немало новых веществ и многое узнали о свойствах металлов.

– Ладно. Ты лучше скажи, где вы с Жеваховым спрятали зловредную книжку «Московские письма»? Молчишь? На дыбе небось заговоришь! Где записка от Сеньки Нарышкина, которую ты должен передать цесаревне Елисавете?

– Помилуйте! У меня нет никакой записки. Господин Нарышкин мне ничего не передавал!

– Ты еще скажешь, что ты с ним незнаком? С этим бывшим женишком Елисаветы, который хотел сделать государственный переворот, а теперь прячется от справедливого возмездия в Париже!

– Он тоже учился в Сорбонне, как и мой друг, князь Жевахов. Понятно, что нам случалось встречаться с месье Нарышкиным на студенческих пирушках. Но там речь шла о делах амурных, кто с кем побывал в алькове. Друзьями мы с ним никогда не были, и даже рядом за столом не сиживали. И – никаких секретов и записок!

– Сейчас тебя уведут, чтобы ты еще подумал. Я скажу, чтобы тебе давали одну лишь особенно соленую селедку. Захочешь все рассказать, скажи охранникам.

Томаса вернули в каменный мешок. Потянулись ужасные дни. Селедку он не мог есть, а кроме нее приносили лишь малый кусочек хлеба. Воду ему давать было запрещено. Правда, был один сердобольный дежурный, Калистрат Калистратович Захаров, который тайком давал Томасу напиться. Он был родом из старообрядцев и не любил ту власть, которой служил. И давая Томасу запрещенную воду, он как бы отчасти мстил немилой его душе власти. Но караульный этот дежурил через два дня на третий. Томас чувствовал, что приближается к смерти.

Раз в неделю выводили во двор на прогулку. Некоторые арестанты были в полосатых одеждах. Томас был в ночном халате, в котором его забрали в жеваховском доме, и в ночном колпаке, который свисал на одну сторону и придавал Томасу смешной и жалкий вид. Во время прогулки Томас нередко наклонялся, в надежде зачерпнуть ладонью хотя бы грязи из лужи, он надеялся, что во рту будет хоть какая-то влага. Часовой в таких случаях покрикивал:

– А ну стой! Чего еще удумал?

В келье Томас стал думать о странностях всего случившегося. Зачем он поехал в чужую страну? Похоже, тут и своих не щадят, и уж тем более – иностранцев.

Томас закрыл глаза – и перед ним всплыла Палашка, такая, какой он увидел её во время сеанса живописи в Ибряшкине. Она была обнажена, и груди её, с оранжевыми полукружиями сосков, вздрагивали от страха и напряжения.

В камере стемнело, но вдруг в углу её зажегся крохотный огонек. Томас изумился. В углу стоял гномик в красном колпаке и с факелом в руке. Факел горел ровно, как маленькое солнышко. Карлик заговорил хриплым тоненьким голоском:

– Я простыл по пути в Россию. Снега, снега! Но я не мог не прийти тебе на помощь. Я служил твоему деду, я служу и тебе. Я знаю, ты полюбил. И ты прав. В любви первоначальная космическая сила сливает все элементы мира! Красный цвет – востока, оттуда приходит заря. Красное – красивое. И ты прибыл на восток. Не тужи…

Томас проснулся, оттого что дверь каморки отворилась, зашел солдат, сказал:

– Айда, тебя требуют!

И его опять привели к тому же человеку, имени которого он не знал, но который снимал с него допросы. Лобастый ему приветливо улыбнулся:

– Ну вот, друг мой, теперь тебе и попить можно. Но только чуть. Сначала только оросить гортань. И не водой. Молочка вот полстакана выпей. Больше-то нельзя. Тут уже такие случаи бывали. Жрет, жрет бедолага одну соленую селедку, потом сразу напьется и умирает. Ну а мне в твоей смерти резона нет. Ты же говорил, что хотел побыть на российской службе? Вот мы тебе такую службу и дадим. Так что вот, попей молочка, но потихоньку, малыми глоточками.

Томас, дивясь происшедшей перемене в судьбе, стал пить молоко. Как жаль, что только полстакана. Но во рту и в горле всё отмякло, ему стало лучше.

– Могу я узнать, что за службу мне предлагают?

– Можешь. Будешь служить в канцелярии розыскных дел.

– Но я к этому вряд ли готов.

– Любой грамотный человек это может. А ты университетский курс прошел. Так что тебе и карты в руки. Не в учителя же тебе идти? У нас мучают школяров обычно бывшие парижские пирожники и сапожники, а ты все же кавалер старинного рода. Да в нашей службе получше узнаешь страну и народ её.

– Но я более склонен к литературным и философским опытам. Да еще алхимией желал бы заняться.

– У нас тут ты не один такой, почти каждый наш сыщик сочиняет, если не стихи, то прозу. А иные – такие философы, что и древним грекам стало бы завидно. Борьба со злом требует и ума, и сердца.

– Но что же с моим другом Пьером Жеваховым?

– Он отпущен.

– Значит, он не имел отношения к письму Долгоруковой?

– Ну это теперь тебя не должно заботить!

– Как же так?

– Очень просто. Пока вы сидели, произошло немало событий. Умерла императрица Анна Иоанновна. О! Из Петербурга приходили странные вести. В окнах дворца стали лопаться стекла. А потом императрица ночью встретила в зале самое себя. Крикнула стражу. Хотели арестовать дерзкую особу, устроившую недостойный маскарад. Но это был не маскарад, а призрак, и он растаял в воздухе.

Анна Иоанновна стала все сильнее болеть. Наследником престола она давно определила сына своей племянницы – Иоанна Шестого. Императрица умерла. Регентом при малолетнем Иоанне стал Бирон.

Он просто издевался над матерью наследника Анной Леопольдовной. По её просьбе фельдмаршал граф Миних арестовал презренного правителя Бирона. Теперь Бирон едет под конвоем в ту самую Сибирь, в кою этот супостат спровадил многих и многих весьма достойных людей.

Повернулось небесное колесо, и началась новая эпоха. Но наша служба нужна всем царям. При любой власти мы будем иметь работу. И ты в том числе. Так что соглашайся.

– Мне неловко отказываться, но я не очень силен в русском языке.

– Для начала твоих знаний достаточно. А иногда и твой французский может пригодиться. Преступления ведь свершает не только подлое мужичье. Тут приходится иметь дело и с людьми дворянского звания. В Москве в Немецкой слободке живет немало беглых гугенотов.

Кстати, теперь мы можем познакомиться. Я Федор Фомич Левшин. В сыскном приказе я глава тайной сыскных дел канцелярии. Будешь под моим началом. Вот тебе бумага, получишь в нашей конторе на втором этаже аванс. Сними себе квартиру поближе к нашей канцелярии. Подожди! Сейчас я тебе какую-нибудь одежку выдам. А то на улице уже холода, куда же ты – в шлепанцах и халате?

Томас вышел из ворот страшного учреждения, которое так неожиданно стало его служебным присутствием, размышляя о превратностях судьбы. Много в мире происходит больших и малых событий. Мы вроде бы от них не зависим, но они неведомым образом касаются всех нас, только одних они задевают легко, как дуновение зефира, а других либо возносят ввысь, либо низвергают в пропасть.

 

3. ТОЛЬКО УСОМ ШЕВЕЛИТ

Крепостного художника Алексея Мухина привезли в Москву и упрятали в тесную камеру, где уже находилось несколько человек.

Лицо Мухина посинело от побоев, раненая нога кровоточила. Но обитатели камеры встретили его громким смехом.

– Ишь, красавчик! Кто-то его разукрасил и синей, и красной краской! А ну-ка, Глындя, пошарь у него кошель, чего там, на донышке, завалялось?

Усатый мужчина, в сюртуке явно с чужого плеча, в полосатых штанах и в старых немецких ботфортах, сказал:

– Зря стараться станем. У него на роже написано, что крепостной. У таких кошелей не бывает. Вошь в кармане и блоха на аркане. Ты скажи, я правильно угадал? Как тебя, деревенщину, сюда занесло?

– Барина ножом ударил, – хмуро сказал Мухин.

– Гляди-ка! Убивца бог нам подарил! – невесть чему обрадовался мужчина.

– Я не убивец, я его – не до смерти, а он мне ногу прострелил.

– Эх! Я так и понял, что это деревенская квашня! – опять рассмеялся усатый. – Уж если резать, так чтобы все потроха разом выпустить, тогда барину небось стрелять расхотелось бы. Обучим! А пока пол подмети. Опосля пятки мне почешешь.

– Подмести подмету, а пятки чесать не стану! – сказал Мухин. И тотчас усатый хлопнул его ладонями по ушам. Все в каморе словно только этого и ждали. Наскочили со всех сторон. Словно молотилка заработала. Мухин уже стонать перестал. Тогда усатый остановил избиение:

– Эй, будет! Для начала хорошо поучили. Деревенские люди безвредные. Ну что с него – вреда? Ну, сеял, пахал.

– Да не пахал я! – воскликнул Мухин. – Я художник с малолетства.

– Патреты можешь? – спросил усач. – Вот тебе уголек, делай с меня патрет на стене.

Мухин утер с губ кровь, высморкался и стал рисовать усатого. Старался. Надо главному угодить, тогда его в этом узилище хоть живого оставят. И когда он закончил работу, все стали просить, чтобы и их парсуны сделал бы на стенах.

Мухин принялся малевать и других. Делать все равно было нечего. Народ в камере от души веселился:

– Глянь-ка, Митька – вылитый амператор! Вот утешил так утешил!

И орали, и реготали. Тогда дверной глазок открылся. А потом лязгнул и дверной запор. Зашли охранники:

– Смотри-ка, этот, который с деревни, стены все попортил! Вот бы выпороть дурака, чтобы больше неповадно было! Перевести его в одиночку!

И Мухин, избитый, голодный и холодный, просидел в одиночестве до самого суда. Барина Петра Георгиевича в суде Мухин не увидел. Но были там свидетели из ибряшкинской дворни во главе с управляющим Еремеем. Он то и дело отирал красную лысину огромным платком и гневно тыкал пальцем в сторону Мухина:

– Злодей! Убивец! Это вся дворня подтвердит. Барин ему столько добра сделал, в художники определил, выучил. А он барина – ножом. Июда! Вы любого дворового нашего спросите, все скажут! Чудо, что тот нож в медальон попал! Бог барина спас за его доброту. А этого злодея просим казнить лютой смертию!

Мухин пытался говорить о Палашке, хотел показать раненную барином ногу. Ему и слова вымолвить не дали. Судейский чиновник Иван Семенович Топильский сердито сказал:

– Молчал бы, разбойник. За твои дела казнить бы тебя на Лобном месте. Но мы милосердны. По доброте своей сердечной наш суд решает тебя, разбойника, заслать в вечную каторгу! Ты там сгниешь, а может, и раньше подохнешь, еще на пути в Сибирь, чего я тебе желаю!

И через день Алексей Мухин шагал среди других кандальников в сером арестантском зипуне, с нашитым на спине красным бубновым ромбом. Такой знак видно издалека, если побежишь, то караульный тебе прямо в бубновый знак всадит пулю. За Рогожской заставой караульные дали Мухину вместительный крапивный мешок и велели в больших деревнях возглашать на ходу о подаянии. Мухин шел с краю колонны и тряс мешком возле лавок и окон и тянул с поникшей головой:

– Ради Христа для несчастных кандальничков!

Молоденький, с нежными и добрыми чертами лица, Мухин вызывал жалость у деревенских старух и молодиц. И давали: кто хлеба краюху, кто вареную репу, кто сальца кусок, а кто и тыковку долбленную с домашней бражкой совал в мешок. На привале часовые забирали из мешка выпивку, сало, шаньги, – всё, что повкуснее. Что-то оставалось и арестантам на пропитание.

Получилось так, что рядом с Мухиным шагал тот самый усатый арестант, который в камере хлопнул бедного художника своими тяжкими ладонями по нежным ушам. Он вполголоса говорил:

– Не кручинься, парень! Я пятый раз по Владимирской дороге в Сибирь-матушку иду, да всё никак не дойду. Оно и в Сибири люди живут, да в Москве-то оно – вольготнее! Ну, знакомы будем. Я – Мишка Глындя, а ты будешь Леха Муха. Так теперь отзывайся, я тебя не хуже попа окрестил. Вот. А зачем же ты барина-то ножом пырнул? И еще и неудачно! Барин-то жив-здоров, кофей пьет, омаров лопает, а тебя по этапу гонят, уморить в каторге хотят.

Ладно, Леха! Тосковать не смей. Ты еще с этим барином посчитаешься. В деревнях ты шепотком напильничек у молодух проси. Кудряшки твои золотистые. Глаза голубые, лучистые. Теперь мы – как бы воины плененные. А будет напильничек, кандалы с рук и ног, как солому, стряхнем.

И шли через многие деревни. И везде Мухин шепотком с улыбочкой доброй просил у девок и у молодух дать ему напильничек. Не давали. Боялись. Да и в любой деревенской избе – напильник нужнейшая вещь!

Глындя не унывал, хотя уже и белые мухи с неба стали лететь, и впереди были и первые морозы.

– Ты песню про Уса слыхивал ли? – спросил Мухина, тот только головой покачал. И Мишка Глындя подкрутил свой черный ус и запел:

– Хороша песня? – спросил Мишка Лешу Мухина. Ничего не ответил Мухин.

А через неделю, уже и напильник был у Мишки в кармане. Ночами, на привалах, пилил Глындя кандалы, хоть и тихо, да сноровисто. Свои попилит, потом – Лехины. И шепчет:

– Нам ночку потемней да часовых подурней, может, удастся убежать, а уж там: куда кривая вывезет.

Осень уже готовилась сдать все дела зиме. Однажды вечером разыгралась такая буря, с ветром и снегом, что все из сил повыбились. Конвойные решили устроить ночлег на крытом току возле леса. И дождь долбил, и снег сыпал, и шумел лес. Сыро, промозгло. Конвойные прикорнули у догорающего костра. И он погас, а разжигать его дежурный не стал, сном его разморило.

– Теперь пора! – шепнул Мишка Глындя. Поднялись они, кандалы руками придерживая, тихонько ступая, пошли в овраг.

Долго не могли отыскать хоть какой-нибудь камень. Мухин ощущал на лодыжках железную хватку огромного и безжалостного существа. Что за существо это? Здесь его железная лапа, а голова где-то в Петебурхе. Голова-то там, а лапы-то – по всей стране, людей за ноги цапают.

И вот набрели на речушку. И когда нашлись камни, Мухин с великой яростью стал бить камнем по кандальному обручу в том месте, где было пропилено. Оковы вскоре упали. Глындя свои подпиленные кандалы разбил двумя ударами. Сказал:

– Бросать свои железа не будем! Какое-никакое орудие, во-первых, а во-вторых, правило есть: свое каторжное железо сберечь. В Москву вернемся, выточим себе с него по браслету и по кольцу. А можно и по крестику выпилить, чтобы Господь помогал. Милое дело! Такие памятки у многих бывалых каторжников есть.

Прислушался Глындя:

– Сдается мне: дорога рядом. Едет кто-то. По стуку чую, что не мужик на телеге, господский экипаж, он всегда мягче идет. Вон кусты на бугорке, там залечь, так можно будет прямо на облучок прыгнуть. И прыгать будешь ты, потому что полегче меня. Ага! Так и знал – карета! Как поедет мимо, прыгай на кучера, старайся с облучка сбить, а я помогу.

– Не могу я! – прошептал Мухин.

– Ну, брат, не трусь! У нас другого пути нет. Или пожизненная каторга, или в этой карете улизнем!

– А если в карете баре сидят?

– Они дремлют сейчас. Я с ними слажу, твоя забота с кучером управиться. Сам подумай, что нам терять? Прыгай!

Кучер был сбит с облучка, но тотчас вскочил со страшными ругательствами, накинулся на Мухина и стал гнуть его через оглоблю, брызгая ему в лицо горячей слюной. Концом вожжи мужик перехватил Лехину шею и душил его, дыша ему в нос густой зубной гнилью. И Мухин уже задыхался, когда вдруг почувствовал, как тело кучера ослабло и борода его колючим веником царапнула Лехину шею. С бороды этой закапало нечто густое и красное.

– Что это? – спросил Мухин, выпутываясь из вожжей.

– Что, что! – передразнил его Глындя. – Это я мужичка каменюкой по затылку угостил, да и вовремя, не то ты уж задохнулся бы. А камень хорош! В руке хорошо лежит и увесистый!

– Убивцами стали! – сказал Мухин.

– Ну и стали. Не мы их, так они нас. Тут выбирать не из чего. Ты же своего барина резал? Резал? Из-за зазнобы. А тут – не баловство, жизнь спасаем. Кровушки испугался? Чем не краска? Густая, яркая! Бог нашему горю пособил. Экипаж пустой. А то еще неизвестно, что было бы.

Давай-ка, помогай раздевать мужика, его одежка нам пригодится. Нам в наших бубновых сюртуках далеко не уйти. Так! Ни хлеба с собой у него, ни пирогов, я уж не говорю про деньги. Правда, вот табачок-самосад в кисете.

Теперь я кучером наряжусь, а ты в карете спрячешься. Только давай сначала закинем тело в кусты. Бери его за ноги, а я за руки возьму. Раз-два, взяли! Эх, беда, Леха, что у нас тобой головы наполовину обриты. Но я-то в шапке на облучке буду сидеть, никто не узнает, что у меня под нею такое. А ты сиди в карете и без нужды из неё не выглядывай.

Повезло тебе, будешь ехать за барина. До пруда или речки доедем, я кровушку замою, тогда уж экипаж этот до самой Белокаменной погоню со свистом. Кони добрые. Поедем не Владимирской дорогой, а окольными путями. В Москве – к атаману придем. Жеребцов перекрасят, и карету продадут. В Москве затеряемся как иголки в стоге сена. Пока волосы отрастут, парики носить будем.

Мухин молчал. Его свобода забрызгана кровью убитого кучера. Разве она должна покупаться такой ценой? Да и вообще – свобода ли это? Может, это – свобода зайца, за которым охотится рысь? Что делать дальше?

Качание в карете убаюкало. И снилась ему Палашка. Он опять писал её. Но на фанерке была только одна красная краска. И запах у неё был такой, что кружилась голова…

Темные тучи стремительно неслись над куполами церквей и кремлевскими башнями. И сеяли на лету то дождь, то снег. Ветер сбивал с ног прохожих, сваливал на бок экипажи. В такую погоду хороший хозяин собаку из дома не выгонит. В такую погоду покрепче запирают ставни и зажигают перед иконами свечи.

А под каменным мостом в арочном пролете притаились люди. С моста их было не углядеть. Кучи мусора и устои моста надежно укрывали их.

Кто-то костюмом напоминал кучера, кто-то был одет почти прилично. Одни были одеты в легкие зипуны, другие имели на себе шубейки. Все эти люди не обращали ни малейшего внимания на посвист холодного ветра, на непогоду.

Был тут странный человек с длинными черными волосами, спускавшимися на щеки и на нос. Когда он встряхивал головой, волосы на миг разлетались, так, что были видны его жгучие глаза. Сверкнут дикие зрачки и вновь скроются под волосяной завесой.

– Ну, Глындя, – сказал этот человек, – ручаешься ли ты головой за нового брата? Смотри, ежели что! Пусть он платит взнос да повторяет за мной клятву.

Жесткой рукой атаман ухватил Мухина за ухо и скороговоркой произнес:

– Уха два, язык один, слухай ухом, господин! Тихарю и сиварю, никому не говорю. Не имаю сроду страху, не продамся за жермаху. Скажи – аминь!

– Аминь! – сказал Леха.

Атаману подали бутыль, он нацедил из неё стакан зеленого хлебного вина.

– Теперь ты наш! – торжественно сказал атаман, посверкивая сквозь волосы глазом. – Выпей! А ежели клятве нашей изменишь, с тобой будет то же, что с Каманей. Как раз будут с ним разборы. Каманя сремизил пять царских, когда ходил к фартовой маме. Все, что мы у Рогожской заставы взяли, она поставила в десять, а он мне принес только пять. Что за это полагается?

– Карачун! Лахман! – воскликнули сразу несколько человек в один голос.

– Правильно! Лахман! Каманя, будешь молиться, али так попрощаешься?

– То неправда! Она дала только пять! – заговорил Каманя.

– Зачем морок пущать, когда и так темно? Марью знают все честные воры в Москве. У нее обману и в заводе нет. Мы ведь можем её сюда позвать.

Каманя отчаянно замотал головой:

– Братцы, простите, бес попутал, я… завсегда! Вы же знаете, на какие дела ходили! Я же свой!

– Бес тебя попутал, к бесу и иди! На вот, покури трубочку, бедолага.

Каманя принялся курить, из глаз текли слезы, лицо покрылось красными пятнами. Он выдохнул вместе с дымом:

– Атаман! Прости, отслужу!

– Каманя! Ты же сам знаешь, что простить нельзя. Я прощу, браты не простят. Верно, браты?

– Верно! – взревела вся ватага.

– Ну, браты, попрощайтесь! Поцелуйте его. Каманя, ты не дрожи, мы тебя – быстро!

– Атаман! Дай напоследок вы-ыпить! – взвыл Каманя. Атаман подал ему стакан и бутыль. Каманя очень медленно, но один за другим опорожнил в себя четыре стакана. Этого хватило бы свалить с ног слона. Но вино его не взяло, хотя было очень крепким. Это поразило всех. Подождав немного, атаман сказал:

– Выпил? Выпил! А теперь – до свиданьица, Ты, значит, там, у Бога, всё обскажи, что мы не виноваты. Скажи не от злого нрава, от мук тяжких ушли в вольную жизнь. Баре-господа нас измордовали, а мы тоже божьи твари и жить хотим. Всюду грозят нам топором да плахой. Татями зовут. Лютуют, а мы только отмахиваемся. Сами они первые начали, сами перед Богом в ответе.

Мухин потихоньку отошел в сторонку, но атаман его вернул:

– Куда? Вернись!

И стал шептать ему на ухо горячими губами:

– Сейчас его на колени поставим, а ты, вот, кистень возьми. Как он молиться станет, заходи сзади, бей по затылку, да так хорошо, чтобы он прямо к Богу летел, без перемены лошадей.

– Не смогу, – сказал Мухин, бледнея.

– Ты этого не изрекал, я этого не слышал! – сказал атаман, вкладывая пест ему в руку. – Ты ведь не хочешь вместе с ним отправиться?

Атаман пнул Каманю в зад:

– Падай на колени! Молись!

Каманя неохотно встал на колени, но не молился, а оглядывался. Заметив, что Мухин держит руки за спиной, Каманя, видно, все понял и заковылял на коленях от него подальше.

– Стой! Что же ты за мужик такой, что же ты за разбойник?! Ты трусливая мышь! Гнусь лесная! Даже умереть по-человечески не можешь! – заругался атаман. – Стой, говорю! На тебе еще стакан хлебного! Пей!

Каманя только поднес стакан к губам, как Мухин ударил его пестом. Попал не по затылку, а по подбородку. Каманя хрюкнул, упал на спину, задрыгал ногами.

– Для первого раза – сойдет! – сказал атаман, отобрав у Мухина кистень. И страшным ударом добив Каманю, ухмыльнулся:

– Вот так надо! Учись!

В это время мощный порыв ветра загудел в пролетах моста, и завыло что-то, словно заплакало.

Один из бандитов указал перстом на небо:

– Ей-богу что-то черное ввысь полетело. Не Каманина ли душа?

– Сие может статься! – сказал атаман. – Душа у каждого есть. Она-то и скорбит, мучается, А телу теперь все равно. Одежку с него не снимайте, она ветшаная. Забросайте сучьями да кровь присыпьте землицей, да скоро расходитесь в разные стороны. После пошлю других людишек, они его прихоронят, царствие ему небесное! Да только попадет ли он в него? Всем нам, видно, одна дорога – в ад! Ладно! Обычай наш знаете, если в ком из вас мне надобность будет, позову.

Атаман поднял воротник собачей шубейки, нахлобучил сильнее шапку. И неслышно ступая, ушел, исчез, словно и не было его никогда.

Тело несчастного Камани было забросано хворостом. Следы крови засыпаны так искусно, что, заглянув под мост, никто не увидел бы следов только что происшедшей здесь печальной пьесы.

Мухин уходил с сего места вместе с Глындей. Спросил:

– Как зовут атамана? И почему он так волосат?

– Теперь тебе можно поведать, теперь ты – свой. Зовут его Бир. Непростой человек. Бойся ему не угодить. А волосат он оттого, что в каторге ему на щеках и на лбу выжгли раскаленным клеймом надпись «Вор». Слово сие никакими силами с лица теперь не сведешь. Вот он и напускает волос себе и на щеки и на лоб. Лютый-прелютый.

– А на что нам с ним якшаться? Жили бы сами по себе!

– Мы где жеребцов продали? В яме около Москвы. Там все его люди сидят. А попробовал бы просто так жеребцов продать, быстро бы в узилище оказался. Бир тебя и из сыскного вынет, ежели что. У Бира друг есть, приятель. Он в печатне самые настоящие «виды» делает.

Что Каманю под мостом убили, так не он первый, не он последний. За лето там уж человек десять под этим мостом угрохали, укаючили. А всего под этим мостом похоронено, может, сто воров, а может, и двести. Только это кладбище невидимое. Мы ведь крестов не ставим. Даже камня на могилки не кладем. И самих могилок нет. Одно ровное место. Но мы помним, где и кого похоронили. И – когда.

Но ты не хмурься, не думай, летом там очень для сердца отрадно! Что твой рай небесный. Ветлы свои ветви над водой склоняют, по угору шиповники и боярышники цветут. Там и добро дуванить удобно, и пить-гулять. А если погоня будет, так на реке следов не бывает. У нас летом лодки в кустах спрятаны. Крючки явятся, прыгай в лодку и – беги. Река никому не скажет, не выдаст. Лишнее можно утопить, концы в воду.

Пойдем-ка в ночлежный дом, переночуем, а утром во Всесвятской частной бане всё обдумаем, обговорим. Там воры собираются. Может, с кем в дело войдем!

 

4. ВРЕМЕННЫЙ БАРИН

После ареста Пьера Жевахова Еремей остался в поместье полноправным хозяином. Он ездил в Москву, но князь Георгий Петрович дал понять, что теперь не до деревенских дел. Граф хлопочет о судьбе Пьера. Шут с ними, недоимками, порубками, неурожаями. Пусть Еремей делает всё, как сам знает.

Теперь Еремей ходил по поместью с хлыстом. Лупил им встречных и поперечных. С парика его сыпалась пудра, попадала в красные, воспаленные глаза. Но всё надоело. Все книги о путешествиях, индейцах, колдунах и магах были давно перечитаны. Он столько знает! И – что? Его не примут в хорошем доме, и уж тем паче не попасть ему в масонскую ложу, в которой, как он знает, состоят и старший и младший Жеваховы. Обидно!

Он продал на сторону зерно и заготовленные для ремонта бревна. Ему хотелось съездить к соседу Захару Петровичу Коровякову. Там, знал он, собираются со всей округи картежники. Бары-господа? Он ничем их не хуже.

Вечером Еремей велел запрячь лучших жеребцов в княжескую коляску и покатил к Коровякову, усадив на козлы самого бородатого и рослого в Ибряшкине мужика Нефедыча. Еремей был одет по моде и опрыскан лучшими французскими духами. Когда подъезжали к Шараховке, Нефедыч перетянул кнутом вороных. Жеребцы взъярились, в пене, в мыле, понесли, казалось, умчат на небо. Бубенцы и шаркунцы забренчали, колокольчик захлебывался. Пыль взлетела до солнца.

Выбежав на крыльцо, гусар Захар Петрович Коровяков следил из под руки: кого бог дает? Коровяков был в халате, из-под которого выглядывали чикчеры, а в руке его дымилась трубка с длинным чубуком, И он расправлял кончиком чубука свои длинные черные усы. Когда из экипажа вышел Еремей, Захар Петрович не мог скрыть насмешливого недоумения:

– Еремешка? Ты? Опять насчет порубок? Эким ты франтом разоделся! Что с тобой?

Еремей сделал вид, что не заметил насмешки. Поправил нашейный бант и парик, солидно ответствовал:

– Вовсе я не насчет порубок, просто по-соседски. Поговорить, трубочку выкурить, может, в картишки перекинуться?

– Ты как в лужу глядел! – отвечал Захар Петрович. – Проходи, проходи! А! Так ты еще и корзину с бургундским прихватил? Чудно, брат, право слово, чудно! Тащи-ка, Нефедыч, эту корзину в дом! Вот это я уважаю. Это по-соседски! А то споры из каждой поломанной палки! Ягодку с куста сорвешь, кричат – уворовал! Зайчишка в петлю попадет, кричат – наш зайчишка! Нешто зайцы меченые? Они скачут где хотят! Эх, и погуляем!

Попав в дом гусара, и Нефедыч, и Еремей закашлялись. Табачный дым плавал под потолком парадной залы наподобие грозовой тучи. На большом обеденном столе в полнейшем беспорядке были расставлены тарелки со снедью. Скатерть была вся в бурых винных пятнах. Рыбные головы и индюшиные кости валялись и на столе и под столом. В центре стола лежал великовозрастный копченый поросенок с пучком голубых цветков в зубах. Приподнявшись на задних лапах, борзые собаки, рыча, вгрызались в живот поросенка. А седоусый господин от этого же поросенка зубами, по-собачьи, рвал заднюю часть, и тоже урчал.

За ломберными столиками сидели люди с картами в руках, всё здоровяки с военной выправкой, и пели самозабвенно и зычно:

Слово «Рест» эти господа кричали громовым хором, так, что стекла в окнах дрожали. И на сердце у Еремея сделалось тревожно, и даже бородатый великан Нефедыч побледнел и пошел на двор, к лошадям.

– Играть будем на деньги или на живот? – вопросил Коровяков, оторвавшись от горлышка бутылки с бургундским.

– А как это, на живот? – поинтересовался Еремей, снимая с головы парик и отирая им пот с лица.

– Проще простого, мы тут удумали правила. Выиграешь, со всех нас получаешь по сотне. Это несколько тысяч будет. Состояние. Проиграешь, из трех пистолетов выбираешь один. Причем, из трех только один заряжен. Потом компанией идем в ближайший лес, и ты там себе стреляешь в живот. Если пистолет холостой – дальше живешь, если нет, – извини, игра такая. Да ты не хмурься! Мы уже раза три играли. Я дважды проигрывал, брал пистолет, выпивал пару бутылок доброго вина. Шли в лес, стрелял. И оба раза мне попались пистолеты с холостыми зарядами. Достался бы – заряженный пулей, я бы теперь с тобой не говорил. Что наша жизнь вообще? Случай! Ты, Еремей, мог бы не родиться. Родился – выиграл, а мог и проиграть. Так ведь?

– Так-то оно так, но у меня есть деньги, почему на деньги не играть?

– Ну, смотри, на деньги так на деньги. Я же тебе как лучше предлагал, как дешевле. Ни за что ни про что, и – богат! Это у меня деньги не держатся все равно, а ты – мужик прижимистый.

– Я бы просил вашу милость не называть меня мужиком, я не мужик и у меня есть имя и отчество! – сказал Еремей краснея.

– Да будет тебе, Еремей Иванович! – воскликнул гусар. – Право, порох! От каждого слова так и вспыхивает! Садись за третий ломберный стол, я сам за него сяду, а то за другими столами тебя враз обштопают, там такие разбойники сидят, не приведи господь! Скажи, что тебе подать? Кофею? Или, может, отужинаешь сперва?

– Отужинали уже, спасибо! – ответствовал Еремей. – Вот если бы трубочку выкурить!

Он не привык к обществу. Смущался. И все же ему хотелось побыть здесь равным среди равных. Они уселись за столик. Захар Петрович Коровяков с треском раскупорил новую колоду, залихватски перетасовал её. Игра началась! Еремей начал выигрывать. Это ему придало бодрости. Он изредка стал кидать взгляды по сторонам. Примечал, что мебель у Коровякова вовсе не богатая. Очень много было собак. Высоких, тонконогих, с длинными мордами. Собаки свободно вбегали в залу, опять убегали. Некоторые кобели пристраивались к ножке стола или стула, делали лужу, никто на это не обращал внимания. Игроки пили вино, кто из горлышка бутылки, кто из бокала. Один усач потребовал подать ему пиво в ночной вазе:

– Не люблю мелких сосудов! – пояснил он. – Пить, так пить так!

Странная прихоть этого гостя была тотчас исполнена.

Еремей не знал никого из гостей. Но то, что ему везет в игре, его успокаивало.

– Свобода – великая вещь! – сказал Коровяков, в очередной раз сдавая карты. – Вот вашего князя Пьера заарестовали, и вы, Еремей Иванович, сразу стали свободным. Пришли в гости, играете. Это ли не отдых для души и тела? Ваш сатрап, ваш, можно сказать, мучитель, в узилище, а вы здесь – среди благородных людей.

Еремей побагровел, даже лысина, казалось, у него начала потрескивать от жара. Он прохрипел:

– Я сам – благородный! И не зовите меня боле Еремеем Ивановичем. Дурацкое мне дали имя, хамское: Еремей Иванович Еремеев. Но отчество мое достойное. Я – Георгиевич. Я сын Георгия Петровича Жевахова. Я – княжеский сын! Жевахов! Они меня нарочно Ивановичем величают, чтобы никто не догадался, чей я сын. Я такой же благородный, как и Пьер. А может, и достойнее его во всех отношениях. Но мать моя была крестьянкой. Она родила меня от князя и во время родов умерла. Теперь вы знаете!

Еремея колотила дрожь. Он задыхался.

– Ого, как вы взволнованы! Я понимаю вас! – воскликнул гусар. – Так вы – бастард! Но дорогой Еремей Георгиевич, ваше имя можно и переделать на библейский лад. Я буду вас величать Иеремия Георгиевич! Идет? Сейчас я скажу, чтобы нам подали моего прекрасного хлебного вина. Вы хлобыстнете стаканчик, это восстановит ваши душевные силы!

Поверьте, что перед вами сидит ваш друг. Я очень рад тому обстоятельству, что этого зазнайку упрятали в клоповник. Тоже мне, парижанин! Ни с кем из соседей не желает общаться. Привез какого-то французишку. А теперь их обоих взяли за шкирку. И поделом! Наверняка фальшивые деньги печатали! Или еще что-то такое творили. Вот тебе и князь! В нем и княжеского-то ничего нет, одно название.

– Вы знаете, Иеремия Георгиевич, я вам даже помог! – сообщил Коровяков. – Как? Очень просто! Ко мне приехали люди из сыскной канцелярии. Прибыли на простой телеге и в мужицких одеждах. Показали бумагу, попросили приюта на время сыска. Они ходили в мужицких одеждах вокруг вашей усадьбы. Высматривали. А по ночам надевали на лица маски и заглядывали в ваши окна. Я их кормил и поил. И в карты с ними играл, не то бы они тут с тоски сдохли. Вот! Выглядели, что хотели, потом вашего мучителя и сцапали! Ну, как? Благодарны вы мне?

Еремей закивал. Выпив домашнего хлебного вина, он почувствовал блаженство. Все хорошо. Он принят в обществе, он развлекается господской забавой. И так теперь будет всегда! Хороший друг этот гусар!

Но почему-то к Еремею пошла плохая мелкая карта. Он стал проигрывать.

– Уже темнеет! – напомнил он Коровякову. – Приказали бы свечей подать?

– Свечей в особенных канделябрах! – возгласил Захар Петрович Коровяков. Тотчас в зале возле столов стали загораться свечи. Света в зале становилось все больше. Еремей на миг оторвался от карт и остолбенел. Вокруг столов девки встали на руки и головы, вздев вверх оголенные зады, скрюченные ноги их молочно белели. И из щелей, предназначенных природой совсем для иных целей, торчали длинные свечи. И горели эти свечи ровным пламенем, освещая то потаенное, что обычно тщательно скрывают под одеждами.

От такой картины Еремею стало не по себе. Какие уж тут карты! Он то и дело оглядывался, и стал проигрывать все больше. Девки долго простоять в такой замысловатой позе не могли, потому через некоторое время заменялись по команде Коровякова:

– Подать свежих канделябров!

Еремей хватил подряд пару стаканов хлебного вина, протягивал руку то к одной свече, то к другой, пытаясь не то вытянуть свечку из заветного отверстия, не то заткнуть её еще глубже. Девки уклонялись от его рук, теряли равновесие. И тогда на их нежную белую кожу, и на розоватую кожицу щелей, капал раскаленный воск, и девки издавали дикий визг!

– Ну, довольно, Иеремия Георгиевич! – сказал наконец Захар Петрович Коровяков. – Так ты мне все канделябры перепортишь! Пора тебе домой, баюшки-баю. Да ты не противься, завтра, будь добр, приезжай снова. Приезжай вообще всегда, хоть каждый день! А сейчас, во-первых, ты пьян сильно, во-вторых, у тебя деньги кончились. Ты проиграл мне уже и дубовую рощу, а расписку написать не можешь… Но у меня полная зала свидетелей. Да я знаю, что ты – честный человек, не откажешься. Так что пока поезжай! И знай, что у тебя есть тут верные друзья.

Еремею не очень хотелось удаляться от игры с «канделябрами», но Захар Петрович Коровяков с ним говорил дружески, приглашал заходить, это ему льстило. «Действительно, перебрал», – подумалось ему, он вышел под руку с Захаром Петровичем на крыльцо, и крикнул Нефедычу, чтобы подал лошадей. В этот самый момент в открытую дверь вырвались звуки дикого хора:

В дороге Еремею казалось, что коляска едет слишком медленно. Он вырвал у Нефедыча кнут и принялся хлестать своего кучера по чему попало:

– Как смеешь, скотина, ползти как черепаха! Поняй!

Нефедычу терпеть удары хлыста было невмоготу, но лошадей погонять ему было теперь нечем. Он ухватился за козлы и ударял жеребцов в зад носками сапог.

– Рест! – орал Еремей. – Окрест-рест!

Раза два Еремей вываливался из коляски, набил себе огромную шишку на лбу. Все же прохладный воздух вечера произвел на него некоторое отрезвляющее воздействие, он отдал кнут Нефедычу и отряхнул от пыли сюртук.

Коляска подкатила к барскому дому. Еремей сказал Нефедычу:

– Езжай на конюшню, пусть конюх распряжет жеребчиков. А ты возьми у него хорошие тонкие вожжи. Узлы, чать, вязать умеешь?

– Как не уметь!

– Ну так поспеши!

Нефедыч вернулся, они вошли в темный дом. Еремей принес из своей комнаты канделябр. Сказал:

– У них свои канделябры, а у нас свои. И ступай потише, не как слон, а не то убежит.

– Кто?

– Канделябр.

Нефедыч подумал, что управляющий рехнулся. Но пошел на цыпочках. Пришли к комнатам, в которых Пьер Жевахов разместил Палашку с той поры, как она стала его любовницей. Она жила теперь как барыня, в её комнатах были цветы в горшках, диваны, картины, книги. Голландская раззолоченная лютня и статуя Аполлона Бельведерского украшали её жилье. В клетках резвились щеглы и канарейки. Кровать в спальне была застелена простынями и покрывалами с рисунками русских пейзажей.

Еремей рванул дверь, она оказалась заперта изнутри задвижкой. Это было особенно обидно: безродная крестьянка, а барыню из себя корчит! Еремей рванул дверь, и оторвалась дверная ручка!

– Отопри! Хуже будет!

– Ни за что не отопру, барину пожалуюсь!

– Барину? Я сам теперь барин! Нефедыч, тащи топор!

Палашка отперла дверь:

– Стыдно вам, Еремей Иванович, среди ночи так врываться. Вы же в нетрезвом состоянии.

Еремей ударил Палашку кулаком в подбородок, она рухнула на пол. Он поднял её, возложил на постель, начал в остервенении срывать с нее одежды. Приказал Нефедычу привязать её вожжами за руки и за ноги к спинкам кровати. Нефедыч это исполнил, Палашку было жалко, но Еремея злить было нельзя.

– Так! Растягивай её, как лягушку. Вот, теперь можешь уйти, без тебя управлюсь.

Палашка, напряглась, задергалась, пытаясь освободиться от пут. С жалобным звоном упала лютня, защебетали, запрыгали в клетках птицы.

– Врешь! – сказал Еремей. От меня не уйдешь. С братцем моим спала? Ну и со мной поспишь, от тебя не убудет! Ишь ты! Канделябр! Я те свечу-то вставлю! Она у меня, слава богу, не маленькая, гореть долго будет!

Он ушел от нее под утро. Развязал, заплаканную, тихую. Вожжи забрал с собой. Кто её знает, еще повесится. У баб, известно, волос долог, а ум короток.

Утром Палашка в простом сарафане и в старой душегрее пошла с корзиной в руке на окраину деревни. Там были амбары и рига. Мужики таскали мешки и складывали на телеги. Палашка отозвала одного из них в сторону:

– Фомка! Я тебе по-прежнему люба?

Фомка почесал затылок:

– Мало кому ты люба. У тебя вон художник был да сын княжеской.

– Ты хочешь мне помочь?

– Как же это?

– А вот я пойду сейчас к большому логу калину собирать. А вы, когда с обозом поедете мимо, меня захватите. Довезете до Москвы. К старому князю хочу в дом в работу проситься.

Фома глядел разочарованно:

– А я-то думал! Но как же я тебя с собой возьму? От Еремея указа такого не было! За самовольство он и на конюшне выдерет. Я ведь не один еду. Нас четверо мужиков. Топоры с собой берем, дубины. Теперь на дорогах шалят. Мужики скажут, чтобы не брал тебя, раз дозволения не было.

– Я мужикам по два ефимка дам, а тебе целых пять.

– Тогда дело другое! Жди нас у лога. Сейчас овес да муку погрузим и тронемся. Жди.

 

5. ЭТО – У МЕНЯ В ШТАНАХ!

Когда карета въехала в Петербург, Пьер Жевахов приказал вознице остановить её возле первой же встреченной церкви. Агенты, следовавшие за каретой Жевахова от самой Москвы, тоже остановили свою карету. И поспешили в ту же церковь. Но Жевахов как в воду канул. Долго метались между прихожан и прихожанок бедные агенты. Один был наряжен матросом, другой мещанином, третий крестьянином. Заглядывали всем мужчинам в лица. Жевахова не было.

Служба кончилась. Прихожане стали расходиться. Вышла из церкви и стройная красавица с копной русых волос, выглядывавших из-под дорогой темной шали. В руке она держала изящный зонт, дорогое платье её при ходьбе шелестело и обнажало прелестные щиколотки.

Красавица наняла извозчика, что говорило о её невысоком положении в обществе, ибо не имела собственной кареты.

Шпики следили за каретой Жевахова и не обратили на красотку ни малейшего внимания. А она назвала извозчику адрес и томно откинулась в коляске, над задним сиденьем которой по случаю дождя был раскрыт кожаный веер.

В переулке за каналом показался каменный дом, в котором жил французский посланник маркиз Жак Иохим де ла Шетарди. Сей муж давно вел тайную борьбу с засильем немцев возле российского трона, кои мрачно сеяли здесь вражду к прекрасной Франции. За ним следили. Возле дома его днем и ночью вечно бродили переодетые агенты, запоминая всех, кто входил в дом посланника, и всех, кто выходил из него. Чаще всего агенты Ушакова изображали из себя продавцов сбитня. Они таскали на ремнях пузатые медные сосуды, каждый такой сосуд имел два крана и назывался «казаком». В него был налит горячий сбитень. В центре сосуда в специальной трубе шаял древесный уголь, не давая напитку остыть.

Агенты, видимо, неплохо зарабатывали на продаже сбитня с пряными травами и приправами, ибо погода в эту пору в Петербурге чаще всего была промозглой, холодные ветры задували от Финского залива, летели над Невой и каналами. Красивая женщина тоже попросила себе сбитня. Выпила и сказала, что у неё нет денег и она отдаст потом. Сбитенщик-агент остолбенел от неожиданности. Потом заулыбался:

– Вот ежели бы поцелуй за сбитень получить, так можно было бы налить еще!

Женщина шлепнула его зонтом по заднему месту, мелодично сказав:

– Подожди, милый, может, еще и два поцелуя получишь! – и вспорхнула на крыльцо дома французского посланника.

«Наверняка, новую горничную нанял проклятый французишка! – завистливо подумал агент. – Вот жеребчик, так жеребчик! Женщин меняет ежедневно, сколько фрейлин познал, говорят, с самой принцессой Елисаветой путается».

А незнакомка смело вошла в дом и сказала мажордому:

– Доложи-ка маркизу де ла Шетарди, что прибыла Марианна! Что ты смотришь на меня как баран на новые ворота? Иди выполняй, что сказано! По одежке встречают, по уму провожают! Слыхал такую русскую пословицу?

Француз-мажордом пожал плечами и неохотно пошел выполнять приказание странной незнакомки. Вдруг попадет от хозяина? Девка-то явно не того круга!

Маркиз, услыхав о приезде Марианны, не рассердился, а быстро спустился по лестнице, схватил незнакомку за руку и потащил в свой кабинет.

Когда они остались одни, незнакомка задрала платье и сказала:

– Один момент, дорогой маркиз, сейчас я сниму панталоны и вы будете полностью удовлетворены!

– Ни минуты не сомневаюсь! – воскликнул маркиз, обнажая ровные белые зубы.

Прелестница приспустила панталоны и вытащила из них увесистый сверток:

– Вот маленький подарочек для нашей принцессы от кардинала Флери и Семена Нарышкина. Эти денежки еще больше поднимут престиж Елисаветы среди славных гвардейцев. Им же надо побаловать содержанок, приодеться. Деньги вообще никому не мешают.

– Уверяю вас, дорогой Пьер, – сказал маркиз, – дело не только в деньгах, гвардия и народ – за принцессу. Вот и Бирона в ссылку отправили, а всё едино – всем управляют немцы. Да и нынешний наследник, в нем и крови-то русской почти нет. А принцесса Елисавет все же дочь великого Петра! И как она щедра и красива! Народу это нравится. Конечно, ей теперь нужны деньги весьма. Весы ведь могут качнуться и в ту, и в другую сторону. Я и не чаял получить от вас эту посылку, ведь вы были в застенках Ушакова!

– Был! Но у них не было ни малейших улик против меня. Я увидел слежку за собой сразу как возвратился из Франции. И я отводил им глаза: пьянствовал, дебоширил. Потом уехал в имение. Они меня взяли без каких-либо улик.

– Милый Пьер! Вы же не хуже меня знаете, что этим костоломам даже и улики не нужны. Под пытками люди наговаривают на себя.

– Клянусь, что выдержал бы любые пытки, но очень вовремя умерла Анна Иоанновна. Новые правители пока себя не чувствуют на твердой почве. Вот меня и выпустили. Но я не сомневался, что за мной следят. Трюк с переодеванием в церкви совершенно сбил филеров с толка. Как хорошо, что там служит мой бывший крепостной!

– Но где же вы прятали такую сумму денег, когда были под допросами? Говорят, были строгие обыски и в вашем дворце, и в имении.

– При обысках ничего не нашли. А где я прятал письма и деньги, этого я даже вам, маркиз, ни за что не скажу. А теперь дайте мне грим и костюм старухи. Я переоденусь и оставлю вас. Скоро прибудет с деньгами новый посланец из Парижа с такой же суммой, или большей. Эти деньги на одной из почтовых станций попадут к моему человеку. А я после явлюсь к вам в облике нищего. Вы уж не велите меня гнать. У меня будет большой чирей на правой щеке…

Через несколько минут из дворца Шетарди вышла безобразная старуха, она несла корзину с выстиранным бельем. И агент Ушакова подумал, что посланник мог бы себе нанять прачку помоложе и покрасивее. Агент ждал до конца смены: когда же выйдет из дома посланника красивая куртизанка, обещавшая поцелуй за стакан сбитня, но её он так и не дождался.

Ворота распахнулись, и маркиз Жак Иохим де ла Шетарди выехал из них в раззолоченной карете, которую тянули кони, запряженные цугом. Это были изумительной красоты лошади. Кучера на передке были в белых перчатках, а сзади стояли мальчики точно так же одетые, и тоже – в перчатках.

«За Смольною деревню попер, к принцессе! – отметил про себя агент. – Ну, там другие глаза за этим французским прохвостом доглядят. И что это начальство на агентов гневается? Ведь дело знают, кажись?»

Елисавета в это самое время томилась, глядя в окно. Рядом с ней был верный друг Жанно. Несмотря на свой уже далеко не юный возраст, Жанно был горазд на всяческие забавы. С юношеским пылом готов был участвовать в разных проказах. Он всегда хорошо знал, чего хочет Елисавета, изучил ею всю до последнего мизинчика. Да и немудрено. Герман Лесток прибыл в Россию много лет назад и был личным врачом Екатерины Первой. На его глазах малютка Елисавет росла и расцветала.

Правда, одно время Петр Великий приревновал лекаря к своей царственной супруге Екатерине и сослал Германа в Казань. Но после смерти мужа Екатерина Первая вернула Германа ко двору и сделала его лекарем своих дочерей. О! Жанно не уподоблялся лекарям императрицы Анны Иоанновны, которая, бывало, позволяла себя ощупывать лишь через специальное покрывало. Лесток обычно говорил Елисавете:

– Я вам почти отец, к тому же я врач, вы можете меня не стесняться совершенно, это поможет вашему телесному и душевному здоровью.

А принцессе скрывать от мужских глаз свое тело не было нужды. Она знала, что тело её прекрасно. И Жанно не раз причмокивал от восхищения во время врачебных осмотров.

Елисавета завораживала всех своей красотой. В детские годы она была ангелочком, амурчиком. По-французски она говорила с раннего детства. Так что поболтать с французом для неё всегда было истинным удовольствием. И о первой же своей отроческой любви она советовалась со своим преданным Жанно Лестоком. А потом и по всем другим любовным связям. И Жанно давал медицинские советы: как и что сделать, чтобы не повредить любовью своему здоровью. И как сделать так, чтобы достичь в постели наивысшего блаженства. Нет, он не варил любовных эликсиров, он знал, что в организме каждого человека достаточно волшебных токов любви, нужно только уметь их использовать.

Любовников у принцессы перебывало уже немалое количество. И много раз её сватали. Но свадьба с французским дофином была расстроена по тайным причинам. Другой её высокородный жених умер перед самой свадьбой, что очень ранило её чувствительную душу. Многих она отвергла. Совсем недавно её попытались сплавить в Персию, только бы подальше от русского престола. Надир-шах прислал богатые подарки, много драгоценных камней. Елисавета не хотела даже слушать о подобном замужестве. Друг Жанно не уставал повторять ей:

– Зачем вам зарывать свою красоту в дикой азиатской стране, где никто вашей красоты и образованности не оценит? Вы говорите по-французски лучше любой парижанки, вы – тонкий знаток французской литературы и театра. Кому в дикой Персии нужны ваше остроумие, знание политеса, умение одеваться, ваши великолепные манеры? К тому же, российская корона – это корона величайшей страны мира, повелительницей которой вы должны стать по праву. Вы боитесь, что вас заточат в монастырь либо вообще уничтожат? Правильно боитесь. Чтобы этого не произошло, вам нужно действовать первой, а мы вам поможем.

Теперь, заметив карету Шетарди, Жанно сказал:

– Наверняка он везет еще один кирпичик для здания нашей победы!

 

6. НОЧЬЮ В ОДИНОКОЙ КЕЛЬЕ

К стенам Ивановского женского монастыря примыкают сады и строения господских и купеческих усадеб. Все возле стен заросло деревьями, кустарниками, цветами. Летом из зеленой травы проглядывают камни с именами великих страстотерпцев, схимников и послушников. Деревянные и каменные кресты стерегут их покой. Нагреется камень от летнего солнышка, приложит к нему монахиня худую ладошку, почувствует ток чего-то неведомого. Вздохнет, перекрестится, пойдет дальше.

Летом в здешних кущах отрадно душе! Над полянами деловито гудят шмели, по тропинкам катят свои огромные шары жуки-скарабеи. Говорят, что земля имеет форму шара. Доказано в немцах. Может, оно и так. Для жука его земля – навозный шар. Может, и нашу матушку-землю катит по небу неведомый жук? Но это одному господу богу известно.

За монастырскими стенами великое множество больших и малых строений. Тут амбары с зерном, каретники с лошадьми, сараи с разной хозяйственной животиной, сеновалы, кладовые. Есть шорные, кузнечные и прочие мастерские.

Глубокие подвалы с кривыми темными ходами хранят тайны, навек укрытые от непосвященных. Между службами и келейными корпусами, между храмами и часовнями множество лесенок, переходов, запутанных коридоров.

По одному из коридоров быстро шла ясноокая монахиня Досифея. Сподобил Господь! Чудесной ясности глаза, голубые лучики-колечики мерцают как круги, расходящиеся в прохладном колодце. Какая совершенная чистота, незамутненность взора, какая голубиная невинность. Идет и смотрит сквозь мир куда-то далеко-далеко. И никакие молитвы, никакие посты не смогли замутить красоты необычайной этой черницы. Лицо молочной чистоты дышит здоровьем и свежестью, ни прыщика, ни морщинки на нем. Не может монастырская мешковатая одежка скрыть стройный стан монашки. Что же заставило красоту такую укрыться за здешними стенами?

Монахинь здесь зело много. Но известно, что Досифея не пропускает молитв и служб. Молится истово и страстно. Идет Досифея с загадочной улыбкой на медовых устах. И встречные монахини думают, что душа её где-то далеко летит на встречу с ангелами небесными. О, как были бы поражены они, если бы узнали подлинные мысли её! А она думала о том, что скоро станет… отцом. Странно? Может быть. Но жизнь так устроена, что все странное и необыкновенное, если его изучить и вдуматься в него, станет и обычным, и понятным.

Пять лет назад Досифея была Федькой Вербовым. Да для себя-то таковым и теперь осталась. Федька был казачком при отставном полковнике Самофорте в его собственном, Самофорта, поместье. Отчаянно пил вино Семен Иванович Самофорт. И бил двенадцатилетнего Федьку смертным боем. То сапоги плохо вычистил, то трубку не так набил. Напившись хлебного самодельного вина, Семен Иванович сваливался в постель, кричал казачку, чтобы прилег и погрел ему спину своим телом. И Федька влезал в постель и приваливался к жирной барской спине своей худенькой спинкой, где можно было пересчитать все позвоночные косточки.

И барин иногда разворачивался в постели и считал эти его косточки, больно надавливал их пальцами. А однажды спустился пальцами ниже копчика и, сопя, надвинулся на Федьку, пронзив его утробной болью. Боль эта хрипела и подвывала, надвигалась и откатывалась, терзая и мучая худенькое тельце.

Федька не имел силы вырываться. Но была в нем не телесная, а другая сила. Она велела не вырываться, не плакать. Мольбы только больше раззадорили бы барина, доставили бы ему больше удовольствия, а Федьку заставили бы дольше страдать. Федька вытерпел всё. И боль отступила. Барин оттолкнул его, сказав:

– Дурак ты, Федька, я стараюсь, а ты, дрянь, бесчувственная, хоть бы шевельнулся ответно! Ладно! После обучишься, войдешь во вкус, тогда уж наверстаем.

– Ваша правда, Семен Иванович, – отвечал ему Федька. – Я потом постараюсь как смогу, но не сразу же…

Когда Семен Иванович уснул, Федька плотно запер замком его спальню. Неслышной тенью скользнул он в девичью, украл рубаху, сарафан. На кухне он запасся калачами. Взял свечей, веретенного масла, дегтя, пакли. И все, что могло хорошо гореть, разлил и разложил у дверей спальни и подо всеми дверями дома. И двери подпер кольями. Разбросал всюду подожженную паклю. И кинулся бежать.

Тайными тропами пробирался Федька к Москве. Оборвался, перемазался в грязи и саже. Просил Христа ради, в попутных деревнях. Так и до Москвы добрался, и до Ивановского женского монастыря. Почему решил в женском монастыре укрыться? А очень просто. Сгорел барин с усадьбой и со всей дворней. Преступление важное! Но ищут-то отрока, а тут пришла отроковица. Пусть ищейки-крючки по мужским монастырям порыскают!

Игуменье пришедшая отроковица понравилась: чудо как красива, взор кроток, глаз поднять не смеет, всё всегда готова исполнять. Являвшихся в монастырь особо-то не расспрашивали, что сами расскажут, то и ладно. Готовы требования устава исполнять, и – ладно. А там – видно будет. И отроковицу Феклу (так назвался Федька) нарекли Досифеей.

Игуменья приставила Досифею к своей заместительнице, к монахине Евпраксии. Она была старожилкой монастыря, пережила несколько игумений. Великого ума и великих познаний женщина. Знала Библию и весь греческий устав, читала и по латыни. И себя блюла, тысячи поклонов била, и обливалась зимой и летом колодезной водой до пояса, и растиралась платами белыми. На полях и огородах работала как одержимая. Посты все, до единого, твердо стояла. И старость её не брала. Сколько жила, ни морщин на челе не добавилось, ни огрузла, ни одрябла. Только лицо с годами слегка потемнело, словно загаром вечным покрылось.

Лишь одна слабость была когда-то у Евпраксии. Сердце её, бывало, тянулось к юным миловидным монахиням. А и грехом её увлечение назвать было нельзя. Если наставляя молодую сестру во Христе, приобнимет её за талию, что ж с того? Если похристосуется с сестрой более крепко, чем другие монахини, так, может, это без умысла, а просто по горячности характера своего? Точно никто не помнит, но теперь Евпраксии около семидесяти, а может, и все восемьдесят. Это возраст уже трезвый и чистый, это годы, когда все мирское уходит с горизонта и взор человека сам собой устремляется к вечности. Вот почему игуменья направила Досифею в помощь своей почтенной товарке.

Досифея, конечно, сразу поняла, что Евпраксия любуется ею. Не жалко, не убудет. Пусть и за талию подержит, рукой своей старой, но твердой, пусть по волосам, словно нечаянно, проведет, что с того? Евпраксия стара, но не отвратительна, пропиталась ладаном, запахом древа кипариса, свежестью воды колодезной, травяными, медовыми настоями. Одежда черна, а белье под ней тонкое, чистое. Это всё Досифея успела заметить.

А когда однажды в келье своей Евпраксия не удержалась и прижала к себе Досифею слишком крепко, глядя в глубину её родниковых глаз, у той неожиданно взбугрилось спереди нечто. И Евпраксия, хоть и была в свои года девственницей, сразу же поняла, что это такое.

– Так ты не Досифея?! – прошептала старуха. – Ты… ты…

– Какая разница! – оборвал её Федька. – Ты прижала меня к своему месту, значит, хотела чего-то. Чего-то того-то! И оно у меня есть! А раз тебе охота и мне охота, значит, сам бог велел.

– Не кощунствуй! – сказала тяжело дышащая Евпраксия. – Ты найдешь тут сколько угодно молодых. Я-то ведь даже не среднего возраста.

Федька вспоминал все свои мучения, унижение в постели барина, всю свою жизнь непутевую.

– Брось ломаться! – сказал он старухе. – Молодых еще надо искать. Я к ней, молодой, полезу, а она вдруг да заорет! А ты – вот она, и я чую, как тебе хочется, аж дрожишь, даром что старая. Накопилось в тебе, натерпелось, а теперь вырвется.

Он толкнул Евпраксию на постель и закрыл дверную задвижку. И была ночь полная всхлипов, криков восторга и ужаса. Евпраксия была застарелой девушкой, и Федьке удалось лишить её сей невинности не без труда. И он еще и еще удивился её способности к юношеским восторгам, горячности, крикам и слезам. И еще она боялась Бога. И Федька боялся. Но он шептал тогда Богу: «Ни один волос не упадает без воли твоей, значит, ты этого пожелал. И это не так подло, как то, что сделал со мной барин. Я её утешил, я это чувствую. Она плачет от радости, разве же это плохо?»

Прошло с той поры четыре месяца. И вот теперь шел и думал о том, что Евпраксия понесла от него. Это она ему сама только что сообщила. Ребенок. Конечно, она скажется больной. Не будет выходить из кельи, он сам примет младенца, когда придет срок. Но ребенка в монастыре держать нельзя. И он не простой. Его родит старая дева! Это чудо. Это тайное знамение. И он решит, что с ребенком делать. Еще девять месяцев, но надо все обдумать, надо ко всему подготовиться.

Надо, чтобы были еще люди. Здесь много таких, как он. Эти монахини, которые идут навстречу и с любопытством заглядывают в его лицо, они же чувствуют его превосходство? Без сомнения, это – так. Он может влиять. Он слышал от одного немца о том, что не все здешние обряды угодны Богу. Попы переврали, люди обмануты. Вот отчего столько мук на Руси.

Вот он идет в образе Досифеи, и встречные тонут в его лучистых глазах. И он видит: они ждут от него чего-то. Им тоже не хочется жить так, как они живут. Но кто же их жизнь сможет изменить? Он это сделает. Они ждут истины, которая их освободит, он её добудет.

Есть тут шорники из немцев, есть и кузнецы из Литвы и Польши. Они объяснят, обскажут. Надо будет все разузнать, как там у этих аглицких квакерий бывает. Английский королевский человек. У забора есть лаз. Заросла яма шиповником, чертополохом, ягодой кислицей, пролезть там трудно, но можно. Он пролезет. Пойдет к иностранцу в дом. А уж если англичан полезет к нему под юбку, то получит неожиданный афронт! Посмеемся вместе. Истинная вера нужна, настоящая! Вера в то, что нельзя мучить людей, но нужно давать им радость. Воскресения Христа не нужно долго ждать, он рождается именно здесь, именно сейчас, сейчас и здесь!

 

7. МЕРТВЫЕ ВОЗНИЦЫ

Томас навсегда запомнил лекцию, которую прочел ему Федор Фомич в этот день заступления в должность. Левшин держит в руках агентуру. Агенты есть в кабаках и банях, в постоялых дворах и ямах, есть агенты среди извозчиков, есть агенты и среди арестантов. Есть нарочитые агенты. Их нарочно подсаживают в узилища, нарисовав им краской синяки и ссадины. Они знают воровской язык.

Левшин взял Томаса под руку и повел из канцелярии через двор к арестантскому помещению. И они пришли именно в тот каменный мешок, где Девильнев не так-то давно принял многие муки. Дверь узилища отпер тот самый Калистрат Калистратович Захаров, старообрядец, спасший Девильнева от смерти, теми глоточками воды, которыми ссужал его тайком.

– Здесь мы держим знатных людей, это хорошее помещение! – пояснил Федор Фомич. – Но у нас есть и китайский кабинет. Каменный мешок, где человек помещается только стоя, а на голову ему день и ночь каплет из дырки ледяная вода. Там люди сходят с ума или просто сдыхают.

Затем они прошли в общую камору, где на полу, на постилке из грязной соломы, лежало человек тридцать арестантов. Одни из них были в ручных кандалах, другие – в деревянных колодках, третьи были без оков. Все они были грязны и страшно чесались.

– Не приближайся к ним слишком близко! – сказал Федор Фомич. – Не то наберешься хорошо откормленных бекасов! А ну, встать, рвань непотребная! Постройтесь в ряд!

Арестанты неохотно поднялись, стали как попало, никто и не подумал выстраиваться в ряд. Всем своим видом они выражали полное безразличие к пришедшим. Кто стоя дремал, кто доругивался с приятелем на своем воровском языке. Левшин выравнивал строй при помощи пинков и ударов своей массивной трости и сказал:

– Они большие затейники. С этапов бегут. Нужно хорошо запоминать их лица. У кого-то нос выдается, у кого-то уши. Голова у одного может быть тыковкой, а у другого может быть и арбузом. Так что, запоминай. Слушай как говорят, заучивай их язык.

Вышли из душного помещения на двор, Левшин продолжал пояснения:

– У тебя будет подьячий. Он будет на каждого арестанта писать формуляр. Новых арестантов надо сличать с формулярами, а если его в бумагах нет, тотчас заносить в бумаги. Скоро ты узнаешь их воровские притоны, где они сдают для продажи краденое, пьют вино и любят своих грязных красоток. Узнаешь их секретные дома, узнаешь о воровских титулах и должностях. У них ведь есть свой высший свет, есть свои короли и свои придворные. И свои трубочисты и лекари. Есть которые только грабят на мосту, а другие грабят только под мостом. Одни при помощи сверл и крючков отпирают запертую хозяевами на ночь дверь. А хозяева спокойно спят и просыпаются в дочиста обобранной квартире. Другие могут днем или ночью проникнуть в дом через форточку. Есть похитители лошадей и потрошители карманов. Много всяких. Игроки в карты и зернь. Всё и за год не пересказать. Дело наше, можно сказать, военное. Надо и саблей владеть и пистолетом, да и просто дубиной махать и то придется учиться. Смотри, твой кабинет, здесь будешь вершить допросные дела…

В новой службе при немалой молодой отваге своей, изрядной сметке и привычной добросовестности Девильнев стал делать успехи. Начальство посылало его на самые трудные дела.

Осенью 1741 года всё чаще стали находить в московских улицах и переулках возки, телеги и экипажи с удушенными седоками. Лошадей же при экипажах не было, их уводили вместе с упряжью. В своем кабинете, где на стене висел писанный маслом портрет главнокомандующего Москвы его сиятельства графа Салтыкова, Федор Фомич Левшин сказал Девильневу:

– Надо найти разбойников во что бы то ни стало. Больше всего экипажей с мертвяками случается на окраине, где горелые дома. После Великого московского пожара окраины еще не застроились. Там мазурики и прячутся, да там их и черт не найдет, Ванька и тот ничего путного про эти горельники не знает. А может, лукавит. Так что ты, Томас Томасович, расстарайся, слухи о страстях наших уже и до Петербурга дошли. – При последних словах Левшин взглянул на портрет главнокомандующего, и Томасу показалось, что Салтыков недовольно нахмурил брови.

Днем Томас ездил к тем горелым домам на окраине. Тянутся они на многие версты. Так, видимо, должен выглядеть Аид, царство мертвых. Все черно, глухо, обуглившиеся стропила, полусгоревшие дома и полностью сгоревшие, когда торчат одни лишь печные трубы. И тянутся эти руины далеко-далеко. Там и сям кружатся вороны над обгорелыми развалинами. Кто-то вспугнул птиц?

И то ли говор в глубине этого гигантского пепелища слышен, то ли это ветер, пролетая сквозь пустые печи и трубы, гремит вьюшками и разговаривает? Бесконечно глухо, уныло и страшно. Ни один честный человек не рискнет углубиться в эти мертвые закоулки. И люди, вынужденные проезжать сей черный некрополь, видимо, невольно побыстрее погоняют лошадей. Каково-то здесь ездоку в вечерней темноте или в предрассветных сумерках?

Томас вспомнил охоту на уток и вальдшнепов. Подсадные чучела. Сделать чучело! Одеться в крестьянскую одежку – да через горельники. Ехать в возке, запряженном хорошими, завидными лошадьми, там, где чаще всего бывают нападения. Они позавидуют, наскочат, а тут ему пистолет – в зубы. Вот и получится: искал дед маму, да сам попал в яму!

Девильнев решил позвать Калистрата Калистратовича. Охранника, старообрядца. Медвежьей силы мужчина. Вот кого с собой взять! Да еще пару таких богатырей найти.

Девильнева окликнул писарь:

– Вашему благородию новое сообщение поступило. Снова удавленника с экипажем нашли.

– Где?

– У горельников, в закоулке.

– Едем!

Когда подъехали к месту происшествия, там был лишь будочник, испуганный и хмельной. Карета Девильневу показалась знакомой. На облучке полулежал мертвый дворецкий Жеваховых. По шее его шел синевато-красный рубец от веревки, кончик языка был высунут.

– Никто тут ничего не трогал? – строго спросил Девильнев будочника.

– Никак нет! – отвечал тот, испуганно тараща глаза. – Только веревка валялась, значит, возле колеса, обрывочек небольшой, так я подобрал, в хозяйстве сгодится!

Девильнев обругал его самым крепким русским ругательством и потребовал отдать веревку. Будочник пожал плечами, отдал барину веревку, сказав с некоторой обидой:

– Было бы доброе что? А то обрывок, козу к колышку привязать – и то не хватит.

Мертвый дворецкий князей Жеваховых продолжал показывать язык, словно дразнился. Томас вздохнул и накрыл лицо оставшегося без души бедолаги дворецкого своим клетчатым платком… Куда гнал порожнюю карету дворецкий? Неудобно идти к Жеваховым, расспрашивать. Они и не знают, в какой конторе он теперь служит. Но надо было во что бы то ни стало распутать это дело.

Поздно вечером мимо горельников двигалась тяжелая немецкая фура с сеном, в неё были впряжены два ухоженных жеребца. На облучке, сгорбившись, сидел Девильнев. Он был одет в крестьянское женское платье и под зипуном прятал заряженный пистолет. Глупо и смешно быть в женском наряде, но что же оставалось делать? Эта фура с сеном в позднее время проезжала здесь уже не в первый раз. Два прошлых раза её никто не тронул. Разбойники увидят женщину и подумают: «Вот легкая добыча». Таков был расчет. А может, и в этот раз только зря потратят время.

Ветер выл и свистел в пустых печных трубах на разные голоса. Черное небо низко надвинулось на мир и сеяло противную морось. Стук копыт в ночной тишине отдавался в сердце Томаса как гром. Внезапно жеребцы заржали и замедлили движение. Белые саваны замелькали, закружились вокруг фуры. Они с тихим воем вцепились в оглобли, мелькнули в полумраке клинки, перерубившие гужи и супонь. Лошади ошалело заметались.

Девильнев хотел выстрелить, но и шевельнуться не успел. Его шею обвила петля. Перехватило дыхание, мир затуманился и стал исчезать. Последним приветом мелькнули виды далекого Лез-Авиньона, и все покрылось сплошным мороком. «Так вот как это бывает!» – мелькнула мысль и погасла. Томасу стало все равно. Но тотчас из сена грянуло три выстрела, отчего три белых приведения окрасились красными пятнами. А другие бросились бежать.

Рассыпая по земле сено, спрыгнули с фуры прятавшиеся до поры в сене охранник Калистрат Калистратович и трое дюжих солдат.

– Держи татей! – крикнул Калистратович, перерезая душившую Томаса петлю. Томас вздохнул и открыл глаза, думая о том, что, видно, душа его улетела не слишком далеко, раз так быстро возвратилась в тело. Воры, убегая, скинули свои белые балахоны, и теперь уж их было не разглядеть на фоне обгорелых домов. Все же Калистратович сумел захватить одного. Вор был ранен в плечо, и все же отчаянно сопротивлялся, утробно рыча, как зверь.

Наутро Калистратович отпер Девильневу ту самую камору, в которой когда-то Томасу довелось посидеть в качестве арестанта. Теперь здесь сидел один из вчерашних воров. Был он длинноволос, угрюм. У этого человека сквозь волосы на щеках и на лбу проглядывали клейма «Вор». Видно было, что это отпетый каторжник. Плечо его было перевязано окровавленным полотенцем.

– Куда лошадей продаете? – спросил его Девильнев. – Буланых барских жеребцов в последний раз увели, где они?

Волосатый глянул насмешливо и сказал:

– Мурза Мецуок, серый конь между ног, если брови хмурит, задом трубку курит!

– Понятно! – сказал Девильнев. – Посиди, подумай, может, еще чего придумаешь. – И закрыл железную дверь.

А из-за двери было слышно, как вор поет:

– Оторвать тебе голову не помешало бы! – крикнул ему в сердцах в дверной глазок Томас. Все равно всё раскроется.

Ночью в своей каморке Томас прихлебывал из кофейника густой отвар Мандрагоры. Сердце билось мощнее, чаще. И глядел Томас вглубь себя и, одновременно, куда-то вдаль. Томас крутил в руках кусок веревки, которой был удавлен бедный дворецкий. Веревка превратилась в змею и поползла по московским улицам, за ней едва поспевал внутренний взор Девильнева. В центре горельников, в глуши был пруд, а возле пруда был небольшой каменный дом. Он не весь выгорел, и в нем жили люди. И там был другой конец этой веревки.

На другой день Девильнев, солдаты и унтеры верхами въехали в горелые кварталы. Томас скакал впереди и указывал дорогу, хотя был здесь впервые.

И они увидели каменный дом с полуподвалом, верхняя его часть белела свежим тесом. Ограда была каменная и пахла известкой. С цепи рвались сторожевые псы.

– Чего господам надо? – спросил детина в болотных сапогах.

– Хотим знать твое звание да чем ты промышляешь? И сколько вас в доме? – сказал Девильнев.

– В доме нас трое, все мы Иваны, родства не помнящие. Горелые дома разбираем на дрова, тем и живем.

Обитателям дома скрутили руки. Старший из обитателей этого дома, угрюмый бородач, говорил:

– Ни за что берете! Это Бир приказывал людей на дороге давить. Мы только приказ выполняли. Да попробовали бы не выполнить, он бы нас зарезал. А так, мы дровами торгуем! Мы смирные! Вы Бира покрепче держите, страшный человек!

– Хватит и вам, и Биру! – пообещал Девильнев.

А в приказе Томаса ждал сюрприз. Бир сбежал из камеры. Там остались распиленные ручные и ножные кандалы, обломок пилки, которую, видимо, передали в калаче. По каменному полу были рассыпаны хлебные крошки, и еще лежала на полу смятая записка: «Мантелка зарела, лапуть дюр-дюр, тытырка мара клап-чибирик».

Накануне какая-то старушка передала для Бира два калача. Добрый Калистратович не разломал калачи, как следовало бы, на мелкие кусочки.

После этого Левшин приказал выпороть Калистратовича и уволить из службы, сказав:

– Вот тебе и мантелка зарела!

 

8. Я САМ – ЕВАНГЕЛЬ!

Евфимия молилась истово, исполняла все монастырские уроки, отгоняла от себя мирские мысли. Но утром из туманов выплывала улыбка Леши Мухина, первые встречи у пруда, первые этюды в мастерской, когда она увидела себя отраженной глазами художника, еще в одежде. А потом был тот бесстыдный портрет, созданный по приказу молодого князя. По приказу её Петички. Жестокий. Он уж и забыл её давно, наверно! Забыл, забыл! Кто она такая, чтобы помнил её князь?

Да ведь он где-то в заточении. Оказывается, и князей мучают. И Алексей где-то в каторге, и его ей не увидеть никогда. Вот горькая судьба! А она как вспомнит свой голый портрет, так и захолонет вся! Там в поместье, может, сейчас проклятый Еремей перед её голым портретом стоит, каждую родинку, каждую ямочку рассматривает! Она словно на себе чувствовала этот взгляд, и по телу шли пятна, как от ожогов крапивы.

Тихо шла монастырская жизнь Евфимии, но молодость давала о себе знать. Что-то у левого соска тянуло, ныло по утрам, когда соловьи бесстыдно засвистывали в монастырском саду. И яркие цветы на поляне манили сплести венок, да прилично ли то монахине-отшельнице? И звуки города за стеной тоже будили воспоминания. То колеса кареты простучат по мостовой, то пропоет немецкая труба. Завелись уж и подружки в монастыре. Акилина-белокурая, с ямочками на щеках, не по-монашески сдобная, иногда и шепнет на ушко, что, мол, без толку молиться, только зря лоб разбивать.

– А как с толком молиться? Научи!

– Есть правильная вера, есть и наука, если хочешь, свожу тебя к этой правильной молитве. Только Богом клянись, что никому не скажешь.

– Если запретно, зачем идти? От Бога ли это?

– От бога, от бога, от самого правильного бога! Да ведь и Христос тайны имел, и ученики его!

И вот уж Евфимии любопытно. Что-то есть. И эта белокурая, улыбчивая не по-монашески Акилина это знает. А почему ей, Евфимии, этого не знать? Акилина говорит, что это хорошо. Может, не так скучно жить в монастыре станет.

Иван Купала, летнее солнцестояние. Черемухи и сирени отцветали, аж голова кружилась. И тревожно было на душе. Ближе к двенадцати часам ночи позвала Евфимию из кельи Акилина. И скрипучими лесенками, переходами пошли они бесшумно с Акилиной. Петляли, петляли по коридорам, спустились в темный подвал. Там Акилина стукнула по стене костяшками пальцев, особливой дробью. Стена обнажила узкую щель, это камень в ней повернулся. Протиснулись в щель, камень повернулся, и – сплошная стена за ними, даже страшно стало Палашке-Евфимии. Еще долго шли они подземными коридорами, поворачивали незнамо куда, спускались ниже, поднимались выше. Впереди забрезжил свет.

И увидела впереди Евфимия большую залу с закопченным потолком и каменным полом. И было там много людей, они сидели на каменных лавках. Среди них Евфимия заметила и многих мужчин. Это её смутило.

Монастырь еще при первом знакомстве поразил её своей обширностью. Каменные подвалы, древние подземные переходы, много закутков, келий, ниш в стенах. К древним монастырским стенам выходили каретники и сараи дворцовых усадеб. В монастыре служили дворниками и истопниками дворцовые крестьяне. Днем на монастырском дворе работали и косари, и кузнецы, и пильщики дров, и каменщики, и плотники. Но с заходом солнца они все удалялись, с монашками им говорить было запрещено, разве только по делу. Но здесь люди собрались молиться? Что же это такое? Не губит ли она душу свою?

Евфимия увидела овальный чан с темной водой, подымавшийся посреди залы из ямы. По краю чана были расставлены зажженные свечи. И тихий голос прозвучал:

– Восстаньте!

И все, кто был в зале, собрались вокруг чана. И пошел из него голубой пар, запахло пряной травой, замелькали зеркальца по стенам, и кто-то невидимый затянул песню:

И огромный барабан где-то у потолка грохнул, и из чана, из пара вынырнула женщина в маске с прорезями для глаз. На ней ничего не было, только длинные черные волосы спускались до колен.

– Кто это? – спросила пораженная Евфимия.

– Мать сыра земля это! – шепнула Акилина. – Сейчас она будет одарять всех плодами своими, и надо есть.

Пение звучало из темноты, от стен, куда не доставал свет свечей. А мать сыра земля протягивала всем поднос, на котором лежали грибы, ягоды и коренья, каждый присутствующий должен был съесть пару ягод, один гриб и один корешок.

Съела ритуальный корешок и Евфимия. Ей стало легко и свободно, как от хорошего вина, к которому её успел приучить Пьер Жевахов, виденья прошлой жизни замелькали перед ней. А невидимый барабан ударил еще раз, и в центре чана не было уже матери сырой земли, а стояла там монашка Досифея, и глаза её сияли сильнее обычного.

Досифея обводила глазами собравшихся людей, и сердце её наполнялось гордостью. Она объединила их и дала им радость. Все больше их приходит сюда с каждым разом. Её учение правильное. Рожденный от старейшей монахини ребенок. Кто его мог вскормить здесь, в монастыре, если мать через два месяца умерла? И Досифее стало ясно, что это Бог послал ребенка-Христа, чтобы напомнить людям о себе.

И теперь Досифея подняла перед всеми на медном подносе маленькое существо. Ребенок был опоен дурманом, он недвижно лежал на золотом вышитой подушечке.

– Вы слышали, что Евпраксия родила? – звучно спросила Досифея. Знаю, слышали не все. Но вы все знаете, что её уже отпели и похоронили. Почти столетняя родила. Разве сие не чудо божие? Чудо! И вот её ребенок, чудом рожденный, ребенок сей – есть маленький Христосик. Он не рожден, чтобы жить, он рожден, чтобы людям было причастие. Вас попы причащают телом Христовым. Но разве то, что они дают – это и есть тело Христово? Обман! Вот настоящее тело Христово, мы причастимся, и удостоимся святой благодати и бессмертия. Все ли готовы причаститься и сохранить тайну нашего причастия?

– Все! – прошелестело в ответ как вздох.

– За разглашение тайны нашего причастия – смерть! Согласны?

– Истинно так! – прозвучало в ответ.

И опять где-то вверху громыхнул барабан. В руке Досифеи сверкнуло трехязычковое копийцо, по её просьбе его сковал неделю назад находившийся ныне в этой же зале коваль. Досифея ударила копийцом ребеночка в затылок, и тотчас ей подали медную чашу, в которую она слила кровь.

– Подходите, причащайтесь помалу! Каждый должен хоть губы омочить!

Подходили, причащались все до единого. И не дико было, а благостно.

А Досифея передала блюдо с умерщвленным ребеночком двум монахиням и сказала:

– Сейчас они тело Христово расщепят и запекут с тестом для дальнейшего причастия. А вы все разбирайте пруты и плети. Помолимся, попросим у Господа, чтобы Христос вошел в нас и сделал нам жизнь благую. Скинем одежды и станем как были рождены!

С этими словами Досифея первая скинула с себя платье и рубаху, и все, при свете догорающих свечей, увидели перед собой прекрасного юношу! Евфимия уже ничему не удивлялась, после долгой скучной жизни она попала в мир, где все было наоборот и все было удивительно. Глядя на обнаженного Федьку-Досифею, Палашка-Евфимия ощутила отчаянное желание.

Она слышала, как поют: «Боже наш, выйди на нас!» Дым над чашей поднимался, дурманил, а затем из кипящей красной воды крест воссиял. Все пали ниц, и находились так, пока туман не начал медленно рассеиваться. Тогда восстали, стеная, обнимались, ликовали. Приобщение к великой тайне! Кровь богомладенца Христа! И на сердце стало так благостно, как будто ангел взошел, и взыграли воды в Силоамской купели в Иерусалиме. Все запели и закружились по зале, хлеща себя плетьми и прутьями, все запели вслед за Досифеей:

И вот уж кто-то истерически завопил:

– Катит! Катит!

– Полуна помара!

Еще ударил барабан. И мужчины стали хватать женщин, валить их на каменный пол, где придется, Евфимия взвизгнула и рванулась к Досифее, к юноше великому и ангелоподобному.

Содрогания тел вокруг заставляли Евфимию бесноваться. И Федька вспомнил, что не раз встречал эту красивую послушницу в переходах монастыря. Да не замечал как-то. А в ней таилась удивительная сила, и Федька пытался эту силу укротить, да не получилось, чем сильнее укрощал, тем больше она бушевала.

– Ты мой волшебный Христос! – шепнула Евфимия Федьке, когда уже совершенно изнемогла в его объятиях. Федька и сам обессилел. Они дольше всех соединялись, потому Досифея поспешила встать и огласить:

– Стряпухи принесли тело Христово! Причастимся и подкрепимся, братья и сестры!

Все собрались возле блюда с хлебами, отщипывали, жевали. Потом Досифея всех их кропила кроваво-красной водой из чана. И пела непонятные молитвы. И опять ударял барабан, и опять все совокуплялись. Иногда пары менялись, но Палашка Федьку не хотела отдавать никому. Во время одной из передышек она спросила Федьку:

– А точно ли истинная это вера, ведь в Евангелии об этом не сказано?

Он высокомерно ответил:

– Что тебе – Евангелие? Я всем вам сам есть живой Евангель! Смотри! – Федька взял с полки у стены Евангелие, принялся вырывать из него листы, жевать и проглатывать их. – Видишь? За неделю всё съем! Будете молиться моему животу! У меня в нем отныне будет всё Евангелие!

– Будем! – отвечала она, прижимаясь к его животу своим животом и ощущая божественную твердость внизу Федькиного живота. И опять прозвучал барабан, и Досифея облеклась в свои одежды и возгласила:

– Оденемся, братья и сестры, и разойдемся с миром. Помните, все мы приобщились великой тайны, и отступника ждет смерть, где бы он ни укрылся. Божий огненный меч повсюду найдет его и покарает! С богом!

Уходили из залы потихоньку, по одному и парами. Евфимия шла с Акилиной, одурманенная. Она спросила подружку:

– Мы еще вернемся в эту залу?

– Вернемся! Это называется «корабль».

– Почему «корабль»?

– Потому, что мы плывем на нем к счастью!

– К счастью?

– Ну да! Разве мы его ведали в своих деревнях? В городах? Кто от счастья большого в монастырь ушел? Тут половина беглых. Кто от барина бежал, кто от голода, кто от смерти. А счастья-то хочется.

– Хочется! – вырвалось у монахини Евфимии.

 

9. КОНЕЦ СКОРПИОНА

Грузинский царевич Бекар был красив и изнежен. Каракулевая шапка была крыта алым шелком. Голубая черкеска сияла золотыми газырями. Кинжал его был тоже в золотой оправе. Спокойно глядели его серые глаза с томной дымкой. Черные усы и бородка оттеняли шелковистость и гладкость кожи, покрытой золотистым загаром.

Царевич бежал из родных мест из-за угрозы попасть в персидский плен. Взял с собой самое ценное, что легко было навьючить на лошадей и верблюдов. Был в караване даже один индийский слон. Он волновал воображение всех, кто только встречался с поездом Бекара на его пути в Россию.

Караван сопровождали двадцать всадников, все молодые и красивые, на легких грациозных скакунах. Верхами ехали и грузинки, лица которых прикрывались шалями. Женщины, а с лошадьми управлялись привычно, гарцевали, позвякивая массивными монистами и браслетами.

Бекара предупреждали, что на Руси на лесных дорогах много бывает разбойников. Его спутники всегда были начеку. Уже вечерело, когда караван подошел к последнему перед Москвой яму. Комиссар почтовый станции Гаврила Насонович, узнав о том, что просится на ночлег такой огромный караван, вышел сам на крыльцо, изумился, увидев слона. И сказал:

– Верблюды еще – так сяк, но эту скотину я во двор завести не дозволю. Для неё и корма нет. Да еще лошадей мне затопчет.

Но явился начальник стражи царевича, высокий, властный и вспыльчивый грузин, и сказал комиссару:

– Мы гости императрицы российской, как смеешь ты, грязный шакал, указывать нам насчет слона или чего другого? Делай, что тебе велят! И моли Бога, чтобы я не прирезал тебя вот этим кинжалом, как худую овцу!

Гаврила Насонович уж и не рад был, что с таким человеком связался. Слона провели во двор, и поскольку в конюшне он не помещался, плотники тотчас отгородили часть двора, куда была постлана солома. Грузины разожгли во дворе костры, принялись варить кашу, жарить шашлыки и печь лепешки. Как не убеждал их Гаврила Насонович, что в доме есть печи и там пищу готовить удобнее, все было напрасно.

Гаврила Насонович вернулся в дом, стал нюхать нашатырный спирт и тереть виски английской солью. Сгорит станция, идти Гавриле Насоновичу в Сибирь.

Грузины развьючили одного верблюда, расстелили во дворе ковры, Нацедили в кованые серебряные кувшины вина из бурдюков, похожих на жирных баранов. Выпили и затянули гортанные песни. В это время во двор вошли два священника и дьячок с ними. Увидев пирующих горцев, благообразный длинноволосый поп перекрестил всю компанию и, тряся седыми кудрями, звучным и раскатистым голосом возгласил:

– О! Пресвятая Владычице Богородице, Небесная Царице, спаси и помилуй грешных рабов сих путешествующих. От напрасные клеветы спаси и от всякие беды-напасти и внезапные смерти. Помилуй в дневных часах, утренних и вечерних и во все времена. Сохрани их – стоящих, сидящих, на всяком пути ходящих, в ночных часах спящих, снабди, заступи и защити. От всякого злого обстояния, на всяком месте и во всякое время буди им, Мати Преблагая, необоримая стена, крепкое заступление всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь!

Второй поп махал кадилом, и прекрасный аромат ладана смешивался с запахом шашлыка. Дьячок звонким тенором подпел попу:

– Господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй нас!

Сидевший в раскладном деревянном кресле царевич благодарственно поманил священников:

– Выпейте с нами, божьи слуги, берите кувшины и наливайте себе вина, кому сколько надобно.

Попов и дьячка долго уговаривать не пришлось, они сразу же взялись за кувшины, предварительно перекрестив их, а старший поп сказал, что надо благословить и бурдюк. Грузины не возражали. Никто не заметил, как попы подсыпали в кувшины и в бурдюк порошок.

Веселый привал продолжался, гортанные песни огласили округу. Догорали костры, их пошевеливали палками, и в ночной тьме взлетали и таяли искры. Во дворе становилось всё тише и темнее. Укрывшись буркой, уснул Бекар, задремал рядом с ним начальник охраны, захрапели красавцы-наездники, и сомкнули прекрасные глаза юные грузинки. Тут же прилегли и священнослужители. Старший поп сказал другому шепотом:

– Ну, Глындя, валите в дом, свяжите начальника станции, всех мужиков. А ворохнутся – режьте сразу. Лучше не стрелять. Нам барабанить вредно. Как там управитесь, начнем царевича потрошить. Грузинцы будут спать до второго пришествия. Мы им изрядно порошка в вино натыркали.

Глындя и Мухин потихоньку отправились в дом. Мухин играл роль дьячка. В одежде священника был Глындя, надевший кудрявый парик.

Люди Бира давно следили за караваном. Решили переодеться во все церковное и потрошить караван на станции. Здесь нападения никто не ожидает. Поп и дьячок зашли в помещение станции. Спросили комиссара. Служанка сказала, что барин у себя в кабинете. Зашли. Поп обратился к Гавриле Насоновичу:

– Если тут у кого-нибудь оружие? Возле яма подозрительные мужики бродят, кабы разбойники на царевича не напали.

– У меня есть пистоль, да еще один чиновник ночует, у того – сабля.

– Мужиков в доме много ли?

– Да всего четверо. Я, чиновник тот, два конюха.

– Тогда получи благословение мое! – Глындя оглушил Гаврилу Насоновича пестом, обмотанным тряпицей. Затолкал ему в рот кляп и обыскал. Без шума отобрали саблю у чиновника. В людской Глындя предложил конюхам выпить наливочки, достав из-под рясы синий штоф. Те обрадовались дармовой выпивке:

– Это, батя, по-божески. Благодарствуем, значит!

Они не знали, что Бир самолично на прошлую ночь ставил упревать в печь горшок, замазанный тестом. Настой трех дурманных корешков, настоянных на вине, запаренных в печи, мог бы свалить с ног и слона. Всех женщин на станции связали, и каждой заткнули в рот кляп.

Атаман запалил факел, и тотчас во дворе появились люди в масках и в капюшонах с прорезями для глаз. Опоенные дурным порошком грузинские воины не сразу смогли и глаза продрать. Отчаянный визг подняли грузинки, они вина не пили, потому сразу и проснулись. Проснулся и недоуменно озирался царевич, голова его была свинцовой, его мутило. Но не зря он был царского рода, он нашел в себе силы шепнуть ближайшей служанке, чтобы она и её сестра поскорее бы проглотили бриллианты и другие драгоценные камни из его шкатулки.

Грузинки принялись глотать драгоценности. Разбойники между тем рубили и кололи пиками охранников, вспарывали тюки, Глындя отрубал у грузин и грузинок перстни вместе с пальцами.

Царевич Бекар и еще один грузин изловчились и выстрелили в эту толпу из пистолей. Кто-то обронил факел, и запылали сеновалы и конюшня. Дико заржали и забили копытами погибающие лошади. И тут случилось непредвиденное: взбесился слон. С гневным трубным звуком он разломал свой загон и помчался, топча всех, кто попадался на пути. Визг, вой, рев!

Но и в этой суматохе Бир не растерялся. Он своим огненным оком углядел пожиравших драгоценности грузинок. И крикнул сквозь огонь и свару Мухину и Глынде:

– Вон тех двух дур хватайте! Вон ту – в голубом и эту – в розовом! Да хрен с ним, с царевичем, тащите этих двух дур! Мать вашу!

Мухин и Глындя, рискуя головами, ухватили указанных грузинок и поволокли в ночь со двора. Грузины постепенно приходили в себя, даже исколотые, изрубленные, опоенные дурманом, они не спешили сдаваться. Гремели фузеи, мушкеты, пистоли, а один грузинский юноша метко и бесшумно стрелял из лука. Казалось, в этом дворе дерется сам герой грузинского пиита Шота Руставели. Вот он сам – «Витязь в барсовой шкуре»!

Но Бир этой поэмы не читал. На лесной поляне, при свете факелов, он приказал связать грузинкам руки. С одной позабавился сам, с другой позволил сделать это Глынде. Мухин отошел со света. Он не мог на это смотреть, его подмывало вмешаться. Но нельзя было. Разбойники – стая волков. Бир – вожак. Разорвут!

Когда Мухин вернулся на поляну, он увидел, что животы у грузинок разрезаны. Бир в красном свете факелов красными от крови руками рылся в животе одной из грузинок. Он извлекал драгоценные камешки и ругался:

– Азиаты, что придумали, камушки жрать! Сережки и те поглотали. Дикари, мать вашу!

За болотом на опушке Бира ждала карета, усаживаясь в неё, он сказал:

– Разбегайтесь в разные стороны! Кто куда. Затаитесь пока. Добычу только Марье сдавайте. Через месяц под мостом встретимся.

И нахлобучил шапку по самые глаза. Кучер взмахнул хлыстом – только Бира и видели.

В это же самое время Захар Петрович Коровяков вместе с другим бывшим гусаром и тоже страстным охотником Гансом Гансовичем Шнадером выехали из Шараховки на конях в охотничьих шляпах с перьями, с ружьями, с рожками и пороховницами.

– Вот так и надо выезжать до света! – сказал Захар Петрович. – В наших лесах дичи почти не осталось, проклятый Еремешка-сосед всю её без разбора пострелял. Ну теперь, кроме нас, никто тут не охотится. Старый князь, слыхать, болен, а молодой в Петербурге службу правит. Может, теперь и дичь в наших лесах появится. Может, нам уже сегодня повезет.

За охотниками с визгом и лаем бежала свора собак. Захар Петрович осматривал поля и леса из-под руки:

– Хоть бы зайчишку какого загнать.

Вдруг Ганс Гансович Шнадер простер вперед руку:

– Смотрите, это есть медведь, там, у озерка, отшень бистро бежит!

– Это не медведь, а черт знает что! – удивленно воскликнул Захар Петрович Коровяков. – Это… чудовище! Ату его! Раззай! Ату!

Шнадер затрубил в рог. Свора с бешеным лаем бросилась вперед.

В ответ раздался как бы голос громадной осипшей трубы. Потому что перед охотниками был убежавший из горящего яма индийский слон. Он несся по русской равнине как сказочный великан. Собаки кинулись ему под ноги, и некоторые из них были сразу же раздавлены. Слон рассвирепел, готовый крушить все на своем пути.

– Какая удачная охота! – вскричал Захар Петрович Коровяков, изготавливая ружье. – Стреляйте, Ганс! Слон! Сколько будет жаркого! Мы сделаем из сего слона прекрасное чучело для моего дома! Об сей охоте будут вспоминать мои внуки и правнуки!

Слон обхватил Захара Петровича за талию хоботом, поднял и швырнул в кусты. Ганс Гансович Шнадер бросил ружье и пустил своего жеребца галопом в сторону Шараховки.

Слон с победными воплями и хрипом пронесся мимо рощи, пруда и скрылся в утреннем тумане. Если кто его из крестьян и видел, то принял, конечно, за демона, посланного на землю за грехи наши тяжкие…

А на другой день Левшин созвал своих сыщиков и стукнул кулаком по столу:

– Бир караван царевича Бекара раздербанил! Достать Бира! Хоть из под земли выкопать!

Переодевшись нищим, Томас обошел десятки воровских притонов. Притворялся глухонемым, мычал, протягивая ладошку за подаянием. Зашел он и во Всесвятскую баню. Там ему повезло, он узнал в одном из посетителей Мухина! Банщик хотел, было, прогнать оборванца, но Мухин сказал:

– Пусть немтырь погреется, тебе жалко что ли?

Поскольку Томаса приняли за глухонемого, то и говорили при нем не стесняясь.

– Черт его знает, зачем атаман зовет, – говорил Глындя. – Может, распознал, что я один камушек из грузинской добычи за щеку спрятал? Тогда – конец мне. Но зачем-то и тебя велел прихватить. Делать нечего, сейчас нарядимся, как ходят люди старого обряда, бороды прицепим, медные кресты наденем и пойдем. Он ведь под старообрядца рядится, Бир-то, вот и не могут его взять.

Глындя пошептался с банщиком, и тот выдал им нужную одежду и парики. Вскоре Томас уже следовал за Глындей и Мухиным. Но осторожно, прячась за деревьями, останавливаясь и выжидая, чтобы они отошли подальше. Они свернули в старообрядческую слободу. Старообрядцев в Москве теперь не трогали, если они открыто не выступали против главенствующей церкви. Самых ярых давно уж выслали в далекую Сибирь. Да еще много их окончило дни самосожжением в годы правления Великого Петра. Нынче они тихо жили в добротных каменных домах, за высокими заборами, пили воду только из собственных колодцев. Никогда в дома свои посторонних не пускали. Резали ложки на продажу, держали пасеки и за закрытыми ставнями крестились двумя перстами перед черными иконами.

Бир выдавал свою усадьбу за старообрядческую. Дома его в усадьбе были сложены из особо крупного камня, смотрелись настоящими крепостями. Между двумя заборами бегали голодные сторожевые собаки, каждая ростом с телка. Усадьба была на отшибе, среди старых лип, ставни на этажах и в полуподвалах были всегда закрыты. Зная нелюдимость старообрядцев, соседи не очень удивлялись отгороженности от мира сей усадьбы. И обходили её стороной. А этого Бир и добивался.

Не дойдя до усадьбы шагов двадцать, Глындя широко перекрестился двуперстием, а затем воздел вверх два перста, словно указывал в небо. Тотчас в массивных дубовых воротах отворилась небольшая калитка и из неё выглянула старуха неопределенных лет, одетая в нелепую хламиду, вполне похожая на ведьму. Она поманила их крючковатым пальцем. Первым в калитку юркнул Глындя, Мухин последовал за ним. Калитка захлопнулась. Старуха принялась лязгать крючками и щеколдами. Затем сказала пришельцам противным визгливым голосом:

– Стойте здеся, молодчики, да не шевелитесь, если не хотите, чтобы из вас кишки вместе с вашим дерьмом выпустили! Сейчас атаману о вас доложат, а уж он решит, что с вами делать. То ли вас в выгребной яме утопить, то ли шкуру с вас на барабаны содрать.

– Ты поговори мне еще! – дернулся к странной старухе Мухин, и тотчас получил удар в переносицу, от которого зашатался и замер, ухватившись рукой за частокол, причем сразу две собаки кинулись к нему и заклацали зубами, стремясь отгрызть пальцы. Он едва успел отдернуть руку.

Сопровождаемые сей старухой, они прошли к дому. Она обвела их вокруг дома, указала девять каменных ступенек, ведущих в полуподвал. Глындя с Мухиным застыли в нерешительности, но старуха наставила на них пистоль. Спустились по ступеням, открыли дверцу, вроде чуланной, Мухин отшатнулся, увидев, что навстречу ему летит окровавленная человеческая голова. Она все же стукнула его в плечо и полетела обратно.

Где-то в глубине мрачноватого полуподвала послышался смех, похожий на детский. Навстречу разбойникам прилетело сразу две отрубленные человеческие головы. Они стукнулись о пришельцев и отлетели. Но Мухин успел заметить порезанные щеки и носы этих несчастных. Пообвыкнув в темноте, Мухин и Глындя увидели, что человеческие головы привязаны волосами к веревкам. Другие концы этих веревок были прикреплены к крючьям на потолке. Два подростка, мальчик и девочка, развлекались тем, что оттаскивали головы к противоположной стене, а затем резко отпускали их, они и летели в направлении двери, а затем – обратно.

Девочка сказала:

– Хороши качельки! Ай, не понравилось? Если вы тяте много денежек не дадите, он вам тоже головы отрубит и даст нам играть.

Старший мальчик сказал:

– Может, я сам вам дурные башки и срублю. Тятька мне за такое дело всегда ефимок дает. Да нечасто это случается, вот беда-то!

В этот момент в полуподвал через открывшийся вдруг проем в стене вошла дородная чернобровая женщина. Её лицо и её фигура излучали здоровье и добродушие. Погладила ребятишек по головам, сунула по прянику. Потом сказала Мухину и Глынде:

– Просим покорно, наступив на горло! – и показала белые мелкие зубы.

Глындя поспешно снял картуз, начал кланяться:

– Я чаю, се атамановы чады? Вроде как лицом смахивают на него?

– Наши! – еще раз улыбнулась женщина. – И уж такие озорники. Им хоть говори, хоть нет, все в подвал этот лезут. Ну, проходите, атаман ждет вас в соседней палате!

Они прошли в другую полуподвальную комнату, а там топился громадный камин и висел на дыбе могучий мужик, в бархатном камзоле, руки его были вывернуты, он хрипел и ругался. Возле дыбы стоял с кнутом сам Бир. Еще Мухин и Глындя увидели массивную дубовую скамью возле стены. К той скамье веревками были прикручены девица и мальчик, весьма похожие на мужчину, который теперь был под пыткой.

Рядом с Биром стояли две странные старухи. Они были в балахонах, напоминавших платья, в смазных сапогах, рамена их были не по-женски широки, лица грубы, а голоса – тонки и противно писклявы.

Бир отер пот со лба и сказал Мухину и Глынде:

– Вы как раз вовремя подоспели! Мы с Кондратием Селиверстовым и Петрой Демьяновым уже умаялись сего рыжего злодея пытать. Верно бают, что рыжий человек обязательно – бесстыжий! Так оно и есть. То – купец. И богат, шельма, несметно. В трактире на Яузе подслушали наши послухи его разговоры. Похвалялся он перед своими знакомыми богатеями тем, что золото и камни дорогие со шкатулкой в своем доме так запрятал, что хоть весь дом разломают, а шкатулку ту сроду не найдут.

Что же нам, бедным, делать? Вот лупим его и кнутами, и палками. Устали так, что уже все члены ломит, а у него никакого милосердия к нам нет, не сознается. Можно было бы прут накалить да прижечь его как следует. Так ведь у меня-то сердце доброе. Я ведь всегда по-хорошему хочу все дела улаживать, сами знаете! Нет, не буду я его жечь! Да у меня и баба суровости не любит. Ну-ка, Глындя да Муха, вы со свежей силой теперь пришли, подержите-ка куманька за задницу и за ноги, а Кондратий с Петрой его окрестят по-своему, в свою веру скопческую обретут.

Глындя и Мухин подошли к дыбе, ухватились за мужика, не понимая еще, как его держать надо и что с ним теперь делать будут.

Похожий на громадную старуху, Кондратий вытащил из-за голенища сверкающий кривой нож, изогнутый так, что даже был похож отчасти на серп, и затянул визгливым дискантом нечто вроде молитвы:

Кондратий ухватил мозолистой шершавой дланью купца за мошонку и член и быстрым круговым движением отсек эти предметы мужского достоинства, а Петра тотчас провел по этому месту раскаленной в камине ложкой, у которой была длинная костяная ручка. Кровь на месте раны в момент подернулась коркой ожога. Мужик нутряно зарычал.

Кондратий Иванович продолжал петь с подвыванием:

Плевался и рычал мужик. Привязанные к скамье девушка и мальчуган зашлись в крике. Бир окатил мужика на дыбе ведром холодной воды и спросил:

– Ну? Теперь-то скажешь, где клад лежит?

Мужик хрипел, ему было не до разговоров, но было видно, что он отрицательно мотает головой.

– Ах ты сволочь! – осерчал Бир. – Сколько с тобой, дураком, можно возиться? Вот уж рыжий так рыжий! Ну ты, рыжий, знай, что не только сам больше детей не будешь иметь, но совсем у тебя потомства не будет! На тебе все кончится! Понял? Я ведь не зря в своем доме секту скопческую приютил. Дом большой, для хороших людей места хватает. Все их гонят, а люди славные. Они грешников в святых превращают. Вишь у них на груди висят вместо крестов серебряные полтинники? Это от чистоты и доброты. Они всё округлое любят. Кондратий Иванович – наиглавнейший в Москве и во всей России скопец! Он столько уже людей побелил, поголубил, очистил и к истинному Богу привел! Сейчас он и твоему мальчишке все отчекрыжит, за милую душу. Так что внуков тебе не дождаться!

Мужик сплюнул кровью и прохрипел:

– Небось дождусь! Марья вон родит кого.

Бир изо всех сил хлестнул его кнутом, стараясь попасть по раненому месту. И сказал:

– Брось свое упрямство! Повыдрючивался и хватит! Рассказывай, где клад лежит. Ты, что же думаешь, что Кондратий одних мужиков скопит? Он и баб убеляет за милую душу! Скажи, Кондратий!

Мужик, старушечьего обличия, подошел к скамье, разорвал на девушке платье и панталоны, мгновенно обнажив её всю. Гадливая улыбка перекосила его лицо, когда он сунул пальцы меж её ног.

– Здесь малый змий похотливый обретается. Ишь, как пружинит, ишь, как краснеет! Ишь, как маслится! А нам не впервой! Это мы побелим в момент! И грудочки отхватим, как гниль с яблока вырежем! И щель зашьем. И желания лишим.

Девчушка мелко дрожала, мальчик пытался освободиться от ремней. Но привязали их прочно.

– Последний раз спрашиваю, где клад? – вскричал Бир. А Кондратий Иванович, тем временем, уже приготовился отрезать брату и сестре все, что, по его мнению, было лишним. И уже нож занес над парнишкой.

В этот момент из горящего камина сами собой просыпались на пол горящие поленья и угли, затем из камина потекла вода пополам с сажей. И вдруг оттуда выскочил черт с рогами, длинным красным хвостом и белым оскалом зубов!

Кондратий, Петра, Леха и Глындя кинулись вон из комнаты, черт не обратил на них внимания. Он выстрелил в Бира из пистолета, пробил ему правое плечо. И стекла зазвенели, и двери затрещали, и завывали подстреленные собаки на дворе. В полуподвал ворвались вооруженные люди во главе с Томасом Девильневым. Черт и Бир катались и хрипели, пытаясь задушить один другого. Биру мешала кровоточащая рана, но сила его была слоновья. Сыщики принялись его вязать. Во время борьбы все переместились к камину, огороженному решеткой в виде перекрещенных копий с острыми наконечниками. Почувствовав, что ему не вырваться, Бир бешено мотнул головой. Одна из пик каминной решетки вонзилась ему глубоко в глаз. Могучий человек этот дернулся несколько раз и затих.

Бир лежал на полу в крови и грязи, в золе и чадящих головешках. Девильнев поднес к его губам перстень с вделанным в него крохотным зеркальцем. Глянул. Сказал:

– Главного живьем не взяли. Это всем нам укор! А как там – другие?

Дверь отворилась, и в полуподвал ввели крепко связанных Мухина, Глындю, Кондратия Ивановича, Петру и других обитателей дома.

Девильнев приказал побыстрей отвязать от скамьи девчушку и мальчика, снять с дыбы рыжего купца.

– Гудошниковы мы! – сказал он, отирая с лица пот, кровь и слезы, охая и стеная. – Ты, старшой, не сомневайся… ой жжет низ живота! Ой-е-ёй! Болит-то как! Но ништо, заживет! Я вижу, что ты нерусской нации, но ты мне теперь роднее родного. Я тебя награжу за спасение. Как же ты разведал, что здесь деется?

– Видение мне было! – отвечал Девильнев. И подумал, что вовсе и не соврал. Действительно, ему снилось это место, снился Мухин, снилась кровь. А обнаружив Мухина и выследив, в какой дом зашел он с дружком, Девильнев вызвал солдат. Отыскал и пожарника, который обычно чистил в том доме каминные трубы. Он нарядил парня чертом, взял шесты и веревочные лестницы, да прихватил для собак отравленного мяса. Шесты позволили перепрыгнуть через заборы, веревочная лестница помогла пожарнику взобраться на крышу. Крики Гудошниковых помешали Биру услышать шум осады.

Теперь он лежал бездыханный. Девильнев приказал отвезти всех обитателей дома в арестантскую. Он горел нетерпением допросить Мухина. Пусть скажет, где же теперь Палашка. Ему-то теперь не видать её никогда. Вечная каторга! Вот что ждет крепостного художника. Сам виноват. Не надо было с бандитами связываться.

Арестованных усадили в экипажи, возле дома выставили охрану. Гудошников всё целовал Девильневу руки. И говорил о щедрой награде. На что Девильнев отвечал:

– Я выполнял свой долг, месье!

 

10. ПЕЛИКАН ПРОСНУЛСЯ

25 апреля 1742 года состоялась коронация императрицы Елисаветы Петровны. В Москве на площадях, где прежде стояли эшафоты и виселицы, плотники сооружали длинные столы для пиршества. И настал день, когда из Петербурга прибыл длинный поезд дорогих карет. У собора, где проходила коронация, было столпотворение. Звонили колокола, стреляли пушки. Крутились колеса фейерверка. Повара прямо под открытым небом на огромных вертелах жарили целиком быков и баранов. На уличных столах уже стояли двенадцативедерные чаны с вином. Служки ждали сигнала, чтобы отвернуть их краны и начать наполнять кружки.

Вечером Томас с еще несколькими агентами присутствовал в кремлевском дворце на торжественном обеде. Сияли бриллианты в прическах красавиц, ленты и ордена на мундирах кавалеров. Великолепна была императрица Елисавета. Сверкало её платье, сверкала маленькая корона в волосах. Лицо её с нежным румянцем дышало молодостью и здоровьем, она весело всем улыбалась. Возле нее находился чернобровый красавец граф Алексей Григорьевич Разумовский. И неважно, что он еще недавно был простым певчим. Этот прилетевший с Украины птенец взлетел так высоко, как многим знатным за всю свою жизнь никогда не подняться.

Неожиданно Томаса сзади окликнули. Он обернулся и увидел Пьера Жевахова рядом с французским посланником маркизом Жаком Иохимом де ла Шетарди. Пьер обнял Томаса и сказал Шетарди:

– Маркиз! Позвольте вам представить моего университетского товарища, Томаса де Вильнева! Получается, куда ни плюнь, попадешь во француза!

– Не надо никуда плевать, дорогой Пьер, – улыбнулся де ла Шетарди, – тем более что французы всегда добры и веселы. Приятно мне встретить в России еще одного соотечественника. Чем вы занимаетесь здесь?

Томас, смущаясь, ответил:

– Служу в канцелярии розыскных дел. Попал туда случайно.

– Вот как! – воскликнул де ла Шетарди. – Вашей канцелярии повезло. Посланник Франции в Турции маркиз де Вильнев, это ведь наверняка ваш родственник? Он очень помог России заключить выгодный мир с турками, за что и получил от Анны Иоанновны орден Андрея Первозванного, высшую награду Российской империи.

– Да он мой родственник, это мой дядюшка, – сказал Девильнев, но я о его подвигах слышу впервые. У моего отца было много братьев, я не со всеми близок.

Посланника позвала императрица, он еще раз поклонился Томасу, сказал, что рад был познакомиться, что при случае подумает о его дальнейшей судьбе, и отошел. Пьер взял Девильнева под руку:

– Как живешь, дорогой друг? Не думал ли ты, что я тебя забыл? Нет, я всегда тебя помнил, но обстоятельства складывались так, что после нашего освобождения я не мог с тобой встретиться.

– Я тоже о тебе часто вспоминал! – сказал Девильнев. – Да и как мне забыть тебя, если даже моя служба о тебе напоминает. На окраине города есть горелые дома, там часто проказили разбойники. И там мы нашли вашу жеваховскую карету с вашим дворецким. Старик был задушен. Ты знаешь об этом?

– Знаю. Скажу еще и о том, чего ты, сыщик, не знаешь. Задушить должны были меня. За мной шла охота. Но у нас несколько одинаковых карет. И я наряжал в свои костюмы своих слуг и заставлял их выезжать в разное время, в разные концы города. Так и сбивал с толку шпионов Ушакова. Я помогал Шетарди готовить трон для Елисаветы. Люблю риск и азарт! Вот почему я не давал тебе знать. Скоро в Петербурге состоится заседание ложи вольных каменщиков, тебя известят. После все решим.

В этот момент с шелестом, подобным шелесту лесных дубрав во время сильного ветра, опустились шторы всех окон, и в зале стало темно, будто мгновенно настала ночь. Где-то заиграла флейта, потом другая, потом грянул оркестр, и разом вспыхнули тысячи свечей белого воска. Зеркала были обрамлены подсвечниками, свет в них дробился и множился. Пары выстроились для полонеза, и впереди были императрица и граф Разумовский.

А на площади люди кидались к бочкам, пили кружку за кружкой, пока могли стоять на ногах. Рвали руками куски жареного мяса. Кричали – виват! Все небо пылало от потешных огней. Прямо на берегу Яузы была поставлена опера под названием «Опечаленная и вновь утешенная Россия». Был также поставлен балет «Радость народа, или Появление Астреи и восстановление золотого века». Все это было в постановке итальянца Ринальдо Фузано.

Москва давно не видела столько веселого и пьяного народа на своих площадях. В небо летели шапки…

После праздников Томас долго ждал вестей от Пьера. Их не было. Чтобы отвлечься от дум, Томас ночами колдовал в Сухаревой башне над своими колбами и ретортами. Однажды из стены вышел старый Брюс и сказал:

– Вам скучно, друг мой, без любимой? Не возражайте! Я знаю! Но я подскажу, как избавиться от тоски. Под старость я был очень одинок. Я хандрил в своем имении. И тогда я стал собирать вокруг села цветы и делать из них девушку. Я создал её из цветов! Глаза сделал из васильков, груди из лилий, всё, всё у неё было из цветов, и всё было как настоящее! Это была сладчайшая и ароматнейшая из всех девушек, каких мне довелось познать в своей жизни. Все в ней было прекрасно. Единственное, чем она отличалась от прочих женщин, так это тем, что не умела говорить. Но, может быть, для женщины это вовсе не такой уж недостаток?

Всё лето я прожил в угаре любви. Все мои диваны и кровати пропитались её ароматом. Я забыл, что я стар. Никогда до этого я не знал подобных сладчайших любовных утех. Я целовал её без конца. Но однажды заметил, что она начала отцветать и вянуть. На дворе была осень. И вот, цветы засохли, осыпались, и от неё остался лишь пучок серых сухих стеблей, веник, которым – хоть пол подметай.

Я решил сделать на следующий год новую цветочную девушку и попытаться сделать её неувядаемой. Но я заболел и умер. Я советую вам продолжить мои опыты. Сделайте весной себе девушку из цветов. Потом облучайте её разными драгоценными камнями. Вы добьетесь! Она станет неувядаемой. У вас будет любимая, которая не просит есть, не требует денег и вина. Идеальная любовница, всегда чистая и нежная. И еще. Чаще читайте вашего гениального земляка Шарля Перро, у него вы найдете подсказки для своего дела. Помните: Золушка превратится в принцессу в алхимической печи. Но прощайте! Скоро запоют петухи! Мне надо уходить!

Якоб Брюс завернулся в плащ и исчез в стене. А Томас заглянул в реторту и увидел, что все в ней перегорело и превратилось в серый безжизненный порошок. Золото опять не удалось получить. А Брюс? Действительно ли Томас видел его? И вдруг Девильнев увидел кусок черной кожи на полу. Видимо, Брюс в спешке зацепился за тот вон торчащий из стены железный крюк, кусок полы и оторвался, но это был кожаный мешочек, старый, потертый.

Девильнев задумался. Однообразие жизни угнетало. Если ты не стар, то хочется перемен, движения. Девильнев ждал вестей от Пьера. Но их всё не было.

И вот к дому, где жил Томас, подъехала карета. В дверь постучал незнакомец и сказал, что он послан Жеваховым.

– Куда мы едем, сударь? – спросил встревоженный Томас.

– В Петербург!

Они помчались. Было слышно, что карета въехала под какие-то своды, стук копыт отдавался очень гулко. Спутник Томаса вышел из кареты, распахнул дверцы. Томас шагнул в полную тьму, удивляясь тому, как быстро стемнело, и нащупывая под камзолом пистоль.

Они вошли в тоннель. Увидели слабое мерцание. Девильнев различил колонны свод, эмблему: пеликан разрывает грудь, кормит детей своим собственным сердцем. В полутемном зале на Томаса надели хитон, масонский фартук. Лопатка каменщика, белая перчатка. В капитуле, в глубине, стоял стол с красной скатертью. Сидели люди в черном. Была раскрыта Библия, рядом с черепом, у которого мерцали глазницы.

Стало светлее, и он увидел ковер с изображением глобуса, солнца и луны, знаков зодиака. Красный алтарь с троном, над которым между солнцем и луной блистает пятиконечная звезда Люцифера. Мастер отпил из чаши и пустил её по кругу. Дали хлебнуть черной жижи и Томасу. У него закружилась голова. Мастер. Слово о духовной сущности человека, о торжестве над материей. Маски. Ожил человеческий череп. В пустых глазницах вытаращились похожие на кошачьи зеленые глаза. Томас почувствовал, что ему опалило брови.

Из черепа прозвучал громоподобный голос:

– Мыслью можно долететь за секунду до самой дальней звезды. Помни об этом. Чувствуй и повинуйся ложе. И ты возвысишься!

Человек в черном вывел Томаса обратно во тьму. Молча сел рядом с ним в карету. И когда Томас вышел из неё, то вновь увидел дом, в котором была его квартира. Он только мог догадываться, что побывал в подвале какого-то из московских дворцов.

И служба пошла своим чередом. Из своего не очень давнего присутствия на коронации Девильнев не мог вынести никакого мнения о новой властительнице великой страны. Нет двух одинаковых характеров на свете, есть только похожие. А от характера человека зависит ой как много! Если меняется властитель, то вся держава ждет: а что будет? каковы будут перемены? каков есть характер человека сего?

Вскоре стало известно многое. Дщерь Петра Великого Елисавета Петровна нрава была живого. Говорили, что танцует хорошо и верхом ездит отменно. Мать наукам и искусствам. Поручила графу Шувалову открыть в Москве первый в России университет. Говорили еще, что она покровительствует театру. Много платит актерам и певчим. Истинно верует. Сходила пешком на богомолье. Установила, чтобы Библия на славянском языке стоила не дороже пяти рублей. Вернула людей из ссылки.

Вернулась «порушенная» царская невеста Екатерина Долгорукова. Говорят, на приеме императрица Елисавета сказала ей:

– Твой царственный жених, мой племянник, умер, а я тебе даю жениха из королевского шотландского рода!

И выдала Екатерину замуж за Александра Романовича Брюса, племянника умершего фельдмаршала. И получилось, что она вернулась в свое родовое имение, где её детство прошло. Ибо фельдмаршал Брюс купил это имение за бесценок, когда всех Долгоруковых отправили в ссылку или казнили.

После свадьбы племянник Брюса нередко приходил к Девильневу в Сухареву башню, чтобы пить вино и жаловаться на жену:

– Она меня считает недостаточно высокородным. Мучения испортили её вконец!

Томас говорил молодому Брюсу о том, что занимается в Сухаревой башне алхимией. И рассказывал о цветочной девушке. Вот бы обзавестись такой! Но младший Брюс только отмахивался:

– Не морочьте мне голову, лучше приезжайте к нам, может, вы как-то оживите эту несчастную!

И Девильнев однажды навестил Александра Романовича в его имении. Старинный парк с оранжереями был великолепен. Но нелюдимая супруга Брюса даже не пожелала выйти к Девильневу. Он видел её мельком в парке. Видел, как было желто её лицо, как тусклы глаза. Невольно думалось о том, как больно ранит людей уязвленная гордость. Могла бы стать императрицей, да не стала! Стоит ли горевать о несбывшемся и теперь уже несбыточном? Странно устроены люди! Она прожила в замужестве всего лишь год и умерла в возрасте тридцати трех лет. Упокоилась в фамильном склепе, оставив мужу шкатулку с китайским жемчугом.

Да, у нынешней императрицы золотой характер. Милосердна к бедным, вызволяет из заточения униженных напрасно. Чего уж желать лучшего? Но в Московском сыскном приказе и в Тайной сыскной канцелярии были одним из указов новой императрицы встревожены. Хорошо-то оно хорошо, но получается, что ничего хорошего! Вслух этого никто не говорил, но все друг друга здесь и просто по глазам понимали.

Императрица отменила смертную казнь. Человеколюбие Богу и людям приятно, кто спорит? А только в той же Москве обыватели теперь боятся и на улицу выходить. Богатых людей даже собственная охрана не в состоянии уберечь. В канцелярии считали, примерно, конечно, и получилось, что за последний год только в Московской губернии от помещиков сбежало сто тысяч крестьян. Куда девались? А никуда не девались. Бродягами бродят, без бумаг, без поручных записей. А бродяга вечно голоден, и волей-неволей надумает что-то украсть или кого-то ограбить.

Дошло уж до того, что шайки на деревни нападают, выкуп со старост берут. А в конце зимы под Москвой на винокуренный завод напали, бревном ворота выбили, охранников топорами зарубили, управляющего в бочке с вином утопили. Все перепились, с собой в ведрах и флягах много вина утащили. А то, что в заводе осталось, – подожгли, чтоб никому не доставалось. И завод сгорел, и селенье при нем сгорело.

Девильнев привык спать вполуха, одетым. Ночь-полночь поднимали, и приходилось скакать с пистолетами и шпагой куда прикажут. А то шел в каком-нибудь рядне, изображая нищего, и тоже держал пистоль под кафтаном наготове. Носил рыжие, черные и седые парики, приклеивал то усы, то бороду. Бывал во многих побоищах трактирных и в опасных перестрелках.

Всякого насмотрелся. И уже забылось обещание братьев-масонов о переменах в его жизни. Думал он, что Пьер Жевахов уже и забыл о нем напрочь. Но однажды его неожиданно вызвал Левшин:

– А ты, брат, хитер!

– Почему вы так решили?

– Решил от меня сбежать и молчал столько времени? Я ведь знаю, как долго такие дела под сукном лежат. Ну что ж. Кто-то перед самой императрицей о твоем переводе в армию хлопотал. Теперь уж нам тебя нельзя не пустить. Но ведь теперь война начинается, там тебя убить могут. Откажись!

– Не смею отказываться! Вы же сами сказали, что о моем переводе известно самой государыне.

Получив подорожную и другие бумаги, отправился в вояж. И вот он сидел за чаем в петербургском доме Пьера. Жевахов пояснил Томасу:

– Ведомство твое своих чиновников отстаивает до конца. Отступников оно даже уничтожает. Можешь умереть, скушав чего-нибудь за обедом, либо обрушится на тебя дерево на бульваре, либо кирпич с крыши упадет. Не так-то просто тебя оттуда выцарапать. Служить будешь под началом полковника Петра Александровича Румянцева. Знаешь ли ты, кто это такой?

– Даже не слыхал о таком.

– Его отец, Александр Иванович Румянцев, не кто иной, как внебрачный сын Петра Великого. Так вот, полковник Петр Александрович будет теперь твоим начальником. Это он выхлопотал тебя из сыска. Сам он еще недавно учился в Берлине, но преуспел там лишь по части совращения с пути истинного высокородных немецким дам. Да это и неудивительно. Мужчина это стройный, высоченного роста, великой силы, настоящий лев! Кулаком быка убивает! После нескольких скандалов вернули его из Германии в российскую столицу. Он очень понравился императрице Елисавете, и она сделала его полковником. Он стремится набирать в свой полк богатырей. И я рекомендовал ему тебя. Ты ведь роста немалого и красив в меру, и в своей трудной службе сильно возмужал. Завтра поедем к полковнику, я тебя представлю.

Поговорили еще об общих знакомых, вспомнили Сорбонну. Томас не выдержал и спросил у Пьера:

– А давно ли ты был в своем поместье? В Ибряшкине? Помнишь, как ты писал обнаженную натуру с одной девицы. Кажется, её звали Палашкой? Она по-прежнему живет в вашем имении?

Пьер удивленно глянул на друга:

– Палашка? Понятия не имею! Может, и живет. В Ибряшкине я с тех пор как нас арестовали, не бывал. Некогда. Все занимаюсь политик! Никогда не занимайся политик, шер ами! А то и у тебя не будет ни капли времени. Мне предлагают службу по внешним связям. Скоро я буду занят еще больше. А уж если я выберусь когда-нибудь в Ибряшкину, то первое, что я там сделаю, выпорю как следует негодника Еремея! Он опять не прислал мне денег! Вот уж скотина так скотина! Таких скотов и свет не видал!

 

11. ВЕНЕРЫ И АПОЛЛОНЫ

Гуляла по Летнему саду, разглядывая статуи, юная баронесса Матильда фон Танненберг. Она прибыла с мужем из Москвы, чтобы осмотреть достопримечательности Петербурга. Муж задержался в адмиралтействе, и юная особа прогуливалась одна. Остановилась возле статуи Аполлона, солнце просвечивало сквозь листву, мраморный юноша был прекрасен. Вдруг из-за статуи появился высокий статный офицер и сказал:

– Неправда ли, мадам, Аполлон великолепен?

Матильда кивнула.

Офицер продолжил беседу:

– А знаете ли, мадам, что вас обманывают?

– Кто и как? – изумилась Матильда.

– Вас, и все дамское общество, уже несколько столетий обманывают эллины и греки. Они же клевещут на нас, мужчин, злонамеренно изображая вот это место! – и офицер указал на фиговый листок. – Настоящее мужское приспособление, мадам, никаким фиговым листком не закроешь, в чем я вас призываю немедленно убедиться.

С этими словами офицер обнял железными руками Матильду, крепко прижал к себе, успев высвободить из белоснежных рейтуз то, что у Аполлона было столь слабо выражено. Матильда и опомниться не успела, как оказалась прижатой задним местом к Аполлону. Она только ахала да всхлипывала:

– Нас могут видеть! О боже мой! Нас могут видеть!

Офицер сурово делал свое дело. И их действительно увидели. Когда взаимное их обогащение подходило к апогею, в аллеи вошел муж Матильды. Он не сразу понял, что происходит, а когда понял, возопил:

– К барьеру!

Офицер, закончивший занятие с Матильдой, приподнял этого господина за воротник и сказал:

– Умолкни, слизняк! Я полковник Петр Александрович Румянцев.

И гордой поступью полковник удалился. О! Барон был не одинок в своем несчастье! Молодой Румянцев брал женщин приступом в самых неожиданных местах. Он грешил с ними в кустах, лодках, бочках, в подвалах, на чердаках, в канавах, в каналах. В казармах, в частных домах и в императорских дворцах. На балах и торжественных обедах, во время театральных представлений и катаний на санях. Стоя, лежа, сидя, на четвереньках, на корточках. В удобных и неудобных положениях. Сдержать наступательный порыв Петра Румянцева было невозможно, да и мало было охотников эти порывы сдерживать.

К императрице Елисавете постоянно поступали устные и письменные жалобы на Румянцева. Однажды она его спросила, играя веером:

– Дорогой полковник, неужто всё, что пишут мне в жалобах на вас, – верно! Вы же еще так молоды!

– Все там неверно, государыня! – ответил Румянцев. – Потому что во сто крат преуменьшено!

– Шалун! – сказала Елисавета, с удовольствием оглядывая фигуру полковника, его дышащее здоровьем приятное лицо. – Смотри, не перебарщивай! Возьми эти жалобы себе, чтобы ты знал, кого тебе надо теперь опасаться.

– Хорошо! Я выучу наизусть их имена!

Он действительно прочитал все жалобы, запомнил всех ревнивых мужей, переписал адреса их домов.

Лето в северной столице выдалось жаркое. Румянцев выводил свои батальоны к Неве для омовения и стирки. Солдаты мылись и купались, стирали белье. Затем белье увозили на телегах для развешивания и просушки.

По команде Румянцева батальоны выстраивались около Невы в чем мать родила. Перед каждым батальоном – голый батальонный командир. Впереди всего полка шагали и выбивали дробь шесть голых барабанщиков. Перед всей этой процессией шагал полковник Петр Александрович Румянцев. Причем мужское его естество находилось в положении полной готовности.

Возле домов, где жили мужья-жалобщики, полк выстраивался в несколько шеренг и по команде полковника делал непристойные движения своими мужскими премудростями. Вместе со всеми проделывал эти движения и только что произведенный в поручики Томас Девильнев. Вообще-то он характер имел скромный. Но не зря говорят, что на миру и смерть красна. В такой большой компании ему было совсем не стыдно стоять голым.

Таким грандиозным образом, среди прочих несчастных мужей, было оскорблено и несколько важных сановников. И они, конечно, высказали свое возмущение императрице. Отец буйного полковника, Александр Иванович Румянцев, только что возвратился из Швеции, где заключил выгодный для России мир. Императрица Елисавета устроила по этому поводу торжественный обед. Во время обеда по одну руку от нее сидел граф Разумовский, а по другую – Румянцев, которому она только что пожаловала графский титул.

Елисавете было весело. Возле широкого и длинного пиршественного стола не было прислуги. Но каждый обедавший мог написать на грифельной доске названия блюд и напитков, которые ему надобны. И блюда и вина эти из особых отверстий сами собой немедленно появлялись возле обедающего.

В этой затее сказалась, видимо, душа Петра Великого, продолжавшая жить теперь в его дочери. Петр Великий любил все необычное, новое, разные приспособления и усовершенствования. Теперь Елисавета весело поглядывала на Александра Ивановича, который подобное чародейство видел впервые.

– Я чаю, ничего подобного при шведском дворе нет? – спросила она Румянцева.

– Ничего подобного нет, государыня матушка, ни при шведском дворе, ни при гишпанском, ни при французском. Это только в твоей империи могут быть всякие чудеса. – Румянцев воспользовался случаем, чтобы польстить. А она с лукавой усмешкой сказала своему незаконному, тайному братцу:

– Ты прав. Только в моей империи могут быть такие удивительные полковники, каков есть твой Петька! Ведь что творит? Целый полк нагишом перед окнами знатнейших людей потрясает своими детородными органами! И сам твой Петька – впереди всех! И кто видел, говорили, что эта штука у него преогромнейших размеров! Весь полк и сам полковник своими мужскими приборами среди белого дня посреди столицы потрясают! Где и когда, в какой империи это было? Распустил ты своего Петюшку!

– Матушка государыня! – воскликнул Александр Иванович. – Сама знаешь, по делам служебным полжизни по разным городам и весям мотаюсь, по заграницам езжу. Без моего призора возрастал, разве ж я виноват? Но ты, матушка, не сердись, я его, обормота, запорю до смерти! Вот, как бог свят, запорю! Сегодня же!

Елисавета милостиво сказала:

– Ну уж так и до смерти! Чай жалко будет такого фантома! Но поучить по-отцовски не помешает. Он же всех моих фрейлин в список своих амурных побед вставил. Куда годится? Экий, прости господи, жеребец неуемный!

– Сегодня же выпорю негодника!

Вечером того дня Девильнев был приглашен к Петру Александровичу Румянцеву. Они договорились о том, что Томас будет давать своему полковнику уроки французского языка.

Петр Александрович встретил его с бокалом в руке:

– Пей, поручик! Учить и учиться удобнее будучи немного выпивши. По себе знаю. У нас на парадах и приемах по-французски говорят почти все, я и сам этот язык разумею. Но императрица требует, чтобы говорили чисто! И часто от сего карьера зависит. Так что я буду говорить, а ты поправляй произношение.

Петр Александрович начал говорить по-французски, но произносил большей частью матерщинные слова. Он пояснил Томасу, что хочет уметь ругаться по-французски лучше всех других россиян. И бедный Томас вынужден был учить его самой похабной ругани.

В разгар этих занятий в комнату быстро вошел граф Александр Иванович Румянцев с десятком дюжих телохранителей и лакеев, державших в руках пучки розог.

– Валите негодяя на диван! – скомандовал граф Александр Иванович. – Пороть его, пока не обделается!

– За что, родитель? – басом вопросил Петр Александрович.

– За то, что своим непотребным буйством матушку государыню в скорбь ввел! За то, что грешный член у тебя чересчур длинный!

– Ну это я восприму как зависть!

– А вот как спустят шкуру с задницы, так тогда как хошь воспринимай!

– Батяня! Меня пороть нельзя! Я полковник! Я в мундире Российской империи! – завопил Петр Александрович.

– А мы пороть будем не мундир, а того, кто прикрылся сим мундиром. Сдирай с него одежу!

Девильнев хотел потихоньку уйти из комнаты, но Александр Иванович его остановил:

– Стой, поручик! Учись тому, что чины от порки не защитят!

Первые розги с оттягом прошлись по голому заду полковника.

Петр Александрович понял, что уговоры на отца не действуют, и теперь можно применить силу. Но надо это сделать так, чтобы казалось, что ему удалось вырваться только случайно.

– Держите меня крепче, держите, не то убегу!

С этими словами он поднялся на диване во весь рост и крутанулся, разбрасывая вцепившихся в него дюжих лакеев. Спрыгнув с дивана, он вышиб ногой оконную раму и выпрыгнул в сад:

– Держите меня, держите, не то убегу! – вопил он, летя быстрее ветра по аллеям парка. Никто не смог его догнать, да лакеи не сильно-то и старались. Догонишь, да получишь такую плюху, что не встанешь, сила у мужика медвежья.

Петр Александрович укрылся в казарме. Всю ночь он там пил со своими офицерами. Пел песни и плясал. Политические события предрекали скорые походы и баталии. Война всё спишет!

 

12. ПЕТЕР УЛЬРИХ ВОСКРЕС

Сколько он пробыл в беспамятстве, Томас не помнил. Очнулся в Ибряшкине, в мезонине, весь обложенный подушками. Мир долгое время был как бы закрыт темной шторой. Её теперь открыли, но от кровати не отвязали. Он был к ней привязан не веревками, а болью. Пахло карболкой, целебными травами, отварами и настоями.

Туманно вспоминались прусские редуты, которые встречали русских солдат огнем. И Девильнев видел сам себя со шпагой на бруствере, когда он, увлекая за собой солдат, оборачивался и кричал ободряющие слова. В том бою ему не повезло, ему разбило осколком ядра голову, его искололи штыками.

Девильнева лечили знахарки-старухи, которых приводил обрюзгший от запоев управляющий Еремей, и врач, которого привез из Москвы Пьер Жевахов. Ежедневно приезжал сосед, помещик Захар Петрович Коровяков, он презентовал бальзам, составленный им самолично, травы, настоянные на медово-спиртовом растворе.

Штыковые раны быстро затянулись, даже и шрамов не видно. А голова болит, не вся, а только правая часть затылка. И ноет, и ноет. И вроде свет в ней какой-то вспыхивает. И мерещится Томасу, что цветы друг с другом разговаривают и ветер шепеляво сообщает им что-то свое, тайное. А уж гром-то гремит, так все понять можно, а если зима, то даже в скрипе снега живут слова. Он врачам об этом не говорит, сочтут умалишенным. Пусть врачи тело лечат. И подставлял Томас то одному, то другому врачу свое обнаженное исхудавшее тело.

– Плюньте вы на эскулапов! – говорил сосед Захар Петрович. – Когда меня изувечил слон, которого какие-то негодяи завезли в наши края, я только этим бальзамом и вылечился. А ведь у меня были сломаны три ребра, рука, нога, и было тяжкое сотрясение головы. Но теперь, благодаря бальзаму, вишневым и прочим наливкам, я жив-здоров. Думаю, и вы скоро поправитесь.

В те дни Девильнев значительно пополнил альбом стихами.

И однажды в конце лета приехал в Ибряшкино Пьер. Он прибыл из Северной столицы. До Ибряшкина уже дошла весть, что императрица Елисавет на Рождество Христово, 25 декабря 1761 года, почила в бозе. Подробностей не знали, кроме того, что царствовать стал Петр Третий, племянник Елисаветы. Но Пьер рассказал, что царствие Пети Третьего необычайно быстро кончилось.

Жевахов пил шампанское и рассказывал доверительно больному Девильневу:

– Мой царственный тезка был, что говорится, ни рыба ни мясо. Бывший фаворит покойной императрицы Елизаветы граф Разумовский вконец споил этого юнца. Получив наконец-то корону, Петя Ульрих только гулял да пыжился. А этого для императора маловато. Своим пристрастием ко всему немецкому восстановил против себя и двор, и народ. Отошел от дел. Сидел в Ропше. Отречение подписал. Только и хватило ума.

Явились к нему с визитом в Ропшу Федя Баратянский да братья Орловы. Алексей и Григорий Орловы – изранены зело в битвах геройских. Воевали с пруссаками. Ну и противно им. Думали: отрекся-то он отрекся, а вдруг в Голштинию кинется, войско собирать? Для того ли мы немцев били, чтобы они снова нам не шею сели? Ну, сели играть в карты, обвинили в плутовстве, затеяли драку, да и придавили под шумок. Я потом с Федором, как с тобой, доверительно говорил. Шутейно его спрашиваю:

– Чего ж ты, голубь, императора задавил?

А он смеется:

– Много ему в карты проиграл, отдавать не хотелось!

Так что сын дочери Петра Первого Анны Петровны и герцога Карла Фридриха Гольштейн-Готторпского, Петя Ульрих, голштинец так называемый, правил даже меньше года. На большее – ума не хватило! Вот и взошла на престол супруга убитого Пети, София Фредерика Августа, под именем Екатерины Второй. Эта женщина – великая мастерица политики и полная сил. Всегда в действии.

Пьер рассказал о столичных новостях. О сказочном возвышении братьев Орловых. О том, кто теперь в чести, кто в опале. Потом таинственно сказал Девильневу, что пеликан отщипнул еще крошечку своего сердца для одного из своих сыновей.

– Врачи сказали, что ты через два месяца будешь вполне здоров. Я пришлю карету, чтобы тебя привезли в Петербург.

– Зачем? – спросил Томас.

– Там узнаешь! – ответил веселый Пьер. – Но поверь, что тебя ждет нечто приятное.

Пьер уехал. Томас чувствовал себя всё лучше, однажды он позвал Еремея и попросил подать свой мундир. Еремей посмотрел на него сумрачно и сказал:

– Указом нашего императорского величества, ты, французский шпион, арестован, и к тебе будет приставлен мой гвардеец!

– Еремей Георгиевич! Охота вам так глупо шутить?

– А я не шучу! Очень скоро ты поймешь. Ты будешь выслан моим указом обратно во Францию, вместе с прочими французами, а подлого лазутчика Петьку Жевахова я прикажу четвертовать вместе со всеми сородичами его.

Девильнев подумал, что Еремей сошел с ума. Нужно как-то сообщить в Москву старому князю. Но тут вошел здоровенный мужик, и на этом мужике был мундир Девильнева, Томас узнал свой мундир по штопке на обшлаге.

– Пленного не выпускать даже до ветра! Пусть ходит в ночной горшок, хоть днем, хоть ночью! – приказал Еремей этому верзиле. Причем мужик ответил по-военному четко:

– Исполним всё в точности, ваше императорское величество!

Мужик стоял на часах с саблей на боку и с пистолем за поясом. Смотрел сурово. На вопросы Девильнева не отвечал. Когда в комнату Томаса пришла горничная Дуняша, Девильнев спросил её шепотом:

– Зачем мужик стоит у дверей в моем мундире? И что с Еремеем?

– Я, барин, не знаю, – сказала Дуняша, – а только теперь это не Еремей, а государь амператор Петр Федорович. А мундир твой отдан самому крупному мужику во всем Ибряшкине, Гавриле! Он назначен капитаном. А еще по подобию твоего мундира девки шьют много других и разных размеров. Будут обряжать всех мужиков. Стало быть, будут одевать ампираторскую армию.

Девильнев тут же незаметно засунул за корсаж Дуняше записку к Захару Петровичу Коровякову. Там было всего четыре слова: «Выручайте с людьми, оружием!»

Еремей между тем облачился в один из праздничных мундиров князя Жевахова, из тех, что хранились на случай в княжеской гардеробной. Все пальцы новоиспеченного императора были унизаны перстнями. Он объявил ибряшкинцам, что все они по его императорскому указу до конца дней своих будут свободны, ни податей, ни поборов не будет, рекрутов верстать боле не станут, а вино курить будет свободно любой человек, сколько ему захочется. Как тут было ибряшкинцам не признать в Еремее императора?

Из жеваховских подвалов выкатили три бочки вина, вышибли днища, Еремей отмерял черпаком каждому в его посудину вино. У кого посудины не было, тому новоявленный император выливал вино в ямку возле бочки. Пожалованный подданный лакал свою порцию лежа на животе. И потом вылизывал ямку, причмокивая при этом. Вот вино уже не зачерпывалось. Два мужика взяли третьего за ноги, опустили головой в бочку, и он сопел там, внутри, вылизывая днище.

Еремей, хоть и исполнял роль императора, успел и сам изрядно откушать из черпака. И повеселел сильно. Наградив тренькавшего на домре Кондратия своим царским пинком, Еремей потребовал:

– А подать сюда немецкую музыку!

Из господского дома ибряшкинские мужики сволокли по лестнице, отделанную резным дубом и перламутром, дорогую немецкую фисгармонию. Еремей уселся на бочонок из-под соленых груздей, растопыренными пальцами принялся стучать по слоновой кости клавиш. Гармония сипела, словно кто-то душил Змея Горыныча, но музыка не получалась. Девки подсказали управляющему-императору, что старый барин при игре нажимал ногами бронзовые доски.

И вот инструмент задышал, из возвышавшихся над ним серебряных труб вырвались протяжные вибрирующие звуки. Под завывания и рокот труб Еремей распростерся, как хищный беркут, над клавиатурой, стараясь захватить пальцами как можно больше клавиш. Он изо всех сил колотил сапогами по ножным педалям. Фисгармония ревела. Ревел и Еремей.

Как раз в это время из Шараховки примчались трое друзей и охотников: Захар Петрович Коровяков, Ганс Гансович Шнадер и дворецкий Коровякова Осип Петрович. Они получили записку Девильнева. Все трое имели при себе ружья. Увидели веселую толпу мужиков и баб, несколько человек в офицерских мундирах, Еремея в странном одеянии. Ничего не поняли. Стали спрашивать: что тут происходит.

– А вот связать их, мошенников! – приказал Еремей-император. И люди в мундирах тотчас стащили всадников с коней. Еремей приказал их раздеть догола и накрепко связать. Это тотчас было исполнено. Затем всех троих вымазали дегтем, вываляли в пуху и принялись бить кнутами. Бедолаги могли только ползти, и они поползли в сторону Шараховки. Скоро они всем надоели, их оставили лежать на дороге, воткнув каждому в голый зад раскуренную трубку. Вдоволь нахохотались мужики, глядя на дымящиеся зады противников, и направилась в имение Коровякова. Там разграбили коллекцию ружей и пистолетов, перестреляли всех собак. Забрали из конюшни лошадей. Шараховские крестьяне, узнав о доброте нового царя, присоединились к процессии.

Еремей возвел нескольких мужиков в ранг князей и графов, и все их называли светлостью либо сиятельством. Шараховского попа Мефодия Еремей объявил митрополитом. А тот пропел Еремею многие лета.

Вскоре за Еремеем, ехавшем на белом породистом жеребце, тянулась уже не одна сотня конных и пеших. Впереди скакали скороходы-глашатаи, трубили в трубы и извещали всех встречных и поперечных, что царь Петр Федорович не умер от геморроидальных колик, как было официально объявлено, а жив. Вот он, красивый, кудрявый (Еремей надел великолепный парик), обещает людям новую жизнь, легкую и сытую. Люди кидались целовать полы его плаща, ноги. Даже некоторые помещики засомневались, а вдруг это вправду царь Петр Федорович?

Отряды Еремея росли, в селах его встречали уже с колокольным звоном. В колоннах шло уже несколько попов с крестами, иконами и хоругвями. «Ампираторская гвардия» грабила все попадавшиеся ей по дороге обозы, все встречавшиеся кареты и дилижансы.

Тем временем Девильнев смочил тряпицу в воде, наложил себе на лицо. Затем смешал в колбе несколько порошков и сунул туда фитилек с огнем. Из колбы повалил густой ядовито-зеленый дым. Стоявший на часах в мундире Девильнева могучий Гаврила закашлялся и завопил:

– Ай, батюшки! Горим! Ничего не вижу!

Томас прошмыгнул мимо него, побежал на конюшню. Оглядываясь, он видел, что барский дом окутали темно-зеленые клубящиеся тучи. Он знал, что пожара не будет. Хоть и говорит пословица, что нет дыма без огня. В конюшне Девильнев нашел только одну худую бельмастую кобылку. Оседлал и поскакал окольной дорогой. Странно выглядел сей всадник в халате. Но на первой же ямской станции он сказал начальнику, что требует доложить в Москву государево дело и предъявил документ. Ему дали лошадей и провожатых. Вскоре уже навстречу «императору» Еремею мчались гусары, ехали в карете Левшин и Девильнев.

Толпа не пожелала выдать своего кумира, который был зело пьян и выкрикивал:

– Руби их, ребятушки, в куски!

Но гусары есть гусары. И военная наука есть наука. Всего троих мужиков порубили саблями, да двоих ранили из фузеи. Остальные разбежались. Левшин самолично дал такую затрещину Еремею, что тот упал в грязь и запричитал:

– Каюсь, я не император, каюсь я – не он!

– Да оно и так видно, что ты дерьмо вонючее, чего же и каяться? – сказал Левшин. – Вот уж доставим тебя в Москву, там будет тебе коронация!

А Девильневу Левшин посоветовал ехать в Ибряшкино и спокойно долечиваться.

 

13. И СНОВА ПЕЛИКАН

Пьер Жевахов прибыл в Ибряшкино осенью. И Девильнев весело рассказывал ему о том, как в его имении объявился император и как бесславно кончилось его недолгое правление.

– Ну его! Мне этот плешивый давно надоел! Давно надо было сменить управляющего. Ладно, теперь уж я его богомерзкую рожу больше не увижу. Еще и мужиков некоторых за глупость сбыть за решетку не мешает. Я рад, что ты поправился, и приглашаю тебя в Петербург в гости.

По приезде в столицу весь день они отсыпались, а вечером Жевахов пригласил его поехать в гости. Но не сказал, куда именно поедут. В карете опять были зашторены окна. И лишь по гулкому стуку копыт Томас догадался, что въехали в подвальное помещение.

А там, в подземелье, женщины и мужчины дивно наряженные. И у каждой женщины – по цветной высокой восковой свече. Дамы и рыцари. Одна, в красном платье, Саломея, дочь царя Ирода Великого. Она сказала Девильневу с адской усмешкой:

– Я потребовала себе голову Иоанна Крестителя.

Другая – Астарта – соблазнила в грех израильтян в Ханаане, третья говорила:

– Я взамен сокровищ завладела мудростью царя Соломона. Нравлюсь ли я вам?

А один мужчина, потеребив уши Девильнева, сказал:

– Я Агасфер, Вечный жид, проклятый Христом.

Еще один кривлялся и хохотал:

– Я царь Ирод Великий, избивший четыре тысячи младенцев, думая, что между ними будет младенец Христос.

Были тут: Понтий Пилат, прокуратор Иудеи; император Нерон, сжегший Рим, гроза христиан. Тут же и Ассурбанипал, Иуда Искариот, предавший Христа.

Все они поклонялись идолу Бафомету, украсившему свой лоб перевернутой звездой Люцифера. Рядом с идолом его жена, Мелита, обнаженная, в короне с рубинами, сидящая на диком кабане. Рыцари и дамы целуют части тела Бафомета, его огромный зеленый член с золотыми прожилками, с мокрым глазом вместо головки члена.

Между ними поставлена католическая дарохранительница, из нее, как бы невзначай, рассыпали облатки с изображением Христа на пол. Девильнев оторопел, разглядывая столь вольную и странную ложу. Такого он и во Франции зреть не мог. Он шепнул Пьеру, что хочет немедленно покинуть сие собрание.

Пьер шепнул ответно:

– Замри и умолкни! Они хотят пережить ужас прошедшего, чтобы отринуть всё темное и грязное в будущем.

Девильнев мысленно перенесся во Францию четырнадцатого века. Тамплиеры. Магистр де Молэ. После разгрома ордена Филиппом Красивым и сожжения де Молэ прах магистра сначала вывезли в Шотландию, затем в Америку. И вот давним чадом повеяло в этом российском подвале.

Действо закончилось тем, что Бафомет благословлял всех желающих ударом своего чудовищного члена по голове. Потом каждый причастился напитком, вытекавшим из-под хвоста Бафомета. Девильнев только сделал вид, что глотнул сего напитка. Вскоре они с Пьером покинули залу, уселись в свою зашторенную карету.

– Зачем было ездить туда? – спросил Девильнев, когда возвратились в дом.

– Затем, что сила любит представиться слабостью, – ответствовал Жевахов.

Еще через день был торжественный обед у графа Румянцева. Там Девильнев узнал о присвоении ему майорского чина. За участие в боях против Пруссии ему вручен был орден Святого равноапостольного князя Владимира.

Герой этой войны Петр Александрович Румянцев весело говорил ему:

– Мне сказали, что ты погиб! Я уж очень жалел, что нет больше моего славного учителя французского языка. И только после войны я случайно узнал, что ты хоть искалечен, но все-таки жив. И я сказал государыне императрице, что твои раны должны быть вознаграждены, хотя бы и с опозданием. Поверь, что я нашел бы тебе славную должность в Петербурге. Но вон Антошка де Скалон назначен служить на Алтае, и он хочет взять тебя к себе.

Девильнева представили генералу Антуану де Скалону. Он, как и Румянцев, отличился в войне. Предки его, гугеноты, бежали после Варфоломеевской ночи в Россию. Антон Данилович де Скалон родился в России и был полностью обрусевшим французом. Отлично воевал, брал Берлин. Теперь он был назначен военным комендантом Бие-Катунской крепости.

– Католики и гугеноты в России делаются просто французами. Не правда ли, майор? – сказал он Томасу. – Предлагаю вам послужить на Алтае. Её императорское величество озабочены нападением Китая на Джунгарию. Племена джунгаров вытеснены со своих земель и движутся на запад. Они вступают в борьбу с подвластными России народами. Там нужно поставить прочный заслон. Понимаю, что вы еще не совсем окрепли. Я еду в те края завтра же. А вас жду зимой. Зимний путь в сибирские края проще, все реки и болота застынут. Дорога будет прямее. Жду. Хоть будет с кем поговорить на родном языке.

Девильнев возвратился в Ибряшкино полный надежд. Узнав о предстоящем путешествии Томаса, явился к нему с визитом Захар Петрович Коровяков. Он уже оправился после огорчительного происшествия. Выпорол всех своих деревенских подданных подряд, не считаясь ни с полом, ни с возрастом. И объявил, что будет пороть их до конца их жизни, всякий раз, как настанет годовщина бунта.

Теперь он принес Томасу свою бобровую шубу. Подарил еще немецкие пистолеты и английское ружье.

– Молодой человек! – воскликнул Коровяков. – Если бы вы знали, как я вам завидую! Вы будете в краях, где не ступала нога человека. Вам придется сражаться с дикарями и чудовищами. Вы будете весь в шрамах и орденах!

– Спасибо! – отвечал Томас. – Шрамов и орденов с меня достаточно. Но долг превыше всего. И новые страны посмотреть будет полезно.

Вызов и проездные бумаги он получил в разгар зимы. При прощании плакали крепостные сиделки, выхаживавшие Девильнева. Им нравился тихий ласковый барин француз. Но не было здесь Палашки. И жители Ибряшкина и окрестных сел ничего не знали о её судьбе.

Из Москвы Томас выехал в шлафвагене. Это была такая огромная карета, имевшая внутри печку для подогрева. Но в ней он смог доехать лишь до Казани. Дальше пришлось ехать обычными каретами. Томас сочинял и читал вполголоса стихи, они помогли ему переносить тряску и качку, холод и жесткость сиденья. Он поглядывал в заиндевевшее оконце кареты, чуть раскачивался и бормотал:

Полтысячи дорожных станций. Подорожные документы должны были свидетельствовать, что проезжающий оплатил «прогоны». Обычно на российской почтовой станции первый этаж – ямщики, бродяги, арестанты, запах сивухи, прелых онуч. Утеха – коптящая сырой осиной печь, большой самовар, полати и лавки, на которых спали вповалку. На втором этаже тепло дарили украшенные изразцами печи-голландки. В буфете звякал фарфор, источали запахи горячие закуски. В спальне широкие кровати были застланы немецкими пуховиками.

На каждой такой станции купцы доставали свою снедь. Иногда некоторые из них угощали Девильнева. Заночевали раз в ямской избе в Барабинской степи, молодой кареглазый и русобородый купчик сказал Девильневу:

– К нашим дорогам надо привыкнуть. Я вот вожу с собой мороженые пельмени и мороженые щи. И в Москву с ними ездил, и обратно мне на всю дорогу своего питания хватит! Мне никакой трактирной пищи не надо. Везу щи в мешке, вроде бы – кусок льда. А вот сейчас разморожу, и поснедаем!

Томас убедился: щи были совершенно свежими и чудесно пахли жирной наваристой говядиной.

Купец представился:

– Шумилов я, Петр Федорович. Из славного города Томска. Вы не к нам едете? В Алтай? Ну что же. Может, когда к нам в город завернете, так милости прощу. Всегда будем рады!

– В отличие от вас, я в своих делах не волен! – отвечал Девильнев. – Я человек военный, еду, куда прикажут. Но если буду в вашем городе, непременно зайду. За щи огромное спасибо. Очень оригинальный способ сохранять пищу свежей всю зиму! А чем ваш город знаменит более всего?

– Приезжайте, сами увидите! Есть и воины, есть и торговцы, и крестьяне. В Сибири жить вольнее, пока что это не все поняли. И слава богу!

В этой дороге Девильнев ознакомился с музыкой бескрайних просторов. Они пели голосом железа и меди. Это звалось бубенцами, которые привешивались за ушки к хомутам, дугам, кистям на уздечках, к седелках и оглоблям. Были колокольцы величиной с кулак, и назывались они «болхарями», а были поменьше: «глухари», «гремки», «шаркунцы». Они подбирались по тону. Изготовлялись кустарно, имена мастеров склонялись на все лады на почтовых станциях. Так тревожно и сладостно было услышать вдалеке в снежном тумане звон бубенцов встречной тройки. Вот чья-то неведомая жизнь мчится тебе навстречу, разминется и умчится в неизвестность.

И во тьме почтовых станций, и в каретах ему светили глаза Палашки, глядевшие сквозь пургу. Впрочем, если она жива, то, наверное, совсем не та. Нет, никогда не вернется её первозданная свежесть. Никогда она не будет такой, какой он увидел её впервые. У него самого поредели кудри, появились в них первые сединки.

Он ехал. Удивлялся перемене пейзажей. Могучие горы сменялись болотами. Потом тянулись бескрайние степи. За ними зелеными морями шумели леса. Потом вставали вновь отроги и причудливые вершины гор. Так он встретил в дальнем пути 1765 год.

Не нужно было украшать елочными ветвями дом, ибо дом его теперь был кибиткой. И она проплывала мимо океанов хвои. А иногда поднимался снежный ураган и пел вослед ездокам:

Отверзались просторы. В горах летели камнепады, сверкали молнии, валились вековые ели и кедры. А на севере мерцали северные сияния, словно оборки платья сатанинской подруги. И всё это была Сибирь, бескрайняя и пока не очень понятная. У Томаса сильно болел проколотый прусским штыком бок.

Много километров кареты и кибитки тащили Томаса Девильнева по сплошной тайге. Потом дорога повернула к югу, всё чаще налетали снежные бураны. И наконец впереди показались горы.

 

14. ЩЕМЯЩИЕ ЗВУКИ ЦИНА

В крепости в обед, как бы в подражание столице, выстрелила пушка. Не так давно получивший генеральское звание и назначенный командующим всей алтайской крепостной линией, Антон де Скалон вышел на крыльцо нового каменного дома и сверил с выстрелом свои золотые часы, подарок императрицы.

В это время пропела сигнальная труба, извещавшая, что на горном пикете появились дымы. Наблюдатель на ближнем к крепости пикете, заметив дым дальнего пикета, дал отмашку. И тогда сорвался с места всадник-скороход. И вот он уже в Бие-Катунской крепости, рапортует у крыльца командующему: на горной дороге замечен караван в два десятка повозок.

Бой барабана. Казаки с фузеями в руках поднимаются на стены крепости. Конные ватаги вылетели из ворот с пиками наперевес. Генерал глядит со стены в подзорную трубу. Караван подошел к Бие-Катунской крепости. Уже видно, что это мирный караван. Несколько саней с русскими крестьянами-переселенцами, карета, в которой, видимо, едут чиновники, верховые казаки, волокущие на арканах несколько нерусских мужиков. Петли, захлестнувшие шею, заставляют их бежать и хрипеть. Но лица их выражают бесконечное терпение: раз надо, значит, надо! Из обитых кошмой санных кибиток выглядывали неведомые загорелые люди в теплых синих ватных халатах и остроконечных колпаках.

Карета остановилась у крыльца комендантского дома. Из неё вылез, разминая онемевшие ноги, Томас Девильнев. Внимательно оглядел он несколько приткнувшихся к горе домишек, длинную казарму, плетни, частоколы, церквушку, казарму и замысловатое строение восточного типа. Удивляло, что солнце здесь пригревало совсем по-летнему. С возвышенных мест здесь уже сочились снеготоки. А еще недавно в степях Барабы Девильнев видел на дороге замерзшего насмерть ямщика.

С крыльца комендантского дома навстречу Девильневу шагнул улыбающийся Антон де Скалон.

– С прибытием в страну золотых грез, господин майор!

В доме Томаса поразило обилие цветов из оранжерей, запах парижских духов. Девильнева приветствовали красивые женщины и два мальчика и девочка – дети генерала. Одна из женщин была женой генерала, другая была её подругой, компаньонкой, француженкой, бог весть зачем пожаловавшей в эти края. Звали её Франсуазой.

Обед был простой, но сытный. Копченое мясо дикого кабана, пироги с рыбой и клюквой, наваристый китайский чай, домашние настойки и наливки. После обеда Антон де Скалон рассказывал Девильневу:

– Каковы здешние народы? Рябит в глазах! Пестрота! Ты видел синехалатников на санях? Это беглые. Джунгарская знать передралась за престол. Цинский император Хун Ли под шумок огнем и мечом прибрал Джунгарию к рукам. Степи и горы заполнены беглыми. В горах и степях бродят шайки хунхузов. Тысячи кибиток откочевали в Сибирь и на Алтай. Есть среди беглых соглядатаи, шпионы. И еще есть отряды в горах. Приходят неведомые люди и требуют дань. Двенадцать алтайских зайсанов обратились к матушке императрице с просьбой принять их под её высокую руку. Нами получено повеление исполнить это.

Еще недавно в моей крепостной линии было очень мало солдат. Несколько крепостей было разгромлено. Но я создал пешие и конные отряды из беглых раскольников, это как бы здешние гугеноты. У меня хорошие кавалеристы из донских казаков и ссыльных украинских казаков. Я строю новые крепости. Не хватает людей. И такой славный офицер, как ты, – большая подмога. Идем в караван-сарай, посмотрим на приезжих.

Они прошли в темноватое здание, возле стен были устроены галереи, а в двух залах размещались экипажи, тюки с товарами, верблюды, кони и люди. Дервиши, коричневые от вечных ночевок под открытым небом и степных ветров и в юбках из грязного рядна, привлекли внимание Девильнева. Они выкопали в караван-сарае яму, насыпали туда горящих углей, разулись, окунули ноги в тазы со святой водой. И вот они стали прогуливаться по углям. Шли неспеша, но как бы пританцовывая. Зрители сгрудились возле ямы, многие глазели сверху с лестниц и галерей, что-то восхищенно покрикивая.

Девильнев подошел к тазу со святой водой, сунул палец в таз, потом понюхал его, лизнул. Соль! Ага! Надо будет когда-нибудь самому попробовать пройти босиком по углям. Дервиши закончили свое хождение, вылили воду из медного таза в кувшин. Протерли таз полами своих юбок. Один из дервишей зазвонил в колокольчик, призывая к подаянию, а второй стал обходить с тазом зевак, сгрудившихся вокруг людей. Кто кидал в таз кусочек лепешки, кто горстку риса. С галерей и лестниц прилетели две монеты. Одну из монет дервиш попробовал на зуб. В этот момент верблюд, меланхолично жевавший обломок веника, брезгливо сплюнул и попал прямо в священный таз!

Дервиши поспешно скрылись. Антон де Скалон и Девильнев вышли из караван-сарая и стали осматривать крепостные укрепления. На крепостной стене сидел синеглазый золотоволосый юноша, в расстегнутом мундире, с однострунным инструментом с необычайно длинным грифом. Под рукой музыканта жильная струна вибрировала и издавала щемящие звуки, способствовавшие грусти. Юноша пел:

– Это поручик Жак Сорель, – шепнул Антон де Скалон Девильневу. – Он недавно по моей протекции переведен сюда из Петербурга, конечно, у него есть там подружка, и в этом диком краю без привычки скучновато.

Поручик вдруг заметил начальство, отложил свой инструмент и поспешно вскочил, застегивая мундир.

– Что за странный инструмент у тебя, Жак? – спросил Антон де Скалон. – Я впервые в жизни вижу такую штуку.

– Сие, господин генерал, китайский однострунный цин. Я подобрал его после одной стычки с вражеской шайкой в горах. Его обладатель был мной зарублен в палатке, когда он звуками сего инструмента вдохновлял нашего неприятеля. Это мой трофей!

– Что ж ты владеешь им по праву и уже неплохо его освоил.

– Так я же музыкант, ваше превосходительство!

– Это хорошо, что у нас есть свои музыканты. Музыка – это голос бога. Можете продолжать свой концерт, поручик, но помните, что в любой момент может прозвучать боевая труба.

Антон де Скалон и Девильнев пошли к центральным воротам, над которыми на башне были видны жерла гаубиц. Бастионы, надолбы, палисады, заостренные бревна в два ряда. Под защитой стен – обширные цейхгаузы.

Антон де Скалон указал на синевшие за стенами крепости леса:

– Там наши форпосты, маяки и полумаяки. Сигнальная система. И все же этого мало, чтобы создать надежный заслон. Нам нужно срочно ставить новые крепости, форпосты и пикеты. Её величество Екатерина Вторая посылала посольство в Китай и получило от Хун Ли дерзкое письмо. Она требует от нас поставить такую линию, чтобы воспрепятствовать проходу неприятеля по суше и пресечь планы выхода его судов из озера Зайсан, в Иртыш. Разведчики доносят, что на сем озере стоят корабли, а на них тысячи отборных воинов ждут команды.

Я понимаю, милейший Томас, что вам хочется отдохнуть с дороги, но время не ждет. Вам завтра придется готовить отряд для похода в горы. Через день вы выступите на встречу с зайсанами и будете потом ждать прибытия Амурсаны к горному озеру страны Телесов. Амурсана – один из претендентов на ханский престол. Великий гунн, великий князь монголов, вот каков его титул! Возит его по степям и горам волшебный конь марал-баши светло-саврасый.

Говорят, он умеет летать по воздуху. Что вы скоро сможете подтвердить либо опровергнуть. И может, воспользуетесь случаем и научитесь у него летать? Нам не помешал бы майор, летающий по небу, – пошутил Антон де Скалон. И продолжил: – В этой экспедиции вы должны быть не только воином, но и дипломатом.

За ужином у Антона де Скалона Томас подивился тому, что генерал в сей глухомани устроился вполне по-городскому. Печь была с муравленными под траву изразцами, с рельефными изображениями жар-птицы и львиных личин. Киоты с иконами, зеркала, портреты Екатерины Второй, графа Григория Орлова. Персидские ковры, дубовые столы и стулья, голландский фарфор.

К ужину было подано много варений и печений. Были канарский сахар и жулярский чай. Вделанные в стену над камином большие часы отмечали тихой музыкой каждую четверть часа.

Франсуаза играла на клавесине и пела песенки далекой Франции. Девильнев глядел, как вздымалась ее грудь, как крошечный рот изображал букву «о», когда Франсуаза брала высокие ноты. Он испытывал противоречивые чувства. Это была женщина с его родины, красивая и по-французски немножечко развязная. Она ему нравилась, но он невольно сравнивал её с Палашкой.

Через два дня он повел свой отряд в поход. Франсуаза стояла на крепостной стене и махала большим белым платком. На встречу с зайсанами отряду идти пришлось долго. Звенящий воздух, ели в распадках, освободившиеся из ледового плена чистые, гремучие реки. Дальние вершины гор напомнили Томасу Альпы. Но была непонятная пока особливость этого горного края. Здесь больше было величия и тайны. Огромный камень был на пути отряда, казалось, вот он, рядом, но отряд был в пути и час, и другой, и третий, а камень как бы отодвигался, не позволяя приблизиться к нему.

Лишь через два дня подошли вплотную к этому странному стражу гор. И было слышно, как в глубокой расселине шумит река. Дальше пришлось вести лошадей в поводу, навьючив на них снятые с телег тюки.

Двенадцать алтайских зайсанов собрались в маленьком таежном аиле. Вокруг них стояли шаманы с бубнами. У каждого на груди по девять кукол, символизирующих девять священных вершин Алтая. Важные старцы с длинными трубками, завидев приближавшегося к ним Девильнева, зацокали языками, поклонились, подали Томасу раскуренную трубку. Он глотнул дыма и чуть не задохнулся. Крепкий табак курили зайсаны! Затем все расселись под елями на камнях, покрытых коврами. Камни стояли полукругом, в центре горел костер. И жарилось мясо дикой козы. И пеклись лепешки.

Старший зайсан заговорил, и алтаец толмач перевел:

– Велик Алтай. И мы, двенадцать зайсанов, им правим. Было так, что мы не платили никому. Теперь приходят многие и требуют дани. Бегут люди из разоренной Джунгарии, хотят кушать и нападают на наших людей. Приходят люди Хун Ли, убивают нас. И беда каждый день идет с другой стороны. Мы делали письмо императрице Елизавете Петровне, прося великодушно принять нас со всеми нашими улусными людьми в подданство. Она писала ответ. Согласна. Она обещала нас оборонять от всех бед. И сегодня мы преломляем хлеб и на нем клянемся: на русских людей лука не натягивать, стрелы не накладывать, саблей не замахиваться, из фузеи не стрелять, никакого другого лиха не делать. Ежели кто с улусом своим изменит, то шею его рубить!

Зайсаны отщипнули от лепешки по кусочку и сжевали. Затем каждый подполз к Девильневу и поцеловал лезвие его сабли. После этих церемоний зайсаны приложили печати к бумаге, в которой была записана их клятва на верность российскому престолу. Бумагу эту Девильнев поручил своему помощнику Жаку Сорелю упрятать в особливый ларец и беречь как зеницу ока.

Затем состоялся торжественный обед. Мясо дикой козы запечено было так искусно, что образовалась мягкая хлебная корка. Лепешки излучали аромат, туеса с медом и брусникой переходили из рук в руки. В чашках дымился китайский чай. Был и хмельной напиток, необычайного вкуса. Вскоре всем стало весело, и тогда Девильнев обратился к зайсанам:

– Достопочтенные! Мы теперь должны вас беречь и охранять. Для этого нам надо знать страну. Дайте нам доброго проводника.

– О, подобный грому и стреле, посланец великой императрицы! – сказал старший зайсан. – У нас есть человек Шегереш, который знает все тропинки всех гор, все озера и реки. Возьми Шегереша в проводники, мы ему верим как самим себе, и ты тоже верь ему!

И вскоре отряд Девильнева двинулся дальше в горы, распрощавшись с гостеприимными властителями горной страны. Шегереш ехал на маленькой лошадке рядом с Девильневым и говорил:

– В горах ваши большие лошади не годятся, они не умеют ходить над пропастью, ломают ноги о камни. Поменяйте своих больших лошадей на наших маленьких, вам же будет лучше!

Девильнев спрашивал Шегереша, какую должность правит он при зайсанах.

– Никакой! – сказал Шегереш. – Я подчиняюсь только солнцу, луне, огню и воде. Я охотник и путешественник, вот и все. Я обошел весь Алтай пять раз по пятьдесят! И все равно я не прошел и десятой части Алтая!

Девильнев опять живо представил, как, прощаясь, Франсуаза вложила в карман его камзола листок свернутого в трубку пергамента.

– Это вы должны прочесть, когда будете в горах! – шепнула она. Он счел это дамским капризом. И вот они идут к Алтын-ту – золотой горе, к Алтын-кель – золотому Телецкому озеру. А его карман жжет пергамент, в котором написано крестовым, секретным шифром: «Дорогой Брат, с нашей помощью вы попали в места известные, как кладезь ртути и золота. Это вернее всех ваших прежних изысканий, которые нам хорошо известны. И ложа велит вам пройти по легендарной Золотой горе, взять пробы породы для амальгации!»

Девильнев думал о том, что трудно будет ему жить, связанному принципом священной монархии и еще – клятвой и ритуалом посвящения в рыцари тайного ордена.

– Говорят, по берегам здешних рек можно найти красные глины, а по берегам озер водится серебро и золото? – спросил Девильнев.

Шегереш долго молчал, потом ответил на вопрос Девильнева легендой:

– В голодный год некий алтаец решил выменять огромный самородок на мешок ржи. Никто не стал менять хлеб на золото, и тогда отчаянный человек бросил свой кусок золота в озеро с горы. С тех пор гора и зовется золотой.

А Девильнев вспоминал, что неподалеку, около водопада Корбу, в 1633 году томское войско боярского сына Петра Сабанского разбило войска телецкого князька Мандрачки. Тогда телесы признавали себя подданными России. Сабанский поставил здесь Телецкий острог, зимой обмерил озеро, пройдя на лыжах по льду. Назвал он озеро Телецким потому, как ночью ему приснился белый телец. Но и острог разрушен, и алтайцы вновь присягают на верность. Мир вечно бурлит и изменяется, как сплав в тигле алхимика.

– Так ли здесь ценны металлы? – повторил вопрос Девильнев.

– Я покажу! – ответил Шегереш. – Я покажу это, чтобы туда не пришли другие. Теперь оставь здесь коней, повозки и охрану, возьми с собой двух верных людей, мы пойдем в пещеру.

На склоне поросшей лесом горы Шегереш отвалил камень, обнажив дыру.

– Лезь за мной! – сказал Шегереш. – Остальные пусть ожидают здесь, пусть разобьют лагерь и будут настороже, ибо ходить будем долго.

Девильнев оставил за себя Жака Сореля. И полез за Шегерешем в темноту. Шли, прислушиваясь к дыханию друг друга в полной темноте, неведомо куда, чувствовалось, что тропинка идет наклонно.

Тем временем наверху казаки расположили тюки так, чтобы получилось ограждение. Часовые спрятались в кустарниках в четырех сторонах от лагеря. Одни участники похода осматривали коней, другие варили кашу, третьи размещали в удобных местах маленькие походные пушки и боеприпасы, копали землю, насыпая брустверы. Ибо первым приказом Сореля было сделать надежный ретраншамент.

Томас думал, что проводник заблудился, но впереди забрезжил свет. Пещерное озеро недвижно лежало у подножия терракотовой скульптуры всадника-воина. Шегереш шепнул:

– Он стережет дорогу к озеру духов.

Густые клубы пара поднимались от странного озера. Глаза слезились, голова кружилась.

– В этом озере нельзя плавать, из него нельзя пить. Тут даже и задерживаться нельзя! – сказал Шегереш. – Духи сделают наши головы свинцовыми, и мы останемся здесь навсегда. Здесь много погибло глупых людей. – Он осветил своим факелом лежавшие возле пещерной стены скелеты. – Они тоже были любопытны! – усмехнулся охотник. – Им тоже понравилось это красивое озеро.

Девильнев сунул конец сабли в бассейн, вынул, поглядел: конец сабли матово засеребрился. Это была ртуть.

– Ходи! Ходи! – торопил Шегереш. – Над нами гремит не гром, там пушка гремит. Там напали!

Бежали и слышали топот многих ног. Ход сузился. Шегереш повернул камень. За спиной у них загрохотал камнепад. И преследователей уже было не слышно. Вылезли они из пещеры и сразу увидели китайских стрелков, с луками и старинными пищалями. Шегереш накинул на шею одного из стрелков аркан. Девильнев с двумя казаками схватился со стрелками врукопашную. Синехалатные люди в треухах кинулись бежать, лишь одного из них удалось задеть саблей. Эти воины были босыми, удивляло то, что они могут так ловко ступать по острым камням.

– Суспиция принесла нам успех! – доложил Сорель.

Теперь предстояло допросить пленных. Девильнев спросил Шегереша – понимает ли тот по-китайски. Шегереш ответил, что может говорить не только с китайцами, но и с уйгурами, монголами и прочими людьми.

Трое пленных оказались джунгарами. Они гневно жестикулируя, тыкали пальцами в четвертого пленника, даже плевались и ругались. Шегереш перевел их слова. Они были крестьянами, которых насильно отправили в этот поход. Четвертый пленник был китайцем. Джунгары требовали немедленно им всем обрезать косы. Оказывается, косы им приходилось носить в знак покорности китайскому богдыхану. Если кому-либо со зла во сне отрезали бы косу, то уже утром он был бы казнен китайскими властями как бунтовщик.

Джунгары так мотали головами и так вопили, что Девильнев милостиво приказал тотчас отрезать им косы. Тогда один казак и сотворил сие дело своей острой саблей. Косы он забрал себе в качестве трофея. Джунгары сразу заулыбались. Видимо, оттого, что сумели насолить поработившему их китайскому императору. Их усадили у костра, дали трубки. Дали покурить и китайцу. И Шегереш о чем-то спросил его по-китайски. Китаец лукаво улыбнулся и неожиданно сказал:

– Мне переводчик не нужен, я сам говорю по-русски, вот вам крест святой! – и широко перекрестился.

Ван Суслонов, так звали китайца, рассказал, что он был солдатом личной императорской гвардии. В гвардии служат исключительно выходцы из России. Когда-то давно китайцы захватили Албазинский острог. Это была крепостца на Амуре, основанная в 1649 году Ерофеем Павловичем Хабаровым. Китайцам понравились сильные и смелые русские воины, которые хотя и были изранены, но не просили пощады. Их увезли в Китай, вылечили. Императору понравились светлолицые здоровяки. Предложил им службу. Они согласились с условием, что им дадут сохранить свою веру.

Среди них был и отец Ван Суслонова. В Пекине у русских гвардейцев – отдельный городок. Часовня. Гвардия имеет желто-голубой флаг. Постепенно эта гвардия желтеет всё больше. Жены-то китаянки. Первые гвардейцы были, понятно, русыми, их дети – с небольшой желтизной, а уж внуки в большинстве своем – вылитые китайцы. Вот и Ван Суслонов желтоват, и немного раскос, но язык не забыл и крест на груди имеет. Кому – Лао-Цзы и Конфуций, а нам – Христос!

Закончив свою речь, Ван Суслонов вновь перекрестился.

– Как же ты, императорский гвардеец, попал в сию экспедицию? – спросил Девильнев.

– Очень просто, на меня стала заглядываться жена одного из наших мандаринов, он-то и послал меня в этот отряд, в надежде, что меня здесь убьют.

– Скорее всего, тебя послали в качестве лазутчика, раз ты знаешь русский язык, – сказал Девильнев. – И теперь тебе долго придется быть в плену. Ломать камень в каком-нибудь руднике. Вот как перелопатишь, братец, гору руды, так обратно посветлеешь и глаза у тебя косить перестанут.

Вскоре взяли в плен еще несколько китайских солдат. Эти были настоящими китайцами.

– Что это вы жуете, мерзавцы? – спросил Девильнев.

– Корень буху! – перевел Девильневу ответ Шегереш. И пояснил, что буху-корень означает силу. Маралы копытами выбивают его из земли, жуют. И у них добавляется сил. Оттого корень этот иногда прозывается маральим. Соцветие его бывает лилово-розовое.

И Девильнев сказал тогда парнишкам свою речь:

– Жуйте, жуйте! Теперь вам сила понадобится в рудниках! Строитель Великой Китайской стены император Цинь Шихуанди однажды изрек: судьба, решенная ночью, несчастливая судьба. И тогда ваш мудрый император велел строить только днем, обязательно при свете яркого солнца, по границе Великую Китайскую стену. И в свете восточного солнца стена встала огромной и прекрасной! Зачем же вы выходите с оружием за её пределы?

Один из парнишек сплюнул зеленой слюной и ответил:

– Нас ведут старшие! Они знают! А нам хочется видеть и родителей, и сестер, и братьев. Мы жуем буху, чтобы дожить до того дня, когда мы их увидим вновь.

Гремели обвалы, парили высоко в небе орлы. Изредка встречались маленькие аилы. И наконец с вершины высокой горы открылась перед путниками панорама лежащего среди гор озера. Телесы! Чуть заметные тропы ныряли в распадки и снова вели вверх. Выскочивший из-под ноги Девильнева малый камушек полетел, сшибая на пути другие малые камушки. Вскоре вниз летела уже лавина.

Заметили на берегу озера дымы. Вперед ускакали разведчики. И вот возвращаются. Здесь остановился отряд великого Амурсаны, на том самом месте, у той самой скалы, стоя на которой когда-то осматривал здешние места Будда Гаутама, великий ботхисатва.

Подошли ближе, увидели ало-черный шатер у самой озерной воды. Возле него на многих подушках сидел человек, темный лицом, с глазами-щелками, с коротко стрижеными волосами. Неподалеку от него стояли приближенные и воины с копьями и мечами. Темнолицый крутил молитвенный барабанчик, отрешенно глядя вдаль. Шегереш сказал Девильневу, что это самый Амурсана и есть. Он перехитрил самого себя, попросив китайцев помочь ему занять престол. Китайцы дали ему вести в Джунгарию армию, которая и осталась в его родной стране. Армия стала истреблять джунгар, отбирать их земли и скот. Амурсане ничего не оставалось, как бежать из разоренного отечества. Теперь его ненавидел собственный народ да и китайцы не жаловали. Шегереш представил Амурсане Девильнева, назвав его самым большим на Алтае урусским начальником. Амурсана хлопнул в ладоши, и тотчас из шатра принесли еще кучу подушек, усадили на эти подушки Девильнева. Слуги принесли также маленький столик из слоновой кости китайской работы. Поставили на столик пузатые фарфоровые чайники, чашки для чая, вазы с фруктами. Амурсана заговорил, а Шегереш перевел:

– Раз ты самый большой на Алтае человек белой царицы, то я тебе даю письмо. В нем я прошу принять меня, с моей страной и моим народом, в высокое российское подданство.

Девильнев принял письмо, заметив при этом:

– Письмо будет доставлено государыне императрице так скоро, как это только возможно. Вам же придется ждать её решения у нас в гостях. Ведь российскому правительству известно, что ваша земля занята китайцами, а ваш народ вытеснен с этой земли. Так что пока мы принимаем только вас. Но мы надеемся, что великое сияние вашей высокой персоны поможет вернуть Джунгарию джунгарам. Поскольку вы тот факел, который единственно может осветить путь вашему народу, мы будем вас тщательно охранять.

Может, не все в речи Девильнева понравилось знаменитому Амурсане, но лицо его оставалось бесстрастным. И он пригласил жестом Девильнева отведать чая и фруктов. Затем сказал:

– Благодарю вас за заботу обо мне. И доверяюсь вам полностью. Мой народ всегда со мной, вот здесь! – указал Амурсана на свое сердце. – Я знаю, что я тоже живу в сердце моего народа. И только мое имя позволит великой императрице освободить мою землю, а затем и принять в подданство её народ!

Амурсана приказал подать кожаный мешок, развязал его и извлек деревянные резные дощечки.

– Здесь записана родословная Чингизидов! – торжественно сказал он. – Я дарю это тебе!

Томас рассмотрел резные надписи, это был санскрит, но Девильнев в его чтении был не силен. Девильнев не удержался и спросил Амурсану:

– Говорят, вы имеете великую способность перемещаться во времени и пространстве? Я сам причастен к тайным наукам, мой дед был французским шаманом, потому мне это интересно.

– Я перемещаюсь! – кратко ответил Амурсана. – Только силой духа я оказался возле этого озера, при этом я еще перенес сюда и своих слуг. Они это могут подтвердить. Еще вчера мы были в Китае.

Когда отправились в дальнейший путь, Амурсану несли слуги на носилках, опахалами из страусиных перьев отгоняли от него мух и комаров. Девильнев думал о том, что было великолепно, если бы Амурсана сейчас перенес бы весь отряд и самого себя в Бийскую крепость. Но великий почему-то не захотел медитировать и предпочел качаться на носилках.

В пути встречались реки, в которых Шегереш советовал искать самоцветы. Были пещеры, в которых он советовал искать железо. Шегереш вдруг воскликнул:

– Двухголовый китаец!

Девильнев глянул в ту сторону, в которую была простерта рука проводника. Странное существо скакало по камням через узкую горную речку. Две головы. Широчайшее туловище, обтянутое синим с цветочками сукном. Существо скакало боком, оглядываясь сразу двумя головами.

– Стой! – завопил казак Данилка Хват. – Стой, мать твою! Обе головы ссеку!

Кинулись вдогон еще казаки, взметнулись арканы и наделись сразу на две шеи. Существо заревело двумя басами.

Казаки быстро обкрутили арканами тулово невиданного чудища. И потащили его к отряду. Двухголовый упирался. И ругался не по-русски. Многие солдаты испуганно крестились.

Девильнев и Сорель подошли к добыче.

– Близнецы! – воскликнул Девильнев. – Они срослись боками, получился как бы один человек. У него две головы, две руки, но четыре ноги, причем две крайние развились, а две другие как бы обмякли и уменьшились в результате бездействия.

Двухголовый яростно говорил что-то обеими головами.

Шегереш был тут как тут, но не переводил.

– Что говорят эти люди? – спросил Девильнев.

– Не буду переводить, – сказал Шегереш. – Он ругается, очень грязно ругается.

– Он? – сказал Девильнев. – Но их двое, они просто срослись еще в животе у матери, и теперь так живут. Я видел нечто подобное в старинной книге.

– Пусть будут они, – согласился Шегереш, – но они оба злодеи, что-то они тут замышляли. Я уж вижу по глазам. Кому это они знаки делают?

Шегереш оглянулся и крикнул Девильневу:

– Там баба им что-то на пальцах показывала. Надо её поймать!

Женщина скрылась в кустах, за ней кинулись казаки. Некоторое время был слышен только треск кустов, потом раздался визг. Потом из кустов показался казак Данилка Хват.

– Вот ведьма – за палец укусила! – ругался он, волоча за собой женщину, маленькую, но толстую. – Да иди же ты, колобок! – заорал Данилка, не то так пну, что под гору покатишься до самой Бие-Катунской крепости!

– Уведите близнецов, чтобы женщина их не видела! – приказал Девильнев. – А эту мадам или мадемуазель мы допросим. Спроси её, что она там показывала близнецам на пальцах? И кто они такие, все эти трое?

В этот момент из кустов выломился казак Прошка Дон:

– Господин майор! У них там шатер, а в том шатре каменные доски с ненашими буквами. Много!

– Идемте, Сорель, – сказал Девильнев, – посмотрим, что там. Казаки тащите бабу к тому шатру, там её и допрашивать будем. Шегереш, за мной!

Около шатра были таган и котел. В шатре валялись кошмы и подушки. В углу аккуратно были сложены продолговатые каменные доски, с выбитыми на них иероглифами.

– Шегереш! Прочесть сможешь? – спросил Девильнев.

– Трудно! – ответил Шегереш. – Это не те иероглифы, которые мне известны. Но можно понять, о чем написано.

Он брал каменные доски своими огрубелыми руками, внимательно рассматривал буквы, соображал. Наконец Шегереш сказал:

– Тут написано на каждой доске по-разному. На одной пишут, что эта земля принадлежала Китаю в тысячном году, на другой, что в тысяча двухсотом, и на каждой доске – имя императора, правившего Китаем в указанное на доске время. Доски есть всех столетий, на одной стоит даже тысяча семьсот шестьдесят пятый год.

– Спроси красотку, что они с этими досками делали? – приказал Девильнев.

Шегереш спросил. Женщина отрицательно замотала головой.

Казаки ткнули толстушку пятками в золу.

– Кынсон, Сонкын! – пронзительно завизжала женщина.

Шегереш подскочил к ней и огрел по заду хворостиной. Женщина быстро залопотала.

– Отпустите её! – сказал казакам Шегереш. – Она всё расскажет.

И женщина рассказала, что близнецов зовут одного Кыном, а другого Соном. Поскольку это как бы один человек, то она его зовет иногда Кынсоном, а иногда Сонкыном. Этот человек её муж. Китайцы поручили ему закапывать в разных местах Алтая эти памятные доски. Поскольку Кынсону одному в тайге было скучно, хоть у него и две головы, то он решил жениться. Девушки-алтайки боялись идти замуж за двухголового. А вот Айгюль согласилась. И очень довольна. Что с того, что у Сонкына две головы? Зато у него и два мужских достоинства. Двухголовый все время кочует по Алтаю. У него много денег. Что еще надо женщине?

Айгюль рассказала еще, что Кынсон – порядочный мужчина. Он может бодрствовать круглые сутки. Пока одна голова у него спит, вторая – курит трубку. И – наоборот. Правда, ходит он плохо, но у него есть лошади и повозки.

– Немедленно арестуйте Кына и Сона как китайских шпионов! – распорядился Девильнев. – Пора нам продолжить путь. Заберите эту женщину Айгульку и все имущество Кына и Сона, да не сломайте каменные доски, это ценное свидетельство.

Кын и Сон вежливо кланялись головами, так что косы их мотались из стороны в сторону.

 

15. ПРИВЯЗАННЫЙ К ПЛОТУ

Антон де Скалон о результатах похода Девильнева отписал в Тобольск и Петербург. В доме генерала был устроен прием в честь великого Амурсаны. Пили за его здоровье. Амурсана выпил бокал шампанского.

Антон де Скалон поинтересовался, как оно понравилось живому божеству. Амурсана сказал, что напиток хоть и неплохой, но с кумысом все равно не может сравниться. Шампанское все же произвело некоторое действие в его седой коротко остриженной голове. И Амурсана с большой важностью объявил всем присутствующим, что скоро в небе засияет царская звезда и он явится на землю в новом воплощении и освободит свой народ от манжуров и китайцев.

Франсуаза при этих словах обратилась к Шегерешу:

– Узнай-ка у старикашки: в новом воплощении он будет юным и красивым? Может, мне теперь выйти него замуж? Я до его перевоплощения как-нибудь перебьюсь. Очень хочется стать женой царя и живого бога!

Антон де Скалон подарил великому старцу серебряные часы с цепочкой. И объявил, что ему и его слугам будет отведена в крепости отдельная изба. Потом играли на клавесине и пели, Амурсана стал задремывать, и его со свитой проводили в отведенные для него покои.

Антон де Скалон присел на диван рядом с Девильневым, чтобы поговорить о делах:

– Дорогой Томас, теперь вам предстоит еще более сложный поход в Беловодье. Надо срочно строить Усть-Бухтарминскую крепость в тех местах, где живут так называемые каменщики. Но нет, не франкмасоны, как вы можете подумать. Каменщики с Бухтармы – это русские поселенцы, укрывшиеся в глухих скалистых недоступных местах. Они рыбачат, бьют маралов и диких коз, соболя и белку. Живут в одиночку или мужскими компаниями. Хотя встречаются и семейные. Это все беглые каторжники или из крепостных. Отчаянные люди.

Пушнину и шкуры меняют на зерно, скот. Одежду берут у китайцев и русских, тайно приезжая в чужие селения. Они никому не платят налогов, не признают ни русских царей, ни китайских. Сами обороняют себя. И зовут свои места Беловодьем, сказочной страной свободы. В их края нет дорог. Призвать к порядку их будет непросто. Вы встретите ожесточенное сопротивление. Но что же делать? У меня в крепостной линии более полторы сотни солдат и казаков из числа освобожденных колодников. Они не отличаются служебным рвением. Приходится пороть и опять заковывать в колодки. И вы с малым отрядом должны добиться большой суспиции.

Девильнев отвечал, что он сделает все, что велит долг.

После обеда Франсуаза повлекла Томаса к реке. Там в хитросплетениях вербы, талин и сребролистых тополей были уютные полянки, усыпанные цветками, над которыми гудели шмели. Франсуаза прильнула к Девильневу всем телом. Он невольно отстранил её. Спросил:

– Где вы взяли письмо на пергаменте, негодница?

– Кавалер! В такую минуту вы говорите со мной о безделице! Где взяла? Письмо передал для вас незнакомый мне господин, зачем-то приезжавший в крепость. Я даже имени его не знаю. Здесь так божественно пахнет цветами, а вам со мной больше и поговорить не о чем, как о каком-то пергаменте. Неужели вы бесчувственный чурбан?

Они слились в долгом поцелуе. Но им помешал Жак Сорель, неожиданно появившийся на полянке.

– Все живое теперь стремится к воде, – сказал он, – жара.

Они долго слушали плеск и рокотание реки.

Поздно ночью Девильнева позвали в барак, где содержались пленные:

– Беда, барин! – сказал казак Данилка Хват. – Генеральская Франсуазка пролезла в барак. С Кынсоном стала грешить.

Девильнев с неохотой пошел в барак. Когда он вошел туда, Франсуазы там уже не было. Айгуль хлестала веником Кынсона по обеим головам, что-то яростно крича по-китайски. И он двумя головами отвечал ей не менее сердито.

– В чем дело, шпион? – спросил Кынсона Девильнев, раздосадованный тем, что был нарушен его отдых.

– Моя твоя понимай нету! – ответил Кынсон, мотая двумя длинными косами.

А наутро Томас Девильнев выехал из крепости во главе большого отряда. И Франсуаза опять стояла на стене, как Ярославна, и махала ему белым платком. Вслед за всадниками шагали пешие, тянулись телеги со строительным железом, провиантом и пушками.

Отряд пересекал степи, карабкался по холмам и скалам, приходилось наводить мосты через узкие, но бурные речушки. В горах встречалось много ягодников, речушки кишели рыбой. Девильнев и Сорель то и дело сверялись с картой, но она была неверна, многого из того, что встречалось на пути, на той карте не было. Сорель доставал чернильницу и перо, вырисовывал на карте то озерко, то скалу. Шегереш и тот не знал здешних мест. Он говорил:

– Где-то должна встретиться нам быстрая река Бухтарма. В порогах её каменщики и прячутся, но уж злые мужики, это я от многих людей слышал. Китайцы по сравнению с ними как ангелы небесные.

Девильнев в подзорную трубу увидел на одной из окрестных гор обелиск. Кто поставил его? Что это значит? Отряду была дана команда приготовиться к бою. Разведчики стали осторожно подниматься по склону сопки, через несколько минут они просигналили надетыми на штыки фуражками: путь открыт! Девильнев и Сорель тоже влезли на вершину. И удивленно уставились на обелиск. Он представлял собой вырубленный из ели гигантский фаллос!

– Спилить! Пригодится в построении крепостцы! Доброе дерево. И что за искусник делал скульптуру! Все натурально, подлец, изобразил! Говорят, дикая страна, а тут – такие искусности!

Скульптуру спилили, погрузили на телегу, но на следующем холме вновь увидели такой же знак. Опять пришлось поработать пилой. Солнце припекало, дикая жара томила. Встретились солончаки, которые сначала показались озерком. Но впереди замаячили купы дерев. Тут и был устроен привал, на берегу быстрой порожистой реки, среди зарослей вербы, боярки, калины и шиповников. И здесь из скалы торчало такое же изваяние!

– Срубить! – приказал Девильнев, его стало удивлять настойчивое повторение странной скульптуры.

– Жаль, что с нами в походе нет Франсуазы, она была бы очень рада! – пошутил Сорель.

– А вам не кажется странным, что в доме у генерала проживает эта авантажная особа?

– Отчего же? – удивился Сорель. – Барышня в этой глуши скучает. Поставьте себя на её место. Молодость улетает, а за кого же ей тут выходить замуж? Не с быдлом же ей жить? Она тоже дворянка. Ну и развлекается как может. Да и генерал строг к солдатам, а к женщинам снисходителен.

В это время сквозь шум воды от речных порогов донесся истошный крик. Девильнев и Сорель схватились за подзорные трубы. На порогах кувыркался плот, к которому был плотно привязан ремнями голый лохматый мужик. Он выныривал с вытаращенными глазами, отплевывался и вновь исчезал в бушующих потоках.

Данилка Хват и Шегереш скинули сапоги и запрыгали по речным камням.

– К-х-ма! Кра-аул! К-х-ма! Гибну, мать вашу! – вопил незнакомец. Шегереш изловчился и накинул аркан на одно из бревен плота, перепрыгнул на берег и другой конец аркана обмотал вокруг кривого ствола березы. Плот подпрыгнул еще несколько раз, и его прибило к берегу.

Казаки обрезали ремни, которыми был привязан к плоту незнакомец. Лохматый здоровяк с бельмоватыми глазами был весь в синяках и кровоподтеках. Он рыгал водой и матерился.

– Ну, гад! Ну, сука! Поймаю, достану, убью!

– Кого поймаешь? – спросил Девильнев.

– Горемора!

– Кто это – Горемор?

– Подлый мужик. Христопродавец. Змей не нашего Бога! Мать его! Саньку Бухтарму угробить решил, ну не змей? На сто кусков разрежу!

Саньке дали место у костра, подарили штаны и рубаху. Подали чашку с ухой и чарку вина. Мужик долго дрожал мелкой дрожью. Когда он выпил, закусил и перестал трястись, Девильнев сказал:

– Рассказывай теперь все подробно: кто тебя к плоту привязал, как нам поближе к каменщикам подобраться, да так, чтобы застать их главные силы врасплох. И про Горемора рассказывай. Но врать не вздумай, если уж мы возьмемся топить, так уж потопим раз и навсегда.

Санька попросил набить ему трубочку табаку, стал с наслаждением затягиваться дымом, но поперхнулся, закашлялся:

– Уф! Два года не курил. А все – Горемор проклятый! Вообще-то его Горемиром зовут. Такая сволочь! Я его прозываю только Горемором! А лучше бы звать Змеем Горынычем.

– Кто он такой, что может казнить людей? – спросил Томас.

– Он говорит, что поставлен славянским богом Ярилой, править его законы в земле Беловодья. Собрал в свою веру десятка три мужиков и при них обретается пять баб. По разным укромным местам живут одни мужики артелями. Богато живут. Но без баб им приходится друг друга любить. Я в это Беловодье из деревни сбежал, когда меня в рекруты забрили. Ну вот. Поначалу в пещере обретался с двадцатью мужиками. Сытно живут, да скучно. Сходом решают все дела. Свой суд, свой и правеж. Из своих схоронов не выходят в мир. Только самых старых мужиков раз в год пускают менять меха на порох, соль и сахар. Побывал я еще на нескольких беловодских заимках. И там ничего для себя веселого не нашел. Пузо набить можно, но мне этого мало. Они так-то ничего мужики. И если ихних законов не выполняешь, то глаза тебе завяжут да и уведут куда-нибудь далеко, чтобы ты их после сроду не нашел. Надоели они мне.

Прослышал я о Горемире, к нему подался. Поначалу он мне понравился. Видный, седые кудри голубой лентой схвачены. Что тебе – усы, что – борода. И не против с полведра берестяного медовухи выпить.

На восходе солнца моления на Поклонной горе устраивает. Станет перед громадным деревянным хреном и кланяется. А перед ним голая баба на карачках стоит. Вот он молится, распаляется. А в руке – толстая палка. Посох. Верхний конец вырезан в виде, значит, головки энтого самого. И надпись по посоху древними буквами: «Слава русскому ему!» Молится, посохом бабу расстраивает, потом посох отбрасывает, да с бабой к серьезному переходит. А уж насытится, тогда другим позабавляться разрешит.

А как рожь сеять время придет, так глиняного Ярилу по борозде таскают. Золотыми красками весь расписан, и хрен глиняный, весь раззолочен, и течет из него в борозду молоко с медом. Тут все рыдают и плачут. Разбивают его вдребезги и в землю прихоранивают. Дескать, возродится юным.

Я-то был там самый молодой мужик. Вот и отбил у Горемира самолучшую бабу. У меня что ли он – не русский? Разгневался сей Горемир ехидный хуже Змея Горыныча, приказал сделать плот, меня прикрутить к плоту да пустить по течению. Река-то порожиста. Убьется, дескать, Санька Бухтарма в реке Бухтарме! Ан не вышло! Уж я вам помогу Горемира изловить, только вы мне его тогда отдайте. Я из его стыдного места строганину сделаю! Мы православные! Зачем нам эта хреновина?..

Вскоре отдохнувший отряд двинулся чуть заметными тропами вперед. По дороге на возвышенностях приходилось срубать другие деревянные скульптуры. Вскоре определили место на берегу Бухтармы, стали делать крепостцу. Крыльцо казармы смастерили сплошь из спиленных скульптур. Из них же нарубили и сложили возле новой казармы целый штабель дров.

Через неделю разведчики доложили: удалось выследить Горемира. Отряд рассыпался, пополз по кустам, окружая каменистую сопку. Приблизились так, что уже было видно Горемира и его жрецов в белых рубахах с ивовыми поясами-обручами как на бочках. Вставало солнце, и поднимался над землей золотой туман.

Горемир вещал. И, подобравшись к самому капищу, Девильнев и казаки слушали русские слова, которые были как бы и нерусскими. Понятно было, что толкует великий о вечном возрождении. И посох его с необычной рукоятью своей взмывал в небо. Девильнев сделал знак. Застучали барабаны, запела труба. Встрепенулись белорубашечники. Где Горемир и его люди? Томас заметил, что Горемир прижался спиной к скале, как бы вдавился в неё, исчез. Девильнев подбежал к скале, в ней была щель. Рядом очутился Сорель, выпуклые его глаза изумлялись:

– Господин майор! Смотрите! Эта щель весьма похожа… ну как бы это вам сказать? Она похожа на женский детородный орган! И, похоже, все жрецы в эту щель провалились!

Девильнев озадаченно поковырял скалу саблей. Скала как скала. Миражи!

Данилка Хват тащил к начальству маленького старикашку, он был почти карлик и весь седой.

– Вот, захватил одного! – сказал Данилка.

– Ну, это не самый крупный их воин! – сказал Девильнев с горечью и иронией, ради этого и в барабаны не стоило колотить и пушки заряжать. Скажи, старик, ты по-русски разумеешь?

– А как же? Русские мы. Живем тут.

– А где остальные?

– Ушли.

– Куда?

– Туда нельзя ходить телом. Туда можно лететь душой. Алтайцы говорят, что дыхание человека – куттын умирает, а кун – всегда остается. Горемир ушел, и Радомир ушел, все ушли. Входят в скалу, летят куда-то в глубь горы. Люди в острых колпаках седлают желтого коня, миг – и на берегу Ледовитого океана. Белые люди, розовые чайки, пальмы, море света. Черепахи выползают из океана, павлин, распустив хвост, гуляет по лугу. Миг – и они у русского города Томска. Если кто захочет Горемира поймать, он тут же уйдет сквозь камни в гору.

– Ты нам зубы тут не заговаривай! – закричал Данилка Хват. – Ишь какой! Павлин бродит! Тебя на дыбе вздернем, пятки поджарим, так быстро расскажешь, куда они спрятались.

Старичок глянул укоризненно:

– Сказал то, что знаю.

– В кандалы его на всякий случай закуйте! – приказал Девильнев. – Да обшарьте все кусты возле Бухтармы. Бывает, сядет человек в воду с головой и через тростинку дышит.

Потянулись дни осады Беловодья. Одни солдаты ломали в горах камень, заготавливали лес, другие строили крепость и охраняли её, третьи – делали вылазки в горы. Несколько раз еще на окрестных горах видели Горемира с его посохом. Он воздевал свой странный посох в небо и грозил новой русской крепости у Бухтармы страшными карами. И исчезал. И после крепость то горела, то на её гарнизон нападали болезни.

– Это все проклятый колдун! – говорил Шегереш.

Девильнев тщательно готовил новую крепость к зиме. Солдаты ежедневно маршировали на плацу и пели:

Неожиданно приехала в Бухтарминскую крепость Франсуаза. Она расцеловала Томаса и Жака и сказала:

– Дженераль Антуан позволил мне сюда переселиться. Как же может жить городок, если в нем только мужчины?

А когда в Бухтарму вновь явилось лето, Горемир выследил юного француза во время купания с Франсуазой в горном озерке при первых лучах солнца. Натянул тетиву и попал прямо в глаз бедному Сорелю. Выскочив из воды, Франсуаза, как была, нагая, помчалась по военному лагерю. Вот она ворвалась в шатер, где отдыхал Девильнев, с криком:

– Жак! Бедный Жак! О! Его убил проклятый колдун!

После было несколько экспедиций в горы, но Горемира не брала ни пуля ни пика. Пленники-беловодцы сообщали: Горемир клялся, что не берет его пуля медная и железная, не берет и свинцовая. Убить его можно только пулей из пуговицы с его одежды. Но он все одежки носит без пуговиц. И еще говорил Горемир, что если его даже закуют в железа, он сбросит кандалы, как только наступит ночь, и растворится во тьме.

Колдуна выследили в шатре у одной алтайки и еле вызволили из объятий нагой и простоволосой бабы. Заковывать в кандалы Горемира не стали, а связали кнутами, которые были освящены в Бие-Катунской крепости полковым священником, отцом Игнатием, да шелковыми веревками, которые три дня и три ночи вымачивали в моче верблюда. Горемир шипел и плевался. С этими путами он сладить не мог. В Томск его отправили с сильной охраной.

 

16. ПРИЗРАКИ ГОРОДА ТОМСКА

Утром, после завтрака, Девильнев снял халат и облачился в коричневый сюртук, белые рейтузы, алый жилет и высокие кожаные сапоги. Шляпа с кокардой, длинная дворянская шпага. Готов к приему томичей.

Первыми ввалились сразу три купца. Ни один не хотел пропустить вперед другого. Девильнев крикнул в прихожую залу Шегерешу, исполнявшему роль денщика и камердинера:

– В чем дело? Я же велел пускать по одному?

– Их нельзя – по одному! Они срослись, как тот китайский шпион Кынсон! – дерзко пошутил Шегереш. У него был свой расчет: каждый по отдельности купец будет говорить долго. Если они будут втроем, Девильнев быстрее от них избавится.

Вошли и принялись и принялись кланяться, отталкивая друг друга, даже не трое, а пятеро. Городской голова Афанасий Иванович Данилевский, державший в Томске весь речной флот Иван Васильевич Губинский, а еще были купцы первой гильдии Андриан Григорьевич Пырсиков и Михаил Алексеевич Мыльников. Пришел и Петр Федорович Шумилов, развел руками:

– Ну вот, господин полковник! Что я вам говорил в Барабинской степи? Гора с горой не сходится!

Девильнев для себя отметил, что погрузнел и поседел Петр Федорович. Хорошо хоть самого себя со стороны не видишь! Купцы похвастали: они уже начали каменное строительство. Мыльников достраивает такой каменный дом с баррокальными украшениями на фронтонах и узорными каменными воротами, томичи ходят глядеть, как на диво. Шумилов был горд тем, что строит сразу шесть каменных домов.

Купцы спрашивали Девильнева, как же следует его величать по имени-отчеству? Только по званию неловко звать. Имя его – Томас? И батюшка был – Томас? О! Тогда лучше всего называть его Фомой Фомичем. Фамилия тоже русскому уху непонятная. Лучше называть Девиленевым. Это будет хорошо. Фома Фомич Девиленев!

Подслушивавшая весь разговор Франсуаза, вбежала в залу и закричала:

– Он имеет совсем русское имя! «Де виль» значит – городок, «нев» – новый. Иначе можно было бы называть Девильнева Новгородовым. Вы в России научились ставить сургучный печать, а говорить по-русски не может! Зовить Фому Фомича польковник Новгородов! Вот вам весь сказ! Иначе он всех будет пороть!

Купцы жаловались. Город глухой. Особенно трудно стало в нем жить после пожара. Совы рыдают при луне, ухают филины, лают собаки, сторожа стучат в трещотки, рогатками перегораживают улицы на ночь. Жители в ночном дозоре несут по очереди службу, ходят с фузеями. На городской круглой башне стоит вестовая пушка на колесах. Но от разбойников закрывай сундуки хоть на сто замков. Ничем не оборонишься. Зазеваешься, так и недостроенный дом за ночь украдут! Ссыльные, пленные, беглые. Каких только ухорезов нет. И всё в Томск ссылают, всё – в Томск!

Томас обещал разобраться, принять меры. Но и они не должны скупиться, ежели что. Деньги потребуются на благоустройство дорог, на строительство мостов. Пусть подписку сделают, соберут. Дал слово Петру Федоровичу Шумилову при первом же удобном случае навестить его дом.

Следующими вошли инженер-капитан Сергей Плаутин и прапорщик-архитектор Петр Григорьев. Плаутин был кряжист, тяжел, с тусклым свинцовым взглядом, основательный, медлительный, лысый. Григорьев представлял его противоположность: русоволос, кудряв, высок, худ, и глаза сияют фанатичным огнем. Когда говорит, то розовеет от волнения.

Он пригласил Девильнева осмотреть город с высоты горы, они вышли из усадьбы и направились к обрыву. Нижняя часть города отсюда гляделась как преисподняя. Улицы Томска до сих пор хранили следы жесточайшего пожара 1769 года.

Незадолго до этого пожара через город сплошными серыми волнами с неделю шли белки. Они переплывали широкую реку Томь и двигались через город по деревьям, крышам домов и просто – по дорогам и мостам.

Прошло пять лет после того пожара, уничтожившего половину нижнего города. Прапорщик Петр Григорьев рассказал, что огонь пожрал Духовскую, Богоявленскую-Христокрещенскую церкви, деревянный, старый гостиный двор, государеву пристань на Ушайском озере, хлебные амбары и сотни больших и малых домов. Город перестал быть городом, словно тут сказочный Змей Горыныч пролетел.

На месте иных усадеб торчали только закопченные печные трубы. Дома не восстанавливали потому, что в Петербурге готовился особенный план восстановления Томска. Прежний облик города остался на чертеже, который в 1767 году сделал при помощи камеры-обскуры этот самый прапорщик, он же – начальник томской геодезической и штурманской школы геодезии. А после пожара он составил и план перестройки города. План в столице уже рассмотрели, и поправил его известный архитектор Лем.

Петр Григорьев горячо говорил коменданту о том, что новый город надо делать исключительно из камня и кирпича. И при этом спрямить старые кривые улицы, устраивать в пристойных местах обширные площади с водосборными бассейнами. В те резервуары вода подводилась бы от ключей и родников по деревянным лиственничным трубам.

Инженер-капитан Сергей Плаутин показал Томасу уже имевшиеся в верхнем городе каменные строения: цейхгауз неподалеку от старого собора и палату городского архива. Плаутин рассказал о планах перестройки верхней части города. Этим займутся военные строители. А в нижней части Томска Григорьев уже начал строительство каменного гостиного двора, на месте прежнего, сгоревшего, на берегу Томи. После прогулки Девильнев поднес капитану и прапорщику по бокалу настойки, которую мастерски готовила из смородины Франсуаза. Петр Григорьев расстелил на столе план прежнего, сгоревшего Томска. Франсуаза заглянула в этот план и сказала:

– О! Это не есть Пари! Нет, не Париж! Нет!

– Медам! – улыбнулся Петр Григорьев. – Пусть это зарисован не Париж. Но мы построим для вас новый Томск, в точности похожий на французскую столицу! Там будет свой Версаль. А Сена уже есть у нас! Выгляните в окно! Вон она течет! Это наша река Томь! Она более широка и полноводна, чем Сена, и более чиста. И, что немаловажно, изобилует вкуснейшей рыбой!

Девильнев заговорил с инженер-капитаном о своем комендантском доме.

– Я его уже создал в своей голове. Он будет неподалеку отсюда. Это будет дворец в романском стиле. Каменный первый этаж и деревянный мезонин, с мансардами и лестничными переходами. В усадьбе я разобью парк, создам оранжерею. Из подвала моего дома пройдет подземный ход. Он будет вести к каменному замку у самого обрыва, над крутой дорогой, спускающейся с горы. Замок будет тюрьмой для особо важных шпионов и разбойников, там же будет кордегардия, гауптвахта для провинившихся офицеров ее величества. Когда план будет готов, я попрошу вас внести в него свои коррекции. Хочу иметь типичное французское подворье, с оранжереями, сараями и погребами.

Разговор шел всё оживленнее. И в это время доложили, что к коменданту по вызову явился ссыльный Ван Суслонов. Старый знакомец все еще донашивал китайскую солдатскую форму, синий халат и матерчатый треух. И косу не остриг.

– Ну, здорово, братец! – сказал ему Девильнев. – Что-то ты никак обрусеть не хочешь, а ведь в тебе русской крови, я чаю, больше, чем китайской!

– Русеть, не русеть! – отвечал Ван Суслонов. – Разве в этом дело? Мы живем в Боярской дресве, под твоей Комендантской горой. В глину закопались, еды никакой нету! Рыбу ловить запрещают, хлеб сеять не дают. Хуже собак живем! Тех хоть пинают, но кормят!

– Что за Боярская дресва такая? – поинтересовался Девильнев. Петр Григорьев пояснил:

– Почетных пленных держат в посольской избе неподалеку отсюда. Она хоть и старая, но еще тепло держит. Прочие ссыльные живут под горой, на песках. В глинистых склонах сами себе норы выкопали. Боярская дресва, оттого так называется, что боярки в тех местах много было. Ссыльные всю ту боярку поели, поломали. А рыбу ловить, кто же ссыльным даст? Все муксунные ямы между островами Семейкином, Зеленым, Средним томичами давно поделены. Чужаков и близко не подпустят. Убьют. Прибрежных жителей у нас муксунниками зовут. Муксун – рыба сладкая, хоть в пироги её, хоть в ушицу! Ну и хлеб ссыльным сеять негде, на хорошие земли их не пустят, а на песках да на болоте, что вырастет?

– Мало того, что мы в норах, как кроты, живем, так ночью из болота драконы вылезают! – пожаловался Ван Суслонов.

– Верно говорит! – подтвердил Петр Григорьев. – Какая-то тварь в тех болотных зарослях выныривает иногда. Тулово толстое, а голова небольшая на тонкой длинной шее.

– Хорошо! – сказал Девильнев. – У нас будет время познакомиться с этими драконами. А пока нам надо выполнить указ матушки императрицы. Вы знаете, что Александр Васильевич Суворов при Рымнике нанес поражение турецкому визирю и получил звание граф Суворов-Рымникский. А в Чесменской битве с турками в прошлом году граф Алексей Григорьевич Орлов стал Орловым-Чесменским. Одновременно граф Румянцев стал Задунайским, с семнадцатью тысячами солдат разбив при реке Кагуле сто пятьдесят тысяч турок.

Я изучал историю России, когда раны уложили меня в постель. История эта меня много отвлекала от боли. Борьба со шведами, с османами. Выход к теплым морям. Екатерина Великая имеет мечту освободить Константинополь. После Кучук-Кайнарджи планы близятся к исполнению! Кстати, мой дядюшка маркиз де Вильнев, будучи послом Франции в Турции, много способствовал составлению сего мирного договора. За что и получил от государыни орден Андрея Первозванного!

По случаю победы росского оружия в Крыму должно устроить в Томске пушечную пальбу и потешные огни! Ван Суслонов как уроженец китайский должен знать искусство пущать потешные огни в небеса. Чтобы в ночном небе огненные колеса крутились и имя самой матушки императрицы в самое небо было вписано!

Петр Григорьев сказал:

– Как бы от этих потешных огней иные огни не затеялись! Тогда уж не только Вану Суслонову, но и всем томичам придется в глиняных норах ночевать.

– Сия кампания будет проведена под строгим надзором ландмилицких солдат и казаков! – пообещал Девильнев. – Кого еще знаешь, ты, Иван, умельцев, умеющих делать потешные огни?

– Кынсон может! – сказал Ван Суслонов. – И пусть нам дадут в подчинение с десяток китайских пленных по моему выбору. И дадут селитру, порох, бумагу, и все, что попросим. И через два дня мы будем готовы позабавить город.

– Хорошо! – согласился Девильнев. – Но смотри, ежели что будет не так, то я прикажу тебя самого зарядить в пушку и пустить в небеса как огненную шутиху! Понял? Город сей особенный. Много деревянных домов, кругом леса. Нужна осторожность. А Кынсон – соглядатай вражеский. Ты мне за него головой отвечаешь.

– Вместе с Кынсоном у нас будет три головы! – отвечал Ван Суслонов. – Я свое дело знаю, да и Кынсону не с чего озоровать. Он в Томске вместе с Мартыном Белым колдовством и гаданием пробавляется, толстеет что ни день. От хорошей жизни не озоруют!

В это утро было у коменданта еще много важных томичей с докладами, просьбами, пожеланиями. Затем Девильнев приказал заложить карету и отправился в сопровождении Григорьева, Плаутина, Шегереша и двух верных казаков осматривать город. Подъехали к реке Ушайке, вылезли из коляски, Томас разглядывал оба берега реки, размышляя о том, где лучше поставить большой магистратский мост. Речка извилиста, красива, в лугах и рощах течет. Хорошо бы сделать в живописных местах множество прочных изящных деревянных мостков, вроде тех, которые строят в Провансе. У мостов пусть будут черно-белые полосатые будки со стражей.

Переехали через реку и поднялись на Юртошную гору. Поразил красотой собора и крепостных стен мужской монастырь. Тут неподалеку на плаце томского батальона играли барабаны. Здесь забривали рекрутов. Русые кудри падали к ногам чернявого еврейского парикмахера. Петр Григорьев сказал:

– Вишь, как чертова деревня испугалась? Рекрута обделаться от страха готовы. Их переписывают и потом отправляют на кораблях в Тобольск. А уж там при помощи сержантских палок из них добрых мужиков сделают. От шпицрутенов и муштры хоть к черту в пекло попрешь!..

С гор неслись речки и огромные ручьи, вырывшие в глине глубокие каньоны. Все они впадали в полноводную реку Ушайку, та, в свою очередь, впадала в великую реку Томь. Вербы и калины в изобилии росли по берегам ручьев, диковинные цветы бежали по полянам. Галечные острова на реке перемежались островами травянистыми или песчаными.

Томас, раздвигая ветви, вышел на поляну, голубевшую, как небо, цветами. И вдруг увидел девушку, собиравшую букет. Она оглянулась, и он узнал… Палашку! Он понимал, что ошибся. Столько лет прошло! Палашка, если она жива, теперь – старуха. Миражи, миражи! Он протер глаза. Девушки на поляне уже не было. И вдруг он ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Мужское лицо, заросшее седым волосом, с грозно сведенными бровями померещилось ему в зарослях шиповника и боярки. Он невольно ухватился за шпагу. Шагнул к кустам. Но там никого не было. Девильнев вернулся к своим спутникам.

– Нравится вам здешняя природа? – спросил Плаутин. – Летом здесь приятно. Очень много цветов, ягод, целебных трав. Сибирь всем этим безмерно богата. И простор. Никто не толкает локтем…

 

17. ПРОШЛОЕ ВСЕГДА С НАМИ

Девильнев не знал, что во время его прогулки по Томску само прошлое заглянуло ему в лицо. Одна из монашек женского Христорождественского монастыря увидела компанию господ на поляне, невольно взглянула на них. При этом она запнулась о кочку, чуть не выронив корзину с красной смородиной. Её взор остановился на Девильневе. Лицо её было обрамлено седыми волосами, но большие глаза её смотрели молодо и живо. Еще раз внимательно взглянув на полковника, она потупила взор, поправила шаль и пошла своей дорогой. Она шла неторопливо. Но мысли ее неслись быстрее почтовых голубей. Да, конечно, это был тот француз, который когда-то гостил у Пьера Жевахова. Он еще пытался ухаживать за ней. Просил её петь. И она пела. Как давно это было! Как много горя она узнала с тех пор! И француз изменился. Возмужал. Поседел. В чинах. И красив по-прежнему. Она уже слышала весть, что комендантом Томска назначили какого-то француза, но не думала, что это будет именно тот, который был другом её барина.

Ах, Пьер! Что ты наделал? Палашка вспомнила опять Ивановский монастырь, где она стала Евфимией. Странные радости на тайных собраниях. Жизнь в дурмане любви и молений. Она как бы вновь ощутила объятия её монастырского кумира Федьки-Досифеи. Он учил своих ко всем службам ходить в православную церковь. Все должны казаться истинными православными христианами. И это им позволит втайне предаваться хлыстовству.

Вспомнились Евфимии особенно яростные праздничные радения на Ивана Купалу. Сколько ей выпадало радости на летнее солнцестояние. Радения начинались в полночь и длились до шести утра. И все это время она была в близости со своим земным солнцем. Но все-таки счастье в монастырских подземельях оказалось недолгим. Хмырь, предатель, упырь, каин! Он нарядился монахом. В кельях штукатурку обновлял. Вызнал, вынюхал! Штукатур! Ах, как страшно было, как гадко! Как вспомнишь, словно теркой по живому телу ведут!

Да. Тогда Евфимия была особенно прекрасна. Это все монахини-подружки говорили. Затеплившаяся в ней новая жизнь чуть увеличила её животик, налила соком и без того полные груди. Лицо её озарялось особым светом. И на подземных молениях она с возросшей неистовой страстью бросалась в объятия Федьки-Досифеи. Он бог! Пусть пронзит! Пусть потом, когда придет время, причастит её собственным ребеночком! Всё так сладко! Ведь ничего слаще в жизни не было. Значит, так надо!

И однажды в туман любви ворвалось нечто грозное, чужое, дикое! Она как раз лежала обнаженная под Федькой и втягивала его в себя, обхватив твердые ягодицы. И вдруг – удар! Федька взвизгнул и умылся кровью. Заскочили в подвал громадные чужие мужики, с саблями и дубинами в руках. Их вел тот, что притворялся раньше монахом-штукатуром. Ванька! Откинув в сторону Палашку-Евфимию, он принялся пинать тяжелыми сапогами Федьку, в грудь, в живот, дубиной выбил Федьке все зубы. И орал матом. И ругался:

– Экий хват! Богом устроился! Ел сладкое? Получай горькое!

Федька корчился, блевал кровью и мычал.

Были избиты и все другие участники моления. Их связали сыромятными ремнями. На головы всем надели черные мешки. Выводили во двор и пинками загоняли в зарешеченные кареты. Палашка слышала, как главный командовал:

– Обыскать все закоулки, чтобы ни одна тварь не утаилась!

– Сделаем, Иван Осипович! – отвечали подчиненные. – С факелами всё обойдем!

Потом были страшные месяцы в тюрьме. Их специально водили в комнату, где на крюке висел Федька с переломанными руками и ногами. Иван Осипович говорил:

– Утаите что-либо, с вами сотворим то же, что и с ним.

Федька со своего крюка простонал:

– Молчите! Этот палач в аду гореть будет!

– Это ты у меня сейчас гореть будешь! – отвечал Иван Осипович, подставляя горящий факел к Федькиным детородным органам.

Палашку-Евфимию пытали меньше других, так как уже видно было, что она беременна. Иван Осипович требовал подписать бумагу, где многие уже расписались в своих грехах. Палашка сказала, что неграмотна. Тогда он однажды принес ей отрезанную Федькину голову, сказал:

– Нечаянно получилось. С тобой то же может быть, если не подпишешь. Уж больно немилосерден я к вам, сластенам!

– Завидки берут! – вскрикнула тогда Палашка и потеряла сознание.

После и сквозь железные засовы дошло в тюрьму, что Иван Осипович отвез Федькину голову в Ивановский монастырь и там повесил в трапезной над столом, привязав за волосы к светильнику. И снимать не велел, сказав, что это для аппетита!

Игуменья обещала жаловаться. Иван Осипович сказал, что может еще много голов в монастыре развесить.

– Всех вас бы да сжечь на костре, а лучше всего вместе со всем монастырем вашим!

И нехорошо на игуменью посмотрел. Игуменья стерпела. И однажды кто-то ночью из трапезной Федькину голову стащил. В углу, где сходились две монастырские стены, появился крест из свежего дерева. Иван Осипович прибежал с солдатами, раскопал могилу. Он точно догадался, что там была похоронена Федькина голова. Голову он приказал обмыть и отдать монастырским свиньям, пусть полакомятся.

Страшно было все это знать. А есть в тюрьме Палашке-Евфимии и другим узникам почти не давали, били и пинали ежедневно. Но как-то всё же выжила она в тюремных подвалах.

Сначала отправили в Сибирь по этапу сектантов-мужиков, выколов им на лбах надпись «Вор!». Говорили, что в рудники такие отправили, из которых никто никогда не возвращался. Потом этапом, в кандалах, отправили в Сибирь и девок. Пока Палашка-Евфимия вместе с другими бывшими монашками добралась до Томска, подоспело ей время рожать. Она уже это чуяла.

Строгая игуменья Олимпиада Бурмакина, женщина дородная, тяжелая, властная, насупила широкие черные брови. И сразу с дороги велела всем девкам-шалопуткам войти в храм Христорождественского монастыря. И сказала так:

– Мне про вас писано – арестантки вы. Квакерии. Эту ересь занесли в Москву из Англии. Теперь вы будете расстрижены на вечное поселение. Вас двадцать две, и все будете под арестом при моем монастыре.

И наказала им:

– Как служба начнется, должны вы лечь, поганые, на пол храма, раскинув руки. Только так должны молиться, такие великие грешницы! Вы, проклятые богом, девки-квакерии, не думайте, что в монастыре у меня вам сладко будет! Готовьтесь горького отведать сполна! Шалопутки!

Эти девки-шалопутки повалились на пол в храме как подкошенные, даже не сняв с плеч дорожных котомок своих. И во время всей службы, в знак великого греха, лежали они крестообразно, раскинув руки, перед солеей – иконостасом. Как разбойники, которые просили у Христа прощения. Лежали, смотрели на лики святых, желтый восковой огонь. И беззвучно подвывали. И так, лежа, раскинув руки, во время молитвы Палашка и рожать начала.

Не сразу заметили, а когда бабку повивальную позвали, осталось лишь пуповину перевязать и отрезать.

Палашку из храма утащили в одинокую келью, заперли на три ключа, а на ребеночка даже и взглянуть не дали, как ни стенала она за дверью, как ни молила. Она визжала и вопила днем и ночью, ведь ей даже не показали её ребеночка! Она даже не знала: мальчик у нее родился или же родилась девочка? А так хотелось знать!

На крики Палашки никто не отзывался. Раз в день в дырочку в двери просовывали корочку хлебца и кружку воды. Ходить приходилось на пол в углу кельи.

Палашка устала и кричать. А однажды к двери её кельи подошла игуменья Олимпиада Бурмакина и сказала густым голосом, почти басом:

– Молчи, стерва! Робеночка тебе! Ты детей живьем ела, детскую кровь пила! Еще раз вякнешь, прикажу в отхожем месте утопить.

У игуменьи Олимпиады Бурмакиной в бисерном кисете лежали пятьсот рублей, переданных ей на поддержание монастырское Рукавишниковой Матреной Ивановной. Вдова одинокая, третьей гильдии купчиха: бакалейная лавчонка на Раскате и – торговля с лотков леденцами. Небогата, а вот отвалила такую сумму за то, что передали ей новорожденную девочку на воспитание.

Рукавишникова окрестила приемную дочку. Поп в святцы глядел. Вышло Дарьей девчонку назвать! Так и записали в церковной книге.

Но монашка-невольница Евфимия ничего об этом не знала, не ведала. Ей потом сказали, что ребеночка её в дальний край на Сахалин-остров зачем-то увезли. Так она и думала. А игуменье Олимпиаде Бурмакиной эти пятьсот купеческих рублей тогда ох как пригодились! Женский монастырь жил впроголодь. Земли были худые, работников мало.

Много воды утекло с той поры, как пригнали в томский Христорождественский монастырь девок-квакерий и отняли ребенка у одной из них. Постарели девки. Угомонились. Постарела и игуменья Олимпиада Бурмакина. Новая императрица, Екатерина Великая, указ издала: лишить монастыри всех земель, освободить монастырских крестьян. Да жили бы монастыри только трудом своих послушников. Тяжко совсем стало монахиням и узницам Христорождественского монастыря. И огороды строили, и сады разбивали. Переписывали по кельям старинные священные книги, затейливыми красочными узорами украшали их. Плели корзины. Кружева вязали и продавали потом в городе. Чеботарили. Была у них лодчонка, на которой ехали по великой Томи-реке от села к селу, заказы брали, потом в монастыре тачали обувку, а потом на той же лодчонке заказчикам развозили вместе с лампадками и ладанками. Были среди монашек и рыбачки, и охотницы. Жить-то было надо. И все до одной ходили собирать грибы, ягоды и целебные травы.

В этих заботах Евфимия иногда совсем забывала свою прошлую жизнь. Кажется, всегда она жила здесь на Юртошной горе, вставала со всеми сестрами, и работала, и трапезничала, и ко сну отходила. А ничего иного в её жизни никогда и не было. Но нежданная встреча с этим бывшим другом Пьера Жевахова всколыхнула целый ураган страстей. И Евфимия в эту ночь не могла уснуть, вспоминая свою жизнь. Кусала подушку, в кровь искусала губы. Хотелось кричать, но она молчала.

 

18. САЛЮТ! САЛЮТ!

Жизнь в Томске шла гораздо стремительнее, чем на Алтае. Томскую крепость второго класса до Девильнева сохранял и оберегал воевода-комендант Иван Егорович Тимирязев. Он отбыл, и теперь все заботы свалились на Томаса Томасовича, который предпочитал, чтобы его именовали просто комендантом. Воевода – слово устарелое, да и вряд ли теперь придется главе города с кем-либо воевать.

Во время великого салюта в честь Кючук-Кайнарджийского мирного договора с Турцией плошки с фитильками осветили все главные улицы Томска. Лошади крутили колеса, ведра черпали воду из Томи и Ушайки и скользили на гору по канатам. Они подавали воду к временным фонтанам, устроенным на крутых обрывах Воскресенской и Юртошной гор. Едва солнце село за Томью и на город опустилась теплая, ароматная ночь, Кынсон и Ван Суслонов с высоты горы просигналили флажками своим помощникам, которые должны были дернуть за шнуры и запалить многочисленные петарды и шутихи, запрятанные в кустах, на островах среди реки Ушайки, на мостах и на краю обрыва. И разом шарахнуло, бабахнуло, засвистело, затрещало, и высоко в небо поднялись снопы и букеты огня и принялись там вертеться, рассыпаться, превращаться. То сыпалась с неба огненная метелица, то небесный огонь превращался в золотого петуха размером в полнеба, то – в быстро вертящееся колесо. И, наконец, в небе возник известный уже всем по изображению на деньгах огромный вензель «Е» с двумя палочками внутри, что означало, конечно: «Екатерина Вторая».

Огромные толпы народа в верхнем и нижнем городе подбрасывали ввысь картузы, палки, кричали «ура» и танцевали. Тем более, что и в верхнем, и в нижнем городе на площадях стояли телеги с огромными бочками. Вахмистры обретались возле тех бочек с черпаками и наливали каждому желающему государственной дармовой водки. В день салюта все ратманы, казачьи урядники и офицеры гарнизона знали, где им находиться при оружии и за чем наблюдать. Сам Девильнев вместе со своими денщиками Шегершем и казаком Данилкой Хватом скакал верхом по городу и проверял посты. Особенно тщательно охранялись башни старой крепости, с пушками на раскатах, комендантская изба, магистрат, ямшоная баня, куда на сутки упрятали всех поднадзорных, пороховые и зелейные склады, слободки, где проживали ссыльные поселенцы.

– Что? Как? – спрашивал Девильнев своих караульных то в одной, то в другой части города. На что один из ратманов отвечал:

– Слава богу, пожара больше не случилось, хоть и все небо горело. У меня от этой огненной потехи живот расстроился. Что касаемо до побитых рож и порезанных горожан, то это у нас и в будни хватает, а уж в праздник – сам бог велел. Потом зубы будем считать.

Возбужденные и радостные спускались с горы Ван Суслонов и Кынсон: огненная потеха удалась на славу! Теперь они могли успеть выпить дармовой водки. Девильнев заметил их, подскакал к ним, крикнул:

– Хвалю за службу!

Китайцы принялись церемонно кланяться, причем Кынсон мотал двумя длинными косами. Одна из голов, очевидно, наиболее разговорчивая, сказала:

– Очина, очина холоса русска пословиса: одна голова харосо, а два голова – лучсе!

А город дудел дудками, звонил гуслями и домрами. В каком-то проулке навстречу Девильневу и его спутникам вывернулся детина в дурацком колпаке, напевавший странную песню:

Руки у детины были в крови, в одной руке он держал ножик, а в другой – глиняную чашку, на дне которой в лужице загустевшей крови лежал человеческий глаз.

– Что же это такое? – спросил Томас Томасович. – Ты где глаз взял?

– У пьяного человека вырезал.

– Зачем?

– Антиресно!

– А где хозяин глаза?

Детина махнул рукой:

– Где-то возле забора валяется.

– Так ты – что? В операторы готовишься?

– Не-а, просто антиресно!

Девильнев кивнул казакам:

– Связать его, и – в ямшоную. Там ему для антиреса тоже что-нибудь вырежут!

Поскакали все в ямшоную. Зашли в приземистый каменный дом. Тут в подвале сидели самые опасные людишки. Весь подвал был укрыт массивными железными прутьями, составлявшими частую решетку. И сверху часовые могли видеть, что делают в своей яме узники.

Томас Томасович среди них увидел Горемира. Колдун сидел задумчиво возле стены и смотрел в одну точку.

– Бежать никто не пробовал? – спросил Девильнев у начальника караула.

– Отсюда, ваше высокоблагородие, еще ни один не сбежал!

Уже под утро Девильнев со своими денщиками поднялся в гору к воеводской избе. На склоне горы еще сохранились осадные дворы. Несколько изб были обнесены двойным частоколом, и под крышей изба имела узкие бойницы: для «верхнего боя». Это была память о тех временах, когда город часто осаждали враги.

Томичи уже угомонились, перепились, и город поутих. Аромат черемухи плыл над горой. Данилка Хват и Шегереш сказали, что пойдут ночевать на сеновал. Но через минуту вернулись. Данилка Хват доложил:

– Там Кынсон с Франсуазкой сопит! Чего делать прикажешь? Ссечь ему одну башку, или сразу обе? А может, и её заодно порешить?

– Ну их! – махнул рукой Девильнев. – С уродами будем воевать? Нужны ей Кын и Сон, пусть к ним и убирается. А мы себе другую стряпуху наймем!

Про себя он твердо решил завтра же снять Франсуазе какое-нибудь жилье в нижнем городе. Полковник, комендант, здесь он у всех на виду. Нет, он не может создать себе девушку из цветов, как это сделал Брюс. И думать об этом нечего.

Вспомнилась родовая вотчина Вильнев де лез Авиньон, некогда служившая местом пребывания папского двора, римских кардиналов. И предания об этом наполняли детство. Недальние горы, холмы, кровь виноградников. Зеленая трава, пробивающаяся в руинах римских крепостей. Остатки каменных сидений древнего театра, отшлифованные задами легионеров. Это веселые галльские шутки и непокорный нрав вперемежку с клерикальными проповедями епископов!

Именно в этих местах выработался литературный язык Франции. Оттуда распространилась куртуазная поэзия, почитание прекрасной дамы. А нынче он – где? Конечно, он знает, что и желчь ястреба, и догнивающие остатки дохлой кошки на дороге, и бутон розы в оранжерее, и камень в горе, и далекая звезда на небе, все – суть явления одного порядка. Все как-то взаимодействует в этом мире. И если где-то убывает капля вещества, где-то в другом месте точно такая же капля прибывает.

 

19. ЛОШАДИ И ВОИНЫ

По таежной реке в легком челноке плыл лысый и скуластый оборванец. В его челне лежали мешок с сухарями, заряженные фузеи, топор и лопата, фонарь и связка сальных свечей. Человек загорел, глаза его на фоне загара цвели мутными озерками, он работал веслом и напевал:

Оборванец этот был одним из невольных томичей. Это был Еремей, который так неудачно начал в Ибряшкине свою царскую карьеру. После поимки его долго пытали. Поняли, что его самозванство было затеей полуспившегося глупца. Он и сам постарался изобразить себя полным идиотом, только бы избежать лютой казни. А она была почти неизбежна. Но… избежал.

Отправили его в Родервик, в каторгу. Забивать сваи. Долго он выматывал там жилы, пока не пришло повеление отправить его в Сибирь, на поселение. В Томске Еремей поначалу жил рыбалкой и охотой. Но все лучшие охотничьи и рыбацкие угодья были томичами давно поделены, никто не хотел уступать свое. Да и не мог Еремей состязаться с сибиряками в рыболовном и охотничьем искусстве.

Между тем была у него мечта быстро разбогатеть. Он снимал комнатку во флигеле у Матрены Ивановны Рукавишниковой. Иногда она приглашала его к себе на чай. Самовар обычно подавала дочка Рукавишниковой – Даша. И Еремей всякий раз вздрагивал, когда она входила. Уж очень походила эта юная девица на ту ибряшкинскую Палашку! Еремей сознавал, что это лишь случайное сходство. Понимал, что ему, старому, обрюзгшему, глупо даже и мечтать о какой-либо близости с этой девицей. Но ничего поделать с собой не мог. Мечтал!

Конечно, эта старая курица, Матрена Ивановна, приглашает его на чай не ради дочери своей прекрасной! Да узнай она о мечтах Еремея, она бы ошпарила его кипятком! Но если у него будут деньги… и не просто большие деньги, а очень большие деньги! Тогда… тогда он может раскрыть тайну своего происхождения. Ведь он же князь по рождению! Да! И поставит он княжеские себе хоромы, наймет кучу слуг. И придет к Рукавишниковой с княжескими подарками! И попросит руку Даши! И почему бы этой мелкой лавочнице ни согласиться на такое родство? В мещанских и купеческих семьях дети часто подчиняются воле родителей.

Вот почему Еремей поил в кабаке бывалого старичка-бугровщика Ивана Стахеевича, который рассказывал ему о древних кладах, зарытых на берегах Томи и на берегах многих впадающих в Томь рек и речушек. Иван Стахеевич в трезвом состоянии крепко хранил свои тайны, но водка делала его разговорчивее. И он выдавал свои секреты малюсенькими дольками, так, чтобы Еремей поил его как можно дольше. И поил. А что оставалось делать? Записывал разные заговоры, которые открывают клады. Рисовал со слов карты, чтобы найти верный путь к древним курганам, которые вообще все давно были разграблены еще в древности. Но есть же и неразграбленные? Старичок уверял, что есть, хотя их очень трудно найти. Старичок указал Еремею спрыг-траву, которая отпирает замки и клады.

Потом были первые экспедиции. Первые радости и разочарования. Поисковое дело затянуло Еремея, поглотило без остатка. В свои походы он всегда отправлялся в одиночестве. Знал, что рискует быть убитым лихими людьми или быть съеденным дикими зверьми. Но он ни с кем не хотел делиться будущей добычей. Нет! Ни за что! Лучше погибнуть!

Многие из древних курганов поросли кустарниками и лесом, почти сравнялись с землей. Насыпь можно было разглядеть с трудом.

И ему приходилось уже два раза тонуть, не раз отбиваться от волков и медведей. Один раз увлекся раскопкой кургана, не заметил, как подъехали к нему люди неизвестной национальности на низких лошадках. Были они узкоглазы и волосаты, говорили меж собой непонятно что. Но по интонации было ясно, что хорошего тут ждать не приходится. Он опрометью кинулся в кусты, шею его захлестнула петля аркана. И все же ему удалось бежать, перерезав веревку. Нож у него был всегда наготове.

Тогда он еле добрался до Томска, потому что мешок с сухарями, оружие и лопата остались возле кургана. И не оказалось на месте его лодки, которую он для тайности затопил возле берега в зарослях осоки и кувшинок.

За два лета он выкопал несколько медных и железных безделушек. В одной могиле он нашел тяжелый глиняный горшок, верх которого был обмотан берестой и лыком. Трясущимися руками вскрыл он горшок, предвкушая богатую добычу. Но горшок был набит разноцветной речной галькой! Негодуя на древних людей, неизвестно зачем устроивших такое баловство, Еремей разбил горшок вдребезги.

Еремей привык выкапывать кости людей и лошадей и уже не испытывал ни страха, ни отвращения. Иногда он брал пожелтевший череп неизвестного человека в руки и говорил укоризненно, глядя ему в пустые глазницы:

– Что же ты, братец мой, столь бедно похоронен? Какой прок в том, что вместе с тобой похоронили лошадь? Что толку мне с твоего заржавленного ножа и полусгнившего седла с железными подвесками? Была бы хоть одна серебряная какая-нибудь штучка! А еще лучше – золотая! Эх! Возись тут с вами, проливай зазря пот!

Это было третье лето поисков. Если первые два лета Еремей забредал в глухие отдаленные от города места, то теперь решил покопать поближе, возле Синего утеса. И сразу подвезло! В галечных осыпях таилась могила древнего воина. Уж этот-то, должно быть, богатый!

Еремей отскреб кинжалом ржавчину с древнего меча. И опять – разочарование. Рукояти не было! Стало быть, она была не из кости зверя мамуны, не из моржового клыка, а из простого дерева! И кольчуга была железная и налокотники – железные! Шлем – то же самое. И все – ржавое. Опять – ни серебра, ни золота, ни камней драгоценных, ни кости слоновой.

Обозленный Еремей, снял с черепа воина шлем, воткнул его в землю острием вниз, присел над ним и сделал по-большому! И пока сидел он так и кощунствовал, из норы вылез крот и вытолкнул носом блестящую точечку. Что это? Еремей поскользнулся и уселся в собственное дерьмо. Он даже штаны не подтянул, как был, голозадый, кинулся ловить эту серебряную штучку. Крот вмиг исчез в норе, словно его и не было. Еремей держал в руке серебряную монету. Это была странная монета. Еремей никогда не видел таких. Иван Стахеевич однажды показывал ему несколько древних монет, изъятых из могил и курганов, но все они выглядели не так. Эта была странной формы. Она напоминала косточку абрикоса, и на ней не было никакой надписи. Возможно, что это вовсе и не монета была. А просто такой слиток серебра. И оно было особенное, мягкое, с матовым лунным оттенком.

Еремей так и позабыл подтереться и подтянуть штаны. Он схватил лопату и начал лихорадочно копать в разных местах. Вдруг одна нога его провалилась, он чуть не упал и сказал в сердцах:

– Ч-черт!

И тотчас провалился куда-то во тьму, а галька летела сверху и больно стукала его по лысине. Еремей вспотел от страха. Он проклинал себя. Ну зачем же в таком месте чертыхаться? И Еремей принялся читать «Отче наш», путая слова и дрожа от страха.

Полузасыпанный галькой и пылью, Еремей приготовился к самому худшему. Он был под землей, но здесь не было сплошной тьмы, впереди он увидел бледно-голубое сияние. Еремей отряхнулся и пополз к непонятному источнику света. И вдруг замер. Его рука нащупала нечто огромное. Что это? Сначала он принял это за обломок скалы. Но вгляделся и вдруг понял, что это – зуб, но огромный, размером с самого Еремея. Он огляделся: неподалеку лежали в беспорядке еще несколько зубов сказочного чудовища.

В глубине пещеры послышался грозный рев. Еремей увидел ящерицу, превосходившую размером слона. Голова чудища была маленькой, туша его была защищена мощными роговыми пластинами, а хвост снаряжен как бы костяными кинжалами. Такое чудище Еремей прежде видел в одной ученой книжке.

Еремея не держали ноги. Готовый проститься с жизнью, он кинулся в узкий боковой ход, и остановился, увидев несколько человеческих фигур. Люди сидели на камнях полукругом. Но что это были за люди! Их лица, глаза и рты только угадывались, тела их были сплошь облиты мягким серебром и излучали лунное сияние.

– Ей-богу, я не виноват! – вскричал Еремей. – Я, ежели хотите знать, сам княжеского рода!

Он подполз к одной из фигур, коснулся рукой её ног, ощутил ледяной холод. Еремей сообразил, что это покойники, зачем-то облитые мягким светящимся серебром. Да-да! Он слышал рассказы о том, как бугровщики находили серебряных «конных истуканов», говорили, что где-то в земле таится остяцкая «золотая баба». Но здесь были, видимо, самые настоящие покойники, только залитые серебром. И серебра этого с них можно было бы наколупать много. Если бы не эта проклятая гигантская ящерица! Да у него с собой и оружия нет! Но, ничего, можно попробовать отковыривать серебро обломком какого-нибудь острого камня. Он уже собирался приступить к делу, как внутри его, в голове, что ли, а может, и не в голове вовсе, а в груди или в животе, зазвучал голос:

– Ты думаешь, что это серебро, но это совсем иной металл. Он не сделает тебя богатым. Ты мечтаешь о золоте. Мы дадим тебе его. Перед тобой наши и твои далекие предки. Когда-то здесь был город древних русов. Здесь у горной реки с каменным дном стояла столица русов, прибывших на Землю из далеких созвездий. Они знали много. Но земляне не были готовы воспринять эти знания. Река сменила русло. Климат сменился, предки ушли. Оставили нас в древнем городе.

Возьми два кожаных мешочка. В одном – тридцать золотых квадратиков, в другом – тридцать золотых шариков. Квадратики возьми себе, а шарики передай начальству. Стоит вложить шарик в ухо, и человек начнет постигать непостижимое…

Звучавший в Еремее голос вдруг размножился, зазвучал из свода пещеры, из её стен. И чудовищная ящерица, всунувшая в узкий вход свою плоскую голову на длинной шее, тоже вещала этим голосом:

– Делай, как тебе сказано.

Еремей упал и потерял сознание. Очнулся он на берегу Томи, неподалеку от своей полузатопленной лодчонки. Солнце клонилось к закату, в реке шумно всплескивала рыба. Еремей вздохнул: «Так и знал: приснилось! Бродишь, ломаешь ноги, надрываешься, и все – зря! Вот и снится всякая чепуха». Он поднялся, вошел в воду, вытащил тяжелые камни со дна лодки, вычерпал воду. Вспомнил, что у него были фузеи, фонарь, кинжал, лопата. Где он бросил все это? Надо успеть засветло все найти! Что-то звякнуло у ног. На земле под корягой лежали два мешочка. Дрожащими руками развязал один мешочек: желтые квадратики, в другом – шарики. Неужели сон был, что говорится, в руку? Еремей возликовал. Медь или золото? Если золото, то его хватит на то, чтобы поставить дворцы, завести челядь и сосватать Дашу. Быстрее вернуться в Томск. Ура!..

Вещи были собраны, уложены в лодку. Еремей с дикой энергией принялся работать веслом, напевая:

 

20. НА РАЗВАЛАХ И РАСКАТАХ

Каждый день по Томску в разных направлениях двигались возы с поклажей. Крутые спуски и подъемы здесь именовались раскатами и развалами. И это было правильно. Спускаясь по крутой и кочковатой дороге с Воскресенской горы, невозможно было тормозить, ибо в этом случае тяжелогруженая телега могла опрокинуть и помять лошадь. Спускаясь по такому раскату, требовалось погонять лошадь что есть мочи. Надо было мчать не разбирая дороги и сметая все на своем пути. Нередко подобный спуск заканчивался тем, что воз все же опрокидывался, лошадь ломала ноги, да и возница не всегда оставался цел. У опрокинувшегося воза обычно собиралась толпа. Кто давал советы, кто помогал возчику материться, а иные спешили что-нибудь стащить под шумок.

Развалами же назывались особенно крутые и ухабистые спуски с горы, где надо было каждому возчику быть готовым к тому, что воз неминуемо развалится. И возле развалов обычно дежурили со слегами, лопатами и баграми мужики и бабы. Одни надеялись подзаработать, собирая чужое имущество, другие надеялись опять же спереть что-нибудь, когда воз развалится. Последних было гораздо больше.

А везли по томским дорогам не только сено, кирпич или короба с рыбой и мясом. Нередко везли в возах цибики китайского чая в саженных деревянных рамах, обшитых кожей. Стоило кому-нибудь спереть одну такую раму, и он мог год жить безбедно: чай стоил очень дорого.

Возы с чаем непременно сворачивали к магистрату, где их ждали тиуны.

Иные дельцы возмущались:

– Нет указа проверять чай, а вы проверяете!

– Новый комендант велел!

И брали из каждой рамы несколько лотков наугад. Брали из каждого цибика порцию: есть ли золотой песок? Нередко именно в чай прятали хитроумные дельцы серебро из Нерчинска, золото с Лены. Чай потом сжигали, а золото оставалось…

Чай уходил в Петербург. При дворе были заинтересованные лица. А может, были получатели и дальше Петербурга. Случалось, что партию такого особливого чая не могли вывезти из Томска, и она здесь же шла в распродажу. Покупал какой-нибудь мещанин чай, сыпал в чайник заварку и обнаруживал, что в ней блестит золото! То-то была нечаянная радость!

В караванах искали запретный товар, подозрительных людей. Девильнев приказал обо всех вновь прибывших ссыльных докладывать лично ему. В этом мелочей не могло быть. Иногда один какой-нибудь лихой человек мог переполошить всю округу. В Томске немало обретается таких колдунов, как Горемир. Есть люди с отрезанными носами, ушами и без языков. Пошумели! Неделю назад с каторги на поселение в Томск привезен предводитель скопцов Кондратий Иванович Селиверстов.

Только вчера Девильнев узнал, что был ограблен на берегу возле Томска некий Еремей Жуков. У него, вроде, отняли два фунта золота. Девильнев заинтересовался сообщением, решил допросить ограбленного: откуда он столько золота взял? Приказал привести его прямо к себе во двор.

Девильнев сидел и пил чай с малиновым вареньем под двумя серебристыми тополями, возле только что отстроенного в новой комендантской усадьбе флигеля. Здесь Девильнев жил, пока достраивался по его планам дворец. Отсюда виден весь Томск и даже видны дальние леса за Томью. Девильнев улыбнулся, отхлебывая чай, и беря варенье ложечкой. Около вазочки гудела пчела. В калитку просунулась лысая голова и принялась кланяться. Девильнев понял, что явился вызванный им заявитель. Надо будет построже допросить его. Из доклада он знал, что человек этот добывает древнее золото. Каково же было изумление Томаса Томасовича, когда он узнал в заявителе бывшего управляющего княжеского имения – Еремея.

– Ну, Еремей, садись чай пить! Изумил ты меня до самых пяток! Вот уж не думал тебя здесь встретить. Еще и фамилию чужую взял. Ладно, хоть имя свое оставил.

– Гора с горой не сходится! – сказал Еремей. – И чего удивительного? Вы же знаете, что я по пьяному делу немного императором побыл. За то мне пришлось сваи в Родервике забивать, а потом и в Томск сослали.

– Это ты, братец, еще легко отделался. Ну а где же ты столько золота взял? Аж два фунта?

– Где, где! Нашел. На дороге.

– На какой же такой дороге, если мне говорили, что ты вылез из лодки, стал её привязывать в устье Ушайки, а тут на тебя и разбойник напал. Стало быть, ты куда-то на лодке ездил? Мне уже доложили, что ты не первый год бугрованием занимаешься. И фамилию ты себе чудную придумал: Жуков. А ты и в самом деле – жук! Городишь тут несусветную чушь про какую-то дорогу. Где бугровал?

– Вверх по Томи. Я разве знаю – где? Я столько холмов раскопал в разных местах, нигде ничего не нашел, кроме старых костяков лошадиных и человечьих. А тут шел по берегу по дорожке: кошель лежит, в нем два фунта золота.

– Что-то на сказку похоже. Что же, песок золотой или самородок? И разве ты весы с собой носишь? Откуда тебе известно стало, сколько в том кошеле фунтов было… И кто же такой кошель бросит?

– А я – знаю? Кто-то потерял. А что два фунта, так я примерно, так у меня ладонь сказала. Вообще-то я на ладони любую железяку подержу и точно скажу, сколько в ней веса. Это у меня с детства. И не песок там был, и не самородок, а шарики да квадратики.

– Ну, такого золота вовек никто не видел. На сказку похоже. Ладно. А кто тебя ограбил? Приметы его помнишь?

– Какие там приметы! Великанского роста, а вместо лица пламя горит!

– Опять же – сказка. В Москве мне случалось дело иметь с ряжеными мазуриками на ходулях. Но те ставили свечи в тыкву. Получалась огненная рожа. А ты что-то не то говоришь.

– Ей-богу! Пламя вместо лица. Аж глазам больно смотреть. Тюкнул этот гад меня чем-то тяжелым по лысине. Очнулся, никого рядом нет, и кошеля с золотом нет.

– Путаницу ты сплел несусветную. Шарики, квадратики. Пламя. Вряд ли по такому вранью можно поиск вести. И бугровать прекрати. Государственный указ есть: древних и прочих захоронений не трогать. Я прикажу, чтобы тебя допросили, а ты доложи обо всех местах, где ты и когда курганы разрывал. И попробуй только соврать, снова в каторгу попадешь. Все, что в земле находится, принадлежит государству!

– Ладно, всю правду доложу! – сказал Еремей. – Значит, гавкнулось мое золото. А ведь я хотел половину вам отдать, когда найду!

– Я тебя не задерживаю! – сказал Девильнев.

Выйдя от коменданта, Еремей направился в кабак. Там он прибег к испытанному способу бедных людей: заложил свой серебряный крест. Выпив водки, он подпер щеку кулаком и задумался. Надо сходить за Синий утес, к тому месту. Страшно. Может, ящерица эта огромная, мертвяки, которых он хотел обмануть, вовсе не снились ему? Но что же делать? Надо же как-то Дашу сосватать. А комендант, видать, не знает, что в городе девка живет очень похожая на Палашку. А ведь он в молодости тоже на ту Палашку заглядывался. Мало ли кто на неё заглядывался? А новую Палашку, которую зовут Дарьей, получит Еремей! Он место знает, где можно богатство добыть. И пусть хоть кожу с него сдерут, никому про место не скажет.

Ночь спустилась на город. Совы рыдали при луне, ухали филины, лаяли собаки. На городовой круглой башне стояла вестовая пушка на колесах. Она словно разинула рот в скучной зевоте.

Будочники перегораживали улицы длинным бревном, которое передвигалось на колесах. К бревну были приделаны рогатки. Это было изобретение коменданта Девильнева. Ведь если втыкать в землю каждую рогатку по отдельности, сколько уйдет времени на то, чтобы перегородить улицу? И будочники говорили меж собой:

– Фома Фомич, хотя и хранцузской нации мужик, а соображает.

– А чего ж ему не соображать? Не первый год в Расее живет… Военный. Раз – и в глаз! Да, хорошо…

А комендант в это время сидел в своем флигеле за бокалом тягучего как мед провансальского вина. Вино прислал в подарок генерал Антон де Скалон. За столом были новые друзья Девильнева. Бывший каптенармус лейб-гвардии Севского охранного полка Григорий Осипович Якимовша, который не только хорошо знал французский язык, но был большим любителем науки и литературы. Он принес показать только что полученный им том энциклопедии, в числе составителей которой были Дидро и Вольтер. За столом сидели еще инженер-капитан Сергей Плаутин и геодезии прапорщик Петр Григорьев.

Григорьев говорил:

– С томичами, Фома Фомич, сладить не так просто! Всем погорельцам по вашему указанию были выданы чертежи, где им возводить свои новые дома. Новые улицы и проспекты наши должны быть достаточно широкими для застройки, для посадки деревьев и для устройства дорог. Но многие принялись отстраивать дома на старом месте. Там у них были каменные подвалы, они особым образом отделены кладкой от верхнего деревянного этажа. В этих подвалах во время пожаров у них сохранялось от огня имущество, если даже вся деревянная часть дома сгорала. Говорят: «Мы десять раз горели, и каждый раз отстраивались на том же месте…» Вот и убеждай их! Когда я с каменщиками попытался разобрать их подвалы, на нас набросились с вилами и топорами. Дикость!

При этих словах Григорий Осипович Якимовша встал с бокалом в руке и сказал:

– Если позволите, я вам прочту стихотворение Поля Скорона, согласны? Ну, слушайте!

Ну вот! Это написано поэтом про Париж и про парижан. Так чего же вы хотите от бедного томского обывателя?

Девильнев сказал:

– Мы с Парижем не будем тягаться. Но я отписал в сенат. Здесь зимой трещат морозы, от перекала печей деревянные дома сгорают каждую зиму. Я просил хоть немного дать денег на государственные каменные строения. Написал и в Тобольск епископу Варлааму. Помог бы он нам все деревянные храмы заменить каменными. – Девильнев взял с полки старую книгу. Она была издана в Стокгольме Филиппом Иоганном Стралленбергом и называлась «Северная и восточная части Европы и Азии». В книжке было описание Томска, были рисунки древних художников, срисованные Стралленбергом со скалы на берегу Томи. – Видите, как танцуют древние! Человеку всегда было мало только пищи. Он хотел больше. В нем всегда была душа. Это танец – молитва. Это полет к прекрасному. Иногда я сам себе кажусь таким танцующим человечком. Наперекор бездушной стихии я стремлюсь к теплу и свету разума и познания. И я зову вас с собой, господа.

Девильнев, как бы невзначай, изобразил на столе пальцами циркуль. И тотчас ответно взялся за одну из пуговиц Якомовша, сделали свои знаки Григорьев и Плаутин.

Томас Томасович улыбнулся:

– Вижу, что даже в этом тесном кругу у меня есть единомышленники. Я рад. Нужно только место для ложи.

– Я в своем загородном доме бываю редко, – сказал Плаутин. – Мы вплывем под его своды, как туман, и возжем в тумане светильники разума. Самая восточная ложа каменщиков начнет отсчитывать в календаре Иеговы свое время.

Они сдвинули бокалы. И что-то сверкнуло в горнице флигеля. Может, в ночном небе за окном скатилась звезда.

 

21. ЗИМНЕЙ НОЧЬЮ

Меновой двор в Томске при гостином дворе был многолюден всякий день. Лавки, амбары, торговые дороги. Часовня. Юродивые. Двое. Отроки. Георгий и Гавриил. Недавно появились в Томске. Ходят по городу, просят милостыню. У одних сразу берут. От других отворачиваются, восклицая:

– Сие от беса!

Наберут много и хлеба, и денежек, а потом сами это все раздают нищим. И стихами притом говорят, так складно, как по писаному! На левых руках у них железные рукавицы, кресты. Дьявол-то, он – слева подступает! Откуда пришли – неизвестно. С железными крестами, с наручными и ножными железными веригами. Железа вросли в их тела. И на босые ноги надеты железные башмаки! Как не прикипят ступни к железу на уличном холоде? Смотреть и то страшно. Сидят на заснеженной паперти. Весь день тут сновали люди. И только в начале ночи улица пустела.

В гостином дворе перед Рождеством собрались не просто богатые томичи. Всё это были купцы первой и второй гильдии. Они предпочитали общаться в своем особливом кругу. Ведь от гильдии зависели и привилегии. Первогильдийцы могли иметь речные и морские суда. Купцы второй гильдии обладали лишь речными судами. Первогильдийцы ездили в каретах, запряженных парой лошадей, а купцы второй гильдии ездили только в коляске, хотя и запрягали пару. Купцы рангом ниже ездили в коляске с одной лошадью. Впрягать в карету цугом по шесть лошадей могли полковники, генералы и равные им по рангу чиновники.

И вот, закончили свои многотрудные дела этого дня и сидели в особливом кабинете богатейшие купцы. Посреди кабинета стоял круглый вишневого цвета стол. В четырех углах комнаты были укреплены портреты императрицы Екатерины Второй, Григория Орлова, Григория Потемкина и Румянцева. Каждый портрет был – от пола до самого потолка.

Перед собравшимися фыркал большой самовар, стояли полупустые бутылки, и на огромном блюде лежал разворошенный ножами и вилками жареный осетр. Яркими красками манила взоры клюква и брусника в берестяных блюдах, благородно посвечивала в серебряной тарелке черная икра. Огромные напольные часы в простенке звонко тикали, их золотые стрелки неспешно свершали свой круг. Часы были посланы Екатериной Второй в дар китайскому императору. Но в дороге упали с воза, и был указ: придержать их в Томске, проверить ход. Теперь мелодичный бой их проверял часовщик, которого все называли Бергом в башмаках. Дело было в том, что в Томске жил еще один немец, по фамилии тоже – Берг, но ходил он только в сапогах и был кузнецом. Того именовали Бергом в сапогах.

Берг в башмаках прислушался к ходу часов и сказал:

– Это, может, единственные в России часы, стрелки которых сделаны из чистого золота, а цепи – из серебра.

Судовщик Иван Васильевич Губинский сыто рыгнул и глянул на часовщика своими зелеными сверлящими глазками:

– Если захочу, закажу себе точно такие же. Всю механику из золота сделают, даже гири и те прикажу отлить из чистого золота!

– О! – улыбнулся Берг. – Всем известно, ваше степенство, что ваши капиталы могут творить чудеса. Весь Томск есть в восторге от вашего, Иван Васильевич, каменного дворца и трех домов. Ваш дворец с баррокальными украшениями на фронтонах и каменными воротами есть очень красив. Томичи разевают рты, когда смотрят. К тому же вы владелец тридцати восьми частей гостиного двора.

– Но разве мои дома хуже? – подал голос купец первой гильдии Михаил Алексеевич Мыльников. Все знали его еще как весьма опытного кантора. И любили слушать церковные хоры, которыми он руководил. Мыльников набирал в свои хоры исключительно мальчиков. Он считал, что только мальчишечьи голоса могут обладать настоящей ангельской чистотой и силой. Но все знали, что он не самый богатый в этой компании.

В беседу вступил торговый бухарец Калина Ярмонович Касимов.

– Мы торгуем кедровый масло, изюм, урюк, чай, халва, табак. Мы стали сибиряком. Зимой носим чамбары – кожаные белые штаны поверх пимов. А живем плохой совсем. В подвале живем, окошко совсем внизу. Решеткой закрыто окошко. Но каждый дурной шайтан тебе в окошко поссыт или наплевает! Плохая наша жизнь!

– Брось прибедняться, магометанин! – воскликнул Губинский. – Ты поди в своем подвале ни один горшок с золотом закопал!

Сидевший в этой же компании купец первой гильдии Петр Федорович Шумилов имел шесть каменных домов и восемьдесят частей гостиного двора. Но он хмуро молчал.

– О чем задумался, Петр Федорович? – спросил его купец Матвей Иванович Ржицкий, который происходил из обрусевших поляков. – Похоже, что тебя вино не веселит.

– Что золото и что серебро, если человек не обеспечил свое продолжение благополучным потомством? – меланхолично вопросил Шумилов.

– Ты печалуешься о судьбе сына Мефодия? Стоит ли? У тебя еще есть дети.

– На Мефодия имел я главнейшую надежду. Я его учил, поил, холил. И все для чего? Неужто для того лишь, чтобы он сам дозволил отрезать себе яйца и то, чем люди производят на свет себе подобных? Но если бы только это! Поселившись в проклятом скопческом доме у мельничного моста, он набрался крамольного духа! Он ругательски ругает матушку императрицу Екатерину. Он позволяет себе рассказывать об императрице скабрезные истории. Якобы у нее есть в конюшне станок, в который она становится определенным образом, а конюх подводит к ней жаждущего совокупления жеребца! Да за такие байки меня лишат всего имущества и самого отправят в каторгу в Нерчинск или на Соловки или вовсе жизни лишат.

– Но вы же за Мефодия не ответчик!

– Как не ответчик? С меня с первого и спросят. Он ведь теперь на каждом углу костерит все правительство и губернаторов. А все – эта старая сволочь – Кондратий Селиверстов. Я уже был у коменданта, у Фомы Фомича, слезно просил его отправить этого скопческого атамана Кондратия из Томска куда подальше! Но комендант говорит, что сделать этого не может. Если человек отбыл каторгу и сослан в Томск, так он и должен здесь жить до особого указания, а если такового не последует, то и до самой смерти. Значит, тут ни одну сволочь и тронуть нельзя. Они будут совращать наших детей, а мы будем смотреть и глазами хлопать…

В этот момент в кабинете грохнули выстрелы, все заволокло дымом, и купцы, вскочившие было со своих стульев, опять повалились на них. Они увидели, что портреты в углах вдруг с треском разорвались, и в комнате очутились и Екатерина Вторая, и Григорий Григорьевич Орлов, и Григорий Александрович Потемкин, и Петр Александрович Румянцев. Все они одеты были в такую же одежду, в какой были изображены на портретах. У всех были в руках пистоли. Екатерина Великая пальнула из пистоля в потолок и хрипловато сказала:

– А ну, барахольщики, выворачивайте-ка все карманы и давайте все ваши деньги. Сие государству нашему потребно! Да не вздумайте жулить, пристрелю!

Потемкин страшно вращал единственным глазом, обрывая с часов золотые стрелки и серебряные цепи. Румянцев-Задунайский изо всех сил стукнул рукоятью пистоля Губинского по голове. И не зря. Иван Васильевич попытался схватить со стола увесистую бутыль для обороны. Ничего у него не вышло. Он свалился без сознания. И Румянцев не только вытащил из его карманов все деньги, но и вынул из жилета карманные часы, а с пальцев снял перстни.

Через минуту императрица, вместе со своими знаменитыми соратниками выбежала из здания гостиного двора, возле которого её и спутников уже ждали две кареты, лошади были запряжены цугом.

Одинокий прохожий, увидев в полумраке известнейших в России людей, быстро закрестился:

– Свят, свят, свят!

Юродивые Георгий и Гавриил, все еще сидевшие возле часовни в снегу, забрякали железом. Тонким вибрирующим голосом Георгий завопил во след странному поезду:

Гавриил прокашлялся и, дергая руками и ногами, тоже заблажил:

И зарыдали божии люди, утирая слезы и длинные, как вожжи, зеленые сопли. А кареты со свистом умчались в метельную ночь. Возницы были толковые и гнали, не разбирая дороги, но вовремя уворачиваясь от кочек, колдобин и пней.

В кабинете гостиного двора среди порохового дыма приходили в себя от пережитого томские богатеи.

– Ну и прощелыги! Глаза отвели! – ругался Шумилов.

– Я бедный бухарский человек! Я целый год торговал. Я продавал халву, шербет, рахат-лукум. Сабза, узум. Зачем отбирали таньга? Зачем даже мой бухарский халат с меня снимали? Разве матушка Екатерин такой бедный? Я бывал в Петербургу. У Великой матушки большие-большие дома, а я живу в подвале. Каждый может ссать и плевать в мое окно, хотя и есть решетка.

– Заткнись, магометанин! – прервал его стенания Губинский. – Тебя и пальцем не тронули, а меня чуть жизни не лишили. Главное, магометанин, здоровье. Будет у тебя здоровье, и ты еще наживешь деньги. Да у тебя и так поди в подвале золота полно. Вот доберется до тебя матушка Екатерина, будешь знать!

– Господа, купцы! Нам следует написать коменданту бумагу и указать, что не намерены больше терпеть в городе разбои, пусть принимает строгие меры. Или будем губернатору писать! Это что же! В центре города! – возмущался осипший от пережитого кантор.

На улице трещали трещотки сторожей. Залаяли собаки, заметались факела дозорных жителей, которые не то город вышли охранять, не то кого-то грабить собрались. В таком диком месте ночью все кошки не то что серы, а черны как сажа. Говорят, прошлой ночью бродил эфиоп. А поскольку он телом черен, как печной горшок, то и разглядеть его невозможно. Но, как светать стало, разглядели проклятого. Поймали. Надели колодку на него и отвели в яму, туда, где до сих пор сидит зловредный колдун Горемир и всякие прочие лихие люди.

 

22. БУЙНЫЙ НАРОД

Санька Бухтарма ходил с фузеей по решетке тюремной ямы, изредка взглядывая вниз, на томившихся под решеткой в длинном и темном подвале узников. Арестанты спали вповалку на соломе. Днем ловили вшей да блох. Одежка на них была грязная, на некоторых стала загнивать уже. К тому же в подвале у них был большой деревянный ушат с ручками, в него справляли большую и малую нужду. Вот почему из ямы вверх несло тяжким звериным духом, смрадом, выворачивающим кишки наружу.

Ничего интересного в Санькиной службе не было. Копошатся в яме этой мазурики. Иногда вдруг возникает драка. Тогда Санька вынимает из ножен саблю, грозит:

– Вот я вас!

Но Санька знает, да и арестанты знают, что часовой никогда не спустится по лесенке в подвал, чтобы отпереть железную дверь, ведущую в яму. Дверь отпирают раз в два дня, когда ушат переполнен и пенится, как свежий кумыс у татарина в бурдюке. Тогда десять стражников стоят возле двери с пиками и алебардами, чтобы никто из узников не подумал выскочить наружу. Еще несколько стражников сопровождают с заряженными фузеями и пистолями четверых арестантов, которые тащат за ручки ушат, как драгоценную ношу, к ближайшему рву.

Саньке город Томск нравился и служба в охране нравилась. Кормили сытно, щи давали с мясом, а по праздникам даже пироги с рыбой. Денег на выпивку хватало. Но унтеры выпивох не жаловали. Могли и запороть насмерть за такой грех.

Служба была не слишком трудная. Трудно ночами охранять. Вот и теперь Саньке рот разрывала зевота, а внизу в яме зловредный старикашка Горемир строил ему рожи и говорил:

– Ты есть предатель, переметнувшийся из моего стана к врагу! Гляди мне в очи, коли ты такой воин: при сабле вострой и при пистоле. Давай глядеться, кто первый сморгнет. Победителю деньгу медную.

– Че глядеться-то! – сказал Санька. – У тебя и денег нет.

– Есть! – похвалился Горемир, – и показал в горсти деньги.

Санька решил: а чего бы и не поиграться? Он не таких видал, через плетень кидал.

– Ладно! Начали! – сказал Санька, уперев руки в бока, насупив брови и сверля глаза Горемира своим наглым синим взором. Горемир оперся спиной о холодную стену и сказал Саньке:

– Ты не моргай, сморгнешь – проиграешь! Ты смотри-ка, я тут вот расстегнул внизу, ты глянь-ка, какой большой, и как набухает! Молча смотри, пристально смотри, да не сморгни, а то тошно станет…

Санька хотел заругаться, а языком шевельнуть нельзя. Как-то так получилось, что у Горемира проклятого начало чудовищно раздуваться, расти. Кровеносные прожилки пульсировали так, что было слышно бульканье, как в реке. Синяковое оглавление огромного гриба глянцевито блестело упругой кожей, дрожа от напряжения, уже не помещаясь в яме. Стены трещат, решетка шатается. Голос Горемира из этой пахучей синяковой глянцевитости прозвучал:

– Кинь ключи! Выйду вон, все легче. Набухает спасу нет. Сам видишь, казенную помещению сломаем, ты отвечать будешь.

Санька пошарил в кисете и кинул ключи…

Очнулся он от крика и беготни. Унтер тряс его, как грушу. По яме метались фонари: узники исчезли. Саньку еле растолкали, моргал, с трудом вспоминая, что же с ним произошло? Вспомнил. И тотчас начал давиться тошнотой. Показалось, что в глотке застряла Горемирова глянцевитая синева.

– Якорь тебя! – возмутился унтер. – Ключей нет, воры сбежали, а он корчится? Чего рыгаешь? На деревяге кнутами воловьей кожи спину почешут, сразу полегчает! У нас тут есть лекари знатные!

Санька молчал. По городу метались конные стражники, разыскивая сбежавших узников. Из тридцати сбежавших к утру удалось изловить шестерых. Но это все были несостоятельные должники, мелкие воришки. Настоящие преступники как сквозь землю провалились. А с ними и зловредный дед Горемир.

Горемир, как только отомкнул дверь, так и сказал:

– Рассыпайтесь, как горох, в разные стороны. Русский хрен превыше всего! Увидите, еще воссияет на вершинах. Тогда призову, а пока – ша!..

В скопческом доме глава местных скопцов ссыльный Кондратий Селиверстов говорил молодому Мефодию Шумилову:

– Ведомо мне, что в жизни прошлой бесом тебе внушено было заглядываться на Дашку Рукавишникову. Сам-то ты спасся. А Дарью оставил беса тешить. Сейчас черемуха цветет, Дарьюшку плотская тоска мучает. Она мечется, ночами не спит. Того гляди, влюбится в какого-нибудь вертопраха. Это бесовское наважденье столько людей сгубило. Любовь! Любить надо только Бога! Тогда спасешься. Ты ж в соседях у Дарьюшки был. С детства знал. Твой долг и спасти её. Покарауль незаметно, да как пойдет она из дома, да останется одна, так мешок ей кожаный на голову накинь и волоки сюда. Пока её черти не смутили, очистим её от скверны.

Мефодий вышел из дома. И подумал о могуществе своих новых братьев. Дома их похожи на крепости. Ходят скопцы зимой и летом в пимах, обшитых снизу кожей, берегут здоровье. Длинные волосы расчесывают на прямой пробор, густо сдабривая их репейным маслом, и волосы у них длинные, как у женщин. А бород и усов нет. Любят братья хорошо поесть, так, что иному барину не приснится. А в свободное время гири бросают: кто дальше кинет. Большие острые ножи мечут в деревянного истукана, как бы мужика с огромным мужским естеством. И радуются, если тем ножом естество у истукана срезает как бритвой.

В подвалах – пики, алебарды, пистоли, фузеи, порох. Лабазы набиты до отказа копченой рыбой, мясом, орехом.

Скопцы рыбу ловят где хотят. Охотятся где вздумается, орех бьют в любом кедраче, который им понравится. Если других томичей за такие дела крестьяне забили бы кольями до смерти, то скопцов трогать боялись. Не дай бог! Злые как черти. Тотчас в ножи возьмут. Тела их ущемлены, им терять нечего. Боялись даже взглянуть на скопцов, не то, чтобы с ними спорить. Они Божьи люди. Они, что ходячие иконы. И Мефодий чуствовал, что с братьями-скопцами и он власть получил. Что хочет, то и содеет.

А Дарья в это время стояла рядом с пожилой монахиней, у края холма, возле белой каменной монастырской стены. Тихо сияли кресты на монастырском кладбище, запах черемухи был тревожно-торжественным, от него сладко сжималось сердце. Дарья оперлась на огромный шероховатый валун, лежавший на краю холма с давних пор.

– Ах, матушка Евфимия! – трепетно сказала Дарья. – Взгляните, как прекрасен божий мир весной! Смотрите, как монастырский луг зазеленел. А Ушайка отсюда, с высоты, кажется шелковой лентой, которую девушка обронила на лугу. А дома все, словно белой дымкой подернуты. Сколь дивно цветет черемуха! И так хочется в это время любить и быть любимой! За что меня карает Господь? Я ведь и постов не пропускаю, и к обедне хожу. Совратили Мефодия скопцы, лютые драконы, исчадия ада!

– Дашенька! Не нужно никого осуждать, даже разбойников. Все люди страдают, а если и совершают нечто ужасное, то чаще всего, озлобившись от великих мук своих. Вы, Даша, еще сущий ребенок! И горе ваше – не горе. Вы еще так молоды, что вам хоть десять Мефодиев потерять и то не страшно! Вы еще себе найдете! Да ведь вам только кажется, что вы в этого Мефодия влюблены. Просто пришла ваша пора – любить кого-то. Ну жил по соседству Мефодий, запал в вашу душу, вы и любите его. Жил бы рядом другой молодой человек, любили бы этого, другого!

Евфимия подняла на девушку глаза, но тотчас опустила. Ну да! Сомнений нет! Это её дочка и есть! Отнятый у неё ребенок! Точно такой же была Евфимия в те дни, когда её звали Палашкой и когда жила она далеко отсюда, в имении князя Жевахова. Это её копия! Самой природой изображенный портрет.

Уже не первый раз они беседуют так. Евфимия встретила её в храме во время литургии, вместе шли потом из дома Божьего, долго бродили среди замшелых камней. И девушка вдруг почувствовала, что может этой незнакомой пожилой монахине всё рассказать, как лучшей подруге. Маменьку-то свою Даша стесняется. Боится даже. Сурова больно. А у монахини такие добрые, открытые глаза. И с тех пор нередко они встречаются, беседуют после службы, бродят по холмам возле монастыря.

И теперь, весной 1780 года, Евфимия, стоя рядом с Дашей, думала о том, что вот рядом обретается самое дорогое на свете существо, а она не может открыться. Об этом даже подумать невозможно. Не дай бог узнает Дарья об её прошлом! Не нужно бы с Дарьей и встречаться, и говорить. Да ведь как не встречаться? Евфимия ночей не спит, ожидая новой встречи с дочерью.

Евфимия поглядела вниз на Монастырский луг и сказала:

– Вы вельми фигурально про речку Ушайку сказали. Да и как вам не любить город сей, если в нем родились? Я вот родилась в Московской губернии, но тоже любуюсь здешним великолепием природы. В Москве люди Сибирь поминают с великим страхом. А в том же Томске достаточно красоты Божией, чтобы сердце радовалось и таяло. Я смотрю из окна своей кельи и вижу много замечательного и зимой, и летом. Когда весной разливается великая река Томь и воды её затопляют весь нижний город, казалось бы, горожанам надо стенать и плакать. Но нет! Они грузят добро свое на плоты и плавают по разливанному морю среди крыш домов, звеня домрами и играя на рожках и флейтах. Поют, кричат. И когда сходит большая вода, Заливная улица и Монастырский луг покрываются высокой сочной травой, а черемуха буйно цветет, как теперь. Разве это не диво?

Монашка Евфимия умолкла. На монастырский холм поднимались двое мужчин. Евфимия сняла и вновь повязала свой черный платок так, что он закрыл её лоб и щеки. Дарья с озорным любопытством юности глядела на двух важных господ, карабкавшихся по склону.

Григорий Осипович Якимовша, отирая глину с ботфорта пучком травы, сказал Девильневу:

– Зря мы не пошли обходной дорожкой, а полезли по крутому склону. Не понимаю, господин комендант, как это в прошлом степняки, штурмуя Томск, взбирались по таким вот крутым холмам.

– Они не просто взбирались, в них в это время летели пули и ядра из крепости, а сами они стреляли из луков. Но, как известно, город им взять ни разу не удалось. Это все благодаря тому, что крепость томская расположена, согласно со всеми правилами фортификации, на крутом холме…

Собеседники вскоре были уже наверху, остановились, чтобы отдышаться. Оба высокие, Якимовша – полный, Девильнев – худой. Оба в добротных сюртуках, в щегольских ботфортах. Длинные седые волосы выбиваются из-под шляп.

Дарья одарила стариков веселой улыбкой. Это получилось само собой. Девушки всегда не прочь пококетничать, даже с теми мужчинами, на которых не имеют видов. Так белочка всё собирает и тащит в дупло орешки, хотя они не вмещаются и просыпаются на землю.

Дарья знала, что костлявый мужчина – это комендант, француз. У него, видно, много в жизни было любовниц. Полковник! Ишь как смотрит! Дарья ощутила некое торжество. Её забавляла данная ей природой власть. Стоит ей улыбнуться, даже такому вот седовласому мужику, и он теряет голову.

А Девильнев был поражен. Как эта девушка похожа на Палашку, на его давнюю любовь. И какая кокетка! Черт возьми! Почему он до сих пор не создал эликсир молодости? А все заботы о городе. Так редко приходится заниматься алхимическими опытами. Реторты и колбы скучают по нем!

Евфимия смотрела в сторону. А сердце её частило. Каждый раз, когда она видит коменданта, вновь оживает в ней её прошлое! О боже! Почему мы носим в себе все свои прошлые ошибки и неудачи, все воспоминания о разочарованиях и предательствах? Не потому ли мы и стареем раньше времени?

Монахиня и девушка пошли по тропинке прочь, причем девушка раза два оглянулась, и каждый раз Девильнев чувствовал её взгляд, как прикосновение солнечного луча.

Григорий Осипович Якимовша похлопал Девильнева по плечу:

– Ну что? Хороша чертовка? А? Седина в бороду, а бес – в ребро?

– Это чудо Господне! Дело в том, дорогой друг, что в молодости я любил девицу в точности похожую на эту. Просто волшебство. Чья она?

– Купчихи Рукавишниковой дочка. Чудо не чудо, можно посватать.

– Что ты, дорогой друг, она мне не то что в дочери, во внучки годится.

– Мало бы что! Она купеческая дочь, а ты – дворянин, полковник, хозяин города. Давай посватаю, они еще за честь сочтут!

– Нет! Нельзя дважды войти в одну и ту же воду. Она же течет, убегает!

Два важных господина прошли в канцелярию Алексеевского монастыря, навстречу им поспешило монастырское начальство.

Дарья спустилась с холма к нижнему городу, перешла мост. Ушайка несла в своих светло-зеленых водах черемуховые лепестки. Дарья считала их, идя по берегу, сбивалась со счета. Сломила ветку, отмахиваясь от комаров, которые уже зудели возле реки, время было вечернее. Даша заплела черемуховую ветку вместе с пышным цветом в венок и пустила по реке. Потонет, так быть ей вековухой. Если же зацепится веночек где-то возле берега, там и будет дом, в котором её суженый ждет. Но вдруг что-то случилось, она даже не сразу поняла – что. Мир исчез. Её что-то грубо сдавило. Как же так? Только что были: аромат черемухи, речная свежесть, мечта, надежда. И вдруг – душная тьма, неведомые тиски? Она кричала, но её не было слышно.

Мефодий ликовал. Выследил, поймал! Подкрался сзади, накинул на замечтавшуюся Дарью кожаный мешок, сгреб её в охапку, потащил. Теперь будет доволен суровый наставник Кондратий Иванович. Скажет на собрании о Мефодии хвалебные слова, которые слаще меда, может, Мефодия возведут за сей подвиг в новую степень благодати.

Молодой скопец бежал к дому скопческой общины по берегу реки. Тут на задах каждой усадьбы были устроены баньки, на бревенчатых подставках сохли перевернутые вверх дном обласки. Длинные смазанные лампадным маслом волосы Мефодия рассыпались по плечам. Армяк расстегнулся, доходившие до самого паха скопческие валенки увязали в прибрежной глине. Один валенок так увяз, что снялся с ноги, но Мефодий не обратил на это внимания, продолжал бежать. Вот и продолговатый, похожий на крепость, главный скопческий дом. Двойной тын, между которым мечутся собаки неведомой в Томске породы, завезенной откуда-то из южных краев. Огромные, лохматые и свирепые псы.

Мефодий прокричал петухом, и это у него хорошо получилось: голоса у скопцов тонкие, пронзительные. Дежурные братья тотчас отворили ему тяжелые, обитые железом ворота. Зазвенели ржавые цепи. И вот Мефодий уже в скопческой молельне, где собралась вся братия. Он стащил с Дарьи мешок, она озиралась испуганно и гневно:

– Как смел ты? – воскликнула она, обращаясь к Мефодию. – Неужто они вырезали у тебя и разум твой? Они покалечили тебя, а теперь ты приволок для этого и меня? Да матушка за меня всю эту свору со света сживет! До коменданта дойдет! Али ты не знаешь нас, Рукавишниковых? Мы не последние в этом городе люди!

Кондратий Иванович в это время затачивал на оселке большой кривой нож, похожий на серп. Только это был серп для страшной жатвы. Ритмично водя острием ножа по оселку, Кондратий Иванович сказал:

– Это не она говорит, это бес её устами вещает! Это бес в её глазах огоньки зажег, сами видите. Эк, забесновалась! Вот она нечистая сила-то! Но мы беса-то укоротим, мы его отрежем и выбросим! Нынче бес сидит в кажном черемуховом лепестке. Нанюхаются бесовщины и грезят. Но в нашей обители бесовского духа нет! Мы только Господу Богу служим, и ждет нас рай, жизнь вечная и блаженная. И тебе, девица, не дадим сгореть в аду. Для того тебя брат Мефодий сюда и доставил. Ты, брат Мефодий, сыми-ка с неё всю одежку да привяжи её как полагается.

Мефодий кинулся исполнять приказ, Дарья отчаянно сопротивлялась, визжала, дважды укусила Мефодия за руку. Подскочили дюжие мужики-скопцы, помогли Мефодию привязать руки и ноги Дарьи к кольцам, вделанным в пол и стену. Кольца были помещены так, что руки и ноги совершенно голой девушки были широко раскинуты. Это было распятие, сооруженное невежеством, безумной верой, несовершенством природы человеческой. Даша рвалась из пут, но все было напрасно, громкие угрозы и проклятия её не произвели никакого впечатления на главу секты. Он сказал:

– Это бес её устами вещает. Видите – сколь силен? Но вера в Бога сильнее! А ну, сестры, объявите ей, сколь блаженно действует на человека обеление.

Две бабы скопчихи сорвали с себя кофты, сняли с плеч рубахи. Груди их были отрезаны, безобразные рубцы на их месте ужаснули Дарью.

– Уйдите! – закричала она. – Да чем же ребеночка буду я кормить, если вы меня так же обкорнаете?

– Не будет у тебя робеночка! – объявил седой жрец, пробуя ногтем острие ножа. – Не будет и хотения его иметь. Не будет похоти, не будет грязи, только чистота и святость…

Кондратий Иванович подошел к Дарье с ножом, захватил шершавыми пальцами левой руки один из сосков её. Было видно, что красота девушки не вызывает у него восхищения или сочувствия, с гримасой омерзения занес он нож, примеряясь для точного удара.

В тот самый момент, когда Кондратий Иванович совсем уже собрался совершить свою священную операцию, у двери скопческого дома стояли Горемир с Еремеем, с малюткой Мартыном Белым.

Мефодий так увлеченно выслеживая свою добычу, не заметил, что за ним самим следят. Когда молодой скопец накинул на Дарью кожаный мешок, подхватил её и быстро миновал скопческий кордон, тотчас к этому же тыну и подскочили три богатыря. Еремей уговорил Горемира и Мартына помочь высватать невесту. Вот они и следовали за ней от самого монастыря. Увидели, как Дарью похитил Мефодий, погнались за ним. Но тот мчался, что молодой лось, догнать его было невозможно.

Горемир прикидывал, как бы получше охмурить охрану и сторожевых собак, как вдруг к дому скопцов подлетели две черные глухие кареты без окон. Из карет появились люди в черных капюшонах с прорезями для глаз. Один из них пустил деревянным насосом длинную струю зеленоватой жидкости в Горемира, Еремея и Мартына, а затем в метавшихся за частоколом псов и скопцов-охранников. И псы, и люди стали позевывать, и свалились под заборы в траву.

Перемахнув через частоколы, странные чернецы ворвалась в ритуальную залу. Тотчас у двоих из них вместо голов воссияли огненные шары. Это так поразило главного скопца, что он замер с ножом возле обнаженной Дарьи. Остальные скопцы дико завопили от страха и повалились на пол. Дарья тоже была ни жива ни мертва. Один из огненноголовых великанов поспешил освободить Дарью от пут.

Раненный в руку его же собственным ножом, Кондратий Иванович все же опомнился и вскричал:

– В топоры их ребятушки, руби дьявольскую силу!

В это время двухметровые мужики с пламенем вместо голов выскочили из залы. Один ухватил Дарью и потащил в карету, второй развязал черный мешок и тотчас же швырнул его в дверь, подперев её снаружи бревном.

Бурый ядовитый дым валил из мешка. И скопцы вместе со своим грозным предводителем исходили слезой, чихали, рвались выйти. Но двери были заперты, а в окна заглядывали огненные рожи.

Кондратий Иванович с ревом выбил головой оконные рамы со стеклами, выпрыгнув во двор, поднялся с земли, потирая вздувшуюся на лбу шишку. Во дворе уже никого не было. Никаких огненных рож. Только мелькнули в проулке две черные кареты, влекомые тройками пегих лошадей. И подрессоренные экипажи укатили бесшумно, исчезли, словно черные привидения.

Кондратий Иванович в горечи, глядя на отравленных своих здоровенных псов и на братьев-охраннников, чьи глаза тоже остекленели от неизвестного яда, зарычал аки лютый зверь и ковырнул свой пупок окровавленным ножом.

Дико взвыл Мефодий Шумилов, вырывая длинные пряди волос со лба.

Горемир пришел в себя, поднял Еремея и Мартына и шепнул:

– Идемте отсюда, други! Нас попотчевали крепкой настоечкой, аж голова кружится, и чую я, если вовремя отсюда не уберемся, дадут такой закусочки, что после долго вспоминаться будет! Извини, брат Еремей, но, похоже, твою невесту укатил в свой дворец сам дьявол, не к ночи будь сие сказано! Идем теперь все к Франсуазе да выпьем по стакашку вина. После доброго веселья не помешает хорошее похмелье.

Но Еремей побежал к дому Матрены Ивановны Рукавишниковой. Там он сперва зашел в свою комнату во флигеле. Перед зеркалом он тщательно причесал на лысине три волоска. Потом ударил себя бутылкой по лицу, отчего под глазом у него тотчас всплыл большой синяк. Затем расцарапал гвоздем себе руки и в таком виде пошел дорожкой мимо грядок с зелеными полосками лука к купеческому дома. Матрена Ивановна оказалась дома.

– Я насчет Даши вашей! – с порога заявил Еремей. – Хочу прямо вас спросить: отдадите её за меня или нет?

– Так я – что, – вздохнула Марья Ивановна, – как уж Дарьюшка сама пожелает. С утра-то моей милушки нету. Думаю, пущай божьей красотой дивуется, погоды теперь благодатные. А что у вас за вид такой?

– Эх, Матрена Ивановна, за таким цветочком нужен глаз да глаз. Мефодий, помните, ухажер ейный был? Так ведь обрезался он у скопцов, а сегодня и Дашку украл, оттартал к ним, чтобы тоже обрезать!

– Ой! Убил! Ой! Убил! – заметалась по комнате Матрена Ивановна. Караул! Помогите!

– Да отбил я у скопцов Дашку! – похвастал Еремей. – Резня была лютая, я еле живой ушел. Кровь, порох отмыл, переоделся, и – к вам. Вот потому и вид мой такой, что я избитый весь. Сражался как лев…

– А Дашка где же?

– У скопцов-то её отбили, но прилетела дорогая генеральская карета, черные мохнатые руки Дашку в карету втянули и умчали. На чертей это очень похоже! Но, Матрена Ивановна! Дайте слово: спасу я Дарью, пусть моя будет.

– Я за неё слово дать не могу, да и разве с чертом сладишь? Я теперь же до коменданта дойду!

Через несколько минут Рукавишникова была уже в доме коменданта. Присела в книксене:

– Ты уж извиняй, батюшка Фома Фомич! Незваная пришла. Никогда бы не осмелилась обеспокоить. Но ты в городе главный! А я лишилась самого дорогого на свете, дочери моей ненаглядной.

– Что же случилось с вашей дочкой, неужели нашелся наглец, который посмел её обидеть?

– Мефодий Шумилов добровольно оскопился, а он Дарьин жених был. И решили скопцы Дарью оскопить, Мефодий её схватил на улице и отволок в стан.

– Неужто изувечили девчонку? – спросил комендант бледнея.

– Не успели! Главный-то уже ножик занес, а тут помешали ему.

– Кто же сей благородный человек?

– Квартирант мой Еремей Жуков. Да только спас-то он её спас, но тут же её какие-то черти огнеголовые в черную карету сунули и незнамо куда увезли. Еремея спроси, он лучше расскажет!

Проводив купчиху, он велел седлать коней. С несколькими казаками и офицерами промчался по нижнему городу. Кавалькаду сию сопровождал громкий лай собак из подворотен. Ворвались в скопческую обитель, постреляв и порубив всех оставшихся после прежней баталии собак-овчарок. Вбежав в обширную горницу, Девильнев замер: несколько обнаженных фигур метались в лужах крови, визжали и хрипели. В одной из фигур Девильнев распознал Кондратия Ивановича Селиверстова.

– Господь, гляди! Тела свои тебе жертвуем! – с воплем отсек Кондратий правый свой сосок, отчего тотчас же на месте запульсировало, засочилось огромное кровавое пятно, затем он отсек второй сосок.

Дурея от запаха теплой крови, Девильнев закричал:

– Вяжи их, ребята! Вяжи! Тащи всех в яму! Пускай прохладятся. Эк, разогрелся ты, Кондратий, что не дали тебе молодую девку загубить, покалечить? Совесть-то у тебя, старого, есть, али с соплями съел?

– Я её к Богу привесть хотел! Это ты, басурманин, тянешь её в ад! Вам бы блудить только, грешить телом своим, а тело надо готовить для Бога! Французская ты фуфряшка!

– Всех в яму! Смотреть строго, чтобы не один не сбежал, не порезался. Не давать им самой малой железки. Ни гвоздя, ни пуговицы, ни острой косточки, ни лучинки. Чтобы нечем им было бы повредиться. Лекаря им пришлите в ямшоную. И допрашивать всех: кто Дарью Рукавишникову увез?

 

23. БУРЯ НАДУЛА

31 октября ночью на Воскресенской горе был такой удар бури, что цветные ромбические стекла на комендантской веранде с жалобным звоном раскрошились. Во дворце из каминов вылетели уголья и головешки, едва не начался пожар.

Петух соскочил со своей жердочки и пребольно клюнул дремавшего в прихожей Шегереша в заднее место. Кот Васька, спавший на атласном тюфяке в шляпе, плаще, но без сапог, вскочил и принялся драть когтями дорогой персидский ковер. На него шумнул Данилка Хват.

– Кесь ке се? – спросонья по-французски спросил Девильнев.

– Буря, ваше высокоблагородие! – сообщил Данила. – Ветер сильный, не дай бог, если где-нибудь загорится. При таком ветре опять весь город сгорит как свечечка.

– Вели звонить в колокола, поднимайте полки, пожарных. А Шегереш пусть головешки с ковра уберет поскорее. Мне – подать трубку и шинель…

Всю ночь с отрядом Девильнев скакал по городу. Распоряжался. Где-то деревья вековые упали поперек дороги, где-то с дома крышу сорвало. Вернулся домой под утро. Только прилег, явились с докладом сыщики Адам Кучевский и Зиновий Иванов-третий.

Доложили: этой страшной ночью в Шелудивом логу некий огненноголовый великан ограбил почтовую тройку. Сей разбойник забрал все деньги, драгоценности и письма, увел лошадок. А с господина почтмейстера Сергея Федоровича Полетаева он снял новехонькую соболью шубу.

А нынче утром возле Благовещенской часовни кто-то подарил эту самую шубу юродивым – Георгию и Гавриилу.

– Кто подарил?

– Кто-то! – хмуро ответствовал Иванов-третий. – Поди узнай у них! Мычат, поэзы странные излагают.

– Шуба-то на ком одета? На Георгии либо на Гаврииле?

– На обоих сразу!

– Это как же? Вроде как у Кынсона: у одного левый рукав, у другого – правый? И так, вдвоем, одну шубу носят?

– Никак нет! Шубу-то, этот кто-то, даритель, разорвал, а может, саблей разрезал ровно пополам. Одна половина – Георгию, другая – Гавриилу.

– Вот так сыск! Ничего не выяснили! Шубу-то хоть отобрали?

– Невозможно, ваше высокопревосходительство! Хочешь за этих юродивых рукой взяться, а у них вериги железные раскаляются докрасна.

– Что за бред?

– Ей-богу! Аж паленым пахнет.

– Их на дыбу подвесить да бичами угостить, небось заговорили бы.

– Невозможно, господин комендант! Юродивые, они для русских людей словно святые при жизни. Их устами вещает сам Господь Бог!

Девильнев подошел к окну, прислушался. В заснеженном мире хорошо было слышно: играют сигнальные рожки. Разводы, караулы, офицерское собрание. В его руках сыщики, солдаты, казаки, а он, выходит, бессилен? До сих пор Дащу не нашли, Горемира, и скопцы в яме молчат как рыбы.

Между тем, за океаном, в Америке штаты провозгласили свою независимость. И там началась борьба северян и южан. В нынешнем 1784 году два американских негра зачем-то приехали в Томск. Сбежали. В Америке, говорят, неспокойно. Пока что оба работают грузчиками при купеческих складах, хозяева на них не жалуются. Но и за ними нужно доглядывать на всякий случай.

Недели две назад капитан Балабошин, герой Кавказа, двухметровый мужик, въехал прямо в помещение офицерского собрания на своем громадном сером в яблоках жеребце. Он решил перескочить через обеденный стол на коне, показав, как он один покорил целый Кавказ. Длиннее метра его сабля, сам он рябой, рыжий чуб из-под папахи свисает до подбородка. И что? Конь зацепился копытом за стол, все угощения слетели на пол. И герой Кавказа свалился в холодцы, мармелады и желе, со сломанной рукой и ногой. Сейчас сей герой лежит и залечивает раны в госпитале. А как эскулапы его выпустят, так сразу придется посадить его на гауптвахту.

Здесь дикая смесь европейского с азиатским, особая типология. Крещеный туркмен, бухарцами привезенный, стал священником остяков в православной церкви. Можно ли придумать что-либо более причудливое? Он приводит остячек к Белому озеру, и они рожают младенцев прямо в воды его. И так становятся христианами.

Комендант думал еще немного вздремнуть, но опять зазвенел колокольчик. Данилка Хват выскочил во двор и возвратился с докладом:

– Профессор Карло Гамбуцци, Миланского общества изящных искусств магистр с супругой.

Девильнев встал с дивана, Данилка Хват тут же накинул на него форменный сюртук. Думалось: надо же! В такой город осенью по бездорожью итальяшку занесло, да еще и с супругой!

Вошел Карло Гамбуцци, черно-седой итальянец в театральном плаще и лаптях! Это могло вызвать смех. Супруга итальянца Паулина тоже была в лаптях, и все время пыталась спрятать ноги подолом платья.

– Синьор комендант! – воскликнул Карло Гамбуцци, изображая рыцарский поклон, с потягиванием ноги и притопыванием. – Синьор комендант извинит нас за то, что мы предстаем перед ним в столь неприглядном виде. Это все проклятые разбойники, которые ограбили нас возле города в логу. О! У этих мошенников во всем мире одни и те же уловки. Они сваливают старое ветвистое дерево на дорогу. Вы спешиваетесь, тут-то они и налетают на вас и грабят. Я этот прием даже показывал не однажды в своих спектаклях.

– О, так вы комедиант? – с интересом оглядел его Девильнев. Это забавно. Один – комендант, один – комедиант! Это звучит, как рефрен песенки! – С какой целью вы забрались в ледяные глубины Сибири, да еще ввиду приближающейся суровой зимы? – Он придвинул стулья к камину.

– Мы гастролировали в Петербурге, а затем по всей Центральной России. Мы ставили «Неистового Роланда» Антонио Вивальди на стихи Ариосто, о войне рыцарей христиан с сарацинами. Опера хорошо идет, потому что вы тоже ведь воевали с турками. А затем мы хотели ехать за океан в Америку. Там дерутся северные и южные штаты. Они делят богатую страну. Им не хватает музыки. Мы решили пробраться туда через Китай. Но мы не учли, сколь плохи дороги за горами, которые россияне именуют Уралом и Камнем.

В степях нас чуть не взяли в плен кочевники, но, обыскав нас, они ничего не взяли, кроме наших одежд и продуктов. Понимаете? Они не взяли скрипку Страдивариуса! – воскликнул возмущенно Карло Гамбуцци. – Их предводитель подергал желтым ногтем струны, завыл, как шакал, и хотел бросить её в костер. Я понял, что он никогда прежде не видел скрипки. Я выхватил её у него. Меня жестоко избили.

И вот мы добрались до большого русского города Томска. Наши сердца радостно забились: здесь мы можем отдохнуть, показать несколько спектаклей, и, может быть, заработаем на дальнейший путь. Но в логу перед городом дорогу нам преградили два великана с пламенем вместо голов. Лошади встали на дыбы, карета развалилась. Люди в серых зипунах и черных масках забрали декорации, оперные картонные мечи, копья, сундуки и арки. Забрали и драгоценную скрипку, и трубы, и валторны. Сняли с нас даже сапоги и туфли, а для смеха нацепили нам на ноги вот эту соломенную обувь!

О Пресвятая Мадонна! Мы не сможем показать вашим славным горожанам наше действо, не сможем заработать на дальнейшую дорогу. Помогите нам, ради всего святого, господин комендант! Помогите, и мы разыграем для томичей лучшие спектакли Европы, приютите моих актеров хотя бы в каком-нибудь шалаше на первое время.

– В шалаше у нас, милейший, не проживешь! Но призову сейчас сильнейших людей города, и мы подумаем, что же нам делать с вашими актерами? Сейчас работы в поле и на реках заканчиваются. И, думаю, томичи будут рады увидеть светские представления. Это отвлечет их от пьянства и прочего блуда. Пусть обогреют их лучи просвещения.

А в мозгу коменданта как заноза засела мысль об огнеголовых. И черт бы их взял! Или они сами и есть черти?

 

24. РОЛАНД ТРУБИТ В СВОЙ РОГ

Сыщики Адам Кучевский и Зиновий Иванов-третий проходили по базару, и цепкие их глаза замечали каждую мелочь. Иванов-третий, заметив необычную пестроту на стенах магазинов-лабазов купца Пырсикова, по-собачьи наморщил нос:

– Стой Адам! Тут что-то у Пырсикова интересное!

На стене лабаза сыщики увидели изображение старинного замка под луной! Фанера была прочно приклеена к стене лабаза рыбьим клеем-карлуком. Не оторвать!

Побегав по базару, сыщики вскоре обнаружили, что на старом гостином дворе декорации продавали как картины. Андриан Григорьевич Пырсиков даже приказал наклеить холсты с амурами на потолок своей конторы. Оторвать невозможно.

Андриан Григорьевич Пырсиков не мог пояснить, у кого именно были закуплены эти раскрашенные фанерины и холстины. Вроде бы цыгане какие-то заречные оптом все это продали, а может, бухарцы. Разве всех упомнишь, кто тут на базаре толчется? Понравилось, вот и купил. Красоты-то хочется! Конфисковать? Ну берите, отрывайте! Только порвете всё, и всю красоту испортите.

Сыщики купили у пирожниц десяток пирожков, жуя на бегу, помчались дальше. Кто-то из местных жителей видел две черные кареты. Они промчались мимо монастыря по Заливной улице, взлетели на ближний загородный холм и затерялись среди осин и берез. Сыщики не раз выезжали в эти осинники и березняки. Следили. Холм разрезали три больших ручья, падавших с высоких глиняных уступов в Ушайку. Шум водопада, радуга полевых цветов, и – ни души. Никаких следов кострищ или жилья. Ни дороги, ни хорошо набитой тропы. Только земляночка, в которой они обнаружили горбатенького старика пасечника, лысина которого была окружена венчиком седых волос. Он был похож на святого с нимбом вокруг головы.

– Видел ли ты, старый хрен, две черные кареты? – грозно спросил Зиновий Иванов-третий. – Кто тут на тройках проезжал, какие дьяволы? Ответствуй живо!

– Только белые ангелы в белых каретах! – отвечал старичок, сияя голубыми глазами.

Иванов-третий пообещал упрятать старика в ямшоную яму, закричав:

– У тебя, подлеца, поди и пашпорта нет! Чем личность свою удостоверишь?

– Вот они и удостоверят! – сказал старичок и подвел сыщиков к крохотной часовенке, которую было невозможно сразу разглядеть за кустом черемухи. Часовенка была сложена старичком из камня, который был собран по берегам ручьев. Перед иконой Зосимы и Савватия Соловецких, святых покровителей пчеловодства, теплилась лампадка…

Тем временем, по распоряжению Девильнева, итальянцу Карло Гамбуцци был передан на берегу Томи длинный приземистый сарай, где раньше хранился чай. Итальянец нанял рабочих, которые починили потолок и стены, исправили печи. Соединили вместе военный и пожарный оркестры, и Гамбуцци стоял за пультом с узорной тросточкой, репетируя музыку к «Роланду»:

– Престо! Престо! Темпо! Форте! Пиано! Дьяблло! Пианиссимо!

В качестве статистов для первого спектакля набрали рослых казаков и солдат, нарядили их в фанерные, окрашенные серебристой краской латы.

Капитан Андрей Андреевич Балабошин, герой Кавказа, двухметровый мужик, стало быть, ему и Роландом быть. Уж так старались Карло Гамбуцци с женой, давая Балабошину уроки актерского мастерства! Могуч, велик и грозен он в своих бутафорских доспехах, но слова запоминать – не горазд.

И вот в главнейших местах города Томска на щитах художники начертали:

«Единственная в мире! Миланская академия музыкальных искусств! Опера Антонио Вивальди и поэта Ариосто. «Неистовый Роланд». В двух картинах. Только два вечера. Только для особливой публики!»

Над свинцовой Томью уже порхали миллионы белых мух. Река текла как бы недвижно и беззвучно. Так бывает перед ледоставом. Воздух был промозглый. Деревья без листвы торчали голые, как скелеты. И по-осеннему черный вечер в закоулках Томска навевал тоску.

Тем призывнее сияли плошки возле бывшего старого сарая, тем заманчивее казались звуки настраиваемых труб, флейт и скрипок. Опера! Слово-то какое! Опера, здесь, в Сибири? В тайге? Да вы что? А что это такое?

Некоторые и знали, да забыли, а иные и не знали никогда. А мужчин в городе в пять раз больше, чем женщин. Казаки, солдаты, офицеры, чиновники, холостежь сплошная. Как убить вечера, долгие, промозглые, тоскливые? А тут – опера!

В сарае раскалились докрасна две железные печи. Тепло. Сиденья первых рядов покрыты оленьими шкурами для тепла и удобства. И на этих сиденьях восседают, конечно, комендант Девильнев, его всегдашний спутник на гуляньях отставной каптенармус лейб-гвардии Севского полка Григорий Ефимович Якимовша, инженер-капитан Сергей Плаутин, прапорщик-архитектор Петр Григорьев. Люди-то всё какие! Можно сказать, столпы вселенной! Во втором ряду расположились городской голова Афанасий Иванович Данилевский, купцы Иван Васильевич Губинский, Андриан Григорьевич Пырсиков и Михаил Алексеевич Мыльников, Петр Федорович Шумилов. Сидела и вдовая купчиха Рукавишникова. Черная шаль на её голове, вроде как в трауре не только по мужу, но и по исчезнувшей дочери. А вот надо ей идти в греховный дом грез.

Впрочем, если бы кто упрекнуть вздумал, то и ответить бы что нашлось. До Томска из столицы журналы доходят. И пишут в журналах тех, что сама матушка государыня императрица Екатерина Вторая такого дела не гнушается, бывает в теятрах, да еще и сама пиесы для них сочиняет. В тиятры ходит и княгиня Екатерина Романовна Дашкова. Так почему же и купчихе не последовать их примеру? Правда, духовных лиц в зале не было видно. И то правильно. Тут – светское, а там – божье. Пословица ведь правильно говорит: не стоит смешивать божий дар с яичницей.

В задних рядах сидел народ попроще. Среди ремесленников, крестьян уселись и Горемир с Еремеем и Мартыном Белым. А чтобы их сыщики не выследили, обрядились они в разные парики. Горемир к тому же один глаз черной тряпицей закрыл, Еремей щеку платком подвязал, будто зубы болят.

И грянула музыка! И запел солист. Нерусский негоциант в высокой чалме Калина Ярмонович Касимов ухватился за голову и запричитал:

– Вай-вай-вай! – как воет! Как шакал в степи! Вай-вай!

Купца Касимова в шутку нарекли Калиной, ибо любил он эту ягоду пареную есть. Да так за Калиной это имя осталось всерьез, так и в документах писался. А в оперу пришел, потому что другие купцы пришли. Впервые попал на такое музыкальное чудодействие. Изумлен был силой звука, грохотом барабанов, голосами певцов.

А под музыку перед зрителями развертывались картины мужества, верности, коварства и самоотречения. Державный император франков великий Карл семь долгих лет сражался с маврами в Испании. Его войско взяло приступом все башни и покорило все грады. Но Карл не знал коварства сарацинов, нарушивших заключенный с ними мирный договор.

Роланд, собрав свое войско, спускается в ущелье. Он слышит рокот барабанов и провожает взглядом уходящих на родину воинов.

Лишь дойдя до границы Франции, Карл слышит рог Роланда, он понимает, что предчувствия его были не напрасны. Роланд один на поле битвы, кровью покрыто лицо, ясные его глаза замутились. Он падает и перед кончиной видит образ прекрасной Франции. Ночью во тьме мавр бесчестно поражает умирающего героя мечом.

О! Как негодует зал! Все забыли, что сидят в старом рыбном сарае. Что Роланд, это вовсе не Роланд, а далеко не юный капитан Андрей Андреевич Балабошин. Но как он трубил в рог! Даже плошки и свечи в зале от этого погасли. А мавра играл настоящий негр, и когда он зарезал своим деревянным мечом несчастного Роланда-Балабошина, Горемир вскочил, сорвал с себя парик и повязку и заорал:

– Бей басурмана!

И стал пробираться ближе к сцене. Тотчас от двери отделились сыщики Адам Кучевский и Зиновий Иванов-третий. Они узнали Горемира, это была ниточка, за которую если потянуть, то, может, и весь клубок в руках окажется. Дед Горемир, поняв, что рискует вновь попасть в яму, возбудился, что бывало с ним всегда в случае крайней опасности. Он швырнул свой посох и сбил разом несколько свечей. Затем, прыгая как козел через ряды, матерясь, плюясь, он ухватил Еремея за ворот и пригнул к земле:

– Лезь под скамьи, ползи за мной, ползи, змей, загрызу! Роланд! Этого бы Роланда хреном бы по лбу! Трубить небось надо было раньше, пока этот ихний Карла во Францию еще не ушел!

Они быстро пролезли под скамьями к противоположной стене, оторвали гниловатую доску, скользнули в щель. Воля! Темень, стынь.

– Мартына скрутят? – спросил Еремей. И тут же из темноты раздалось:

– Мартын маленькой! Мартын в любую щелку уйдет! Вот так битва в горах! Похоже, как по пьяному делу в нашем доме.

– Сравнил хрен с палочкой! – сердито отвечал Горемир. – Давайте-ка быстрее ноги уносить, а то набегут сейчас с кандалами, враз закуют, будет тебе тиятра!

Горемир вдруг хлопнул себя огромной ладонью по лбу:

– Мартын! Вернись в залу, обязательно найди мой волшебный посох, мне без него никак нельзя. Вечный твой должник буду.

– Да ладно! Вернусь, поищу твой посох. Мартын маленькой, хитренькой! Добуду твою палку, так и знай!

 

25. СТРЕЛА РОБИН ГУДА

Данилка уже дал зерна огромному огненно-красному петуху. Девильнев объяснил своим слугам, что петух – это как бы орден Франции. С тех пор в усадьбе устраивали петушиные бои. Причем Данилка Хват обычно кричал:

– Французы дерутся!

А когда Данилка услышал от коменданта сказку Шарля Перро про Кота в сапогах, то тут же заказал для комендантского кота сапоги, шляпу с пером и плащ.

Теперь Девильнев вышел на веранду пить кофе, а о его ногу терся громадный сибирский кот Васька. Нередко этот кот в красных штанах, в кожаных сапогах, в которых были прорези для когтей, в шляпе с пером и в плаще ночами бегал по крышам и старым крепостным башням. И тогда одинокий прохожий содрогался, услышав истошный крик необыкновенного существа. Случалось, что Васька возвращался домой потрепанный, без сапог, плаща и шляпы. Слуги тотчас заказывали ему новую одежку. Это напоминало о Франции. Но Томас давно полюбил и обычаи сей страны. Одного он не мог принять. Здесь не поклонялись прекрасной даме. Мужчины считали женщин изначально развратными. Будто женщина может пребывать в разврате в одиночку! Во Франции флирт – это поэзия, вино, веселье. Одна незамужняя женка разрушала соседскую семью. Запустили ей в сокровенное нежное место скользкого сопливого ерша. Обратно не вытащишь! Сибирский прием!

День начался. И не только у коменданта. Возле монастыря с крестным ходом шли священники в золотистых ризах, монахи в черном. А в нижнем городе в стороне Песков показалась процессия серых братьев францисканцев с аббатом Перне Бернаром во главе. Все – в серых капюшонах, в черных сутанах, подвязанных белыми веревками. А в бухарской слободе с высоких минаретов обращались не то к Аллаху, не то к прихожанам муэдзины. Чей бог старше? Не комендантское это дело. Да и бог-то, скорее всего, один на всех, только по-разному называется. Девильнев иногда причащался в молельне у Бернара, а иногда и в монастырском храме. Православный священник тоже считал его своим прихожанином.

Все толклось и кипело в гигантском чане, именуемом Сибирью, а что должно было получиться, никто не знал. Ночами Девильневу снились и Будда с загадочной улыбкой, и разукрашенная статуя католической мадонны в углу молельни, и икона с ликом Спаса Ярое око в православном храме. Ловчее других с религией устраивались евреи. Когда ему надо было получить льготы, которые полагаются только православному, он немедленно крестился. Когда надо было свои, иудейские льготы получить, он мигом возвращался в иудаизм. Иные так переметывались десятки раз.

До слуха Фомы Фомича донесся удивительно мелодичный звон. Да! Эти звуки ветер донес с берега. Там, на берегу реки Томи, стояла Знаменская церковь, с путеводным маяком для кораблей. На колокольне для звона были подвешены не только колокола, но и старые якоря. Комендант не раз бывал там и дышал особо чистым около речной воды воздухом.

Крик кота Василия заставил Девильнева вздрогнуть. Проклятый котище в своих красных сапогах и черном плаще с воплем кинулся вверх по стволу кедра за прекрасным бурундуком с полосатой спинкой. И ведь поймал бурундука, придавил, скинул вниз, утащил в кусты, и хрустит теперь его костями. Пират карибских морей!

Девильнев кликнул Шегереша и Данилку Хвата и пошел с ними во двор к колодцу. Слуги выкрутили со дна колодца четыре ведра воды и слили все в бадью. Девильнев скинул исподнее, остался в виде престарелого худого Адама. Слуги подняли бадью и стали лить ледяную воду широкой струей на своего коменданта. Он кряхтел и вскрикивал. Потом его растерли шерстяной тряпкой. И он сказал:

– Ну вот! Словно снова на свет народился.

До его нюха дошли восхитительные запахи с дворовой кухни, где хлопотали у печи молодая жена Данилки Хвата Анисья и стряпуха Авдотья, к которой был неравнодушен Шегереш.

– Что это они там пекут? – осведомился Девильнев.

– Пироги с нельмой! – весело ответил Данилка Хват.

– Сходите, скажите, пусть дадут пирогов, какие пригорели, отнесем арестантам на гауптвахту. Должен быть и у них свой праздник.

Вскоре Данилка Хват вернулся с подносом, на котором лежали пироги, завернутые в белую тряпицу. Девильнев в домашнем халате и китайских туфлях вошел из оранжереи в подземный ход и направился к кордегардии, где была гауптвахта. Слуги тащили за ним пироги и зеленый штоф с водкой. Из подземного хода вошли в прочный каменный дом. Кордегардия. С башней по законам фортификационного и замкового строительства. С нишами для ружей и пушек и подземными ходами. Тут было и арестантское отделение. Из-за решеток на них с интересом смотрели лица арестованных офицеров и сержантов. Среди них был и Санька Бухтарма. После побега Горемира, Девильнев взял неудачливого охранника служить к себе денщиком. Парнишка старался. Но вот недавно тайком надел парадный мундир коменданта, отправился к верхнему перевозу и стал там собирать дань со всех остяков, приезжавших в город с товаром. При этом он кричал:

– Я – Девильнев! Попробуйте не дать, сволочи! Не заплатите, не пущу вас на буян!А там уже торгуют теперь. Слыхал, как там торговцы кричат? «Тетки-Варвары, берите товары! Купите, не купите, хоть глаза полупите!»

Асы дивились: больно молодой комендант, а как не дать ему деньги? Он грозится с каждого аргиша забрать по лошадке.

О проказах Саньки вскоре донесли Девильневу, он приказал его вытряхнуть из мундира, выпороть и сдать на гауптвахту. Теперь комендант говорил арестантам:

– Не сердитесь, братцы, не я вас посадил, служба военная вас посадила, ее надо править честно! А чтобы сидеть было веселей, пусть каждый выпьет из штофа по глотку.

Комендант просовывал через решетку горлышка штофа. Арестант делал глоток, тут же Девильнев брал с подноса кусок пирога с нельмой и давал арестанту закусить. Угостил он и Саньку Бухтарму. Когда выпивка и закуска кончились, Девильнев сказал:

– Ну, сидите, братцы, впредь вам наука, что службу царскую надо исправно несть. А на меня обиды не имейте.

– Салют! – неслось вслед уходившему с гауптвахты коменданту.

Вот он и снова в своем доме. Сколько всего тут было за прошедшие годы! Обставил мебелью здешней. Тут живут прекрасные сундучники. Крышку открываешь, а замок играет: «Коль славен Господь во Сионе!» Зеркала, ковры, шелковые китайские ширмы с журавлями на одной ноге. Спальня с балдахином, кабинет с ретортами, библиотекой и бильярдом. В обширной усадьбе – зимний сад, оранжерея, где вызревают лимоны и виноград. Сыроварня. Маслобойня. Стряпухи делают ягодные вина. Он предпочитает густое, ароматное, тягучее смородиновое, похожее на бургундское, но лучше его.

– Сэт формидабль! Потрясающе!

Явился Сергей Федорович Полетаев, почтмейстер, принес пакеты под сургучными печатями и свежие газеты из Парижа, двухмесячной давности. Письма и газеты легли на стол коменданта, где уже лежали сатирические журналы «Трутень», «Живописец» издателя Н. И. Новикова. В беспорядке были навалены тома энциклопедии Дени Дидро. Среди всего прочего на столе был новейший атлас Китая, Тартарии, Чинуазии и Тибета. Лежала там и толстенная рукопись.

– Сочиняете? – поинтересовался почтмейстер.

– Что вы, Сергей Федорович! Бог больших талантов не дал, а с малыми в свет выходить неприлично. Чем старше становится человек, тем быстрее пролетают годы. Кажется, совсем недавно я вместе с другом своим Григорием Осиповичем Якимовшей открыл мещанскую школу для обученья детей письму, церковной грамоте и счету. А вот уж при Богородице-Алексеевском монастыре открылось уездное народное училище, смотрителем избрали меня. Отказывался, но все говорят, что более достойного смотрителя и сыскать невозможно. Что ж, сделаем маленькую Сорбонну для молодых томичей!

И нынче же на высоком мысу горы неподалеку отсюда я заложил первый камень в основание будущего удивительного храма! Проект Воскресенской церкви делали ученики самого Растрелли! Я смотрел проект, и мне представлялась готика Парижа, это будет один из красивейших храмов города. Но его построят нескоро.

Но и сейчас многое есть у нас для отдохновения души. Благодаря негодяям, которые ограбили бедных комедиантов, у нас теперь появился свой оперный дом, как в Париже. Говорят, даже клакеры при театре объявились: заплатите, будем хлопать – браво, брависсимо! Не заплатите – освистаем! А все – наш прекрасный Карло Гамбуцци. Он готовит уже четвертый оперный спектакль. Он будет разыгран в обновленном здании, наши художники украсили его лепниной, сделали хорошие подмостки. Опера будет повторяться столько вечеров, сколько потребуется, и её сможет услышать и увидеть почти все население города! Разве это не грандиозно? Сегодня вы, конечно, придете вечером слушать оперу «Робин Гуд»?

– Непременно! – ответил почтмейстер. – Но хотя опера и появилась у нас благодаря грабителям, было бы куда лучше, если бы их поймали. Мало того, что они захватили казенную почту с деньгами и письмами, они отобрали у меня два пистоля с серебряными рукоятками, сняли золотую цепь весом в четверть фунта и карманные часы, играющие музыку. Я кое-как собрал деньги на новые часы, а цепь такую мне больше не купить. Переломать бы негодяям руки и ноги, чтоб они сдохли где-нибудь в рудниках!

– Мы непременно их поймаем! – ответил Девильнев.

Он имел личные причины ненавидеть сих злодеев. Они умыкнули Дарьюшку, которая так похожа на его первую юношескую любовь! Он вызвал и ругал сыщиков: за что им деньги казенные платят?

Девильнев вздохнул, снова наполнил бокалы:

– Предлагаю выпить за Жанну, Марианну и Клотильду. Я выстроил на холме за Ушайкой три ветряные мельницы. Я дал им имена подружек моего детства. Я с ними убегал из замка, чтобы поиграть. Веселая компания пряталась в расселинах и гротах, там хорошо было целоваться! Но это были детские, невинные поцелуи. Теперь эти девочки стали старушками, они где-то за тысячи миль от меня. Наверно, наплодилось у них немало детей и внуков. Они и не вспомнят меня, а если встретят, не узнают. Да и бог с ними! Но три мельницы трепещут крыльями, словно стараются взлететь в томское небо. Люблю смотреть в подзорную трубу: работают ли крылья мельниц? Это память о Франции, о детстве…

Почтмейстер видел эти мельницы. Их знал каждый томич… Они радовали глаз краснокирпичными основаниями, похожими на юбки французских крестьянок. Крылья их были разукрашены в разные цвета. Не хватало только поблизости Дона Кишота Ламанческого с верным оруженосцем Санчо Пансой.

– Когда нет комаров, то и в Сибири можно жить не хуже, чем во Франции! – воскликнул почтмейстер, осушая свой бокал.

– Увы, мой друг, комары, мухи, пауты и прочая сволочь есть везде, в том числе и в прекрасной Франции! И там сейчас, как мне стало известно, очень и очень неспокойно. Нынешний 1788 год начался с голодных бунтов. Повсюду ходят агитаторы-революционеры и выступают против самодержавной власти. Мой университетский товарищ князь Пьер Жевахов зачем-то из Петербурга переселился во Францию. Он теперь пишет мне из Парижа, что участвует в одном из крупнейших революционных кружков. Он даже меня приглашает приехать и заняться, как он пишет, делом революции! Зачем это нужно князю? Скорее всего, хочется заполнить пустоту души. Но разве надо для этого русскому аристократу лезть к черту на рога?

Почтмейстер стал прощаться. У него были еще дела.

– До вечера, до встречи в театре! – кивнул ему Девильнев.

И вот – теплая густая ночь обняла город. Театр быстро наполнялся публикой. Неподалеку от здания театра на берегу Томи из кустов в небеса взмыл луст-кугель, со страшным треском разорвался в высоте, на миг осветив прибрежные здания. И опять все стало темно.

И тотчас в театре грянул оркестр. Музыка была грозная и торжественная, она вызывала тревожное настроение. Но вот трубы смолкли, мелодию вела только флейта, в этот момент на сцене появился человек в костюме лесного разбойника. Из-под конической шапочки с пером выбивались длинные всклокоченные волосы. В льняные пряди густо вплелась седина. Сквозь прорези черной маски сияли синие глаза. В руке он держал огромный старинный лук, за спиной его висел колчан, полный стрел. Косматый лесной воин начал чистым звонким голосом читать:

Дамы в первых рядах утирали слезы кружевными платочками. Мужчины пригорюнились. В этот момент протрубила труба, и на сцене и возле театральных дверей появились люди в масках с туго натянутыми луками. Звонкоголосый актер на сцене тоже положил стрелу на тетиву и сказал:

– Теперь сидите все смирно! Сейчас наши люди пойдут по рядам и будут собирать у вас подаяние для томских бедняков. И знайте, что мы стреляем из своих луков не хуже славного Робин Гуда. Если кто-нибудь вздумает сопротивляться, тотчас же будет убит. Такая вот опера, господа хорошие!

Двое в масках пошли по рядам. Купец Пырсиков выхватил из кармана пистоль, но тотчас же стрела пронзила его руку, пистоль брякнулся на пол. Кудрявый на сцене сказал:

– Предупреждаю! Я могу сбить яблоко с головы любого из вас с расстояния в полверсты. Так что, не рискуйте. Вместо яблока я могу выбить глаз, хоть левый, хоть правый, по вашему желанию. Лучше не двигайтесь, целее будете.

А два здоровяка обыскивали всех подряд. С дам сдирали кольца и сережки, у мужчин отбирали кошельки, перстни, цепи. Дошли до почтмейстера, и один из собирателей милостыни сказал:

– Ты что же это? Прошло столько времени, а ты новую золотую цепь еще не купил, да и часы купил какие-то дешевые, да и денег у тебя в кошельке негусто. Ну какой же ты почтмейстер? Смех один…

Стоявший на сцене витязь заметил, что Девильнев пылает негодованием и сжимает эфес шпаги. Витязь тихо сказал:

– Господин комендант! Поберегите свою жизнь! Вас обыскивать не станут, мы исчезаем! Финита ля комедиа!

И тотчас все лучники выпустили по стреле во все плошки и подсвечники. В полной темноте они вскочили на сцену и исчезли за занавесом вместе со своим предводителем. Девильнев воскликнул:

– Господа, все, кто имеет оружие, ко мне! На выход!

Выбежали во двор, зажгли факелы. Нигде, никого. Один пьяница, валявшийся не берегу, сказал:

– Вроде бы черные тройки куда-то помчались.

– Опять – черные тройки! – возмутился Девильнев. – Вот так опера! А где же Гамбуции?

Прошли за кулисы театра, там, среди картонных сундуков, декораций и веревок лежали прочно связанные Карло Гамбуцци, его жена Паулина, несколько загримированных актеров.

В оркестровой яме сидели перепуганные оркестранты. Девильнев ухватил за ворот дирижера:

– Ты кому аккомпанировал, скотина? Или ты в сговоре?

– Ваше… господин комендант! Я думал – так надо. Они же в гриме, в масках. Опера так и должна была начаться, монологом Робин Гуда. Вот у меня партитура, я играл то, что мне было велено господином режиссером…

– Пшел вон, дурак! – с досадой сказал комендант Девильнев.

 

26. ПОЛЕТИМ ВЫСОКО, ВЫСОКО!

После случая в театре, по приказу Девильнева, солдаты, казаки и тайные агенты прочесывали все подозрительные кварталы. Заглядывали в сараи и погреба. Искали в поле и в лесу. Прокалывали штыками и пиками стога сена. Но никаких следов наглых разбойников нигде не нашли. Были устроены назирки на базарах, в кабаках и общественных банях. И все это пока что не давало эффекта.

Между тем на Томи прошел лед, Горемир и Еремей отправились в поход к Синему утесу. Они плыли против течения в долбленой лодке. На корме с веслом сидел Горемир, причем не столько греб, столько направлял лодку вверх по реке силой своего взгляда.

– Как ты это делаешь? – спрашивал Еремей. – И долго ли этому надобно учиться?

– Я с этим родился! Меня родной папенька боялся! – отвечал Горемир. – Силе взгляда не учатся, она дается от природы.

– От черта? – спросил Еремей.

– Сам ты черт! Садись тогда в корму и греби!

– Да пошутил я! – сказал Еремей. – Не обижайся. Раз у тебя взглядом получается, так ты сиди на корме. А я тебе песню спою:

– Здоров ты орать! – сказал Горемир. – Как раз казаков или солдат на наши головы накличешь! Сам же говорил, что они всюду теперь шастают. Ну, где твой утес? Вот эта скала?

– Она самая! Говорили знающие люди, что внутри сей скалы дыра сквозь всю нашу матушку-землю. И я там видел в пещере ящерицу размером со слона, которая стережет золото…

Вообще-то Еремей уже не мог понять, то ли он тогда видел ящера во сне, то ли наяву?

– Посмотрим! – сплюнул в великую реку Томь зеленой слюной дед Горемир. – Насчет дыр мы завсегда мастера!

Они вытащили свой обласок на берег, укрепили его колом, продетым в звено цепи. Взяли ломы, лопаты.

– Здесь копай! – топнул Еремей посреди груды разноцветных галечников. Поплевали на руки, принялись копать. Галька стала быстро оседать под ногами.

– Эй! Провалимся! – вскрикнул Еремей.

– Хрен с ним! – отозвался Горемир.

И они действительно провалились. Еще глаза не привыкли к полумраку подземелья, как неподалеку раздался не то грохот, не то рев.

– Ящерица! – испуганно воскликнул Еремей. – Золото стережет!

– А я вот ей, курве, сейчас покажу, я же мужик в силе! А я уже вижу, что она хучь и большая, а женского пола, самка. А как с женским полом управляться, мы знаем. Мы землю от океана до океана русскими людьми засеяли! И подземелья засеем, ежели потребуется.

Горемир кинулся в темноту навстречу шуму и грому. И то ли ящер со страшным ревом ударил своим гигантским хвостом, то ли внутри земли что-то отпало, но земля тряслась, гудела. Стало трудно дышать, рот и ноздри забило серой и каменной пылью.

«Вот тебе и колдун!» – подумал Еремей. Он долго скреб гальку руками, сбил в кровь пальцы, уже терял силы, когда увидел свет и голубизну реки. Позади него из утробы земли валил удушливый дым.

– Спасите! – завопил Еремей.

Рядом отозвался чей-то голос:

– Зараз спасем! Хватай его, братцы!

Это были казаки. Могучие мужики уверенно сидели на своих маленьких, но шустрых лошадках-монголках. На головах у них, несмотря на теплую погоду, были косматые папахи, в руках они держали длинные острые пики и арканы. Один из арканов тотчас обвился вокруг шеи Еремея.

Подъехал бравый сотник:

– Ну, что за налим попал в сети?

Один из казаков сказал:

– Это бугровщик, Ерема Жуков. Могилки старые потрошит.

Сотник почесал рукоятью ногайки за ухом.

– Бугровщик? Обыскать, золото отобрать и дать пятнадцать плетей, чтобы не бродил, где не надо, не тревожил прошлые века и года. Это грех – в чужие времена влезать.

Казаки обыскали Еремея, доложили сотнику:

– Золота при нем нет, видно, еще не успел накопать.

– Ну, тогда дать ему тридцать плетей! Еще больший грех – тревожить эту землю попусту! Земля эта, говорят, проклятая, люди место сие обходят стороной. Мы сюда забрели лишь по службе нашей. Ну, дайте ему сорок плетей за все про все. И пусть бежит бегом в город. Если еще здесь поймаем, всю шкуру спустим!

Еремею пришлось вынести суровую экзекуцию. Обласок у него отобрали и велели добираться до города пешком. «Чтоб вам всем в подземелье провалиться!» – мысленно пожелал казакам Еремей. Он решил жаловаться на казаков господину коменданту. Как-никак – старые знакомые. Что за порядки такие? Ни за что ни про что выпороли, да и еще лодку отобрали! Ни Бога, ни начальства не боятся.

А комендант Девильнев в это самое время читал почту, как это обычно и бывало в предобедешнее время. Первое письмо было от тобольского губернатора.

«Милостивый государь мой, Фома Фомич!

Здравствуй на долгие года! Сообщаю, что у нас в Тобольске гостил небезызвестный тебе Александр Николаевич Радищев. Человек, о котором императрица Екатерина Великая сказала: «Да он бунтовщик, хуже Пугачева!» Эдакое впечатление произвело на императрицу сочинение бедняги Радищева: «Путешествие из Петербурга в Москву».

Ты, я чаю, знаешь, что в детстве сей Радищев состоял в пажеском корпусе, где обучал его преподаватель, француз Морамбер. Затем юный Радищев учился за границей.

В 1776 году он поступил в Коммерц-коллегию, во главе которой стоял граф А. Р. Воронцов. Радищев управлял тогда Петербургской таможней. В те времена редактор сатирических журналов «Трутень», «Живописец» Н. И. Новиков, о котором ты тоже наслышан, немало по-дружески влиял на Александра Николаевича. Думаю, что встречались они не только в редакциях журналов, в литературных салонах, но и в тайной ложе.

За свое сочинение Радищев был помещен в каземат Петропавловской крепости. Его приговорили к смерти. Всемилостивая Государыня наша Екатерина Великая, которая сама не чужда писательству, проявила свое милосердие. Заменила казнь ссылкой на десять лет в Сибирь. Граф Воронцов получил внушение.

Однако А. Р. Воронцов отправил вслед ссыльному Радищеву специального курьера, с просьбой к губернаторам: узника расковать и оказывать ему в пути всяческое содействие. Воронцов заключал послание к нам, сибирским начальникам, напоминанием о том, что он «поставляет оказанные ему услуги в личное себе одолжение».

Мы в Тобольске продержали сего опального страдальца полгода. Ибо наши доктора сделали заключение, что продолжать путь нельзя, пока ослабленный организм ссыльного путешественника не поборет болезнь. И граф Воронцов все это время ссыльного Радищева не забывал: слал ему книги, деньги, нужные для науки предметы. А недавно Воронцов отписал нам, чтобы мы отправили господина Радищева дальше. Следующим крупным городом на пути его будет Томск. Выехал он назад тому три дня. Жди его, вышли ему навстречу хороших лошадей. И прими несчастного согласно законам нашего братства и твоего разумения…»

Девильнев отложил письмо. Кликнул Данилку Хвата, Шегереша и Саньку Бухтарму. Данилке Хвату было велено взять казаков и на паре троек ехать встречать Радищева. Шегереш и Санька вместе с Девильневым принялись готовиться к приезду гостя. Клавин, флейта, виолончель разместились на широком диване. Во всех подсвечниках огарки заменили новыми свечами. Кофе, чай. Серебряные подносы, зеркала, бархатные портьеры, картины. Настоящее шампанское в ведерках со льдом.

Девильнев думал о страшном нынешнем холерном лете. Пожары, ветра, все колокола томских церквей начали день и ночь звонить, скот начал падать. Тогда из Спасского на Томи привезли чудотворную икону Спаса Нерукотворного с мольбою о дожде. И вдруг надвинулась страшная черная туча, по этой туче побежали ветвями белые молнии, разразилась буря и гроза, потом встала радуга, посвежело. Во время грозы в Заозерье баба разродилась семью младенцами…

Ну вот! Все к приезду дорогого гостя готово. Есть еще нераспечатанное письмо. Пьер Жевахов написал из Франции. Девильнев разрезал конверт серебряным ножом, принялся читать:

«Дорогой мой! В каких событиях я участвую! С какими людьми общаюсь! Мой друг доктор Гийотен изобрел машину для отсекания голов. Опробовал её сначала на мышах. А теперь его машина взялась за настоящее дело. На днях мы казнили одного предателя революции. Нож машины господина Гильотена сверкнул, и голова преступника, как тыква, сама упала в корзину! Хоть бери её и неси на базар! Так я тут приобщаюсь к свободе! Зря ты, мон шер, киснешь и мерзнешь в этой проклятой Сибири! Бросай все! Скачи сюда! Это славная работа – биться за свободу! Я тут буду не последним человеком, в этой революции. Ты обо мне еще услышишь, Может, прочтешь в следующем номере революционной французской газеты «Монитор Универсель», я её тебе сегодня посылаю. Почитай, повеселись, да заведи себе красный фригийский колпак! Будем короновать пьяных проституток!..»

Девильнев вздохнул и отложил письмо. Петербург с него, как с француза, требовал подписаться под письмом осуждения парижских бунтовщиков. Письмо пропечатали в столичной газете. Его подписи под письмом не было. Может, и должности лишат. Но было как-то неловко дать подпись.

Через день прискакал казак с верхней переправы: Радищев уже прибыл, он на том берегу! Комендантские кареты проскакали через весь город к перевозу. На берегу четыре лошади с наглазниками ходили по кругу, наматывая на барабан прочный и толстый канат. Кантатные тяги влекли через бурлившую на порогах Томь огромный плот, на котором разместились кареты и повозки приезжих. Внезапно над рекой раздался истошный крик. Это лопнул канат, и плот тотчас накренился, роняя в воду людей и лошадей.

– Дьяблло! – по армейской привычке выругался Девильнев. Несколько больших лодок устремились к парому. Людям протягивали багры, рубили постромки, мешавшие лошадям освободиться от повозок. Плот зачалили другим канатом за толстенный прибрежный тополь. Его тут же прибило к берегу.

Из носа лодки на берег спрыгнул Александр Николаевич.

Девильнев пожал его руку:

– Не испортила ли вода ваше платье?

– Пустяки! По сравнению с тем, что мне могли отсечь голову, это не очень большое неудобство.

Карета быстро провезла их по нижнему городу, копыта звонко простучали по настилу моста через Ушайку, подняла на крутую гору.

– Это есть мой Версаль! – простер руки Девильнев. Радищев, оглядев все вокруг, сказал:

– Завидую. Просто райский уголок. Такая пересеченная местность. Холмы, увалы, реки, ручьи. И вы – на вершине с этими остатками древней крепости, в доме, утопающем в зелени! Поистине этому могли бы позавидовать и короли.

– Тем более, что некоторым из них теперь не позавидуешь! – добавил Девильнев.

В доме коменданта собралась шумная компания. Главные томские чиновники, конечно, состояли в масонской ложе, как и Радищев. Имперская власть была далеко. В Сибири народ вольнолюбивый и самостоятельный. Гремела музыка, и тосты звучали один за другим: за свободу, за науку, за искусство. Говорили о событиях в Петербурге, во Франции, в Америке. Вспомнили французского изобретателя Алекса Дутатье, который недавно изготовил первые искусственные зубы из фарфора. И конечно, вспомнили братьев Монгольфье. Они изобрели воздушный шар, и человек наконец-то смог подняться в небо. Как это все чудесно и удивительно! Поистине – для науки нет невозможного.

И на следующий день Александр Николаевич отправился на базар. Томичи несколько были удивлены тем, что сей знаменитый человек закупает не только кожу, но зачем-то покупает огромное количество бумаги и прочнейшего рыбьего клея-карлука.

И настал день, когда Шегереш, Данилка Хват и Санька Бухтарма на Воскресенской горе возле крутого обрыва развели огромный костер. Над ним поместили сооруженный Александром Николаевичем шар. Толпа зевак на Соляной площади все росла:

– Взлетит? Не взлетит?

Шар взлетел под приветственные крики и проклятия толпы. К шару была привязана корзинка, в которой помещались две куклы, изображающие кавалера и барышню. Шар умчал их за реку, за далекие хвойные боры. Александр Николаевич улыбнулся Фоме Фомичу:

– Вот видите, дорогой комендант, если сделать такой шар раз в сто больше, то он сможет поднять и лошадей, и кареты с людьми. Тогда мы сможем путешествовать через леса, реки и горы с необычайной быстротой и удобством. Ни тебе тряски, ни возможности свалиться в воду…

А вскоре Радищев уже следовал дальше, в Илимский острог.

В августе 1791 года он писал А. Р. Воронцову из Сибири:

«После очень утомительной дороги, вследствие непрестанных дождей, я добрался до Томска в три недели и один день. Большая часть наших повозок поломалась. Это заставляет нас пробыть здесь несколько дней. И запастись колесами. Жители Томского уезда, кажется, живут в большем довольствии, чем многие другие. У них есть сбыт рыбы своих припасов на Колыванских рудниках. Пастбища громадны, земля родит хорошо…»

Радищев был прав. Томская земля давала хорошее прокормление своим людям. Но комендант Томска знал еще и другое: народ тут сборный и здешние обычаи, здешняя жизнь – это сочинение, вроде книг про моряка Робинзона Крузо.

 

27. СТОЙКАЯ КРОВЬ КРАСНОГО ЛЬВА

Девильнев нашел в ящике стола пожелтевший пергамент: «Элексир магистериум панацея: тинктура красный лев, белый лев, зеленый лев, стойкая кровь красного льва…» Оракулы, сонники, травники. Книги по теургии, тавматургии, психургии, каббале, магии, таро, астрологии, алхимии, герметической медицине, мистицизму, телепатии, ясновидению, хиромантии, графологии, физиогномике… Все это им прочитано. Но сделало ли всё это его хоть чуточку счастливым? Не пустишь душу в ад, не станешь богат. Он знает, что «золото» и «любовь» – на латыни одни и те же буквы, только переставленные в разных комбинациях: ламур – аурум. Где его золото? И где его любовь?

Дохнуло чем-то юным, давним. Мечтами о бессмертии, о вечной любви. Рядом – старинная книга: «Регведа индийская». Написана в 1580 году до нашей эры. Говорится в книге про нетленное око в вечно сущих просторах Вселенной.

– Войяж эн сибирьен! – задумчиво говорит комендант Девильнев. – Вояж длиной в целую жизнь. Сет магнифик! А может, наоборот, ужасно? Сет магнифик! Чем занимался все годы? Ремонт почтовых дорог, мостов, поимка беглых крестьян, ссыльных. Набор рекрутов в армию и на корабли, сбор таможенных пошлин, оброк, купецкие сборы.

Я сижу тут на краю огромного болота, может быть, самого большого в мире. Под болотом железо водится, бьют из него теплые ключи, отчего оно не замерзает, поросло тайгой, и там скрываются пришедшие жить без паспорта и государства, как бог на душу положит. Они устроили потайные тропы, забили сваи в дно на несколько вершков от поверхности, идти надо по сваям, по колена в воде. Но те тропы невидимые никто указать не может. Только слышно, что в центре болота, поросшего вербой и талинами, колокола бьют. Ложки деревянные, посуда деревянная, даже била колоколов – деревянные. Рассказывают, что зимними ночами на заимках белые старцы, в белых рубахах с малиновыми узорами, перебирают струны гуселек, поют былины о Святогоре, Вольге, Микуле Селяниновиче, райских птицах Сирин. Там и разбойники есть, а не пройдешь к ним.

А старые томичи – кто? Тоже выходцы из разных стран: жил в прежние времена иконописец грек, так от него пошли Гречаниновы, от поляков – Ляховы, от Литвы – Литвиновы, есть и Францужанины. Видно, какой-то француз тут много раньше Девильнева обжился. Были бы у Фомы Фомича дети, так они уже в третьем колене забыли бы и язык французский и обычай. А сам он теперь – кто? Ни француз, ни русский, ни католик, ни православный. О науке и просвещении в своей масонской ложе печется. О государственной пользе по службе радеет. Воевал, служил, а теперь о женитьбе, о детях и думать поздно.

Девильнев глянул в зеркало, криво улыбнулся и прочел полузабытые стихи:

Солнечно. Окна открыты в комендантский сад. Золотится и пурпурится листва. Плотники завершили кровлю первого придела Воскресенской церкви. Слышны их звонкие голоса. А кажется, давно ли бросил Девильнев в фундамент этой чудо-церкви серебряный луидор, с изображением Людовика Четырнадцатого. Бросить-то бросил, а что из сего получилось? Не успел раствор застыть, как сей луидор незаметно сумел выковырять старикашка Мартын Белый. И вскоре он уже пришел в кабак, имея в ухе серьгу, изготовленную из этого самого луидора. И что делать с вором? Кинуть его в ямшоную? Но там уж места нет, весь город в яму не уторкаешь.

Тайная канцелярия в подвалах магистрата. Преступников привозят в зарешеченных каретах. Все встречные мальчишки стреляют в них из своих пращей чрез решетку. И нередко попадают в караульных, которые сидят в карете рядом с арестантами. В центре возле магистрата на эшафоте бандитов забивают в колодки и оставляют на ночь около позорного столба. Рядом солдаты с ружьями, с примкнутыми штыками, всю ночь с них глаз не спускают, костер жгут. А утром их ведут на допрос. Строгостей хватает, а толку пока мало.

А вот старый князь Жевахов переслал ему карманные часы Пьера Жевахова с горьким письмом. Сказано там, что погиб Пьер в Париже в какой-то стычке санкюлотов и даже не обрел последнего пристанища, ибо труп его сбросили в Сену. Девильнев забылся в воспоминаниях об университетском товарище.

А под горой томич, мещанин Еремей Жуков, очнулся от полудремы в своем холостяцком жилище. Мешали спать шорохи, шаги. Лаяла собака. Вылетела сама собой головешка из печи и начала чертить матерные выражения на стенах: «Твою мать… твою мать… твою мать…» Иконы – все в паутине, лампада покрыта пылью.

Еремей встал, дрожа от холода и жалости к самому себе. Он прожил жизнь среди мужичья. Он – князь! Вон мимо окна прутся на базар поганые людишки. У женщин – кунтуши с долгими рукавами и рогатые шапки. У мужчин – русские кафтаны и бороды. Азиаты – в халатах.

А сам он – как чухонец! Засаленная шубейка, сапоги просят каши. Он сам бы той каши поел, да денег нет. Скоро поди хозяйка вовсе с квартиры погонит. А ему все снится Даша, Дашенька! Украли изверги! Жизнь его княжескую украли!

Встал, вышел. Кому пожаловаться? Жаловался царице, матушке Екатерине. С верным человеком письмо отправил. Написал там, что в Томске грабят на каждом шагу. Напали ироды на государеву почту казенную, купчишек местных в бирже пограбили, у него, мещанина Жукова, честно нажитое золотишко отобрали. Дошло до того, что людей воруют. У купчихи вдовы Рукавишниковой дочку, девицу невинную, украли. Что с ней сталось, – никто не знает. Комендант города шпион французский, никаких мер не принимает. Чем русскому человеку хуже, тем этому французу – лучше! С Радищевым небось нянчился. А он, Иеремия Георгиевич Жевахов, потомок князей, пропадает в нищете. Пусть он нынче числится мещанином Жуковым, но ведь и мещан власть должна защищать.

Еремей пошел к монастырю. Надо помолиться, надо пригласить попа, чтобы злые чары отвел. Может, стуки смолкнут. А то ведь до чего дошло: головешка матерными словами ругает!

Зашел в монастырский собор, принялся истово молиться. Впереди чуть не у самого алтаря стояли купцы.

Выбрал момент, подошел к попу:

– Дело есть! Окропить надо избу, нечисть одолела.

– Стало быть, грешил много, сам беса накликал.

– Грешил, видно, да не боле других!

– Где живешь?

– На Горшковском!

– И читать надо, и святить. Дешевле двух ефимков и думать нечего.

– Не при деньгах сейчас.

– Когда будут – приходи.

Вышел Еремей из храма, а за ним двое: судовщик Иван Васильевич Губинский да купец первой гильдии Михаил Алексеевич Мыльников. Губинский за рукав Еремея поймал:

– Слушай! Не спеши! Давай я тебе раз по морде тресну и за то ефимок дам, а потом тебя Михаил Алексеевич стукнет и тоже ефимок даст, согласен?

Еремей задумался: здоровые бугаи, убьют еще! Ладно! Пусть бьют и пусть по два ефимка дают!

Размахнулся Губинский, крепкий, кряжистый, так стукнул, что Еремей на момент сознание потерял.

– Хватит! – вскричал Еремей. – Двумя ефимками обойдусь.

– Не уж! – кинулся к нему Мыльников. – Мне тоже по харе тебе приложить хочется, ведь уговор-то дороже денег.

Второй удар был таким мощным, что Еремей потерял направление и свалился с монастырского бугра.

Народ хохотал, солнце улыбалось. Утирая кровавые сопли, Еремей протянул в сторону горы кулак:

– Погодите, сволочи! Вы еще узнаете Еремея. Вы еще покаетесь, да поздно будет.

Поп Арсений стоял наготове с кадилом и Евангелием и крестом с мощами трех праведников:

– Ну что, чадо, пойдем нечисть выгонять?

– Пойдем! – мрачно кивнул Еремей. – Я этих купцов со света сживу, дайте только срок.

– А вот это уже нехорошо, чадо. Ударили тебя по левой щеке, подставь и правую.

Еремею хотелось стукнуть Арсения хотя бы по одной щеке, как бы он тогда заговорил? Но Еремей смолчал. Нечисть-то вывести надо? Неспроста этот шиш какой-то ночью в стену стучит. Говорят, что такова доля всех бугровщиков. С некоторыми из них еще не такое случается. И освятил Арсений избу Еремея. И что вы думаете? Как отрезало! Ни стука, ни шороха. Впервые Еремей выспался по-настоящему. Встал, в голове просветление. Надо идти Дарьюшку искать. Где-то же есть она? Не совсем же из города увезли?

Шел рощами, по глине, едва оттаявшей, терял подметки. Выкопал два цветка подснежника бело-голубых, для Дарьюшки, для неё! Вот сейчас её увижу, вот сейчас! Господи! Сделай же чудо твое! И сделал Он. Еремей замер. Среди берез стояла Дарьюшка, обнаженная, вся видимая до последнего волоска на женском лоне её. Чудо! Улыбается. Но молчит. Сердце у Еремея чуть через горло не выскочило. Как же так? В роще? Нагая? И холодно еще, не так, конечно, как зимой, но без одежи – плохо. Сейчас сермягу свою на неё надену. Побрезгует?

Шагнул ближе. Дарьюшка не шевельнулась. Безмятежна по-прежнему. Еще шагнул. Ай! Это портрет Дарьюшки в рост. Да ведь как живая, только что не говорит. Портрет без рамы. Холст на подрамник натянут, петелька от подрамника на сучок надета. Снял Еремей портрет, оглядываясь по сторонам. Осторожно несет. Куда с ним? К Рукавишниковой? Пусть знает, что он нашел. От портрета нитка и к похитителям потянется.

Отдать Рукавишниковой? Нет, не сразу. Сначала в избе своей обновленной он поставит Дарьюшку возле кровати. Будет любоваться, неделю, две, три, досыта. Потом отдаст. Еремей шел, на ходу любовался Дарьей, шел мимо монастыря, а там в одном окне лицо гневное. Это Палашка-Евфимия узрела его с портретом дочери своей. Надо же было ей в это самое время в окно посмотреть. Лицо её судорога свела: «Я так и знала! Это мой портрет из имения? Да нет! Откуда ему тут взяться? Это Дашутку кто-то нарисовал. И где сию парсуну взял плешивый? Проследить за ним. Узнать, где он Дашу затаил, выручить дочку, уничтожить гада…»

 

28. БОГ ЗАГЛЯДЫВАЕТ В ОКНА

По Томску уже давно ходили слухи о милостыньке, которую приносил беднякам кто-то неведомый. Обычно перед тем или иным праздником в бедняцкой избушке появлялся пакет с деньгами, одеждой, чаем и сахаром. Всякий раз это случалось по-разному. Бывало, что кто-то привязывал сей пакет к дверной ручке, стукнув в окошко, тотчас скрывался. Иногда пакет просто забрасывали в открытое окно или в форточку. Случалось, что бедняки находили подарок, подвешенный в бане под потолком. В одну бедную избу пакет с деньгами и золотыми кольцами попал через печную трубу, плюхнувшись чуть ли не в котел со щами.

Сыщики сбились с ног, устраивали в канун праздников засады около беднейших лачуг. Но не смогли ни поймать, ни даже увидеть непрошеных дарителей. Все можно было бы списать на милость Божью, но один из бедняков, получив пакет, в котором были золотые кольца, тотчас пошел на базар, а там купец Шумилов опознал свое кольцо.

Обыскали всю бедняцкую хижину, нашли бумагу, в которую был завернут подарок, на бумаге той была намалевана розовая озорная муха. Она подмигивала одним глазом, на голове у неё была нарисована корона Российской империи, подняв по-собачьи заднюю ногу, муха сикала. Это было возмутительно! Но бедняк твердил:

– Никого не видел, ничего не слышал! Пакет кто-то в форточку ночью сунул, должно, сам Господь Бог, с него и спрашивайте!..

В солнечные предпасхальные дни около часовенки Зосимы и Савватия Соловецких, святых покровителей пчеловодства, стояло пятеро дюжих мужиков, шестым был пасечник Никанор Евсеевич, маленький, горбатенький.

Лицо одного из мужчин было не разглядеть. Длинные седые волосы он зачесывал так, что они скрывали и лоб, и глаза. Борода и усы так разрослись, что ни рта, ни шеи не было видно. Все смотрели именно на этого человека. Он сказал:

– Надо на Пасху бедняков порадовать! Но тех, кому раньше еще не помогали.

– Трудненько стало, атаман, – отвечал один из мужиков, – нынче везде назирок наставили.

– Ничего, ночь вся ваша, а ночью все волки серы. Ну, Никанор, веди нас в омшаник. Часовые у нас сидят в кустах с дудочками. Надо, и чечеткой споют, и щеглом, и кенарем. Нас врасплох не застать.

Мужики пошли в омшаник. Никанор отодвинул в стене пропитанную дегтем плаху, открылся тайник, где уже были заготовлены пакеты с подарками.

– Летом способнее подарки тырить в ульях! – сказал Никанор Евсеевич. – Туда уж чужой не подойдет, пчелки враз остановят.

– До лета рукой подать! Разбирайте подарки, ночью и начинайте. Ну, пока все! Нужен буду, Никанор знает, как меня вызвать!

Атаман нагнулся, открыл в полу лаз и исчез. Минут пятнадцать он шел по подземному ходу. И вот он уже в подземной горнице, где горят толстые восковые свечи и поблескивают зеркала. В горнице на сундуке с рукодельем сидела Даша Рукавишникова, увидев атамана, она встала, глядя испуганно и сердито.

– Ты все еще меня боишься, Палаша, – сказал атаман, – а ведь я тебя люблю, как прежде, как тогда в поместье. Пусть тебя отнял княжеский сынок, пусть я стал из-за него преступником! Но сердце у меня доброе, Палаша, ты же знаешь!

– Да не Палаша я! Меня маменька Дарьей нарекла, я Дарья Рукавишникова! Сколько же вам говорить об этом можно?

– Ну как же не Палаша? Я же художник, я обознаться не могу. Это невозможно. Вот почему я спас тебя от этих проклятых скопцов, которые хотели тебя изувечить. И не думай, что мы дьяволы какие! Нет. Просто я в своих скитаниях нашел такой камень, который можно кроить как полотно и делать из него огнеупорные капюшоны. Прикрепляешь к нему вверху проспиртованную вату. Прикроешь капюшоном лицо и голову. Встал на ходули, чиркнешь огнивом, вот ты и огнеголовый великан! Чему каторга не научит!

Много лет провел я в каторге, в Нерчинских серебряных рудниках за то, что ранил князя. Меня били, приковывали к скале, не давали есть. Но я выжил. Я волосат, так это оттого, что и на лбу и на щеках мне выжгли клеймо: «Вор». А я не вор. Это у меня украли всю мою жизнь, и тебя, Палаша, украли. А тебя Бог сохранил такой, какой ты была в пору моей далекой юности. Я думаю, он сделал это для того, чтобы я смог оставить миру навеки твою свежесть и красоту в моих полотнах. Тот портрет, что я написал с тебя прежде, кто-то утащил из рощи. Я вынес его, чтобы посмотреть, каков он будет при Божьем свете, да на беду там и оставил.

Я знаю, что я страшен теперь обликом. Я весь в шрамах, живого места на теле нет. А на груди моей Ежи Шецинский, разбойник, наколол страшный оскаленный череп и надпись: «Хомо хомонис лупус эст». Я не знаю, что это такое! Но Ежи выколол мне эту надпись в камере перед смертью. Едва он успел закончить свою работу, его увели, чтобы повесить. Я не знаю, что за слова он написал, но, думаю, перед смертью он не стал бы писать что-то пустое.

Сейчас, моя Палашенька, мы выйдем из подземелья на волю, солнышко пригрело, я смогу написать тебя под белой березкой. Ты обнажишься всего на минуту. Только для того, чтобы я мог сравнить цвет твоей кожи и цвет коры березы. Это будет изумительный портрет. При свечах я никогда не добьюсь нужного эффекта, да и тебе нужно же подышать свежим воздухом?

Дарья упала на колени и простерла к атаману руки:

– Господин хороший! Не губи! Подумай сам, каково это мне, девушке, обнажаться перед мужчиной, пусть даже и пожилым.

– Палаша! О чем ты говоришь? Ты же обнажалась там, в поместье? И не только передо мной, во время сеанса присутствовали еще князь Пьер Жевахов и этот французишка, который ныне стал комендантом этого города. Конечно, ты их стеснялась. Но я же был тобой любим? Неужели ничего не осталось? Неужто ты забыла художника Алексея Мухина?

– Я не знаю никакого князя, не знаю никакого Мухина, я не знаю никакую Палашу, – отвечала надрывно девушка. – Вы хоть у мамы моей спросите: я родилась здесь, в Томске, меня крестили в соборе Алексеевского монастыря, я – Даша Рукавишникова.

– Хорошо! Пойдем на солнышко. Я уже приготовил краски, кисти, холст. Еще один портрет, и я, возможно, отпущу тебя. Я желаю тебе счастья, только счастья. Но ты не можешь запретить мне написать твой портрет!

Даша вздрогнула, в его голосе было столько гнева и боли. И она подумала, ну пусть напишет еще один портрет. Обнажалась в этой подземной горнице, обнажится и на вольном воздухе. Только бы все это скорее кончилось.

Мухин нашел такую ложбину, где солнышко особенно хорошо пригревало, бросил возле березы толстый ковер и белую песцовую шубу, установил холст возле соседней березки и сказал Даше:

– Пока сиди в сарафане, я буду писать лицо, а когда сделаю знак, – обнажись вся… Станет холодно, сразу надевай шубу, – не хочу, чтобы ты заболела.

Вскоре он ей разрешил вернуться в горницу, сказав:

– Остальное я буду дописывать без тебя…

Он просидел за мольбертом до поздней ночи. Уже замерцали звезды в небе и зашаяли огоньки в окраинных избах Томска. Монотонно журчали три больших ручья. Пахло краской с холста и прелью оттаивающей земли. Мухин лег на ковер, обнял песцовую шубу, и ему приснилось, что обнимает Палашку.

Настоящая Палашка в это время подкралась во тьме к избе Еремея. Глядела в окно и видела стоит Еремей перед портретом её дочери, брюки приспустил, оскалясь роняет слюни, лысина покраснела, как кумач.

– Змей! Дьявол, уродина! – шепчет Палашка-Евфимия. – Уничтожу, со света сживу. А уж потом пойду к Рукавишниковой, про портрет расскажу. Она дойдет до начальства. Говорят, кто-то беднякам на праздники подарки делает. Вот и я этому гаду подарю куличики. Суну узелок в форточку. Пусть не освященные, да зато отравой изрядно сдобренные, быка с ног свалит…

В это время проходил мимо один из посланцев Мухина, кличка его была Дерево. Кто так назвал, зачем? Свои подарки бедным он уже пристроил. Теперь пора было на пасеку возвращаться. Дерево не отличался великим умом, услышал, что вкусно пахнет куличами, увидел старушку с узлом. Рванул узелок из её рук:

– Ну ты, Христова невеста! Блажить не вздумай! Пришибу!

А Палашке – не до крика. Ей тоже лишнее людское внимание ни к чему. Плюнула вслед громиле, молча пожелала ему побыстрее сдохнуть от этих куличиков.

Ванька-Дерево пощупал куличи – теплые, аж слюной зашелся. Но его в воровской компании не раз били, и твердо вбили истину: добычу всю целиком волоки атаману, а уж он поделит. Не вздумай тайком отбавить, все равно узнают! Убить могут совсем. Ванька и побежал побыстрей, уж очень куличика отведать хотелось. Уже рассвело, новое утро наступило. И мужик на стреме издали его опознал, пропустил на пасеку. Дерево тотчас пошел в омшаник, к лазу.

Разбойники спали в двух подземных комнатах, третью теперь занимала Дарья. К ней никто не смел заходить, кроме атамана. Дерево посмотрел на постелю атамана – не спит! Чем скорей добычу атаману отдать, тем быстрее он её поделит, чем быстрей поделит, тем скорее кулича поешь. Дерево улыбнулся и сказал вполголоса:

– Атаман! Подарки беднякам я определил. А потом вот спер у купца одного с кухни куличи! Ох, и пахнут! Не пора ли всех будить да Пасху встречать?

– Ладно, покажи, что за куличи. Красивы! Хороший пекарь у купчины, истинный художник. Вот эти два самых красивых кулича я сейчас Палаше отнесу, а остальные ты сам дели как тебе вздумается.

– Себе-то, атаман, возьми один!

– Да нет, не надо, я сладкое сроду не ем. Душа не принимает.

– Ну тогда, конечно! – сказал Ванька-Дерево. – Тогда, значит, я поделю как сам знаю.

Алексей Мухин постучал и вошел к мнимой Палаше. А Дерево принялся уминать куличи. Надо всё доесть, пока остальные из города не вернулись. Уж я поделю, как знаю: это – мне, это – не вам, а вот это – мне лично. Он съел все куличи, и его потянуло в сон, все же всю ночь по городу проваландался.

Даша от куличей отказалась. Но когда Мухин ушел, откусила кусочек. Кулич таял во рту. Она поставила маленький, почти игрушечный самовар, подаренный ей Мухиным. Самоварчик вмешал всего пять стаканов воды, угля требовал горстку, закипал мгновенно, фырчал нежно. Китайский чай заварился так, что каждый лепесток расправился, распушился, аромат необычайный. Прихлебывая чай и откусывая вкусный кулич, Даша подумала: нынче светлый праздник Пасха, этот страшный Мухин уже дописал её портрет, она попросит, и он её отпустит домой, к маме. Ради светлого праздника, ради всего святого на свете.

 

29. ДВА ПОРТРЕТА

Через две недели Еремей понес портрет Дарьюшки к купчихе Матрене Ивановне Рукавишниковой. Он не ждал для себя ничего плохого, наоборот. Его похвалят за помощь в поисках Даши. Может, найдется Даша, и в благодарность за всё её отдадут замуж за Еремея. Рукавишникова целовала портрет, падала на колени, простирала к Еремею руки, просила сказать, где же теперь Дашенька?

– Не знаю, где Дашенька, но полагаю, что находка мной сего портрета говорит о том, что она жива, нужно вам обратиться к властям, чтобы искали. Да, как Дашенька найдется, я думаю, вы, Матрена Ивановна, конечно, и меня не забудете.

– Не забуду, не забуду! Ох, надо идти в присутствие! Ох…

И в тот же день Еремея отправили в подвал, сковав руки и ноги. Он был этим возмущен чрезвычайно, вот она, благодарность людская! В подвал к Еремею явились Адам Кучевский и Зиновий Иванов-третий. С ними были два мрачных господина в кожаных фартуках и с клещами в руках. Щеголеватый Адам сказал:

– Помнится, братец, ты давно был замешан в делах неправедных. Тебя видели с беглым Горемиром. И еще – портрет. Теперь ты должен будешь рассказать всё, что знаешь, всю правду. Иначе вот эти молодцы начнут у тебя вырывать персты клещами. Так, рассказывай!

– Ваши благородия, господа хорошие! Если вы насчет портрета, то нашел я его в роще. На березе висел. Так искусно изображено, что я сначала подумал, что это стоит живая Дашенька Рукавишникова.

– Стоп! – прервал его Зиновий Иванов-третий. – Где эта роща и где эта самая береза, в каком месте?

– Да там же, на бугре за речкой Игуменкой, там еще три больших ручья в Ушайку впадают и пасеку какой-то карла-недомерок держит.

– А черную карету видел там? – стал магнетизировать его Адам.

– Да какая карета, ваше высокоблагородие! Я как Дашу увидел в лесу, так и обмер. Никаких карет не заметил, ни когда туда шел, ни когда обратно. Вообще ни души рядом не было. Я-то еще радовался: удобно портрет взять. Ну, взял, потащил. Повернул его краской к себе, а холстом наружу. Закоулками плутал. Никто и не заметил меня с этой ношей.

– Так-с! – сказал Иванов-третий. – Взял, в город припер, а почему же его Рукавишниковой сразу не отнес?

– Так ведь красота-то какая неописуемая, ваше высокоблагородие!

– Значит, присвоить чужое имущество возжелал.

– Так ведь полюбоваться хотелось! В лесу же нашел. Можно сказать, ничье имущество.

– Ладно! – подвел итог беседе Адам Кучевский. – Сейчас поедем в ту самую рощу, и ты покажешь ту самую березу, возьмем с собой портрет, и ты его повесишь на тот же сучок точно так, как он висел.

– Ошибиться могу.

– А ты не ошибайся, здоровее будешь.

Вскоре Еремей уже сидел в казенном тарантасе, рядом с Адамом Кучевским и Зиновием Ивановым-третим. За ними скакали казаки и ландмилицкие солдаты. Кавалькада вытянулась на целый квартал, везли зачем-то даже пушку. Они проехали по Монастырскому лугу и Заливной улице к мостику через Игуменку, затем дорога пошла в гору, называемую томичами попросту бугром. Возвышенность эта поросла пихтовыми, осиновыми и березовыми лесами и рощами. Были там небольшие озера, бежали малые реки, не имевшие имени, называвшиеся просто ручьями.

Тарантас подлетел к пасеке. Адам Кучевский подскочил к пасечнику и ударил его своей тонкой тростью по глазам:

– Говорить будешь?

Пасечник пинком скинул крышку с одного улья, с другого. Пчелы с гневным жужжанием набросились на приезжих. Дюжий казак перетянул карлика шашкой плашмя по лысине. Пасечник упал. Пчелы жалили казаков в глаза, нос и во все открытые солнцу места. Только и было слышно: «Твою мать!». Всадники вздымали лошадей на дыбы, но пчелы отлично доставали седоков и в таком положении. Кавалькада рассыпалась по роще. Вдруг один из казаков крикнул:

– Сюда! Человека нашел и картину!

Адам Кучевский и Зиновий Иванов-третий погнали тарантас по кочкам, так, что у бедолаги Еремея звенели кандалы на руках и ногах и стучали зубы.

– Нашел!

Сыщики, держа наготове пистоли, обошли полянку. К дереву был прикреплен портрет Дарьи Рукавишниковой – еще более прекрасный, чем первый. На земле около портрета валялись палитра, баночки с красками, кисти и два пустых штофа из-под водки. Положив голову на кочку, спал заросший волосами человек. Одет он был по-господски, от кармана сюртука свисала золотая цепь от часов. Пальцы незнакомца были в краске.

Адам Кучевский и Зиновий Иванов-третий принялись тереть незнакомцу уши, ясно было, что этот человек и нарисовал портрет Дарьи. Но он никак не мог прийти в себя, когда его окатили водой из ведра, он повернулся на бок, попытался встать и не смог, пробормотав:

– Какого дьявола?

– Эге! – вскричал Адам Кучевский, откидывая волосы со лба незнакомца. Господин-то клейменый. Вор! И на щеках у него тоже написано! Ишь ты! Еще и картины рисует! Казачок-то молодец, нашел нам того, кого надо.

– Надо-то нам Дарью Рукавишникову и две черные кареты, – сказал Зиновий Иванов-третий.

Адам Кучевский ответил:

– Сейчас закуем пьяного франта в кандалы, а то проспится, так с ним нелегко будет справиться. Видно сразу, что прошел он огонь, воду и медные трубы. А уж оклемается, так расскажет и про кареты, и про все прочее.

Обыскали всю округу, но больше ничего и никого не нашли. Оставили на бугре на ночь посты, а неизвестного господина повезли в Тайную канцелярию. До ночи он отсыпался, а в полночь начался допрос, на который прибыл сам комендант города Девильнев.

Адам спросил:

– Скажи нам свое отчество, звание, да скажи, не ты ли нарисовал вон те два портрета?

Незнакомец сказал:

– Я Алексей Мухин, художник, и портреты нарисовал я.

– А где же та, которая служила тебе натурой?

– Её больше нет, я её похоронил.

– За что ты её убил?

– Я её не убивал. Один из моих подчиненных, по кличке Дерево, принес из города куличей. Говорил, что украл в кухне какого-то купца. Куличи были красивы и пахли прекрасно. Два кулича я отдал Палашке, а остальные сожрал этот дуболом. Оба умерли в страшных мученьях. Палаша кусок кулича не доела, я кинул его собаке, так и собака околела. Кто это подстроил, не знаю. Может, это сделали вы?

– Но-но! Каторжник! Не говори глупостей! Её звали не Палашка, а Дарья. И почему сам-то куличей не отведал?

– Я никогда не ем сладкого, вот почему! И, слава богу, что других моих людей рядом не было. Да лучше бы они все подохли до единого, да и я сам, чем Палашка!

– Далась ему Палашка! Говорят тебе, что её звали Дарьей. Где ты её похоронил?

– Там, неподалеку от пасеки, красивая такая поляна и много цветов. Потом я стал пить водку и дописывать её портрет. Напился и уснул. Остальное вы знаете.

– Нет, не знаем! Где две черные кареты, на которых ты со своими разбойниками выезжал на грабежи, где украденное вами добро. Вон на тебе золотая цепь, чья она?

– Была прежде почтмейстерская. А насчет остального добра. Так большинство его роздано беднякам. И черных карет вы не найдете. Они далеко на таежных заимках и перекрашены в другой цвет, а в какой – не скажу. И люди мои все теперь далеко, у нас на случай опасности все продумано. На пасеке вы увидите лаз в омшанике, подземный ход, три подземных горницы.

Но там теперь вы ничего не найдете. Кроме желтого слитка. Этот слиток я сделал из металла, который отобрал у бугровщика Еремея Жукова. А когда я стал сплавлять этот металл, я понял, что это вовсе не золото. Что-то вроде бронзы. Где он такую ерунду откопал, – ума не приложу. А боле я вам ничего не скажу, да и пасечник тоже не скажет, хоть огнем жгите, он тоже старый каторжанин. Да хранят его святые Зосима и Савватий.

Адам Кучевский обратился к Девильневу:

– Может, господин комендант хочет что-то спросить у преступника?

Девильнев встретил взгляд синих отчаянных глаз Мухина, потупился, ничего не спросил. Но распорядился:

– Надо проверить всё, что он сказал. Найти могилку. Если все подтвердится, передайте госпоже Рукавишниковой моё душевное участие.

Осенней порой под бой барабанов на черной телеге вывезли Алексея Мухина, скованного по рукам и ногам кандалами, на тот самый бугор, где прежде он прятался со своей ватагой. Вешать пришлось его одного, потому что других разбойников не нашли, а старый и хворый пасечник помер в тюремной яме. Неподалеку от обрыва у большого ручья, рядом с могилой Дарьи Рукавишниковой, был установлен высокий столб с укрепленным на его конце колесом. Оно вращалось на оси при каждом порыве ветра, и была пропущена через колесо веревка с петлей.

Полгорода собралось у места казни. Протрубили трубы. Один палач накинул Мухину веревочную петлю на шею, затянул её потуже, другие два стали тянуть за длинный конец веревки. Мухин поднимался все выше в небо, дрыгая ногами и руками, и кандалы звенели, словно частушку вызванивали.

Потом звон прекратился. Один из палачей по высокой лестнице добрался до вершины столба, привязал конец петли к колесу, лишнюю веревку обрезал и скинул вниз. Вот палач этот спустился по лестнице на землю, лестницу убрали. И палач, словно цирковой артист после исполнения номера, стал обходить толпу со своей широкополой шляпой. В шляпу со звоном падали копейки. А Алексей Мухин при каждом порыве ветра совершал круг на своем колесе, чуть покачиваясь в петле.

И кто-то его жалел, кто-то проклинал, а кто-то просто любопытствовал, ну словно в театре достопамятного гастролера Гамбуцци. Бывают среди нас такие люди, им, что фигляра смотреть, что повешенного человека.

В этот же день, и почти в самый час казни Мухина, повесилась в келье своей на черном поясе старая монахиня Евфимия. Но незадолго до страшной смерти она весь день под колючей бояркой на монастырской скамье рассказывала всю историю своей жизни инокам, юродивым Гавриилу и Георгию. Слушали юродивые молча, иногда вдруг начинали слезы лить, иногда сердились, начинали урчать, как злые коты, мяукать, щипать монахиню. Потом приказывали: бай дальше! Она баяла. А когда ушла к себе в келью, юродивые запели по-детски:

И прошла мимо юродивых игуменья Олимпиада Бурмакина и прикрикнула на убогих умом:

– Поют тут! А в монастыре грех великий, какого со дня его основания не было! Старица Евфимия в своей келье на собственном поясе повесилась. Потешила дьявола! Весь грех на меня ляжет, а вам хоть бы что! Смеетесь тут!

Услыхав таковы слова, юродивые оборвали песенку. Заеды в углах губ их кровоточили, сопли были зелены, слюни тягучи. А как они не мылись никогда, то и сопреть уж должны были давно, но ходили они бодро.

И встали иноки непонятные, и пошли в Казанский собор Алексеевского монастыря, и стали на колени, принялись молиться. И день молились, и два, и три. Без еды, без отдыха. Забеспокоились и архимандрит, и прочие священники. Стали их уговаривать, они не слышат. Пробовали из собора вывести: не получается. И вериги их, и пояса – раскалились докрасна, а железные башмаки в каменный пол носками углубились. На пятые сутки ночью, когда в соборе никого не было, кроме сторожа, иноки умерли. А сторож спал, и неизвестно, в какой час они отдали богу свои беспокойные души.»

Люди утром в собор пришли, а иноки стоят на том же месте, но уже холодные, и глаза их закрыты. Разбудили священники сторожа, ах ты, такой-сякой! Почему проспал? А сторож говорит:

– Значит, так Богу было угодно.

Решили хоронить их за собором, стали снимать вериги поясные. А они были такие раскаленные, что коснуться нельзя. Похоронили в железных веригах неподалеку от собора. И выросла там черемуха, которая иногда ночью шепчет человечьим языком. Да только не каждый её понять может.

 

30. ВСЕВИДЯЩЕЕ ОКО

Игуменья Олимпиада Бурмакина приказала ночью и тайно отнести на городское кладбище Евфимию, на ту позорную его часть, где хоронили утопленников и удавленников, и похоронить без отпевания. И запретила монашкам упоминать само имя Евфимии. А ту келью, где она жила прежде, было приказано замуровать совсем.

Алексей Мухин целый месяц болтался на своей страшной вышине. Перво-наперво вороны выклевали ему глаза, и потом еще долго кружились стервятники над этой жуткой виселицей, находя здесь себе прокорм свой. Иногда они облепляли Мухина такой густой тучей, что места им было мало и возникали драки меж ними. По истечении месяца палачи то, что осталось от Мухина, просто бросили в ближайший ров.

Комендант Девильнев поседел в эти дни уже окончательно. Если до этого хоть на затылке оставались черные волосы, и по ним можно было судить, какого цвета была его прическа в молодости, то теперь он побелел весь как лунь. Никто и не удивлялся, человеку семьдесят девятый год пошел. Дай бог из нас каждому дожить до такого возраста. А он не просто живет, а целым городом командует. Все делает с большим толком и умением. В тот день, когда останки Мухина палачи с виселицы сняли и бросили в ров, призвал к себе Фома Фомич своих верных слуг. И сказал им:

– Вы ребята смышленые и все умеете. Купите добрый гроб у лучшего гробовщика. А как темнота настанет, берите в конюшне нашей любой подходящий экипаж, берите факелы, фузеи и лопаты, поезжайте на бугор, который теперь в народе зовется Мухиным. Там в овраге вы должны найти останки Мухина, положить их в гроб. И захороните вы гроб сей рядом с могилкой Дарьи Рукавишниковой. Но так, чтобы незаметно было, что тут кого-то прихоранивали. Потом поедете на городское кладбище, на его позорном краю выроете монахиню Евфимию, отвезете на Мухин бугор и прихороните её к Мухину и Даше. И тогда дадите там салют из фузей! Трехкратно! Поняли?

Шегереш молча кивнул, Данилка Хват промолчал, а Санька Бухтарма сказал:

– Дело-то разве законное? На городском кладбище сторож есть. И зачем вам, господин полковник, собирать покойников вместе?

– Затем, что это есть одна семья. И держите язык за зубами. Мало ли что – сторож. Приказываю сделать. Напоите сторожа, по башке лопатой угостите. Мне что ли учить вас? Вы ж люди военные.

– Да нет, это я так засомневался, по глупости, – сказал Санька, – надо так надо. Но за трудное дело, я чаю, и бакшиш добрый должен быть.

Девильнев кинул Саньке кошелек с золотыми монетами:

– Поделите на троих, но пока дело не сделаете, в рот ни капли не берите! Иначе – шкуру сниму. Ясно!

– Чего уж не понять! – отозвался Санька, высыпал деньги на диван, быстренько разделяя их на три кучки.

Весь вечер Девильнев пил вино. Думал о жизни. Одинокий, дряхлеющий грузный, живет он заботами о городе, которому отдал большую часть жизни. Он выписывает французские газеты, новости узнает с большим опозданием… Как-то так вышло, что самые близкие ему погибли и будут лежать теперь вечно на Мухином бугре. Их забудут, конечно, как забывается все на свете. Может, хоть называние бугра останется? А вот что останется от него, от француза-коменданта? Сейчас он при должности, кланяются, отдают честь. А не станет его? Кому он нужен. Ни родных, ни детей. Страшно умирать, когда нет детей, внуков. В этом случае действительно умираешь насовсем! Все это были игры: и бдения в ложе масонской, и алхимические опыты. Игрушки, без которых людям не прожить. И вот стоишь перед бездонной пропастью, бесконечной, непонятной, черной, с плавающими в ней вечно раскаленными кусками металла – солнцами и звездами. Что это? Кто знает? И как глупо прошла жизнь. Хотя бывают и еще более глупые жизни.

Да умрет он, и его лет через двадцать здесь забудут! Да нет! Раньше! Кто он? Иностранец. А они и своих, русских, бывших начальников этого города забыли уже. В великой стране служить и воевать хорошо. Есть достаточно для этого места. Но умирать здесь плохо! Здесь слишком много людей, они тут обесцениваются. То, чего много, – всегда обесценивается. Как тут оставить по себе память? А может, кто-нибудь в будущем и вспомнит? Да вряд ли!

Так размышлял Девильнев. Разжиревший кот Васька рвал обшивку дивана. Девильнев шлепнул его подушкой, кот выскочил в окно и принялся гонять белок на башне старой крепости. Часы мерно отсчитывали время, так же они будут тикать, когда не станет Девильнева. Они равнодушно будут отсчитывать время новому хозяину. Со стены с портрета на Девильнева смотрела, как живая, его первая любовь Палашка, она же Дарья, написанная Мухиным перед его близким концом. Вино не пьянило, а лишь наполняло голову тяжестью. В этот момент к дому подкатила карета с парой рысаков. Из кареты вышел Григорий Осипович Якимовша.

Девильнев встретил его бокалом:

– Выпей, добрый друг!

– Я вижу, ты чем-то расстроен?

– Нет, не расстроен, просто задумался о жизни. Я написал завещание, которое хочу тебе теперь передать.

– Не рано ли?

– Это, мой друг, никогда не рано. Воевал, завещаний не писал, теперь – вот оно. Если сам занеможешь, передашь Петру Григорьеву или Сергею Плаутину. Любой из вас да выполнит мою волю. А теперь бери и читай!

Якимовша взял текст завещания, написанный каллиграфическим почерком бывшего студента Сорбонны на листе настоящего древнего французского пергамента. Слова, однако же, были написаны по-русски. Девильнев завещал поставить над местом своего упокоения трехсаженный четырехконечный крест. И положить сверху чугунную плиту с символом всевидящего ока великого архитектора Вселенной Иеговы в треугольнике и круге с шестью пучками лучей. И была бы на той плите мертвая голова прародителя нашего Адама с двумя скрещенными костями. И снизу была бы такая надпись: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, на месте сем погребено тело французской нации уроженца провинции Прованс, римско-католического закона, полковника областного города Томска коменданта, и ордена Святого равноапостольного князя Владимира кавалера Томаса Томасовича сына Девиленева, который родился 1715 декабря 21, окончил жизнь…» Место для даты пока оставалось свободным. В завещании, между прочим, писал он: «это во искупление моих грехов и заблуждений, и слава не мне тем крестом, но Богу…»

Якимовша закончил читать пергамент и сказал:

– Ты смотришься таким молодцом, что, право, кажется мистикой и этот пергамент, и эти все мысли тобой в нем заключенные.

– Ты прав, старина! Но мы с тобой люди военные. А ля гер, ком а ля гер! Вот я и поступил, как человек военный, который должен смотреть вперед и предугадывать развитие событий. Но то, что ты прочитал, – еще не все!

– Не все? А что же может быть еще?

– Зная нравы людей, я доверяю тебе другое устное и тайное завещание. Мой склеп должен быть с двойным дном. Сверху положить с орденом и рыцарской шпагой какого-нибудь бездомного, какой умрет в Томске в одно время со мной. Одет этот человек будет в полковничий мундир командора. А глубоко под этим склепом буду лежать я сам, кавалер Девильнев, в простом камзоле и без знаков отличий. Так должен сделать или ты, или Григорьев, или Плаутин.

– Но это, кажется мне, совершенно лишнее!

– Нет, друг мой, это совсем не лишнее. Во всяком случае, такова моя воля.

– Боже мой! Какие грустные темы! – воскликнул Якимовша, невольно задержав взгляд на портрете Дарьи Рукавишниковой. – Не удивительно ли, что такого совершенства владения кисти достиг простой разбойник! Как он выписал каждую её черточку! Каков колорит!

– Простой разбойник? Вовсе непростой. Он был рожден художником, а разбойничать начал после того, как судьба отняла у него все.

– Как Робин Гуд! – воскликнул Якимовша.

– Как Алексей Мухин! – поправил его Девильнев. – Никакому английскому Робину Гуду не довелось испытать таких страшных физических и нравственных мучений, какие испытал этот человек. Россия озлобляет своих сыновей. Но здесь не применишь аглицких хартий, слишком большая страна, слишком размашистая душа народа. Здесь всё не так. Но поклянись, что ты исполнишь мое письменное и устное завещания!

– Клянусь! Но и боюсь: не задумал ли ты сотворить над собой что-либо нехорошее.

– Никогда в жизни маркиз де Вильнев не поднимет на себя руку! Я солдат, и буду стоять до конца!

Они расстались. Девильнев, как всегда, провел день в заботах, посетил тюрьмы, потом побывал на строительстве новых храмов. Начинался август 1794 года. Черемуха переспела, и крупные и сочные ягоды свисали со всех заборов. Утром, поев пирогов с нельмой, Девильнев приказал подать самовар. Крикнул Шегереша:

– Ну-ка, нарви к чаю спелой черемухи!

Шегереш кинулся с малахитовым огромным блюдом к забору, принялся рвать черемуху с остервенением, иногда бросая кисть-другую себе в щербатый рот и хрумкая косточками.

– Ум-м! – задыхался он от терпкой сладости.

Затем полное черемухой блюдо, прижимая к животу, потащил в горницу, водрузил на стол. Девильнев взял горсть ягод, они были переполнены соком, глянцевито-черная кожица их смеялась бликами, это были подобия фантастических планет счастья.

– Ум-м! – сказал Девильнев, наполняя рот терпкой сладостью земли. – У-м-м!

Он и не заметил, как опорожнилось блюдо. Хорошо, сладко! Сок земли! Он накинул халат и прошел в розарий. Здесь среди роз, в теплице, его пронзила молния боли. Он упал и закрутился на полу, роняя скамейки с лейками и склянками, сминая драгоценные экземпляры роз.

Разбил ногой стекло теплицы, хрипло крикнул:

– Помогите! Доктора!

Стряпухи всполошились. Данилка Хват вскочил на коня, поскакал за доктором.

Но доктор опоздал.

– Заворот кишок! – сказал он. – В черемухе слишком много косточек. Он съел слишком много черемухи. Это первый случай в моей практике.

Это случилось второго августа 1794 года. Макушка лета буйствовала своими ароматами, тополиный пух носился над городом, комендантский кот в сапогах, плаще и шляпе прыгал и прыгал по крыше дома Девильнева.

 

ЭПИЛОГ

Друзья в точности выполнили завещание славного коменданта. У крутого обрыва Воскресенской горы в красивейшем озелененном месте был поставлен трехсаженный четырехконечный крест. Над местом погребения маркиза де Вильнева была положена искусно отлитая плита. Сверху – круг, в нем равносторонний треугольник, символизирующий всевидящее око Иеговы. Из круга пучками расходятся шесть лучей. И надпись сообщала, что «Томас Томасович Девиленев окончил жизнь 1794 года августа в 2 день в среду».

Рядом с могилой славного командора стояла изящная беседка, скамья своим изгибом так и манила присесть, полюбоваться с высоты красотами Томска. Видно было и реку. Неподалеку от могилы коменданта было и древнее кладбище, где были похоронены иностранцы-европейцы. Оно разрушалось, ибо у покойных в Томске родственников не было, никто могилки не охранял и не навещал.

Иногда лихие люди разрывали ту или иную могилу. Может перстенек какой можно найти али сапоги добрые. Каменные плиты с надгробий снимали и пристраивали в свои заборы или в стены жилищ. Постепенно стали поглядывать и в сторону одинокой могилы Девильнева. Пригляделись, и пришлась им по нраву плита с надгробия Девильнева, массивная, чугунная. Её то использовали в качестве столешницы, повернув вверх гладкой стороной, то в качестве печной плиты, она хорошо нагревалась. Полиция не раз изымала плиту и возвращала на место, но её снова и снова похищали.

Шли годы. Менялись поколения. Прах лже-Девильнева, облаченный в полковничий мундир, был однажды выброшен из склепа какими-то вандалами. Исчезли орден Святого Владимира и рыцарская шпага. Трижды неизвестные сбрасывали крест с крутого обрыва Воскресенской горы, и всякий раз находились люди, которые его восстанавливали. Так простоял крест сто лет. Но однажды крест исчез и больше на свое место не вернулся.

Ныне на месте могилы и креста славного командора на развилке Кузнечного взвоза и переулка Соляного стоит старый деревянный двухэтажный дом с куполом и «фонариком». Это прекрасное творение архитектуры создано по заказу купца Евграфа Кухтерина, которого тоже давно уж нет на свете. Вполне возможно, что где-то в фундаменте этого дома и лежит мертвая голова командора, коменданта Томска маркиза де Вильнева.

В 1894 году в столетие смерти Томаса Томасовича Девильнева ксендз томского костела Святой Девы Марии, Царицы Священного Розария Валериан Громадский отыскал надгробную плиту Девильнева в одном из домов, изъял ее из печи и поместил в основание паперти костела, дабы каждый входящий поминал о смерти и Судном дне.

При советской власти в костеле сделали планетарий, а плиту из подножия паперти извлекли и положили в саду краеведческого музея. Там она и лежала, зимой в снегу, а летом на зеленой травке долгие годы. А недавно работники музея, боясь того, что кто-нибудь её утащит и сдаст в пункт приема металла, спрятали её в запасниках.

Забыт комендант. Но в томских домах живут пушистые и жирные потомки комендантского кота Василия. Носятся над городскими окраинами потомки тех воронов, что выклевали глаза художнику и разбойнику Алексею Мухину. Живут и потомки тех тополей, что шумели в девильневские времена, и пух их тихонько нашептывает о прошедшем.

Ходят по городу потомки Горемира и Еремея, Мартына Белого, Данилки Хвата, Шегереша и многих других героев этой правдивой книги. Кто стал профессором, кто депутатом или чиновником Белого дома или мэрии, кто атомщиком, кто художником, кто – бог знает кем.

Неподалеку от того места, где томилась и страдала несчастная Палашка-Евфимия, теперь – педагогический лицей, и каждое утро с папочками и портфелями спешат на лекцию девушки, такие же красивые, какой была крепостная девка Палашка в молодости.

 

1. СВЕТЛЫЕ СТРУИ

Когда Господь своею милостию творил землю, то одни её уголки получились как жаркие угольки, иные – как чистые снежиночки, а в иных – всё леса да тропиночки.

Слобода Верхняя разместилась на берегу Томы, за ветром стояли дома под боком у лесистой горы, которая выходила к реке носом, то есть синим скальным утесом.

Выходили по берегам белые и синие глины, было много ивы, чтобы плести корзины. Бел-камень ломали, делали подвалы, да глину камнем бутили, бывало. А глину лишь сунь на гончарный круг, горшок сам получится вдруг.

А сочные заливные луга! А кедровая да сосновая тайга! Жирная пахотная земля, осенью золотом смотрят поля. Пусть на одежде порою прорехи, очень кедровые сладки орехи.

Река – чистота, христианам – крещенье, а грешен, – проси у реки ты прощенья. А Тома приносит с Алтайской горы и стелет по дну самоцветов ковры.

Люди здесь всегда в делах да заботах. Сев, сенокос, пастьба, собирай урожай, выпекай каравай. А еще – зверь да птица, а еще – свежей рыбки хотится. Еще мы шорники сами, дуги гнем, телеги делаем да сани, еще плетем корзины и короба, какая уж тут, братцы, гульба!

А и свободное время выдастся, так не уйти далеко от слободы, как бы не нажить какой беды. Нападают вороги нередко, надо глядеть зорко, а стрелять метко. А чтобы было не так страшно, на Синем утесе стоит дозорная башня, на ней стоят казаки да смотрят по сторонам из-под руки.

Но красота вокруг такая, что никому в голову не приходила мысль о переселении отсюда.

Слобожане многих уж родичей не досчитываются, ребятишкам толкуют:

«Не шастайте по лесам, немирной колмак утыщыт!»

Строили избы как крепости: окошечки-бойницы высоко под крышей. Каждая изба обнесена двойным тыном. А между ними бегали большие зверовые собаки. Вся слобода была обнесена мощным острогом.

На дальних пашнях да в кедровниках были небольшие бревенчатые крепости. Увидишь врага, беги в башню, запирайся, суй в отверстие ствол пищали, отстреливайся, пока подмога не придёт.

Славно было жить в слободе. А чтобы исповедаться, повенчаться, – надо было в Томск ехать. Не ближний свет. Почти два часа езды. Правильно ли, что слобода при её красоте не увенчана венцом красоты – храмом Божиим? К тому же крест святой против разбойников – первейшее средство.

Вон подрастают девушки остроглазые, стройные, вон парнишки себе в работе жилки наращивают. Станут девицы зрелыми, станут парни могутными, да была бы у них память о венчании в родном своем уголке. Церковь нужна.

Пусть её маковки и кресты глядят в воды быстрой Томы-реки.

И скамьи поставим возле церковной ограды, чтобы старики под кедрами молодость вспоминали. А церковь, она еще и крепость, она колоколами своими об опасности упредит.

Когда семьи крепко дружили, то бывало обносили тыном по две избы сразу, так и дешевле получалось, и надежнее. Так были объединены дворы Моховых да Тельновых. Во время разбойного налёта погибли на пашне старший Мохов да его два сына. Осталась Федора Мохова вдовой, а с ней девочка Устька-сиротка.

Семка Тельнов – Устькин одногодок. Бегали они по слободе вместе с той поры, как научились ходить, а не ползать. На обоих – одинаковые рубашонки, волос у обоих светлый, родители-то в Сибирь-матушку от Бела-моря прибыли. А глазенки, как васильки во ржи. Росточку одного, поди разбери, кто из них мальчик, кто – девочка.

Несмотря на запрет, уйдут бывало в поля, леса, к тенистым полянам, быстрым ручьям. Устька веночки плетёт, на себя, на Семку наденет. Черёмухи спелой наедятся, аж зубы черные, а язык синий. Пойдут после к Томе-реке, на бережке – глины белые. Выкопают в глине лунку. Семка туда пописает, станут на коленки, прилежно глину вымешивают. И лепят булки, куличики, куколок.

– Глянь, у меня лешак получился.

– Нет, лучше ты, Семка, на мой горшочек глянь!

– Семка, пописай еще, глину развести.

– Сама писай, мне нечем более… Да нет, до реки идти далеко, в ладошках водичку не донесешь, да с холодной-то плохо месится.

Устька присела, стала писать. Семка удивился. Сколько раз смотрел, не замечал, а тут – заметил:

– Устька, у тебя письки нет, отболело али оторвали?

– Не отболело, не оторвали, так и было.

– Плохо, тебе каждый раз присаживаться надо…

Сказал и тут же забыл. Какая разница, как писать? Ну, родилась без письки, шут с ней, зато играть с Устькой всегда интересно.

Так годы шли. И с годами Устька всё более стала отличаться от Семки. Она стала в сарафане ходить, а он – в штанах. Семке голову обстригали, надев на неё глиняный горшок, получалась стрижка в кружок. А Устька волосы в косы заплетала, становились они у неё всё длиннее да пышнее.

Если в песне поют про русы косы до пояса, то Устиньины косы были почти до пят. Распустит волосы, так и закроется ими. Откуда что взялось? Божий промысел.

Тяжело расчесывать, да красота-то радует. Правда, смотрелась Устька только в роднички у реки. Зеркал в домах слободских не держали. Ходил тут старичок-ведун. Сказывал. Брат его был монахом, жил на душе с Божиим страхом. Черт к нему ночью в рукомойник влез, а монах-то утром встал да и закрыл рукомойник серебряным крестом. Чёрт томился, черт взмолился. Но Власий и не думал выпускать. Так, мол, тебе и надо.

А однажды пошел Власий собирать на монастырь. Идёт, лес и бор ему нравятся, и вдруг – навстречу красавица: ни в сказке сказать, ни пером описать, впору запеть или заплясать. Власий похвалил её красоту, а она:

– Это слово за сказку почту…

Попросила монаха достать ей зеркальце. В те поры в здешних местах зеркалами не торговали. Пришел монах в келью, спрашивает черта:

– Чёрт, зеркало сможешь сделать?

– Крест сними, сделаю!

Снял Власий крест. Выскочил чёрт из рукомойника, дунул, плюнул, помочился в кулак, покраснел как рак, и зеркало вынул из собственного зада, а оно сверкает, светится. Что надо!

Монах отнес зеркальце девице, она схватила его: глядится, глядится.

– Экая я, какая девица-душа, лицом и фигуркой, всем хороша. Не пойду ни за попа, ни за землепашца, а отдам честь свою девичью только царевичу-королевичу!

И всё смотрится, смотрится. И всё-то она в зеркале том – красивая, А на деле-то почернела вся, подурнела, нос стал как морковка, сморкаться неловко. Увяла девка до срока. Зеркало-то от беса, одна сухота от него да морока.

Устинья в зеркало и не смотрится, у них и дома нет. А волосы, что ж, придёт время – замуж, в работу, тогда и обрежет. Пока – матери помогает, а всё – дитя: и по черёмуху хочется, и в Томе-реке искупаться. Правда, теперь уж туда не с Семкой ходит, а с подружками.

Вот раз побежали девчонки к реке. Шмели гудели, да стрекозы у бережка трепетали сине-зелеными крылышками.

Вода на перекате журчит, словно разговаривают многие люди вполголоса. И хочется лечь на гальку на перекате, пусть речная волна через тебя перекатывается, воркует.

В зарослях пижмы и тальников девчушки сдернули сарафанишки да рубашонки, бегут нагишом к воде, ладошками прикрываются, а Устька собственными волосами прикрыта.

– Села баба на горох – о-о-ох! – крикнули хором и разом окунулись. Сперва-то вода холодной кажется, потом поймешь – парное молоко. Смех, кипение воды, брызги.

А к кустам, где девчоночьи одёжки, парнишонки как змеи-аспиды крадутся. Украли одежу, намочили, такими тугими узлами завязали, что вовек не развязать.

Вылезли девчонки, а одежки-то нет. Мальчишки возле той одежки скачут, ладонь к глазам – смотрят, дразнят:

– Экие вы, какие, совсем не такие!

А Семка от нагой Устьки и глаз не оторвёт. Аж дыхание перехватило. А один Устькин глаз, синий-синий, сквозь намокшие пряди глянул, и совсем по-взрослому Устька сказала:

– Не смотри, Сема, ты лучше одежку развяжи да принеси.

И подчинился Семка, пальцы в кровь изодрал, развязывая, а мальчишки ругали его:

– Почто отдал? Пусть бы покуковали!

Пошли парнишки луки да стрелы ладить, девчонки в слободу вернулись. На берегу мужики церковь строили. Пахло стружкой, толченым камнем, берестой.

Вздохнули девчушки:

– Может, когда-нибудь нас тут венчать будут.

Рассмеялась Устька:

– Если нас кто-нибудь возьмет.

 

2. ДЕТИ ВОЛХВОВ

На Акулину – вздери-хвосты варили «мирскую кашу». Посреди деревни она прела в огромном котле. Полагалось давать её всем прохожим и проезжим, нищим и монахам, но таковых не было, так приходили ребятишки да парни и девки с чашками, а иногда и взрослые мужики и бабы.

А на Аграфену-купальницу вся слобода шла баниться, тащили веники, сказывали прибаутки банные, пели банные песни.

На Ивана Купалу заплетали ветви двух близко стоявших берез, чтобы получилась живая арка, вечером прыгали через костры, качались на качелях.

Вместе с другими переселенцами пришли в Сибирь древние деды, волхвами звали их за седые кудри, длинные бороды и усы. Волхвы-то эти уже перед Господом Богом на одной ножке стоят, да их присловья и байки в души людские, как семена в землю, ложатся.

Боялись слобожане не только ворогов-разбойников, но еще и нечисти всякой. Почему в одном хозяйстве корова принесла двухголового теленка? А когда медведицу в овсах убили да шкуру с неё ободрали, то и увидели: тело-то у неё бабье!

А сколько раз не только ребят, но и взрослых леший в лесу путал? Он по осоке бежит, сам – росточком с осоку, среди деревьев – сам ростом с дерево. Так путает, глаза отводит. Баба пошла за колбой на часок, а вернулась через неделю. Исхудала, оборвалась, спасибо, что жива осталась.

Не то цыган, не то калмык через слободу ехал, да лошадь под ним, а миновал дворы, глянули, а он на собаке гарцует! После сего случая у одной бабы корова слегла, а у другой – две козы сдохли. А собака, которая под цыганом была, после возле слободы бегала. Бежала, через голову перекувыркнулась и – бац! – старухой стала: изо рта клыки торчат, пальцы кривые и с черными когтями. Коровья смерть!

Одна баба «повещалкой» стала, баб звала. Согласна идти, вот тебе плат, утри им руки.

И наказали бабы мужикам, чтобы всех собак крепко-накрепко привязали, а сами не смели даже из дома выглядывать. Взяли бабы в руки ухваты, серпы, косы, кочережки, помела, скалки, дубины, вальки, катки. В полночь зажгли пучки лучин, и шум такой подняли, хоть святых выноси.

«Повещалка» впряглась в соху, пошли все вокруг слободы, чтобы трижды провести борозду. Пели при этом:

Знали, что на пути их может встать только сама Коровья Смерть. А она хитрая. Она может в любой образ войти, ей надо только сорок раз перекувырнуться.

И попалась им навстречу Коровья Смерть в виде старикашки с сумой. Свет луны был тусклый, но они тотчас поняли – кто это, забили старичка до смерти.

Скот в селенье дохнуть перестал, а старичка-то, Коровью Смерть, то есть, закопали далеко от слободы и в могилу вместо креста вбили осиновый кол.

Всё бы ничего, только один казак из деревни Казанки услышал про это дело, сказал, что ходил тут меж дворами старичок-бывальщик. Люди любили его на ночлег пускать, ласков был и бахарь отменный. Сказывал и про Анику-воина, и про Рахманов египетских, всякое такое прочее. Не его ли вы, бабы, забили сдуру? Что-то ноне не ходит старичок тот по деревням.

Верхнеслободцы сказали тогда казаку, что старичок-то бахарь в какие-нибудь иные края наладился, они ведь, калики перехожие, не любят долго на одном месте толочься. А казак им:

– Может, оно и так, а может, оно иначе. Старичок вроде ни в какие дальние края не собирался.

Напоили казака вином, а он и говорит:

– Дешево не отделаетесь, соберите для меня миром двадцать ефимков, чтобы я век молчал.

Стали верхнеслободцы торговаться. Сговорились на десяти. Только ты, мол, казак, больше с нас ничего не спрашивай и про все забудь.

Так-то оно так, только покоя почему-то не стало. То девку родимчик забьет, то парень в постелю по ночам мочиться станет. А в 1636 году на Томе-реке такой ледяной затор сделался, что всю слободу по самые крыши залило. Вот так вам старичок и отрыгнулся! А вы думали, что? А ведь о наводнении и домовые предупреждали, веля собакам непрестанно лаять да рыть ямы возле дворов.

Весь свой скарб все же успели попрятать на чердаки али утащить на высокие места, на гору к самому Синему утесу. Вода-то сперва помаленьку прибывала, ставили мерные вешки, Богу молились, на лучину шептали.

Семка в долбленой лодчонке перевозил к горе узлы, горшки, корзины с добром, сундуки с платьем. Лошадей и скотину разместили на горе во временных загонах.

Помог Семен и Устьке с матерью их добро на гору перевезти. И надо же было случиться, что в лодке татарской долбленой сделалась течь, а вода – ледяная. Устька промочила ноги и заболела. На горе, в шалашике, сделанном на скорую руку, лежала в беспамятстве. Над ней причитала мать. И Семену так жалко стало подругу своего детства! А ну как умрет?

Взнуздал Семка коня и погнал на заимку к стрельцу Ипату. Был он неизвестно за что сослан в Сибирь. Мужчина ражий, голосом громкий. Грамотной.

Поселился Ипат в лесу, на отшибе. Его бывало спрашивали:

– Не боисси?

– Боюсь черта да бога да людей немного, а вообще-то я стрелец, хоть в поле, хоть в лесу, любому басурманину башку снесу!

Дом его на заимке был рублен из толстенных лиственниц, отделан кедром, целебным древом. Тын был, что твоя крепостная стена. И пасека у Ипата, и огромное поле, и даже маленькая своя мельничка на ручье.

Повез Семка Ипата в Верхнюю слободу. Осмотрел Ипат Устинью, лоб ощупал:

– Внутренний огонь у неё. Надо развести порошок семи трав толченых, вот он в туеске. Вот на листке – молитва, с молитвой давайте пить теплый отвар…

Прошел Ипат по горе, осмотрел залитую водой слободу и похвалил:

– Место под церковь выбрали правильно, её на холме заливать никогда не будет. Достраивайте быстрее, Господь вам в помощь.

Уехал из слободы Ипат. А дня через два и вода сошла. Солнышко пригрело, и на вспоенной половодьем земле травка буйно зазеленела. И Устька очнулась, на поправку пошла.

А мир Господень чуден в Сибири весной. Все наливается соком, спешит зацвести, дать завязь, чтобы успеть за короткое лето и плод вырастить.

Мужики дышали смоляной стружкой и ветром, рубили дерево, стружка летела, как тонкими кольцами завивалась. Сподобились вскоре церковь и под крышу подвести.

Написали в Тобольск-город архиепископу Герасиму, так, мол, так: храм есть, надобен поп-батюшка. К зиме ответ пришел: слободка маленька, попа не ждите, ему там руги-прокорма не будет.

А без молитв в божьем храме жизнь-то не та. Не успели убытки от наводнения подсчитать, в летнюю жару пожарище случилось. Хорошо – река рядом, а то бы все село сгорело. Но и трех домов жалко.

Недороды стали случаться.

Вспомнили тогда слобожане убиенного старичка. То ли это Коровья Смерть была, то ли в самом деле невинную душу загубили. Грех-то жить и не дает, и отмолить его негде.

Нашли могилку старичка, осиновый кол вытащили, поставили скромный крест.

Подумали, подумали и поехали стрельца Ипата в попы звать. А что же делать, если архиепископ отказал им?

Ипат отказывался, а потом, подумав, согласился. Оставил за себя на заимке хозяйствовать старшего сына, Ермолая.

Как приехал Ипат в слободу, первым делом из кисы своей посыпал на выделенном ему участке и возле церкви землицу, взятую им еще из Москвы, когда его оттуда высылали. Часть этой землицы он прежде на заимке высыпал, а остатнюю – тут. Посыпал да сапогом притопнул:

– По своей земле хожу, по московской!

Поповский дом строили всей слободой, потому и встал он быстро.

Для церкви каждый что-нибудь да принёс: кто воску ярого, кто икону, кто свечку.

И почал Ипат службу вести чинно, благолепно, как подобает.

И окропил Ипат слободу, чтобы меньше дьявольских страхов тут водилось. И лечить мог, и грамотки челобитные писать. Лучшего попа-батюшку и придумать нельзя. И полюбили крестьяне отца своего духовного, всякий день за советом шли.

Устинья нередко поглядывала на церковь да вздыхала. Бывало пойдет с серпом, травы резать, а Семка ненароком рядом оказывается. Рядышком стоят да молчат.

А дело было такое. Лавочник местный Андрон Веников Устькину мать в кабалу взял. Муж-то помер, коня нет, недороды случались. Семка помогал по-соседски, да конь-то у Тельновых один.

Андрон Веников давал в голодное время Федоре в долг то ржицы, то соли, то мясца кусочек. Давал-то с добром, да всё записывал, и Федору руку прикладывать заставлял. Может, лишнего немало приписал, разберись, поди.

А недавно пришел к Федоре с младшим сыном Кешкой и говорит:

– Должна ты мне много. На полста ефимков набрала всего. Но если хочешь, ничего не будешь должна, а сам я у тебя по уши в долгу буду.

– Как это так? – спросила Федора, хотя отлично поняла, к чему лавочник клонит.

– Отдай Устьку за моего Кешку, и в расчете будем.

– О том надо Устьку спросить, против её воли я не пойду, она у меня одна, как сосеночка на утесе.

– Спрашивай да побыстрее, – сказал Андрон, – если же отказ, так долг сразу же верни.

Вот и встретились теперь Семен с Устькой вроде случайно, а думы их об одном. Семен молчит-молчит да и скажет:

– Что же делать нам? Спрашивал я батяню, нет у нас таких денег, чтобы с Андроном рассчитаться. Что делать – ума не приложу, хоть в воду с обрыва бросайся.

Устька смотрит на него, смотрит, и улыбка лицо озаряет:

– А помнишь, Семка, детишками были, ты меня калекой признал, не-то, мол, у меня отболело что. Так на что я тебе, такая… увечная?

– Ну уж ты, Устинья, скажешь, что мы тогда понимали? Оно смешно-то смешно, да все одно – невесело. Как же я без тебя буду?

Устинья не меньше Семена переживала да вида не показывала.

Гадала. Вышла раз на рассвете с первым куском во рту, первого встречного спросила: не придумает ли какое-нибудь имя. Мужик почесал затылок и сказал:

– Авдей!

А какой Авдей? В слободе лишь один Авдей и был – дед столетний. Потом воск в воду лила, получилось невесть что. Возле церкви ночью голоса слушала. Не было голосов, только утки где-то крякали да мыши в соломе шебуршали.

А однажды пришел к Федоре и Устинье поп Ипат и сказал:

– Ведаю вашу печаль. Я отдам ваш долг Андрону, а Устинья с Семеном мне потом потихоньку все выплатят. Будут робить, Бог поможет.

– Да ты как про нашу заботу узнал? – удивилась Федора.

Ипат погладил бороду:

– Птичка летела, слезинку уронила. А как по любви женятся, так ангелы в небесах поют, радуются…

Осиновая чешуя на маковке церкви от дождя покраснела. А Устькины губы – еще краснее. Отзвонили Устьке и Семке колокола, отвеселилась слобода Верхняя, за исключением разве Андрона и Кешки.

Ангелы в небе говорили:

– Споём! Споём!

А Семка да Устька остались вдвоем.

Раздевал Семка свою Устьку дрожащими руками. Сердце прыгало, вздрагивало, как зайчишкин хвост. А в глазах ходили круги, словно он долго смотрел на солнце.

Обнаженная Устька лежала перед ним, как золотая долина, полная невиданных цветов и райских благоуханий, да показалось Семке, что и сами райские плоды лежат перед ним.

И много раз в эту ночь они умерли и воскресли вновь, удивляясь: как это до сих пор они могли жить отдельно друг от друга?

Утром Устька капризно сказала:

– Сем, а разве нельзя, чтобы мы всегда были соединенные?

Семен, полушутя, ответил:

– Да я бы и рад, но кто будет хозяйство ладить? Ну, не хмурься, ночь-то ведь всегда будет наша…

 

3. ЗА МНОГИЕ ВОРОВСТВА

В опалу попасть не так уж и трудно. В 1644 году в город Томский был сослан патриарший стольник Григорий Плещеев-Подрез.

Знатного рода был молодец: Плещеевы и Плещеевы-Басмановы бывало с одного блюда с царями вкушали. Бывали они и воеводами в разных городах, бывали советниками царей, служили посланниками в дальних странах. Григорий сам служил в Литве, видел и Данциг, Кёнигсберг, и Лондон, иохимталерами, а попросту – ефимками – сорил в заморских кабаках.

Знал Григорий многие иноземные языки. В чужих краях познакомился с алхимиками, чернокнижниками, волшебства у них всякие выведывал. Пытливый. Но не нашел таких, чтобы могли медь в золото обращать, разным мелким хитростям только и научили.

Патриарх Иосиф стремился получше укрепиться. Только что были смуты великие, и царь Михаил Федорович опасался всякой шатости. Иосиф написал поучение, остерегая народ и бояр от пьянства, непотребства и всяческой ереси. Пригрозил патриарх россиянам страшными карами на том свете, царь обещал то же самое на свете этом.

Однажды патриарх, оставшись один на один со своим стольником, напомнил вдруг, что служил Григорий Плещеев в Литве с одним человеком, который теперь в Тайном приказе обретается.

– Нам ведомо, – сказал патриарх, – что ты с ним вместе вино пьешь, да оба вы блуду предаетесь. Грех твой велик. Но ты можешь послужить святой церкви, узнавая у этого человека касаемое церковных дел. Они там иногда замахиваются даже на престол Господень. Ты отмолишь свой грех, если будешь хорошо исполнять мой наказ.

Плещеев дернул плечом, вскочил и выкрикнул:

– Ярыгой хочешь меня сделать? Грехами попрекаешь? Ты-то и рад бы согрешить, да нечем!

Сказал сгоряча и тут же пожалел о своих словах. Побледнел Иосиф. Хорошо еще, что никто таких слов не мог слышать. Глухо сказал патриарх:

– Выгоню в шею, палачам сдам.

Григорий в очи его уставился, руку вперед простер, пальцами щелкнул:

– На три дня язык твой отсохнет! Еще пристанешь, вовсе языка лишу!

В гневе и изумлении вышел из палаты Иосиф, идя в опоки, всем молча кивал. И три дня после этого не принимал патриарх ни ближних, ни дальних, всем молча указывал на порог. Возьмет книгу какую или пишет что, а сам мыслит одно: а ну как голос через три дня не вернется? Какой же патриарх – без голоса? Слепому – еще можно, а без языка – никак.

Однако голос через три дня возвратился. Обрадовался Иосиф несказанно и к царю для беседы пошёл. С великим пылом стал просить царя, дабы отправил Григория Плещеева-Подреза не медля ни минуты, и непременно как можно дальше!

Царь видел, что патриарху не по себе, видать, сильно насолил ему Гришка, молодежь нынче пошла нрава дикого, это так, но спешка зачем? Не лучше ли всё дело подробнее расследовать? Может, Плещеев-то Григорий связан с кем, мало ли что открыться может? Тут такие могут быть заговоры и воровства, что и не подумаешь. Патриарх же концы отрубит… Но Иосиф настаивал: отправить немедленно в ссылку, и всё тут!

Михаил Федорович попросил всё обсказать поподробнее, все же знатной фамилии человек, заступников много найдется, жалетелей, как да за что?

Патриарх шепотом сказал царю, что Гришка, да, блудит, но и волшебством иноземным балуется. Следствие? Пока суд да дело, он и на царскую семью порчу наведет. Лучше уж – подальше заслать, да и побыстрее!

Понял царь, что патриарх чего-то не договаривает, но и то понял, что зря старец просить не стал бы.

Издал царь указ, в коем сказано было, что ссылается Григорий Осипов Плещеев-Подрез «на вечное поселение в город Томский за многие воровства. На месте поселения держать его за пристава, а буде учинит какое новое воровство, взять в железа и посадить в тюрьму…»

Так блистательный вельможа был отправлен в дальние, дикие края. Почти два с половиной месяца по зимним дорогам с обозами, с казаками, с крестьянами-переселенцами, прочим ссыльным людом.

Дорога не столько утомила, сколько удивила своей протяженностью. Спал он в любой кибитке хорошо, ел, что придётся. И прибыв в Томский, сразу же пошел сказаться воеводе.

Воевода Семен Васильевич Клубков-Масальский встретил Григория с любопытством и не по-злому. До Бога – высоко, до царя – далеко. Ссыльные в Томском не в диковинку, а этот – на особицу. Родовитый, и много чего про дворцовые дела знает. Выпытывал Семен Васильевич: как здоровье царя, что – патриарх, кто нынче в чести, а кто – в опале.

Сам воевода уже жил предполагаемым возвращением в Москву. И как бы примеривал её вновь на себя. Отвык. Теперь потихоньку отправлял накопленное в Сибири добро в Москву да в свои деревни.

Город Томский был немалый уже. Кроме крепости в нагорной части да острога имел он еще три посада да два монастыря. Правда, в 1563 году крепость и острог сильно повредило пожаром, новому воеводе достанется обновлять башни и стены.

Семен Васильевич заглянул в грамоту с царским указом. Вслух прочитал Григорию о том, что велено его держать за пристава, а в случае чего, и в железа ковать, в тюрьму прятать. Улыбнулся воевода:

– Не стану тебе пристава давать. Сегодня ты в опале, а завтра, может, поважней меня станешь. Скажи своему вознице, чтобы отвез тебя в посад, именуемый Уржаткой… У ржи людишки поселились, от этого и название пошло.

Скажись там попу Борису, который в церкви Святого Благовещения служит. И благословит, и жилье сходное подыщет на первое время, а там и сам оглядишься. Да возьми Бориса в духовники, да не подведи меня, я ведь к тебе – по-свойски.

– Тяжек крест, а надо несть! – отвечал Григорий. – Но опять же муха обуха не боится! От большого ума досталась сума, а между слепыми и кривой – король! Спасибо, воевода! Попробую в Сибири пожить. И здесь люди живут. И всякий кулик на своей кочке велик!..

А воевода подумал, что поп не хуже пристава приглядит, да и Гришка не в обиде будет.

Вечером того же дня поп Борис Сидоров да Григорий пили у попа в доме доброе церковное вино. На столе в оловянных и деревянных блюдах были отварные стерляжьи головы, медвежатина, зайчатина, вяленые язи, копченые чебаки, соленая колба – известный сибирский победный лук, В туесах была клюква с медом.

– Край богат, народ не ленный, – говорил поп Борис, – но есть и вороги, и разбой.

В избе у попа было много оружия. Над лежанкой, крест на крест, висели дорогие русские и трухменские сабли, у входа в горницу в углу стояли копья да алебарда, на лавке разместились пищаль да кожаные мешочки со свинцом и порохом.

– Так живем! – сказал поп, перехватив взгляд гостя. – Кыргызцы, колмаки и прочие басурмане почитай каждый год с войной набегают. И всегда как гром среди ясного неба, хотя и есть караулы, разъезды, заставы. В городе, на горе, спокойней за стенами, за острогом. Там – главная казачья сила, стрельцы, пушки на раскатах. А здесь-то тревожней жить. Налетят неруси раскосые, посевы повытопчут, скот угонят, зазеваешься, так и самого в полон уволокут, а то и жизни лишат. Что, дьяволы, делают? Если острог – не по зубам, так стрелы с огнем в посад пущают, сколько раз горели. А добро-то годами наживаешь, горбом своим.

– Но – простор! Пусть весна до нас добирается на месяц позже, чем до Москвы, пусть осень приходит на полмесяца раньше. Но, слава богу, заморозки редкие, рожь поспевает, репы, морквы, луку, капусты – всегда в достатке. Борть есть, а кто и ульи ставит. Мёд свой завсегда. А уж про дичь да рыбу, грибы да ягоды и говорить нечего, только не ленись…

– Ты бы, Григорий Осипов, о патриархе рассказал, ведь сподобился при самом служить.

– Что тебе сказать про патриарха, поп? Хоть и церковь близко, да ходить склизко. Сила после царя вторая. Но и патриарх – человек. Борода-то апостольская, да ус-то диавольский. Не всяк монах, на ком клобук. Церковь-то грабит, а колокольню кроет, чтобы звону больше было… Погоди-ка, достану из сумы книгу, будет тебе на память подарок… Вот, «Книга кормчая» называется, сиречь – поучения и собрания церковных канонов, патриархом Иосифом писанных.

– Достойное и богоугодное чтение! – сказал поп Борис, принимая подарок.

– Ну рад, что угодил. Ты меня полюбишь, так и я тебя полюблю. Сейчас я нищий, к пустой избе замка не надо, это так. Но всякое худо не без добра. Не радуйся нашедши, не плачь потеряв. Сам я заварил кашу, сам и расхлебаю. А уж вернусь в Москву, так о тебе не забуду, быть тебе в митре, так и знай.

– Ну уж, нашими-то лаптями да щи хлебать! – воскликнул Борис. – Там, на Москве, на каждое такое место по тыще своих найдется…

Но все же слова Григория заронили в душу Бориса надежду. Знакомство с Григорием могло обернуться в будущем толчком к подъему на недосягаемые вершины. Такое тут уже бывало. Сегодня он – ссыльный, а завтра у него государственные вожжи в руках.

Гостевание кончилось. Вышли во двор, где стоял возок Григория. Поп махнул вознице, чтобы следовал за ними.

Снежок был рыхлый, в воздухе пахло весной. Улочки посада кривые, в каждой избе окна были только с одной стороны, и требовалось, чтобы все они смотрели на храм божий. Окна были вырублены высотой в бревно, а шириной в локоть, напоминали бойницы и на ночь задвигались досками. Каждый двор с сосновой избой и осиновой баней был обнесен частоколом.

Над избами возвышались резные деревянные дымницы. Редкая изба топилась по-черному, означало это, что жили там только что прибывшие их центра Руси крестьяне-переселенцы, привычные так топить. Считалось, что березовая копоть спасает от всякой заразы и комара гонит. Томичи же били большие русские печи из глины, которую бутили камнем, выломанным на берегах Ушайки. Выкладывали многоколенные дымоходы, ставили высокие дымницы.

Многие дома имели окна со свинцовыми ромбическими рамками, в каждый ромб было вставлено небольшое красное стекло. В такое окно глядишь, и словно тепло от него идёт. Были окна и со слюдой вместо стекла, либо с рыбьим пузырем, или просто с промасленным холстом.

Поп Борис провел Григория к добротному дому с двумя красными окнами.

– Вот в какой хоромине тебя поселяю! – не без гордости сказал поп. – Дом тут ничуть не хуже моего.

Григорий подумал о том, что человеку не так уж много надо, если ничего лучшего в своей жизни не видал. А он-то бывал в покоях царских и патриарших, в чужих странах в королевских дворцах и замках бывал, Не с олова ел, с золота да серебра. Обхождение знает, манеры. А здесь и конуру собачью дворцом почитают.

Замерзшее озеро поблескивало льдом. Вдали на горе еле угадывались башни Томского города. Свет горел лишь в двух-трех домах: экономили лучины да свечи. На въездной башне мерцал фонарь, возженный дежурившим там казаком. Посадские стены покосились, оторвавшаяся плаха скрипела на ветру.

Что-то тоскливое подступило к сердцу Григория, но он встряхнул головой. Заслали? Пусть! Ну погодите, гиперборейцы!

Целовальник долго не отворял, между двойным тыном заходились в лае собаки, чувствуя чужого человека. Наконец, узнав голос попа, целовальник стал отстегивать многочисленные крючки и щеколды.

Узнав, что к нему на постой ставят бывшего патриаршего стольника, целовальник Еремей заахал и заохал. Дом – не ахти какой! А так, отчего и не принять? Горница свободна, Бог детей не дал, просторно.

– Много свечек жжешь, мало в постели стараешься! – пощекотал брюшко целовальника поп Сидоров.

Дородная жена целовальника поклонилась пришедшим в пояс, едва не коснувшись рукой пола, с интересом, исподлобья взглянула на незнакомца:

– Может, откушать изволите?

– Отужинали уже, – отвечал поп Борис, сказал целовальнику, чтобы устроил Григория получше, и стал прощаться.

Целовальник рассказывал про свою трудную жизнь. Пропивают все до нательных крестов. Выпьет на крест золотой, а в заклад дает медный. А он не своим вином торгует, царским, смотреть надобно, аки орел с вершины, за каждым питухом, чтобы за каждую чарку было заплачено, чтобы никто самосадное вино в кабак не тащил.

Когда «лысый орел» назвал цену за постой, упомянув, что кошт в Сибири дорог, Григорий сказал:

– У меня, брат, одна рука в меду, другая – в сахаре. Я служил семь лет, выслужил семь реп. Хожу хоть и в латаном да не в хватаном. Ем мало, мне натощак и в рот ничего не лезет, только рюмочка каши да чугунок вина. Много с меня не проси, помни притчу – на Руси жернова сами не едят, зато людей кормят. К тому же мы с тобой дальняя родня: ваша Катерина нашей Полине двоюродная Прасковья. И еще знай: черви, жлуди, вини, бубны, шин-пень, шиварган! Этого тебе пока что хватит. Остальное после доскажу. А теперь давай мне постелю, никогда прежде ночью не спал, а нынче почему-то захотелось.

Еремей лоб морщил, моргал глазами, соображал. Ничего не понял. И решил пока не спорить.

Возница внес дорожный сундук Григория, да потом еще второй – поменьше, и третий, вовсе махонькой. Григорий этот третий сундучок отпер, убедился, что все скляницы с мазями, притираниями, бальзамами остались целы, они были переложены для мягкости мешочками с целебными травами.

Григорий засунул малый сундучок под свою лежанку, прилег не раздеваясь, и сразу же захрапел.

 

4. ЭТО Я, ГУРБАН!

Подсохла глина на горе за Уржаткой. Гора эта была не столь высока, как та, на которой взметнулся город Томский, но тоже изрядная. И сосны росли на той горе, и лиственницы, и озера были, и поляны, на которых летом татары ставили свои юрты. По склонам росло много калины, рябины, шиповника, боярышника. Со склонов водопадами падали ручьи и речушки.

Как только подсыхала весной глина, уржатские парни да девчата говорили:

– Айда топтать Гурбана!

Поднимались на гору, на ровное место, и на виду всей слободы жгли костры, водили хороводы, затевали игры в бабки да в мяч. Мелькали разноцветные сарафаны, пестрые рубахи, играли домрачи, гудели дудошники, бывало, что и в заслонки стучали. Старики на завалинах плевались, мол, молодые беса тешат, мол, в наше время такого не дозволялось. Но это было завистью к юной силе. Ворчали беззлобно.

Наступал Иванов день, и на закате солнца парни и девки пускали с горы обручи, обмазанные дегтем и пухом, сперва поджигая их. И катились огненные колеса до самой Ушайки-реки. И шипели, упадая в воду.

«Топтать Гурбана», все ли знали, отчего такое присловье пошло? Только древние старики вспоминали, что был такой богатырь, погиб он в битве невесть когда и невесть с кем и похоронен на вершине той горы в золотых доспехах, со всем богатством своим. А где его могила – забылось среди прошедших веков.

В тот самый солнечный денек, когда молодые уржатцы вылезли на гору «топтать Гурбана», приехал в канцелярию к воеводе князец Тоян-второй. Сын того самого Тояна, который просил в здешних местах поставить русский город.

Семен Васильевич встретил князца приветливо, радостно вышел навстречу из-за стола, сделал несколько шагов, обнял, троекратно поцеловал.

Тоян был красив, правильные черты лица, большие глаза, почти без раскосинки и чуть навыкате. Если бы не одежды татарские да подбритые особым способом усы и бородка, совсем бы русский человек.

Воевода пригласил князца присесть на лавку, сам занял свое место в резном кресле, за которым можно было видеть на палке деревянного льва, стоящего на задних лапах. Эмблема воеводская. На стене висела кольчуга Ермака, на столе помещалась деревянная фигура Николая Чудотворца, скорого заступника за всех плавающих и путешествующих. Сей держал на левой длани город, с башенками и церквями, а в правой – сжимал меч. Еще на столе стоял ларец, искусной работы, где была печать. Грамоты и указы, свернутые в трубки, лежали на полке.

Тоян поклонился изображению Чудотворца, прижимая руку к сердцу. Потом подробно и уважительно расспрашивал воеводу о его здоровье и здоровье его родных. Воевода в свою очередь спросил о здоровье Тояна и его близких. Затем сказал:

– Говори, князь, прямо, не томи, нам известна твоя вежливость, да уж, видно, допекли, раз пришел ко мне.

– Ты видишь сквозь стены, – отвечал Тоян, – некоторые твои люди меня удивляют. Они захватили озеро под моим зимним городком, ставят там ловушки на зверя и птицу, моих же людей изгоняют и калечат.

Озеро это испокон веков зовется Тояновым, они же называют его теперь Нетояновым, или Нестоянным. Что измыслили? Понимаю, что это – без твоего ведома.

А еще, воевода, твои люди с Колмацкого торга моих людей сбивают. Почто это? Мы – здешние, мы тут и до прихода русских торговали. А теперь многие наши ездовую повинность несут, а иные так даже и в казаки поверстаны. Нам без торга не жить, нас не отталкивать надо, а вперед пускать.

Кстати, насчет Колмацкого торга. Мои подданные там не только торгуют и меняют, а еще и новости узнают. То, чего вам бухарцы и колмаки никогда не укажут, нам будет точно известно. Так что от торга нас отлучать, вам и расчета нет… Не скрою, после смерти хана Басандая многие людишки в здешних юртах остались, которые вражеским лазутчикам подсказывают, когда, где и что лучше взять. За каждым не уследишь. К могилке Басандая на берег Томы нынче многие наезжают…

Тоян чуть улыбнулся:

– То ли бор нашептал, то ли река напела, а только известно, что нынче собираются на Колмацкий торг враги напасть. Идёт по стойбищам говор, что от колдовства вымрет город Томский, сам понимаешь, что неспроста это.

– Спасибо, князь, что подсказал, а только и мы не даром хлеб царский едим. Наши лазутчики тоже кое-где есть. Охрану уже усилили. И все же за дружбу и привет земной поклон тебе, авось и мы тебе когда-нибудь сгодимся…

Вскоре пришла такая пора, что солнце взъярилось. Мудро это придумано и не нами. Бывает пора холоду, а бывает и – теплу. И перемены эти делают жизнь веселее. Вечное лето, как и вечная зима, быстро бы надоели. А так – всегда что-то новое.

Прогрело солнышко омуты речные и озерные до дна. До кипения нагрело речку Ушайку. Только с великой рекой Томой не управилось, больно глубока, быстра и холодна эта река. Рождает её алтайский ледник, и тысячи холодных подземных ключей питают её.

По жаре и Колмацкий торг открылся. Ехать к нему из Томского города, через мельничный мост, через Уржатку, да низом мимо Юртошной горы, мимо многих озер, стариц и проток. Дале – вид на огромную скалу, о которую Тома с разбега разбивается, делает поворот, крутит воронки, успокаивается ниже скалы. Там и перевоз.

На левом берегу огорожено прочным тыном огромное пространство, и чего там только нет! Люди – какие! Иной чернее печного горшка, только зубы сверкают, ни один толмач его не поймет, а тоже – человек! И баба у него, хотя и аспидного цвета, а дитенка к себе прижимает, и тоже совершенно черного. И видно, что не отмыть их никаким мочалом. И не жарко ему, даже палатку не натянет, сидит, ноги калачом свернет, а на голове цветное полотенце намотано. Иной серьгу, не то чтобы в ухо, в нос вденет, и радуется. В нос! Как казаки в Украйне волам вдевают. Но – торгует! Парчой златотканой, шелком, муслином, кисеей – воздушней утренней дымки над озером. Чернеными серебряными кувшинами, перстнями из поддельного золота.

А товару на торге! Таможенник-тиун писать в бумагах устал. «Оконечны слюдяныя, ложки карельчаты, колпаки с крашенинами, шубы бараньи, косы-горбуши, огнивцы железны, мыла костромския, ножи ярославския, свечной воск, гребни роговыя, гужи моржовыя, скобы судовыя, топоры чукрии с черенем…»

Пиши, служивый! Запиши ясашных со шкурами лисиц и песцов, соболей, белок, мужиков с кедровым орехом, репой, зерном. Или немцев вон тех. Сидят под пологом, пузырь со льдом у них, в квасок ледышки подбрасывают, пьют. И товар солидный: голландское полотно и нити, певучие малые зазвонные колокола.

Запиши верблюдов. Их нынче пришло двести голов. У которых – один горб, а у иных – так и два. Ну, не издевательство над скотиной? Не зря она губу отклячила.

Наваливают на верблюда поклажу больше, чем он сам. И, говорят, при этом он может без воды жить полмесяца и без еды – месяц. Тут станешь горбатым! А еще с этих верблюдов шерсть стригут, чтобы кошмы катать, а верблюдиц еще и доят.

Китаец опилки жрёт, в рот горящую бумагу суёт, изо рта огонь идёт, веером в ухо ветер гонит – поддувало! Ах, чтоб этого китайца разорвало!

Ребятишки продают сбитень, сваренный на меду, с добавлением травки – шалфея.

А вот – важня. Весовые меры здесь – кантыри. Тиуны, ямцы, берут со всякого товара десятину налога. Гири у торговцев проверяют. Кто с обманной гирей станет продавать, тому по царскому указу сии гири на шею прикуют, навечно!

На двух высоченных башнях, в которых ворота, сидят казаки, следят: а что на торге и вокруг него делается? Стены высоки, ворота открыты так, что зараз больше одного всадника не въедет, пешие тоже, чтобы шли по одному.

Какой-то угрюмый, с глазом огненным, сторговал у бухарца жеребца, кису свою развязал, высыпал бухарцу деньги в шапку.

– Ну, уртак, твое добро! Посчитай-ка серебро!

Бухарец считать начал:

– Бир таньга, еке таньга!

А этот покупатель коня своего плеткой – хлесь! Вылетел в ворота и быстрей молоньи помчался. А в шапке у бухарца серебро враз обратилось в черепки. Вай-вай-вай! Крик по торгу прошел.

Казаки кинулись за злодеем скакать, уж и кафтан ухватили его, а он мяукнул да гаркнул басом:

– Я – Гурбан!

И исчез.

А через день баба в Томском младенца приспала. Говорит:

– Снилось мне, что младенец мой черный весь и верещит так: «Я Гурбан, Гурбан, Гурбан!..» Вот испугалась я и придушила его…

А еще через день было. Казак дежурил возле всполошного колокола на башне. Вдруг в ухе заскреблось, зазвучало, словно жук в него залез какой:

– Бурлы-мурлы! Бурлы-мурлы!

Казак схватил фляжку, голову набок наклонил да в ухо вино залил. Думал – затихнет, а в ухе-то ка-ак гаркнет:

– Это я, Гурбан! Мне от вина худа нет, бурлы-мурлы, мне только веселее!

Казак с перепуга в колокол ударил, заметался народ:

– Али горит, али напали?

Казаки на башнях на дорогу глядят: пыль, всадники, стрелы свищут. Развернули стрельцы пушку и по дороге – шарах! Пыль заклубилась, собаки в визг ударились. Колокола в церквах зазвонили, люди с полей домой кинулись. Скотина ревёт, калитки железными цепями гремят, кто-то из самопала пальнул, кто-то с крыши свалился.

– Запирайте ворота! Опускайте решетки!

Воевода на главную башню влез, немецкую зрительную трубку к глазу приставил, посмотрел, встряхнул трубку, еще раз глянул:

– Ни хрена нет!

Воевода белоснежный плат из кармана достал, трубку протер, в разные стороны смотрит – нигде, ничего. И вдруг в трубке зрительной глаз, черный, раскосый, подмигнул и в ухе воевода противный голос услышал:

– Это я, Гурбан! Ты не воин, а чурбан! Хи-хи-хи!

Воевода трубку немецкую о землю брякнул, плюнул на неё. Ухо пальцем поковырял и сказал:

– Сие все от жары блазнится. Впредь на дежурстве в карты не играть, вина не пить, караулы менять в два раза чаще. Не исполните – кнута отведаете. А который стрелец переполох сделал, у него из оклада вычтем!

И поехал воевода холодной водой обливаться, пить со льда квас, по новейшим немецким рецептам настоянный.

В это же самое время на север от Томского города, в часе ходьбы от него, в монастыре в устье Киргизки-реки, куранты заиграли не то, что надобно. Обычно они играли «Коль славен Господь во Сионе», а тут забористую такую басурманскую мелодию затарабанили: «Они были бы там, мы были бы там!» Словно бубны в частом ритме стучат. И в ритме мелодии этой козлиный голос поёт: «Я Гурбан, Гурбан, Гурбан!»

Игумен, старец Варлаам, настоятель, летописец, золотую цепь патриарха Константинопольского имеющий, поначалу подумал: не дурачится ли кто-либо из иноков? Глянул, а циферблат часов крутится в обратную сторону. Горе!

Послали конного в город за мастером-немцем, хоть и не православный он, да в часах понимает. А часы свое долдонят:

– Я Гурбан, Гурбан, Гурбан!

Противно было слышать это. Она и речка-то здешняя Киргизкой зовется потому, что в прошлые года навалились здесь кыргызцы на монастырь, обложили обитель, а стены слабые были.

Тогда монахи, которые помоложе, усадили старцев в большую ладью, дали им Казанскую икону с изображением Божьей Матери. И держал самый старый эту икону, сидя на носу лодки. И пошла лодка сама собой из устья Киргизки и далее – против течения реки Томы. И зашла потом лодка в устье реки Ушайки и по той реке приплыла к Ушайскому озеру, где бревенчатая пристань. И сошли старцы на пристань, поя хвалу Господу, и подмоги монастырю просили.

Помощь опоздала. Разграбили киргизцы монастырь и сожгли.

Погибло в битве за монастырь семьдесят молодых иноков. Не о них ли молятся нынешние монахи? Не о них ли чистой печалью печалуются? А тут – на тебе – Гурбан!

Осенил отец игумен часы крестным знамением, они и вовсе остановились. Зато и тарабарская музыка умолкла и голос противный исчез.

А вечером того же дня на Юртошной горе колмаки да бухарцы сидели, в юртах с ними был тайный мурза, одетый простолюдином. Сидит, ноги калачом, холеную бородку поглаживает. Кумыса надулся, аж пузо свисает. «Яхши-болсын!» – говорит.

Тайное сборище. Но двое там, с вида нерусские, да под татарскими халатами у них кресты спрятаны. Может, их там за турков приняли: носы большие, глаза навыкате с красными прожилками. А были это – греки, Петр да Максим.

Лет десять назад они в Томском с казаками прибыли, которые их из туретчины вызволили. В домах они жить не захотели, в пещерах на склоне Воскресенской горы обретались. Скала отвесная, а в ней дорога рублена, а рядом – пещеры, с ручьями из них вытекающими. Там они и спали на соломе, пили из ручья, бороды не стригли, задубели.

Кто не идёт, всякий им копеечку либо корочку даст, помолитесь, мол, отцы, за нас грешных. А иному Петр и Максим натянутой веревкой дорогу преградят.

– Что, отцы мои, путь загородили? – удивится казачина.

– Брат, вернись, помирись с братом своим! – отвечают.

А казак-то и вспомнит: верно, согрешил, поругался. Заплачет, да и мириться пойдет.

Случалось Петру с Максимом болящих исцелять, советы мудрые давать. Звал их игумен Варлаам жить в обитель, отказались – видение им было.

И вот теперь сидели они в юрте той бесовской, а была она на самой вершине горы у Юртошного озера, заросшего красноталом, зверобоем, белыми и желтыми кувшинками.

Сидевшие в юрте ели халву, непонятные фрукты всех цветов. Съел Петр одну синюю грушу, и нос его тотчас принял грушевидную форму, басурманское кушанье крещеному человеку – яд!

Тут мурза хлопнул пухлыми ладонями, и вышел в круг с бубном главный шаман. На бубне, как на блюде, лежала горстка мухоморов. Он их брал губами и ел. Потом ка-ак ударил колотушкой в бубен, да ка-ак подскочил! И – айда плясать. Скакал, пока пена изо рта не пошла, тогда свалился и стал выкрикивать что-то на жабьем языке. А Петра с Максимом Господь сподобил, и поняли они всё. Предсказал шаман, что будет в Томском смута великая. Казаки и их начальники между собой передерутся. Так сделает шайтан по просьбе великого шамана.

– Ты хороший колдун, – важно сказал мурза, – но свары среди урусов и без колдовства случаются. А разве среди наших людей свар нет? Мне нужно такое колдовство, чтобы черная чума и желтая холера скосили жителей этого нечестивого города. Кто из вас, о достойнейшие из достойных, скажет, как это лучше и быстрее сделать?

И вышел тогда черный, густобровый и косолапый человек в халате желто-зеленом, как дыня, поклонился и сказал:

– Кабалистон-мабалистон! Джухры-бурдурухры! В этом городе баба намедни приспала младенца, я его выкопал и зажарил на вертеле. А теперь все сидящие здесь пусть съедят по кусочку и скажут: «Спасибо Гурбану!». Потом выйдем из юрты, и я покажу каждому место, где он ночами должен будет колдовать и насылать на проклятый город страшную порчу.

Петр и Максим побледнели: младенцами закусывать, это вам не синие груши есть, об этом страшно даже и думать.

– Я вижу, что вот этим двоим мое лакомство не по вкусу! – вскричал кривоногий. – Хватайте их, на них – кресты! Тот мне было в этой юрте муторно и душно, а я сначала никак не мог понять – отчего это!

Тут кривоногий зарычал, как два тигра сразу, а зрачок в левом глазу стал у него бешено вращаться. Как юла, пущенная малышом по полу избы.

Греки кинулись к выходу. Они побежали мимо Юртошного озера, обрывая одежду о кусты и запинаясь о камни. Бедные схимники чувствовали, что от погони им никак не уйти, они были немолоды, ноги в деревянных башмаках были все в свищах и язвах, сочились сукровицей.

Тогда Петр и Максим стали на бегу молиться, запели: «Спаси, Господи, люди твоя!»

И надоумил их Господь. И простерли Петр и Максим руки в стороны, как это в детстве ребенку снится, когда он растет, и почувствовали они, как неведомая сила оторвала их от земли и плавно понесла над Юртошным озером.

Преследователи завопили:

– Уйдут! Где лук и стрелы?

А Петр и Максим уже Юртошную гору миновали, над уржатским озером, над Благовещенской церковью пролетели, над домами, где спали поп Борис с домочадцами, над избой, где спал целовальник Еремей со своей женкой, да где в чулане лежала безропотная девка Палашка. Пролетели над полноводной Ушайкой, которая по-особому ворковала возле мельничных плотин да банных водозаборов. И плавно опустились они на дорогу, вырубленную в крутой скале возле самого их жилища. Слава богу, что сего полёта не видели ни стража, ни жители города: прилично ли людям летать аки воробьи в таком-то возрасте?

– Свят-свят-свят! – воскликнул Максим. – Страсти какие! Да, видать, не зря испытание вышло. Пусть они по-своему измышляют, а мы их – крестом да святым постом. Посмотрим еще – кто кого!

 

5. РЕБРО АДАМА

Кабак прикорнул возле посадских въездных ворот. Тут был казачий пост, стало быть, надежнее от всяких лихих людей оборониться. Все же – государево вино. В подвале солодёжни был лед и бочонки разных размеров. С улицы ход вел в помещение, где стояли прибитые к полу столы и скамьи из нестроганых досок. Столы обшаркали локтями, а скамьи задами, и они блестели как полированные.

Подавали тут вино, медок, да еще щи с непонятной требухой и жаркое из баранины, бывали и пирожки с горохом или с требухой, когда – как.

На двери, ведущей в кабак сей, был намалеван задорный петух, в лапе его была кружка, и по всему было видно, что Петя не раз уже эту кружку опустошил и наполнил, потому что он сильно косил глазом.

С внутренней стороны двери имели запорную цепь и целую дюжину щеколд и крючков.

В противоположном от двери углу, за выступом печи, был стол, в центре которого с глупой ухмылкой беспрестанно кланялся китайский болванчик. Стоило раз нажать пальцем, и – кивал полдня. За печкой была еще занавеска, закрывавшая проход в поварню, где целовальник Еремей да безропотная девка Палашка с дураком Федькой разливали вино в кувшины. Еще они откупоривали небольшие бочонки, которые ставились в центр стола, если гуляла компания.

Жена Еремея, Анфиса, хлопотала возле глинобитной печи. Палашка подала ей большую шкуру с лохматым хвостом и сказала:

– Вот, ободрала барашка.

Анфиса ухмыльнулась, сунула шкуру в топку, прикрыла дверцу топки.

– Разделай барашка побыстрее! – приказала она девке. – Требуху в щи брось, а мясо положи в лёд, захочет кто-нибудь баранинки, так пожарим.

– Может, подать чего? – обратилась она к Григорию Плещееву, выглянув из-за занавески. Григорий сидел за особливым столом, за печкой, в компании двух нерусей: Татубайки и Бадубайки. Оба – обедневшие князцы, удалились от своих племен в город, где превратились в людей, занятых вольным промыслом. Немножко торговали, а больше в кабаках сидели.

Оловянные кувшины были полны, оловянные стакашки то и дело наполнялись хлебным вином. Лазоревый кафтан Григория был расстегнут, из ворота полотняной рубахи выглядывал серебряный крест с жемчугами, лежавшими на волосатой груди. На бобровой опояске висел бухарский кинжал в кованых ножнах из серебра, штаны были коричневые, козлиные, а сапоги зеленого сафьяна.

– Из скольких частей состоит Адам? – Григорий отхлебнул из стакашка. – Из семи. Тело – от земли, кости – от камня, кровь – от Красного моря, чтобы шумела в радости и в горе, глаза же – от солнца, мысли – от облаков, волосы – от дыхания, а душа – от света. Её в Адама вдохнул Господь, и дал власть над всем видимым и невидимым, в водах, в горах, на земле и на небе.

– Из чего же баба состоит? – спросил Бадубайка.

– Ева изваяна из ребра Адама, она табаку и вину сестра. Сладка отрава сия, друзья, а и не отравиться – никак нельзя!

– Вот, хоть бы мою Аграфену взять… – заговорил Тишка Хромой. Его перебили:

– Пошел ты со своей Аграфеной! Пущай Григорий бает, больше нашего знает, у самого патриарха стольничал!

– Есть чего кушать, да есть кому слушать! – продолжил Григорий. – Рогатой скотины – вилы да грабли, хорошей одежи – мешок да рядно. То-то и оно! Нищий рад и тому, что сшили новую суму. Будь пьян водицей, а сыт – крупицей. Иуда сребреникам удивился. А после взял и удавился. Не гонись за богатством, а гонись за братством.

– Богатство тоже не помешало бы! – снова всунулся в речь Григория Тихон.

– Безрукий кису украл, голопузому за пазуху засунул, слепой подглядел, немой заорал, безногий догнал. Пропало богатство, осталось лишь братство. Когда это было? Когда корова пол языком мыла, случилось такое веселое дело, – собака над городом нашим летела, несла голубой сарафан на шесте, да звездочка свечкой горела в хвосте. Ни в нашей земле, ни в Литве, ни в ливонах, не видел я счастья в одежках червонных. А кроме свободы и доброго хмеля, не вижу я счастья на свете и цели.

– Эк, чешет, – вздохнул Тихон, – сразу видно, что – непростой… Давайте играть начнем.

– Ты и так у меня на полгода заигран, – отвечал Плещеев, – иди мне дом строй.

– Я крест ставлю, ты должен играть, вдруг я отыграюсь, почем ты знаешь?

Тихон дрожащей рукой метнул из стаканчика три черных кубика с белыми пятнышками. Выпало две тройки да одна шестерка.

– Одеяло алого цвету, ляжешь спать, а его и нету! – воскликнул Григорий, в свою очередь выбрасывая кости из стаканчика. Выпало три шестерки.

Григорий забрал серебряный Тишкин крест. Тишка бледнел, краснел, кусал губы и вдруг заорал:

– Дьяволу душу продал! И сам дьявол! У тебя шерсть по всему телу растет!

– Не косись середа на пятницу! Знаешь, что сказал монах? Мол, дернул его черт на свечке яичко спечь, а черт и говорит: «Да я сам такое впервые вижу!» Так что, милый друг, иди полы в доме стелить, да стели получше, а то вечером без опохмелки останешься.

Пошел Тишка, повесив голову, где ж ему было знать, что у Гришки – подменные фишки? В одну из граней кости свинец вделан, и всегда этот костяной кубик падает шестеркой вверх.

А застолье продолжалось. Кто-то предлагал игру, проигрывал, уходил, тут же являлись другие.

– В карты! – вскричал Татубайка. – В кости мне сегодня что-то не везет.

– А на что играть будешь? – поинтересовался Григорий. – Лучше квас сегодня, чем каша завтра. Вы мне долги в запись пишите, шелком вышивать рогожу, оно всегда – себе дороже. Слуг своих больше на кон не ставь, с них – ни плотники, ни в поле работники. Ты бабу свою на кон поставь.

Татубайка вскочил, ухватившись за рукоять кривой сабли.

– Не хочешь – не надо, тогда иди, не мешай играть.

– Ладно, ставь против бабы сто ефимков.

– Ты сам, со всем добром своим, столько не стоишь. Десять ефимков против.

Тут вскочил второй князец:

– Тоже хочу играть! Тоже бабу ставлю да лодку новую.

– Твоей лодке, Бадубайка, пятак – красная цена, да и баба твоя почти старуха, – сказал Григорий. – Да ладно, сдам и тебе, помни мою доброту. Против бабы и лодки – десять ефимков…

Григорий подвинул к игрокам стакашки с вином, в которое успел всыпать аглицкого порошка, за науку князцы должны платить. Бадубайка с Татубайкой от выпитого обалдели. Григорий отлично видел обратную сторону их карт в бронзовом зеркале, висевшем у них за спинами.

– Крыто!

Глянул Бадубайка, а с аглицкой карты аглицкий дурачок в колпаке с колокольцами ему язык кажет.

Анфиса в поварне дурачку Федьке сказала:

– Поди, еще собаку где-нибудь на петельку поймай да приведи, а то жрать не дам.

– Келяс селям! – сказал дурачок, думая, что говорит по-турецки. Хлопнул дверью. Минуты не прошло, а он вернулся уже «с барашком».

– Ты че принес-то, дурак! – заругалась Анфиса. – Дохлая! На какой помойке нашел?

Еремей сказал:

– Ладно, не шумите, пусть Палашка обдерет побыстрее да сразу на жаркое пустит, да перцу в мясцо поболе, пьяные не поймут, сожрут…

Федька получил в награду два пирожка с горохом.

Свечерело. Григорий смахнул карты со стола:

– Ну, князцы, пора и расчет держать. Сядем на коней, да – за бабами вашими, а потом и ко мне – в гости…

Вот и дом Григория. Недостроен, но в окна уже вставлены свинцовые вертикальные ромбы с толстыми красными стеклами. В центр каждого ромба вписан овал голубого стекла.

Из глубокого каменного подвала ход ведет на берег Ушайки. Усадьба на отшибе, в зарослях калины и шиповника. Ледники, склады, а ближе к реке – баня, большая и крепкая. Плотниками работали заигранные Григорием казаки да крестьяне. Руководил домоделанием немец по имени Васька Иванов, который до крещения прозывался Томасом Саксом. Томас-Васька курил глиняную трубочку и ругал работников:

– Сволтши, вори, дьюракк!

– Сам дурак! – огрызались мужики.

На каждого мужика Григорий имел кабальную запись, кого закабалил на месяц, а кого и на год, и грамотки закопал неизвестно где. В конце работы он наливал каждому работнику большую кружку самосадного вина, которое было куда крепче казенного, это и мирило мужиков с их подневольным существованием.

Томас выстроил баньку с тем расчетом, чтобы там можно было курить вино. Григорий велел добавлять в него красного камня. Вино обжигало глотку, это нравилось: пить, так уж чтобы глаза на лоб лезли.

В доме работали бабы: сбежавшая от крестьянства любительница веселой жизни да выигранная в кости нерусская полонянка.

Когда Бадубайка и Батубайка с женами вошли вместе с Григорием в его терем, была уже ночь. Бадубайка, увидев роскошь жилья, заволновался:

– Только ты к моей женке не лезь, она в работу проиграна.

– Да уж без работы у нас никогда не останется. А чтоб тебе не скучно было, с русской Маруськой познакомлю, хочешь?

– Ай, шайтан! Зачем так шутишь? – воскликнул Бадубайка. А самому очень хотелось поближе посмотреть на русскую Маруську. Григорий тут же вызвал её, она пришла с подносом, где разместился кувшин со стакашками. И неожиданно очень понравилась Бадубайке своей крестьянской дородностью. Бадубай был сам крупным, имел двойной подбородок и покатые плечи. Ему нравилось всё большое, а Маруська сколь копен наворочала, сколь снопов навязала, сколь зерна навеяла. Плечи так плечи, руки так руки, груди так груди!

Ясашные выпили принесенного Маруськой винца и сразу начали позевывать, оглядываться, ища – где бы прилечь? Лавок и топчанов пока здесь не было. Князцы прилегли прямо на полу.

Их женки в красных платьях, по которым рядами были пущены мониста, как вошли сюда, так и присели на корточки возле двери и не двигались с места. Теперь они испуганно заозирались.

– Принеси того сладкого, которое у попа Бориса купили! – приказал Плещеев.

Маруська метнулась в подвал и принесла серебряный кувшин. Григорий поднес женщинам бокалы, спросил:

– Как зовут?

– Фатима и Галия! – ответила старшая. – А вина мы не пьем.

– Да попробуйте, может, понравится, я теперь ваш хозяин, меня надо слушать.

Выпили женки, сладко закружились их головы, никогда в жизни такого не было. Плохо помнили: как очутились они в верхней светелке, на полу, на коврах. И странно было ощущать кожей такие мягкие ковры, а розовый свет от фонаря сетчатого, чудно кованного, в виде древ палестинских, бликами ложился на их тела. И блики эти кружили и мелькали всё быстрее. Всё тут было до ошеломления необычно. Ничего подобного в жизни они не видали, ничего подобного никогда не ощущали. Казалось им, что перенеслись в иной какой-то мир, о котором даже в сказках никогда не сказывалось.

И словно тайный колдун полуночных стран начал их кружить, то одну, то другую, так, что погружались в забытье, в сумеречность. И что-то теряли, и что-то обретали.

Эти потери и обретения радовали и пугали. И невольно вздрагивали они от сознания того, что где-то на небе бог, который всё видит. Что же будет с ними за всё, что произошло? Но, может, это только лишь плата за то, в чем ошиблась их судьба? И в эти самые минуты думалось и о том, что так и надо всем на свете мужьям, не умеющим холить, оберегать и защищать жён своих. Зачем продали их в рабство?

А розовый дым наплывал, мелькание в нём какой-то мошки было далеким, как раннее детство. Выросшие в лесах, Фатима и Галия пели сердцами лесную песню. И совершалось теперь их падение или возвышение? Они не могли решить. И зачем было решать? Песни во тьме бывают редко.

А графинчик серебряный позвякивал, бокальчик узорчатый поил и цветные оконца мерцали.

Постучала Маруська:

– Хозяин, кто-то к нам ломится.

Татарки только теперь разглядели Плещеева: шерсть на руках, груди, спине, казалось, носит теплую рубаху. Они зацокали языками, а он, неодетый, спустился вниз, к двери, за нею сказали:

– Это Еремей да Девятка Халдеев.

И целовальник, и Девятка Халдеев были зело пьяны, но если богатый казак Девятка от выпитого стал более степенным, то Еремей выглядел противнее, чем обычно. Свернутый на бок нос его был красен, как морква, лысина грязна и мокра почему-то, рот с заедами:

– Гриша, души мы с Девяткой вином усладили, теперь иных услад жаждаем. У тебя работниц кабальных много, дозволь нам с женками позабавиться.

Григорий протянул пальцы, сложенные фигой:

– Заходите гости в дом, угощу копченым льдом.

– Покрасивше и помоложе! – гундосо завопил Еремей.

– Вот как дам сейчас по роже, мигом станешь сам моложе!

Еремей, как строптивый конь, заперебирал ногами:

– Каторжник, вор! К палачу тебя сдам, под кнут. Сам у меня жил, а теперь мне отказываешь?

– У тебя я мало жил, вытянул ты много жил!

Еремей от сих складных слов взбеленился еще больше:

– Извет на тебя заявлю: казаков заигрываешь, глаза отводишь, тайком вино сидишь!

– Ты в казенное вино льешь горчицу и оно, сыплешь в бражку ты табак, жаришь дохлых ты собак!

Григорий пинком отпер дверь, выпроваживая непрошеных гостей. На крыльце дал Еремею пинка, крикнув при этом:

– Встретишь своих, кланяйся от наших!

 

6. ТАЙНЫЙ СГЛАЗ

Князь Дмитрий Иванович прибыл в город Томский на смену Кускову – Масальскому. Знал, куда ехал, взял с собой много шуб, шапок, запасы белья, полотна, привез многих слуг, церковные книги. Мечтал здесь хорошо свое дело править, заслужить благодарность царя.

Когда ехал сюда, случай был. Глянул раз из возка Дмитрий Иванович, а какая-то старуха своей клюкой ковырялась в следе, который оставил возок на снегу. Хотел послать слуг, чтобы схватили старуху, глядь, а её след простыл. А если кто снег из вашего следа выковыривает – очень худая примета.

И пришло сибирское лето, и было оно плохое. Туманы были зеленые, от которых всходы портились.

Дурачок Федька, сбежав с солодежни, шастая по верхнему городу, просил копеечку у каждого, кто попадался на глаза, сморкался, зажав большим пальцем одну ноздрю, затем пел странную песню:

Попался он с этой песней воеводе на глаза, и Дмитрий Иванович спросил дьяка:

– Почто у вас дураки по городу шастают?

– Один у нас такой и есть, – пояснил дьяк, – он еще малый был, у него на глазах матку и батьку убили колмаки, да не просто – головы им поотрубали. Он и свихнулся. Думает теперь, что он не то бухарец, не то турок, слова нерусские собирает.

– А живет где?

– При целовальнике Еремее обретается.

– Пусть следит.

А ночью воеводе приснился Федька, будто ковыряет он луну ножом.

Город всеми своими окошками, всеми ночными шорохами своими и скрипами обещал недород, ветер на мысу противно выл: мол, сено сгниет, а рожь не поспеет.

Дмитрий Иванович морщился как от зубной боли. Эх, сапог-то скрипит, да в горшке не кипит! Как он стал тут вершить дела, так и недороды пошли. У людей и шило бреет, а у нас и бритва не берет. Наколдовал кто-то?

И раз ночью буря была, и Дмитрий Иванович с содроганием проснулся и увидел страшную взлохмаченную голову снаружи окна. Сморгнул тогда Дмитрий Иванович, и рожа исчезла. Она из виду исчезла, а в памяти засела. Кто это был? Анчутка какой, али еще кто? В груди словно камень засел холодный. И дела в городе всё хуже и хуже шли.

Поехал было на охоту Дмитрий Иванович, смотрит, вихрь по дороге летит столбом. Выхватил саблю, рубанул по вихрю. Визг услышал, словно бы кошачий. Но ничего не увидел – глаза мусором забило. Проморгался, смотрит, а сабелька у него вся в крови! И повернул коня обратно, какая уж тут охота!

С тех пор и пошло. Вроде спал, а голова тяжелая, вроде ел, а голоден. В животе бурчит, аж в канцелярию идти стыдно. Ноги опухать стали, кашель мучает. Скрывает это от всех князь, да от себя – куда денешься?

Осматривал недавно город – где, чего строить? Ехал на арабском скакуне, за ним казачий голова вез эмблему: лев вызолоченный.

После пожара стены и башни были наспех залатаны. Бело озеро находилось за границами крепости, но под землей к нему был тайный ход, с деревянными трубами. Во время осады можно было и не выходить из крепости, вода из озера сама потихоньку сочилась в крепостной колодец. Но трубы нынче были засорены, надо было чистить. Правда, теперь на крепость налетают редко, побаиваются пушек, а вот на посады то и дело наскакивают.

Надо бы и в посадах стены и башни перестраивать, но все же сначала надо крепость обновить. Здесь – голова, там – тело.

Посадские – люди отчаянные. Приспособились. Мало того, что каждый двор тыном обнесен, что посад имеет стены и башни, так есть внутри посада еще стены, которые делят его на четыре части. Просто так и посад не возьмешь.

В здешних местах в болотах, говорят, живут Дивьи люди, об одной ноге и об одной руке. Когда это Дмитрию Ивановичу рассказывали, он подумал о том, что да, живут здесь Дивьи люди. Скольким здешним мужикам басурманы отсекли кому руку, кому ногу, кому выбили один глаз, а кому так и сразу оба. Сколько в городе людей покалеченных? Чем не Дивьи люди?

Сказки. А все же от здешних болот идет некий морок, подымается от них некая гниль, нечисть какая-то. Слава богу, что в монастырях братия молится, нечисть отвращает.

Подумал так, а монахи-то легки на помине. Мужики все в черном, с горящими свечами, поют, на монастырь собирают. Игумен Варлаам к воеводе днями заходил, говорил, мол, надо больше монастырю крестьян, чтобы у монахов было больше времени молиться, колдовские напуски отвращать.

Но надо прежде с мирскими делами разобраться.

Город! Помимо казаков, служилых, гулящих людей, тут и купцов много. Есть кузнецы, шорники, мельники, котельщики, пекари и даже часовщик один, немец, механик изрядный.

Избы в остроге все по уставу ставлены, все окнами смотрят на храмы, в подвалах – мешки да бочонки да оружейный припас.

Люди неплохо живут в урожайные годы. А воевода здесь пока нажил мало. С пяти ясашных в год воеводе положено одну лисицу да одну выдру. А ясашных этих – раз, два и обчелся. Разве так насобираешь себе на старость? Сгоношишь?

Другие ловкачи тут обогатились. Тот же воевода Семен Васильевич Масальский, сколько кораблей всяким добром нагрузил?

Если немного шустрей шевелиться, то можно как-то не без пользы для себя службу править. Да только Дмитрий Иванович характером мягок, добр, а доброту чувствуют, начинают жаловаться: того нет, этого. Тут уж впору не с них брать, а им давать.

Подскакали к Белому озеру. Оно было окружено удивительно белыми и стройными березами. Посреди озера на острове князь заметил юрту, а возле неё, опершись нарумяненной щечкой на руку, лежала и глядела на озеро девочка лет двенадцати. По озеру горделиво плыла пара лебедей. Девочка пристально следила за ними. Несколько темных косиц падало девочке на грудь, звенели при каждом повороте её головки серебряные и золотые подвески и мониста.

– Что это? Чей шатер? – спросил воевода татарского голову, который тоже следовал в свите.

– Се, князь, есть дочь Тояна-третьего и внучка Тояна-второго. Она любит смотреть на белых птиц.

– Как? – удивился воевода. – Есть еще и Тоян-третий?

– Есть, пресветлый князь, – улыбнулся татарин, – Тоян-первый завещал называть всех своих потомков Тоянами, так оно и будет во веки веков.

– Но ведь Тоян-второй выглядит совсем молодым, когда же он успел стать дедушкой?

– У нас князья рано женятся, а девочек отдают и того раньше, двенадцати, тринадцати лет. Так что, княжна Тома, как это у вас говорят, засиделась в девицах. Может потому она так любит смотреть на белых птиц! – позволил себе пошутить знатный татарин.

Осмотрев острог, воевода сказал, что пора уже готовить лес не только для строительства нового города, но и для обновления острога. Ров углубить так, чтобы он стал каналом, в который пойдет вода из речки Белой. Трубы надо очистить.

Крестьянский начальник посмотрел на затянутое тучами небо:

– Князь, повинности крестьянам нельзя умножить, ныне чертовщина творится: посевы гибнут, трава гниет, зимой подохнут лошади да коровы, а о себе уж и не печалуемся.

– Верю, – сказал воевода, – наслышан, однако незаконные верши и силки твои землепашцы ставить успевают, стало быть, о конце близком не думают, да и время находят.

Повернули обратно. Возле одной избы князь спешился, постучал в окошечко:

– Люди добрые, кваском не попоите?

Вышла женка в одежках, аграментом украшенных, с поклоном подала воеводе берестяной ковш.

Воевода попил кваску, потом решил зайти в избу:

– Ну, как тут живете? Ну-ка?

В красном углу увидел иконы доброго письма, изба сложена из толстенных бревен, такое в Сибири лишь и увидишь, крыша сотворена «с боем», бревна стесаны под углом и получилась бойница, из коей можно стрелять, не рискуя быть пораженным вражьей стрелой. Были в избе сабли и пики.

– Муж твой – казак?

– Шорник, – ответила женка, – а без железа у нас нельзя. У нас все тут не хуже казаков стреляют и рубятся.

– Что же, хвалю, – сказал воевода. Вышел во двор, оглядел двойной тын и прочее, сказал: – Чистая крепость!

Он удивлялся здешним храмам. Высокий тын, а вход через звонницу, коя, по сути, – ворота крепости, узкие бойницы-окна звонниц – на земле, а под куполом храма площадка, с коей можно вести огневой бой. В каждой из здешних церквей было по две трапезных. Мужчины молились в правом приделе, трапезная мужская тоже была справа, женская же – наоборот. Обе трапезные отделялись от моленного пространства резными решетками. В царские дни к обеду здесь давали вино. А в случае осады в трапезных готовили еду для защитников церкви. И трудно было ее взять. Поначалу бились на подступах ко двору, потом во дворе, а уж после запирались в церкви, где достаточно было оружия и еды и был колодец.

Проехали в другой конец города, мимо воеводской канцелярии, царских погребов и складов, тюремного и посольского дворов, к другим воротам. С высокого мыса открывался вид на уржатские нивы, на женский монастырь на Юртошной горе, на дальние леса. В женской обители жили монашки-черницы, престарелые женки убитых казаков. Причудливо извивалась лента реки Ушайки, с мельничными плотинами, мостовыми переходами. Неподалеку от Богоявленской церкви и Нижнего посада Ушайка образовывала кольцо, внутри которого был остров, а ближе к горе было широкое Ушайское озеро. Ушайка ближе к устью разделялась на два рукава, оба они впадали в Тому-реку, а меж этими рукавами жили бухарцы, своей слободой.

Дух захватывало от красоты, открывавшейся перед глазами. Темные лиственницы и кедры, золотые сосняки и белые березы, калины, рябины, шиповники, все горело своим оттенком, все звало отрешиться от забот и тревог. Но забыться было нельзя: на мысу раскинули руки старинные шестиметровые кресты, под ними в долбленых колодах лежали первые томичи, черепа порублены, пробиты копьями и стрелами, кости переломаны.

Хоронили их из экономии места по десять колодин в одной яме. Велось так, что хоронить надо было при монастыре либо церкви. Правда, знатные лежали отдельно. На мысу среди прочих именитых была могила Рукина-Черкасова, который разбил армию кыргызцев, отвадив их от русских городов.

Дмитрий Иванович вздохнул: эх, права рука, лево сердце! Лежать вдали от чужих мест? И никогда не придут к нему поплакаться дети со внуками. Но Рукин-Черкасов хоть подвиг совершил, род прославил, а что, умрешь в бесславии? Вот так умер назначенный вместо Масальского Лобанов-Ростовский. Даже до места службы не доехал, в Нарыме помер. Вот – горе!

Человек предполагает, а Господь располагает. А вот и он сам, Дмитрий Иванович, давеча давал своей собаке Кутьке куски да крохи от каравая, а собака есть не стала. Ой-ой! Примета известная!

А все же князь и подумать не мог тогда и ни за что не поверил бы, если бы ему сказали, что очень скоро и ему выроют могилку неподалеку от Рукина-Черкасова. Что болело – и понять не мог. Вроде бы – ничего, а вроде бы – все. Остяцкие шаманы ничего не поняли, русские знахари и лекари – тоже. Приглашал он и немца, иезуита ссыльного, который ходил в черной рясе, подпоясанный длинной белой веревкой.

Петер Леонард этот был розмыслом. На верхней водяной мельнице он сделал гидравлюс. При движении колеса вода падала на малые досточки, приводившие в движение меха, посылавшие воздух в медные трубки. И звучала немецкая песенка. Распарившиеся в баньках бабы выскакивали нагишом, шастали в воду, возле колеса вода насыщена пузырьками воздуха, да еще и музыка звучит – диво!

Немец щупал живот Дмитрия Ивановича, заглядывал в рот. Но не сказал ничего. Так что-то пробормотал насчет мест, которые для здоровья мало подходят.

И написал воевода царю, дескать, прости ради бога, хотел послужить, да здоровьишко подвело. Пусть заменит меня на посту мой брат – Осип Иванович.

По осени пришло письмо о том, что царь на эту замену согласен и братец скоро выедет в Томский. И не утерпел больной, поехал брату навстречу. Была у него еще надежда на тобольских врачевателей.

В Тобольске его устроили в покоях при монастыре. И голуби ворковали под кровлей, не давали заснуть. А после заморозки начались. И ночью собака выла, и он переворачивал подушку, а она, собака, все равно выла, да так страшно.

Ослаб совсем. Горенку, где лежал, жарко топили. И мухи летали, не хотели признать, что уж зима пришла. Он плакал как раз, когда две мухи – одна на другой – с противным жужжанием ударились о бугорок одеяльный как раз на уровне его глаз. Слеза увеличила мух до огромного размера. И подумалось не к месту: «Ишь ты! Мухи, и – те!» И так обидно стало!

Смерть? Как не вовремя! А разве она когда-нибудь бывает вовремя? Ничего не сделал, только город как следует осмотрел, да замыслил много сделать. И вот… Рукина-Черкасова небось помнить будут. А впрочем, забудут и его. Сколько в Москве бесовского честолюбия, прихвостней возле престола, больше, чем мух возле варенья. Все загадят, засидят, особливо, если видят, что хлопушки на них нет!..

 

7. КЕЛЯС СЕЛЯМ!

Получив отказ в любодейной связи с татарской женкой Галией, Еремей словно сбесился. Он принародно выругал Григория в кабаке, запретил гостям играть в кости и карты. А после отнес воеводе донос.

Григорий отговорился в съезжей как мог и умел. На ссыльного всякий норовит поклеп возвести. А он дом делает, двор себе ставит, до гулянок ли ему? Взяли бы, должность добрую дали, чтобы царское жалованье шло, жить было бы проще. Ответили, чтобы был потише.

– Ладно, буду! – согласился.

Заманил к себе в дом дурака Федьку вечером того же числа. Угостил винцом, сладкую шанежку пожаловал. Спросил;

– Федька, ты в жизни баб знавал ли?

Федька швырнул соплями:

– Не-а. Не даются, слюнявым обзывают, сопливым дразнят, келяс-селям!

А как ему не быть сопливым, ежели он зимой и летом ходит босой в любую погоду? А слюняв по дурости.

– Маруську хочешь? – спросил Григорий.

– Хочу. Не дастся! – скривился дурачок в улыбке. Григорий стукнул в стенку закута, и в зальце появилась Маруська.

– Танцуй! – сказал Григорий, – и Маруська пошла, как в хороводе, уткнув в бок одну руку и другой помахивая. Переспелые груди болтались, словно две бухарские дыни, пузцо с белесым пупцом вихлялось, ниже страшновато смотрелся махор.

Слюнявый вскочил, взревел.

Облапив дурака, Григорий кивнул Маруське, мол, уйди. Та скрылась.

– Сладка, что твоя малина, – нежно сказал Григорий. – Но даром даже чирей не садится, а сперва почешется. Понял?

– А че ета? Чирей причем? Келяс-селям!

– Табак куришь? Печку растапливать приходилось?

– Не дают они… раз растапливал, чуть избу не сжег.

– Хорошо, айда в сенцы.

Григорий показал дураку трут, кремень, железку-огнивец. Дал все и сказал:

– Возьми и бересту зажги.

– Зачем?

– А ты не спрашивай. Марусенька понравилась ведь? То-то, брат. Научись огонь добывать, тогда и мужиком будешь настоящим… Ну, раз! Давай еще. Молодец, уже лучше.

Федька звякал железкой по камню, махал трутом, прижав его к бересте. Дул так, что от усердия забрызгал слюнями и себя, и Григория. Береста разгорелась.

– Ладно, можешь! – похвалил Григорий. – Вот тебе кувшин с жидкой смолой, а это туесок с порохом. Хоть ты и дурак, да поймешь: Еремея надо сжечь. Ты ему собак ловишь, а он тебя почти не кормит, хоть бы одежонку какую купил, куда годится? Он ведь тебя дармовым батраком держит, издевается. Разве не так?

– Так! Келяс селям!

– Ты его сожги, ко мне придешь и с Маруськой подружишься. Сделаю так, чтобы, ягодка сама в рот упала.

– Омманешь? Забожись, келяс селям!

– Вот те крест! – Григорий был искренен. Выполнить волю Григория ей придется. Всякая Божия тварь должна это испытать, Господом так задумано. А то бы плодились иначе от почек, как дерева, рассыпали бы семена по земле без страсти, без радости, но Бог судил иначе…

– Пошел! – подтолкнул он Федьку. – Самое время, темно, ты на стены поплещи и на крышу – обязательно. Только осторожно, тихо, как мышка, подкрадись, да оглядись, нет ли кого. Поджигай быстро, да беги не сразу ко мне, а сперва к речке. Если сразу ко мне прибежишь – Маруську не увидишь больше. Понял? Ну, иди!

Федька было пошел, но вдруг вернулся.

– Дяденька Григорий.

– Ну, чего ты мнешься, как красна девица, – говори прямо!

– Ягодкой не подавлюсь? Не глотал ищщо.

– Дурак ты, Федька, дурак и есть. Все само проглотится. Об этом тебе думать не нужно, за тебя уже подумано, ты думай, как лучше Еремея сжечь. Да потихоньку.

Федька ушел. Григорий вглядывался в темноту. Сначала было тихо. Потом донесся неясный крик, и огненный петух закукарекал на Еремеевом доме.

Сонный Еремей выскочил в чем мать родила, пустился догонять Федьку. Догнал, стал звать на помощь, чтобы связать дурака. В одной рубашке выскочила из дома женка Анфиса, вспомнила, что вместе с домом горят замурованные в стены горшки с деньгами, зарычала, аки тигрица лютая, кинулась было к дому, заскочить, спасти что. Жар опалил волосы, рубашка затлела. И Анфиса с жалобным воем помчалась к Ушайке остудиться. В кустах оскользнулась, стала на четвереньки, Григорий оказался рядом.

И рычание было в кустах.

Только ночь видела в кустиках на пригорке двух собак: сверху – шерстью поросшая, снизу – белая, пышная, ревущая. Мордами – на пожар, задом – к реке. И хрип, и рык. А вдали – вой да крик.

Метались люди с ведрами, баграми, кочергами. Еремеев двор уж не спасали, лишь бы огонь дальше не перекинулся. В отблесках догоравшего дома били баграми Федьку, сломали руку да ногу. Еремей орал:

– Не убейте! Небось в пытошной скажет, кто его научил!

А в темных кустах две собаки грянули оземь, обернулись людьми. Встрепанная Анфиса, отряхивая глину с коленок, спросила:

– Куда же мне теперь?

– Беги давай к лысому, куда же больше? Муж он тебе, забыла?

Федьку отвели в тюремную избу, но держали там недолго. Вскоре в пытошной палач привязал его к «козлу», бил кнутом из воловьих жил:

– Кто научил? Запорю!

Федька заходился от боли, словно нырял в омут и обратно выныривал, а в дурной голове высвечивалась Маруська с грудями-дынями. Назовешь Григория Осиповича, так он Маруську не позовет… А какая Маруська, если руки-ноги перебиты? Да заложено было в молодое тело извечное желание, оно и пересиливало даже адскую боль.

Отливали водой, снова били. Орал, ругался по-турецки. А может, не по-турецки, только думал так, а бормотал на каком-то ином языке…

Григорий на допросе в канцелярии сказал надменно:

– Ежели в Томском что сгниет, прокиснет али сгорит, так все ссыльный виноват? Так, может, недолго им быть, сквитаемся.

Федьку ему стало до боли жаль, проклял свою выдумку. Но не виниться же? А все льдинка в сердце, не тает, проклятая!

Через две недели бирючи сзывали людей на Каштак, на Федькину смерть. Все посады пришли. Поджигатели редки, известно всем, что за это полагается.

На ровном месте – домик из сухих жердин, только войти и стоять в нем. Домик полит смолой, обставлен снопами. Палач поставил Федьку на колени, поп Киприян исповедал и причастил дурака. Палач запер Федьку в домике, отбежал, кинул горящий факел. Федька взвыл. И в последнюю минуту промелькнуло в дурной голове, что это его обнимает Маруська.

 

8. ДУРМАН-ТРАВА

Князь Осип Иванович Щербатой прибыл в Томск вместе с телом несчастного брата своего. Не в Москву же было возвращаться? И выдолбили могилу. И долго стоял князь на мысу, касаясь своей могучей рукою гладко остроганного креста. И думы его были невеселые. В дальние дали посылает нас долг служить царю и отчизне. И живот тут положить, а не зря ли? Хорошо как царь праведен и о земле своей и о людях своих печется. А сколько мы видели пустых властолюбцев, которые земли свои растранжиривали, перед иноземными властителями сгибались в льстивых поклонах: позвольте, мол, батюшка, усидеть на троне?

Ах, лукавцы царедворцы, бояре лукавы. Не каждый о земле своей печется, но многие о кошелях своих.

Вот брат, Дмитрий Иванович, в чужих краях богу душу отдал, служил до смерти, а много ли чего нажил? Ничего, кроме болести. Эх!..

Дивились томичи на нового воеводу, словно бы воскрес Дмитрий Иванович, ну как две капли воды похожи были братцы, потому и страшно на нового воеводу смотреть, как на мертвеца воскресшего.

Но прошло не так уж много времени, и томичи поняли, что новый воевода мало на своего брата похож. То есть глаза, борода, фигура, рост, все, как у Дмитрия Ивановича, а характер – совершенно иной.

Воевода Осип Иванович первым делом начал расширять и благоустраивать свои хоромы. Сперва строительством занимались его холопы, прибывшие чуть позднее самого князя вместе с его женой Аграфеной, сынком Константином и разными пожитками. Затем князь приказал сборщикам ясака у должников-ясашных забирать как бы в заклад рабов ихних, а то и родственников. Случались при этом и драки, и стрельба. Но разве власти поперек встанешь? Сразу не отдашь, что просят, придет отряд казаков и силой заберет.

Ясашные мирились. Так появилось на дворе у князя несколько нерусских рабов. Их крестили и дали русские имена. Они тесали бревна, ломали камень, работали на пашне.

Молодую девку Таньку взяли в хоромы мести полы и помогать на кухне, ибо была шустра и хороша личиком, глаза – большие сливы, на тонких руках браслеты звякают, улыбчива, услужлива.

Князь решил в годы службы взять свое, да и за брата Дмитрия Ивановича покойного. Иные полоняне тут пригождались, других направлял в свои подмосковные имения. Хотелось увеличить дворню так, чтобы другие московские бояре завидовали. А иначе – на что же муки в этой морозной стране? И что за жизнь тут? Невежество и грязь. Того гляди, разбойники наскочат, а хуже разбойников летом гнус, а зимой мразы великие.

Князь тайно посылал своих людишек на промыслы, чтобы не в казну, а себе поболе набить в сундуки шкур лисиц, соболей и белок.

А еще рабы ему дичь заготавливали, рыбу ловили и солили, коптили и вялили, брали орех, грибы, ягоды. Кто плохо работал, для того всегда кнут находился. И кабальные знали: убежишь – найдут, у князя казаков хватит – поймают в любой тайге, в любом болоте, да и запорют.

Любил еще Осип Иванович выбрать из челяди своей особу попригожей да побеседовать с ней. И Аграфена, жена, тому не препятствовала. Она с сыном Константином бывало что еще устраивала? Придет к князю служилый с женой в гости, напоят гостя наливочкой с дурманом, уснет он, а женку его уволокут в комнату князя, где у него лежанка для послеобедешного отдыха налажена.

Князь с чужой женкой беседует, а Константин с Аграфеной друг друга отталкивают, заглядывая в щелку двери. Смешно ведь! Кому – смешно, кому – грешно.

Есть о чем посудачить зимними вечерами: все такие беседы на особину получаются. Двух одинаковых случаев нет. Эта потеха дак потеха! Они такое и в своих имениях на Руси устраивали, а уж в Сибири совсем утех нет, кроме этой.

Грех-то он грех, да забавно. И ревности у Аграфены давно нет. Не молоденькие. А его-то, могутного, на всё хватит, и ей останется, так лучше уж при ней, по ее выбору. А иную особу унизить хочется. После такого, только намекни ей, враз покраснеет до ушей и умолкнет.

И вот ушла Аграфена в гости к жене дьяка, Константин где-то бродил по чужим дворам. А на улице – сосульки до окон. Пьет князь от скуки, да не пьянеет, только скучнее делается.

Медведя зимой из леса привезли, сделали во дворе тыновый круг, туда Мишку пустили. Там он живет в неволе. Пошел князь, бросил косолапому буханку свежего хлеба, тот ее умял в один момент.

Еще скучнее стало. И подумалось почему-то: живу, как медведь в загородке. Старею вот… И слезы на глазах навернулись.

Вошел в светлицу, там Танюшка, басурманка, корчаги с цветами переставляла, заметила, что слезы у него блестят, спросила:

– Чего плачет тебе?

Ухватил ее за косы, в особливую светлицу потащил.

– Почто? – закричала девка. Кричи не кричи, князь перед ней, что медведь-великан и сила его медвежья.

Князю надоело возиться со шнурками и застежками, ухватился корявыми руками за ворот платья и разорвал его вместе с рубахой до самого низа, таким же манером разорвал длиннющие басурманские штаны. И осталась Танька лежать на бывших своих одежках как кедровое ядрышко.

Странно было князю на худосочном тельце видеть ладанку, снурок коей не удосужился сорвать. От ладанки исходил щемящий запах какой-то дурманящей травы.

И чувствуя этот запах, он как бы вступал в иной мир, где наколдовывают на травы и нашептывают на воды. И был он как в тумане.

И как бы проник он в тайный ребристый ход, в котором до него никто не бывал, и было сумрачно и жутко, и нерусское бормотание в сочетании со странным ароматом травки басурманской опьянили более, чем все выпитое вино.

И представлял он их в шалашах с кострами, где они глотают дым костра и поют свои гортанные песни. И как бы перенесся он в прошлое, где в диких набегах ухватывают и женок, и малых детишек, и сила встает превыше всяких запретов и небес. Там стоны удушаемых и убиваемых перемежаются со стонами радости. И жизнь темна, дика, страшна, а все же прекрасна.

Все это исходило от ладанки басурманской, от вздохов и нерусских, странных слов. Откуда-то издалека приплывало особенное устремление вперед к сокровенному, тайному, женскому. Отступление для разбега и новый скользящий рывок: вонзиться, достать, достичь! От солнца ли, от луны ли был ритм недальнего похода, подражающий ритму волн, приливу и отливу, смене дня и ночи и бог знает чему еще.

Чуял, что Танька тоже вовлечена в это движение. Она еще давилась слезами, но, вопреки своей воле, рвалась навстречу. Желание качаться поражало её, заставляло растягивать губы в улыбке. Ритм её учащался, казалось, дальше все – смерть! Но князь продолжал наступление.

Завершив подвиг, князь почувствовал неловкость и измочаленность. Прилично ли ему, князю, порскать сухим стручком при дороге? Что за наваждение?

Велел Таньке подать мятного квасу да тряпицу мокрую, чтобы приложить к голове. Она поспешно унеслась в неведомое. Но вскоре возникла в ином платье и как бы даже облик свой сменила. Подала квас и тряпицу, глядя исподлобья, невесть о чем думая.

А князь гадал: подарить золотой перстень? удивить? Но решил, поразмыслив, что хватит с нее и оловянного, а то еще возомнит о себе. Она же почему-то отказалась взять и оловянный.

 

9. ЕЩЕ ОДНО ЧУДО

Устинья с Семеном до весны 1645 года жили безвыездно в своей слободе. Холод не терпит голода, крестьянину всегда недосуг.

А тут поп Ипат попросил их в город съездить. Дело молодое, лошадка добрая. Давно собирались в город за серпами, пилами, косами да одежкой новой. Так пусть и поповское поручение выполнят.

При заимке, где у попа Ипата остались дети, была часовенка, а в ней икона еще с Руси привезенная: Николай Чудотворец, покровитель путешествующих, плавающих, в дальние страны нуждой влекомых.

Хотел Ипат сделать эту икону главной в Верхнеслободском храме, да краска повыцвела, не разобрать уж лика святого. Ипат написал письмо попу Борису. Едут, мол, однослободцы в город за покупками, дозволь им ночевать, да сведи их с богомазом, срисовал бы Николая Чудотворца. Сам бы поехал – дела не дают. Хозяйство. И паству надо учить, лечить и наставлять.

Мы тут все – люди приезжие, Николай Чудотворец охранит нас от бед и болезней…

Прибыли в город Устинья да Семен со стороны Колмацкого прихода. Означало это, что приехали они с полуденной стороны, с юга. Оттуда обычно колмаки набегали, вот томичи и стали звать эту окраину города – Колмацкий приход. С этой же стороны обычно подъезжали к Томскому послы разных теплых стран, приходили пестрые караваны. Послов останавливали отдохнуть как раз в слободе Верхней. А пока они там отдыхали, чистились с дороги, томичи готовились к их приему. Служилые надевали пансири да витые шлемы, брали оружие и выстраивались с двух сторон ведущей в крепость дороги, вместе с празднично одетыми горожанами.

С башен стреляли из пушек и пускали многие большие дымы. Громко звонил всполошной колокол и все звонницы при церквах. Трубили трубачи, били в литавры.

Послы, видя такое многолюдство, слыша такой грохот да глядя на изрыгавшие огонь и дым башни, на корабли, стрелявшие на реке Томе, на реке Ушайке и на Ушайском озере, изумлялись. И начинали понимать, что урусский царь больше самого великого хана, если в короткое время сумел он поставить в глухой тайге город столь великий, многолюдный и ужасный.

Но так бывало по прибытии в Томский послов. Устинью и Семена никто не встречал, никто им никакого салюта не давал, за исключением разве кобылки, которая от бега по кочковатой дороге громко пукала и роняла лепешки.

Побывали у попа Бориса. Тот свел их к своему духовному сыну – Григорию. У Плещеева во дворе и в доме свободно. А для богомаза была дана записка.

Григорий мельком взглянул на деревенскую чету, показал, куда поставить распряженную кобылку. Предложил подкрепиться с дороги. Они сказали, что не голодны, взяли икону, завернутую в чистую холстину, и пошли по дороге к верхнему городу.

Город ошеломил их многолюдством и красотой. Постояли на мельничном мосту. Слушали, как играют трубки изобретенного немцем гидравлюса. Смотрели, как падает вода с колеса.

Дорога к воротной башне была вырублена в камне, восходила вверх пологими уступами, дабы могли въезжать телеги.

В зарослях калины, боярки и шиповника вдруг возникли два старичка, в рубище, деревянных башмаках, они натянули поперек дороги веревку.

– Почто вы? – спросил Семен, сдвинув брови, но не от гнева, а от неожиданности. И сказал тогда старец Максим:

– Мы вам добра хотим. Позволь нам с братом Петром слово сказать?

– Почто не сказать? Старших нам всегда надо слушать.

И сказал свою притчу Максим:

– Господь создал пчел на благо человеку, а черту завидно, требует у Бога себе несколько пчел. Бог и швырнул ему горсть. Только пчелы те чертовские, меду не дают, только жалят, называют их шершневыми.

И тогда свое слово сказал Петр:

– Если увидишь, что кто-то в церковь бросает каменья, а на кабак молится, – не ругай. Бывает, над церковью черти летают. А и на кабак не грех помолиться, ибо там души свои губят, о смертном часе позабыли.

– К чему вы клоните, добрые старцы, не понял я, – ответил им Семен, – но слово ваше премудрое мы запомним. А идем мы в город к богомазу Герасиму Иванову, иконнику. Несем икону, чтобы он с нее новую написал.

– Это мы знаем, – сказал Максим, – а над словами нашими думайте. Не мы их говорим, нам свыше сказано.

– Спасибо вам, отцы! – сказал Семен и хотел дать им ефимок.

– Ничего с вас не возьмем за слово божие, – сказал Максим, – идите с богом да живите по совести.

Пришли Семен с Устиньей на гору. Глаза разбегаются – дома большие, за крепостью в остроге целые ряды их, поди найди Герасима!

Однако подсказали – куда идти. Встретил их Герасим, добрый мужик, улыбчивый, сам курнос, волосы лентой алой повязаны, чтобы на лоб не падали, глазам не мешали. В горнице у него – лепота, всюду иконы, иные уже готовы, иные сохнут. И краски в скляницах всех цветов, и кисточки беличьи и куньи.

Усадил Герасим Семена и Устинью на сундук, поставил перед ними на стол малый блюдо с кренделями да кружки со смородиновым квасом. Помолился, взял в руки доску с углублением с одной стороны, на выпуклую часть доски была наклеена рыбьим клеем-карлуком материя.

– Сие – ковчег, основа иконы, на лицевую часть левкас слоями нанесен, это графья, ею лики черчу. – И Герасим начертил лик Николая Чудотворца.

– Чудо! – удивилась Устька.

– Бог моей рукой ведет, – сказал Герасим, – но это лишь начало иконы, остальное допишу, когда подсохнет. Это верно, что чудо. Кому – чадо, кому – чудо. Еще мальцом, все, что видел, на заборах углем рисовал. И отдали меня в ученье к старцу, он был живописец, но уже слеп. Он в мои глаза из своих глаз все образы святые переложил. В том-то чудо мое и есть. Придите завтра, дописывать буду.

Пришли к Герасиму наутро, он им показывает ту икону, за ночь лик Николая Чудотворца оборотился ликом Спаса Нерукотворного.

– Ты почто икону подменил? – сказал Семка. – Нам поп Ипат велел Николая Чудотворца привезти.

– Лик иконы изменился божьим промыслом, – ответил Герасим, – ладно, начну вновь Николая Чудотворца писать, а на ночь пусть поп Киприан, собора настоятель, запрет недописанный лик в мастерской да на дверь печать поставит.

– Мы люди маленькие, – сказал Семен, – только поп Ипат нам про Спаса ничего не говорил. Пусть поп Киприан запечатывает, а мы посмотрим…

Вернулись Семен и Устинья на место постоя, стали свою лошадку овсом кормить. Григорий вышел, спрашивает:

– Ну что, когда икона готова будет?

– Чудо! – говорит Семен. И объясняет, как все было.

– Да, чудо, – подтверждает Григорий, а сам на Устинью смотрит. Как отужинали, Григорий Семена в свою светлицу позвал. Там – казаки, немец, князцы нерусские.

– Сейчас в кости будем играть, – поясняет Семену Григорий. – Давай с нами?

– Да не умею я.

– Ну так учись. На вот, винца выпей.

Гости пили вино, курили табун-траву. Григорий поднес коробушку с табаком и Семену:

– Покури-ка табачку, он отрада мужичку!

– Говорят, эта трава растет на могиле блудницы, – сказал Семен. – Курил я как-то раз, стошнило.

Григорий рассмеялся:

– Это сколько же блудниц надо похоронить, чтобы столько табака наросло? Царь сюда на продажу кажный год двадцать мешков присылает, да из аглицкой земли купцы везут. У меня-то табак Вильсон, только курнешь – пропадет весь сон! Пробуй.

Семен выпил, покурил и стал посмелее. Один мужик имел две денежки, а выиграл горсть серебра. За такие деньги крестьянину надо всю жизнь горб ломать.

– Сыграешь? – спрашивает Григорий.

А Семен думает: а почему не сыграть? Выиграю серебра, Устинье мехов наберу да материй добрых. Если про себя потихоньку молиться, так уж обязательно выиграешь.

Было не было, ночь – к утру, а у Семена уже ни одной деньги в кисе не осталось. Дернул сам себя за ухо, спросил:

– Что же теперь будет?

Григорий говорит:

– Любишь смородину, люби и оскомину. Да не трусь. Займу. Отыграешься и еще с барышом будешь.

– Ты уж займи, ради Христа, век Бога за тебя молить буду. А играть больше не стану, икону дождемся, и – домой.

На другой день Устинья и Семен сходили на гору к богомазу. Чудо подтвердилось. За ночь лик Чудотворца опять обернулся ликом Спаса Нерукотворного, хотя мастерская и была заперта отцом Киприаном. Он и сказал:

– Вы, чады, возвращайтесь в свою слободу, а отца Ипата я призову, когда икона будет готова. Надо будет вместе вознести хвалу Господу да крестный ход устроить. А ваша церковь отныне и вовеки-веков будет именоваться Спасской…

Пошли они с Устькой. А у Семена кто-то в голове тихонько подзуживает: «А что, если попробовать отыграться?» Пришли, и сказал он Устьке:

– Давай завтра будем покупки делать, а эту ночь еще ночуем?

А та и рада. Самой хочется подоле в городе побыть. Бабы в доме у Григория ласковые, знают много всяких баек. Сам хозяин любопытен, большой, говорят, был на Москве человек. И пригож. Хотя, кроме своего Семена, она никогда никого не полюбит.

К вечеру вновь собрались у Григория игроки. Правило такое: что есть на столе, – ешь и пей, еще принесут, если не хватит. И много людей в доме, а еды-то, видать, еще больше. И все шутят, все веселы.

– Ну, бери карты, да получше смотри и думай, как ходить! – говорит Семке Григорий. – За битого двух небитых дают. Не отвалится голова, так вырастет и борода.

Вроде бы и выигрывать начал Семен, вроде бы и масть пошла. И сам не понял, как проигрался опять.

– Григорий Осипович, еще не займешь ли?

– Дважды занимать – из пустого в порожнее переливать. Ставь на кон лошадь.

– Кормилицу нашу? А на чем поедем? А пахать, возить на чем?

– Ну что мы будем воду в ступе толочь? Масло не собьется.

Сдали карты. Семка про себя молится Богу, просит всех святых угодников один только раз ему помочь, сегодня, а уж потом он всегда сам будет справляться. Но то ли его не услышали, то ли помочь не захотели, раз он в такое греховное дело, как игра, влез. Проиграл лошадь. Спрашивает:

– А телегу поставить нельзя?

Григорий удивился:

– А разве ж ты лошадь без телеги ставил?.. Ну ладно, ставь телегу.

И телегу проиграл.

– Григорий Осипович, что же это будет? Как же я без лошади, без телеги, без денег? Помилосердствуй.

– Погоди, – говорит Григорий, – знаешь, почему черт в озере сидит? По привычке. Вот и ты привыкнешь. Да ты не хмурься, ты вот колмацкого дымку глотни. Да не вороти нос, угля сажей не измажешь, курил табун, теперь колмацкого попробуй.

На подставке шар с водой, дым потянешь, он сквозь воду идет, булькает водица. Огонек в колмацкой трубке пыхнул, через воду к Семке перешел. Если пристально смотреть, лица игроков вытягиваются, растут, такие громадные, что в рот можно войти, как в пещеру. Сморгнешь – все на место станет. Григорий предлагает:

– Устинью на кон ставь.

– Дьявол!

Глянул Семен, а у Григория за спиной два белых крыла простерлись.

– А-а! Ты – ангел, ну тогда – ладно, ставлю Устинью.

Уж как старался Семен, как карты перебирал. Вроде игра хорошо пошла, сердце пело, и – бац! Проиграл Устинью! Спросил, часто моргая:

– Как же теперь? Ведь жена она мне?

Григорий успокаивает:

– Ну, чего ты? Женой и останется, чать Бог вас венчал. А полгода у меня работать будет, вот и записку кабальную я приготовил, ты руку приложишь, да вот и свидетели есть!

Мужики кивают, трубками дымя. Немец Васька Иванов говорит:

– От-шень кар-рош!

– Да как же я без жены в хозяйстве полгода буду? А посадские что скажут?

– Что нам – посадские? Мы люди городские. Законы знаем. И суд, и правеж, все у нас есть, – смеется Григорий. – А ты возьми да отыграй Устинью, и делу конец. Мы порядок любим. Как карта выпадет, так значит, Богу угодно.

– Так где же я денег возьму? Ты ж сказал, – не займешь второй раз?

– А ты себя на кон ставь.

– Как это? Что же, если я и себя проиграю?

– А полгода у меня будешь вместе с Устиньей работать. Еще одну записку-грамотку напишем.

Подумал Семка: вместе с Устькой? Тогда – не страшно. А может, отыграюсь. И стал тайком молиться и под столом карты крестом осенять. Не помогло, проиграл и себя. Что, как? Сам не мог понять. Только, что недавно сюда ехали, имел лошадь, жену, деньги – и нет ничего, и в кабалу попал?

Григорий по плечу его хлопнул:

– А ты не думай, не горюй! У меня служить – хорошо! И винцо будет, и еда, и табаку – сколь хошь. На, выпей!

Выпил Семен большой бокал вина, а ему еще налили, немец кричит:

– Дрюк ты мой! То тна!

Свалился пьяный, подняли его, отнесли в чулан, заперли. Григорий пошел в женскую половину, позвал Устинью:

– Грамоте знаешь?

– Совсем мало, поп Ипат учил. А что? Где Семен-то мой? Долго нет.

– Семен твой пьян сильно, а тебя он в карты проиграл.

– Что это ты, Григорий Осипович, как можно?! – гневливо раздувая ноздри, спросила Устька.

– Очень просто. Вот, смотри, кабальная запись. На полгода ты – моя. Вот он и руку приложил, видишь?

Устька глянула, побледнела. Да как он смог, Семен, бумагу эту подписать? Знать, не любил совсем? Где же он?

– Хочу Семена видеть!

– Идем, – взял ее за руку Григорий. Она руку выдернула, но за Плещеевым пошла. Отпер замок он, свечу зажег, – смотри!

Смотрит Устинья, а Семен пьяный не мешковине лежит, а рядом с ним баба ли, девчонка ли нерусская – соски торчат, и тоже пьяна, ни лыка не вяжет.

– Закрыть их, или пусть открыты лежат? – спрашивает Григорий. – Народу много по дому шастает, не дай бог набредут, увидят.

– Закрой их! – сказала Устинья и горько зарыдала. Плечи трясутся, платок сполз, косы за плечи упали, удивительно толстые и пышные, переливчатые.

– Не надо плакать, не надо, – погладил ее по голове Григорий, – не надо, пойдем, дам тебе винца легкого, заморского – горе залить.

Витая лесенка вела наверх. Григорий лез впереди, Устьку за руку тянул. Комнатка верхняя, теремная. Ковры на полу, ковры и на стенах, оружие дорогое по стенам развешано.

Григорий не стал зажигать свечу, луна светила загадочно, таинственно и колдовски.

– Пойду я! – рванулась Устька.

– Погодь, загадку разгадай: полна бочка вина, ни клепок ни дна Что такое? Не знаешь. Тогда пей отступное.

Чуть не насильно пить заставил, пролила половину. Еще загадку загадал:

– На тычинке – городок, в нем семьсот воевод. Что такое?

Опять она не знала. В голове от вина кружение пошло. Еще заставил пить. Неожиданно за мочку уха укусил, но осторожно. Поднял ее, понес, задавая еще загадку:

– Поднять можно, а через избу перекинуть нельзя, что такое?

– Пух! – выдохнула она. – Отпусти! Угадала!

Что он еще шептал, чего касался? Легкие касания, как пух. А в ней, как пузырьки в воде, что-то щемящее передвигалось от сердца, растекалось по телу истомой, розовыми пузырьками разгоралось, неслышно вскипало.

– Палач! Заплечник! – обругала Устька. – Пусти, пойду!

– Уедем! Ускачем! От мира, от боли! – шептал он, она словно в сон соскальзывала.

Слезы стыда закипели у всадницы, удивляло до изнеможения тело в шерсти, алое на черном, крест золотой.

Устинья и предположить не могла, что такое может быть. Она уже изнемогала. Уже и луна скрылась с неба, и в окне посветлело. Народ заходил, застукал в доме, а изумительное путешествие все продолжалось. И она, дикая всадница, с распущенными длинными волосами, неслась, перелетала через моря безумия и восхищения, и не было этому ни конца ни края. Во время полета, дикого и безумного, он не раз менял свои обличия, только изредка покрикивая:

– Держись!

И оборотился он горой огнедышащей, бушующей внутренним гневом, в бешенстве сметающей все на своем пути, извергая огненную лаву.

 

10. НОЧЬ НА ГОРЕ

Когда слухи о кончине царя Михаила Федоровича дошли до Томского, Григорий возликовал. Известно ведь, что новая метла по-новому метет. Новый царь простит всех, кто был у прежнего владыки в опале. Думал Григорий. Надежда то озаряла его своей улыбкой, то исчезала во тьме ночной.

Конечно, направил он с оказией в Москву к царю Алексею Михайловичу прошение о помиловании. Ждал, надеялся. Но никак пока его прошение в Томске не отозвалось.

Все эти годы Григорий стремился выбраться из ямы, в кою его патриарх с царем прежним засадили. Он не пропал, не загинул в этой дикой стране. Вот у него хоромы возле Ушайки, и работников уже достаточно. Он и второй дом завел в Нижнем посаде, еще лучше того, который у него на Уржатке.

Там, в Нижнем посаде, у него всем вершит немец Васька да две солдатские женки, сбежавшие от своих мужиков аж из Тобольска. В двух своих домах Григорий принимает и казаков, и детей боярских, и людей гулящих, лишь бы денежки были. Всяких, кто хочет в карты поиграть, винца попить, да и женки одинокие в доме обретаются. Придут – в карманах звенит, уходят – в карманах тишина. Богатые откупались, а простые людишки, особливо нерусские, быстро в кабалу попадали.

Он из кабальных даже дружины собрал. Едет куда – они с оружием позади скачут, словно за воеводой.

Устька про Семку и думать забыла, только всё у Григория допытывается:

– А в Москву меня возьмешь?

– Возьму.

– А кем буду? В дворне твоей? – сожмется Устиньино сердце. Ничего не отвечает Григорий, или буркнет:

– Там видно будет…

У него свои мысли. Вывернуть яму наружу и вылезти, доказать. Вот – теперь смейтесь, вражины!

Семен пристрастился к выпивке, и ему вроде бы Устинья даже больше не нужна была. В хозяйстве Григория он выполнял черную работу, скотину пас, летом спал на конюшне. Некоторые мужья требовали своих жен из полона досрочно. Таких Григорий за вихры таскал, а то и кнутом пользовал. Напившись хлебного, нередко бушевал Бадубайка:

– Отдай Галию! Жаловаться буду!

– Иди, иди! Заставят долг вернуть, а где у тебя деньги?

– Ну одну ночь с ней спать дай?

– Пока долг не отработает, ты до неё не дотронешься.

– Ай, шайтан! – я князь!

– Ты не князь, а князец, князь – это наш воевода, Осип Иванович. У него целый город в руках, а у тебя – три кола вбито и небом покрыто. Не тянись туда, где и оглоблей не достанешь. Широкие плечи, да платить нечем! Хочешь ядрышко слопать, не разгрызая ореха. Нет, друг, за все надо платить!

Бадубайка пытался драться. Но сколь ни был здоров, Григория в борьбе и кулачном бое одолеть не мог. Однажды, будучи пьяным, с ножом кинулся. Григорий нож у него отобрал, после с неделю не давал вина и говорил при этом:

– По закону тому холопу, который зарежет хозяина, отрубают голову. Али не знал? А ты такой охотник, что пока зайца убьешь, так двух быков съешь. Выгоню – куда пойдешь? Мне ведь от тебя – ни пуха ни пера, ни шерсти ни мяса, на что ты мне?

– Я тебе за толмача служу.

– Только-то? В кои-то веки я с басурманами говорил?

Однажды Бадубайка таинственно поманил Григория на улицу. Отошли к Ушайке, где шумела, проливаясь с плотины, вода. Бадубайка шепчет:

– Знаю, где золото Гурбана лежит.

– Где же?

– Старик есть, береста, знаки на ней…

– Где старик?

– Туда ходить надо. Сакурсин… Конями скачут за рекой Томой…

Быстро собрались в поход. На дощаниках переправились с лошадьми через Тому.

Поскакали. Впереди – Григорий. Под алой рубахой – кольчуга, сабля в простых ножнах, в каждом сапоге – по кривому ножу. Васька-Томас в кургузой немецкой одежке, в латах, с сабелькой и пищалью малой.

Татубайка с Бадубайкой дорогу показывают, у каждого из десяти всадников либо копья в руке, либо топор, ножи – у всех. Мало ли кто на лесном просторе встретится?

Заливными лугами подъехали к возвышенности, на которой виднелась сплошная стена бора.

– Сакурсин! – указал вперед нагайкой Бадубайка. – Где правая рука, там бор, где Тояны живут, – Темурчинский бор называется.

Увалы лежали, словно ребра сказочного великана. И не было этим ребрам конца. Взберешься на один увал, за ним виднеется другой. И так – несколько часов пути. Частые стволы сосен – на всем видимом пространстве, мхи, лишайники, шляпки грибов, ковры черники, голубики, костяники, местами уже поклеванные птицами, осыпавшиеся.

Птицы то и дело вспархивали из-под ног лошадей, солнце еле пробивалось сквозь ветви, словно через малые оконца огромного храма. Почва была песчаной, влагу наверху не держала. Сухой песок спрессовался с опадающими хвойными иглами, пророс жесткими лишайниками. Григорий подумал о том, что бором этим ехать даже лучше, чем по московской бревенчатой дороге али по каменной, аглицкой.

Долго скакали так они, неведомо куда. Неожиданно выскочили на прогалину с болотцем круглым, как пятак. Бадубайка осадил коня назад, закричал хрипло:

– Ай-ай! Сюда нельзя, духи живут, духи сердиться будут!

– А вот посмотрим, что там за дух? – сказал Григорий, поднимая саблю.

Вокруг озерца на ветках сидели в причудливых позах черные, лохматые люди. Что-то страховидное и нездешнее было в них. Многие всадники спятили своих лошадей, глядели испуганно, изумленно. Григорий сходу рубанул одного уродца саблей. Посыпалась труха. Уродец с земли как бы с укором глянул на Григория своими точками-глазами.

Плещеев спешился, поднял уродца:

– Сколько кожи и меха на чучела извели! Дурни!

Кожаные мужики, с лохматыми растрепанными волосами, были похожи на странных зверушек, напоминали что-то из детских страхов. Но Бадубайка обиделся:

– Зачем чучелом называешь? На ваших иконах рожи малеваны, разве не чучелы?

– Сам ты болван, соломой набитый! – возмутился Григорий. – Сравнил святую икону и мешок с трухой!

– Плохой дело, – серьезно и мрачно заговорил Бадубайка, – дух обиделся, он не простит, он пути не даст. Дух – не икона, он кровь пьет.

– Не болтай зря! Для старой бабы и на печи ухабы! Давай веди к старику. На коней! – скомандовал Григорий.

– Не в ту сторону! – крикнул Бадубайка. – Айда в другую!

Еще долго ехали по увалам. Меж ветками мелькнул просвет. Вскоре выехали к большому озеру. Вокруг него сидело много людей. Неруси, в одежках из рыбьих шкур, в чулках из налима, редко кто был в холщовой рубахе. Сидели с лохматыми головами, без шапок, только на одном мужике был старинный зимний московский колпак.

На середине озера в лодке стоял мужик, державший в руках «журавля» – кривой ствол осины, с натянутыми на него струнами. Длинные волосы этого мужика были перехвачены на лбу лентой, ударяя пальцами по струнам, он пел громко и заливисто непонятную свою песню. Звук отражался водой и легко летел над ее поверхностью к берегу, усиливаясь многократно.

– О чем поет мужик? – спросил Григорий своих толмачей.

– Это по-русски не сказать, – ответил Бадубайка, – это так: теперь месяц красных листьев. Ведь осина все свои листья покрасила, видел, красиво как? Сейчас надо – тюнек, сети доставать, смотреть, что бог слал. Петь надо, пить надо, «дедушке» дать надо, то есть духу, который главный. Чтоб не серчал на нас.

– Хороша песня, – одобрил Григорий, – а что же старик твой? Он тоже здесь, на берегу?

– Его здесь нет, он висит.

– Как висит?! Он – кожаный? – гневаясь, воскликнул Григорий, думая, что Бадубайка предложит ему беседовать с мешком, набитым трухой. Но Бадубайка уточнил:

– Он старый, но живой, как мы. Сколько ему лет, никто не помнит. Но он старше всех в тайге. У него вся кожа в язвах, на простой лежанке – не может, сплели из мягких широких ремней ему лежанку и подвесили ее.

Пришли в шалаш, коричневый, высохший старец – висел. Заслышав шаги, голоса, он приоткрыл свой единственный глаз. Бадубайка долго говорил с ним по-басурмански, кланялся, прижимая руку к сердцу. Тогда старик велел подать ему туес, из него дед извлек бересту, на которой было что-то накарябано.

– Что это? – спросил Григорий.

– Чертеж, – пояснил Бадубайка, – четырнадцатидневная луна будет, на Юртошной горе в полночь надо стать лицом к луне и надо три раза прочитать волшебные слова:

Тичирк инходс, каруд инходс, адук зелоп каруд!

После надо отмерить тридцать шагов от белого камня, что лежит возле Юртошного озера с северной стороны, и копать меж трех больших лиственниц. Там – богатырь.

– Спроси, золото там есть? Правда ли, что богатырь лежит в шлеме и латах из чистого золота?

Бадубайка обратился к старцу, тот замотал головой.

– Теперь у него язык отнялся, – сказал Бадубайка, – теперь он только через неделю говорить будет.

Григорий взбеленился:

– Ты ему скажи, если он не заговорит сейчас же, я ему башку дурную ссеку.

– Нет, – сказал Бадубайка, – лучше его не злить, а то удачи не будет. Береста у нас есть, дело верное, старец был мальчиком, когда Гурбана хоронили, он сам его видел.

– Так дай ему бересту, гвоздик, пусть нарисует богатыря.

Бадубайка перевел. Затем пояснил Григорию:

– Ему трудно шевелиться, но он дал знак: если ты дашь ему ефимок, он нарисует.

– Вот старый хрен, на что ему ефимок? По бабам, что ли, собрался?! – пошутил Григорий, но ефимок все же дал.

Старец взял дрожащими руками бересту, долго карябал по ней, потом Бадубайка взял у него рисунок и подал Плещееву.

На рисунке был изображен человек – не человек, но что-то вроде того. Огромный лоб, огромные глаза, в каждой руке – по мечу, мечи эти уткнуты в землю.

– Да, сказал Григорий, – парсуны рисовать он не мастер и в богомазы его бы не взяли. Да ладно, нам лишь бы Гурбана скорее найти.

Сменяв несколько оловянных перстней на связки вяленой рыбы и беличьих шкурок, всадники засобирались в обратную дорогу.

На временном стойбище уже шел пир, и певец сидел вместе со всеми, хватая зубами вяленое мясо и отрезая его возле губ острым ножом.

Ясашные говорили, что неплохо бы принять участие в пиршестве, но Григорий прикрикнул на них, а ну как не успеют они засветло добраться обратно до Томского? В лесу ночевать?

В Томск вернулись усталые, но окрыленные мечтой. С нетерпением выждали четырнадцатидневной луны. Время настало. И, незадолго до полуночи, малый отряд скрытно двинулся к Юртошной горе.

В посаде все уже спали, только был слышен брех собак, да совы ухали в своих потаенных местах. Григорий взял с собой Устинью, Ваську-Томаса, Семена, здоровенного мужика заигранного, немого Пахома, Татубайку с Бадубайкой, которые все равно знали тайну бересты.

Все тащили лопаты, а Григорий еще вместительную тыквенную баклагу с вином, верная сабля да пара бухарских кинжалов тоже были при нем.

Повернулись лицом к луне, нашли камень, отмерили шаги, читая при этом в полголоса:

Тичирк инходс, каруд инходс, адук зелоп каруд!

Как и было в плане, на поляне стояли три лиственницы. Мужики стали копать, при этом Григорий успевал отхлебывать из фляги, а комья от его лопаты были самыми крупными. Бадубайка с Татубайкой были еле живы от страха, Григорий, показывая им кулак, заставлял и их копать. Устька и та рыла землю.

– Есть! – неожиданно воскликнула она. Вскочила, ударила левой рукой в сторону, вскричав: – Аминь, аминь, рассыпься!

Все в момент повыскакивали из ямы. Кто же не знает, что возле каждого клада сидит и сторожит черт?!

Остался в яме лишь Григорий, он, трижды сплюнув через левое плечо, прочитал непонятное заклятье, подрыл землю кинжалом, затем выволок из ямы огромный череп с двумя бивнями, надев этот череп на руку, просунув ее в глазницу. При этом он грозно спросил Бадубайку:

– Где же Гурбан? Где золотые латы? Ведь это ты врал?

Он разглядел череп земляного зверя. Клыки чего-то стоят, но это было совсем не то, на что он рассчитывал. Золотой шлём и латы сделали бы его одним из богатейших людей не только в Томском, но, может, и в Москве. А ведь клады, если где и остались, только здесь, в Сибири.

Он выпил половину вина из баклаги, встал, шелестели жухлые травы, по-прежнему ухали совы, в стороне города и посада было глухо, только изредка взлаивала собака да светились, как светлячки, огоньки на сторожевых башнях.

Если бы богатым можно было стать легко! Тогда богатых было бы множество и богатство не имело бы значения… Чертов Бадубайка, заставил переться в дальние боры, заставил ночь не спать. Князь обделанный. Что ж, сейчас он будет таковым…

Мужики вырыли уже несколько ям, и среди трех лиственниц и подале – все было безуспешно. Григорий зевнул, подал баклагу Устинье, велел глотнуть самой, дать Семену да Ваське-Томасу, ну и другим, если останется.

– А Бадубайке не давай! – сказал он. – Сейчас мы его зарывать будем…

– Как зарывать? – испугалась Устька.

– Надо, – сказал Григорий, – чтоб знал, как хозяина дурачить. Да мы не совсем, голову оставим, пусть дышит.

Григорий спихнул Бадубайку в одну из ям, мужики быстро его забросали, утрамбовали землю, торчала из нее только голова. Бадубайка хотел кричать, но Григорий красноречиво показывал ему свой кинжал:

– Лучше молчи! Здоровее будешь!

Затем Григорий присел над Бадубайкиной головой.

– Эх, жаль, с вечера ел мало, – вздохнул он, – мужики, кто хочет?

– Он может откусать, – опасливо сказал Васька-Томас, присаживаясь над головой Бадубайки.

– Пусть попробует, – приободрил Томаса Григорий, – я тогда эту дурную голову сразу под корень саблей сбрею…

Устька отвернулась, пошла к озеру. Ей было жутко и смешно. Грех-то какой, хоть и басурманин, а все-таки…

– Оставляем тебя, князь Бадубай, – торжественно возгласил Григорий, – обделанным, если ты вздумаешь после пожалиться кому-нибудь, то будешь зарыт в землю уже вместе с головою и навсегда. Аминь…

– Кричать-то хоть можно? – жалобно спросил Бадубайка.

– Сейчас – не надо, зачем людям сон портить. Утром монашки по грибы пойдут, тогда и аукнешься.

 

11. В КУЗНЕЦКИЙ ГОРОД

Осип Иванович нередко спускался в свои подвалы и заглядывал в сундуки. Были в его сундуках уже «иргизи» – снежные барсы, был и «рыбий зуб», были самолучшие меха, но все же сундуки наполнялись слишком медленно.

Ясашные остячишки люди были непонятливые. И даже порой не было в их стойбищах ни единого человека, который бы мог разобрать писаную воеводскую грамоту. Когда ехали казаки их ясачить, то посылали вперед себя с кем-то из остяков веревку с тремя большими узлами. И тогда остяки понимали, что едут от «хозяина», как называли они воеводу, и тогда они присылали смену гребцов на дощаник.

Тайга – дело темное. В голодные зимы остячишки сдирали верхнюю кожу с сосен, а нижнюю ели. А для опьянения жевали корень аира да особые грибы.

А городом управлять легко ли? Народу уже в посадах живет немало. А народишко всякой. Один беглый нетчик за Веселящным озером землянку выкопал и колодец сделал. Не пахал, не сеял. Зерна единого в сусеке не имел. Пошел в посад, горсть зеленого порошка в колодец свой сбросил. Потом бегает по слободе, ушаты просит, дескать, у него полный колодец пива, не во что его наливать. Попер народ к тому колодцу. Перепились все. Через день трое померло, а пятеро заикаться стали.

Пошли его, нетчика, забрать в тюремную избу, а он сорок раз вокруг ножа перевернулся, стал сорокою и улетел.

А то ясашный один нашел в тайге человеческую голову отрубленную, да в съезжую избу ее приволок в мешке, за бороду вытащил из мешка и воеводе – на стол. Князь заорал на него, заругался, дескать, зачем это все? Чего мертвая голова скажет? Ясашный испугался, голову в мешок сует, а голова из мешка чуть слышно и сказала:

– Князь, влезешь в грязь!

Голову повелел Осип Иванович отнести в тайгу, на то же место, где взяли, а ясашного в тюрьму посадить как колдуна. А на душе покоя с тех пор не стало.

Был бы князь полным хозяином города, а то нет, придумали в Москве пытку: приставили на время службы как бы соглядатая. Илью Микитича Бунакова. Выползец из вологодских лесов, мелкопоместный, а много о себе понимает. Про ту голову сказал: мол, зачем ее князь обратно в тайгу вернул? Мол, надо было палачу сдать, может, еще что сказала бы. Лезет не в свое дело!

По указу князя горододел Петр Терентьев вычертил «вавилоны», как новый город ставить. По плану в новый острог вошло и находившееся на мысу кладбище. Так Бунаков в том корысть увидел, де князь хочет могилу брата своего усопшего огородить государственной стеной, де усопшие всегда лежат пред градскими стенами, поверье есть, что хоронят от врага лучше любого оружия. У Бунакова вроде бы есть другой план нового города, много лучший.

По утрам из-за этого прохвоста даже в воеводскую канцелярию идти было неохота. Все поперек делает и говорит.

Опять пришел в канцелярию Осип Иванович в плохом настроении. И Бунаков вроде бы с ехидцей посмотрел, мол, задержался воевода. Воевода кивнул ему:

– Илья Микитич, зайди-ка, дело есть.

Осип Иванович уселся в свое воеводское кресло, расчесал частым гребнем бороду, глянул на статую Николая Чудотворца, перекрестился. Илья Микитич стоял перед ним, спокойный, ровный.

– Илья Микитич, Подреза Гришку допрашивал?

– Допрашивал и свидетелев звал.

– А пошто в тюремную избу не посадил?

– Да посадить-то недолго, Осип Иванович, толку – что? Ничё не доказано. Иные заявители в очи отреклись от слов своих.

– Не доказано? А палач – на что? Пытать вора ссыльного.

– Да как же, Осип Иванович? Не простой ведь…

– В царском указе прямо сказано, буде какое новое воровство учинит – в железа его, на чепь!

– Эх, Осип Иванович! То при другом царе было писано. А ныне еще не известно, чем это дело обернется. Они, Плещеевы, люди не малые, с Басмановыми и прочими родня. Свяжешься – не рад будешь.

– Так что же, так и будет свои воровства творить? Он пахотного мужика покалечил, руку ему отрубил.

– Вызывал того мужика. Говорили. Плещей ему руку отсек в драке, в кости играли, повздорили. Мужик первым рубанул Плещея по руке топором. Гришка руку показывал: рубец изрядный остался. Уже потом Гришка этому пахотному руку и оттяпал саблей. И то – левую, и только пальцы. Так Гришка сам же тут ему кровь заговорил и остановил, да потом лечил его. Мужик и не обижается.

(Бунаков не знал, что рубец на Гришкиной руке намалевал богомаз Герасим и очень искусно.)

– Ишь ты! Лекарь какой! Сперва голову отрубит, потом прирастит! – сказал воевода. – Известно, что Гришка тайком вино курит, мужиков заигрывает. Ссыльный, а холопов у него едва ли не больше, чем у меня.

(«Насчет холопов, вы одним миром мазаны!» – подумал Бунаков, но в слух этого не сказал, ясное дело.)

– Да кто ноне в кости не играет, Осип Иванович? И вино сидят многие. За это хоть полгорода в тюрьму тащи.

– То-то и есть! Распустились! Ноне даже караульные на башнях пьянствуют и играют в кости и карты. Ему надо ворога смотреть, а он… А про Плещея говорят, что он человека убил.

– Все расследовано. Говорили, что в тайге убил ясашного. А свидетелей нет, поди, докажи. По одним слухам дела не заводятся.

– Говорили, малому князьцу Бадубаю на голову наделал. Как такое возможно?

– Бадубая допрашивал. Говорит, что все пьяны были, и он не упомнит ничего. Кто наделал, как.

– За этим Гришкой Плещеевым столько всего, что ему уже и башку рубить пора! – сказал сердито Осип Иванович.

– К нам, Осип Иванович, с Тобольского пишут, чтобы разобрали дело Левонтия Плещеева, нарымского ссыльного, который тамошнего воеводу обвинил во многих воровствах. Левонтий, как ты знаешь, Гришке дядей родным приходится. Так не отправить ли на время разбирательства сего дела Григория из Томского как родственника заявителя. Пошлем его в Кузнецкий к Афанасию Зубову?

– Что ж, придумал ты неплохо, – согласился Осип Иванович, – но в заручной челобитной на Гришку еще сказано, что он отбил от пашни жену и мужа Тельновых. Поп Ипат это подтверждает. Надо бы крестьян Тельновых возвратить в их слободу Верхнюю. А Гришка пущай едет ко всем чертям!..

Так решилась в то позднее осеннее время судьба Григория Плещеева-Подреза. Узнав о решении воевод, Григорий позвал Устьку в верхнюю светелку, чтобы пить вино. Он перебирал её волосы, к которым давно привык, а теперь словно увидел впервые.

– Эх, Устинья! Счастье с бессчастьем, что ведро с ненастьем. Как же можно нам расстаться? Меня в Кузнецкий ушлют, тебя с Семкой в слободу. А вот – флакончик. Дать Семке вина, и ты уже будешь не мужья жена. Ну что же ты? Нет розы без шипа, нет пчелы без жала. И нет любви без жертвы.

Устька дрожащими руками взяла флакончик с ядом. А через два дня призналась Григорию:

– Не смогла, я. В нужник яд высыпала. Я из-за тебя робеночка вытравила, а теперь еще Семку травить. Он-то в нашей любви виноват, что ли?

– Надо есть горькое, если хочешь сладкого. Да ладно, тогда до свиданьица…

Домом возле Ушайки Григорий оставил управлять Ваську-Томаса, вел бы учет вина, кое будет сижено, да покрепче вешал замки на погреба с бочонками. За домом в Нижнем посаде обещал доглядывать Девятка Халдеев с женой. Их двор был по соседству.

Из холопов Григория в Кузнецкой отправился только Бадубайка, но ехал он как бы сам по себе, ибо Григория везли казаки с письмом к воеводе Кузнецка.

Дорога была нелегкая, через многие горы и реки. Ехали казаки тайными каменистыми тропами, привалы делали в тихих безлюдных местах. Выставляли дозоры.

Возле перевоза через Тому видели на скалах рисунки давних неведомых людей. Охоту на лосей рисовали те люди. Погоню. Удирающие лоси и бегущие за ними с копьями и луками человечки.

Григорий думал о них, о человечках. Был тут лосиный водопой, они тут и охотились. Ни городов с башнями тогда не было, ни огненного боя. Спали в пещерах, как отшельники Петр и Максим. Холодные, голодные. Однако род продолжали, и дошел этот род до сих дней.

Ночью из реки высовывались белые руки русалок, их было видно при луне. И казаки крестились и молили Бога о прощении. А при порывах ветра слышалось жалобное завывание.

Чем дальше пробирались на юг, тем теплее становилось, тем меньше была заметна осень. Пошли холмы да увалы, иные горы дымились.

И настал день, когда на склоне горы увидели Кузнецкий город. Крепость каменную, тут не Томск, тут камня много, строить из дерева – резона нет. А за стенами крепости – все, как положено: воеводская хоромина, съезжая и тюремная избы. Церковь. Посады по склону горы, даже кладбище и то высоко на горе.

Воевода тамошний отнесся к Григорию строго. Прочел он письмо Осипа Ивановича Щербатого и сказал:

– У нас не заворуешь, жить будешь за приставом – Силантием Агеевым. Казаки тебя к нему сведут.

– Сам дойду, ноги есть и конь у меня добрый.

– Знаем, что ты не лыком шитый, да и мы не из рогожи шьем одежи, – сказал сердито Афанасий Иванович, – ты ссыльный, и слушай, чего тебе говорят.

– Ну, да, – сказал Григорий, – понятно, что в бане хозяином бывает веник. Ладно, пусть ведут на постой…

Идут, глядят. Ага! И тут – тыны двойные, много собак, караульные на башне, тоже люди неспокойно живут, в напряжении, как лук натянутый.

Пришли к Силантию на двор. Казачина здоровенный, хмурый. Женка его дородная, а зеленые глаза лукавы, улыбка такая ехидная. А еще с Силантием живут малолетний его сынок Петюшка да престарелый отец, известный всему городу герой – дед Иван. Когда он свое геройство совершил, сам не помнит, малым был, лет одиннадцати.

И было так. Сперва над Кузнецким днем звезда зажглась и вроде бы с ушами, как у зайца. А в центре звезды можно было разобрать как бы две сабли кривые, крест-накрест. А через день у одних хозяев родился двухголовый теленок, а у других гусь стал петь по-петушиному. Потом вместо ржи выросла неведомая трава, ее косишь, а она пищит: «Нищета-нищета!»

И вышло, что хлеб собрать не успели, горох не смолотили, репу не выкопали, а город обложили телесы. Да так, что и мыши не проскочить.

Есть уже нечего, болезни пошли. Стрелы с огнем летят, дома загораются. Телесы на последний приступ идут. Лестницы к стене приставили, тучи стрел пущают, а защитники города все убиты да ранены.

Ванятка на башню влез, к пушке приник, факелок поднес. Рявкнула пушка, да и в самую гущу проклятущих ядро ударило. Испугались нападавшие, с лестницы, как горох, посыпались, да на коней, да показали городу хвосты.

Вот что вышло. Так он стал героем. Если бы не он – Кузнецкий пал бы.

Что ж. С героем всегда приятнее. Бадубайку сперва приняли плохо, дескать – татар не держим. Григорий сказал:

– Что это вы, слуга ведь мой. Он мирной. Языки знает, на торг ехать или еще куда, с собой будете брать, вас никто не обманет.

 

12. БАБЬЯ БАНЯ

Хоть и южная земля, но и там зима приходит ненадолго. Легли снега и в Кузнецком. В избе у Силантия Агеева поставец у печи, красный деревянный с железными держалками, в нем лучина горит, Агафья за прялкой сидит. Мужики уж вымылись, две соседки воду греют, готова будет, – стукнут в окно, Агафью позовут.

Силантий, Григорий да дед Иван хлебное вино пьют после бани. Доброе вино и не стоит ничего: Григорий с Бадубайкой сами его в той же Силантьевой баньке накануне высидели. Силантий опьянел, ругается:

– Ты, Григорий, за меня отдан. Днесь, опять кудой-то ходил без моего ведома. Ей-богу, свяжу, я твой пристав, я чё хочу, сделаю с тобой.

Бадубайке смешно, Григорий хмурится, а пьяной казак все больше строжится, он не простой казак, он десятник, его сам воевода в почете держит.

А на лавке, напротив Агафьи, сидит Петька махонькой, он сегодня – царь гороховой. Шаньги Агафья пекла да ватрушки, а в одну шанежку горошину запекла. Кому горошина в рот попадет – тот весь день царь, все его приказы выполняться должны. А на голову гороховому царю надевают корону бумажную, в одну руку дают скалку – скипетр, в другую – репу – державу.

Сегодня Петька с самого обеда – царь, уже и вечер, пора бы ему успокоиться, а он все приказы отдает:

– Батяня, прокати за коньку!

Силантий встает на четвереньки, Петька его босыми пятками в бока лупит:

– Н-но, пошел!

На Григории тоже не раз прокатился, на Бадубайке – тоже. Сидит измышляет, что бы такое еще приказать?

Григорий подмигнул Бадубайке, в момент, когда Агафья лучину меняла, всыпал в вино Силантию порошку. Тот и задремывать начал. Деда Ивана тоже в сон потянуло – не те года. Да и Петька устал, угомонился, спать готовятся.

Тут и в окно постучали – в баню Агафью зовут. Петька рядом с дедом на одной лавке прикорнул, Силантий – на другой.

Григорий с Бадубайкой в сенцы потихоньку за Агафьей вышли, надели бабьи кантыши, треухи, да по тропке, потупившись, за Агафьей скрипят. Если кто из соседских дворов глянет, что увидит? Идут три бабы в баньку, две здоровенных, одна поменьше. Разве в темноте заметишь, что одной, самой высокой, кантыш маловат?

Григорий шепчет Бадубаю:

– Был я на Москве в войске. Вот так бывало: еще и боя нет, а уж пушки к бою готовы и ядра заряжены, мочи нет, как хочется неприятеля поразить.

Агафья с соседками остаются в предбаннике: испокон веков заведено в русских баням сначала мужикам помыться, а уж после – бабам. Мужик более чистым от природы числится. Устроен так. Хотя из одного теста и тех и других Господь замесил.

Налили бабы воды в ушаты и ну в предбаннике белье в горячей воде жамкать. А Григорий с Будубаем скинули кантыши и всю одегу, и в жарко натопленную моечную ринулись.

Внутри банька обшита тонкими стволами осинника. На полке у двери – пучки целебных трав. В воде запаривать и голову мыть травяным настоем полезно.

Плеснул Григорий на каменку берестяным ковшом медового кваса с мятой, все заволокло туманом.

В мареве этом жарком, обжигающем забегали, как с завязанными глазами. Дверь из предбанника отворилась. В пару, почти невидимые, проглядывали, маячили то ли белые лебедки, то ли облачка жемчужные. Меняли очертания и звучали чудно. Бадубайка ухватил скользкое юное облачко. Ах, хорошо! Ай, лестно! Ай, жарко!

Туман рассеялся. Бадубайка увидел себя в могучих объятиях старой тучи, а молочные луны юных колен воссияли в самой гуще тумана, на полке. И темная дьявольщина двигалась меж ними. И визг, и рык.

И кто-то невидимый еще поддал пара. Всхлипнули и вскрикнули то ли Анисья, то ли Дашутка, кто-то из соседских молодаек. Но в молоке молоко не разглядишь. Бадубай чувствовал, как кружится голова и меркнет свет.

Банный дух. Таинственный и летний. Березовый, как жаркий день у реки. Запретное. Непонятное. Но всё очищают пар и вода. Квас и веники.

После, нахлеставшиеся вениками, распарившиеся и облившиеся холодной водой, сидели мужики в предбаннике. Попивали мятный квас со льдом, а бабы домывались, достирывались.

Невольно поглядывали они на прибывших из Томского. Свалились на их головы приятной заботой. Бадубайка – ничего, а Григорий… Где такая одежка, чтобы швы не разошлись?

У Григория – свои думы. Силантий-то не поп Борис, свою должность пристава всерьез правит, со двора шагу ступить не дает. Можно было бы извести его, да ведь человек – не скотина, а сказано, что всякое дыхание Господа хвалит. А воевода Зубов не понимает, что Григорий таков же, как он, человек, а может, и – выше!

Сказано: срослые брови счастье сулят. Так где же оно заплуталось, счастье Григория? И молебен пет, да пользы нет.

Ездили заготавливать талины для плетения корзин, и приглядел Григорий заимку, заброшенную на берегу Томи. Как говорится: горница в подполье, подклеть под сенями, крыльцо в помойной яме, а вокруг двора стоят три кола.

Но перебраться, сманить мужиков да бабенок, мало их таких? Живут в тоске, спят на голой доске, пыль да копоть, нечего лопать, только и ходу, из ворот да в воду. Нищий рад и тому, что сшили новую суму. Собрать таких на заимке, отсидеться там.

А глядишь, дядюшка Левонтий в Москву переедет. Слухи дошли: крепко он своим изветом нарымского воеводу зацепил. Говорят, воеводу заменят, а дядюшку в Москву отпустят.

А ну как дядюшке выбраться не удастся? Что ж, на заимке можно будет постепенно добрый отряд собрать, накопить свинца да пороха, чтобы не бояться любого ворога. Да двинуть к телесам, али к иным балбесам. Когда в Томске пили с боярским сыном Петром Сабанским, так рассказывал Петр, как в горе Алтае разбил князца Мандрика да возле озера Телесского от скалы кус золота отломил. Там же и серебро можно рыть. Прыть-то прыть, куда же после плыть? А золото тяжело, да наверх тянет. И царь простит, и патриарх, если Руси прибыль дать!

Ему бы много и не надо; стольником либо окольничим. Воеводой стать где-нибудь, али узкая грудь?

А что? И выберется. И выбьется. Почешет еще Зубов свою лысину, и Осип Щербатой свою бороду подерет. Не на такого напали!..

А бабы уже выстирали все. Прибрались. Агафья говорит, руки в боки уперев и на Бадубайку с Григорием глядючи:

– Ну, бабоньки, чего расселись? Али разморило? Надевайте треухи да кантыши, айда в избу, спать пора…

Смешно Агафье: зело забавные им две бабоньки достались, затейные!

 

13. БАРБАКАН

Если кошка съест вареного гороха – оглохнет, а жить человеку плохо – засохнет. Кому – кистень, кому – четки, кому – кнут, кому – хомут. Уедно псу, да неулежно. Так и Григорию. Всю ночь не ест, весь день не спит. Извелся. От великих порядков и непорядки бывают большие. А краденая кобыла куда дешевле купленной обходится.

Молодого казака Кешку десятник без очереди в караул сто раз посылал. Сто первого раза – не будет. Демка Холстинин, да Петька Грамаш тащили в великий пост брагу. Не пили – несли, может, про запас. А воевода за это попотчевал их кнутом.

И вот уж и Кешка, и Демка, и Петька исчезли из Кузнецкого, на заимке живут, лес валят, строить собираются.

А дело к теплу. Герасим Грачевник пригнал грачей, Алексей Кувшинник пролил кувшин. Меняй на телеги сани свои да на гусиные топай бои!

На Благовещенье цыган продал шубу, не мучают грешников в аду, из зимника с ульем к полянке иду.

Если к этой поре у птицы нет гнезда, будет все лето ходить ногами, хотя, и имеет крылья. Девки в такое время не заплетают косы, ходят простоволосы, парни на девок с ухмылкой глядели: словно – в постель, али только с постели.

Ну а Григорий решил теперь умереть. Все уговорено было с Агафьей да Бадубаем. Как раз на Благовещенье и слег. Лежал на лавке, бледный, бредил:

Тичирк инходс, каруд инходс,

Адук зелоп каруд!

Силантий удивился:

– Крепко лихоманка взяла, аж по-басурмански заговорил.

Пригласили знахаря. Если в Томский переселялись обычно северяне, то в Кузнецком много было людей из южных русских степей. И сами пришли, и старцев своих привели.

И пришел один древний и говорил по южному мягко, а борода была ниже пояса. И был у него ивовый посох. Когда он кого-нибудь вылечивал, то делал на ивовом стволе надрез, и болезнь из человека уходила в этот надрез. И на ивовом стволе появлялась шишка. У старца Евтуха посох был весь в таких шишках.

Этот старец даже мертвых прежде к жизни возвращал. Ложился рядом с умершим, прижимался к нему телом и лежал три дня и три ночи. И живая сила переходила из тела Евтуха в тело умершего. И воскресал! Но то было давно. Теперь Евтуху это было не под силу – мертвых воскрешать.

Пощупал он своей ветхой рукой лоб Григория и стал читать заговор:

– Первачики, другачики, колода да лодачики, перводан, другодан, на колоду угодал, пятьсот-судья, пономарь, ладья, Акудина кошка, голубина ножка, прела, горела, по морю летела, за морем пала, церковь стала, кум да кума, полкубышки ума, рыбчин, дыбчин, тараканьи дырчин, в подполье была, не заплесневела, на пять костров, половина дров, сжег царь Соломон, а смерть, поди вон!

А через неделю заголосила Агафья:

– Ой, сиротиночка, на кого ты нас оставил?

Бадубайка утирал скупую мужскую слезу. Силантий оторопело смотрел на лежавшего на лавке белого, как мел, Григория. И даже жалость взяла: он-то строжился над мужиком, ругал его, бывало, связать обещал, воеводе пожаловаться. Эх, люди! Не любим мы друг друга вовремя, пока на этом свете живем. А на том и спросят с нас за все. Агафья говорит:

– Мерку снимай да иди гроб заказывай Мишке Косому, да пусть колоду хорошую, добрую выдолбит, дерево большо надо, мужчина помер вона какой! Так ты иди, значит, помоги там Мишке, он, небось, дешевле возьмет. Да иди воеводе скажи о делах наших. Постоялец-то человек казенный был… Ну а я соседок позову покойника обмывать…

И пошел Силантий выполнять, что она сказала, а сама она позвала соседок, тех самых, с которыми всегда в бане мылась.

И вот уж – церковь. Поп благолепный, с хорошей бородой и кудрями, привычно затянул:

– Со дусе праведных скончавшихся душе раб твоих, Спасе, упокой!..

Пришел в церковь и Афанасий Иванович Зубов, покрестился мелко. Теперь еще забота. Отписывать придется о смерти ссыльного. Молодой помер, сие огорчительно и попреки могут быть…

И вот уж кладбище, яма в кремнистой почве, и хор, из монахов состоящий, в зеленых фуфайках и штанах и шляпы черные, и поют не столько приятно, сколь заунывно:

– Житейское море, воздвизаемое зря, напастей бурею, к тихому твоему пристанищу притек…

Закидали могилку, временный крест установили, потом уж Мишка с Силантием большой вытешут, какой прилично ставить над могилой доброго христианина. И вот – небольшая процессия заплаканных баб, задумавшихся мужиков потихоньку пошла с холма.

Только скрылись они за поворотом, как выскочили из кустов Демка Холстинин да Петька Грамаш, оба с заступами в руках, спешно разрывают могилу, кричат:

– Гриш, ты живой?!

Глухо. Встревожились мужики, еще быстрей заработали заступами.

Вот и крышка, сдернули ее, Григорий сел на колоде, глаза протирает.

– Чё молчал! – осерчали мужики.

– Вас бы сюда, так поняли бы – чё, – хмуро сказал Григорий. – Душно, аж вспотел, воздух уж кончался, стал бы я орать, последний воздух тратить… Дождался, и – ладно. Долго, наверно, бабы тут слюни распускали, того гляди, по правде бы похоронили…

Выбежали в распадок, там кони к деревьям привязаны. Вскочили на коней, поскакали тайными тропами на заимку.

Не ближняя дорога, кругами, мимо города, мимо казачьих постов, лесом, скалой. Берегом.

Вот она и заимка. Барбакан! Нерусское слово. Тут литовцы раньше спасались, то ли поляки, то ли немцы, то ли еще кто. Но звучит хорошо, как слово «свобода»! Барбакан!

Много чего на Барбакане этом надо сделать. Избы две старые перекатать, дом построить, тын новый, двойной, связать да камнем забутить. Уже и оружие на заимке есть, поляки притащили две пищали немецких знатных, казаки тоже пушчонку малую сперли в городе еще зимой да на санях привезли. Помаленьку порох добывают, баб посылают на торга.

Григорий вычертил «вавилоны», показал на них будущую крепость. Когда тын будет готов, поместится в крепости достаточное число изб. Подземный ход из крепости уйдет под тын и выведет к реке, а в нише хода замуруют бочонок с порохом, на случай, чтобы подорвать этот ход было можно.

Камня для строительства много сколько надо. Мать сыра земля велика, а камни – хребет ее, в этих местах кости земли выступают там и сям. Отламывай да строй. Людишек не хватает, оружия.

Людей привлечем жизнью свободной, добрым вином, веселой игрой. В печи котлы вмажем, трубки проведем, охлаждать будем водой из родника.

Нужда и за заплаткой грош найдет. Можешь после отказываться, мол, я, во-первых, – не пью, а во-вторых, – и так выпил! Мы по яйцам пройдем – не раздавим, мы из печеного яйца цыпленка высидим! Проживем!

А время – идет. На Ивана Богослова – сей, не говоря ни слова. Жадничать не моги, пеки для нищих пироги. На Исакия змеи идут на свою свадьбу, не покидать бы нам вовсе усадьбу. Страшно. Но нужно, чтобы было на столах брашно. Убить змею, вытащить жало да натопить из той змеи сала, сделать из сала овечку и посвятить любимому человечку. Как засветит змеиная свеча, так будет снова любовь горяча!

Надо было Григорию создавать на Барбакане свое войско, надо было засылать в Кузнецкий своих лазутчиков, чтобы всех обездоленных, обиженных склоняли уйти поскорее на Барбакан, туда, где светлы речные воды, под команду Плещея-воеводы.

И отправил он беглую женку Василису, дав ей наказ, зайти немедленно к Агафье, когда ее мужа дома не будет, сбежала бы от Силантия к новой жизни. Он знает, что Агафья не дремала, она помаленьку отбавляла порох и свинец из мужниных припасов да складывала в дорожные корзины.

Когда приехала за ней Василиса, все у нее было готово. Они дождались, когда свекор гостевать ушел, а Силантий был тогда на службе.

Агафья сбегала к соседкам, подговорила Анфису да Дашутку сбежать от мужей на веселую жизнь. Они и рассудили, что веселая жизнь гораздо лучше скучной.

Навьючили лошадей и свободных взнуздали, чтобы перемену иметь. Поскольку на окраине жили, так удалось выбраться незаметно. Агафья и Петюшку с собой взяла:

– Был ты царем гороховым, будешь теперь царевичем Барбаканским…

Тропы в горах узкие, у баб лазать по ним привычки нет. Спешились, минуты не прошло, вскрикнула Дашка. Бледная стоит, шепчет:

– Змея меня укусила.

Оглядели Дашку, так и есть, ногу прокусила змея проклятущая, а куда делась – кто знает?

Дальше до Барбакана Дарью пришлось, где волоком волочь, где на лошади в седле придерживать, чтобы не свалилась.

Григорий баб поругал, надо было ногу перевязать, яд отсосать, кинжалом разрезав ранку.

Принес свой мешочек с травами. Перенос-трава собой мала, цвета ворона, стручки с семенем. Развел траву и корень в вине, другую траву вскипятил в воде. Стал одной травой Дашке ногу мазать, другой травой поил свою банную зазнобу. Да все с приговором:

– Змея Медяница! Зачем ты кусаешь добрых людей? Бери своих теток, сестер и дядей, и змей забери и родных и чужих, да жала повытащи ныне у них, и вынь свое жало из Дарьи моей, не то напущу целу груду камней. Не вытащишь жало, тебя я сожгу и пепел развею на дальнем лугу.

– Какова была змея? – спрашивает Григорий Дарью. – Не заметила?

– Как бы черна сильно, да в крапинку, а глаза под пленкой, как под рыбьим пузырем. Кольцо – в кольце, кольцо – в кольце. И как я в те глаза посмотрела, увидела как бы ход круглый, идущий прямо на небо, а там ангелы прекрасные хором поют. Больше ничего и не помню.

– Хватит и этого, – сказал Григорий, – через змею к ангелам никогда не придешь…

И – как в воду глядел. Кто-то стал ловушки с рыбой из реки по ночам вынимать. Была на заимке пара овец – и тех утащили. Так шкуру неподалеку с головой нашли.

Велел Григорий мужикам спать с оружием, по ночам стали дозоры ставить. И услыхали дозорные, как кто-то избушку, где меха лежали, обошел, да с двери пробует замок снять.

Крикнули дозорщики «караул!» да кинулись к избе, а из-за нее выскочили черные, лохматые, серые, рогатые и вопиют:

– Р-рья! Р-рья! Р-рья!

Страшно! Лесовики, лешие. Глаза отводят. В такого и стрелять пулей бесполезно. Он ее зубами ловит. Надо медную пулю, заговоренную, тогда – да, можно и духа убить, а так – нет, сам с жизнью простишься, или с ума сведут. Дозорщиками были тогда Холстинин да Грамаш, затарабанили в окна:

– Помогите! Бесы! Лохматые! Саблей рубим – не рубится!

Выскочил Григорий без штанов, с Дарьей лежал, от змеиных укусов ее долечивал, бежит, сам косматый, голый, а в руках – ничего нет.

Догнал одного лохматого, перекрестился, ухватил его за руки, за ноги, и – боком об баньку. Лохматый пикнул, засипел и зловонное облако выдохнул из себя, аж волосы опалило мужикам. Бадубайка из пищальки ударил огнем. Завизжали окаянные, через тын и дыры стали сигать. А один кровью капал.

Григорий разъярен, вилы с назьмов вытащил:

– В лесу и медведь костоправ! Я вас выправлю!

Один серый плюнул себе через правое плечо и, втянув голову в плечи, заговорил человеческим голосом:

– Не губи душеньку! Мы думали, тут люди живут, а оно вон чё!

– А чего ж, не люди разве?

– Да сверху ты обличьем немного с человеком схож, а сам весь в шерсти, коль не дьявол – кто ж?

– Одного спросили: отчего глуп, а он ответил, де вода у нас такая. Я православный, а вот ты что за оборотень? – строго спросил Григорий.

– Нетчики мы. Ушли с Руси за Камень. Сам знаешь, царь-батюшка велел казнить за воровство только на Руси. За Камень уйдешь – вина прощена. Нас могут только лишь к пашне али к заводу приписать. А мы работой всякой тяготимся, не приучены, ни на царя, ни на барина, ни на монахов горб гнуть не хотим. Нигде нас в бумагах нет, не записаны, потому нас и нетчиками зовут. В нетях ходим. Еще порой серозипунниками кличут, зипунишки-то старые, драные. Обносились.

Григорий протер глаза:

– Похоже, правда, что не черти, только мелкие вы, да и грязью заросли. Грязь с вошью с вас соскрести, так и людьми станете. По ошибке, видать, загубили одного.

– Да, Ярошка не жилец, искровился, и Дружинку ты о баньку расшиб. А вот Яремка, Мемейка да я, Якушка, живы пока, слава тебе господи!

– По чужим амбарам шарить, так и с остальных дух выбьют.

– Нас, нетчиков, бывало, ватага в сто человек собиралась. Шорцев да телесов грабили, а не только, что мелкое что. Да мы от ватаги отбились. Нам лишь бы поесть…

– Я же говорю – мелочь вы. Да ладно, живите в Барбакане. До утра в амбаре. А уж побанитесь, чистое белье оденете, тогда будете жить в избе. А если, что не по мне – запорю, я хоть не царь-батюшка, а в этой заимке для вас старше царя. И вином, едой обласкаю, и бабу дам, а не будете слушать – шкуру спущу.

И пошел голый царь к болезной Дашке, а «духи» в сарай потащились.

Наутро оказалось – все живы, и ушибленный о баньку, и Бадубайкой подстреленный. Всех отмыли, всех своими травками Григорий подлечил. Стали люди как люди. Правда, ростом мелковаты. Но – ничё.

А Якушка великий затейник хоть сказки говорить, хоть рожи строить, хоть глаза отводить. Был в Руси он петрушечником. Его за то и били там кнутом. Сбежал за Камень, а то по указу Федора Михайловича в тюрьму хотели сдать. Бывало бабы попросят:

– Якушка, сказку!

Он начинает:

– У хозяина сад, в саду виноград, ворона летает, ягодки ворует. Мужик взял колоду, налил в её воду, ворона летела, в ту воду села, торбалась, торбалась, выторбалась. Сохла, сохла, высохла. Взмахнула крылом, ушиб её лом, упала в колоду, в холодную воду. Торбалась, торбалась, выторбалась. Мокла, сохла…

И не было этой сказке конца. Заводил Якушка другую сказку и той тоже конца не оказывалось. Смешил всех присловьями разными.

Бабы на заимке помаленьку хозяйство вели, мужики избы ставили, лодки строили, охотились, рыбу ловили. А в Томе гулял красноперый хариус, остроносая стерлядка сигала и ходили жирная нельма да благородный осетр.

Барбаканцы коптили мясо и рыбу впрок, каждый свой выполнял урок. И шли от неволи сюда и тоски беглые женки, волхвы, казаки, и уползали сюда, как ужи, от неудобства, от злобы и лжи. Везли инородцы меха свои лучшие, везли и сыры золотые, пахучие, ибо за все тут платили сполна женскою лаской и чаркой вина.

Стало на заимке больше трех десятков людей, жили получше, чем в неведомом беловодском царстве-государстве, о котором на базарах бывало волхвы распевали. Все спали со всеми. Ели все из одной огромной общей миски. Но первый кус всегда был Григорию да двум его женкам, Агафье да Дашке. А Петька, единственный на Барбакане ребёнок, обласкан был более, чем какой-либо иной мальчик на земле. И говорил своим барбаканцам и барбаканкам Григорий таковы слова:

– Вот разживёмся конями, сбруей, оружием, добрыми лодками, поведу вас в страну вечного счастья. Всё по дороге возьмем, что оружьем и силой возьмется, радость вовеки не переведётся. Да не смутят вас походы и битвы, ешьте и пейте, и пойте молитвы!

 

14. МОРСКОЙ БОЙ НА ТООМЕ

Потеряв жену и ребенка, Силантий затосковал, а отец его древний от всегдашней тоски по внуку и вовсе преставился. Старому – много ли надо? А тут – такой удар.

И у других казаков и заводских мужиков женки сбежали. Куда, зачем? Но не зря у бухарцев и прочих черных персиянцев толкуют, что в стенах есть мыши, а у мышей есть уши. Хребтины земли болезные тоже чувствуют, кто, куда скачет. Земля травами своими плачет. А если трава по ночам шелестит, то это земля о своём говорит.

Всё стало известно воеводе Афанасию Ивановичу. Нежданно-негаданно вырос неподалеку Кузнецкого города другой город! И там есть свой воевода Григорий Плещеев-Подрез. Вот те на!

И вызвал Силантия воевода, и стал допытываться: как? Не уследил? Не донёс! Приставом был назначен! Упустил преступника, да еще и собственную жену с робятенком потерял? Где это видано, где это слыхано у военных людей?

Велел воевода брать казаков да скакать к заимке той, городком оборотившейся, мол, командуй, Силантий, жену с сыном выручи из плена, а злодея Плещея свяжи по рукам и ногам и доставь к допросу! Сам такое неслыханное злодейство допустил, сам его и искореняй!

Силантий гневом воспылал. Саблю наточил – волос сечёт, рушницу зарядил, трех самолучших казаков с собой позвал. Уж я этому проклятущему злодею покажу кузькину мать! У этих казаков тоже женки на Барбакане прятались. Казаки зубами скрипели, обещали всем барбаканцам ребра пересчитать!

Скакали, аж лошадей загнали, распалились по дороге, только доехать – уж мы их! Ух!

Подъехали наконец посланцы воеводы к Барбакану. Ну дела! Стена! Всё по-правдишному. На стене дозорный смотрит:

– Чего надо?

Силантий говорит:

– Вора Григория Плещеева как беглого и преступившего против царя и воеводы должны взять под стражу и отвезти в тюремную избу. А также велено всех беглых женок забрать, отвезти домой и бить кнутом. С остальными разберёмся потом.

Дозорный попросил подождать: мол, доложу. Затем ворота распахнулись, вылетели оттуда в вывернутых шубах явные нехристи с визгом ужасным, мигом набросили арканы на всех четверых посланцев воеводы, за ними и другие выскочили:

– Баран-барабан, тарабун-шарабун, шерсти клок, вилы в бок, выйдет толк, будет прок!

И визжат проклятущие, и в заслонки стучат, и на скрыпках скрыпят.

И потащили связанных казаков в крепостцу.

Вышли на высокое крыльцо Григорий с Бадубайкой. Григорий обернулся к своим и спрашивает:

– У нас есть еще жареные мужики в запасе, али уже всех поели?

Один чёрный и злобный, в колпаке дурацком, отвечает:

– Последнего вчерась сожрали за ужином, даже и не хватило на всех. Я так всегда хожу голодный, шибко редко мужики нам в полон попадают, жарить уже некого.

– Ну тогда, – говорит Григорий, – вот этого, самого здоровенного на обед зажарьте, да смотрите, чтобы не пригорел, а только подрумянился. – И показывает на Силантия. – Остальные пусть пока в сарае сидят, а то если всех сразу зажарить, так заклекнут, как в прошлый раз, невкусные будут. Мы ведь больше одного мужика в день все равно не съедаем, у нас еще ведь и горох, и репа есть.

Схватили тут нехристи Силантия, к костру тащат, который во дворе для готовки пищи был разведен. Взяли Силантия за руки и за ноги, над костром держат, на казаке уж и одежда дымиться начала, а они его – то одним боком – к костру, то – другим.

Григорий говорит:

– С одёжей он долго жариться будет и невкусно, пусть разденется.

Силантия отпустили, но аркан с шеи не снимают. Упал Силантий на колени перед Григорием:

– Батюшка, царь Барбаканский, или как тебя еще величать? Прости меня, грешного, не надо меня жарить, не надо меня есть, я тебе живым больше пригожусь. Не губи душу, всё, что хочешь, буду делать для тебя, хоть матушку-Тому ложкой вычерпывать.

– Ладно, – говорит Григорий, – на первый раз прощаю, но только чтобы больше сюда не ездил. И отныне и во веки веков ты теперь будешь зваться Силантием Жареным, так и знай, что теперь ты не Агеев, а Силантий Жареный, и внуки твоим тоже будут Жареными, и правнуки.

– Батюшка, дозволь сынишку Петюшку посмотреть?

Григорий дозволил, но Агафья беседовать с бывшим мужем не пожелала и Петюшку к нему не повела, как ни настаивал Григорий.

Так и уехали казаки в Кузнецкий ни с чем. Силантий в воеводскую избу и заходить боялся. Что скажешь? Что чуть живьем не зажарили? Воевода Афанасий Иванович сильно разъярился:

– Как так? Казаки одного беглого смутьяна привезти не могут? Их там – сила? У царя-батюшки силы на всех достанет. Усмирим, в ребро их бабушку! Успокоим! Десять лет, как пойдут какать, так и будут плакать. А может, вообще – всю остатнюю жизнь! Позвать Романа Грожевского!

Явился Грожевский. Сей поляк ссыльный крестился в православные, чтобы на царской службе быть ему мочно. Дворянство свое возвратил тем крещеньем. Щеголь, каждую пылинку с себя сдувает. Русы кудри – накладные, черны брови – наводные! А может, настоящие, мы не проверяли. Однако же воин изрядный, по заморским учебникам учён войска водить, крепости осаждать.

Говорит воеводе:

– По науке быть, надо крепче бить. Их там тридцать мужиков, а мы сорок возьмем. Корабль возьмем изрядный, на него – пушки, да одну большую, нагнать на них холода, чтобы поджилки тряслись, они и сдадутся, и другим неповадно будет.

А в Барбакане такое вино высидели, что во всём мире ничего подобного не сыскать, чем больше пьёшь, тем больше хочется. Это ведь отсюда такое слово пошло: «стакаться» – значит стукнуть стаканами, сойтись тесно. И стакались барбаканцы за милую душу.

А дозор на реке не дремал, вовремя увидел вдали черную точку. Она росла, выросла в щепку, потом – с собаку, а тогда и видно стало – бежит корабль. Пропела труба, прощай гульба!

Григорий велел одну пушку вытащить за ворота, запрятать в кустах да и затаиться. Сидеть тихо, корабль мчит лихо, подплывет на выстрел одним ядром борт пробить ловчее, другим – мачту сломить скорее. А наши браты остяки с другого берега реки незаметно в легких челнах подплывут да пустят тучу стрел с огнём. А пока чёлны пусть в кустах прячут.

Неруси говорят:

– Тоом, Тоом! – так река Тома у них зовется. Ну, как ни назови, только в горшок не сажай!

Тома-Тоом, да дело не в том! Только Грожевский отдал команду спустить сходни, как из кустов рявкнула пушка. А с другой стороны на корабль огненные стрелы полетели, одна стрела попала в бочонок с порохом, он и взорвался, покалечив несколько человек, а этого ни в каких военных учебниках не написано.

Но Роман велел и пожар тушить, и на берег сходить, и из пушек бить, и крепость окружать. А сам гонца послал за подкреплением.

– Ну, Аника-воин, – сказал воевода Афанасий Иванович, – корабль загубил, а махоньку заимочку не взял. Учили вас, да переучили. Сам туда поеду, я этому голутвеннику Гришке такое покажу, что ему небо с овчину покажется.

Сотня казаков самолучших, в плечах широких, бородатых, суровых, крови не боятся, в бою веселятся. Вьючные лошадки боевой припас тянут, под копытами травы вянут. Клонится лес, пыль до небес. Пушки медными зевами смотрят, не терпится огнём рыгнуть. В путь, в путь!

Долго ли, коротко ли ехали, но доехали. Выстроились, пики вздели, стяги развернули, запела труба. Эх, судьба! Судьба – индейка, а жизнь – копейка! Да и на копейке копейщик выбит не зря. Уря-уря!

На опушке выстроились пушки. Эх, дадим Барбакану по макушке!

Григорий вылез на тын:

– Эй, православные! По приходе к городу надобно отдать ему честь, каждому храму – по три поклона. Первый наш храм – изба, где вино сидим, второй – спальня, где на ваших жен глядим, третий – мыльня, где наши грехи смываем сильно!

Кланяйтесь давайте! А стрелять и не могите, у меня в рубашке заговоренные нити, меня серебряная пуля не берёт и медная не берёт, сорок чарок в рот, уж тогда – возьмёт!

Воевода покраснел как вареный рак, как в борще бурак, и глаголит так:

– Кто его поранит – серчать не буду, даже награжу, только до смерти не бейте, с него надобно допрос снять.

Стрельцы стреляют, один глаз закрывают, другим – пялятся, а Григорий с тына не валится. Пули – дон – дон! А в ответ – поклон! И налево поклонился Григорий, и направо, и посередке тоже. Кричит со стены:

– Эй! Криворукие! Еще одну пулю зря потратили! Я вот царю отпишу, не бережёте-де казенные припасы.

Воевода велел стрельцу ударить в барабанное лукошко: всем на приступ! Уря-уря! Стрельба пошла гуще, пушки катят пуще, пушкари колеса крутят, пушкари корзины с припасами волокут:

– А вот – угостим!

Пыль и дым. Лестницы уже у стены, это вам не к теще лезть на блины!

И вдруг сзади в спины красным кафтанам ударила пушка ядром, и несколько пищалей стрельнуло. Ах, чтоб вас, барбаканцев, раздуло!

Повалились нападавшие в разные стороны. Крик стоит:

– Обошли!

Тонет заимка в дыму и в пыли.

Кинулись конные в кусты, только что тут пушка была, пищали били. Никого не видать ни в лесу, ни в поле. Растаяли что ли?

Барбаканцы ушли в подземный ход, дыра искусно была замаскирована в кустах и задвигалась камнем.

Григорий знал счет. Сто обученных казаков, это вам не тридцать мужиков. Хвастай не хвастай, а гарнизон слаб, теперь одна надёжа – на баб. Созвал он всех и крестьянок, и горожанок, всем по ендове крепкой настойки дал выпить:

– На вас, бабы, теперь одна надёжа. Воевода крепко за разбитый корабль осерчал, большую силу сюда пригнал. Нам теперь и не отбиться, и не вылезти тайно – окружены. Но я знаю норов всякой войны. Умеючи и вошь легко бить, только надо изловчиться. Только вы можете сделать так, что на время казакам и стрельцам будет не до нас.

– А как? – спрашивают захмелевшие бабёнки.

– А вот в том-то и квас…

Когда он объяснил им свою задумку, шорские и телесские женки засомневались, но Агафья с Дашуткой да Анисьей уговорили их:

– Вы что? Все мы с Григорием Осиповичем были, то он – выше, то мы – ниже, а то и – наоборот. Как же нам теперь его не спасти? Защитим его, чем сумеем!

Иные все-таки сомневались:

– А хорошо ли так-то?

Григорий усмехнулся:

– Не свят ухват, а свята сковорода. Мимо баб да гороха никто так не пройдет, хоть раз да ущипнет. Я сам был патриаршим стольником, я ваш грех замолю. Защитить ближнего – это дело Богу угодное.

Убедил, не убедил? Поднес еще наливки по ендове, у баб сразу все сомнения и отпали.

Первой на стену вылезла Дашка и заорала:

– Эй, казаки! Идите, смотрите, али некрасиво?

Казаки даже рты пооткрывали, а сказать ничего не могут.

Молодайка-то хороша, каждый бугорок, каждая выемка – всё на своем месте. И пушок рыжеватый, и ноги белы да упруги, и бедра круты. А тут и Агафья с Анисьей выскочили, а тут и шорские и телесские женки. Все сошлись в одном месте, у одной стены. И нет приступа, а есть не то вертеп, с небывалым представлением, не то что-то, чему и названья нет. Воевода Зубов подъехал, посмотрел:

– Фу, срамцы! Казаки, вы – не видали сроду, что ли? – и сплюнул, и отвернулся, хотя самому тоже хотелось посмотреть. Один казак ответил:

– Не то, чтобы совсем не видели, но где ж их столько-то сразу еще увидишь?

– А ну, айда со стен! – заорал воевода. – Щас стрелять будем!

– Смотря чем и как стрелять, – сказала Дашутка, зазывно вильнув коленками.

Воевода разинул рот. Даже борода затряслась. И подумал огорчительно, что он-то уже отстрелялся. Хотя, в такую-то красотку, можно бы и стрельнуть разок.

Пока шли все эти препирательства с бабами, Григорий быстро вывел всех мужиков наружу. С собой вынесли не только оружие и припасы боевые, но всё высиженное вино перелили в бурдюки и тоже вытащили через подземный ход. А бабы остались в Барбакане.

– Пусть, – сказал Григорий, – воеводе тоже нужен трофей, после все равно к нам прибегут. Нам – что? Не сотрется, не медный пятак…

Так кончился бой на реке Томе.

 

15. ТАЙНОЕ ЗОЛОТО

К осени в пещерах, куда Григорий привел свое воинство из Барбакана, стало жить холодно. В пещеры эти всегда прятались нетчики. Были тут кое-какие подстилки, была и посуда, но все-таки жить было скучно. Из Кузнецкого до этих гор добралась только Дашутка. Агафья осталась при Силантии Жареном, и, хотя и грозилась прибить его поленом, но в горы лезть к Григорию не захотела.

Дарья рассказала, что Барбакан был весь порушен и сожжен. Корабль починили, и он уплыл в Кузнецк. Воевода посылает лазутчиков – выследить Григория.

И Григорий решил сам явиться в Кузнецк к воеводе. Он явился туда в сопровождении нескольких нерусей, привел верблюда, которого отобрали у караванщиков. Принес и кусок золота, якобы самородок. Для того чтобы изготовить это чудо природы, пришлось вытащить серьги из ушей у бабенок и у некоторых мужиков, снять все золотые перстни – у кого были. Все сплавили с песком и глиной для убедительности. Вымазали в смоле.

Когда Григорий вошел в съезжую, первой мыслью Зубова было – вызвать стражу. Но Григорий поклонился ему поясно:

– Не спеши казнить, Афанасий Иванович, не пришлось бы миловать.

– Как так миловать? – побагровел Зубов. – Смеешься? Тебе придется ответ держать по государевой измене. А это – плаха.

– Говорю, не спеши судить, – повторил Григорий и достал из кармана лазоревого кафтана плат, в который был завязан «самородок».

– Что? – привстал Зубов.

– Жила там, – коротко пояснил Григорий, – а может, и россыпь есть.

– Жила ли, еще что, а отвечать тебе придется.

– А я и не отрекаюсь, семь бед – один ответ.

– Хорошо. Кто про золото знает?

– Я, да слуга мой – Бадубай.

– Татарин болтлив? Дело государственное.

– Мы с ним, как один человек.

– Все равно поедете только вдвоем с сыном боярским Романом. Покажи ему, где эта жила, да, смотри, не утаи ничего… Дело твоего дядюшки Левонтия, слыхать, уже рассмотрено. Скоро тебе можно будет в Томский ехать. Я отпишу Осипу Ивановичу, что, мол, вел ты себя в Кузнецком ладно. Как ответ придет, так отправим тебя. Не знаешь ли ты еще какой жилы в горах?

– Кроме сей – не ведаю.

– Ладно, свези Романа к жиле. Поживешь до ответа Осипа Ивановича, да и – в Томский. Мне ярыжки доносили – у тебя там целых два дома. А потом, глядишь, и на Москву выберешься. А уж будешь там, не забывай и нас, бедных.

– Не забуду! – пообещал Григорий.

Воевода хитрил. Он не собирался отписывать Щербатому, что Гришка вел себя тут хорошо. Наоборот, он только что отправил в Томский челобитные кузнецких казаков и крестьян на Подреза. Они обвинили его в том, что «зазвал всех за горы Алтайские Дон завести на тамошних реках…»

Многие жаловались на то, что войну устроил, людей побил, женок поотбирал. От себя воевода добавил, что Кузнецкий стоном стонет от бесчинств Подреза. Из письма можно было понять, что если бы можно было Гришке десять раз отсечь голову, то и этого было бы мало!

Григорий повез Романа Грожевского к жиле. Скакали вдвоем в ущелье, и топот копыт гулко отдавался в расселинах. Высоко в небе кружили коршуны, зловеще смотрели каменные бабы, которым шаманы и камы намазали рты кровью.

Старый вояка Грожевский внутренне содрогался, но не показывал вида. Еще заведет чертов каторжник под ножи какой-нибудь шайки.

Гришка показал на выступающее каменное ребро. Извилистая золотая полоска блеснула. Солнце как бы завязило один из своих лучей в этой скале.

– Иезус-Мария! – воскликнул возбужденный Грожевский, он забыл, что он православный, и начал читать католические молитвы, потом сказал:

– Должно быть, гора состоит из чистого золота. Никогда не слыхал, чтобы жила так явно выходила на поверхность.

Поляку хотелось убить Гришку, а заодно и воеводу, чтобы никто, кроме него, Романа, не знал больше про эту скалу. Потихоньку тут поработать с полгода, а потом прощай варварская страна! Все европейские столицы будут улыбаться пану Роману! Но… Гришку он мог убить хоть сейчас, но воеводу… Тогда бы Грожевский превратился сразу в государственного злодея, ему бы тогда не было спасения. Задержали бы, нашли. Не выбрался бы из Сибири, ни за какие коврижки.

Нет, это все пустяки. Тут иное. Они и так с воеводой озолотятся. Не зря же именно ему Афанасий Иванович доверил тайну. От разноречивых чувств у пана Грожевского играли желваки и выступали на лице красные пятна.

Григорий смотрел на скалу совершенно спокойно. Два дня назад, прежде чем отдаться во власть воеводы, он настрогал золота с татарской бляхи в ступку, истолок и растер пестом. Затем смешал золотой порошок с яичным желтком и уксусом. Обмакивая в получившийся состав кисточку из хвоста куницы, он тщательно вычертил на скале эту золотую линию.

Краска получилась прочная, ее не смоют никакие дожди. И теперь Григорий был доволен: его затея вполне удалась.

После поездки с Грожевским к «золотой» скале, воевода вновь велел Силантию поселить у себя Григория, сказав:

– Скоро придет из Томского ответ, тогда же мы твоего квартиранта отправим в Томский. Так что потерпи чуть…

Силантий Жареный смотрел на варнака смиренно, поняв, что плетью обуха не перешибешь. Внутри у Силантия словно жилка лопнула, прежде делавшая его упругим.

И по субботам Силантий напивался после бани до отшиба памяти. И не видел, как Бадубай и Григорий в женских одеждах в полумраке спешат вместе с бабами к баньке.

От местных Бадубайка узнал, что в Кузнецкий прибыл великий шаман и на пустыре поставлен чум, в котором он будет камлать.

Пошли смотреть шамана. С платья великого свисало девять кукол, что означало, что шаман связан с духами, кои сидят на девяти вершинах Алтая. Бубен был весь увешан лентами, сколько лент – столько раз улетала душа шамана к вершинам поднебесным для бесед с духами.

И Григорию, и Бадубайке налили по чеплашке чего-то кислого и обжигающего глотку. Чеплашка обошла круг зрителей, ее то и дело наполняли. После выпивки все оцепенели, Григорий чувствовал, что тело его стало свинцовым.

И тогда шаман принялся колотить в бубен и подпрыгивать, все это сопровождал подобием песни, с выкриками, рычанием и визгом. С лица шамана градом катил пот, грудь его бурно вздымалась. Вдруг он замер, закрыл глаза, напрягся и… плавно, поднятый неведомой силой, перелетел через костер. На этом камлание кончилось. Григорий спросил своего друга и помощника:

– Бадубай, что сейчас было? – спросил с надеждой, что Бадубайка ответит: мол, ничего не было. Бадубайка спокойно отвечал:

– Он немножко летал.

Каму подали чеплашку с чертовым напитком. Григорий подсел к старику, мигнул Бадубайке:

– Переведи ему, что я поражен его могуществом, скажи ему, что я его озолочу, если он научит меня летать.

Старик смотрел на Григория щелками прятавшихся в морщинах глаз, и ощущение у Григория было такое, словно по лицу бегают муравьи. Старик тихо сказал несколько слов.

– Что он ответил? – обернулся Григорий к Бадубайке.

– Сказал, что дорога к духам очень длинная, для того, чтобы одолеть ее, надо забыть обо всем мирском, думать только об этой дороге, жить ею, тогда, может быть, и полетишь однажды.

– Чертов старик! – обозлился Григорий. – Ходячие мощи. Ветром дунет, и он полетит! Забыть о мирском! Когда тебе в субботу сто лет исполнилось, так и поневоле о мирском забудешь. А если человек обо всем, что есть в мире, забыл, так на какой ляд тогда ему крылья? Куда тогда ему лететь? На небо? Так все равно там будем все до единого.

Вернулись в Кузнецкий. Ночью Григорию снилось, что он взмыл над Кузнецким, полетел над горами и лесами, пролетел над Томским. Опустился в слободе Верхней, подхватил там Устинью, долетел до Москвы, показал патриарху и царю фигу, пописал на Сибирский приказ, прямо на шапку Трубецкому.

 

16. ПАДШИЙ АНГЕЛ

Выехали из Кузнецкого Григорий да Бадубайка вместе с казаками, охранявшими обоз с ясаком. Зима еще только готовилась поплотнее сжать в объятиях эту суровую землю. Переехали гору, которая звалась Змеиной. Однажды видел Григорий в детстве змеиное гнездо, на всю жизнь запомнил: переплелись, где головы, где хвосты? Что хотел сказать создатель? Пресмыкаться? А змеи змей не кусают, а люди людей едят, могут съесть, не откусывая от тела, а могут и прямо сожрать, – рассказывали, что так делали в лесах оголодавшие нетчики.

А сбежать Григорию невозможно – следят. Да и куда? Искать пятый угол? Дырок-то много, а выскочить некуда. Хоть дом сгорел, да ключи в кармане. За что же его мордуют? Он не парился в сапогах, не молился в шапке. А вот…

Проехали и другую гору, которая называлась Горящей. Она и на самом деле горела, и дым шел, и кое-где языки пламени из боков горы вырывались. Набрали казаки возле этой горы черного горючего камня. После на привалах кидали этот камень в костер и он горел жарко и ровно.

Уехали из Кузнецкого. В дороге чувствовал Григорий, что у него чешутся лопатки. Думалось: а что, если крылья растут? Зачем у человека – лопатки? Ноги ходят, пальцы хватают, сердце кровь гонит, а лопатки? Может, человек ангелом был? Так вернул бы Господь за все мучения Григорию крылья. Полетел бы, в Томском присел бы, а потом – аж до Москвы. Но опять же, если одному – крылья, то могут их дать и другим. Догонят. Получается – не выход. А все же было бы неплохо.

Эх, черны брови наводные, русы кудри накладные! Ступаю и траву не мну! Разожгли казаки костер, а он им и говорит:

– Хотите, через него перелечу?

Старший казак ответил:

– Один так учился летать. Взлетел, летает и летает. Спросили его – пошто не садится. А он отвечает: «Летать-то летаю, а сесть не могу!»

– Я сяду! – пообещал Григорий. – Сейчас буду камлать, как великий кам, которого мы с Бадубаем видеть сподобились, пошаманю, а потом взлечу.

Казаки винца выпили и говорят:

– А что ж, лети, только не сильно далеко.

И стучал Григорий в лукошко барабанное, и кричал разное, все делал, как тот старик. Потом стал на краю костра, напрягся. А только и смог, что перескочить через костер.

Казаки смеются:

– Взял бы сам себя под мышки, а так любой может прыгнуть. А мы испугались: вдруг улетит? Отвечай тогда! Нет, не повесить яичка на спичку.

Сел Григорий рядом с ними, выпил и говорит:

– Ну, крепка брага! Второй раз в жизни такую пью. Одну пил в цыганском таборе под Москвой, отроком был еще. Дали стакан браги, да перетянули поленом по голове и говорят, мол, видишь? Крепка брага, с ног валит!

С шутками да байками одолели-таки дорогу до Томского.

Билось сердце у Григория при виде домов и рек здешних. Многое тут уже с ним было! Но прежде сердечных дел надо было другие решить.

Доложился воеводе и был отпущен к дому своему. Невеселыми словами встретил Григория Васька-Томас:

– Беда, Григорь Осипович, воевода лютует. Всех на делание острога гоняет, отдыха нет. Вино не продать, женки наши без дела заскучали, иные сбежали, иных воевода из города выслал. Доходов нет…

На другой день прискакал казак в съезжую, Григория вызвал. Пришел Григорий. Воевода Осип Иванович не дал и лба перекрестить, и поклониться не дал. Сразу кулаком по столу ударил и орать принялся. Самыми погаными словами Григория честил. Григорий ему отвечал:

– Ты, воевода, сильно не шуми. Оно так, в поле и жук – мясо, а в лесу – и медведь митрополит. Да только слыхал я, что одна кобыла с волком тягалась, так от нее только шкура и осталась.

Илья Микитич сидит, потупившись, молчит. А что сказать, если Зубов пишет о Григории такое, что ни в сказке сказать ни пером описать?

– Вранье! – говорит Григорий. – Вашего Зубова на кривой кобыле не объедешь, у него правды не найдешь, как ног у змеи, не мудрено голову срубить, мудрено обратно приставить. Вы подумайте своими головами…

Дьяк Патрикеев бумажными столбцами потряс:

– У нас челобитные от многих кузнецких людей на тебя имеются, все в бумагах писано.

Григорий поглядел на этого черта тощего, ушника тщедушного, шишимору эту канцелярскую. Перо за ухом, на кисточки для росписи на столе, да свитки бумаг по полкам:

– Дьяк! Мы не с твое писали, бумага терпит. Я Зубову золото нашел. А сам он – кто? Пока молчу, а могу извет заявить. Это так вот безрукий украл, голопузому за пазуху засунул, слепой поглядел, глухой подслушал, немой заорал, безногий догонять кинулся. Вот и вы, все вывернули наизнанку.

– Палача! – заорал воевода. – Поддать ему ума в задние ворота!

Палач Ефим пришел с батогами. Григорий глянул ему в глаза. Ефим всякое видел, иных сжигал, иным головы отсекал, всяко глядели. Но что-то было во взгляде Подреза такое, что палач как бы затуманился.

Григорий сам разделся, сам на лавку лег, мол, давай, почеши спинку! Бил его палач не сильно и с опаской. Волос на спине смягчал удары, как ковер или попона. Воевода крикнул было:

– Посильней! – хотел что-то добавить, но осекся, так глянул на него Григорий. И промолчал князь все остальное время.

Отсчитал палач удары, Григорий вскочил с лавки, не удержался, сказал Щербатому:

– Бил ты, князь, ни за что. Помни!

Хлопнул Григорий дверью, на ходу натянул кафтан, прыгнул с крыльца – да на коня, свистнул – и был таков.

 

17. ВОРОБЬИНЫЙ СКОК

На Спиридона Солнцеворота прибыл день на воробьиный скок, а медведь в берлоге перевернулся на другой бок. Бабы закармливали кур из правого рукава, да говорили при том волшебные слова. Но не пришло лето, мало курям света, а в темени кочет песни петь не хочет.

В свят вечер не ели до утренней звезды, столу связали ноги, чтобы не сбежал никуды.

В Святки не гни ни обруч, ни прут, не то черти приплод сопрут.

В Святки прикатил Григорий в санях в Спасскую слободу. И сразу к Устинье и Семке: старый друг дороже новых двух.

А в слободе дела странные. Не поймут, что такое, но нет никому покоя. Давно уж ни за что убили старичка, много воды укатила река. Но все бредут сквозь густые леса к здешним местам чудеса.

Семка помогал мельнику Платону прошлой осенью зерно молоть. Явился нищий в рубище, попросил горсточку ржи Христа ради. Платон и говорит:

– Тебе – горсть, другому – другую, так я в прорухе буду, у меня, чать, зерно не свое, а даденное.

А Семке того нищего жаль стало, он сказал:

– Я дам ему горсть со своего мешка! – и сыпанул нищему со своей ржицы две горсти.

На другой день они все даденное крестьянами зерно смололи. Семка стал свое зерно молоть. И был-то всего мешок. Мелет, мелет, уже десять мешков муки намолол, а зерна на жерновах не убывает. Платон говорит:

– Хватит тебе, дай-ка я свой мешок подставлю! – подставил, и сразу мука идти перестала, нет ни зерна, ничего. Озлился Платон, в тот же вечер пошел к попу Ипату и говорит:

– Семка Тельнов – колдун, глаза отводит, с чертями знается.

Ипат вызвал Семена к себе, ругается:

– Говорил я тебе, что пьянка до добра не доведет? Кайся и молись!

Семка и молится, и кается. Своя рожь в этот год не уродила и с мельницы его прогнали. Привез десять мешков муки, намолотых из одного мешка зерна.

А слободчане знаться с ним перестали: колдун! Его к себе не принимают, сами к нему не ходят, в церкви сторонятся. Что тут делать? Запил пуще прежнего Семка.

В город поехал да пару мешков муки на колмацкую травку сменял. Запрется в бане и курит, смолит. И с Устиньей совсем спать перестал. Просто рядом полежать может, а больше – ничего. Ей обидно. Научила ее старушонка одна. Ночью влезла Устинья на колокольню, привязала лоскут от своей рубахи исподней к языку колокола. Звонарь придет, звонить начнет, к Семке от того звона мужская сила вернется.

Но враг рода человеческого силен. Не раз в эти дни Семка в Томский возил муку на колмацкую травку менять. Устька сильно на него озлобилась. А что делать?

Так жили, мучились. А тут вдруг Григорий – нежданно-негаданно. Едва выпили с Семкой по чарке, тот и свалился под стол. Он уже до этого едва на ногах держался.

– Едем в город, – сказал Григорий Устинье, – Семку в сани с собой посажу, придерживай его, чтобы видели, что с мужем едешь. У нас народ – у каждых ворот!

И погнал Григорий лошадей. На Устинью поглядывал да думал. С тех пор, как приехал с Кузнецкого, все хотелось Устинью повидать, да знал, что в поле они с Семкой ломаются, думал: пусть зима ляжет, праздники придут…

По приезде из Кузнецкого пришлось ему сидеть дома тихо. Васька-Томас рассказал, что в отсутствие Григория приходили воеводины люди, влезли в баньку да всю винокуренную хитрость переломали. Побывали и в нижнепосадском доме и там котлы и трубки повыдергивали в баньке.

Васька ходил к воеводе жалиться. Говорил, что котлы – не для сидения вина, а для выделки кож. Не поверили. Посмеялись и дали прочесть новый царский указ: аккуратный Васька сделал выписку из указа, которую и прочел Григорию. Вот что было в бумаге: «Разбои, корчмы и бледни искоренять всяко, чтобы при воеводстве никакого иного воровства и убойства…»

Воевода велел считать свободными заигранных прежде Григорием казаков. Они и разбежались, кроме немтыря Пахома. Ушел Татубайка и увел в леса свою Фатиму.

Но женское сословие в дому Григория не убывало. Вслед за ним из Кузнецкого приехала Дашутка. А Галия привела в дом девку Таньку, которая была холопкой князя, да сбежала от него. Григорий велел беречь Таньку пуще глаза. Это козырь против воеводы: неправильно холопит людей, девок сильничает.

Все это думал, пока ехали из слободы в Томский. А вот и город, толпа смотрит, как монахи кажут вертеп. Григорий приподнял Устьку: смотри!

Вертеп был с луковкой на верху, как церковь. Окошечко, а в нем видно: Богоматерь держит на руках младенца Христа. Над ней витает Святой Дух в виде голубя. По левую руку её – святой Иосиф, по правую – дары волхвов: злато, смирна, ливан. Вокруг вертепа вращалось бумажное колесо, приводимое в движение теплом свечи. На том колесе проносились три бумажных царя, на бумажных же конях.

Вновь сели в сани, проехали на Уржатку. От холода Семка немного очухался:

– Где это я?

– В раю! – сказал ему Григорий.

А праздник сиял огнями. С горок мчались на санках парни и девки, кидались снежками. Возле дома Григория Ушайка блестела зеркальным синим льдом, в этом зеркале отражались заиндевелые деревья. Васька-Томас вышел на крылечко с глиняной трубочкой в зубах:

– Ряшеный у нас, отшень карош!

Приехавших встретили «кикиморы», «лешие», «купцы». Последние имели на себе только подштанники и шубы – мехом наружу. Купцы заорали Устинье в ухо:

– Сколько аршин отмерить?

– Двадцать! – опрометчиво сказала она, тотчас ей отсчитали двадцать ударов прутом по спине.

В дом вошли еще мальчики и девочки со своим маленьким вертепиком. Один мальчик назывался трапезником, он зажигал свечи, тепло которых вращало бумажных ангелов, они как бы порхали. Другой мальчик звался дьячком, он собирал в тарелочку копеечки. Григорий дал малышам целый рубль, они со смехом удалились. Затем Плещеев таким же манером отделался от ряженых. И сказал Ваське-Томасу:

– Боле никого в дом не пускать. Запри на чепи ворота и калитки и дом. Подавайте ужин.

Явились Дашутка, Пахом и Танька, которые тоже смотрели вертепы, причем Григорий сказал:

– Я же говорил – Таньку на улицу не пускать, а то Осип ее поймает, мало ей не будет!

– А мы ее рядили кикиморой, – рассмеялась Дашутка, – она рожу сажей мазала, кто ее узнал бы? Да ведь погулять девке хочется, али нет?

– Похочется, похочется и расхочется. У вас, у баб, – черт в подкладке, сатана в заплатке. И не про вас ли сказано: уедно псу, да неулежно?

В этот момент пришел Бадубайка и принялся колотить в запертые ворота, он был весь в снегу. Когда его впустили, Григорий спросил:

– Где ты был? Почему пьян и в снегу весь?

– Был я в кабаке, слушал людей. Кое-что тебе рассказать хочу.

– Говори тут, у меня от своих секретов нет, а Семка тоже свой, да пьян к тому же до того, что вряд ли завтра вспомнит, что сегодня ел.

– Ярыги говорят, что воевода следить за тобой велел.

– Я это знаю. Разве я в кабаки хожу? Разве я кого заигрываю? Разве я вино курю?

– Любому человеку скажу под страхом смерти, что нет за тобой такого! – сказал торжественно Бадубай, хотя знал, что винишко помаленьку Томас курит, да Бадубай сам ему помогал. – Нет, друг, ты, как приехал, так читал толстые книги, в которых много умного написано, которое кроме тебя и не понять никому.

– Да так и было, – сказал Григорий. – И скоро вы узнаете, что я не зря все это делал.

Когда поужинали и все разговоры были закончены, разбрелись по дому в разные закутки женки. А Семка уснул прямо за столом. Григорий взял Устьку за руку и повел ее в верхнюю светелку. И луна светила в окно, напоминая о давнем.

Проснулись в доме поздно. Семен уже встал и никак не мог найти Устьку. Григорий оделся, спустился вниз. Спросил Семена:

– Голова трещит со вчерашнего?

– Эх Григорий Осипович! Только и ходу, что из ворот да в воду. Вино вином, а без колмацкого шара теперь жить не могу. Нет ли у тебя травки затейной?

– Нет Семка. Ярыги одолели воеводские. Ни самому угоститься, ни гостей угостить… Что, если мне в вашу слободу перебраться? Хочется иногда вольным воздухом подышать, да и винишко там потихоньку курить можно будет. Как думаешь?

– А что? Возле нашей усадьбы – пусто. Стройся. Дашь попу Ипату на церковь, он сход подготовит, вынесут решение.

– Да ведь лес уже сейчас готовить надо, если летом строиться. Что, если мы у тебя в доме, Семен, поживем, пока лес готовим? Я да Бадубайка, да Пахом, да бабы, а Васька-Томас будет здесь за моими домами присматривать.

– Что же, – сказал Семен, – я согласный, хоть завтра переезжайте. Мне лишь бы всегда опохмелка была, да травку хоть раз в день покурить. А так я согласный.

Тут и Устька появилась:

– Заспались мы с бабами, с вечера сказки говорили, поздно спать легли, а сегодня еле глаза продрали…

 

18. НА СТАРОМ ГОРЕЛЬНИКЕ

Поселились Григорий да его челядь у Семки Тельнова в доме. И сразу чудо великое случилось. Пошел раз пьяный Семка в баню в неурочный час, стал топить ее зачем-то, да уснул на лавочке. Тут вдруг треск раздался. Семка пробудился, видит: плаха в предбаннике поднялась, а из-под нее вылез зеленый, осклизлый, волосы и борода – мочальные, глаза оловянные. Банник! Кинулся сей ирод на Семку, и давай душить. И вдруг другой лохматый в баню заскочил, с выпученными глазами, коренастый, криворукий и кривоногий. И того Семка тоже узнал: огуменник! Таков он есть, так про него и рассказывали.

– Семка! Помогай! Лупи его крестом по лысине!

Семка снял крест и давай охаживать банника. Вдвоем с огуменником кое-как этого ирода уторкали, обратно под плаху затолкали, и Семка плаху покрепче гвоздями прибил.

Рассказал он про эту историю дома, все село узнало. И соседи перестали к Тельновым в баню ходить. Да ну ее к шутам, если там страсти такие!

И тогда в этой баньке Бадубайка потихоньку стал винишко сидеть. Известно ведь, если лесины для стройки готовить да стройку начинать, подмогу нанимать, мужиков надо вином поить.

А дни шли. Хорошо зимой иметь теплый кров. Ведьмы на Малахия задаивали коров. Крещенский мороз был так ярок, что надо ждать приплода белых ярок.

На Петра-полукорма вышла половина корма. На Сретенье зима с летом встретились, Василий-капельник – закапало с крыш, Авдотья-плющиха – наст сплющен и рыж.

На Никиту – льдины-глыбы все прошли, а рыбы нету, чужу лошадь утопить, вот и рыбе в реке быть!

Эх, а в Томе-то реке, видать, много чужих лошадей поутапливали, рыбы в ней всегда полно! Да ведь водяной там живет, то-то и оно! Тонут каждый год и рыбаки, и охотники, да купальщики и купальщицы. Меньше было летних гроз, чем пролили слез.

Известно, что в тростниковых зарослях, возле уединенных островков, водяные строят свои палаты из ракушек и камушков самоцветных речных. И кто же, как не водяные, нынче устроили возле слободы такой сильный ледолом-затор, что льдины громоздились чуть не до небес? Подгуляли, видать, на свободе, да и разбушевались.

Потом все утряслось. И лед прошел. И зашел к Тельновым один человек, и спрашивал, где повивальную бабку ему найти? Он-де из дальней таежной заимки, пришло время его зазнобушке-женушке рожать, надо бабку звать.

Семка с Устиньей послали его к бабке одной, которая детей могла принимать. А когда незнакомец ушел, Устька и заметила: скамья-то мокрая! Водяной был! Они иногда принимают вид обыкновенных людей, когда им на земле что-то нужно. Но их сразу можно узнать, у него с левой полы постоянно каплет вода. Побежали бабку предупредить, а она уж ушла с водяным! Вернулась через месяц только. И полная сумка серебра у нее! И никому ничего рассказывать не хочет.

А с первым теплом Григорий повел в поход отряд: Бадубайку, Семку, Устьку, Пахома, Дашку да вызванного из города Ваську-Томаса. Выехали из Верхней, словно бы в Томский направились, но, отъехав от слободы изрядно, свернули к Толстому мысу.

Пробивались еле заметными тропами, когда Устька ойкнула, а Дашутка взвизгнула. На высоком холме светился огонек, а над ним в небе плыла… лошадь!

– Лошадь? Летает? Эко диво! – сказал Григорий. – Я вот видел быка, что не давал молока. Да поблазнилось вам! Айда!

Все более вечерело и темнело. Вдруг белые руки стали высовываться из скальных расселин, хватать за одежку.

– Сие – трава Сава, о ней дурная слава. Чтоб не было скуки – похожа на руки, – сказал Григорий.

– Майн гот! Ей-бог, меня кто-то хватал! – завопил Васька-Томас, в этот миг по ущелью прошел гул и что-то ухнуло на скале. Огонек наверху засиял ярче, раздался заунывный вой.

Григорий принялся успокаивать спутников: ведь если есть черти, значит, есть и ангелы, крещеным, православным чего же бояться?

Бадубайка выглянул из-за кустов и шепнул:

– Тургун!

– А что это такое – тургун? И что это за люди?

Бадубайка шепотом пояснил:

– Эту лошадь они сейчас съели, а шкуру соломой набили и выставили на шесте. Загон этот, таюлга, будет стоять до следующего их прихода, когда вновь угонят чужих лошадок.

Теперь они пили очень крепкую, двойной перегонки водку, настоянную на табачных листьях. Вот пили они эту арзу, закурили одну на всех большую трубку и поют свою песню.

Песня у них страшная. Они поют о том, что никого не боятся; кто им встретится на пути, того сделают своим ясырем-пленником, а то и вовсе убьют. Когда убивают врага, то дают каждому члену шайки по кусочку сердца убитого человека.

Разбойники пели низкими голосами и передавали от одного к другому, величиной с арбуз, трубку-комзу, с длинным тонким мундштуком. Каждый делал по две-три затяжки. Пахло паленым, горелой травой и немножко табаком.

Среди разбойников было три женщины, они тоже пили водку и курили трубку.

– Уйдем, убьют! – умолял Бадубайка. – Я же знаю их повадки.

– А вот сейчас мы тоже узнаем, – сказал Подрез, заряжая пищаль. Пуля была медная и с добрую вишню. Присев на корточки, Григорий отхлебнул вина из тыквенной баклажки, которую всегда брал в походы из-за ее легкости. Попил, передал Бадубайке, тот – Устьке. Баклага сделала круг и оказалась пустой. Григорий проковырял в ней несколько отверстий кинжалом, получились как бы два больших глаза, нос и огромный рот.

Срезав длинную талину, Григорий прикрепил к ней снурком тыкву, зажег свечу и укрепил на две баклаги. В темноте возникла жуткая огненная рожа.

– Как мы с Томасом выстрелим из рушниц, вы разом орите, хохочите и завывайте, да погромче. Можете визжать, если это вам больше нравится.

Томас и Григорий «угостили» разбойников дробью, пулями. Отряд Плещея загорланил на разные голоса, над кустами возле таюлги возникла огненная голова, ее кривой рот смеялся.

Пьяные скотоугонщики с дикими воплями ужаса кинулись бежать; увы, дорога была неровной: камни, расселины. Многие побились, поломали руки, ноги. Поспешили убраться подальше.

Григорий осмотрел таюлгу, срубил шест с чучелом лошади, оно мягко плюхнулось о землю.

Бадубайка предложил забрать с собой разбойничьих лошадей. Григорий не велел:

– Куда нам с ними по горам путаться? Да еще погоня может быть.

Поспешили убраться от разбойничьего места. На Толстый мыс не было ни дорог, ни троп.

Всякие темные слухи ходили в Томском про этот мыс, но никто из тех, с кем доводилось говорить Григорию, на этом мысе не бывал. Место считалось нечистым, будто бы ведьмы слетались туда на шабаш.

Среди бумаг, привезенных Плещеевым из Москвы, разбирал он однажды записки инока Печорского монастыря. Вычитал там интересное. Когда Марфа Посадница была взята в плен московитами, родичи Борецких, знатные новгородцы, двинулись со всем добром, со стариками и детьми за Камень. И поселились они недалеко от реки Томы на Толстом мысу.

Жили они здесь больше ста лет, а когда руки Москвы дотянулись до сих мест и казаки на Воскресенской горе стали строить город, новгородцы ушли оттуда, предав огню всё, что они там построили.

Куда ушли они? В некоторых рукописях пишется, что переселились в безлюдные Саянские горы.

Григорию давно хотелось проверить, правда ли то, что печорским монахом писано?

Изрядно ободравшись о ветки и колючки, путники взошли на вершину мыса. Трудно было здесь разобрать и следы горельника. Ведь очень много лет прошло. Вырос подрост, кустарники и травы заполонили все склоны.

Что надеялся отыскать на холме этом Григорий, он сам не знал, но верил в свое счастье. Если богатые люди там жили, то наверняка что-то и в земле зарыли. Многие богатые так делают, прячут денежки на черный день, на детей, а то и просто от алчности своей. Григорий денег никогда не копил. Он жил, как пел. Ему хотелось жить весело, вот и все, а деньги давали веселье.

– Нет ничего! – сказал, оглядывая вершину холма, Бадубайка. – Даже шайтанов нет!

Между тем над миром взошла полная луна. Григорий достал из кисета перстень, в который был вправлен камень-магнит. И трижды прочитал заклинание на индийском языке. Что читал – сам не понимал. Но камень-магнит тотчас оказал свое действие. Григорий увидел под луной явственно выступающий рукодельный холмик.

– Копайте здесь! – приказал он спутникам, да и сам взялся за лопату.

Комья земли образовали уже изрядную горку, когда лопаты уперлись в нечто твердое.

– Тащите наверх! – сказал Григорий, приподняв край тяжелого деревянного сундука. Потные, с бьющимися сердцами, и мужики, и Устинья с Дашуткой потянули сундук за ручку медную к себе.

Григорий оглядел добычу. Странный был сундук, рублен с одной колоды. Кован медью. Он поддел крышку, и все замерли.

В свете луны в сундуке лежала заколдованная красавица, она была внутри янтарного стекла. Как она туда попала? Синий свет луны мерцал в этом стекле таинственно и чудно.

– Факел! – сказал Григорий. И Томас тотчас подал ему зажженный факел.

– Это девочка, – сказал Григорий, – это новгородская девчушка. Прости, ангелочек, что мы потревожили твой сон. Не тебя, мы, грешники, искали!

И Подрез стал читать приличные для такого случая молитвы. Девочка лежала как живая, у нее были русые косы, белое платье было с золотой расшивой, тканевый венчик, с молитвой на нем, тоже был расшит золотом. На груди была иконка, а в правой руке – молитвенный свиток.

– Почему же она в янтаре? – шепотом спросила Устинья, которая плакала от страха, от жалости к девочке и от холода ночи.

– То не янтарь, то пчелиный мед, – пояснил Григорий, – они залили свою ненаглядную бедняжку медом. Потому и нетленна. Невинное дитя. А мы-то аспиды. Давайте положим его обратно.

Аккуратно закрыв крышку, опустили гробовой сундук на место и закидали землей.

– Завтра же закажу мастеру крест с голбецом, как будет готов, поставим здесь, устроим икону с лампадкой, да будем девочку навещать, родичей у нее здесь нет, – сказал Плещеев.

Медленно спускались они с Толстого мыса по тропе, которую сами же протоптали.

Григорий взглядывал на полную луну. Висит светило ни на чем в воздухе, отражает свет солнца. Тусклый и сияющий свет, похожий на лезвие ножа, на потустороннее оконце, заглянуть в которое никому из смертных не дано.

В свете луны бродят привидения по старинным замкам в западных землях. А в Сибири для тех привидений рыцарских холодно, здесь живут свои неведомые духи, которых ни один мудрец не разберет.

Люди многому научились и многое узнали. Они приручили зверей, и кормятся от них, и ездят на них, и возят. Они ставят города, которые превосходят многолюдством Содом и Гоморру, и наполнены эти города искусно сделанными вещами. Люди строят суда и преодолевают на них не только великие реки, но и моря, и океаны. Но никогда не смогут разгадать они тайн, загаданных Богом. Почему с неба падают звезды? Почему нам отпущен такой, а не иной век? Почему народы борются и смещаются, кто на юг, кто на север? Какой в этой борьбе и в этом движении смысл?

Зачем Москва потеснила сюда новгородцев, а они обронили здесь малое свое семечко, которое уже никогда не даст всхода? Куда вообще устремляются люди во времени, продолжая свой род? Где начало этой цепи и где будет конец ее?

Знал Григорий, что на все это нет никакого ответа, но не думать об этом не мог.

 

19. БИТВА МЕДВЕДЕЙ

В 1647 году стало известно, что дядюшка Подреза Левонтий Плещеев своим изветом сместил нарымского воеводу, а сам был возвращен в Москву да еще, вдобавок, назначен там судьей Земского приказа. Это все значило, что Левонтий вошел в государстве в число первых людей. Григорий подумал тогда: не найден клад, да рука в Москве получше любого клада.

И вскоре эта мысль подтвердилась. Пришел из Москвы указ поверстать Григория Плещеева в государственную службу, сразу – в дети боярские!

Теперь Григорию бояться было некого. Можно жить не таясь. Прощай слобода! В Томском – два дома, надо там вести порядок. Устинья погрустнела и все спрашивала:

– Гриш, меня в Томский возьмешь? А в Москву потом?..

– Ты мужняя жена! – был неизменный ответ. И тогда Устинья решилась. Когда однажды утром Семка потребовал:

– Подай похмелье!

Она подала ему не соленую капусту и квашеные огурцы, что и звалось тогда у томичей похмельем, а стакан хлебного вина, предварительно всыпав в него воровского порошка, да еще дала ухи, в которую всыпала тот же порошок.

Семен был обрадован такой доброй переменой в поведении женки, раньше она никогда сама ему вина не предлагала, наоборот, норовила отобрать стакан с вином.

Выпив и закусив, он пришел в хорошее настроение, но вскоре его стало тошнить, казалось, что вывернет всего наружу, после он катался по полу, схватившись за живот, потом захрипел, и помер.

Перед отъездом в Томский Устька была на исповеди. И перед лицом икон, свечей и всего благостного церковного убранства не могла солгать она, когда поп Ипат спросил:

– Нет ли за тобой еще каких грехов, дочь моя? Покайся!..

Григорий тогда с Бадубайкой и Томасом был уже в Томском. В доме в Нижнем посаде нашли они непорядок. Девятка Халдеев сообщил, что кто-то наведывался в пустующий дом. Может, нечистая сила. Никак не поймаешь никого, не увидишь, но дом разграблен.

Оказалось, что в доме и оконные рамки повытащены, и двери сняты, и полы ободраны. И даже круглую винтовую лестницу, что вела в верхнюю светлицу, кто-то отодрал и утащил.

Григорий достал индийский перстень с камнем-магнитом. Читал заклинания, дул в отверстия перстня, а потом сказал:

– Идите к Еремею Безухому и набейте рожу, магнит показал, что мой пустой дом ограбил он.

Вообще-то Григорий заметил на пыльном полу следы сапог, поскольку Еремей был косолапый, то и следы оставлял особенные. Бадубайка и Томас забоялись:

– А если он на нас холопов напустит?

– Пищали возьмите да сабли, разве вы не воины?

Дом, отстроенный Еремеем в Нижнем посаде, был куда больше сгоревшего на Уржатке. И окружен был таким тыном, что перелезть трудно. Еремей напустил на посланцев Григория собак, а обещал отвязать еще и медведя. В посаде медведей держали многие, надо было только заказать кузнецу ошейник-нагрудник да особенную толстую цепь.

Томас и Бадубайка вернулись ни с чем, если не считать того, что у Бадубайки кровила укушенная собакой рука.

– Вам ходить войной на мух, да и то поражение потерпите! – выругал их Григорий. Велел сходить на Уржатку и принести ему его особенно меткую пищаль да тыквенную баклагу с вином. Когда они вернулись, Григорий дал каждому по полному ковшу вина, да и сам выпил. Всем стало весело. Пошли к дому Еремея втроем.

– Деньги – склока, а и без них плохо, эх, Ерема, у людей и грош скачет, а у нас и рубль плачет. Ты мой дом разорил, так гони сто ефимков! А нет, то я войско отважное привел, твою крепость воевать буду!

Еремей, воодушевленный недавней победой над Бадубайкой и Томасом, прокричал в ответ:

– Уходи, будет хуже!

– Подсадите, – попросил спутников Григорий. Они подняли его на тын, Григорий, почти не целясь, жахнул из рушницы по Еремею, хотел попасть в коленку, но вышло хуже: попал он Еремею в интересное место, промеж ног.

Диким голосом заорал целовальник. Выскочила Анфиса. Увидев, в которое место ранен ее супруг, завопила еще громче Еремея. Кинулась освобождать медвежью цепь. В этот момент Григорий спрыгнул в ограду:

– Ага! Вон и моя лестница винтовая под навесом лежит, разломана!

А негодница Анфиса отомкнула цепь, и медведь, встав на задние лапы, пошел к Григорию. Отскочив к забору, Плещеев крикнул:

– Рушницу подайте заряженную!

Но Бадубайки и Томаса уже и след простыл, они решили, что медведю ничего не стоит и через тын перемахнуть, тогда им – несдобровать.

Григорий остался один на один с медведем, в руках была незаряженная рушница. Злобные глазки медведя смотрели туманно.

– Вот я тебя, басурманишку! – вскричал Григорий, ухватив рушницу за ствол, действуя ею, как дубиной. Медведь ухватил рушницу зубами, выдернул из рук Григория, грыз.

– Эх, мать честная! – Григорий размахнулся и что было сил стукнул Мишку в лоб. Тот рявкнул и сел. Этого хватило Григорию, чтобы успеть схватить стоявшие под навесом вилы. Медведь вновь кинулся на него, но напоролся на острие, захрипел и стал валиться на бок.

– Наша взяла! – весело сказал Плещеев. – Фиска, вынесла бы бражки испить после трудов праведных…

– Душегуб, мы на правеж потянем, узнаешь Безухих…

– Я вас могу и безносыми сделать! – крикнул он на прощание.

Несколько дней в своем доме на Уржатке Григорий предавался пьяному загулу по случаю победы над Еремеевым медведем. Гости на все голоса расхваливали гостеприимного хозяина, а кончилось все, как это нередко в таких случаях бывает, всеобщей потасовкой.

Очнувшись с головной болью, Григорий с изумлением узнал, что одному боярскому сыну кто-то выткнул глаз, а другому кто-то откусил кончик носа. Кто именно это сделал и зачем – выяснить не удалось.

Устинья почему-то не приехала из слободы, хотя уже пора ей было быть здесь. А тут еще пришли казаки звать его к дьяку Патрикееву.

– Да пошел он!.. – попробовал отнекиваться Григорий.

– Очень просит! – хитро щурясь, повторяли казаки.

Опохмелялся Григорий обычно полной ендовой хлебного вина, закусывал рукавом. Выпил, крякнул, вышел во двор, велел седлать.

Через минут двадцать был он уже на горе в съезжей. Зашел к Борису Патрикееву в комнату, где были его судебные писцы-крючкотворы и где сам Патрикеев, томный, как барышня, ехидный и весь змееподобный, допрашивал обычно всяких бедолаг.

Неожиданно в сидевшей на лавке с опущенной головой женке Григорий узнал Устинью.

– Ты зачем здесь?

Патрикеев вскинулся:

– Молчи, Устинья. И ты, Плещеев, молчи, здесь – я спрашиваю, а другие отвечают.

– Фу ты, ну ты, ножки гнуты! – воскликнул Григорий, глядя явно на ноги дьяка, которые были кривоваты.

Патрикеев вскипел, но кричать не стал, сказав ровным голосом:

– Пишите, допрашиваются очи в очи крестьянка Устинья Тельнова да ссыльный Григорий Плещеев… Скажи, Устинья, верно ли, что дала своему мужу Семену сулемы в вине да в ухе?

Устинья чуть слышно сказала:

– Да.

– А кто тебе насоветовал, кто сулему дал?

– Сама.

– Что – сама? Где ты, у кого сулему взяла?

– Купила у незнакомого человека на торге.

– Ну, так поклянись, что это так, да перекрестись при этом на святую икону.

Устинья молчала, плечи ее тряслись. Григорий сказал:

– Дьяк! Кончай ты свои петли вить. А то знаешь, терпит брага долго, а пойдет через край – не уймешь!

– Ах ты, вор!

– Ты не очень-то дьяк! Слыхал, кем стал Левонтий Плещеев, али нет? Чужие немощи тебя, дьяк, не исцелят. А в кривом глазу и прямое криво. Я дал ей сулемы. Муж ее дохляк был, травку колмацкую вдыхал.

– Не ты ли его научил?

– Не я, он сам научился.

– Твои дела нам, Григорий Плещеев, известны, тебя мы посадим в тюрьму. А потом ты на все вопросы ответишь. Отведите его! – обратился Патрикеев к казакам.

Григорий хотел сопротивляться, потом одумался, все равно скрутят, набежит их много, еще сопатку набьют. Эх, жаль, саблю и кинжалы на сей раз не захватил, никогда ведь с ними не расставался.

Казаки отвели его к тюремной избе, по дороге сообщили, что у дьяка имеется жалоба градских людей, которую подписали человек двадцать. Жалуются на Григория и дети боярские, и казаки, и крестьяне, и целовальник один.

Тюремная изба была обнесена прочным тыном, ворота на цепях, внутри и снаружи охрана.

– Эге, отгулял, голубчик! – сказали охранники. Один из них сопроводил его по двору к дверям, отпер их, толкнул Григория в спину:

– Иди в свой дворец.

Григорий шагнул в темноту, в духоту, в зловоние. Как он ни моргал, ничего разглядеть сразу не мог. Густой бас сказал:

– А ну, гони влазное, не то худо будет.

– Влазное? – переспросил Григорий, примеряясь. – Счас! – Он размахнулся и стукнул обладателя баса и понял, что хорошо попал. Мягко поддалось у него под рукой, кабы не выбил зубы все кому-то.

Тотчас на него посыпались удары. Ничего в руке не было, и ничего не видел, сорвал с шеи массивный серебряный крест и принялся колотить всех, кто подворачивался. Понимал, что от первой встречи многое зависит.

Он молотил, не помня себя, стирал с глаз капли крови и пота и опять бил. Из носа у него текла кровь, один глаз заплыл, но он прыгал, бил ногами, головой, руками. Пока кто-то не попросил:

– Хватит, дяденька!

– Ага! Стало быть, влазное вы с меня получили уже, и больше вам ненадобно?

– Больше нет, не надо…

Григорий присел на лавку, которую наконец разглядел, как и несколько фигур людей. Через какое-то время привык к полумраку тюремной избы и разобрал, что в ней находится дюжина мужиков.

– Ты за что? – ткнул он пальцем в тонкоголосого, который кричал «хватит, дяденька!» и тем прекратил драку.

– Я-то? Я с Веселящного озера.

– Ну, с Веселящного, так что? Вас там много, с вами водиться, как в крапиву садиться, всемером одну соломину поднимаете.

Григорий знал эту слободу за дальним озерком возле глиняной горы. Туда селили сосланных по указу царя Алексея Михайловича скоморохов, петрушечников. Там жили они, как звери, вырыв норы в склоне горы, умирали с голоду, ибо пахать и сеять не умели, а скоморошничать им было запрещено, даже милостыню им было просить нельзя. И уходить из слободы не разрешалось. Они ловили собак и кошек, мышей, обдирали да ели, еще обвыкли помаленьку рыбу ловить.

Редко удавалось им поскоморошничать в Томском, народ чтил царские указы. Даже если в драке кого зарежешь, и то будет меньше, чем за нарушение царского указа. На многих воротах детей боярских и богатых казаков на праздники писали: «Петрушечников, скоморохов – духу не имаем!»

– Так за что тебя? – спросил Григорий. – И как тебя кличут?

– Кличут меня Дружинкой, а взяли за то, что робеночку ручки, ножки крутил.

– Робеночек-то чей? И зачем крутил?

– Родители робеночка померли, а крутил, чтобы потом с тем робеночком милостыньку просить.

– Ну, Дружинка, мало тебе не будет.

– А что было делать? Не подыхать же с голоду?

Самый здоровый мужик, который недавно басом просил с Григория влазное, был крестьянином, и вина его состояла в том, что в день царских именин вздумал он перекатывать баньку. Звали его Мемейкой Черным. Было ясно, что если за оскорбление царского величества ему не отсекут башку, то это будет сказочное везение.

Сидели здесь за мелкие кражи, за плохие слова про воеводу. Одни сидели за клевету на царя-батюшку, что было сказано в пивной по пьяному делу, но означало это, что ему отрежут язык. Именно так лишился языка немтырь Пахом.

История ясашного Гаяски заинтересовала Григория. Принес Гаяска на торг большую, необычайной расцветки лисицу: по хребту струилась чернота, сама же лисица была серебристая. Такие шкуры ценились высоко, каждый богач мечтал упрятать в свой сундук такую.

Люди Щербатого тотчас придрались к Гаяске, мол, не весь ясак сдал, хотя он давно рассчитался. И вот чудо: лисица у воеводы в сундуке, а Гаяска – в тюрьме.

– Сие сотворено против царского указа, – сказал Григорий, – велено ясашных, которые платят исправно, понапрасну не ожесточать. А сей – себе товар имал. Это и есть государю измена!

– Измена не измена, жрать хочется, – сказал Мемейка Черный, – хоть бы из дома что принесли. Дак ведь в поле все, не до меня грешного им.

– Да, искал дед маму, да попал в яму! – сказал Григорий. – Пошел по шерсть, а воротился стриженый. Так вот охотник ловит волка, пока самого не поймают. Нешто стражнику сказать, чтоб моим передал – где я?

– Не, – сказал Мемейка, – вечера жди, который сейчас на страже – вредный.

– Кусаются и комары до поры! – усмехнулся Григорий и принялся колотить ногой в дверь. Пришел стражник Василий и заорал:

– Какая курва стучит? Ослопов на спину захотел? Так выдадим!

– Охолонь, Василий, я тебе отдам крест серебряный с жемчугами, а ты нам принеси чего-нибудь выпить и закусить.

– Покажь крест, – недоверчиво сказал Василий, отворяя дверь и протягивая в душный полумрак свою узловатую руку.

– Да вот он крест, али ты меня не знаешь, я – Григорий Плещеев, я всю ночь не ем, я весь день не сплю, сам знаешь, как зайцы лошадь сожрут, так всегда на волка поклеп, я и знать ничего не знаю, а дело это мое. Так что дружи со мной. Лучше с умным потерять, чем с глупым найти. В накладе не останешься.

– С арестантами нам водиться нельзя, – сказал Василий, все-таки взяв крест и пряча его в карман. Через полчаса Василий принес оловянный кувшин с вином да три ковриги хлеба.

– Только-то? – спросил Григорий.

– И этого много! – буркнул Василий. – Спиной своей могу расплатиться, если узнают.

– Ладно, Василий, кинь хлеб-соль позади, найдешь – впереди. Зайди к моим на Уржатку, чтобы жратвы и вина передали, а то тут спишь, спишь, и отдохнуть некогда. Скажешь, а уж я тебе потом дам рубль.

И подумал Григорий, что если удастся из темницы выйти, то он серебряный свой крест у Василия отберет и руки-ноги подлецу повыворачивает…

 

20. ИЗВЕТ

Попав в тюремное бездние, Григорий то буянил, то затихал. Тюремщики деньги брали охотно, но не давали чернил и бумаги, отказывались передать на волю весточку. Тревожила судьба Устиньи, ее там, может, пытают, а он бессилен ей помочь! Получается: легко ранен, только голову никак не могут отыскать.

Бежать бы, да никакого железа арестантам не дают. Есть можно только с берестяной посуды, хлеб резать нечем, только отламывать можно.

А сидишь в темноте. Одно окошечко в избе да величиной с кулак и то зарешечено. А дверь отпирают охранники редко, лишь два раза в день, когда арестантов на двор в нужник выводят. Только и посмотришь на свет, а если повезет и выглянет солнышко, так уж и не нарадуешься на него.

Выходя в нужник, Григорий обычно кричал всякое:

– Эй, скажите нашим, что ваших бьют! Что это за город? Даже калача купить не на что! А как обживешься, так и в аду благодать!

В избе полно клопов и тараканов. И Григорий придумал тараканьи бега. Из бересты сделал длинный короб с желобами, для того все туеса, какие в тюрьме были, разобрал, а потом рыбьим клеем-карлуком склеил.

Тараканов держал голодными в коробушке. А потом каждого пускал по своей дорожке бежать за своей крошкой хлеба. Перед бегами Григорий стучал в тюремную дверь да звал посмотреть на невиданное зрелище тюремщика Василия, который и принес ему из дома немного клея.

Василий затее сей очень удивился и пристрастился к этой игре. Каждый делал ставку на одного из тараканов, кто ставил денежку, кто корку хлеба. Чей таракан приходил первым, тот все и выигрывал.

Случалось и Василию выигрывать несколько денежек, но дело было не в них, а в азарте. И Василий все играл да играл. И арестанты не в накладе, когда идет игра – дверь открыта, стало быть, в избу свежий воздух идет и светло в ней.

Через два месяца тюремного сидения Григория, появился в тюремной избе казак, который ездил в Москву с челобитной на Осипа Ивановича. Воротился в Томский. Из Москвы пока ответа нет, а тех, кто ездил в Первопрестольную, теперь каленым железом поджигают.

И показал казак Пантюха свою обожженную руку. А ведь посылал их городской сход! Чего же этот сход теперь их не защитит? Народ сердит, в кабаках нелестно про князь-Осипа говорят. Говорить-то говорят, а приступиться к нему пока боятся.

И вот вывели Григория очередной раз в отхожее место, а он и завопил на весь двор:

– Эй, вы! Знаю государево дело на князя Осипа! Пусть дьяк меня зовет, все скажу!..

Если кто государево дело кличет, такого человека обязательно должны расспросить и все в бумаги записать. Если врёт – накажут. Но спросить обязаны.

А Григорий вспомнил девку Таньку, которую воевода похолопил и залапил, вспомнил, что князь Осип однажды немирных аринцев отпустил за хорошую взятку. Говорили такое верные люди, хотя и проверить трудно. Надо заявить, а там пусть приказные крючки проверяют в своих приказах в Тобольске да в Москве. Небось дядя Левонтий тогда в Нарыме через извет свой из ссылки выбрался? Выбрался! А я из тюрьмы выторбаюсь!

– Знаю государево дело! Не покрывайте, сами в ответе будете!

Один охранник стукнул его черенком секиры, а Григорий его – кулаком меж глаз. Неизвестно – чем бы кончилось, но прибежал Василий и сказал:

– Князя возле съезжей за бороду дерут, не пущают, требуют, чтобы Плещеев на него государево дело сказал. Так что Григорь Осипыч, ступай, не серчай на нас, подневольных.

– Ладно! – сказал Григорий. – Долгие проводы, лишние слезы. Не скучайте без меня, браты, бочку вина пришлю.

Казаки его возле ворот уже ждали, подвели коня, дали и саблю, в знак того, что стал вольным человеком.

Перетянул плашмя саблей лошадку по крупу, помчал впереди всех.

Площадь была запружена конными и пешими, пахло весной, это возбуждало толпу. Голова Григория кружилась от свежего воздуха. Он увидел, что князь Осип на высоком крыльце съезжей пятится в дверь, а казаки держат его за полу. Сверкнул саблей и смаху отсек полу кафтана, а сабля еще скользнула по воеводину сапогу, даже немного каблук срезала.

– Волка бьют не за то, что сер, а за то, что овцу съел! – сказал, глядя воеводе в глаза. – Говорил я тебе, что сквитаемся?

Григорий поднимал уже саблю для второго удара, часть детей боярских загородили воеводу собой.

– Ты, воевода, шила в мешке не утаишь, – сказал Григорий, – сверху тебе хорошо плевать, а ты попробуй снизу! Сабля, она чинов не разбирает! Государеву казну грабишь, а казаков решил голодом уморить? Воинов в землекопов обратил? Сам вор, а честных людей в тюрьме держишь, голодом и холодом моришь?

– Убить его, вора! Разорвать на части! – кричали из толпы.

– Постойте, братцы, – выступил вперед Бунаков. – Откажем князь-Осипу от воеводства, доверьте мне да Патрикееву дела, князя отдадим под домашний арест… А потом уж, как царь решит, так и будет.

Казак Васька Мухосран, красноглаз, охальник, заорал:

– Айда громить воеводских прихвостней!

Врывались во дворы знатных людей. С них разом спесь слетела. Подьячий Макарка Колмогорец со страха закопался во дворе в навозную кучу. Но Мухосран доглядел, стал тыкать в кучу вилами, Макарка оттуда и выскочил. Мухосран накинул на шею подьячему аркан, потащил на мост и свешивал с моста на аркане.

Начнет Колмогорец богу душу отдавать, он его на мост вытащит, даст отдышаться и снова свешивает.

Во дворах богатых казаки первым делом лезли в подвалы, ломали сундуки, совали в мешки песцов, бобров, кафтаны дорогильные, череватые, шапки высокие меховые, вершки гвоздичного кармазина.

Лишь вечером Григорий вспомнил об Устьке. Вернувшись домой, поднялся в верхнюю светелку, стукнул. Не ответила, вошел. Устька лежала на коврах, лицом к стене. Хотел обнять, отвела руки:

– Не надо, Гриша, пытали меня, скинула я робеночка твоего…

– Ах, Патрикеев, гад, я ему покажу!

– Не он пытать приказывал, а князь-воевода…

Григорий кинулся к воеводской избе. Не пустили. Вспомнил тогда про палача Ефима. Вызвал его, дескать, потолковать надо.

– Ефим, тебе Устька подарочек шлет, – выхватил кинжал из-за пазухи. Поразил палача в самое сердце.

Вернулся домой, спросил Устьку:

– Робенок-то мальчик был али девочка?

– Ах, Гриша, откуда ж я знаю, в пытках была…

 

21. КНЯЗЬ, ЛЕЗЬ В ГРЯЗЬ

Как ни охраняли, Щербатой ночью спер из съезжей главные бумаги и печать. Тогда съезжую перевели в избу казака Девятки Халдеева.

Патрикеев стал при Бунакове вторым в городе человеком, и было ему лестно. Власть сладкая штука. Сколь людей сломало головы, тянучись к сему сладкому плоду.

На бумаги надо было ставить печать. Посланцы просили князя Осипа отдать печать Бунакову добром.

– Попробуйте взять худом!

Понятно было, что так он запрятал печать, что будешь её искать до второго пришествия, и то и не найдешь.

Бунаков решил использовать в качестве градской печать настоятеля Троицкого собора отца Киприана. Тот отказался дать печать. Дескать, церковные дела, это дела божьи, а мирские дела могут быть и сатанинскими.

– Ты на что намекаешь? – грозно спросил Илья Микитич.

– Ни на что, – спокойно ответил Киприан. – В одном монастыре решили на кабальную запись поставить монастырскую печать. Когда её к бумаге притиснули, из-под печати с писком выскочили маленькие чертенята. И что же? В том монастыре среди молодых монахов пошел сатанинский грех, а настоятель стал кашлять, и каждый раз при кашле у него изо рта выскакивала жаба. И столько жаб вокруг монастыря стало, что нельзя было пройти не поскользнувшись.

Махнул рукой Бунаков и пошел к таможеннику-тиуну. Тот начал было говорить, что-де таможенная печать никак не может быть градской, там-де и знаки совсем не те. Илья Микитич сказал ему, чтобы умолк, если не хочет сидеть в железах.

Открыл Илья Микитич новые кабаки, сделал послабление по налогам. Еще повелел привезти в Томский много ясашных для крещения. Они, может, сами и не мечтали креститься, но когда тебе именем воеводы говорят, что – надо, как не пойдешь? Все, может, лишнего ясака требовать не будут.

И была в разгар того лета красочная картина: поп Киприан, аки Иоанн Креститель, посреди Белого озера в лодке, а в озеро лезут раздевшиеся до нага ясашные. Мужики и бабы, чад своих на руках держат. Киприан прежде вымерил глубину палкой, дабы никто из крещающихся не потонул, ведь тогда всё торжество испорчено будет. Место такое, что стоят в воде и как раз только головы из воды торчат. Отец Киприан возложит свою руку на голову инородца, как на арбуз нажмёт – голова скрывается, а отец Киприан возглашает:

– Во имя Отца!

– Во имя Сына!

Голова скрывается вновь.

– И Святаго Духа!

Ясашный отфыркивается, а отец Киприан продолжает, осеняя его крестом:

– Крещается раб божий Ивашка в оставлении грехов и жизни вечныя. Аминь!

Крещающиеся восторга не изъявляют, но когда все кончается, поспешно вылезают из воды. А на берегу казаки, боярские дети и всякого звания мужики толкуют вполголоса:

– Вон та ничего, даром что ясашная.

– А эта тоже ничего.

Весело! Никаких скоморохов не надо.

А тех, кто за воеводу Осипа горой стоял, упрятали в тюрьму, иных ловят.

Григорий Плещеев со своими холопами и дружками веселился, стегали плетками коней, скакали от двора ко двору. Врывались в усадьбы, где жили люди, подписавшие на него, Григория, доносное письмо. Не все говори, что знаешь, но знай, что говоришь!

Ворвались в дом Сабанского. Какой-то холоп за пищаль схватился, Григорий смаху отсек ему руку:

– Уж одной-то рукой в ладоши не хлопнешь!

Сабанского вяжут, его женка обзывается, плюется. Бадубайка дернул у нее золотую сережку, ухо порвал. Изловчилась, стукнула князца оловянным блюдом. Бадубайка взвыл, ударил Сабаниху головой в живот. Поймал девку Сабанскую. Всю ощупал под предлогом поиска запретного письма. Девка тугая оказалась, Бадубайка до того расчувствовался, что даже позабыл сережки с девки снять.

Однако Григорий и Томас ничего не забыли. Дорогие шубы и шапки забрали, вдруг в них крамола какая упрятана? Приторочили добычу к седлам и ускакали.

А народ в городе разный. То ли от бухарцев надуло, то ли от татар нанесло, но только стали поговаривать, что Навьи должны воспользоваться тем, что в Томском в живых нет согласия. Будет ночь: прискачут мертвые на мертвых конях своих и будут у них луки и сабли в мертвых руках. И поразят в Томском всех живых, исчезнут.

Илья Микитич велел доискаться, кто слухи пущает. Еще повелел обыскать всех, кто в сторону Тобольска направляется, любую бумажку – отбирать. А еще смотр своему войску устроил.

Построились конные и пешие, пошли за озеро, на Каштак-гору. Пушкари в красных шапках с темной опушкой, кафтан красен, сапоги черные, на поясах – висюльки, берендейками именуемые, отмерять порох. Еще к поясам подвешены кожаные зелейницы. Пряжки медные сияют как солнышки. Казаки гарцуют в алых кафтанах, пищали при них и сабли бухарские, а в зубах – богомерзкие антихристовы трубки.

Илья Микитич впереди всех скачет, сабля у него трухменская, что твое колесо! Рукоятка каменьями вся переливается, кафтан лазорев, шапка розова. Войско пансирями блестит, шеломами, в литавры бьет, в трубы дудит, в барабанные лукошки колотит. Дротики, копья, секиры, что лес, торчат.

Остались ветряные мельнички на Каштаке. На столбах стоят. Внизу – треугольник, верхняя часть с крылами – конусом. К верхней части стежки, как оглобли, приделаны, чтоб мужик взялся за стежки да развернул мельничку по ветру. Теперь на Ушайке мельницы большие, водяные, а по этим, малым, будем палить для науки.

Навели стрельцы большую пушку, р-раз! И мимо! Микитич подскакал, одному стрельцу – в ухо, другому – по носу попал, сломал нос. Навели второй раз. Шарах! И нет мельнички! Наука!

Илья Микитич налил каждому стрельцу по чарке хлебного. Вот спасибо, а кровь из носа, она пройдет и ухо заживет.

После били из пищалей по подбрасываемым старым шапкам, по полешкам навскид, сходились в сабельном пешем и конном бою. Троих нечаянно поранили. Что ж, наука, она даром не дается. Зато не придется из пушек по воробьям бить.

Мы и навьих боимся, мы и в лесовиков верим. Но от таких, как мы сами, – оборонимся всегда.

А вскоре стало известно: кыргызцы большими ордами к Томскому идут. Нет дыма без огня, недаром про навьих болтали. Вот она, смерть – сама движется.

Клич несётся по городу и посадам:

– На поруб! На поруб!

Сожмутся тревожно сердца женок, а мужикам этот крик только духу придает.

Помолились богу, не выдаст он православных. И большими отрядами да малыми дозорами выехали из ворот. Будь что будет, а мужское свое звание оправдывать надо! Перед миром всем, перед детьми и женами!

Григорий вел один из больших отрядов. Выехали на холм и увидели в лощине, словно бы море живое, в теплых халатах, в лисьих малахаях, в колпаках железных, с лисьей опушкой, с луками, арканами волосяными, короткими копьями и кривыми саблями. И все орут, да страшно так!

– Отступай к Ушайке! – командует Григорий. Казаки недовольны. Нам – на поруб, чего ж отступать?

Отступают. А кыргызцы обрадовались, взвыли, за казаками скачут. Но лишь со скалой поравнялись, гром прогремел, пламя взлетело с камнями ввысь и обрушилось на головы степных конников. Лошади заржали, вставая на дыбы. Взорвались заранее спрятанные в расселине бочки с порохом. Пушкари не подвели, всё верно рассчитали.

– За царя-батюшку, вперед! – командует Григорий. Сам впереди скачет, кафтан и рубаха расстегнуты, крест на груди светится, сабля в волосатой руке, как луч солнечный.

– На поруб!

И валятся головы в лисьих малахаях да колпаках острых, только зубы сверкают в последней усмешке. Нарубили кыргызцев, как дров.

А в другой стороне от Томского один дозор напоролся на большой вражеский отряд. Из всего отряда спасся лишь Васька Мухосран. Ушел тайными тропами к башне-веже. Таких башенок много возле Томского на полянках, на островках, на лужках. Двойные стены, решетки в воротах, запас воды и пороха.

Мухосран опустил решетку, привязал коня, влез наверх и принялся из пищали палить. Враги пускали стрелы с огнем до тех пор, пока башня не запылала.

Васька поднял решетку, выпустил коня, а сам полез в ход-щель, вылез в зарослях шиповника. Кыргызцы видеть его не могли, да и заняты были: коня Васькиного ловили.

Увидели томичи горящую вежу, на подмогу подоспели.

Женщины на градских стенах вспомнили молитву, которую читали казаки перед походом: «Господи Иисусе, Пресвятая Богородица, Иван Креститель, и все святие, благославят мя раба божия, в поход идучи, каменным градом оградите, обволоките облаком небесным от злых людей: стара и мала, смугла и сява, и колдуна, и еретика, и всякого чародея. Ущитите мя златым щитом от сечи и пули, и пищального боя, от ядра и рогатины, кистеня и ножа. Буде тело мое крепче пансиря Тем словом моим буде ключ и замок, ключ – в воду, замок – в гору. Аминь!»

Думали про своих мужей женки: уберегут святые? Грешили – много!

Вон Васька Мухосран скачет. Вот уж прозваньице! В бумагах дьяки да подьячие его чаще всего Мухоклеванным пишут, а то и вовсе – Мухоплевом. Имя дурное, да везет ему, ни царапинки на нем нет. А вон четверо, порубаны, с пробитыми головами. К кронам молодых березок тела привязаны, а березки комлями к седлам казачьим приторочены.

Иные женки уже узнали своих мужей, завопили истошно. О, сколько таких стонов и причитаний слышали старые томские башни, а сколько еще услышат башни нового города?

Илья Микитич после сего вражеского налета нашел свидетелей того, что Щербатой подговаривал кыргызских тайшей напасть на город. Лишь бы Илье Микитичу насолить. А что это, как не измена государю?

Была немедленно составлена грамота в Москву, заверенная другими подписями. Собирались и прочие сведения о темных делишках князя.

Ясашные, битые и ограбленные, крестьяне, у которых тоже было много обид, все составляли челобитные на Осипа… И все новых гонцов отправлял с документами Илья Микитич в Первопрестольную, пусть знают там: не зря отказал Оське от воеводства!

Месяц был тусклый – к мокрете, кошка забралась в печурку – к холоду.

Выходил князь Осип на красное крыльцо, выше которого не было ни в посадах, ни в городе. Чем знатнее человек, тем крыльцо должно быть выше. И шапка – тоже. Не зря же пословица есть, мол, по Сеньке и шапка!

Выходил князь Осип Щербатой к казакам в высокой своей шапке и кричал с высокого крыльца:

– Ноне гусь стоит на одной ноге, быть холоду и пурге. Что вам мерзнуть, казаки? Не подохнуть бы с тоски. Заходите, грейтесь, чать я не басурманин какой.

И случалось заходили. Осип делал знак Аграфене, она посылала служек в подвалы. На столе появлялся жареный гусь, начиненный кашей, вино в красивых кувшинах. Изюминки в вине, тепло бежит по спине. Пышет жаром каравай: все на свете забывай! И забывали. Обольщал князь, склонял в свою сторону. Бывало, после кто-нибудь в кабаке пробалтывался: с самим-де князем пил! Хвастуна вели в съезжую, палач приходил:

– А кто еще пил, а что говорил?

Лучше умный дурак, чем глупый мудрец, молчит казачина, как огурец.

А в царевы именины наварил наш князь свинины, бочку выкатил вина, поздравляй и выпей – на!

Как не поздравить? Кто-то его поздравляет, значит, а кто-то бумагу в кафтане прячет. Обыскивать надо, хотя и неловко, глядь и в ограде уже – потасовка.

А поздравителей избиенье – значит государя оскорбленье!

Князь нередко выходил из верхней светлицы на площадку на крыше, там была лавка, и можно было видеть окрестности.

Вон они башни двадцатидвухметровые, вон новый собор, взметнувший свою главу до облаков!

На всех башнях резные двухглавые орлы, на радость своим, на страх басурманам. Те же орлы, но поменее размером, над съезжей избой, над посольским двором, на государевых складах с вином да мягкой рухлядью.

Вот только съезжая ноне заколочена, а бунтовской воевода Ильюшка Бунаков в нижнем посаде «без орлов» в казацкой избе сидит. Да какой же он воевода!

Князь всё думает: как же о нынешнем положении царю доложить? В прошлый раз взялись верные люди его грамотку в Москву доставить. Бумагу в доску заклеили, а доска в телегу вделана была. Дак ведь дознались ильюшкины ироды. Одних посланцев – убили, других – в тюрьму заторкали.

 

22. ПОХОРОНЫ МИЗИНЦА

Все как бы перевернулось вверх дном. Если Григорий уже позабыл о своих мучениях в тюремной избе, то знатный боярский сын Петр Сабанский, герой Алтая, теперь сидел в завшивленном узилище вместе с отпетыми разбойниками, ему не давали свиданий, а если начинал высказывать обиды, стражники орали на него.

В тюрьме томились и поляки Тупальские. Эти два брата не зря крестились в православную веру. Их сразу поверстали в дети боярские и дали чины. Таких перекрестившихся из католиков и лютеран звали обливанцами. У них – поп лишь побрызгает, а у нас – лезь в купель с головой!

Теперь им православие не помогло: и чина лишились, и в темницу уторкались.

Никогда в томской тюремной избе столько народа не было! Не вмещались. И знатным людям пришлось разрешить спать во дворе, для чего из дома им принесли ковры и перины. Но из всех перин высыпали пух, да просмотрели: не спрятано ли что? Все, что передавалось в тюрьму или из тюрьмы, придирчиво осматривалось. Проверяли кувшины с вином, хлеб и тот разламывали на мелкие кусочки. Илья Микитич своих ярыг в тюрьме держал, были они в драной одежке, богомаз Герасим нарисовал им синяки и ссадины. Они ругали злодея Бунакова, негодяя дьяка Патрикеева, а сами слушали, что говорят знатные заключенные.

Илья Микитич правильно рассчитал, чтобы собрать вести о кознях Осипа, надо войти незаметно в его окружение. И входили. И еще хотел Илья Микитич Бунаков, чтобы только его вести о томских делах доходили в Сибирский приказ, а Осип ничего бы переправить туда не мог.

Но какие заставы ни ставили, как ни вылавливали любую бумажку, любого подозрительного человека, а тайга велика, князь Осип хитер, недаром же первым воеводой был! Ступает и травы не мнет. А у Ильи Микитича на затылке глаз нет, да в одной руке два арбуза не удержать. Дошло-таки письмецо князя Осипа до Сибирского приказа, там он о делах местных рассказал по-своему.

К осени пришла в город Томский грамота, в коей велено было Осипу Щербатому вершить томские дела вместе с Ильей Бунаковым, пока им обоим замена не придет.

Сход томичей решил не выпускать Осипа из ареста. В Москве не разобрались, послали туда гонцов, которые все объяснят царю-батюшке.

А Бунаков принимал в эти дни послов Алтын-хана. На фоне первого снега цвели желтые и красные, расшитые серебром и золотом халаты. Мотались бунчуки из конских хвостов. На груди послов – золотые пайцзы – охранные грамоты хана. Увидишь – вались, целуй копыта лошади.

Всякий забоится, только не томич. Это ведь томичам было поручено Алтын-хана к присяге привести. И дали тогда ему томские казаки чашку с вином, в котором была взболтана горсть золотого песка. Князцам давали съесть кусок мяса с острия сабли.

Теперь послы привезли дары Алтын-хана русскому царю. И пушки палили, и колокола в церквах звонили, а где-то били и в якоря, подвешенные взамен колоколов.

Илья Микитич встретил посольство на пороге съезжей избы, каждому послу подали что-нибудь. Кому шкуры песцов, кому дорогие кинжалы. А затем послов провели к угощению.

А Устька не пошла смотреть на басурманских послов. Если ребенок уже шевельнулся под сердцем матери, то нельзя ей на черного человека глянуть, не то судьба дитяти будет черной. Надо будущей матери смотреть в это время на все белое, чистое, красивое. И ушла Устька в меховом тулупчике за баньку, скинула тулуп, а под ним она была нагая. Села она на мех, глядела на белый снег, втягивала ноздрями снежного покрова. Груди ее были увеличены, живот выпячивался. И робеночек, должно быть, впитывал в себя свежесть и красоту.

Насмотревшись на первый снег до мерцания в глазах, накинула она на себя мягкий тулупчик и вернулась в дом.

В одной светелке изразцы – из красной глины, а на них – двухглавый орел, на каждом квадратике. В другой светелке изразцы муравленые и с изображением птицы Сирин.

Подкинула Устинья на счастье серебряную копейку, на одной ее стороне великий князь Алексей Михайлович изображен, а на другой – воин-копейшик со своим копьем. И казался Устинье этот воин её Григорием, дорогим и любимым навеки. А загадала она то, что если монета копейщиком вверх упадет, то возьмет Устинью Гришенька с собой в Москву.

И копейка упала, как ей было нужно. И рассмеялась Устинья, и стала смотреть в красное строенное окошко. Вверху – два красных стекла, внизу – одно. Снег сквозь эти стекла гляделся красноватым, словно ударил охотник в утку, да полетели из нее не перья, а рубины.

Устька думала о ключе, в котором есть сладкая вода. Надо будет сказать Григорию, что у него должен появиться наследник. Григорий захочет, чтобы ребенок был здоровым, и поведет Устинью к тому дальнему сладкому ключу. Она знала, что он сейчас на встрече послов, ждала его с нетерпением.

Чтобы время быстро шло, пошла в подвалы, считала там бочонки с вином, кутанные в соломы колеса сыра, жито в загородках, мешки с крупой.

А послы смотрели теперь на Ушайское озеро, где в зиму во льду стояли корабли. На льду этого озера был устроен показательный кулачный бой.

Со всей России ссылали в Сибирь кулачных бойцов. Досаждали они Москве своей силой: то одного пришибут, то другого. А в Сибири сила надобна, чтобы врагов крушить. Здесь кулачных бойцов держали в чести, любили смотреть, когда они для забавы бьются.

Был там бухарец Магомед. Вышел он в тот день голый до пояса и в зеленых рукавицах, а на груди у него был мешочек с сушеной шкуркой ящерицы.

Против него стоял Григорий. На груди в густой шерсти золотой тяжелый крест поблескивал.

Ударит Магомед – пошатнется Григорий, Плещеев стукнет – Магомед шатается. Вот уж кровью оба плюются, но ни один не отступит даже на шаг.

Стал Магомед отирать рукавицей кровь и пот, а рукавица свалилась с руки, мальчонка кинулся ему рукавицу подать, да вдруг закричал:

– Дядьки! У него в рукавице железка зашита!

Кинулись мужики – и давай всех бухарцев лупить, а Магомеда в первую очередь. И уже стенка на стенку стали биться. За вложенную в рукавицу железку могли и руку отрубить, тут такое уже бывало. Послы кивали бородами:

– Зрелище достойное, люди крепкие, страха не имут…

Григорий вернулся домой и был пьян изрядно. Устинья его ждала, ждала, не дождалась, прикорнула внизу на топчане.

А проснулась, слышит, в верхней светелке неясный шум и вроде причитания чьи-то. Взяла кинжал от страха, на цыпочках стала подниматься по лесенке.

Заглянула и увидела мотавшуюся в свете луны по ковру тень восьмилапого существа. Богомерзкое существо. И луна смотрела на все бесстрастно: всё равно ей, что видеть, и не такое видала.

И сбежала Устинья по лестнице, тихонько отворила дверь, вышла на снег, как была, босая, в сарафанишке, и пробежала к баньке, шепча в гневе и отчаянии:

– Всё пропало! Всё он разрушил, всё загубил! На кого променял? На ясашную?

А правда ли, что он? А может, она сама? Устька? Ведь после всех мучений и терзаний пышные косы истончились, потеряли блеск, а под глазами словно паучок паутинку сплел. Он прав. О, если б она не видела, не знала бы ничего! Но она видела, теперь ничего не исправить.

В баньке приятно пахло осиной, свежими вениками. Устька оставила дверь открытой, и та же луна, которая делала тени в светелке на стене, на коврах, та же самая луна светила теперь в дверь баньки. Это чтобы Устьке не было темно, чтобы Устька могла сделать петлю из красного шелкового снурка. О! Она знала: это великий грех! Таких не только не отпевают, но даже и не хоронят, просто бросают в реку. Ведь повесился когда-то Иуда. Но такое было в Устьке негодование на нарушителя любви великой, так хотелось, чтобы ужаснулся он делам своим.

Устьку на другой день нашел Васька-Томас, увидев, что дверь баньки приоткрыта, пошел закрывать, ибо любил порядок, вот и увидел ужасное, и сказал:

– Это есть большой горь для Григорий Осипович, как теперь ему говорить?

И Григорий узнал, стиснув зубы, взял кинжал, положил руку на чурбак и отхватил кинжалом мизинец левой руки. Это была частица его, которая должна была лежать отныне вместе с Устькой.

Он решил похоронить Устинью на Толстом мысу рядом с новгородской девчушкой. Жили они в разных веках, но кто знает, что лучше? Умереть, намучавшись, как Устинья, нагрешив много, или же, как девочка, в раннем детстве, когда еще нет ни грехов особых, ни растянувшейся на долгие годы боли?

И поднялись Григорий, Бадубайка и Томас на гору, выкопали могилку.

А вскоре Григорий установил и крест. Он был такой же красивый, как и у девочки, с таким же голбецом и с иконкой под ним.

Полная баклага сделала свой круг, и Григорий сказал:

– Я похоронил грешницу рядом с невинным робенком, но Бог милостив. Устинья была большим робенком и потому, даже виноватая, осталась невинной. Все мы грешны, силен враг рода человеческого! Но, не согрешив, не покаешься. И видит бог, что все мы боремся с бесом в меру сил, нам отпущенных. Аминь!

 

23. ТОНКАЯ ДОСКА НАД ЯМОЙ

Федор Пущин со товарищи повез новую челобитную Бунакова и градских людей в Москву далекую. Надо же было, чтобы поняли там, что Бунакову власть дана лишь во имя охраны царевых интересов.

Уже вскрылись реки. Делегаты, не задумываясь, отняли три судна у томских промышленных людей, стоимостью в семь рублев каждое. Пусть будет вклад торговых людишек в общее дело.

С парусных мачт сняли флаги купеческие с их знаками и именами, вывесили флаги царские.

Оглянулись на город свой Томский, на шестиметровые кресты именитых людей на кладбище на мысу, которое теперь находилось уже за градской стеной. Башни города сияли свежим деревом, резными орлами. Дале было видно и башни старого города, почерневшие, покосившиеся, а за ними, на отшибе, в лесу, едва виднелась башня князца Еваги. Там было капище его племени. И над башней вечно кружилось воронье, ибо Евагины ведуны приносили на башню сырое жертвенное мясо и мазали идолам губы кровью.

Тревога носилась в весеннем городе: как-то встретят томичей в Москве? Посланцы принесли непростые вести о Смуте великой.

Не ко времени тогда прибыли в столицу томичи. Царь только что мятеж пережил. Его шурин – Борис Морозов глядел на западные страны, вводил перемены великие. А они всегда только болью для простолюдинов отзываются.

А зять, Илья Милославский, родичей в Кремль тащил. Одним из них и был дядюшка Григория Подреза – Левонтий. Судей редко любят в простом народе, а в трудные дни и тем паче.

Когда толпы ворвались в кремлевский дворец, то первым схватили Плещеева. Морозов хотел его защитить, так и самого Морозова чуть не убили. Левонтий тогда был разорван на клочки.

А на следующий день вспыхнул в Москве страшный пожар. Сгорело много посадов. Морозова отправили в Кирилло-Белозерский монастырь подале от глаз людских.

После сих событий царя пугал и комариный писк. Потому и всякие волнения, где бы они ни случались, старались жестоко подавить. Не любили всяких недовольных, челобитчиков, просителей.

А народ потихоньку кипел, как котел, накрытый крышкой, где вода ключом ходит, да ее не слышно. Народ чувствовал шкурой, что новшества, взятые из-за границы, на деле оборачиваются новой кабалой еще страшнее, чем прежняя.

После горькой вести из Москвы Григорий все чаще задумывался. Ведь на дядюшку у него такая надежда была. Выручит, из ссылки вызволит. Теперь той надежды нет. Еще прочнее теперь невидимой цепью приковали. Заваруха, которая тут началась, его не приведет к вольной дороге. Он это понимал.

Что делать? Где укрыться от душной тюрьмы, от кнута, от палки, от всего, чем богата земля Русская, в чем она не скупится и щедро одаривает наиболее отчаянных своих сыновой?

Был у Григория дорожник, рисованный неким розмыслом. На дорожнике были рисованы «вавилоны» да реки, изображались горы, и словами писалось, куда можно проехать царством Сибирским.

Сказывалось между прочим: «всякому хотящему в Старую Мангазею удобен есть путь от града Тобольского – Иртышом вниз и Обью, мимо Каду и Березов, донедже в морскую губу. И достанет реки Тазу да града Старая Мангазея. Другой же путь – мимо града Сургута, Нарымского, Кетского градов и до Маковского шествуют водяным путем. А от Маковского сухим путем на великую реку Енисей, на той реке стоит острог, зовомый Енисейской, а от того шествуют до реки Турухана, до града Новая Мангазея паки Туруханского. Тут же монастырь Боголепного преображения и великого святителя Николы. А то ли вверх по Турухануреке сухим путем переход к Тазу-реке и вниз по Тазу до граду Старая Мангазея и морской губы…»

И воображение рисовало трудные переходы, стычки с туземцами, богатую охоту, курганы с кладами, водные и лесные просторы.

Слышно было, что аглицкие корабли заходят в ту губу, чтобы спускать на берег хитрых своих купчишек, которые обирают доверчивые прибрежные народцы, спаивая их своей аглицкой брагою, забирая связки лучших мехов. Они, аглицкие черти, добирались уже по нашим рекам и в глубь материка, проведывали путь в Китай.

Да, разве ему, Григорию, по пути с этими иродами? Он же писал Алексею Михайловичу письмо, что-де на севере Руси – ливоны, на юге – турки, надо двигаться Руси на восток. Конечно, царь сам то знает. Но Плещееву хотелось о себе напомнить, вдруг да вернут его в Москву либо дело дадут ему по плечу. Не было ответа, видно, увязло где-то его письмо в Сибирском приказе.

И думалось о сгинувшем «в ливонах» отце, да о матушке, которая от зол, бед людских удалилась в дальний монастырь, да, уж, верно, не ждет никаких вестей от непутевого сына. Всегда относилась к нему с прохладцей. Были у него старшие братья, которых она любила. Но их скосила лихоманка, а он болел да выжил, этого она ему не может простить?

А томские дела нынешней весной многих волновали. Каждый ждал чего-то своего, хлопотал о своем.

Однажды утром опять явился к Григорию князь Михаил Иванович Вяземский. Князь сей нередко отдыхал у Григория от дел и забот. Был он тут без жены. Нередко по приходе князя Григорий говорил Дашутке, чтобы она причесала ему волосы. И они уходили в свободную комнатку «причесываться».

На сей раз князь не позвал Дашутку, он спросил только стакан вина. Выпив, сказал:

– Борис Патрикеев задурил. Хочет ехать в Москву с повинной, чтобы Илюшку Бунакова во всем обвинить, а самому чистым остаться.

– Да как же это? Все дела вместе с Ильей Микитичем вместе они делали, а теперь – на попятный? Да разве же его за это предательство на Москве простят?

– То-то и есть, толку от сего покаяния не будет ни на грош, только наболтает там, что было и чего не было. Я чаю, он и на меня там может всякого навесить, гад ползучий! – заругался князь.

Князь Вяземский приехал в Томский к Борису Патрикееву, а уж если вникнуть в дело, то – скорее к сестре своей, Елене Ивановне, которая была замужем за Борисом.

В дни, когда князь знакомился с Томским городом, Григорий Плещеев находился в Кузнецке. Когда Григорий возвратился, то узнал, что в Томском и кроме него есть подпольный винодел изрядный, сам он князь, но не гнушается сего дела, а винишком спаивает инородцев да скупает у них задешево мягкую рухлядь.

Вскоре и познакомились. Если Григорий не мог приходить в дом к Патрикееву, где жил князь, то Вяземский мог приходить к Григорию всегда. Ему тут были рады.

Князь любил смотреть на парсуну, которую для Григория нарисовал прямо на стене светелки иезуит Петер Леонард, весьма гораздый на всякие искусные дела. Было изображено там: стоит и молится монах перед распятием, а позади него дьявол показывает похоть, в виде заголившейся бабенки, а также мужика без порток. Чревоугодие представало в виде толстяка и толстухи, они хотели обнять друг друга, но не могли, ибо животы им мешали приблизиться друг к другу. Сребролюбие было в виде Иуды, который считает свои тридцать сребреников.

Вяземской пил вино, заедал гусятиной, хвалил парсуну.

– Струговым путем негодник Борька хочет утечь, – сказал князь, опоражнивая очередной стакан вина. Предает нас… У тебя кузнец есть?

– Как не быть? – отвечает Григорий. – У меня немтырь Пахом кует. А зачем тебе кузнец нужен, князь?

– Борьку заковать.

– Как? Зятя? А что сестра твоя, Елена Ивановна, скажет?

– Да он ей давно надоел, у него от подлости его давно мужской силы не стало, лишь ученостью хвастает. На что он ей? Ни приплода, ни удовольствия.

– А-а! Почему не заковать? Позову Пахома, да и закуем – лучше не надо. Сгондобим!

Пришел мрачный до страха Пахом. Вышли во двор, сели на лошадей, поехали неторопясь.

Солнышко светило ласково. Возле моста мужики ловили сетями рыбу. На новых башнях на шпилях неподвижно застыли кованые железные флажки – ветреницы. Возле кабаков и постоялых дворов бессильно повисли на столбах «махалы». Их делали из пучков лент, чтобы реяли на ветру и звали посетителей. Возле постоялого двора к махале добавляли еще пучок сена, это значило, что здесь могут покормить и вашу лошадь.

Бревенчатые мостовые в городе обсохли, сквозь бревна пробивалась неунывающая травка. Копыта лошадок весело постукивали по стесанным бревнам.

Желоба-водосборники вели воду от речушек и ручьев в огромный бассейн, вырытый на площади и укрепленный срубом. Отсюда стали бы черпать воду, если бы, не дай бог, случился пожар. Таких бассейнов было несколько на Воскресенской горе, нижние посады могли брать воду из великой реки Томы да из Ушайки.

В городе, в центре, жили только воеводы, да дьяк, да подьячие. Их хоромы были самыми высокими и просторными, крыльца тоже были велики и украшены резьбой по перилам и столбам.

Подъехали к дому Патрикеева. Во дворе ходили дворовые люди. Кто телеги ладил, кто сено коням давал.

В доме их встретила Елена Ивановна, красивая и дородная женщина с собольими бровями, с вьющимся волосом, на затылке заколотым золотой с жемчугами заколкой.

– Борис дома? – спросил князь.

– Почивать изволит, – с иронической интонацией сказала Елена Ивановна.

– Разбудим в момент, – усмехнулся князь.

Борис Патрикеев пил весь этот день вино от страха перед будущим.

В мозгу вдруг прояснилось, как в солнечный день, он понял, что от суда не уйти, объявят изменником царскому делу, да еще и отсекут голову.

Как же так? Он, такой умный, осторожный во всех делах, предусмотрительный, не отказался вместе с Бунаковым властвовать в этом городе! Не захотел вместе с Осипом-князем под домашним арестом сидеть? Польстился на призрачную возможность повластвовать, заменяя второго воеводу.

И – все? Смерть? Да ведь сперва еще будут по тюрьмам мучить, пытать, опрашивать. Ведь он кого сажал, кнутом приказывал бить? Лучших градских людей! Детей боярских! А у многих в Москве родичи знатные. Вот возьмут под стражу, увезут к Москве, а там подвалы есть глубокие, холодные, из которых живым редко кто выбирается. Да и здешние обиженные им люди сами могут его прибить. Он даже писнул в штаны со страха. Потом заглушил страх вином, пил и пил его, не считая стаканов.

Сменил штаны, обругал Елену Ивановну, хотел куда-то идти, ноги не держали, свалился, уснул. Князь разбудил его пинком:

– Вставай, паршивая собака!

Вдвоем с Григорием схватили его под руки, оба – здоровяки, Патрикеев же – худой, легкий, костлявый. Потащили быстро к сараю.

– Только не убивайте! Князь, ты что? Мы ж родственники!

– Оный родич гаже пса смердящего, – князь сплюнул. – Да не дрожи ты, как холодец, больно надо тебя убивать, руки марать…

В сарае их ждал Пахом с железным ошейником. Ошейник надели на тощую шею Патрикеева, Пахом подогнул ошейник по размеру, затем в отверстия в ушках вставил раскаленный болт и, пригнув шею Патрикеева к наковальне, расклепал болт в ушках ошейника.

К ошейнику была прикреплена толстенная чепь, другой конец чепи Пахом приклепал к дверному пробою.

Григорий и князь принесли в сарай кувшины с вином, горбушку хлеба, взяли кнуты и принялись охаживать ими Патрикеева. Теперь уж он описал свои дорогие заморские штаны всерьез. Он вопил, орал, молил, рычал, рыдал, визжал. Но, истязатели, передохнув, вновь принимались за дело.

– Это тебе за сестру, за жизнь ее погубленную, за измену общему делу, за то, что шкурничал! – орал князь.

– Это тебе за то, что меня на допросе вором обозвал, за то, что Устинью мучил, за то, что меня в тюрьму упек, за то, что Устинья моего робеночка сбросила!

При последних словах Григорий так крепко перетянул Патрикеева кнутом, что тот пискнул и потерял сознание.

Выпили еще. Полили Патрикеева водой и снова принялись лупить. Князь бил, потому что не терпел предателей в любом деле, Григорий в отместку за тюрьму, за Устинью, а еще за всю свою жизнь непутевую. Иногда и жалость вдруг просыпалась в сердце, но в мозгу высвечивало яркое: «А меня жалели?» и он вновь принимался лупцевать.

В конце концов, от Патрикеева стало вонять. Обделался. Пошли в дом, принесли ему другую одежду, князь сказал при этом:

– Чать одежи у тебя достаточно, наворовал, гад…

Так били они его три дня. Он поседел, сидючи на этой чепи, и потерял разум.

Потом уж чепь не снимали. Всем градским людям и Бунакову пояснили так:

– Бориса Бог розума лишил. Кусается. Пришлось на чепь посадить.

 

24. КНИГА СУДЕБ

Борис Патрикеев лежал в сарае на старых перинах, выглядывая в щель, покрикивал:

– Радуга, радуга! Не пей нашу воду!

А радуги никакой и не было, но она у него светилась в глазах. Ночами к Борису приходил государь Иоанн Васильевич, но в странном виде; мантия была надета на скелет, череп скалился под шапкой Мономаха. Тем не менее в одной руке скелета была держава, а в другой – скипетр.

– Что, Борька? Заворовался? Бакшиш брал? Для того ли я Казань воевал? – спрашивал государь. И Борис Патрикеев выл от горечи и стыда. Иногда его крики не давали спать Вяземскому. Он выходил на крыльцо и кричал в темноту:

– Умолкни сволочь! Вот я тебя – кнутом!

Знатные томичи нередко захаживали к Вяземским с просьбой:

– Покажите Бориса.

И долго смотрели, как мечется на чепи бывший большой государственный человек. Они кричали Борису:

– Скажи, когда конец света?

– Скажи, каков будет урожай?

Иногда Борис выкрикивал вроде бы непростые слова, о которых томичи потом не раз вспоминали в тех или иных случаях. Раз он сказал:

– Черен котел да кормит, бел снежок, а простужает.

– А ведь верно! – умилялись горожане, дурака-то Господь вразумляет, что сказать. А если Борис болтал беспросветную чепуху, то это они быстро забывали.

Все были очень огорчены, когда в разгар лета Борис скончался, как бы последнее свое развлечение потеряли.

После смерти Патрикеева князь Вяземский засобирался домой, в Москву. Он волен был ехать куда хочет, формально он не имел к томской смуте отношения, в ней участвовал муж его сестры, но теперь он помер.

По поводу отъезда князя была устроена небольшая пирушка, на которой Григорий говорил загадочно:

– Плевать на воду, все равно, что матери в глаза. И направо плевать нельзя – там ангел-хранитель, а плевать надо налево – там бес. А еще слева у нас – сердце.

Что еще сказать на прощанье? Тяжко молоту, тяжко и наковальне, нас просят покорно, наступив на горло! Ну, давай, за попутный ветер!

Еще отстояли они обедню в Троицком соборе. Служил отец Киприан. Прямо перед Григорием и князем возвышался крест, чудно изукрашенный картинами. Сверху был изображен бог Саваоф, два ангела держали царскую корону над головой распятого Христа. На левой части перекладины изображен был Иоанн Богослов, а на правой – Матерь Божия. У ног распятого живописец поместил храм с надписью: «Бог посреди его и не подвижется вовеки». Ноги распятого опирались о череп с пустыми глазницами, сиречь главу нашего праотца Адама. А под главой сей – диавол в аду и на шее его – чепь, запертая замком.

Глядя на сию чепь, Григорий невольно вспомнил Патрикеева. Неужто он теперь в аду? Или же сочли возможным поместить его в рай? Или не искупил он своих грехов муками великими?

У левой ноги Христа – свиток: «Тебе, о Христе, Царю веков, восходит слава от всех рабов…» У подножия креста – страсти Христовы. Петух на столбе, бич, меч, три воина, играющие в карты, стражники, которые делят одежду Христа. Копье, окровавленная губка, молот, гвозди, клещи, терновый венец, дымящийся факел, раскрытый мешок Иуды, с просыпающимися в него тридцатью сребрениками.

Все это изобразил здесь богомаз Герасим с особым тщанием и молитвой. Томичи, занятые все лето тяжкими трудами, не все умевшие читать, могли увидеть в соборе картины священной истории, умилиться, вспомнить о том, кто за всех нас принял на кресте муки. А многие после в морозные ночи не раз будут видеть это во сне. У каждого все эти картины будут жить в сердце.

Отец Киприан чинно вел службу, а о чем думал – не угадать.

Томские попы сперва горячо поддержали восстание, а теперь пошли на попятный. Поп Борис, напившись крепкого вина у князя Осипа Ивановича, явился однажды прямо на двор к Илье Микитичу Бунакову да начал обзывать его воровским воеводой. Бунаков, мягкий человек, а тут – рассвирепел. Приказал дворовым своим драть попа за бороду, а затем раздеть и посадить в свой погреб на ледник, дабы охладился.

И, совершенно нагой, только с крестом на шее, поп Борис Сидоров пел на холоде духовное, дабы согревать себя и устрашать Бунакова. И Илья Микитич смутился и велел выпустить попа.

И вот пошел Григорий на берег Томы, где уже поднимали паруса корабельщики, а холопы торопливо таскали на дощаники имущество князя и его сестры.

Передовой дощаник был весьма лепо украшен. На носу корабля было изображение Поренуты. Он был в короне и имел четыре лика, обращенных на четыре стороны, чтобы мог уследить за всеми четырьмя ветрами. Пятый лик был на груди Поренуты. Его глаза были обращены вниз: Поренута должен был вовремя замечать подводные камни и мели. Чайки носились над водой, выхватывая зазевавшуюся рыбешку. На берегу горели костры. На горе достроили Воскресенскую церковь, а старую разбирали, свозили на берег, сжигали, а головешки спускали по реке; это делали, чтобы никто не взял намоленное церковное дерево для мирских нужд. Отправляли плыть по реке, по воле Бога и волн, и старые иконы, изображение на которых потемнело и стерлось.

Отход кораблей благословлял поп Борис Сидоров. Духовник Подреза на леднике у Бунакова не только не утратил благолепия своего голоса, но даже добавил ему звучности. Поп был в длинной черной рясе, по всему ряду до низу шли серебряные пуговицы, ворот тоже был расшит серебром, вид пастырский и библейский придавала широкополая черная шляпа.

Борис кропил корабли, желал счастливого плавания. И словно вняв бархатному голосу священника, подул ветер, паруса кораблей наполнились и суда, как живые, дрогнули, рванулись, пошли быстрее, быстрее.

Григорий долго глядел им вслед.

Почему речная свежесть и крики чаек напоминают о свободе, о счастье, которые могли бы быть, но которых нет?

Отправившись домой пешком, он свернул к мельнице, чтобы посмотреть, как смололи его зерно. Князь Оська недавно жаловался в Москву, что Бунаков да Плещеев на царевой мельнице за помол не платят. Ну и чертушка! Сам, когда у власти был, гроша ломаного за помол не платил. А теперь пишет, что умирает с голоду, потому как ему зерно смолоть не дают. Вот боров старый. Погреба и амбары ломятся от жратвы, и – оголодал!

Григорий задумался о том, что будет, если снимут с поста Бунакова. И внезапно он запнулся обо что-то. Смотрит – веревка, дорогу ему преградили старцы Петр и Максим. Не раз проезжал мимо них, все некогда было поговорить. Теперь они глядели на него с двух сторон дороги. С годами они не старели и не молодели, они как бы закаменели в пещерах своих, их маслянистые глаза смотрели живо и молодо:

– Чуем, брат, что смутно у тебя на душе, молись, брат, и станет легче.

Григорий глядел в глаза то одному старцу, то другому, но не читался страх в их глазах, а была только бесконечная доброжелательность.

– Скажите, старцы божии, какова моя дальнейшая судьба? Болящий ожидает здравия до смерти, но не лучше ли знать все наперед?

Старцы переглянулись, как бы поразмыслили немного, потом Петр сказал:

– Ты непростой человек и знаешь даже больше нашего. Окольно идти – семь верст, а напрямик – все пятнадцать. Книга судеб не на земле, а на небе, буквы в ней постоянно меняются и читать их может только Бог. Спаси тебя Христос!

Кинул Григорий старцам кису с деньгами, а можно было купить на те деньги двух коней добрых. Старцы сказали:

– Спасибо тебе за щедрость, брат, мы дадим эти деньги на монастырь, самим-то уж ничего не надо. Мы за тебя помолимся, ты так и знай.

Григорий пошел потихоньку к своему дому, думая о том, каким бы он стал, если бы дожил до глубокой старости? О чем бы думал? Чем занимался бы? Он не мог представить себя стариком, когда не надо уже ни вина, ни женщин.

А через день Григорий сидел на островке, который образовали два рукава реки Ушайки, впадающие в реку Тому. Тут, в Бухарской слободе, было всего два дома, остальные – юрты. Два минарета торчали над слободой как два гигантских огурца. В одной из юрт говорил с Григорием именитый здешний гость: Абу-Али-Магомед-Ага-Ибн-Абдурахман-Салих-Саид.

Он взял зеленую дудку, заиграл на ней тягучую и странную мелодию, тотчас из дудки потекла зеленая струя. Старик направил эту струю так, чтобы наполнить плошки. И вот, подал Григорию плошку с зеленым чаем и уже раскуренный большой кальян. Сам он потянул дым из другого кальяна, запил чаем и сказал:

– О высокочтимейший из высокочтимых и прекраснейший из прекрасных. Ты горишь в моем сердце, как огонек на башне Томского города, ты звенишь в нем, как самый большой урусский колокол во дни ваших больших урусских праздников. Все, что есть в моем доме – твое, чего нет в моем доме, пусть со временем тоже станет твоим. Скажи, чтобы я умер ради тебя, и я тотчас зарежусь вот этим кинжалом! – при этих словах он показал Григорию кинжал, рукоять которого была из чистого золота и заканчивалась огромных размеров рубином.

Григорию хотелось ответить так: «Да, я хочу, чтобы ты сдох, собака, и чтобы все, что у тебя есть, стало моим. Но я знаю, что ты не зарежешься, даже если бы я тебя стал на коленях просить об этом. И ничего ты мне не дашь из своего дома, кроме этого зеленого чая, да еще дыма из твоего кальяна. У тебя, старого хитреца, зимой снега не выпросишь. Но я вовсе не собираюсь у тебя ничего просить. Чтоб у тебя на лбу выросло то, чем ты делал своих нечестивых детей!»

Но ничего подобного Григорий не сказал, а прижал по-восточному руку к сердцу и заговорил так:

– Среди россиян немало искуснейших звездочетов, факиров и предсказателей судьбы. Но я знаю, что их искусство ни в какое сравнение не может идти с твоим. Поэтому я здесь.

Григорий передал купцу кису со звякающими в ней ефимками.

– О, щедрейший из щедрых! – прижав руку к сердцу и непрестанно кланяясь, весело заговорил Абу-Али… (и так далее). – Если бы я не боялся обидеть достойнейшего из достойных, то никогда бы не посмел принять столь щедрый дар. Он так велик, что щедрость твоя непременно должна быть воспета стихами лучших поэтов полуденной и ночной стороны. Я хочу тебе рассказать об ослепительном, могущественнейшем и известнейшем на востоке и западе, мудрейшем из мудрых прорицателе, провидце, кудеснике и маге Керим-Гассан-Берды-Раззак-Юсуп-Аббасе…

– Ты лучше отведи меня к нему побыстрее, чтобы я сам смог убедиться во всех его достоинствах! – не очень вежливо прервал Григорий купца, ибо Плещееву вся эта пышная восточная болтовня стала уже надоедать.

Купец хлопнул в ладоши, два совершенно черных арапчонка в белых рубахах подошли и подняли сначала старца, а затем и Григория под руки с подушек, и пошли за ними, обмахивая их на ходу опахалами из страусиных перьев.

Через несколько минут они вошли все в темную юрту Керима-Гассана… (и так далее). В темноте посреди юрты тлел небольшой очаг, дым уходил в небо. В неверном свете костра Григорий не сразу разглядел стены юрты, где были развешаны черепа людей, сушеные крокодилы пустыни – вараны и что-то еще непонятное простому человеку.

Мудрец был черен, морщинист, одет был только в набедренную повязку, да на голове имел чалму. Он выслушал пришедших и сказал коротко:

– Я предсказываю судьбы в исключительных случаях. В последний раз я делал это сто двадцать три года назад в Шемархане. Это требует всех сил, общения, как с небом, так и с духами подземными. Но я вижу, что этому человеку необходимо мое искусство…

«Ври больше, – подумал Григорий, – ты заметил, что у меня оттопыривается кафтан. Ладно, я достану деньги, чтобы ты перестал переливать из пустого в порожнее и побыстрее принялся за дело».

Григорий брякнул кисой с серебром, подал ее магу. Тот сверкнул глазами, поспешно пряча серебро под ветхие махры. Затем сделал величественный жест:

– Мы должны остаться вдвоем!

Абу-Али (и так далее) поспешно удалился, пятясь и кланяясь. Мудрец пригласил Григория присесть на засаленные подушки. Затем подал гостю плошку с чаем:

– Пей!

«Всегда у них зеленый чай! – подумал мрачно Григорий. – Покормить небось не догадаются. Чай да сладкие слова на закуску…»

Старик, между тем, взял веревку, намотал себе на руку, дунул, плюнул, и веревка на руке превратилась в отвратительную, блестящую слизью, буроватую змею. Она глядела на Григория своими немигающими глазками. Старик вскрикнул: «Кюн-вог!», тряхнул рукой, и змея скатилась на землю колечками бронзовых браслетов. Старик подал один браслет Григорию:

– Возьми! Храни, как зеницу ока.

Отхлебнув из пиалы, Григорий почувствовал, что чай у этого старика вроде бы и не чай. От выпитого померкло в глазах и замельтешили в них огненные мотыльки. В это самое время старик высыпал на уголья костра пригоршню зеленого порошка. Удушливый сладкий дым наполнил юрту.

– Ты – что? Уморить хочешь? – сердито заговорил Григорий, кашляя и чихая.

– Молчи! – строго сказал старик. – Это индийский порошок. Пятьсот лет назад его привез моему дедушке великий шейх Акбар. Я буду читать, потом ты будешь видеть. – И маг монотонно затянул: – Васса, вахарман-тюльгули, джамаатхана, шийпан, намазгох, михраб – далана, рабат-ошхона, мазар-хаули, шийпан-чилляхана, шарваразари-чартак, намзгах, бурчулай!

Крокодилы разинули пасти, столетние черепа пыхали огнем из пустых глазниц и скалили полусгнившие зубы. Григорий почувствовал, что перед его глазами начинают проплывать люди, лодки и животные.

– Что это?

– Куда ты хочешь заглянуть? На сколько лет вперед? – спросил великий маг, а может, это был голос с неба. Совсем не старческий, громоподобный.

– Сперва – на десять, потом еще на двадцать хочу заглянуть в свою жизнь, – ответил Григорий.

В голове что-то чуть слышно прозвенело, словно кузнечики на поляне тренькали на гусельках. И Григорий увидел крепости не крепости, дома не дома, в них было по девять этажей, они были совершенно одинаковы, а меж них была дорога, изумительно гладкая, сделанная из чего-то серого, и по ней без лошадей, сами-собой, как в сказке, мчали людей железные крытые повозки. И дорог таких было много, и домов много. А окна домов были в рост человека.

– Где мы? – изумился Григорий.

– Я стал стар, – ответил мудрец, – порошка слишком много насыпал и перепутал слова. И мы попали не в то время. Это город Томский через триста пятьдесят лет.

А этот красивый дворец из красного кирпича совсем недавно был обком-турой. Был тут свой хан, были у него беи. В каждой из сорока комнат сидел или инструктор-бей или инспектор-бей.

Видишь, этот дворец как раз на месте нашей юрты стоит. Теперь в нем не обком-тура, а греховная ханака, куда собрали изображения людей и животных. А как известно, рисовать их запрещено исламом. Но урусские малики развесили картины по стенам. И народ приходит сюда смотреть.

А напротив – белый дом, где сделаны такие огромные окна, что похожи на стеклянные стены, это прибежище лицедеев и фигляров. По-нашему – это дервиши, а по-вашему – скоморохи. В каждом веке люди грешат одними и теми же страстями.

– Зачем мне это? Какое это имеет отношение к моему будущему?

– В этом городе будущего есть человек, имеющий отношение к твоей судьбе…

Григорий решил, что факир сей спятил с ума по старости лет. Но тот показал ему девятиэтажный дом. Таскала людей вверх и вниз железная коробка, похожая на нужник, подвешенный на металлических веревках.

В двух комнатах этого дома не было мебели. Там был старик. Он писал на бумаге, зачеркивал, бормотал, вскрикивал. Иные слова старика Григорий вовсе не разобрал.

– Люди! Страсти! – воскликнул старик. – Белые. Красные. Государственники. Рыночники. Деда и отца убили, мать уморили. И мою съели жизнь. Свобода! Дочь уж и не увижу. Денег на билет нет.

Глазами ослаб. Написал книгу, издать не на что. Графоман мигом тиснет, все двери лбом пробьет. Бумага – серебро, обложка – золото, слова – навоз!

– Кто это, о чем он? – спросил Григорий.

– Забыл я, как в будущем такие люди называются, – сказал йог, – ну, вроде, монах. О людях пишет, для их пользы. В одежде и питье обходится малым, радость видит в труде, за который получает пинки да болячки.

– Зачем мне его видеть?

– Так он про тебя пишет. Ну, как ваш князь Шаховской писал про поход Ермака в Сибирь.

И понял Плещеев, что старик этот сейчас как раз вглядывается в него, Григория, в его время, видит Томский град с его башнями, чайками над водой, петухом на тыне, флажками-ветреницами, гидравлюсом на плотине.

Григорию хотелось спросить летописца, как он узнал про его время и про самого Григория? И каково старику живется в каменном граде, где не осталось ручьев, озер, шумно и дымно? Как жить без чистых рек, лесов и полей?

Но картина города будущего замерцала и исчезла.

– Разучился я, – сказал маг, – годы не те.

– Ты теперь не так далеко, а лет на пять вперед загляни.

– Нет. Я лишь раз могу прочитать волшебное заклинание. Повторить это возможно только через сто лет.

– Ну вот, за такие-то деньги!…

– Не огорчайся, то, что ты видел, тоже ведь твое будущее. Старик-монах, помогай ему Аллах, напишет твою историю и многие люди прочтут ее. Они будут вместе с тобой негодовать и огорчаться, любить и ненавидеть.

Разве я маг? Разве я чудотворец? Я много умею: я могу лечить желчью ящерицы лихорадку, сушеным глазом крокодила могу исцелить женщину от бесплодия. Я много чего могу. Но того, что может этот старик, я не могу, да продлит Аллах дни этого Хафиза! Да пошлет он ему спонсор-бея! Пусть напечатают твою историю золотыми арабскими письменами в чудесной книге, в переплете из самого лучшего пергамента.

И будет книга долго нетленной, и очень многие, пусть даже не очень добрые, люди будут жалеть тебя, будут грустить о том, что могло у тебя быть да не исполнилось, будут оттаивать сердцами.

– А на что мне их жалость, если меня к тому времени все равно давно уж не будет?

– Не говори так, уважаемый из уважаемых, никто не знает: где мы есть и – когда? Мы, люди, видим только мираж знания, а подлинное знание имеет один лишь великий Аллах… Прости меня, я старый человек, мне было сто лет, когда я жил еще в Шемархане, а с тех пор много воды утекло. Я больше не задерживаю тебя…

Туман рассеялся. Григорий, выйдя из юрты и вдохнув свежего речного воздуха, подумал, что он спал от дьявольского чада и дыма и ему приснился странный сон. Зря потратил целое состояние на басурманский чай и табак. Что могут знать выжившие из ума скоморохи?

Григорий сунул руку в кисет, куда он положил подаренный стариком бронзовый браслет. И гнев охватил Плещеева, ибо браслет тот обратился в круглую засохшую каральку собачьего дерьма. Вернуться? Набить предсказателю рожу? Но рука на такого древнего старца не поднимется. Дудочки зеленые! Кальяны! Пропади они пропадом!

 

25. СТРЕЛА ШАЙТАНА

Все в этот год было странно. Ночью в небе появилась хвостатая звезда, была долго, потом улетела. С неделю белки шли через великую реку Тому, скакали по пашням и через посады, хоть бери их руками.

Это, говорили знающие люди, к великому гладу, большим смутам, к мору. Попы в церквах принимали явки от казаков и крестьян, но и у детей боярских явки брали, заверяли все печатями и прятали в ларцы вместе с церковными бумагами.

Было в иных бумагах писано против Щербатова, а в иных – против Бунакова. Пятница не суется вперед четверга. Бумаги в церковных ларях хранят людские обиды и мысли. Кто будет истину искать, тот сюда обратится. Тут не пропадет.

Кучерявый, русобородый воевода Бунаков службу правил толком, жалованье казакам платил сполна, ясашных зря не обирал, не обсчитывал. Про него уж не скажешь, что в царстве слепых и кривому честь. Наш!

Однако если человека упекли в тюрьму, так он вовек не забудет, кто это сделал. Если у человека хоромы пограбили, у женки его серьги из ушей с мясом вырвали, не забудет он того по гроб жизни. Дети боярские на Бунакова зуб имели, большой зуб. Да только пока его в поповской шкатулке спрятали. Придет наше время!

Ясашные тоже разные. Князец Изегельдей думал так: Щербатой самим царем был назначен, а Бунаков выбран казачишками и прочими томскими людишками. А кто – старше?

Изегельдей ночью пробрался ко двору князя. Приедут из центра подьячие, будут считать, чем меньше в доме пушнины найдут, тем и лучше.

Князь Осип проявлял военную хитрость. Выходил с кувшином вина к казакам, стоявшим в карауле возле ворот, садился на лавочку:

– Вам служба, казаки, спать не дает, мне – обида, стережете меня аки ворога. Берите стаканы, погреемся…

А в это время с другой стороны двора княгиня Аграфена да княжич Константин тюки через тын бросали. Людишки Изегельдея по-рысьи исчезали во мраке.

Но не все люди племени были верны Изегельдею. На другой день двое к Илье Микитичу пришли. Изегельдейка, мол, отправил Оськину пушнину да письмо для царя с холопами своими. Теперь они бегут тайными тропами до самой Обы-реки.

Призвал Бунаков Григория. Поедешь? А Григорий уже чувствовал, что томит его безделье, а тут и дело само нашлось.

Переправились через Тому, углубились в таежные дебри. Отряд затерялся среди стволов.

Предавшие Изегельдейку Тогурма да Апса и вызвались быть проводниками. Григорий взял в свой отряд Бадубайку, Ваську-Томаса, Дашутку – рыжую шутку да глухого Пахома.

– Мало! – сомневались проводники – Изегельдей – не просто мурза, он колдун большой. У него и отец, и дед – все шаманами были. Хочет – делает гром, хочет – шлет туман.

– У нас один Бадубай за десятерых сойдет, – отвечает Григорий, – он, как наестся да гунет, так половина тайги провалится. А Дашка под Кузнецком мою крепость от целой армии спасла. Так что – не пропадем.

В это время над его ухом стрела свистнула. Оглянулся – никого. Стрела в дереве дрожит. Подскакал Григорий, выдернул ее из сосны.

Наконечник был позолоченный в форме шайтана. А ведь известно, что такие наконечники нехристи используют, когда хотят войну объявить.

Бадубайка, увидев стрелу, сказал, что он возвращается домой, он вовсе не желает идти к духам, он желает есть, пить, любить женщин и дышать воздухом.

– Ты трус! – ругал его Григорий.

– Я не трус, – отвечал он, – но я не прозрачный богатырь, через которого можно смотреть как сквозь воздух.

– А что это за богатырь такой?

– Такие рождаются в нашей тайге раз в двести лет. Это когда женщина беременеет не от мужчины, а от духа осенних ветров. И тогда этот человек бывает во время боя прозрачным, как воздух, стрела пролетает сквозь него, не причиняя ему никакого вреда. После боя он снова делается как все, – сидит, ест, пьет. Живет, как все.

А я не прозрачный. Меня уже дважды ранили стрелами, да еще стрелы эти были с отравленными наконечниками. Я сам вырезал их ножом из руки, да сам высосал яд с кровью. Потому я живой.

А ведь я недаром – князь. Меня с детства учили воевать. Меня ставили на поляне и стреляли в меня тупыми стрелами, а я должен был вовремя увернуться от стрелы и заслониться щитом. Потом меня учили стрелять и попадать в маленькие кедровые шишки. Я хороший боец, и все равно меня уже дважды в моей жизни ранили. Но стрела шайтана – это верная смерть. Надо повернуть отряд обратно, нас и так мало.

– У нас есть огненный бой! – напомнил Григорий. – Вообще, веди себя как мужчина, как князь.

– Ты не знаешь наших колдунов. Воины Изегельдея уже напились сока мухоморов, стали кровожадными, как росомахи. И еще я знаю, что князь Осип дал Изегельдейке огненную палку. А его воины в тайге движутся как тени, бесшумно. Они идут тише, чем падает на землю осиновый лист.

– Пуганая ворона и куста боится. Сколько слов ты потратил из-за того только, что у тебя кишка тонка, чтобы воевать.

– Я не трус! – упрямо твердил Бадубайка. – Но ты любишь громко ходить, любишь жечь костер. Тебя они будут видеть, а они для тебя в тайге всегда будут невидимы. И они победят. Они нападут на нас сонных. Так ведь погиб и великий воин Ермак!

– Ну, Бадубай, тогда ты будешь нас охранять, когда мы будем ложиться спать.

– Нет, нет! Меня нельзя ставить в караул, я могу уснуть, меня всегда вечером клонит в сон, я с детства – такой, – быстро заговорил Бадубайка.

– Мы тебя назначим в караул вместе с Дашкой, уж с ней ты точно не уснешь! – пошутил Григорий.

В это время несколько лесин упало на тропу, по которой ехали путники. Кони поднялись на дыбы и заржали.

– Ай, я же говорил! – воскликнул Бадубайка. – Смотри, лесины подрублены нарочно так, чтобы упали на нас!

Свернув с тропы, путники неожиданно увязли в болоте. С виду это была поляна, поросшая высокой травой и иван-чаем. Кони не могли вытащить ноги из хлюпающей жижи и погружались в нее все глубже.

– Прыгайте к деревьям! – закричал Бадубайка. – Цепляйтесь за ветки!

Григорий вытаскивал ногу из стремени, когда в нее вонзилась стрела, тотчас же в грудь ударила вторая, но только щекотнула тело острием, так как под полукафтаном у Григория была кольчуга.

В грязи и крови, цепляясь за ветви талин, Григорий выбрался на бугор. Вскрикивали Тогурма и Апса, в того и другого вонзились стрелы. Радостно взвизгивали сидевшие на деревьях с луками изегельдейкины воины.

Кони жалобно ржали, из трясины торчали только их головы. Но вот последний конь потонул.

Одетый в тяжелые латы, Томас успел спешиться на краю болота, укрылся за корягой, тщательно выцелил одного из лучников и выстрелил. Ударила из своей пищальки и Дашутка. Грохот перепугал изегельдейкиных воинов, они спрыгивали с деревьев и пускались наутек.

И тут вышел вперед Изегельдей:

– Стойте, сыны мышей и зайцев! Стойте, недостойные зваться воинами! У нас тоже есть огненная палка. Я сейчас буду убивать врагов ее огнем!

Он нацелил свою пищаль прямо в грудь Григорию. Дашутка кинулась загородить собой своего хозяина и друга.

Стукнул кремень, со страшным грохотом разорвалась пищаль в руках Изегельдея. Потрясая окровавленными руками, Изегельдей принялся топтать упавшую на землю пищаль. Он рычал при этом как зверь. Остяки еще сильнее припустились бежать, вопя:

– Огненные духи не послушались князя!

Григорий успел выстрелить им во след и крикнул:

– Знайте, поганцы, как противиться нашему огненному богу!

После боя сделали привал у ручья. Григорий извлекал стрелы у раненых, рассекая тело кинжалом, дабы вытащить наконечники. И тут же прикладывал к ранам травы, целебный бальзам. Тогурма вытерпел операцию молча, Апса подвывал и причитал:

– Нас мало, а их много, в изегельдейкином городке человек три раза по сто.

Григорий сделал себе перевязку на рану. Сказал Апсе:

– Не трусь. Я научу тебя стрелять из огненной палки.

– Не хочу. Я видел, что стало с Изедельгеем.

– Изегельдей сам виноват. Он обидел огненную палку. Он слишком сильно накормил ее зельем и слишком туго забил ей в рот свинец. Так ему и надо!

Бадубайка покачал головой:

– Теперь у нас нет коней. Изегельдейка жил со стариком отшельником, у которого в животе по ночам пел маленький кузнечик. Тот старик если плевал в тайге, то из каждого плевка получалась жаба. И она была не простая. Если кто к ней прикасался, тотчас же становился маленьким, как муравей, и даже меньше. Такие маленькие люди до сих пор живут подо мхами и лишайниками в бору возле реки Обы.

Изегельдей обязательно напустит на нас шайтанов, и мы все пропадем. Или он сделает нас маленькими, меньше муравьев.

– Не ной, Бадубай! – отвечал Григорий. – Против шайтанов и прочей нечисти у нас есть кресты на груди. Тебя мы тоже можем крестить, и тебе сразу станет легче.

И когда зашли за лесок, где было небольшое озерко, Григорий затолкал Бадубая в озеро, велел ему окунуться с головой, поднял крест и возгласил:

– Крещается раб божий Никола!

– Будешь Николаем теперь, – сказал он мокрому Бадубайке.

Тот дрожал от холодного купания и говорил так:

– Крещаюсь, не крещаюсь. Хоть я Никола, хоть Бадубай. Я всегда в созвездии Ковша видел звезду, значит – зоркий, я мог догнать зайца, я мог ломать сухое конское бедро. Но я знаю, изегельдейкин шайтан заведет нас к Балабайкину острову. Там среди болот всегда кто-то звонит, пропадем…

Пешком идти по тайге было трудно. Ночевали на холме, где было посуше. Встали на рассвете, продрогшие, изъеденные комарами. И все потому, что Бадубай-Никола настоял, чтобы не разводили костер, не привлекали к себе внимание.

– В земле черви, в воде – черти, а хуже чертей комары в тайге! – сказал Григорий. – Когда будет жилье?

– Жилье будет возле Обы, это изегельдейкин острог, – пояснили остяки. – Тот острог нам не взять, там их много, а нас – как пальцев на одной руке.

Продирались сквозь заросли шиповника, боярки, смородинников и кисличников. Туман, как молоко, лежал в ложбинках. Удивительные по размерам грибы-боровики неожиданно высовывали черные и коричневые шляпы изо мхов.

Вдали что-то такое брезжило. И еле слышный звон донесло ветром.

– Так я и знал! – схватился за голову Бадубайка. – Шайтан нас уже на Балабайкин остров затащил. Теперь мы пропали. Здесь будем помирать.

– Каркаешь, как ворона! – воскликнул Григорий. – Где остров?

– Где, где! У нас под ногами! Видишь кедры? Колокол слышишь? Мы на острове. Все, кто сюда близко подходил, – помирали. Иэегельдей колдовал, и нас шайтан привел прямо сюда. Я так и знал! Я говорил! А ты меня купал в воде и думал, что это поможет!

Григорий слышал звон колокола все явственнее. Вдруг он увидел в траве скелет человека, неподалеку от него лежал и скелет собаки.

– Охотник помирал, – шепнул Бадубайка, – мы тоже так будем теперь лежать.

Прошли дальше среди приземистого и кривого вырождающегося кедрача. Стали видны привязанные к кедрам берестяные короба.

Григорий махнул саблей, разрубая берестяной короб, из него вывалился скелет ребенка. Другие малые скелеты Григорий обнаружил в дуплах деревьев.

Кое-где находились ножи и наконечники стрел, мониста, браслеты. Но все это было из меди. Серебра и золота здесь не было.

Откуда же – звон? Он раздавался то громче, то тише. Наконец Григорий вышел на полянку, где одиноко стоял толстый кедр, к одной из его ветвей был привязан корабельный якорь, внизу, впившись острыми лапами в землю, покрытую мхами и лишайниками, располагался – другой. При порывах ветра ветвь качалась, и верхний якорь ударялся о нижний.

Григорий вдруг почувствовал удушье. Оглянулся на спутников. В ужасе держался за горло Бадубайка, встав на четвереньки, крутила головой Дашутка. Томас с вытаращенными глазами пытался сорвать с себя латы, Тогурма и Апса с воплями катались по земле. В воздухе чувствовался приторный запах, он как бы забивал грудь.

Григорий вынул из-за пазухи белый плат, намочил в ручье, стал через него дышать и стало легче.

– Мочите в воде тряпицы, у кого есть, рвите рубахи, мочите, дышите через мокрое, и айда отсюда – быстрее!

Григорий шел, падая, подбадривал других. В голове словно сидели кузнецы со своими наковальнями и молотками.

Оглянувшись, Григорий увидел, что Дашутка обмерла, не движется. Побежал, подхватил ее, поволок.

Выбравшись на горку, увидел Григорий позади ров с бурой жидкостью.

– Все живы? – спросил.

Не было немтыря Пахома. Григорий хотел послать за ним Томаса, но передумал и пошел сам. Раненое бедро болело, голова кружилась, но он упрямо шел вперед, прикрывая нос мокрой тряпицей. Пахома он нашел возле кромки оврага.

Григорий подхватил его под руки и быстро потащил. На горе, на ветерке, он прыскал ему в лицо водой, тер виски заговоренной мазью, все было бесполезно. Григорий прижал ухо к груди Пахома, долго слушал, но сердце немого тоже онемело.

Григорий приказал рыть на горе могилу, а сам принялся тесать кинжалом валежины, чтобы смастерить хоть какой-то крест.

Когда похороны были окончены, Григорий взял бересту, вернулся к тому месту, где был найден Пахом. Там в склоне оврага была трещина, из которой и вырывался терпкий дух. Григорий ударил огнивцем по кремню, зажег бересту и швырнул в сторону расселины. Тотчас взметнулся высокий столб пламени.

С опаленными волосами и бровями Григорий бежал, прыгая через кочки и ямы, как олень.

Увидев пламя, завопили и кинулись бежать остяки, а за ними и все остальные. Григорий с трудом нагнал свой отряд уже за горой, у тихого синего озерка.

Здесь дышалось легко, свистели птицы. Григорий оглянулся назад: над Балабайкиным озером бушевало море пламени.

Григорию доводилось уже читать о колдовских пещерах с горючим газом. Но такие пещеры, по описанию, находились где-то в арабских землях.

 

26. СМЕРТЬ ИЗЕГЕЛЬДЕЯ

Князец Изегельдей кое-как добрался до одного из своих городков возле реки Тумки. Рука, обожженная огнем урусской боевой палки, болела, воины устали. Русских надо было ждать в крепостце. На Тумке с двух сторон по берегам были прорыты подземные ходы. Старая уловка! Охотник-воин мог из обласка по подземному ходу пробраться в кусты на берегу, где его было бы не видно, и – наоборот, мог скрыться от врага в кустах, а через минуту оказаться в своем обласке на реке.

Через Тумку в нескольких местах были протянуты веревки, к которым привязывались старые железяки, дабы наделали шума, когда кто-либо наткнется на такую веревку.

Подобные сигнальные веревки были натянуты и на суше, в лесах, в кустарниках, и среди болот. К нам не подплывешь, не подъедешь!

И еще воины Изегельдея внимательно следили за гнездившимися у озер и проток куликами. Сороки и вороны тоже могут предупредить об опасности.

Тюки с пушниной князя Осипа были попрятаны не в городке, а в лесу, в самых неожиданных местах. А лучше всего Изегельдей спрятал письмо, которое князь Осип адресовал белому царю. Письмо Изегельдей отдал своей женке, красавице Нафисе, и велел держать в штанах, туда не полезут.

Когда маленький отряд Плещеева приблизился к изегельдейкину городку, Бадубайка засомневался:

– Не подойти. Изегельдей знает всю воинскую хитрость, он знается с шайтанами, лучше нам повернуть назад.

Григорий задумчиво глядел, как по реке Тумке, коричневой, как китайский чай, плывут валежины, сцепляясь корнями.

– Подплывем на валежинах, укроемся ветками, – сказал он.

– Я не умей плафать, на меня тайшолый лат, – тотчас возразил Томас.

– Сам буду тебя держать, хоть тоже плаваю как топор, – сказал Григорий. – Кому поживется, у того и петух несется.

Скрепили несколько валежин, наломали веток, легли на валежины, укрылись ветками. Плот медленно пошел по течению, к Изегельдейкину городку. Задели веревку, лесные воины всполошились, но не сразу разглядели, что на валежинах плывут люди. А потом было поздно, плоты подошли на расстояние, с которого можно было бить из пищалей.

После первого же залпа защитники городка взвыли, спеша укрыться за стенами.

– Лихо не лежит тихо! – вскричал Григорий и помчался по кочкам к стене, слыша, как возле одного и другого уха свистнули стрелы.

Лесные лестницу убрать на стену не успели, Григорий вцепился в нее, полез. Оттолкнули лестницу, но он успел ухватиться за край стены.

Кафтан на нем порвали, рубанули по груди топором, но спас его массивный серебряный крест. Григорий рубанул по топору саблей, она сломалась. Отбросил бесполезный обломок, выдернул из загородки стяжок, размахнулся – сразу двоих сбил.

В это время со стены ударила пищаль Томаса. С визгом соскочила со стены внутрь городка Дашутка, волосы ее были распущены, глаза вытаращены, когда у нее выбили из рук пищаль, она впилась в руку одного из воинов зубами.

Григорий был весь в поту и крови. Не думал о ранах, о смерти, но жил азартом битвы, подобрав чей-то топор, принялся рубить всех, кого мог догнать. Изегельдейкины людишки кинулись бежать. В этот момент со стороны стены опасливо глянул Бадубайка.

– Мы хорошо сражались, да? – сказал он Григорию.

– Благодаря Христа – борода не пуста, три волоска, а все растопорщились. Но я тебя, Бадубай, в битве не заметил.

– Разглядишь ли всех в такой толчее?

– Либо невод худ, либо рыбы нету тут, – Григорий погрозил пальцем, – медведь еще в лесу, а шкура его продана? Беги, Бадубай, да вяжи Изегельдея, спрашивать будем.

Бадубайка неохотно отправился на поляну к шатру. Сунул туда голову и тотчас с воплем отпрянул:

– Ай! Глаза лишился!

Оказалось, что в шатре была одна лишь жена Изегельдея – Нафиса, она и ткнула головешкой в лицо Бадубаю.

Григорий посмеялся:

– Женка повергла витязя!

Отмахнул палицей полу шатра, Нафиса и в него запустила головней, но он отбил ее палицей. Вскочил внутрь, поймал женщину за запястье, на руках Нафисы брякали большие серебряные с чернением браслеты.

Произошла некоторая неравная борьба. Заглянувшему в шатер Бадубаю, Григорий сказал:

– Сгинь, второго глаза лишишься…

Через минуту шутливой борьбы с Нафисой на пыльных кошмах Григорий сказал;

– Я знал, что тут всегда можно найти интересное, но не догадывался, что найду еще и письмо князя Осипа к царю. Ну и плутовка!

– Шайтан! – воскликнула Нафиса, небольно ударяя Григория по щеке маленькой ладошкой. Она не поняла слов, но поняла интонацию. И ответила по-своему:

– Кажется, тебе интересно не только письмо.

– К женке, как и к необъезженной лошадке, надо подходить с умом! – сказал Григорий Бадубаю, покинув шатер.

Через какое-то время в городке послышался великий шум. Григорий выглянул из шатра и увидел, что Томас, Апса и Бадубайка ведут за руки избитого, окровавленного Изегельдея.

– Его же людишки сами его поколотили, – сказал Бадубайка, – обиделись, что слишком много он воинов погубил. И тюки наши там видали, их теперь Тогурма стережет.

– Пустите вы его, куда он денется? – сказал Григорий. – У него и так рука болит, сам себя покалечил. Да еще Илья Микитич за измену ему пропишет ижицу. Рука подживет, так задницу кнутом в кровь обдерут, заречется на всю жизнь воевать…

Только Изегельдея отпустили, он с диким воплем кинулся к стене, подпрыгнул, подтянулся на руках и, спрыгнув на другую сторону стены, бросился бежать по тайге.

– На коней! – крикнул Плещеев. Бадубайка и Апса вскочили на коней, стукнули пятками им в бока и вылетели в ворота.

Изегельдей визжал и мчался по кустам и кочкам, не разбирая дороги, изрыгая между визгом самые злые проклятия, какие только знал. Казалось, его и на конях не догнать.

Вдруг беглец схватился за живот и упал, перевернувшись раза два. Подскакали Бадубайка и Апса. Из спины Изегельдея торчал наконечник пронзившей его насквозь стрелы.

– На свой же самострел наткнулся, – со знанием дела сказал Апса, – насторожили самострелы на всех тропах вокруг городка, оборону держали.

Обидно от своей стрелы умереть. Поволокли Изегельдея, чтобы показать Григорию.

– Жаль, – сказал Плещеев, – князь был смелый, хитрый и воин изрядный. Ну да кузнец кует, дует, сам не знает – что будет.

Быстро обшарили городок. Добыча была невелика: несколько связок мехов да короб вяленой рыбы. Сети, корнекопалки и прочий хлам – не взяли.

В качестве военной добычи Григорий взял низкорослых и тощих лошадок, несколько пленников, среди которых была Нафиса, на которую косилась Дашутка.

Ехали быстро, болели раны. Бадубайка рассказал о том, что ходит по здешней тайге красивая девка, водит собачку на золотой цепочке, а пригласит в шалаш да скажет так: «подай-ка мне шубу», не притрагивайся к ее шубе, там капкан насторожен.

Поймаешься в капкан, она будет отрезать от тебя по кусочку, да жарить над костром, да есть. Она этим и живет: заманивает охотников, а потом кушает их. Григорий затянул песню казацкую:

Ехали крадучись. Зорко глядя вперед, чтобы не попасть в засаду. Ночью светила им луна – казацкое солнышко. Филин-гукуг ухал, пугая женщин.

А утром они были уже на Сакурсине: увалы, увалы. И вот с крутого холма стала видна река Тома, а за ней посады с острогами и башнями, Томский город на высокой горе, маковка Троицкого собора выше всех башен.

Бодро поскакали к Колмацкому торгу, там как раз торговля шла. Миновали торг, двинулись мимо Юртошной горы к горе Воскресенской.

А на склоне Юртошной горы женский монастырь для женок погибших казаков. И женки эти встретились – все в черном, глаза в землю смотрят, несли женки-монашки водицу на коромыслах и ведра все – полные. К добру!

Мост переехали, в гору к въездной башне взбираются, навстречу казаки бегут:

– Ну, как?

– Хорошо, – говорит Григорий Плещеев, – добыли для воеводы нашего Ильи Микитича Оськину пушнину, да его же подлое письмо, которое он в Москву хотел отослать.

Правда, злодея Изегельдейку живым не удалось привезти. Зато холопов себе взяли…

– Ладное дело, – похвалили казаки.

А тут кыргызцы с Колмацкого торга прискакали и тоже к въездной башне ткнулись.

– Чего вам? – спрашивают часовые.

– Нам воеводу Осипа надобно, – ответил старший кыргызец, седой и весь в морщинах. Казаки взбеленились:

– Ах ты, ирод! Вора Оську воеводой называешь? – И принялись лупцевать кыргызцев нагайками. В съезжую поволокли: измена! Оську воеводой кличут!

Илья Микитич разобрался: кыргызцы ничего не знали о томских переменах. На всякий случай велено было их бить батогами, да отобрать деньги, которые успели на торге выручить. Дали им грамоту для ихнего тайши: де в Томском ноне воевода Бунаков, передайте и другим в степях своих.

 

27. ГРОМ И МОЛНИЯ

Грозы в августе бывают редко, но на сей раз бесы решили проверить Томский город. Силы небесные обычно бьют по бесам огненными, чугунными и каменными молниями, дабы поразить или хотя бы напугать бесовский сонм. Из-за бесов и невинные люди гибнут. Если бес прячется в тени дерева, молния в него бьет, прячется в доме, ударяет в дом.

Умный хозяин спасется, при каждой вспышке молнии он скажет: свят, свят, свят! Бабы во время грозы не ходят с растрепанными волосами, не подтыкают платье, чтобы не было места Анчутке. Всякую посуду опрокидывают вверх дном.

Полезно держать на чердаке али в чулане громовую стрелу – скипевшийся в виде пальца песок. Хорошо в грозу сыпать ладан на уголья в печи. И вот, в августовскую грозу молния попала в воротную башню, прорвалась в подвал, где лежали ядра и порох, ужасный взрыв потряс град Томский.

Илья Микитич прискакал к башне. Он понимал, что казаки грешники, они не ладан курят, а чертову траву, пьяными на пост ходят, ругаются непотребными словами. За их грехи и трахнуло. Да еще, может, Осип наколдовал. А князь Осип в этот момент смотрел с крыши своего дома и радовался: на бунтовщиков кара небесная!

Григорий же, как раз тогда, лежал пьяный на Толстом мысу, на могиле девочки-новгородки и смотрел на могилу Устиньи. В последние дни он все чаще приходил сюда с неизменной тыквенной баклагой, ложился на травку, прихлебывал из баклаги да звал:

– Устинья, вернись! Ты снишься мне, зачем? Я уже никого не ласкаю. От женского сословия мне отказа никогда не было, только мигни. Но я давно один. Ты мне снишься. Мало бы, что крестьянка, нет без тебя счастья, вернись! Я обязательно возьму тебя в Москву…

И Устинья вдруг появилась пред ним. Обворожительная, с распущенными волосами, совершенно нагая, как в ту, их первую, ночь, с ее по-детски невинными глазами, с улыбкой, от которой возникают ямочки на щеках. Она протянула к Григорию руку, и… огонь вылетел из руки ее со страшным грохотом. Мир провалился в бездну.

Очнулся Григорий под сплошной стеной дождя. Он глотал дождь и слезы:

– Господи, прости меня и Устинью, нет нам прощения, но прости…

Возвратившись в город, Григорий узнал, что от грозы загорелась городская башня, небо ее зажгло, но само же и потушило – дождем.

Встретились Григорию монашки, которые несли статую святой Параскевы Пятницы в багряных одеждах, а сами монашки были во всем черном. Григорий снял с груди золотой крест, на котором остался след басурманской сабли, отдал монашкам:

– Помолитесь за меня, великого грешника.

И вскоре его чуть не сшиб с ног тюремный караульщик Петрушка, вместо одного глаза у него было кровавое месиво, он бежал и кричал:

– Убили!

Григорий ухватил его за шиворот, спросил:

– Кто?

Петрушка подвывал:

– Ка-ак гроза гу-у-укнула! Как оне кинулись! Гаврюшку свалили, оскопили, а я вырвался, так глаз ножом выткнули!

Григорий, мокрый, грязный, как был, побежал хватать детей боярских, сбежавших из тюрьмы и во время грозового переполоха оставивших одного тюремщика без глаза, а второго – без главного удовольствия в жизни. Не тюремщиков было жалко, а обидно, что ушли от наказания вороги ненавистные.

Во дворе Сабанских его встретили пулями, не попали. Бежал к дверям и слышал, как лязгают крючки и щеколды. Вцепился в дверь, напрягся, затрещали толстенные плахи, гвозди из пазов пошли.

С вырванной плахой вскочил в сенцы. Сабаниха глаза по пятаку вылупила:

– Мой тюремщиков не трогал, тюрьма была отперта, вот и пришел, хоть еды взять с собой…

Григорий проводил Сабанского обратно в тюрьму, сказав на прощание:

– Быть бы ненастью, да дождь помешал.

После стало известно, что часть беглецов исчезла из города и отсиживается где-то в таежных избушках.

По приговору Бунакова били крестьянина Федьку Михайлова, который в канун грозы принес в тюрьму ведро браги, угощая и охранников и арестантов. Когда гроза ударила, все были пьяны и ворота тюремные отворили, чтобы на пожар посмотреть. А потом разбойники решили охранников покалечить.

Башню еще не залатали, когда в Томский приехал дьяк Михаил Ключарев, назначенный на место умершего Патрикеева.

Новый дьяк прибыл на дощанике ночью, и тогда же во тьме к нему на корабль приходил князь Осип. Ярыги доглядели и доложили Бунакову. Кое-как он дождался утра, надел самые дорогие одежды, взнуздали ему арабского жеребца, и, в сопровождении караула, поскакал он на пристань. Просил скинуть сходни. Холопы ответили, что дьяк почивать изволит.

– Так разбудите! Скажите, что воевода прибыл! – рассердился Бунаков.

– Не велено будить! – был ответ.

Илья Микитич закусил губу до крови. Хотел приказать, чтобы вызвали сюда казаков с пушками, да ударить по дощанику ядрами. Небось, враз проснется! Но одумался Илья Микитич. Нельзя ему с дьяком ссориться. Краснея и бледнея от обиды, ходил по бережку, ждал, когда Ключарев выспится. Ишь ты, с ночным гостем проговорил, теперь глаз продрать не может!

Наконец сходни бросили, и Ключарев у борта стоял, глядя из-под ладони. Бунаков взбежал по сходням, держась рукой за саблю:

– Ты пошто с Оськой тайно ночью встречаешься, а законному воеводе сходню не бросаешь?

Дьяк спокойно отвечал:

– Первый воевода здесь Щербатый, ты – второй, так мне на Москве сказано.

– На Оське государева измена, будешь с ним службу править, будешь и отвечать с ним.

– Всяк ответит за свое…

Ключарев, как и полагалось, занял хоромы, прежде принадлежавшие Патрикееву. И – ах, пусты оказались хоромишки! Князь Вяземский все добрые доски поотдирал, все рамки оконные выставил, ни одного пустого бочонка не оставил. Даже чепь с собачьей конуры снял, и ту с собой в Москву увез! И в том, что хоромы были поломаны, Ключарев обвинил Бунакова: не доглядел, не смог.

Пришлось стерпеть. Да разве ж углядишь за всем? Дьяк-то не понял еще – в какой город он приехал. Да тут среди белого дня голову с плеч снимут, а обратно приставить позабудут!

На другой день дьяк с Осипом хотели содрать печать с воеводской канцелярии, пошел по Томскому крик:

– Караул!

Всполошной колокол сам собой зазвонил. В небе облако приняло вид черта рогатого, и будто черт трубку курит.

Народ сбежался. Дети боярские и прихвостни их кричат, что Оська должен править, остальные Илью Микитича защищают. Вот уж казаки сабли из ножен вытащили, вот уж пищали на крыльцо нацелили. Дьяк Ключарев вышел вперед, царской грамотой трясет и говорит:

– Браты! Это царев указ, велено править им обоим. А смута, она лишь врагам нашим на радость. Смута позволила Литве да ливонам нашу родину грабить…

Лучше бы он этого не говорил. В толпе было полно ссыльных поляков и литовцев. Дьяку обещали бороду выдрать по волоску, если он дурь свою не оставит. Дьяк – не Дмитрий Трубецкой, а Осип – не Дмитрий Пожарский. Осип – предатель хуже Гришки Отрепьева. Он телесов и кыргызцев на Томский напасть звал. Ему башку ссечь и то мало, а не то что править ему.

– Браты, – вскричал один старый казак, – айда Оську метать с самой высокой башни в обрыв!

Илья Микитич едва удержал толпу от смертоубийства. Дьяк на что гордый, и то побледнел. Однако пообещал томичам, что будут они на виселицах висеть, начиная от Томского верст на двенадцать.

Кончилось тем, что с великой руганью отвели и князя Осипа, и дьяка Ключарева по их дворам и приставили к обоим караул. Казацким заставам да ясашным князцам указано было, чтобы обыскивали всех путников, каких встретят.

 

28. БЕДНЫЙ НОВГОРОДСКИЙ КОРКОДИЛ

Очень скоро из своего домашнего заточения Осип Щербатый послал бумагу, в коей просил: «отпустить к Русе жену мою и людей».

Илья Микитич рассудил, что дело это возможное. Пусть Осип отправляет жену свою и имущество. Это значит, что скоро быть Илье Микитичу без главного врага своего. Но, поразмыслив, Бунаков сообразил, что с женой да вещами князь Осип обязательно переправит кляузы в Сибирский приказ и царю. Да ведь Аграфена и на словах столько наговорит, что потом сто лет разбираться будут.

Что же делать? Погрузка уже началась. Не идти же на попятный. Один выход: послать людей, чтобы обыскали каждую тряпочку, досточку.

Ночью к дому Григория прискакали казаки. Так, мол, и так: Аграфена уезжает. Григорий пищаль схватил, голый на крыльцо выскочил. В это время на горе во всполошный колокол ударили. Страшно его ночью слышать: пожар? война? Томичи все к реке бегут, казаки говорят Плещееву:

– Тебе поручено оськины дощаники проверять, командуй!

– Бадубай! Хватай пищали, на Оську идем войной! – закричал Григорий в горницу.

Ночью река Тома темна кажется, волны плещут о борта дощаников, кормчие ходят в накинутых на головы кожаных мешках, канаты проверяют. Факелы на дощаниках то холопов высветят с мешками на спинах, то нос дощаника, где из дерева вырезан древний новгородский бог – коркодил.

Бегут казаки по сходням, скачут в трюмы, факела у Осиповых холопов выхватывают. Батюшки! Сколько всего! Все ныл князь, что его голодом уморить хотят. А только хлеба на дощаники погрузили более ста четей, да столько же крупы и сухарей. Двадцать бочонков масла и сала! А мехов сколь? А шуб дорогих?

Григорий рубанул саблей мешок с мукой, ногой поддал:

– Казаки! Руби мешки аки ворога! Вытряхивай! Все проверять велено, он где-то в мешках грамотки спрятал!

Рубили, с хрюком, грюком, сплеча. Трюмы, словно снежком припорошило.

Холопы Осипа завопили, из пищали одного казака ранили.

– Руби прихвостней! – кричит Григорий.

Холопы увидели, что дело плохое – скачут в воду, плывут к берегу. А там их казаки встречают пинками, нагайками.

Илья Микитич к берегу прискакал. Было сказано только обыскать, но похоже – смертоубийство начинается. И не успокоишь сейчас казаков, да не только они тут с Осиповым добром разбираются, но и многие другие горожане.

Отступил тихонько Илья Микитич в темноту, сел на коня, и был таков. Не пожелал вмешиваться.

Григорий подмигнул Ваське-Томасу, мол, хватай мешок с лисами, да тащи домой. Многие казаки тоже не зевают, подбирают, где что плохо лежит.

– Берите топоры, днище рубите! – велит Григорий.

Ну вот. Концы в воду. Потонет дощаник, кто будет считать, что там на нем было, а чего не было?

Князец Бадубайка на передний дощаник взбежал. Отобрал у холопа факел, стал бабам в лица светить, княгиню Аграфену искал. У нее-то уж наверняка записка где-нибудь запрятана. Обыщу! Найду. И перстни сниму, а может, еще что с ней сделаю.

А Аграфена-то была мужиком одета, чего ни на Руси, ни в татарах никогда не видали. Подкралась она сзади к Бадубайке, да саданула его лопатой по голове. Упал Бадубайка в воду, кричит:

– Спасите, помогите, последний раз купаюсь!

Забыл, как крикнуть по-русски: мол, тону. А казакам – что? Ну, купаешься последний раз – дело твое.

А Аграфена с холопами по берегу из пищалей бьет, к дощанику своему не подпускает, холопы чалки рубят, паруса натягивают.

Отъехала Аграфена. В делах да заботах к Томскому незаметно и зима-матушка подошла, и мороз-батюшка стал по углам потрескивать. А в светлую заутреню можно увидеть домового в хлеву, в заднем углу. Пускай себе греется, нам не мешает. Домовой в доме спит на соломе, ему не худо и нам – пироги на блюдо.

Все лежит в закромах, да в подвалах-погребах. Последний сноп поставили в сенях – для нового урожая. Сенца запасли. Копна – от копны, как от Томского – до Москвы!

Зима перемела дороги, то мороз, то пурга – не видать не зги. Теперь сюда не придут враги. В такой-то снег лошадям – не бег. В такой-то мраз – помрешь как раз!

В Рождество Христово пекли казылки: фигурки зайцев, лисичек, птичек, медведей, петушков, да все из сдобного теста с изюминками! Подвешивали эти фигурки Дашутка, да Танька, да Нафиса, да прочие бабы по всей слободе к окнам и дверям бедных изб, чтобы ребятишки увидели да обрадовались: дедушка Мороз принес!

Григорий тосковал по Устинье, запирался один в верхней светелке, читал книги да думал. Иногда стучал к нему Васька-Томас:

– Мой дрюк! Я фыгнал вино по старинному рецепту, настоял на тринадцати травах, пьется легко, зовет далеко!

И втянул-таки немец друга своего и хозяина в большую пьянку. Пьяные пошли ко двору дьяка Ключарева да палили там из пищалей по нужнику до тех пор, пока он стал весь как решето. И у Осипа нужник изрешетили.

А Агафена, княгиня, тем временем добралась до Москвы. Сибирский приказ теперь был вновь в руках Трубецкого, который при Морозове был не у дел. Подхватив государственные вожжи, Трубецкой не забыл и про кнут, ехать так уж ехать.

Письмо князя Осипа Алексей Никитич приложил к другим томским кляузам и пробился на прием к царю.

Трубецкой прочитал царю из бумаг кратко самое главное, высветил суть. А в чем она? Сибирская вотчина далеко, кого ни пошли – быстро заворовываются, начинают удельными князьями себя чувствовать, а кому меньше кусок достался, тот – жалобы строчит.

Что тут делать? Новых воевод послать, да с наказом строгим. Пусть на месте все сочтут: кто сколько наворовал. Потом уж и в Сибирском приказе спросят со всех, кто больше виноват. Да накажут построже. Чтобы другие знали и помнили: Москва все видит, все слышит, она не так уж далеко, как вы думаете. Не балуйте, робята, башками дурными рискуете!

Решили новыми воеводами в Томский послать Михайлу Петровича Волынского да Богдана Андреевича Коковинского. Волынский в Томский посылался вроде как в ссылку, хотя это так и не называлось, но он был из людей опального Морозова и надо было его удалить подальше.

Воеводы еще только багаж собирали да с имениями своими разбирались. До Томского еще и вести о новом назначении не дошли.

Мерзли на градских башнях караулы, в церквах шли службы. Бабы были заняты пряжей, мужики в лесу валили сосны да вывозили по зимнику.

Григорий наконец-то смог пройти на лыжах на Толстый мыс. Могилки там замело, кресты были белы от снега. Было тихо, только синички тенькали, и звук был светлый и чистый, словно Устькины волосы.

Лежать с забитым землею ртом? Перед нами ворота тьмы вечной. Что будет потом? Где – души? К чему все дела наши? Ничего ясного не сказали ни Петр с Максимом, ни бухарский чародей, вызывавший своим порошком непонятные картины. И нельзя заглянуть вперед, в бездну.

И что за жизнь? Другие грешили много больше его, но живут во дворцах, их боятся, им кланяются. За что мучают его? Не за то ли, что едящие с золота мучаются сами? Разве у царя не болит голова? Разве не терзают его недуги? Так кто же – неудачник? Кому повезло?..

В марте прибыли в Томск гонцы с царскими грамотами. Ударил всполошный колокол. Поехали по улицам посадов бирючи, на холоде драли свои луженые глотки:

– Все в собор! Царево слово будут читать!

В соборе поместились только лучшие люди города, остальные стояли на паперти, на дворе, на площади.

Но то, что дьяк торжественно и громко читал в соборе, бирючи повторяли и на дворе, и на площади. А главные в грамоте слова были такие: «Щербатову да Бунакову быть вместе у государевых дел, пока не будет на них замена. Выпустить из узилища детей боярских, арестовать вора Подреза. Если казаки еще раз придут к съезжей с шумом и невежеством и не выполнят сей указ, быть им казненным смертью…»

Услышав эти слова, Григорий нахлобучил шапку, вышел из собора и вскочил на коня.

Дома он заперся в светелке и стал читать духовные книги. Постепенно накатила дремота. Уснул, и приснилась ему Устька с сиянием вокруг головы.

 

29. К САТАНЕ В ГОСТИ

Утром сидел возле проруби человек весь в черном и ловил рыбу. Уже снег и лед стали рыхлыми, талыми, человеку вполне можно было потонуть, отчаянный! И смотрят казаки: а он одну рыбину за другой из проруби вытаскивает, да рыбины все длиной в руку! Эге! Кто такой? Вроде, незнакомый. А что за насадка у него такая? Поди тесто с травкой рувзей?

Один казак глянул с мельничного моста, а человек-то черный вытаскивает из кармана глаз человеческой да на крючок его насаживает, а глаз плачет, слезой заливается.

Кинулись казаки на лед, а он и затрещал, трое провалились совсем, протягивали им и доски и палки – бесполезно, потонули! А черный встал, смотал уду свою. Подмигнул, да сыпанул в прорубь целую горсть человеческих глаз, только булькнули! А рыбу в корзину положил, помахал всем рукой, да пошел по рыхлому льду на другой безлюдный берег реки Ушайки и исчез там в тальниках.

Эх! Казаки на берегу стоят рты раскрыв, а тут на башне заорали и на горе всполошный колокол ударил. Что такое?

Оказалось, что возле тюрьмы драка большая учинилась. Дети боярские пошли своих из тюрьмы выпускать, а казачье и городская голытьба не выпускают узников.

Бились и на кулаках, и дрынами, а потом и до кинжалов дошло. Троих насмерть убили, девятерых покалечили. И все же стражники выпустили Сабанского и прочих, дескать, указ такой вышел.

А тут опять новость: Бунаков вместе с Оськой-князем идут старую воеводскую канцелярию открывать, вместе заседать будут. Да как же это допустить, чтобы Оська-кровопивец опять у власти сел?

Налетели на крыльце на Осипа Ивановича казаки во главе с Васькой Мухосраном. Сбили с головы князя высокую шапку, двое его за руки держат, третий у него ключи от канцелярии шарит. А Васька Мухосран при всем честном народе в это время присел над княжеской шапкой, сняв штаны, да наделал чуть не полную шапку и кричит:

– Казаки? Кто еще хочет? Надо, чтобы у князя чаша была полна!

– За все ответите! – ревет красный от гнева Осип. А казаки ухмыляются. Попробуй, открой канцелярию, ключ-то от нее теперь у нас!

И вдруг, откуда ни возьмись, на крыльце съезжей взялся тот самый черный, что еще недавно на Ушайке рыбу большую ловил на диковинную наживку.

Этот черный к Ваське Мухосрану подскочил, да не дал ему штаны надеть, да вынул у себя из кармана черный цыганский глаз, да Ваське в заднее место, в самую дыру, вставил. И исчез черный злодей. А Васька задом к толпе стоит, а в заднем месте у него глаз черный крутится, то сюда зыркнет, то туда, а то и подмигнет. Казаки говорят:

– Васька, ты что чуешь?

Отвечает:

– Ей-богу, всех вас задним местом вижу!

Вот уж страх так страх! Казаки и говорят:

– Надень ты свои штаны поскорее, ради Христа, а то смотреть страшно!

Васька и надел штаны. И перепоясался.

Князь Осип изумленный, без шапки своей опоганенной, бормоча ругательства московские, залихватские, пошел к своим хоромам.

А казаки успокоиться не могут, виноватых надо найти, почему это черный какой-то по городу бродит? Уж не Оськин ли лазутчик?

Пошли к Оське окна бить, а черный уже – там, возле княжеских хором, как махнет правой рукой, так сплошь цыганские глаза под ноги казакам сыплются, а уж скользко, а уж противно! И не подойти к княжеской хоромине.

Ох, враг рода человеческого! Ох, мастер отводить глаза! Он же, наверно, и Григория Осиповича с ума свел в эти дни. Как он услышал тогда в соборе московский указ, так и запил. Никогда прежде он в таком загуле не бывал. Тут его врагов всех из тюрьмы выпускали, а он знай себе пьет. До того допился, что выбегал в курятник, хватал кур, подбрасывал во дворе вверх:

– Летите птички божии!

Потом он рубил сабелькой в доме своем лавки, ковры, выстрелил несколько раз из пищали в немецкую парсуну, причем поразил не только дьявола, но и коленопреклоненного монаха.

Приходил к нему отец духовный поп Борис, благо живет недалеко, пытался Борис его увещевать. Где там! Подал Григорий своему духовнику полную ендову хлебного, да заставил все вино выпить до дна, иначе, мол, зарублю насмерть!

В эти дни из Москвы пришла еще одна грамота, которая подтверждала прежнюю, за ослушание же обещали страшные кары. И Илья Микитич решился. Позвал Сабанского да прочих сторонников князя Осипа и велел им пойти арестовать Плещеева-Подреза.

Шли они с опаской великой, с пищалями, саблями, кистенями. А он-то еле мог языком шевелить. Наскочили, сбили с ног, связали.

– Вы кто? – кричал Григорий. – Вы черти с парсуны! Как я сразу не понял? Вы черти, и мы сейчас идем в ад, захватите мою тыквенную баклагу!..

Притащили его в тюрьму, а она была пуста, прежних узников всех выпустили.

Бросили Григория на пол. И один из казаков, который проходил мимо тюрьмы как раз тогда, рассказывал, что стражникам помогал запирать Григория Осиповича тот самый черный, который удил недавно на Ушайке рыбу.

И запер Григория этот нелюдь, а потом через тын сиганул, и у него, у черного, хвост был виден позади. И как колокол зазвонил в соборе, так черный этот нырнул в бассейн на соборной площади, только его и видели.

Бадубайка с Томасом передачу хозяину принесли.

Стражники корзину с едой и выпивкой взяли, а Григорию ничего не передали. Сами все съели и выпили.

Очнулся Григорий, голова с похмелья трещит. Тараканы шебуршат, темень, холодно, пахнет падалью. Тут и так тошно. И кричал, и стучал, тюремщики не отпирают. На двор выведут, подышать толком не дадут, и опять – под замок. Только через неделю еще одного человека в темницу посадили.

Купец. Торговал при помощи обманных гирь. Зашел купец, моргает: где тут лавка, где тут – что? Вдруг – страшный удар промеж ног. Что это?

Григорий его из меховой шубы вытряхнул, обыскал. Узелок развязал: шаньги! Мясные! Купчиха тюремщикам заплатила, чтоб узелок у мужа не отобрали. Оно и хорошо! Ест Григорий, зубами мнет, аж сок брызжет из шанег. Купец робко говорит:

– Мне-то оставь хоть одну?

А Григорий ему:

– Молчи, гад ползучий! Молчи, пока живой! Лучше скажи своей бабе, чтобы еще принесла, а то не жить тебе, понял? Я, ежели не наемся, так тебя самого сожру с потрохами. И скажи еще, пусть винца притащит.

Наевшись, он дал купцу еще плюху для острастки, улегся на мягкую шубу и уснул. Проснулся, опять принялся в двери ногами молотить и кричать:

– Знаю государево дело! Извет хочу заявить!

Тюремщики не отвечают. Когда на двор повели, опять заорал:

– Знаю государево дело!

Тюремщики затолкали его в нужник, а он и там орет:

– Государево дело!

А это уже издевательство. Сидит человек над ямой и кричит имя государя! Оскорбление! Тюремщики хотят его из нужника вытащить, не могут. Он одну плаху отодрал да стражника по голове так стукнул, что у того кровь из ушей хлынула.

– Караул! – вопит охрана.

Подмога подоспела. Бьют Григория, бьет и он. Носы хлюпают, из губ кровь идет. Кое-как вдесятером одного обратно в тюрьму затолкали. У Григория один глаз совсем заплыл, другой еще видит. Однако разглядел купчика, да так дал ему леща, так что тот зашелся весь. И сказал Григорий:

– Буду бить, пока не убью! В тюрьме сидеть, это тебе не людей обвешивать!

 

30. ДОЛЯ СИБИРСКАЯ

Трудно, братцы, жить в краю дальнем. Царь нас тут поставил, чтоб его вотчину дальнюю обживали. Кто сам притопал, кого пригнали. Кто-то сбежал из тюрьмы малой да в тюрьму большую.

Прежде чем пахать, надо пни из земли пихать. Лето в поле бьешься и вьешься, на зиму дров не напасешься. Только вполуха выспишься в ночку, ворог забрался под каждую кочку.

Сколько в Сибири до срока и времени в землю легло с наконечником в темени? Видишь, стоит на горе новый град, каждый на башенки глянуть рад. Строили стены, дома и дороги, все познобили и руки, и ноги.

Сделали толком все, что смогли, многие в землю навеки легли.

Казаки долго в своем кругу толковали о заключении Григория Осиповича в тюрьму. Собрали делегацию и отправили к Илье Микитичу.

Бунаков сидел перед окошком розовым, за ним были символы воеводской власти: лев вызолоченный и знамя. И красив был, и умен. И людей слушать умел. Вот и этих выслушал. Потом сказал:

– Главный изветчик на князя Осипа был кто? Он, Григорий. Из Москвы новые воеводы едут, разбираться будут. А вдруг Григорий сбежит? Главный изветчик? Что будет тогда? Тогда вся вина на нас с вами падет. Поняли?

Пошли казаки восвояси. Григорий Осипович хороший мужик, и Илья Микитич хороший мужик. Это дело без ведра вина и не разберешь. Пошли в кабак к Еремею. Васька Мухосран выпил вина ендову, утерся рукавом:

– Что Григорий мужик славный, кто же спорить будет? Ну а сбежит, так ему – ничего, а нам – все! А мы – чё? Мы – ничё!

А и он ведь небезгрешен. Не нашего ума дело, но пахотному мужику руку отрубил? Отрубил. Палача заколол. Туда ему и дорога, а все – смертоубийство. Семку отравил, а жёнку его повесил… Сама? Может, сама. Ну а что дьяк Патрикеев не сам себя на чепь посадил – так это точно. И не сам себя дьяк кнутом забил. Да вот хоть бы нашего кормильца-поильца Еремея взять. Кто дурака подговорил дом сжечь? А потом Гришка Еремею то, чем мужики с бабами роднятся, отстрелил. Фиска с тоски засохла.

Анфиса, красная от жара печи, выскочила из поварни, намахнула на Мухосрана грязным полотенцем:

– Чего врешь, охальник? Он Еремею в ногу попал.

– Слава богу, в третью ногу! – захохотал Васька.

– А хоть и так, не твоя забота! – крикнула Анфиса. – Мне осталось. Хочешь знать, после ранения он у него шрамами прирос, так что стало еще лучше. А ты – урод, у тебя теперь глаз в заднице. Хоть бы снял штаны да посмотрел бы третьим глазом…

– Да я не прочь, – отвечал Мухосран, – да, видать, я его того… Как в нужник сходил, так и не стало того глаза… Жаль. Можно было в скоморохи пойти. Даром поили бы, только задницу покажи. Но все бесовское – непрочное.

Тишка Хромой вмешался в разговор:

– Плещей издевателем все же был. Он нашему Бадубаю на голову наделал…

– А ты видел? – взбеленился Бадубайка. – Болтовню слушаешь, потом разносишь. Бери свои поганые слова обратно, зарублю! – и саблю занес. Тишка заслонился подсвечником:

– Ты что? Я к тебе жалеючи.

– Не надо жалеть! Православные, а предаете своего. Ели, пили, всё забыли!

– Мы – чё, мы – ничё, не мы его посадили. Посидит, да выйдет, ему не привыкать. Новые воеводы приедут и выпустят…

В августе прибыли дощаники с новыми воеводами. Казаки тревожились: это ведь – судьи на их головы.

Дощаники причалили к берегу возле Нижнего посада. Богдан Андреевич Коковинский и Михаил Петрович Волынский вглядывались в башни на горе, в пушки на раскатах, в кресты собора и церквей, в посады. Город был весь рублен из дерева. По обоим берегам великой реки виднелись сплошные боры. Богдан Андреевич сказал:

– Как бы бунтовщики ядрами не встретили?

Михаил Петрович поддержал его:

– С них станется… Неверов, сходи на берег, найди Бунакова да Щербатого, скажи, что мы прибыли, пущай нам воеводские хоромы освободят да для беседы на корабль явятся.

Семка Неверов, нацепив на бок сабельку, сошел по сходне, побрел по Нижнему посаду. Навстречу прошла женка с полными ведрами, вся в черном, должно быть, попадья. Это был добрый знак.

Неверов зашел в Благовещенскую церковь. На большой иконе здесь изображен был Георгий Победоносец, тонкий и ухватистый, он поражал копьем змия проклятущего. Конь под Победоносцом был тоже тонок и строен и косил огненным глазом.

Поп пояснил, что Илью Микитича можно найти тут неподалеку, на дворе казака Девятки Халдеева он правит ныне воеводские дела.

На паперти стоял явно полоумный казачина. Несмотря на жару, он был в бараньей шапке да в старой шубе, вывернутой мехом наружу. Неверов дал ему копейку, казак поймал его за руку:

– Хочешь, расскажу, как в войске славного атамана Ермака воевал?

– После! – вырвал руку Неверов. – Спешу, дела!

Пришлось все же Бунакову идти в город вместе с Неверовым. Пришлось иметь неприятную беседу с казаками.

Убеждал их Илья Микитич не упрямиться зря. Пустить воеводу бывшего на встречу с новыми.

– Иди ты один! – сказали казаки. – А вора Осипа не пустим.

Стали звонить в церквах в знак встречи новых воевод. И поднялся Илья Микитич на корабль. Поздоровкался с новыми воеводами. Богдан Коковинский приходился Илье Микитичу свояком. Привез гостинцы: вина да всякие хозяйственные припасы.

Волынский недолюбливал Щербатого с давних пор. Молодыми служили вместе на Тереке-реке, свел тогда Осип у Волынского две семьи холопов. И никак не мог Волынский их вернуть.

– Что ж, Осипа нет? – спросил Михаил Петрович. – Не рад?

– Такой кум, что не возьмете в ум, – отвечал Бунаков, – с гривны на гривну ступает, полтиной тын подпирает. Казаки больно на него серчают, из дома не пускают, да он, чаю, и сам боится.

– Что же, нам его с боем из дома теперь вызволять, али как? – сердито спросил Коковинский.

В это самое время из дома Щербатых выкатил водовоз Мишка с огромной бочкой для воды на телеге. Подкатил к воротам башни.

– Чего не с Белого озера воду берешь? – спросили караульные.

– Князь брезгует, что не проточная, – велел на реку Тому сгонять, слаще той воды уж не бывает.

– Его, гада, жижей из нужника поить! – сказали караульщики, подняли решетку, глядели во след Мишкиной телеге. Гора крута, ну как бочка свалится с телеги да покатится. Покудова доедет? И так оно и вышло, Бочка свалилась, когда телегу тряхнуло на крутом спуске, и покатилась бочка, подпрыгивая и кувыркаясь все быстрей, быстрей. И караульщики поклясться бы могли, что бочка вдруг завопила человеческим дурным голосом:

– Что же ты, гад Мишка, сделал! Ой, убил, убил, мать твою! О-о-о!

Перекрестились караульные. Пропади оно все пропадом, то черные на глаз наживленный рыбу ловят, то бочки человеческим голосом кричат. Служить тут в Сибири, так век долгим покажется.

А бочка тем временем со страшным грохотом пролетела по камням мимо пещеры, где отдыхали отшельники Петр и Максим.

И в последний раз ударившись о землю возле обрыва над Ушаечным озером, взлетела от толчка, пронеслась над водной гладью и плюхнулась посреди озера, подняв фонтаны брызг.

Мишка ошалело смотрел с горы на это диво. Бочка ревела голосом князя Осипа:

– Спасите! Тону-у-у!

Рыбаки в своих утлых лодочках закрестились: «Свят, свят, свят!» – схватили весла и стали подгребать под корму, чтобы поскорее уплыть от этого наваждения.

– Вернитесь! Кому говорят! – заорала бочка. – Тону, я плавать не умею! – и из бочки вдруг высунулась голова князя Осипа. Некоторых рыбаков это так перепугало, что они, доплыв до берега, выскакивали из лодчонок и бежали, боясь даже оглянуться.

Но и нашлись такие, что, узнав знакомое лицо, догадались, что князь каким-то образом попал в бочку, может, его туда казаки со зла затолкали. Князь тонет, стало быть, надо его спасти, он человек богатый и отблагодарит.

Бочка была наполовину полна воды, вынимать из нее князя посреди озера было рискованно, как бы совсем не утопить. Осторожно подплыли в лодчонках с двух сторон, ухватились за бочку и погребли к берегу.

Охая, кряхтя и ругаясь, князь вылез из бочки. Тяжко ему пришлось. Вся его праздничная одежда была в иле и тине, лицо все в синяках и ссадинах. Руки и ноги у него ныли и свербили, все бока были отбиты, ноги его еле держали.

В это самое время Бунаков и новые томские воеводы подошли к сему месту, направлялись они в город, чтобы увидеть там князя Осипа, и увидели на берегу в очень странном виде.

– Князь! Ты ли это?! – воскликнул Волынский, разводя руки. – Вот уж не чаяли тебя здесь встретить в таком виде!

Осип Иванович сморщил лицо, словно собирался заплакать:

– Я чаю, вы слышали на Москве про здешнее смутьянство. Мне, законному воеводе, пришлось под арестом столько месяцев сидеть. Чтобы вас встретить, пришлось в бочку водовозную залезть, иначе ироды и выехать со двора не дали бы. Да бочка на спуске с телеги свалилась, покатилась. Все ребра отбил, едва не утоп.

– Да, плохо, – сказал Волынский, – но муки твои – к концу, нам велено принять у вас с Бунаковым город, все сосчитать и тогда отпустить тебя в Москву.

Осип сунул руку за пазуху, вытащил оттуда грамоту:

– Сие тоже грамота из Сибирского приказа, по ней вы должны принять у меня город не считая, сразу отпустить меня в день вашего приезда.

– Наша грамота писана позднее, – строго сказал Волынский, – значит, по ней – и быть. Все проверим, сосчитаем, тогда уж – с богом!

 

31. ВСТРЕЧА С ЦАРЕМ

Еще до приезда новых воевод томичи отправили в Москву новых челобитчиков. Указ, править Оське вместе с Бунаковым, томичей не устроил, и они надеялись, что удастся Москве втолковать, что Осип – вор.

Незаконно гонял крестьян на работы в своем хозяйстве, город построил так, что лишились люди выпасов, а ведь Бунаков говорил, что новый город надо ставить в ином месте. Да Осипа десять раз повесить и то будет мало.

Поехали в Москву казаки саблями сеченые, стрелами меченые. За старшого – Тишка Мещерин. Войсковой писарь, бывалый человек.

Возле Барабинских озер камыши как лес, рыба хорошо ловится. Не утерпели, полезли сети ставить. А уха-то плохая получилась. Из камышей выскочили неруси да и повязали всех.

Басурмане набили на ноги казакам колодки и заставляли их возле малой горы ломать серый камень, которым можно стенки красить. Есть почти не давали. Только рыбьи головы иногда, да и те – сырые.

Тишка заметил, что серый камень в воде кипит. Набили узкогорлый кувшин толченым серым камнем, да воды в него плеснули. Кувшин и взорвался со страшным грохотом в тот самый момент, когда казаки метнули его в своих охранников.

Во время переполоха и удалось бежать. Кое-как колодки сбили, где-то челн отобрали, где-то лошадок у нерусей сперли. Пока до Москвы добрались, и оборвались все, и оголодали. Тишка Мещерин новую челобитную составил, ту, что везли, барабинцы отобрали.

А Москва – большая. В Сибирский приказ не пускали их никак. Суровая охрана твердила, что никого без вызова пропускать не велено. И взятку нечем дать. Обещали, что придут отставшие от них казаки, которые везут бочку золота, тогда охране пару горстей и насыплют.

Пустили. Провели по двадцати лестницам и тридцати коридорам. Такое расстояние прошли, что даже устали. Впору по тому приказу на лошадях кататься.

– Нам бы князя Алексея Микитича Трубецкого, – просил Тишка Мещерин, а провели к неизвестному подьячему, который, ковырнув пальцем в левой ноздре, сказал:

– Возвращайтесь обратно, и поскорее! Иначе сочтем как беглецов со службы, да кнутом угостим, да на каторгу!

Что было делать? Лошадок, какие были, продали на постоялом дворе за бесценок, считай. Даже кресты нательные продали. Утром снова в Сибирский приказ отправились. Тишка служкам разным давал кому – рубль, кому полтину, разузнал, в каких покоях Трубецкой в приказе сидит. Охраннику сразу пятерку дал.

Провел их охранник разными переходами, закоулками, может, опять не туда завел бы. Но казаки схватили его, рот платом заткнули, руки связали. А Тихон в тот момент и побежал туда, где Трубецкой сидел.

У выхода из приказа Кузька Мухосран стоял на случай отступления. А и не зря.

Едва вошли казаки к Трубецкому, как он заорал:

– Вас кто пустил? С томским воровством давно покончено, никаких челобитий принимать не велено! Что? Вы еще разговаривать? Охрана!

– Ты так, князь? – заорал Мещерин. – До царя дойдем, тогда пожалеешь!

Где-то двери стукнули, где-то скобы брякнули, из-за занавесок парчовых, из-за кресла князя выскочили откормленные мордовороты в черных кафтанах, у каждого в руке дубина с железным набалдашником, собаки при них ростом с теленка, кинулись казаки отбиваться, да где там! Кому дубиной по башке досталось, кого собаки порвали.

Один только Кузька Мухосран печальной участи избежал. Был он родным братом Васьки Мухосрана, такой же конопатый и охальник такой же. А как увидел он, что казаков охранники схватили, так с крыльца и сиганул, только его и видели.

И затаился Кузька. Жил в Москве по углам. Кому дровишек порубит, кому сенцо поставит. Нанимался камень ломать, назьмы топтать.

И выследил-таки царя! С толпой прислужников смешался, только царь вышел на Красное крыльцо, Кузька ему в ноги бухнулся:

– Выслушай, надёжа-царь! Из Сибири до тебя шел! Из Томского города!

Царь Алексей Михайлович побледнел, отпрянул. На памяти были недавние смуты и бесчинства московские. Да и теперь неспокойно было в царстве. То в Крыму, то возле Кавказа объявлялись якобы царевичи Дмитрии, то якобы великие князья московские какие-то. Все это казачье строило свои козни и шашни. Дела такие, что и убийц к царю могут подослать.

А Кузька скороговоркой все излагает, и про Подреза, и про его извет на Осипа Щербатого, и про измену князя Осипа, и про неверное решение Сибирского приказа.

Царь от испуга опомнился, стыдно ему перед свитой, говорит:

– Ладно! Не крутите ему руки. Отведите в Сибирский приказ, пусть все там повторит. Иди, казак! Твое дело разберут, прикажу!

Вечером за ужином, потягивая фряжское вино, Алексей Михайлович вспомнил, что на Красном было, спросил Трубецкого:

– А чего это, князь, у тебя по Первопрестольной сибирские казаки болтаются? Один ко мне в ноги бросился, а уж так зело конопат, просто чудо!

– Мы ему уже добавили конопатин на заднее место! – ответил князь. – Прости, государь, не доглядел. Больше подобного не будет. Все теперь у меня сидят надежно, накажу, чтоб никого без дела до Москвы не пускали.

– А что Гришка Плещеев на Осипа Щербатого заявил?

– Пустое. Князь на тыщи верст хозяин. Тут что-нибудь к рукам да прилипнет. Да кто без греха? В кого камень бросить? А Гришку в Москву не стану вызывать на допрос, сие опасно. Его дядюшку еще народ не забыл. Я отписал, чтобы Гришку там на месте допрашивали. И я Волынскому не верю, посему отправляю в Томский своих людей для расспросного дела.

Царь заговорил о других делах: о Литве, Ливонии, Польше. Далекая Сибирь тут же была забыта.

А казаки-посланники томились в московском подвале тюремном. Раздобыли клочок бумаги да кисточку с чернилом, Тишка отписал в Томский об их несчастном положении. Долго это письмо волоклось до Томского с разными обозами и караванами. Но дошло. Честный человек взялся его доставить. Из сибирских купцов был сам.

И вот на томском градском кругу брат запоротого в московской тюрьме Кузьки Мухосрана, Васька, читал:

– Били мы челом боярину Трубецкому, да он челобитные до царя не довел, а нас в узилище упрятал. Кузька один к царю пробился, так забит за то до смерти.

В темнице сей за правду стоим, хоть государь всех перевешать сказал бы. А вам, братцы, стоять с нами заодно, вы нас, братцы атаманы, не покиньте. Затем, господа наши, много челом бьем, здравствуйте во Христе…

Голос Васьки дрожал, слезы накатывались на глаза, а ведь не баба! Эх, порубить бы этого Осипа на куски!

Новый воевода Волынский занял Осиповы хоромы, а Осипу выделил избу на лугу. Осип не хотел туда поселяться: неогороженная изба и соседей близко нет. А Волынский и сказал, что изба большая, у Осипа холопов полно, сам воин изрядный, чего же ему бояться?

И темными осенними ночами подкрадывался Васька Мухосран с дружками к избе этой, да бросали на крышу избы зажженные факелы, да кричали:

– Зажарим, аки гуся!

Кидали в окна каменья, палки, били в барабанные лукошки и исчезали во тьме.

 

32. ДАЛЬШЕ СИБИРИ НЕ СОШЛЮТ

Григорий сидел хорошо в тюрьме. Он лежал на пышной лежанке, возле него стоял жбан с вином, он курил кальян колмацкой, двое крестьян, попавших в тюрьму за недоимки с царевой десятины, чесали Григорию пятки, искали вшей в его густых кудрях. И попробовали бы они этого не делать!

Однажды Григория вызвали к Волынскому. Он свел его очи в очи с Осипом и просил повторить извет. Григорий сказал:

– Чего я буду с этим боровом препираться? Он много чего воровал против государя нашего. Но прямых улик у меня нет. Извет кричал, чтобы из тюрьмы освободиться. Где это видано, таких людей, как я, в тюрьме держать?

Волынский смотрел на него с интересом. Вот что бывает. Знатных людей отпрыск, а вот…

Осип много наговорил про злодейства Плещеева и был отпущен. А Григорий сказал Волынскому:

– Ты бы, Михайло Петрович, сделал бы какое послабление. У меня в посадах два дома без пригляда. А мне не дают даже в баню сходить. И чего холопы приносят, не всегда мне охрана передает. И поговорить ни с кем не дают, будто я государю нашему изменник какой! Да я за него кровь проливал, и еще пролить готов в любую минуту.

Волынский, пользуясь тем, что были в канцелярии одни, сказал:

– И за мной глаза есть. Отпускать из тюрьмы в баню – не могу, а вот, чтобы к тебе холопов с едой и одеждой пропускали – распоряжусь. Посиди, пока город у Осипа приму. А тогда отправим тебя от греха подальше в Якутск, с сохранением чина, имущества. В Москву отпишем: наказан, сослан. А тебе – какая разница? В Якутске, я думаю, тебе и жить легче будет. Чем дальше от Москвы, тем догляда меньше. И ведь лучше – в пучину, чем в кручину? Правильно?

– Твоя истина, Михаил Петрович! А еще говорят: в воде – черти, в земле – черви, в лесу – сучки, в городе – крючки, а для старой бабы и на печи ухабы. В Якутск так в Якутск!

Тюремщикам было сказано, чтобы сильно Григория не ожесточали.

Вскоре Бадубайка с Галией и Васькой-Томасом принесли в тюрьму корзины с вином, едой и одежей. Григорию дозволили говорить с друзьями в тюремном дворе.

Бадубайка чокнулся с Галией оловянным стаканчиком, выпил, перевел дух и кивнул в сторону Галин, на руках которой был ребенок:

– Галия родила мальчика и говорит, что этот – от тебя. И, похоже, что ваш урусский бог распорядился, чтобы у тебя был сын. Со многими спала, но мальчик – твой. Пока это лунный серп на ущербе, но видно, что есть на нем твоя печать.

Григорий сперва даже не понял – о чем речь. Потом задумался. Сын? От басурманки? Так вот посидишь еще в тюрьме, а выйдешь и тебя окружат многочисленные внуки.

Галия смотрела смущенно. Отводила глаза. На всякий случай сказал:

– Окрестись у Бориса сама, да младенца окрести. Учи его говорить по-русски. А там видно будет.

Когда пришла пора прощаться, Григорий дал наказ:

– Собирайте дорожные сумы для Бадубайки и для меня, как выйду отсюда, мы с Бадубаем отправимся в дальнюю дорогу. А всеми холопами и всем имуществом поручу руководить Ваське-Томасу. Такой вам пока мой сказ…

Волынский приказал освободить Григория как раз в тот день, когда отправлялся в Якутск караван с бухарскими и прочими купцами в сопровождении казаков.

Когда Григорий шел из канцелярии в Уржатку, снова встретились ему старцы Петр и Максим. Сквозь порванные одежки проглядывали их худые и задубелые телеса, но старцы вроде бы не мерзли. Споткнувшись о натянутую ими веревку. Григорий спросил:

– Не холодно ли вам, отцы?

– Холод бывает не от одежки, а от сердца, – отвечал Максим.

– Мы читаем холод в твоем сердце, – добавил Петр, – а это хуже, чем синяя кожа. Одет ты тепло, а на душе у тебя холодно. Зайди в нашу пещеру, погрейся.

Григорий шагнул вслед за старцами в их логово, пригнувшись, чтобы не расшибить лоб. Пещера уходила далеко во тьму, малый костерок едва освещал наросшие на камень желтые сосулины. В янтаре сосулин Григорий увидел свое перевернутое отражение, он, маленький и далекий, шагал вдаль и уменьшался.

Григорий протянул руку к сосульке, мимо него проскочила черная кошка, рука Григория скользнула по ее хребту, и раздался чуть слышный треск и несколько синих искр выскочило из-под ладони.

– Что ты? – спросил его Петр.

– Вроде бы кошка была?

– Нет, брат, – сказал Петр, – в этой пещере нет никакой живности, кроме летучих мышей, да и те теперь не летают, у них спячка. Почудилось тебе, в нашей пещере каждому что-нибудь чудится…

Бадубайка встретил Григория во дворе, сказал, что кони оседланы, сумы приторочены, еды запасено дней на десять, вина хватит на всю дорогу, оседлана и пара переменных лошадей. Отобраны лучшие скакуны.

Васька-Томас сообщил, что часть холопов ушла в бега, так как узнали об отъезде Григория. Сбежала и Галия с младенцем. Он пока не знает, где искать беглецов.

– Ладно! – махнул рукой Григорий. – Управляйся с теми, что остались. Караван уходит, мы с Бадубаем уезжаем, может, на год, может, на два. Смотри в оба, береги хозяйство, не то, когда вернусь, сошью тебе деревянный кафтан? Ты ведь этого не хочешь?

– Отшень не хочу! – сказал Васька-Томас, кланяясь.

 

33. В ПОЛУНОЧНУЮ СТОРОНУ

Ехали верхами, медленно, ибо вели многих вьючных лошадей и верблюдов. Один из бухарцев оказался вовсе не бухарцем, а человеком такой странной национальности, что даже Бадубайка не разобрался кто таков.

Человека звали Сапар-Дурды-Арчманли-Хабдратани. На его голове был усеянный звездами остроконечный колпак, снизу обмотанный зеленой чалмой.

– Для чего намалеваны звезды на колпаке? Уж не из скоморохов ли ты? – спросил его Григорий.

Сапар-Дурды-Арчманли-Хабдратани сказал, что в его стране такие колпаки носят звездочеты. Развернутый колпак – это карта звездного неба, а звезды определяют многое. По ним можно узнать и характер, и судьбу любого человека, или где идет теперь караван, куда ему следует двигаться дальше, чтобы попасть в нужное место. По звездной карте можно определить дни, когда того или иного человека подстерегает наибольшая опасность.

– Предскажи мне судьбу! – попросил Григорий. Старик отвечал уклончиво, что нынче пасмурная погода, а если он не может сличить карту со звездным небом, то ему трудно колдовать.

Двигались по кремнистым распадкам, галечным осыпям, переезжали большие реки. Караван вел опытный караван-баши Юсуф-ага. Он был стар, и лицо его задубело от ветров разных стран.

Караван-баши пользуются всюду уважением, с них не берут на торгах налогов, их принимают воеводы и военачальники, чтобы поговорить, выведать, а что делается в той или иной стране? Где есть много серебра, жемчугов, мехов, золота?

Караван пришел к великому Байкальскому морю. Сколько ни вглядывался Григорий в его противоположный берег, разглядеть ничего не мог, тучи, клубившиеся в небесах вдали, сливались с байкальскими волнами. Старые купцы и бывалые казаки сказали, что следует испить байкальской воды на счастье. Испили, водица оказалась ледяной.

В одном из малых острожков Сапар-Дурды-Арчманли-Хабдратани сказал, что ехать дальше не велят звезды. Казаки-тобольчане посмеялись над ним. Но Сапар-Дурды-Арчманли-Хабдратани сказал, что он останется в острожке, ждать попутчиков, чтобы вернуться в Томский, а потом и к себе на родину. Со звездами шутки плохи.

Караван переправился через несколько больших и малых рек, и пришлось пробираться по узким тропам над пропастями, развьючив верблюдов и лошадей, перетаскивая тюки волоком. Камень, задетый ногой, срывался в пропасть, увлекая за собой лавину камней, и грохот гремел в ущелье, и эхо разносило его далеко-далеко.

Вдруг шедший впереди Юсуф-Ага согнулся, словно у него заболел живот, и рухнул в пропасть. Стрелы летели словно с небес. Григорий выхватил из-за пазухи обрезанную рушницу, которую привык брать в походы, но выстрелить не успел. Петля аркана обвила его, прижав руки к бокам. За первым арканом прилетел второй, туже затягивались петли.

И Бадубайка, и казаки, и купцы все свалились в пропасть, кто сшибленный с тропы тяжелым камнем, кто – пронзенный стрелой. Только Григорий был жив, хотя и связан.

Странные низкорослые круглолицые мужики в меховых шапках и кожаных штанах пленили его. Одни спереди тянули за арканы, другие сзади подталкивали копьями.

За уступом тропа вывела к широкой каменистой площадке, на которой горели костры. И теперь Григорий разглядел, что его окружили женщины. Они говорили на непонятном языке.

Одна из них сняла шапку и, смеясь, отерла с лица Григория холодный пот. И он увидел, что эта женщина, хотя и узкоглаза, но миловидна.

– А ну развяжите меня, не то я вам покажу кузькину мать! – свирепо вскричал он. В это время кто-то ударил его сзади дубиной по ногам, и Плещеев упал. Второй удар обрушился на голову.

Очнулся Григорий в пещере. Здесь были разостланы шкуры, на стене пылали факелы, возились у входа собаки, огромные и лохматые. «Чисто – телята» – подумалось Григорию. Он недоумевал: «А где же у них мужики? Все на охоте, что ли?»

– Где у вас мужики, ведьмы с Лысой горы! – заорал он, уверенный, что его все равно здесь никто не понимает.

– У нас нет здесь мужчин, – сказала ему рыжеватая, но тоже узкоглазая женщина. – И тебе еще повезло, что тут есть я, ведь только я и могу говорить по-русски, остальные не говорят и не понимают. А я долго была холопкой у одного уруса, я могу говорить и понимать. Зовут меня Хайрюза.

– Но куда же девались ваши мужчины?

– Никуда не девались. Их здесь никогда не было. Здесь живут женщины, правит которыми мудрая Дарон-Царан. Все мы ушли от мужчин, от их притеснений и их презрительного отношения к нам. А некоторые девушки наши родились уже здесь. Это очень уединенное место, здесь почти никого не бывает.

– Но если у вас нет мужчин, от кого же родились те девушки, которых ты упомянула?

Хайрюза потупилась. Долго молчала. Потом сказала:

– Поздней осенью Дарон-Царан назначает время похода. И тогда мы идем на охоту к острожкам, к охотничьим зимовьям. И отлавливаем одного или двух мужчин. Мы беседуем с пленниками. А потом убиваем их. – Хайрюза еще помолчала и добавила: – Зимние дети бывают крепкими, выносливыми. Девочек мы растим и холим, а мальчиков сбрасываем в пропасть сразу же после их рождения. Так приказывает мудрая и великая Дарон-Царан… Тебя Дарон-Царан велела пока оставить в живых, но очень скоро ты будешь убит.

– А разве тебе не будет жалко меня, Хайрюза?

Она вздохнула:

– Не знаю. Может быть. Но таков закон. Мужчины грязные, они не любят работать по хозяйству, они не носят грузы, женщины всё делают за них, а мужчины пользуются плодами их труда, да еще и бьют их и бранят. Зачем нам это? Мы сами можем шить, ткать, варить, но мы можем и охотиться, причем ничуть не хуже мужчин, и рыбу ловим не хуже, а уж брать орех, ягоды, копать коренья, так лучше нас мастериц на это дело и не бывает.

Хайрюза посмотрела в сторону дальних гор:

– Сейчас наши женщины собираются идти к Горящей горе, туда они направятся с кожаными мешками. Они наберут в мешки горючей смолы и горючего камня. Мы готовим это на зиму. Мне велено тебя стеречь.

Если ты надеешься сбежать, то совершенно напрасно. Тут у нас своры свирепых собак, я метко стреляю из лука. Да не зная троп, отсюда никому не выбраться. Посмотри на нашу правительницу. Если ты попытаешься сбежать, тебя изловят и зажарят живьем.

Григорий с любопытсвом глядел на Дарон-Царан. Ей уж лет за полста, у нее осталось два зуба, и оба – черные. Но держалась она важно, брови были сурово сдвинуты. На опояске халата – меч в позолоченных ножнах. На груди маленький круглый панцирь, тоже сверкающий позолотой.

Когда женщины, во главе с Дарон-Царан, отправились за топливом к Горящей горе, Григорий стал напрягать мускулы, чтобы опутавшие его веревки хоть немного ослабли.

– Хайрюза! – обратился он к молодой женщине, оставшейся сторожить его. – Я не привык бездельничать. Давай-ка я помогу тебе по хозяйству. Ты же добрая, мне об этом сказали твои огненные волосы и твой тонкий стан, похожий на ствол березки. Ты же видишь, что я рогом – козел, а родом – осел, если короче – то не из простых свиней. Развяжи мне руки!

– Нет, – сказала Хайрюза, – мы общаемся только со связанными мужчинами. Мы им не доверяем. И последние свои часы на этом свете ты проживешь со связанными руками и ногами. Возвратится Дарон-Царан. Побеседует с тобой, а потом, может, ты проживешь еще день или два, как прикажет правительница.

– Плевать я хотел на эту старую ведьму! Я не стану беседовать с ней даже если она меня осыплет золотом! – рассердился Григорий.

– Тогда тебя просто сбросят в пропасть, туда, где коршуны уже выклевывают глаза твоим спутникам.

– Черт бы вас всех побрал! – закричал Григорий. – Но можешь же ты пожалеть человека? Мой боевой конь, когда слышит звуки трубы, то немедленно встает на дыбы. Старуха никогда о твоей снисходительности не узнает, не скажут же ей об этом собаки?

– Вон наш горный божок, который все видит, – указала Хайрюза на медного лупатого болванчика.

– Завяжи ему глаза тряпицей да заверни в нее моего табаку. Это сделает его незрячим на время. Уж я знаю – сам шаман и лама урусский.

Хайрюза поколебалась, но все же сделала, как сказал Григорий.

«Вот это плен! – думал Григорий. – Разве мог я подумать, что меня пленят не воины, а женщины? Да об этом после и рассказать-то никому нельзя будет! Засмеют! Но если уж всерьез погибать, то весело! Разве страх и тоска помогли хоть одному приговоренному к смерти?

Хайрюза принесла туесок с медом. Григорий разевал рот, как младенец, которого кормит добрая мама, облизывая большую деревянную ложку. Он проглотил десяток яиц, сжевал огромную лепешку.

Потом женщина, потупив глаза, сама частично раделась и также отчасти радела связанного Григория. И собаки лаяли, и дым от костра мешал. Хайрюза стыдливо сказала:

– Я сделала плохо. Очень плохо.

– Ты сделала хорошо. Ты насытила голодного и насытилась сама. Это одобрит и урусский бог, и ваш бусурманский. Но мне очень не хочется знакомиться с вашей проклятой колдуньей…

Вскоре явились женщины, они отнесли мешки в пещеру поменьше, которая была клетью для топлива. Когда вошли в жилое помещение, то каждая с любопытством поглядела на Григория. «Я погибну здесь небывалой смертью…» – подумалось ему.

Женщины поели, покормили собак, и только тогда Дарон-Царан приказала покормить Григория. И одна из женщин присела рядом с ним и стала черпать ложкой остатки каши из котла и совать ему в рот. Он жевал неохотно. Дарон-Царан заметила это и что-то сердито сказала.

– Чего она? – спросил Григорий Хайрюзу. Та, пугливо оглянувшись на повелительницу, перевела:

– Она сказала, что тебе отрежут мужское достоинство, если ты не будешь подчиняться. Она сердится на то, что ты плохо ешь.

– Так пусть даст мяса, а не каши.

– Я не могу ей это сказать, она может сильно рассердиться.

Григорий покорно стал глотать кашу. Когда он все съел, Дарон-Царан подошла, вцепилась в его локоть и потянула за собой в глубь пещеры. Там была ниша в скале, застланная красным войлоком и украшенная шкурами двух ягуаров.

Расплывшееся, обрюзгшее тело Дарон-Царан походило на студень. Дарон-Царан шипела и брызгала слюной.

«Убью!» – подумал Григорий. Но он видел, что неподалеку от ниши лежат собаки. Что он может сделать, связанный?

Дарон-Царан мучила его всю ночь.

А утром по приказанию Дарон-Царан ему пришлось быть с Хайрюзой. Он подмигнул ей, как старой знакомой. Однако тут же к ним подошла Дарон-Царан и стала пристально смотреть на них.

Ей впервые показалось, что мужчину можно было бы оставить в поселении на некоторое время. Но она тут же отогнала эту мысль: нельзя нарушать закон.

Затем женщины отправились собирать хворост, вялить рыбу и заниматься другими делами. Охраняла Григория опять Хайрюза.

Она опять накормила его медом и дала выпить целую ендову сырых яиц.

И Григорий сказал Хайрюзе, что ни к лицу им бездельничать, тогда как другие заняты сейчас делом. Она согласилась, и они занялись делом, которое оба считали для себя важным.

– Жаль, что у меня руки связаны и я не могу тебя в знак благодарности обнять, – сказал Григорий, – жаль, жаль…

Через какое-то время Хайрюза вышла из пещеры, посмотрела и в одну, и в другую сторону. Возвратившись, взяла нож и перерезала путы, кои сковывали Григория. Затем она собрала в мешок еду, положила туда жбан с вином, огнивец, подала мешок Григорию и сказала:

– Возьми-ка еще саблю, а пищаль твою старуха далеко запрятала. Бежим! Без меня тебе отсюда не выбраться. Тропы тут малые и запутанные. И теперь у тебя есть чем обнимать меня.

 

34. РЫБИЙ ЗУБ

Горы были бесконечными, ранили острыми осколками камней, шумели камнепадами и донимали ранним холодом.

После долгих скитаний в горах и степях, Григорий и Хайрюза наткнулись на отряд якутских казаков. С ними они и добрались до этого северного города. Ай, Якутск! Есть ли еще такой другой город на земле? Не может быть другого! Только россияне и могут так жить!

Говорили, что во время долгих здешних зим земля промерзает до дна и даже в жаркую погоду не оттаивает. Потому тут возле каждой избы было наготовлено множество дров.

Тамошнему воеводе Григорий не стал рассказывать о том, что стряслось с ним в ущелье, не стать бы смешным! Сказал только, что буря смела караван с горной тропы, а жив остался он один.

И словно по колдовству какому и в Якутском определили жить его к целовальнику. Но сей был молод, холост, а когда сказал про плату за квартиру, то Григорий понял, что все на свете целовальники одинаковы. Этот тоже был жаден.

Пришла долгая зима. В стылом этом городе и чувства застыли. Хайрюза мало грела сердце, сравнивал он ее невольно с Устиньей, да разве можно было сравнить?

Григорий от скуки стал пить вино. И быстро задолжал Якушке. И настал день морозный, тусклый и пуржливый, когда Якушка не дал Григорию более ни еды, ни вина, сказав:

– Надо за старое рассчитаться, наедено, напито на десять рублев, да три рубля за постой.

Григорий взял Якушку за кудрявую голову и стал шептать в ухо:

– Что тебе эти гроши? У меня есть неразменный рубль. Я тебе его дам, но с условием. Что ты на него ни купишь, никогда не бери сдачи. И рубль этот сам по себе вернется к тебе в карман. Но имей в виду, что нечистая сила вселяется в того купца, которому ты даешь этот рубль, и купец тебе будет навязывать сдачу – не бери!

Якушка увидел, что ему дали обыкновенный на вид рубль. И он немедленно решил испытать его свойство. Пришел он в лавку купеческую да купил там за рубль красивую заколку для своей зазнобы Дуняши. Шел и щупал кису: не вернулся ли в нее неразменный рубль? Не было неразменного. Пришел, говорит Григорию:

– Рубль неразменный не вернулся. Как же так?

– Он вернется только к утру, – пояснил Григорий, – чать, путь не близкий.

Лег спать Якушка, а кису под подушку спрятал. А Григорий ему в чай незаметно порошку добавил. После того чая так крепко заснул Якушка, что и не слышал, как Григорий вынул его кису, положил в нее рубль и обратно под подушку затолкал.

Утром Якушка первым делом руку под подушку сунул: ого! Есть неразменный!

Пошел опять в лавку, купил огнивец новый да пук мочалы. Купец стал ему давать копейку сдачи, но Якушка не взял, это же не купец дает – нечистая сила!

К утру неразменный рубль был опять в кисе у Якушки. Обрадовался Якушка. Что за жизнь настала! Каждый день можно что-нибудь задаром покупать.

Пошел в лавку, купил свечу за полтину, купец дает ему полтинник сдачи, не вытерпел целовальник, взял полтину сдачи. Пришел – кису под подушку, как всегда, упрятал. Думает: «Утром рубль неразменный вернется, да полтина есть. Получится полтора. Если каждый день по полтине сдачи брать, то сколько же за месяц всего выйдет?»

Встал утром Якушка: взял кису, а там – ни рубля, ни полтины, а только глиняный черепок лежит. Якушка к Григорию кинулся:

– Ты мне негодный неразменный рубль дал! Он в черепок обратился!

Григорий отвечает:

– Я же тебе говорил, что нельзя сдачу брать? Говорил! А ты же взял?

Якушка потупился:

– Взял. Черт меня попутал. Дай еще один неразменный.

– Ну что ж, – сказал Григорий, – хоть ты и крепко передо мной виноват, да человек хороший. Даром не дам второй раз, но продать могу за тридцать рублев.

– Дорого! – стал торговаться Якушка.

– Милый! Я же тебе даю неразменный рубль, а у тебя беру простые.

И дал Якушка за неразменный рубль тридцать простых. С месяц шло все нормально: Якушка покупал на рубль чего-нибудь, а сдачи не требовал. Потом в лавке товар кончился. Надо было ждать весны, нового привоза.

И пришли вешние дни, лед на Лене прошел. И явился Григорий к воеводе Дмитрию Андреевичу. Что же делать человеку, если все его добро погибло вместе с караваном в диком ущелье? Дома своего нет, ничего нет.

И велел воевода готовить корабль в поход, чтобы по Лене-реке ясачить необъясаченных тунгусишек и якутов на меха, рыбий зуб и прочее.

Большой корабль-коч был вместительным и мог ходить даже по морю. Взяли с собой большой запас пушечного и ружейного зелья, да вино, да для обмена: яркие цветные ленты, стеклянные бусы, камку, китайку, бронзовые зеркала, железные ножи и топоры.

Перед отъездом отслужили молебен в храме, казаки при том зажгли свечи перед образом Богородицы Одигитрии. Поклонились после всему городу Якутскому, да отправились на корабль. Местный богомаз написал образ Матери Одигитрии на парусе. Будет она всегда с казаками, и смотреть станет на дикие берега Лены, смягчая сердца инородцев.

Ветер был холодный, но проплыли деревушку, где на пригорках уже зеленела трава и девки водили хороводы, ходя по солнцу.

Григорию невольно вспомнилась Хайрюза. Она просилась с ним на коч. Да женок в такие походы брать не велено. Да и не женка она, Хайрюза, дикая, своенравная. Она явно эту зиму томилась в избе у Якушки. Вспомнил он и Устинью, рядом с коей далеко от сих мест лежал его мизинец.

Пошли пустынные берега. В тундрах девки в мехах тоже ходили по кругу, а руками изображали белого журавля-стерха, почитаемого солнцем.

Бывалый казак Долгушин рассказывал: недавно на здешних берегах пятидесятник Волхин получил было ясак с людишек, кои угостили казаков олениной да вином. А когда казаки уснули, ясашные порезали их, в реку побросали… Григорий решил смотреть в оба.

Приплыли наконец к безымянной речушке, впадавшей в Лену. Тут было обнесенное тыном селенье. Едва сошли на берег, навстречу полетели стрелы.

– По одежке встречают, по уму провожают! – сказал Григорий. – Давайте щит.

Десять казаков несли длинный деревянный щит, другие, таясь за ним, палили сквозь дыры. Ходячая крепость поднималась по крутояру.

Местные отступили в свой острожек. Григорий велел переводчику кричать, что он пришел с миром и хочет дать подарки. В ответ прокричали, что великий тойон Сахтия не верит урусам и не хочет платить ясак.

Григорий отделился от своего отряда и пошел с переводчиком вперед:

– Пусть тойон Сахтия выйдет мне навстречу и возьмет подарок!

И когда тойон вышел с охранником, Григорий подарил тойону медное зеркало. Крупный старик с интересом рассматривал в зеркале свое смуглое лицо, Григорий говорил:

– Я хочу научить тебя, о тойон, замечательной игре. Ночи у вас длинные, и вам в ваших шалашах скучно. Оловянный стаканчик и кости с точками. Выигрывает тот, кому больше выпадет точек. Я ставлю этот золотой перстень, что ставишь ты?

Тойон поставил на кон свою засаленную шапку. Григорий кивнул. И… проиграл перстень с рубином.

Рыба клюнула! Тойон играл и выигрывал. Григорий проиграл свой серебряный крест, шапку, кафтан, шапку переводчика и даже свои сапоги! И тогда он сказал:

– У меня на коче много дорогих вещей. Их принесут сюда, а твои люди пусть принесут меха. И будем играть, кому повезет.

Сахтия весь дрожал от возбуждения. Точек выпадало то больше, то меньше. Духи были за него, потом почему-то отвернулись.

И он стал проигрывать.

Григорий приказал принести огненной воды. Тойон подкрепился. Игра пошла еще веселее. Выигрывая, тойон издавал победный вопль, смеялся, как ребенок, проигрывая, мрачнел и чесал пятерней седые космы.

Кончилось тем, что тойон Сахтия проиграл Григорию свою молодую жену, острожек со всеми его обитателями. Он поставил это все в надежде отыграться. И теперь сидел с угрюмым видом: все шло так хорошо, и так ужасно кончилось. А игра была о-очень интересная.

– Не унывай! – сказал Сахтие Григорий. – Кабы бабушка – не бабушкой, то бы дедушкой была. Давай сделаем так. Ты приложишь руку к грамотке, по коей твое племя будет платить нашему государю ясак. Веками! А государь будет тебя оборонять. Меха, которые я заиграл, я заберу в счет ясака, а жену, так и быть, оставлю тебе.

Когда переводчик перевел это Сахтие, он оживился, попросил еще водки. И приложил свою царственную руку к грамоте.

Вскоре меха были погружены на корабль, Сахтия попрощался было с Григорием, но когда Григорий уже пошел на корабль, Сахтия вдруг упал на колени, простер к Григорию руки и завопил.

– Чего он? – спросил Григорий своих переводчиков.

– Он умоляет забрать у него жену, всех его холопов, только бы ты отдал ему свой волшебный стаканчик с теми волшебными костями.

– Ну, это можно, – весело сказал Григорий, – пусть принесут его люди еще меха, какие у них остались, тогда я и отдам свое волшебство.

И люди Сахтии принесли еще груду мехов. И это было погружено на корабль. И когда коч отплыл, Сахтия долго махал ему рукой и что-то счастливо кричал.

Он думал уже о том – сколько при помощи волшебных костей выиграет собак и оленей у других князьков, кочуя по тундре. Надо же! Урусский тойон отдал такую замечательную вещь за какие-то ничтожные меха!

Коч между тем пробирался по реке все дальше к северу. Матерь Одигитрия ободряюще смотрела на казаков.

Вялилась на веревках рыбешка, сохло выстиранное казаками бельецо. Иногда мужики вздыхали: «Домой бы, баню с веничком, бабу сдобную, пирожков с калиной! Тяжела служба царская, а не служить – нельзя. Не мы, так – кто?»

Приплыли однажды на своем коче к морю, за которым, говорят, есть Новая Сибирь.

Неожиданно появились людишки на лодках, накрытых сверху кожей так, чтобы вода внутрь не попадала. Перевернется с лодкой и все равно не утонет.

У иных здешних людей через нижнюю губу был продет рыбий зуб изрядный. Пугливы: близко к кочу не плывут, к себе подплыть – не дают.

Белые льды, розовые чайки, синяя вода.

Уже бывавший здесь Нехорошка Колобов указал на обменный мыс. Причалили коч к обменному мысу утром, снесли на берег железные топоры, бронзовые зеркала, стеклянные бусы. Разложили рядами, да ушли на коч, отплыли за мыс.

– Не сопрут? – спросил Григорий Нехорошку.

– Ни в жисть! Бывалые люди говорили – всегда точно кладут плату за любую вещь. Соболя кладут, песца, зуб рыбы-моржа.

И когда коч подплыл к обменному месту, увидели казаки, что нет ни ножей, ни бус, ничего из того, что они оставили. Да и то: как местным жить с костяными топорами и ножами? Железные – режут раза в три лучше.

И состоялся обмен. И за каждую вещь было положено как раз столько товара, сколько она стоила.

Белый медведь во льдах, нырявший за рыбой, поразил Григория. Нырнет, вылезет и рыбину дожевывает.

Зарядили пищали, поехали в лодке «скрадывать». Слыхали, что эта зверюга – куда лютее лесных медведей. Да и крупнее. Но русскому человеку и черт не брат. Охота – пуще воли. Пусть или он нас убьет, или мы его.

Вскочил медведь на дыбы, вот – сейчас достанет их! Залп из трех пищалей свалил великана. Стали свежевать, Григорий решил довезти до дома шкуру, а то ведь не поверят.

Когда к берегу приплыли, увидели, что какой-то местный им машет. Позвали переводчика, не все он понял, но перевел, что человек этот местный охотник. Убить белого великана – подвиг. Они проявили большую отвагу. Уотельмей восхищен. Уотельмей расскажет всей тундре о великих белых охотниках.

Григорий подарил новому знакомцу пищаль, тот попросил его научить его огненному бою. И поставил Григорий на кочку свою красную шапку. Уотельмей стрелял по ней с руки, и пищаль чуть не убила его самого, ибо он не прижал приклад к плечу. И в шапку не попал.

Научил Григорий. Надо бить было с подставки, с рогатки специальной, или стрелять лежа, положив пищаль на кочку. И целить лучше, и приклад прижимать. И еще ударил Уотельмей, и шапка отлетела шагов на десять.

Уотельмей был в восторге. Принес шапку, показал Григорию дыру в ней, залопотал. Выяснилось, что зовет Григория в гости.

Пошли вместе с переводчиком. Прихватили стеклянные бусы да хлебное вино.

Хижина Уотельмея была устроена из жердей со шкурами. Над очагом в котле булькало мясо, раскосые ребятишки выглядывали из-под шкур с лежанок, устроенных полукругом.

Три женщины хлопотали над приготовлением ужина. Расселись все вокруг очага, женщины доставали из котла мясо, подавали мужчинам. Уотельмей взял кусок мяса в рот, отрезал его подаренным бухарским кинжалом возле самых губ. Григорий не рискнул так делать, просто разрезал мясо на кусочки. Затем он достал из принесенной с собой корзины оловянные стакашки, кувшин с вином. Принялся потчевать Уотельмея и его женщин. Пил сам, наливал и переводчику.

В конце ужина переводчик уже не мог шевелить языком. Григорий так и не понял: которая из женщин – жена хозяина и кем ему приходятся две другие.

Не самая молодая, но и не самая старая, указала Григорию на кожаный мешок, знаками показывая, что нужно раздеться и влезть в него. Григорий так и сделал, женщина втиснулась в этот же мешок, лицом к Григорию. Мешок притиснул их друг к другу. Запах браги, снега и рыбы. Вой ветра за стеной убогого жилища.

Со спины давила меховая внутренность мешка, было тепло, пахло дымом, костер угасал. Некоторая теснота не докучала, а тепло двух тел противостояло полярной стуже, уже пробившейся в утлое убежище. И полубезумье, и дрема. Григорий очнулся, когда мешок свалился с лежанки и подкатился к тлеющим углям очага.

Григорию зажгло бок, запахло паленым. Женщина быстро выскользнула из мешка, отодвинула его вместе с Григорием от горячей золы и втиснулась обратно. Странен был этот ночлег в золе и нерпичьем жире, с запахом паленой шерсти. Ночлег на краю света. Ведь дальше уже ничего не было, кроме ледяных полей с белыми медведями да ледяной воды.

И, засыпая, Григорий вдруг увидел далекий немецкий город и Марту в белоснежной кружевной рубашке. Пудра и притирания, бальзамы и благовония, шелк, атлас, бриллианты. А тут – нерпичий жир! И это тоже жизнь на земле!

 

35. КНУТ ВОЛОВЬЕЙ КОЖИ

Колыхание коча. Бег нарт. Охота. Мена. Белые медведи. Оленина. Места незнаемые на краешке земли. Но жизнь шла и в других местах, и ей не было до Григория никакого дела.

В ту самую минуту, когда Григорий проснулся в чуме возле погасшего очага, лежа в меховом мешке, в Москве князь Трубецкой делал очередной доклад царю, и тот между прочим спросил – кончилась ли томская смута? Кто наказан и как?

Трубецкой поведал, что Волынский с Коковинским медлят. До сей поры следствие по сему делу не кончено. Бунаков считается с ними по всем делам градским, конца же тому не видно. Плещеева отправили в Якутск, но ни чина, ни имущества не лишили. Из Томского сквозь все заслоны пролезают в Москву смутьянские челобитчики.

– Я чаю, надо спрашивать построже! – сказал царь, прислушиваясь к мелодичному звону аглицких часов. Этого слова было достаточно, чтобы переменить судьбы людей во многих концах страны.

В Москве челобитчиков били кнутами, после отправили по тюрьмам, на каторгу, а иным и головы отсекли, чтобы другим было неповадно.

В Томский ушла грозная грамота воеводам. Велено было перестать тянуть волынку, немедля закончить разборы с Бунаковым, да прислать его для суда в Москву.

Григория Плещеева приказывалось разжаловать в рядовые казаки, лишить всех прав на томское и якутское имущество.

Копия сей грамоты была отправлена в город Якутский, к воеводе тамошнему.

Таковы тяжелые слова великих государей.

Царь Алексей Михайлович сказал об ужесточении наказания зачинщикам томской смуты и тут же забыл об этом. Государственных дел много.

Последние семь лет были неурожайными, это вызывало недовольство мелких людей. Где-то в кадке у стрельца колодезная вода вдруг оборотилась кровью, где-то летали над лугом стрекозы ростом с теленка. Поди все разбери. Но бунтами Москва была сыта по горло. И когда речь шла о бунтовщиках, он только и говорил: мол, пожестче надо!

Строгий отец, посылая сына по воду, порол его, приговаривая: «Не разбей кувшин!», понимал, что когда разобьет, пороть уже будет поздно. Вот и царь хотел любые ростки крамолы в землю втаптывать, чтоб не взошли. А стоило ему слово сказать, появлялся указ: «Государь указал, бояре приговорили…»

Через какое-то время слова государя аукнулись в Томском городе. Михаил Петрович Волынский сказал Бунакову:

– Пришло из Москвы, лишить тебя всего состояния, закончить смотреть твое дело, да отправить тебя в Сибирский приказ.

Илья Микитич посерел лицом. Долгое разбирательство в Томском было ему на руку. Пройдет время, многое позабудется.

Оно и Волынскому с Коковинским спешить было некуда: хотелось все получше счесть, чтобы недоимок после не было. Но теперь они заспешили с отправкой Ильи, а он и сам заторопился: хоть смерть, да дело бы к концу. Ехать в Москву и высказать наболевшее! А там – хоть на плаху!

А поздно ночью пришел на двор к Илье Микитичу Коковинский. Богдан Андреевич сказал свояку, что завтра дьяк отбудет в Тобольский город с послами Алтын-хана. Без этого соглядатая они и решат дело по-свойски. Приговорят они Илью к битью кнутом, но бить его палач не станет. Только зачитают бумагу о наказании, потом распишутся оба в ней, что оно состоялось. Вот и все.

– Не стану я в этом скоморошестве участвовать! Пусть в Москве бьют! – разгневался Бунаков.

– Попридержи гнев! – сказал Богдан Андреевич. – Мы ведь – по-свойски поступаем. А в Москве так отхлещут, что и кожа слезет, а то и на плаху пошлют, с них станется. А так в бумагах будет писано, что здесь ты уже наказан. Второй раз им будет наказывать невместно, отступятся…

И была разыграна скоморошина. Пришел Илья Микитич в съезжую. Зачитали ему воеводы торжественно бумагу свою, да сами же свели его в пытошную. Палач там был новый, молодой, по имени Некрас Михайлов, из крестьян. Не поняв сначала, что от него требуют, начал грубо срывать с Бунакова одежку. Но Волынский сказал:

– Охолони, Некрас! Он сам разденется. Да на козле его не привязывай, он сам ляжет, да кнутом – только коснись, сие и будет означать, что Илья Микитич наказан. Да не вздумай потом проболтаться.

Некрас понял. А уж так хотелось ему почесать кнутом воеводскую спину! И не в том дело, что Некраса воеводская власть чем-нибудь обидела, нет. Бунаков всегда за крестьян вступался. Осип их на стройку бывало забирал во время сенокоса и обмолота. Обирал дочиста. Бунаков же освободил их от строительных работ, защитил. Но простолюдин всегда рад стоящего над собой прибить, только не всегда случай выдается. А вот не выпало – воеводу отстегать.

Прилег Бунаков на козла. Стыдно было и унизительно. Но Коковинский прав. В Москве могут придумать наказание такое, что и живота лишат. А второй раз наказывать не станут, Бунаков правила знал.

И Некрас коснулся его спины кнутом, от чего тело Ильи Микитича тотчас покрылось холодными пупырышками. Приблазнилось ему, что его в самом деле кнутом секут. Даже боль дикую ощутил и спина полосами пошла багровыми покрываться. А лицо стало багровым от стыда, от унижения. Слезы выступили.

– Ладно! – сказал Волынский. – Наказан кнутом, в чем и руку прикладывать будем. А ты, Илья Микитич, можешь идти.

И вышел из пытошной Илья Микитич, сгорбившись, а тут еще любопытные: что да как? Пришлось притворяться, что и вправду еле идти может.

Со стыдом великим добрался до избы, где жил после приезда Коковинского, которому отдал свои хоромы.

Пришло время грузить имущество на дощаник, а грузить было нечего. По цареву указу всего лишен. Только и погрузили вино да вяленую рыбу – подарок томских казаков. Да один сундучишко с мехами, у соседей до поры спрятанный.

В Москве его отвели в Сибирский приказ и посадили в подвал вместе с обовшивевшими разбойниками. Кто жалел его, а кто смеялся над ним, крест нательный и то сняли.

Трубецкой сам с ним не разговаривал, поручал подьячим, и те расспрашивали с бранью и криком. Были и с Осипом Ивановичем ставки очные. Но тот жил у себя дома, а Бунаков под стражей, в подземелье.

Удалось передать на волю родственникам, чтобы просили за него царя. И жена расстаралась, похлопотала, все пороги обошла во дворцах. Ведь его не только в Томском имущества лишили, но и в Москве во время Смуты у него усадьба сгорела, а он в это время царскую службу правил в Сибири далекой. Кнутом бит, сир, наг, да в подвале еще держат столько времени.

Дошли его мольбы до царя. И опять, во время беседы с Трубецким, спросил царь, а как там наказаны томские бунтовщики? Трубецкой сказал:

– Насчет Гришки Плещеева в Якутск грамота отправлена, да пока ответа оттудова нет. А Илюшка Бунаков в подвале сидит. Ведем сыск.

– А не пора ли его отпустить? – спросил царь. – Ведь был уже в Томском кнутом бит, там сыск провели, имущества лишили, а здесь у него усадьба сгорела. Наказан уже и богом, и людьми. Так пусть в новую какую службу идет, зарекся поди воровать-то.

– Что ж, можно и отпустить, – сказал Трубецкой, – только насчет кнута – сомневаюсь. Пришла бумага от Петра Сабанского да других томских детей боярских о том, что Волынский с Коковинским Илюшку только в пытошную завели, а кнутом сечь не велели. Пишут, что у тех, кого кнутом секли, рубцы на всю жизнь на спине остаются. А у Ильи-де тех рубцов на спинке днем с огнем не сыскать…

– Проверяли? – с веселым любопытством спросил царь.

– Сие не проверяли еще, но можем проверить.

– Не нужно, – сказал Алексей Михайлович, – страху и так нагнали, будет теперь как шелковый. Это он за глаза от власти заворовал. А вот Плещеева в Москву ни под каким видом не возить. Мы из-за его дядюшки много тревог приняли, хватит!

– Все сделаем, великий государь! – поклонился Трубецкой.

 

36. МОНАХ-ОХОТНИК

Коч был нагружен мехами, рыбьим зубом, парус раздувался, плыли неходко, против течения, мешали бури. Сильно холодало, надо было спешить до ледостава вернуться.

Дошли до впадения в Лену реки Бесюке. Видели в пути, как собаки волокли против течения туземную лодку. А на берегу Бесюке узрели шалаши-яранги да костры многие.

Да, подплывая к этому месту, видели старичка седенького, маленького. Он плыл в своей малой утлой долбленой лодчонке на закате по водяному следу, оставленному кочем. Старичок черпал воду из водяного следа берестяным черпаком, и сливал в берестяное ведро. А вода была красна на закате, как кровь.

И свернул старичок на лодочке своей в реку Бесюке, пристал в тальниках к берегу и исчез.

– И этих надо поясачить! – сказал Григорий, указывая на поселок.

С коча было видно, как варится в казанах оленье мясо. Рога только что зарезанного оленя приколотили к дереву. Оленью кровь налили в плошку и понесли в жертвенный амбарчик, чтобы мазать губы этой кровью кожаным своим идолам.

Но не видно было с коча, как маленький старикашка с ведерком воды, набранной из водяного следа, пробрался на древнее кладбище, достал из могилы старый череп и стал проливать водицу сквозь его глазницы. Переливал он воду из берестяного ведра в оловянный кувшин. Когда всю перелил, череп положил на место, а с водой в кувшине пошел к берегу.

И только Григорий со своими людьми ступил с коча на землю, старичок стал кланяться, прижимать руку к сердцу и показывать им кувшин: дескать, он хочет их угостить.

Стакана не было, старик предлагал глотать прямо из кувшина. Григорий взял кувшин да отхлебнул изрядно. И зашумело у него в голове как от целого ведра вина, не успел других предупредить, они тоже сделали по глотку. А в это время вой и визг оглушили округу.

С многих малых лодочек нехристи лезли на коч, сдернули парус с Матерью Одигитрией, многих побили пиками. Да пробили днище корабля топорами, так что он затонул.

Переводчик, чуть живой от страха, сказал, что их взяли в аманаты.

Через какое-то время дурман от старикова угощенья прошел. И казаки увидели себя связанными. Их увели в острожек, сделанный из тонких сухостойных валежин.

Пленных спихнули в яму, окруженную частоколом, в котором была малая калитка. Всех пленников было двенадцать, с Григорием вместе. В яме не было никакой подстилки, сидели на корточках, греясь друг о друга, дремали. Иногда подходил кто-нибудь к краю ямы и плевал туда, а иные так и справляли малую нужду.

Раз в день кидали в яму обглоданные кости, кишки разных животных, раз кинули дохлую собаку. Григорий всех подбадривал:

– Как щука ни остра, не возьмет ерша с хвоста, а коза на горе выше коровы. Велено, чтоб стало зелено. Переводчик, кричи басурманского начальника!

Пришел черный ликом, брови его были схожи с двумя круто натянутыми луками. Сказал:

– Будете орать, убьем!

Григорий пояснил ему через переводчика, что есть в Якутске ихние аманаты. Если что случится с Григорием и его спутниками, то тех аманатов повесят. Лукобровый отвечал:

– Наших аманатов в Якутске нет, которые там есть, на тех нам плевать! Но если на промыслах ваши люди оберут наших охотников, как это не раз уже бывало, мы вас порубим на корм собакам!

– Сдохнем! – говорили казаки.

Григорий приказал ночью копать острыми костями дыру в стене. Днем садились к той дыре спинами, чтоб ее не было видно. На седьмой день работы можно было вылезти в ту дыру. Правда, выход получился не за тыном, а внутри острожка.

Первым полез в ход Григорий. Едва он высунулся из дыры, на него кинулись собаки. Раздумывать было некогда, выдернув из одного шатра стойку, замахал ею, как дрыном, сбивал остальные стойки.

Тех, кто выскакивал из-под шкур, лупил дубиной, ногами, а иногда и кусал, если было удобно. Если тебя собаки грызут все сильнее, почему бы и самому не покусаться? Собаки вон – только зубами и воюют.

Где-то рядом ухал и ругался Бажан.

Сонные враги были быстро побиты. Кривобровый лежал с перерезанным горлом, лицо его было удивленным.

Стряхнув со спины собак, Григорий стал и их угощать дрыном.

Битва кончилась. Разыскали под остатками шатров оленину да сушеное мясо и рыбу, половину Григорий велел оставить здесь, здешним старикам, женкам да детям.

И двинулись в поход, хотя не знали ни дорог, ни троп. Боялись наткнуться на большое стойбище, вести по тундре летят быстро, и скоро за ними может быть погоня. Тогда уж не помилуют, если изловят.

Шагая по бездорожью, еле передвигая опухшие ноги, закусывая пойманными мышами, которых варили в котелке, как бы варили всякое живое мясо, Григорий вспомнил детство. Где ты, косточка-невидимка?

Всегда его тяготили всякие ограничения, которые устраивала для него матушка. Хотелось делать не то, что ему говорили. Хотелось сбежать куда-то. Для этого нужна была косточка-невидимка. И он искал такую кошку, чтобы не было на ней ни одного светлого волоска. Варил эту кошку целый месяц каждую полночь в чугунном котле. Надо было, чтобы все косточки истаяли, кроме одной. Оставшаяся косточка сделает его невидимкой. Уж натворит он тогда делов!

И хватало терпения. Месяцами не спал, но косточки так и не истаяли. Теперь-то косточка-невидимка так бы пригодилась!

Безжизненная земля была на пути. То вставали перед ними болота бескрайние, то скалы неприступные, приходилось возвращаться, искать другой путь. Дни шли. У людей стали шататься и выпадать зубы. А без зубов молодому мужику – разве не обидно? И нельзя было найти ни одной опавшей ягодки на земле, ни одна птица не вылетела из-под ног, ни один червячок не прополз по земле.

– Видно, сгинуть нам здесь голодной смертью, – сказал Нехорошка Колобов. – А вот слышал я, что один отряд попал в такую беду, а спаслись и вышли из пустынной земли потому, что атаман приказал поедать самых слабых.

При сих словах Нехорошка пристально посмотрел на переводчика Тимоху, у которого уже совсем заплетались ноги.

Григорий приотстал от Нехорошки, а потом изо всех сил ударил его в шею тунгусским копьем.

– Нехорошка устал больше всех, – сказал Григорий. – Дырой дыру не заткнешь, он этого не понял. Не я его убил, а сам он себя. Прости, Нехорошка, земля сия слишком камениста, нет сил хоронить тебя. Оставайся так. И Бог нас рассудит…

Уже в беспамятстве доползли до какой-то гривы. Там были кустарники и кривые сосны. И Григорий велел с сосен сдирать верхнюю кору, а нижний слой соскребать, варить в котле, да туда же строгать прутики, которые помягче. И после все ели эту древесную кашу и пили отвар от сосновых ветвей и от прочих ветвей, какие там удалось найти.

Потом двинулись дальше. И Григорий по пути пел песни и светские, и духовные. Пел об ангелах, пел и о чертях. Сам себя он не видел, а на спутников было страшно глядеть: живые скелеты.

И однажды впереди открылся лес и пахнуло дымком. И увидели они полуземлянку, полати из жердей на деревьях и тропы, идущие от жилья.

Подошли к избушке, но не хватило сил даже открыть дверь ее. И тогда вышел из избы человек в монашеском одеянии и сказал:

– А я думал, что скребется кошка. Вижу, православные, что тяжко вам пришлось. Заходите. Зовут меня Богданом. Я монах. Это крайнее у тундры зимовье. Послан я сюда в послушание за грехи многия. Молюсь да готовлю меха для монастырских сундуков. Так себе прощенье зарабатываю. Пораньше ныне заехал, чтобы к первотропу все подготовить ладом. Боюсь здесь не зверя, но лютого человека. Нехристи на такие одинокие зимовья любят налетать. Но пока Бог миловал…

И вспомнил Григорий, как дошли они в тундре до высокого, тонкого камня, похожего на указательный перст, указывающий в небо. Когда отдыхали возле этого камня, думал Григорий: куда же потом идти? направо? налево?

И в полудреме, в полубреду пригрезился Григорию человек в зеленом подряснике, монашеской шляпе и с посохом в руке, русобородый, синеглазый. И теперь он видел, что именно этот человек им и встретился. Само имя его говорило о том, что он дан им Богом.

Отец Богдан жарко натопил печь, нагрел в котле воды с целебной травой да велел всем раздеться и искупаться. Покормил кашкой да уложил спать, иных на топчане, а иных на медвежьи шкуры, постланные на пол. Тесненько спали, да хорошо. А монах выстирал одежду, высушил да заштопал.

Быстро окрепли они в таежной избушке, помогли целебные травы да молитвы отца Богдана.

Помогли монаху расставить по первотропу на таежных дорожках силки да капканы. Выстрогали себе лыжи с запасом, сделали луки да стрелы. Дал им отец Богдан крупы, вяленой рыбы.

До Якутска было далеко, но они опять были сильны, знали, как разжечь костер в тайге, как заночевать в лесу, отбиться от зверя да от человека, который иной раз бывает страшнее любой зверюги. И все надеялись добраться живыми и невредимыми.

А небо все чаще и чаще посыпало ледяной крупой, то мороз трещал льдами на озерах. И спали, закапываясь в снег. И спали в тайге, поджигая на ночь два сухих дерева, сваленных на землю, зажженных и всю ночь дававших жар. И все новые неведомые горы, увалы, холмы вставали перед путниками.

 

37. ПОЛЕТЫ ПРИ ЛУНЕ

Князь Трубецкой приказал подьячим написать, что дело о томской смуте закрыто. Многих били кнутом, разжаловали, заслали, куда Макар телят не гонял. Не надо боле возиться с Бунаковым: по велению царя освобожден.

Всего семь месяцев назад послал Трубецкой в Якутск указ лишить Плещеева состояния да из боярских детей поверстать в простые казаки. И вот из Якутского ответ – исполнено! Удивительно, лет двадцать назад никто и не поверил бы, что так быстро можно получить ответ из такой далекой землицы.

Все! Не нужно боле выслушивать послухов-свидетелей да кляузные стенания князя Осипа, который, по правде сказать, сам изрядно виноват в томской смуте.

В Томский отписано, чтобы во всех пивных кабатчиками были ярыги, да, подавая вино, слушали бы, что болтают питухи. В Москве эти ярыги во всех кабаках сидят, во всех государевых банях выдают шайки да веники, на мельницах мельтешат. Везде царевы глаза да уши. Иначе нельзя: страна велика, народ буен, не уследишь, не жди добра!

Князь Осип в это время скакал в полном парадном облачении в село Покровское, вместе с другими боярами, дабы сопровождать в Москву царицу Марию Ильиничну. То, что он удостоился сей чести, означало, что его томская неудача ему прощена, служба продолжается, глядишь, и повышение выйдет, если будешь близко возле царя.

Можно вскоре и окольничим стать. Его недруг Ильюшка тоже при деле, начальником зелейных погребов стал. Хитер! Сколь набедокурил, а вышел сухим из воды.

Когда сопровождал возок с царицей в обратном пути, князь старался скакать поближе к возку Марии Ильиничны. Картинно держал руку на рукояти сабли: дескать, защитим, матушка, обороним!

Однако в Москве, возле дворца, когда царица выходила из возка, другие вельможи его оттерли, царица как бы его и не заметила вовсе. Обидно стало до слез. Всюду препоны в жизни, всюду недруги.

Приехал домой, отдал коня холопу поводить, остудить да чистить, кормить, поить. Сам пошел в покои.

Богаты были хоромы князя, хоть бы кому из царской фамилии подстать. Были палаты, соединенные меж собой зимними садами с диковинными растениями. Были ветреницы над крутыми крышами, а по углам железные, кружевными коваными решетками украшенные стоки для воды. Кольца для коновязи были медные, каретники имели медовый цвет, за ними толпились бесчисленные амбары.

Заглянул князь в девичью. Недавно привезли из подмосковного имения девок-рукодельниц. Приглядел уже одну, Василисою зовут, тонка в талии, а глаза радужные: зрачок – сияющие кружочки, один – в другом.

Девки кружева плетут, а руки дрожат, князя испугались. Позвал Василису. Вышла, смотрит невозмутимо.

– Пойдем, поможешь! – сказал. Идет за ним, думает, чего помогать-то? Куда? По лестничке узкой на второй этаж каретника поднялись, там, на рядне, грибы разложены, ягоды сохнут на ветряке осеннем.

Обнял князь Василису, как медведь облапил, не шелохнуться, не вырваться. Прижал. Чувствует. Кость эта внизу не зря лобком зовется. Не лоб, а лобок. Нежно. Гладко. Повалил. Грибы скользкие, давятся, из ягод сок брызнул.

Ах, Василиса, Василиса! Шестнадцать твоих годков! Все, что надо, уже есть, и даже больше. И князь от тревог своих отрешился. Растаял сердцем.

И не кричала. Только, когда все кончилось, смотрела на него пристально, не мигая. Не по себе князю стало. Полез по лесенке вниз:

– Ты… это… сарафан смени…

Молчит. Осталась наверху. Сидела молча. В темноте уже сошла. На другой день у князя Осипа ни с того ни с сего жеребец сдох. Тот самый, на котором царицу сопровождал. Но это бы ладно, хотя тоже жалко, такие жеребцы на дороге не валяются, такого и на базаре не купишь, из страны мултанской был привезен. Но самое-то главное – что?

Лег спать князь с Аграфеной своей, княгиней, она его гладит, она ластится, он бы и не прочь полюбить, а не получается. Аграфена ворчит.

– Говорила я тебе, охальник, поменьше по бабам шастай? И медвежья сила когда-нибудь кончается!

Князь сам себе не верит. Не может быть! Никогда в жизни подобного не было. Как заколдованный!

У князя аж сердце захолонуло. Так и есть. Околдовали! Василиса. Кто же еще? Это после близости с ней началось.

На другой день князь расспрашивал домоправительницу свою Прасковью: за Василисой ничего не замечала? Та говорит:

– Как не заметить, батюшка князь, как не заметить? Многие уже заметили: в трубу летает. Сторож видел. Вылетела ночью в трубу, улетела, а как обратно вернулась – не видал, задремал он.

– Я вот ему всыплю, чтобы не дремал больше в карауле. Ну и слуги пошли, только хлеб мой жрать. Что же? Говорили с ней?

– Да нет, князюшка, милый. Это же бесполезно. Днем она – как все. Она, может, сама ничего не помнит, что ночью делала, где ее черт водил.

– А в баню с ней вместе ходили? У ведьмок, говорят, хвостик махонький бывает.

– Да ходили, батюшка. Дак не приглядывались.

– Ну так в следующий раз подробней рассмотри…

А потом ночью домоправительница разбудила князя, шепчет:

– Не прогневайся, а только Василиса на крыше стоит, на самом краешке, прошла по краю, как по полу, и свалиться не боится и под ноги не смотрит. Идет себе. Полетит сейчас, айда посмотрим…

Князь не сразу проснулся, а когда понял в чем дело, как был, босой, без порток, зашлепал на улицу. Глянул – мать честная! Стоит Василиса на крыше терема, на самом краю, не шелохнется. Над ней лунища полная сияет, и смотрит Василиса на луну. А что там выглядывает?

Присмотрелся князь, и увидел на луне профиль не то человека, не то зверя какого. Красная такая лунища. Батюшки! Она и силу мужскую отняла, она и жизнь отнимет!

Но не полетела. Постояла и тихонько по краю крыши прошла до лестницы, спустилась, не видя князя и домоправительницы, прошла в двери и в девичью ушла.

– Чего же она не полетела?

Прасковья поясняет:

– Как же, князюшка, мы же ведуна звали, он под «князек» осиновы клинышки вбил, по загнетке золу рассыпал осиновую. Вот Василисе и нельзя теперь вылетать через трубу. Поднимется по лесенке, постоит на краю крыши, а тяги нет, не тянут ее черти. Да только она и без полета напакостит, если захочет. Ведьма, так ведьма и есть.

Всю правду сказала Прасковья. Гусей откармливали чистым зерном, так всех до одного раздуло. Сдохли. У одного гуся даже и перо почернело! Слыханное ли дело?

Чтобы не было еще какой потери, сообщили в Тайный приказ. И увели туда Василису. И поскольку она признаваться не хотела, набили на нее колодки да в Сибирь далекую с другими арестантами отправили под охраной.

В дальней дороге ведьме – хуже всех. Все ее боятся, все сторонятся. Никто куска не подаст – боятся сглазу. Ишь, обернулась какой красотой! Нарочно, чтобы дурных приманивать.

А князь ходил довольный. Недавно еще одну девку на сеновал сводил, и все получилось! Пришел домой после этого, с Аграфеной лег и… тоже получилось!

Вот что значит – вовремя снять колдовские чары! Вот они, враги рода человеческого! И креста не боятся! Но умеючи можно комариху доить, так люди знающие говорят.

Деньги есть, заплатим за все. Против денег и нечистая сила не устоит. Жаль, мало еще князь по своим заслугам от государя получил. Другие с его не страдали, а сколько всего имеют? Трутся возле государя, врут. А царь-то не всегда видит, кто ему – верный слуга, а кто только таким притворяется. То-то и оно!

 

38. ДИАМАНТ

Когда брели в дикой скалистой местности, казалось, что попали в ад. Черные камни торчали тонкие и высокие, как персты, воздетые к белесому небу. На каменистой почве в очередной раз переломали все лыжи, решили сделать привал в пещерке, неожиданно открывшейся перед взором путников.

Кое-как насобирали хвороста, валежника и развели костер. И острый выступ скалы, выстуженной морозами, был нагрет языками костра и треснул оглушительно. И среди копоти что-то блеснуло.

Острием копья Григорий выковырял камушек, подержал каменное зернышко на ладони и потом сказал казакам:

– Сей камень – диамант. Он, видите, чуть темнее хрусталя, он прочностью таков, что ни в огне не горит и не расшибешь его ничем. Размягчить можно, лишь положив его в козье мясо с кровью. Однако, козла того сперва надо выкормить петрушкой да напоить вином, а уж после колоть. Тогда размягчится камень и можно его огранивать.

У аглицких людей и во фрязях с сего камня гранят украшения. Ценится дорого. Надо нам, братцы, его навыковыривать. Он будет всякому полезен, ибо если его при себе имеешь, он отгоняет ночные видения. Если же кто тебя отравить захочет и к тебе приблизится, сей камень запотеет. Можно им пользовать от порчи и заикания. А ежели диамант зашить в шапку или левую полу, со стороны, где оружие носят, то он силу придаст и оборонит от ворога лютого.

И наломали в той пещере казаки камня-диаманта сколько найти смогли. Махоньки камушки, да дорогие, пригодятся.

А однажды вышли к небольшому острожку, стоявшему на пригорке. Кто в нем? Крались к нему в ночи, боясь снегом скрипнуть, разведчики, слушали. И вдруг услышали под утро родное русское ругательство. Кто-то до ветру вышел да матюгнулся.

В острожке зазимовал русский отряд, шедший ясачить тунгусишек. Одни им дали ясак, зато другие люди лесные встретили их толпой в несколько тысяч человек. Многие казаки погибли в неравном бою, а часть ускакала, да на скорую руку срубили они острожек на холме у кромки бора.

Враги окружили острожек плотно. Казаки съели уже своих лошадей, разделили горстями последнюю муку. В острожке вместе с казаками было десять аманатов. Казаков было лишь вдвое больше, чем пленников. Аманатов тоже приходилось кормить. Иногда атаман Семейка Дружинин выглядывал за острог и кричал:

– Эй, черти лесные! Или дорогу нам освободите или аманаты сдохнут – кормить нечем! Давайте жратву для заложников!

Лесные люди кривлялись, показывали руками нечто непристойное. Они явно решили взять отряд измором. Пускали днем стрелы, ночью дежурили, жгли костры. Григорию со спутниками еще повезло, что незамеченными пробрались в острожек со стороны леса. Пурга как раз была.

Время от времени лесные люди пытались штурмовать острожек, их пугал только огненный бой. Ждали: кончатся в острожке селитра и порох.

В острожке было несколько заготовленных, но оставшихся бревен. Григорий приказал строить башенку, которую называют казаки Гуляй-Городыней. Сруб с отверстиями для стрельбы летом ставится на колеса, а зимой – на лыжи. Ходячая крепость помогает прорвать окружение.

Люди в меховых одежках в эти дни праздновали басурманский праздник. Они водили по поляне медведей, которых, видно, выкормили из медвежат, ибо у каждого из мишек было кольцо в носу. А один мужик в высокой меховой шапке был не хуже медведей: имел в носу серебряное кольцо, он распоряжался, стучал в бубен.

И выволокли басурмане на поляну огромного медведя, чепь привязали к дереву. И под звуки заунывной песни стали метать в медведя дротики и стрелять из луков. Медведь ярился, вставал на задние лапы. Наконец вырвался, порвав нос, но сил у него уже не было, пробежав немного, рухнул.

Тот, что был с бубном, сожрал медвежье дымящееся сердце. Лесные, нанизав куски медвежатины на вертелы, жарили ее на кострах, показывали казакам дымящееся мясо, жрали, и было видно, как жир капает с их усов в снег. Нехристи пили пьяное пойло с мухоморами и черт знает с чем еще. И к ночи приустали. И тогда Григорий сказал:

– Будем прорываться, браты, пусть половина ляжет, зато другие будут свободны. Аманатов связать, им кляпы в рот. Пусть тут остаются.

И вот ворота острожка распахнулись, и выехала Гуляй-Городыня. Внутри ее одни казаки толкали башню вперед, а другие стояли на лавках и стреляли во все стороны.

Гуляй-Городыня раскатилась на своих лыжах под уклон, грохнула внутри ее литавра, запела труба, завопили казаки на разные голоса. На своем пути Городыня опрокинула несколько шалашей, плюясь свинцом, прошла по вражескому лагерю, но, домчавшись до оврага, упала на бок. А кольцо было прорвано, казаки сигали в лес, надевали лыжи.

Григорий был легко ранен в руку. Все бы ничего, если бы не безлюдье и морозы.

Уже еле волочили по снегу самодельные лыжи, когда вышли к таежной заимке. Здесь жил Тимофей Долгой. Бежал из Руси в нети. Дошел до малой речки в лесу, и место понравилось.

Поселился с сыновьями вдали от всех. Поляны распахал. В одном из ручьев соль добрую нашел. Варить ее легко, и соль – чистая. Охотится, рыбачит, и малая водяная мельничка своя.

– Зову себя свободным землепашцем. Никому не плачу. И вы меня не выдайте, если к людям выйдете. Сюда лишь зимой и пройдешь, А летом – одна тропа над болотами идет, да и та под водой. Одна беда: парней скоро надо женить, а не на ком. Думаю, думаю. А на ком? На медведицах? И то еще хорошо. Никаких иных девок на тыщи верст вокруг днем с огнем не найдешь.

До тепла прожили у Долгого. Помогали ему по хозяйству. А как пришла весна, прилетели птицы из дальних стран на сибирские озера, проводил Долгой секретной тропой казаков и указал им путь до ездовой дороги.

Все чаще встречались одинокие, пустые зимовья, пепелища костров. Вот и вышли на дорогу, где валялись конские шевяки. Стало быть, недавно тут люди проезжали, стало быть, скоро и еще проедут. И через день пути нагнали их конные казаки. За ними на телегах ехали девки, много девок! А за ними – опять казаки, с копьями да пищалями. Григорий спросил десятника:

– Где же это, браты, вы столько малины насобирали? Куда везете? Не дадите ли нам по ягодке? Попробовать?

– Ягоды-то есть, да не про твою честь! – отвечал казак и пояснил: – Сии девицы с Печоры-реки с деревень собраны по царскому указу. Сопровождаем мы их от Тобольска до дальних острогов. Их аж сорок штук. Сам царь Алексей Михайлович распорядился этих девок в Сибирь дальнюю доставить, да распределить между глухими острогами, дабы там выдать их замуж.

– Так, может, они в своих деревнях просватаны?

– Их никто не спрашивал, государь указал, а бояре приговорили.

– Маловато – сорок девок на всю Сибирь.

Один из казаков, кудрявый, пропитый и прокуренный, рассмеялся:

– Девками они были, я чаю, еще на Печоре своей, из них до Камня девкой доехала только одна. Да и то нам не досталась, подьячий испортил. Да ладно, нам и так сойдет. От Тобольска – до сего места с каждой из них по сорок раз переспал. Теперь их пусть в жены берут кто хочет, нам убытка не будет.

С отрядом этих казаков и доехал Григорий до Якутска. Что было сказать воеводе? Был коч, а теперь его нет, из большого отряда в живых остались лишь шестеро. Нет ни ясачных записей, ни рыбьего зуба, ни мехов.

В доме у Якушки уже не было Хайрюзы, куда она девалась – целовальник не знал, ушла однажды утром из дома и не вернулась. Он более ее в Якутском не видел.

В воеводской канцелярии Григорий положил на стол десяток диамантов, чертеж приложил, как до горы дойти, где этот камень брать. До середины лета допрашивали его и других казаков. А как такой-то погиб? А как этот утонул? А Нехорошка, значит, с высокой скалы сверзился? А уж с казаками уговорено было, что говорить.

Записали все в бумаги и сообщили Григорию: из Москвы указано – лишить его чина, имущества да отправить в Енисейский город простым казаком. Жалованье за поход ему, однако же, выплатили как боярскому сыну. Киса его потяжелела.

Отбывая к месту новой службы, взял он с собой лишь книги ученые, припрятанные им диаманты да тыквенную баклагу с добрым вином. Вино веселит, диамант хранит от напастей, а при случае и деньги за него возьмешь немалые.

 

39. ЖЕЛЕЗНАЯ ГОРА

Енисейск был наказан Господом за грехи его жителей, было тут весной такое наводнение, что льды, как скалы, падали на стены крепости, разрушая их. И многое было сметено с лица земли, разрушено. И до этой поры город еще толком не отстроился.

Григория сам воевода Пашков расспрашивал о его житье-бытье в Томском, да потом в Якутском. Потом сказал:

– Енисейский ничем не хуже Томского. Жилья пока нет. Поломало все хоромишки. Однако возле женского монастыря есть изба, где живут двое бывших знатных. Определяю тебя к ним. Там один алхимик тоже раньше в Томском служил. Теперь руду да камни ищет. Вот ты и помоги ему, грамотность твоя в здешних местах редкая.

Григорий осмотрел новое место жительства. На берегу Енисея, между впадающими в него речушками Толчейной да Скородумом, поместился кремль, в коем, кроме царских служб, была еще церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы.

Вдали виднелась Железная гора, там добывали руду, из коей, говорят, выплавляют белое немецкое железо, делают болванки для пушек, корабельные скобы и многое другое.

Григорий подумал о том, что в его судьбе уже были две горы: Воскресенская в Томске, Вознесенская – в Кузнецке, а теперь вот – Железная, здесь. Получается – воскрес, вознесся, теперь станет железным?

На устье Толчейки Григорий увидел большое плотбище с лесопильными мельницами, с горами бревен. С кораблями, которые были в строительных деревянных решетах. Ссыльные украинские казаки в смушковых шапках похаживали по плотбищу с трубками-висюльками в зубах, усы у них были прокурены и вислые. А курить-то опять запретила Москва. Только в Сибири не все указы сразу исполняются. А иные не исполняются вообще никогда. Да и то сказать, при Михаиле Федоровиче ноздри за курение рвали, при новом царе велели торговать всюду царевым табаком. Теперь одумались, и вновь велят не курить.

Казаки покуривали, стучали топорами да пели свою песню:

А перед плотбищем возле реки Толчейной, кою еще кличут Мельничной, виден Христокрещенский монастырь.

Перекрестившись на монастырские стены и кресты, Григорий спросил встречного мужика – как найти Францужанина? Мужик указал на ветхую развалюху, где даже крыши не было, а вместо нее положен был дерн, из которого выросла маленькая березка, трепетавшая на ветру листочками.

Григорий постучал в дверь. Отворил ее человек в кружевном грязном фряжском воротнике, в полукафтане, когда-то модном, но очень заношенном. Человек имел живые, черные, маслянистые глаза, бородку клинышком, тонко подбритые усики. Был черен волосом и задумчив.

То, что они оба сперва были сосланы в Томский, а теперь вот – сюда, делало их как бы родными. Савва хлопнул в ладоши, и вошла старая карга, одетая почему-то как одеваются девки, и платок у нее не был завязан под подбородком, как это бывает у женщин.

– Она прозывается девицей, – пояснил Францужанин, – хотя подрабатывает передним местом. Но замужем не была.

– И находятся до нее охотники? – удивился Григорий.

– Ну, в сей стране мало женок, и потому казаки иногда к ней заходят. Все это мне тягостно воспринимать. Но что же делать, если негде жить?

– Девица! – обратился Григорий к бабке Акулине. – Вот тебе рубль, подай нам с Саввой вина и закуски.

Акулина принесла глиняный кувшин с вином да тарелку с квашеной капустой.

– Это – закуска? – удивился Григорий.

– А что же еще? – поджала губы бабка-девица Акулина.

Глядя в окно, Савва сказал:

– Идет еще один жилец здешний, сам он аглицкой земли, у него здесь непростое дело.

– А что за дело?

– Пусть сам расскажет.

Гарвей Каролус выпил стаканчик хлебного. Закусывать не стал. Набил трубку, высек огнивцем искру, помотал трут и прикурил трубку.

Затем, ерзая на пеньке задом, дергая коленкой, стал рассказывать о своем деле.

О, Гарвей здесь тяжело зарабатывает свой хлеб! На родине он был моряком. Прибыл с купцами на Русь. Да черт его попутал, спер в одной церкви серебряный подсвечник и попался.

И вот увезли в края, где морозы дикие, где честному моряку не прожить. Корабли здесь строят варварские, ходят на них, полагаясь на глаз. А его, Гарвея, к кораблям тем не допускают, определили к работе на суше. Работа тайная. При Христокрещенском монастыре находится тюрьма для чернокнижниц и колдуний. Там есть пытошные подвалы, дыбы, клещи, горны для каления железа.

Вот там Каролус бьет кнутом, пытает раскаленным железом ведьм, которых сюда собирает Тайный приказ со всей Руси.

– А есть среди них – молоденькие? – осведомился Григорий.

– О, всякие есть! Бывают совсем молодые.

– И ты их мучаешь? – сердито воскликнул Григорий, стукнув ладонью по столу.

– Это есть моя служба, – сказал Каролус, выпивая еще стакан хлебного вина. Он запускал свою волосатую лапищу в блюдо с капустой. Был он кривоногим, широкоплечим, а все лицо было усыпано бородавками, словно сам черт постарался отметить его подобной внешностью.

– Одного такого я уже отправил на свидание с тем дьяволом, который его породил, – сказал Григорий сердито. – В чем же повинны те самые ведьмочки, с коими ты столь немилосердно поступаешь?

От вина лицо Каролуса пошло красными пятнами, он рассказывал:

– Разные у них ухищрения, которые им нашептывает сатана. Так говорят ваши ярыги и послухи. Есть такие, что соседскую скотину портили, есть, что людей глазили, а иные делают мужикам килы и невстанихи. Ага! А невстаниха, что может быть хуже для мужика и для его женки? А это сами ведьмы признают при пытке сразу же. Они, как железом прижгешь их, не только вину признают, но и колдовскую свою просьбу к сатане рассказывают. Одну я переписал для себя…

С этими словами Гарвей пошел к своей лежанке да вытянул из сумы свиток небольшой, расправил на столе, прочитал:

– Как птица пьет воду и сама дуется, так бы у того кила дулася по всяк день, по всяк час, от ея приговору…

Видите? И воду сквозь пробой льют, а потом человеку пить дадут. И покойника нитью обмотают, а потом живому эту нить к одежде прицепят. А коренья наговорные? А то младенцев из чрева вынимают. Соседка забеременеет, уже три-четыре месяца проходит, глядь, а ребенка-то во чреве нет! А иная женские рубашки жгла, а как государь куда проедет, в государев след пепел сыпала, чтобы челобитные государь исполнил. А челобитные те воры разные писали! А одна слепая сама, а насылала на вино порчу, кто выпьет того вина, тому косматые кажутся, сидят и сеют человечьи кости через огромные решета…

Гарвей выпил подряд два стаканчика вина и продолжал:

– Была такая, что соседку сглазила, и стала та соседка кукушкой вопить и зайцем. Да что говорить! Сколько мужиков те ведьмы скопцами сделали, сколько детей уморили, сколько добрых женок попортили!

Да еще намучаешься с ними, пока сознаются. Да ведь они меня самого сглазить могут. Посмотрели бы вы, какие бывают глаза!

– Тебя каленым железом прижечь, у тебя глаза тоже с пятак станут! – сказал Францужанин.

– Это говоришь по недомыслию, – заключил пьяный Гарвей. – Если бы ты читал записи пытошные, ты бы по-иному думал. И не думаешь ли ты, что по царскому указу мы зря сжигаем этих ведьм, после того, как их вина будет доказана?

Францужанин глянул испуганно. Всякое оскорбление царского величия каралось смертью. Достаточно было в разговоре высказать сомнение в правильности царских указов. Григорий же усмехнулся:

– Значит ты, аглицкий мореход, думаешь, что, вывернув бедняжкам их белые руки, покалечив их битьем и огнем да понаписав всякую чепуху в расспросных бумагах, ты можешь жечь себе подобных?

– Могу! – воскликнул Гарвей. – И прямо скажу, что нравится мне привязывать это зло к столбу, обкладывать хворостом, соломой да дровами, да метать потом смоляной факел и смотреть, как они корчатся, корчатся, корчатся!..

– Ложись спать, – сказал Григорий, – ты пьян. А будешь орать, так я тебя тресну, что ты сам скорчишься, даром что ты в плечах широк, зато умом тонок…

Григорий с Францужанином еще долго беседовали, после того как Гарвей в своем углу свалился на лежанку. Григорий знал, что в Томском Савва показывал разные картины при помощи хрустального шара, который подвешивал на ниточке. Теперь спросил у Саввы про тот шар, правда ли, что шар сей волшебный и будущее может показывать и прошлое? Савва отвечал:

– Шар отобрал у меня дьяк томский. Да что ему с того шара толку? Шар без хозяина ничего никому не покажет… Да я думаю найти новый хрусталь в здешних горах, тогда сделаю иной шар.

– А возможно ли здесь найти серебро или золото? – поинтересовался Григорий.

– Воевода надеется, что мы отыщем железную добрую руду или медную. Но кто знает? Может, есть и золото в здешних степях и горах. Поедем скоро, с первым теплом, и тогда уж все, что сможем, найдем. У меня есть хороший, совершенно волшебный способ, который очень немногим ведунам известен.

– Про искусство твое я наслышан, – сказал Григорий, – теперь бы посмотреть тебя в деле.

Так они беседовали в развалюхе, где пахло табаком, кислой капустой, прелыми онучами и черт еще знает чем. Грязь в избе была изрядная, видно девица престарелая Акулина не очень-то дружила с водой и метлой. И дуло в щели, и потолок грозил обвалиться. А в маленькое окошечко были видны монастырские кресты, а дальше черная Железная гора, на склоне которой суетились люди как мураши.

 

40. ХИТРЫЕ САПОГИ

Проплыли стадами льдины по великой реке, распушились вербы и талины, закричали птицы по озерам да лугам. Стало тепло.

Григорий с Саввой собрались в поход. Причем Савва сказал, что не стоит с собой брать еще казаков. Большой отряд в горах – лишние хлопоты. А если что ценное найдешь – надо на всех дуванить. Лучше по горам ползать вдвоем, лошадям меньше корма потребуется, да шуму меньше будет.

Взяли с собой сумы переметные со всяким оружием и рыболовным припасом, да рыбы вяленой запасли, да винца в малых бочках.

И пошли лесом, лугами, увалами и дикими распадками. Изредка встречали одинокие пустые зимовья и ночевали там. Видели пепелища костров. Вспугивали стада косуль, но нигде не видели людей. Это было даже им на руку. Зачем лишнее любопытство? Да и еще какой человек попадется. От иного лучше даже спрятаться. В том, что Савва был ведуном, Григорий вскоре убедился на деле.

Забрались они в пустынное предгорье, легли спать возле лиственницы, наломав лапника, стреножив и привязав к осинкам лошадок. Не раздевались, сняли только сапоги. И поставили их носами в одну сторону, откуда пришли. А когда проснулись, Григорий увидел, что сапоги уже стоят далеко от них и носами совсем в другую сторону повернуты.

– Это ты сапоги перетащил туда? – спросил он Савву. На что Савва ответил:

– Нет, это они сами.

И был еще день пути, и опять, ложась спать, поставили сапоги рядом, а когда проснулись, Григорий увидел, что сапоги их убежали на дальнюю поляну.

И в третью ночь Григорий решил не спать и поймать Францужанина, когда он сапоги будет перетаскивать. И взял он в руку кинжал и как начинал задремывать, так колол острием себя в бок. И увидел: под утро сапоги их сами собой развернулись в иную сторону и запрыгали по склону холма. Он потряс за плечо Францужанина, а сапоги в тот же миг замерли на том месте, до которого допрыгали, Францужанин потер глаза и говорит:

– Чего тебе?

– Сапоги.

– А-а, опять упрыгали? Я же тебе говорил! Это они нам дорогу указывают.

Так и не понял Григорий, что за скоморошина с этими сапогами была.

Возле одного озера Савва Францужанин вырезал тонкие талины и загнул их таким образом, что они как бы рогами устремлялись вперед. И шел, и держал эту талину впереди себя Савва Францужанин.

И рассказывал, что в родном Брабанте он для таких поисков использовал молодой орешник и нашел в горах ртуть, за что получил от своего маркиза изрядную горсть золота.

Вот после отбыл он в Россию, зная, что это край, богатый всякими рудами. Но его оговорили московские немцы, обвинили во всех смертных грехах колдовских да в Сибирь же и сослали. Благо что он дворянского рода, а то бы и главу ссекли ни за что.

– А не тешишь ли ты, Савва, беса со своей лозой? – вопросил Григорий.

– Как тебе сказать? Вот ты смотришь глазами, а ведь они светятся только благодаря Люциферу. Ты смотришь, не зажмуриваешься и не просишь ослепить себя?

Люцифер свою силу берет от дальних светил. А камни драгоценные – разве не осколки тех светил во чреве земли? Ну и Люцифер помогает найти мне те камни, которых люди так ждут. А раз им это надо, я это и делаю. Зачем же воевода велит руду искать?

Спали одну ночь у огромного болота, и всю ночь в нём что-то ухало и выло. В другой раз ехали в совершенно голубом ущелье. Гулко стучали копыта. Григорий закричал:

– Эхо! Слышишь ли ты Григория?!

И эхо ответило:

– Твое горе я!

И горе не замедлило к ним прийти. Свистнули стрелы, полетели дротики. Кони пали. И вскрикнул Фрацужанин, уязвленный в ногу копьем.

И связали путешественников незнаемые люди в белых треухах, утащили в свои шалаши. И пришел их шаман, и стал спрашивать:

– Зачем здесь ходите, урусы? Чего в наших горах потеряли?

Хорошо, что шаман немножко по-русски понимал, а то бы и мычать только пришлось бы на его расспросы.

Савва с Григорием объяснили, что хотят мир посмотреть, чтобы описать все, что есть на земле.

– Это плохо, – заключил шаман, – если вы опишете наши места, сюда явятся урусы и станут ковырять наши горы, как они ковыряют гору в Минусинск-Туре.

Я бы без разговоров приказал отрезать вам обоим головы, но я видел, что вы спали, а ваши сапоги сами бегали по поляне. И я понял, что вы большие колдуны. Я вижу теперь, что ваши сапоги, как у всех людей, из простой кожи, они не защитили даже одного из вас от ранения. Но вы мне скажите слово, по которому бегают сапоги.

– Это можно сказать только во время полнолуния, а сейчас луна на ущербе, – сказал Савва.

– Хорошо, я буду ждать, а вы поживите пока связанные, вас будут хорошо кормить.

Через неделю Савва от своей раны в голени загорелся весь как огонь, он терял сознание, и когда приходил в себя, то просил, чтобы его поскорее убили, так у него болела нога. Григорий сказал шаману:

– Секрет бегающих сапог знает только Савва Францужанин, но если опухоль с ноги пойдет выше и дойдет до сердца – Савва умрет. Отпустите нас на Енисейск, только там есть знахарь, который может его вылечить. Тогда мы вернемся, и Савва расскажет тебе свой секрет…

Вообще-то Григорий знал, что Савва обречен. Не было такого врача ни в Енисейске, ни на Москве, который бы мог спасти человека при этой болезни. Только где-то в английской земле, говорят, был врач-оператор, который отсекал больные конечности, и иногда ему удавалось этим спасти больного. Но говорили, что половина больных после отсечения руки или ноги все равно умирали. Шаман же сказал:

– Ему не нужен енисейский знахарь. У нас тут есть свой лекарь, мой друг. Я позову его, и он сегодня же полечит твоего друга.

В шалаш вошел седоглавый великан и принялся распоряжаться. Прежде всего он удалил из шатра всех, кроме шамана и Григория. Затем приказал разжечь посильнее костер, поставил на огонь казан с бараньим жиром.

Из своего мешка басурманский врач извлек стесанное с двух сторон полено, секиру с коротким черенком да бутылку с коричневой жидкостью. Старик лекарь налил целый стакан коричневого пойла и заставил Савву выпить его.

Францужанин как раз пришел в себя, увидел, что тут затевается, и завопил, что не хочет лишаться ноги.

Старик сказал шаману, чтобы тот перевел Францужанину такие слова:

– Зачем кричишь? Я великий врач. Я отсек ноги и руки многим нашим больным воинам. Все они до сих пор живы и благодарят меня. Тебе совсем незачем беспокоиться. Если не отсечь – помрешь.

Когда бараний жир закипел ключом, старик окунул в него свою секиру, велел держать Францужанина покрепче, подсунул под его больную ногу свое полешко, размахнулся секирой и, крякнув, отхватил Савве ногу повыше колена. Затем он подтащил к ноге Саввы, дико кровоточившей и хлеставшей фонтанчиками крови в отрубленном месте, казан с расплавленным жиром, и полил этой кипящей жидкостью рану.

Савва дико взвыл, дернулся и потерял сознание. Но кровь сразу унялась. Туземный доктор оставил бутылку коричневой жидкости в шалаше, сказав, чтобы Савве давали пить по полстакана утром и вечером. И ушел.

Шаман похоронил обрубок Саввиной ноги неподалеку от шалаша. Пояснил:

– Нехорошо, если его съедят собаки, это не даст ему поправиться. Через неделю Савва попросил есть.

И еще через неделю сказал, что нога у него страшно чешется, в отрубленном месте отстают струпья, но сильной прежней боли он уже не чувствует. У диких людей, оказывается, есть даже свои операторы, словно бы в какой европейской стране.

Прошел месяц, шаман развязал Григорию руки, но на ногах у него были колодки. Савва стал поправляться.

Целебные отвары трав и первые ягоды, которые приносили соплеменники шаману Табанкулу, – всё это оказало живительное воздействие на организм Саввы. Ночами, когда шаман забывался чутким сном, Савва еле слышно шептал Григорию:

– Я помогу тебе сбить колодки и беги. Мне уж отсюда не выбраться.

– Выберемся, – шептал Григорий, – ты умеешь отводить глаза. Да и я зря, что ли, столько всего на свете повидал?

В разгар тепла сказал Табанкул, что пошлет их поискать серебро, но пусть не помышляют о побеге. Григорий будет в колодках, а Савва с одной ногой далеко не ускачет. Сопровождать их в горы будут самые сильные и смелые воины.

И вскоре они уже ехали в горы. Григорий сидел на лошади, свесив ноги на одну сторону, это было неудобно и замедляло движение. Один из нерусей приказал снять колодки, да привязать Григория за пояс веревкой к переднему всаднику. Теперь Григорий ехал на привязи. Когда въехали в ущелье, Григорий опять заорал:

– Эхо! Слышишь ли ты Григория?!

Эхо не замедлило ответить:

– Горе я!

Земля дрогнула, со склонов покатились камни. Трещины змеились среди каменных стен, причудливыми линиями разделяя их на части, разверзалась земля и ручьи, запруженные обвалами, быстро образовывали озера.

Григорий соскочил с коня, подхватил под руки Францужанина, который полз среди дикого хаоса. Охранники кричали, падали и воздевали руки к небу.

– Землятресение, – сказал Савва Францужанин. – Мне доводилось попадать в такое в Пиренеях, но тогда я был еще на двух ногах.

– Надо прижаться к скале! – воскликнул Григорий, увлекая за собой Савву. С грохотом летели камни, поднялась туча пыли, откуда-то хлестанула вода. Испуганно ржали лошади, вскрикивали люди.

Когда все стихло, Григорий и Савва не могли узнать ущелье. В нем текла река, а дальше – разливалось и становилось все больше озеро.

– Вверх! – крикнул Григорий. Он лез из последних сил, таща за собой друга. Сердце готово было выскочить через горло, одежка изорвалась в клочья, пот заливал глаза.

Через полчаса все же достигли вершины горы, ее позвоночного хребта, а там увидели более или менее гладкий травянистый склон. Решили просто съехать по склону лежа на спине.

Но не раз приходилось вставать на четвереньки, ощупывать шишки и ссадины, ползти, потом снова катиться, пока не уткнулись ногами в малый ручей с прозрачной водой и песчаным дном. Зачерпнув воды ладонями, чтобы умыться и попить, Григорий заметил желтую крапинку на дне ручья. Она блеснула на солнышке и исчезла. Отдохнув немного, Григорий сходил к березовой роще, надрал бересты, пришел опять к ручью, возле которого лежал полуживой Савва, сказал:

– Попробую промыть песочек, поблазнилось, что на дне ручейка была блестка.

– Блестки бывают разные, – сказал Савва, – но попробуй.

Григорий зачерпнул песка и воды, принялся встряхивать берестяной кузовок, сливал воду, смотрел, что осталось. Пятнадцатая промывка дала малюсенькую золотую песчинку.

– Золото? – спросил Григорий Францужанина.

– Оно! – подтвердил он. – Да ведь может быть случайная крупинка, сколько я находил таких ручьев: две-три случайных крупинки намоешь, а потом – хоть тресни – нет ничего.

Григорий работал кузовком еще и еще, сделал себе кузовок и Савва. Число намытых крупинок росло. Ниже по течению ручья блесток оказалось больше.

– Намыть-то здесь можно, но нам нужно отсюда выбираться поскорее, если горные духи нас пощадили, то голод не пощадит, да и раны залечить надо, – сказал Савва. – Чую, что тяжко тебе со мной придется, забрались в тартарары, а ни лошадей, ни оружия.

– Ладно, – сказал Григорий, – еще несколько промывок, чтобы хватило на доброе вино, да чтобы нанять пару женок помоложе бабки Акулины. А затем уж потащу тебя. Да что! У тебя сапоги сами по ночам бегают!

– Теперь у меня только один сапог, – грустно заметил Савва, – вроде и нет ноги, а чувствую, как на ней пальцы шевелятся…

 

41. ВЕДЬМЫ И ДЬЯВОЛ

В тот самый день, когда стало известно, что в апреле 1652 года помер патриарх Иосиф, Григорий отправил письмо в Москву. Он не держал зла на покойного, хотя по его хлопотам угодил в Сибирь, чтобы жить без почета, без славы и денег.

Всего год назад покойный предсказал воссоединение Руси с Украиной. И верно предсказал. При Алексее Михайловиче многие церковные земли и слободы отошли к государству. Иосиф сумел исподтишка обратно расширить церковные владения, а царю помогал справиться с бунтами, проповедями и писаниями, призывал народ к спокойствию и трезвости.

Со дня ссылки Григорий имел три надежды. Первая была на то, что царь сменился и Алексей Михайлович отменит указ своего батюшки о ссылке Плещеева. Другая надежда была на дядюшку Левонтия, который стал судьей Земского приказа. Дядюшку народ растерзал.

А виноват патриарх, он помогал царю народ сжимать потуже петлей. Ворожей и скоморохов в дома не водить, не петь шутейно на свадьбах, не плясать с медведями, не играть в карты. Запретны – позорища, хари-маски, домры, сурны, гусли, гудки, их ломали, а музыкантов – в каторгу.

А оброк все выше, а вместо хлебного жалованья – денежное, а деньги обесценились. А дядюшка в том виноват? Он лишь исполнял то, что патриарх с царем указывали. А если где и брал взятку, так кто их в таких чинах не берет?

Григорию после смерти дяди на кого надеяться было? На смерть Иосифа. Новый патриарх, глядишь, обратно вернет. А так вся жизнь пройдет в запустении.

Уговорились с Саввой ничего о золоте не говорить, сбывать его проезжим купцам понемногу. Для Саввы один казак с Украины сделал деревянную ногу, казак тому искусству у литвинов учился. Ногу пристегнули ремнями, и запрыгал Савва на деревяге, далеко не уйдешь, но все же хоть свет божий увидишь.

Григорий же исходил весь Енисейск. С одной стороны град сей ограничивался Енисеем. Столько река была широка и столь быстра, что ничего подобного прежде Григорий нигде не видел. Могучие потоки воды бешено мчались вперед, и сравнить это было не с чем. Дикий восторг, дремучую радость вызывал этот полет, хотелось самому мчаться куда-то, сворачивать горы на пути.

С двух сторон город ограничивался малыми реками: Толчейной да Скородумом. И еще был меж реками ров, чтобы город получался как бы на острове. За рвом было пустынное, болотистое, с чахлыми березками, поле. Там находился Убогий дом. Вообще-то дома никакого не было там, но была совсем маленькая, полуразвалившаяся часовенка да сторожка-полуземлянка, где жил сторож Гервасий, полуслепой, вечно пьяненький.

Возле одной стены был здесь ров изрядный, куда бросали тела безродных, бездомных, ссыльных, басурманишек, прочих незнаемых, ненужных людей. Добрых горожан хоронили при двух монастырях да при четырех церквах. Над могилами высились огромные черные кресты, которые высотой превосходили ограды и могли смотреть на могучий Енисей.

Сторож Гервасий в холодное время года трупы не зарывал вовсе, мертвяки валялись во рву как бы на поле боя: головами друг к другу, и – наоборот, и как попало. Лишь по теплу выходил иногда Гервасий с лопатой ко рву, вяло ковырял землицу и пошвыривал в ров.

И, не зарыв бедолаг, а только припорошив их землей, шел он либо к тюрьме, либо к монастырю, либо к караулке и просил у всех денежку, сетуя на то, что жутко ему проживать рядом с мертвыми.

Надо рвом Убогого дома вечно кружилось воронье, забредали туда огромные медведи и волки.

Григорий постоял тут, склонив голову: тоже думали, любились, ненавидели. И что же? Лежат аки псы прибитые, ни на что не годны, даже на мыло.

После, оглядывая мужской монастырь, возле которого было обширное озеро, по берегам которого гнездились птицы, Григорий вдруг подумал, что неплохо было бы уйти в монахи. Но тут же отбросил эту мысль. Ну, какой же с него монах? Не будет в таком чернеце истины.

В городе было множество малых речушек, ручьев, а через них были перекинуты причудливые мостки. Уже были отстроены новые башни и грозно смотрели на луга и леса.

Приходил Плещей и к высокой Железной горе, смотрел, как каторжники бьют ломами, как тащат лошадки короба с рудой.

Долго стоял на плотбище, где стучали топорами вислоусые украинские казаки, строя кочи. А далее были слышны звоны молотов в кузнях, взвизги пил. Было много мощи в новых домах-крепостях, построенных из отборного леса, с подвалами из дикого камня. Сибирские цветы, не столь пышные, как в южных краях, поражали своим щемящим ароматом.

Вечером в хижине бабки Акулины Каролус Гарвей рассказывал, как пытал очередную ведьму, хвастал тем, что сумел вырвать признание и поэтому подлую девку приговорили к сожжению. За каждое сожжение он получал дополнительную плату, да еще бочонок вина.

– Кто присутствует при казни? – поинтересовался Григорий. – Народу показывают?

– Нет, это секретно, – ответил Каролус. – Раньше случалось, но при Алексее Михайловиче велено это делать втайне. Приходят подьячий, писец, поп, да иногда настоятельница Параскева Племянникова любопытствует.

Да ведь опасно! Ведьма-то корчится в огне, а изо рта вдруг язык коровий высунется, а то и вовсе – скачут змеи. Мало ли что может случиться? Она перед смертью и сглазить может. Я лишь вином спасаюсь от скверны, да еще амулет ношу, морскую выучку имею. Потому и жив до сих пор.

– Возьми нас с Саввой на твое дело, – попросился Григорий.

– О, это никак нельзя! – замотал нечесаной башкой Каролус. – О, это совсем даже нельзя! Что скажет подьячий? Что скажут стражники? Что скажет игуменья Параскева?

– Да ей-то что за докука? – спросил Григорий.

– Она входит во все дела наши, – пояснил Гарвей, – она может меня службы лишить.

Григорий уже сумел продать часть добытого золота и пообещал Гарвею десять ефимков, если тот позволит посмотреть на казнь.

Гарвей сказал, что выберет время, когда игуменьи не будет в монастыре. Он сам определяет время казни, она зависит от его настроения, привести душу в должное состояние – не так просто…

Однажды утром Гарвей позвал Савву и Григория смотреть казнь ведьмы. Прошли в заднюю калитку, пудовый замок Гарвей открыл своим ключом. Здесь на заднем, отгороженном дворе монастыря были двери в подвал тайного приказа. Сошли в подвал вместе с пьяненьким подьячим Федотом Затынным.

В подвале на соломе лежала женщина, ноги которой были вдеты в колодки. Глаза ее запали и были окружены синевой, но они были все равно прекрасны. Она смотрела воспаленно и обреченно. Она уже устала надеяться на чудо, все, что могла, передумала, все муки вынесла и теперь ждала конца как избавления.

Григорий сказал:

– Мужики! Я дам вам по полста рублев каждому. Зачем вам жечь ее? Не лучше ли ей каждую ночь сгорать в огне страсти, а утром возрождаться к новой жизни и копить силы для новой ночи? Какая вам выгода, если она сгорит насовсем? Ведь сжечь можно и чучело?

Подьячий хоть и был пьян, но стоял ровно и сказал звучно:

– Мы не пойдем против царева дела ни за какое золото!

Он подумал и сказал:

– Если ты хочешь с ней перед сожжением позабавиться, то плати, и мы снимем колодки. Но смотри, как бы она не забрала твою душу в ад, не напустила на тебя порчу, хотя это – твое дело.

– Я хочу, чтобы она жила! – воскликнул Григорий.

– Это никак не можно, она будет сожжена, это уже записано в бумагах. А позабавиться с ней ты можешь, хотя Каролус повывернул ей руки из суставов…

Палач поднял женщину с соломы, в каменном этом мешке каменный пол был вышаркан коленями узниц. Они приковывались цепью к стене, и сколько они проводили тут времени – кто знает?

Пытки и допросы велись ночами, во тьме ночной здесь по двору проходили люди с факелами, лязгали запоры, звенели цепи, слышался хрип и лай несчастных женщин. Иная вдруг рычала басом, и это еще более убеждало всех, что ее устами говорит бес.

Палач поднял женщину с соломы, два стражника подхватили ее под руки.

– В чем виновата сия женка и чем это вы ее поите? – спросил Григорий.

Подьячий в полголоса пояснил:

– Поим отваром маковых головок, а виновата во многих бесовских делах.

Глаза женщины оборотились на подьячего:

– Неправда. Горшки на брюха наметывала с приговором, лечила, не всем помогало – по грехам их. На мед шептала… Ой! – вскрикнула она, палач в это время связывал ей руки и ощутилась боль в вывернутом плече.

– Боярин! Спаси! Век буду молить! – обратилась она к Плещееву.

– Не боярин я ныне, а простой казак, рад бы спасти, да, видишь, не слушают…

Во дворике, отгороженном от монастыря особой стеной, Гарвей, отхлебнув вина из кувшина, деловито прикручивал женщину к столбу веревкой.

– В прошлый раз у меня одна красотка сразу не сгорела, ведьмовские штуки, костер загас. Но больше не дам беса тешить.

Молоденький попик с некоторой опаской пошел к женщине:

– Крест примешь?

Женщина не отвечала, мотала головой, дергалась, веревки все туже впивались в тело.

Священник удалился, смотреть на казнь не хотел.

Гарвей складывал вокруг столба с женщиной хворост и дрова. Отошел в сторону, ударил огнивцем по кремню, вспыхнувший смоляной факел метнул ловко, так, что политый смолой хворост враз запылал.

Видеть все это было тяжело. Григорий обернулся и понял, что Гарвей ест глазами свою жертву. Он повторяет все ее конвульсии, тяжело дышит, пуская слюну и кусая себя за руку.

Плещеев изо всех сил ударил его в неудобное место. Затем подхватил бледного от ужаса Францужанина под руку:

– Идем! Не то я его убью!

К Плещееву кинулись стражники. Григорий бросил им кису, в которой весело звякнули ефимки. Стражники отступились.

– Надо нам поискать иное жилье, – сказал Григорий, – да пора свой дом строить. Того, что намыли на ручье, нам хватит, а после еще сходим. План ведь перенесен с бересты на бумагу и надежно спрятан. А воевода пусть думает, что мы нашли только медную руду.

 

42. ВАСИЛИСА, ПОДРУГА ЛУНЫ

Ставить дом Григорий позвал казаков с Украины. Плотбище было рядом, оттуда натаскать бревен им ничего не стоило. Был у них инструмент, была сноровка.

В эти дни Григорий жадно ждал вестей из Москвы. И часто уезжал за город, на охоту, потому что так время проходило быстрее. Однажды встретил за городом казаков, сопровождавших ссыльных и каторжников. На одной из телег он увидел девку очень красивую, с необычными глазами. Спросил одного казака – чья? Откуда? Казак отвечал, что девку зовут Василисой, что она из дворовых князя Щербатого. Перепортила у того князя скотину, самого его чуть со света не сжила. Теперь везут в Минусинской.

«Не дам сжечь! – подумал Григорий. – Хватит Гарвею беса тешить. Да она уж тем дорога, что Оську со света сжить хотела. Смотри где о себе, мерзавец, напомнил!»

Плещеев потряс кисой: мол, нельзя ли купить девку?

– Что ты! – сказал казак. – Везем по цареву указу, под роспись надо сдать. Поищи зазнобу в ином месте, с такими-то деньгами везде найдешь…

Григорий повернул коня и стал нахлестывать нагайкой. На добром взгорке среди рощицы вырос сруб. Здесь сперва был выстроен сарай, в коем жили они с Саввой, а теперь мужики в барашковых шапках тесали плахи и копали ямы под подвалы, грузили камень, били щебень.

Григорий принес из сарая бочонок и крикнул украинцам, чтобы отдохнули. Сели, кто на бревно, кто на чурбак. Звякнули оловянными стаканами. Григорий спросил – умеют ли казаки хранить тайну? Старший ответил, что все они здесь ссыльные и друг друга не выдают.

– Тогда знайте, что мне нужно. Из подвалов сделайте ход, чтобы в случае осады я мог покинуть дом незаметно. А еще мне нужен будет другой ход, который надо делать так, чтобы никто кроме вас его не увидел. Ход тот сделайте мне от речки Толчейной под ту вон монастырскую стену, чтобы выход был в пытошный подвал. И я вам потихоньку укажу, в каком именно месте.

– Раз надо, сделаем! – отвечал седоусый. – Для хорошего человека – почему не сделать? Тихо подкопаем, мы люди военные, не раз это делали, Подроем, куда скажешь, а там уж – твое дело.

– Вот и ладно, – сказал Григорий, передавая усачу кисет с ефимками.

В училищной избе старый казак Еласка Буда говорил с казачатами:

– А ну-ка, Филиппка, прочти, что написали Ермак Тимофеевич да его товарищ Аргак Андреевич царю Иоанну?

Филиппка, подтягивая штаны, звонким голосом прочитал:

– Божиею милостью и заступлением Пречистыя Богородицы, и молением московских чудотворцев, и твоим царским величеством и счастьем, и храбростью, и грозою, на твое царево величество, под твою царскую руку Сибирское царство ввели…

Григорий заглянул в школу, кашлянул:

– Не пора ли ученье на сегодня кончать?

Еласка отпустил детей. Спросил Григория:

– Ну что? Готов подкоп?

– Готов. Только медлить нельзя. Покалечит Гарвей девку своими щипцами…

Они пошли к Григорию в дом, который уже увенчался крышею, вовсю шли работы по строительству тына.

Савва Францужанин сидел в сарае и обрабатывал шар из горного хрусталя. Перед боевой вылазкой он хотел погадать на счастье.

Вспомнили приезд протопопа Аввакума в Енисейск. Набрал он воды из ручья умыться, а вода окрасилась красным цветом. И сказал:

– Никон-то книги все правит по-бесовски. И красный цвет – это мой конец. Вижу его, как пожар большой…

– Да, сказал Григорий. – Надеялся я на нового патриарха, а ему не до меня. Он свои дела правит. У каждого – свое. Ну, смотри, Савва, в свой шар. Что ты для нас увидишь? Был ты маркиз Брабантский, был возле короля, а ноне – где? И я был при патриархе и возле царя, а где я теперь? И где мы будем завтра, можешь ты мне сказать?

Савва поднял свой шар на ниточке, долго вглядывался, потом сказал:

– Глазами ослаб я, и хрусталь горный темен. Смутно вижу, что-то вроде сводчатых подвалов, вижу огни далекие, но что это – не понять.

– Ладно, браты, ждем свое время, – сказал Григорий. – Пойдем перед рассветом, тогда палачи утомятся, по домам пойдут. Только бы стража не услышала, как пол будем ломать, придется отламывать по пылиночке.

Сидели трое возле бочонка с вином, каждый думал свое. Григорий думал, как отомстит Осипу Щербатому, умыкнув женщину, кою тот заточил. Буда думал о том, что после многих походов засиделся он в городе, застоялась кровь.

В рассветный час, поеживаясь от тумана и росы, пробрались к берегу Толчейной, отодвинули доску с дерном, нырнули в тайный лаз.

Первым лез Григорий. Казаки сделали ход умело, в нужных местах подперли стойками. Григорий считал время в уме и множил цифры. И когда уперлись в стену, понял, что находятся под подвалом Тайного приказа. Все трое принялись ковырять камни над своими головами. В подземном ходе они могли стоять лишь на коленях, да нужно было вытаскивать камни по одному, чтобы камни не рухнули им на голову, да не погребли их навсегда под собой. Григорий говорил тихонько, ни к кому не обращаясь:

– Искал дед маму, да попал в яму, у кого долото бреет, а у нас шило не берет. Таракан с печи свалился, в сучке ногу увязил. Кабы не воры, не были б запоры. Тут такие портные, нить у них пеньковая, а игла дубовая.

Не хватало воздуха, и холодный пот их прошибал. Наконец один камень вывалился, и сразу почувствовалось, что воздуха стало больше, Впереди была темнота. Поднатужившись, Григорий подтянулся на руках и влез внутрь подвала.

Он наткнулся в темноте на что-то мягкое. Кто-то рядом всхрапнул. Григорий высек огонь и зажег свечу, увидел спавшего на лавке стражника. Немножко не рассчитали украинцы, ход вывел не в келью, где томилась Василиса, а в коридор.

– Сюда! – шепнул Григорий Еласке Буде, втаскивая в дыру Францужанина. – Потише! Спит тут один, не разбудите, а то не выспится.

Затолкали стражнику в рот кляп, натянули кафтан на голову, связали покрепче. Звеня ключами, пошли по коридору, со свечой, перепутали и открыли не ту дверь. Пахло прелой соломой, мочой и еще чем-то неприятным. На подстилке на коленях стояла старая, растрепанная баба. Увидев их, она заорала дурным голосом:

– Родименькие, помогите! От беса я зачала робеночка. Он шевелится во чреве, а вылезти не может, рожки ему мешают. Вот он копытцами мне под сердце стучит, да так больно! Который год разродиться я не могу! Спасите, миленькие! У меня имение под Москвой, всех озолочу!

– Молчи, стерва! – сказал Григорий и захлопнул дверь. Нельзя было терять время. В любую минуту в тюремный подвал мог кто-нибудь прийти. Надо было спешить.

Открыли дверь соседней кельи, там увидели Василису, которая спала, стоя на коленях. Увидев их, она забормотала:

– Опять мучить пришли, али ночи вам было мало?

– Мы пришли тебя спасти, – сказал Григорий, – ничего не бойся, сейчас мы уведем тебя из сего узилища.

Долго выламывали ломиком цепь из стены, повели Василису к ходу, как была, с цепью на руке. Спрыгнул в дыру Григорий, принял Василису сильными руками, потащил, за ним Буда спустил в ход Францужанина. Старый казак полз по ходу последним.

Вот вылезли они на берег Толчейной, вот и в лодку залезли, Еласка Буда оттолкнулся от берега веслом. Вода следов не оставляет.

Пусть думают – в которую сторону ушли? Пусть головы ломают. Вода в реке всегда другая, всегда новая, а та, что была вчера, утекла далеко-далеко.

Вода тоже друг казака, она его катает, она его кормит, она его в колыбели качает.

Вышли на берег далеко от монастыря, а лодку пустили плыть по воле волн – куда унесет. Сбили с Василисы чепь и утопили в реке.

Пришли в дом к Григорию. Василису отправили спать в особую горницу. Сами обмыли успех дела крепким вином. И пели песни, и казак Буда плясал, как, видел, пляшут в Туретчине. И смеялись, и в ладоши хлопали.

Послал Григорий Буду на другой день на торга, купить для Василисы материи разной. Села она шить себе сарафаны и прочие женские одежки. А однажды сказала Григорию:

– Не знаю, как благодарить тебя, а что ведьма я – не верь. И хвоста у меня нет.

– А вот мы это проверим! – сказал Григорий. И если она вспоминала объятия князя Осипа с омерзением, то объятия Григория ей были приятны. Она ответила на поцелуй и гладила его тонкие, но сильные пальцы.

И была у них ночь, какой давно не было у Григория и никогда не было у Василисы. Потолок становился звездным небом, и летели они в звездную даль.

Очнулись под утро, как два цветка на одной ветке. Два несчастных цветка, помятых ветрами жестокой жизни, но все же оставшихся жить.

И мечталось еще радоваться жизни. Мечта всегда живет в самой малой пылинке на этой земле.

 

43. ЦВЕТ РАЗЛУКИ

Дни в любовных утехах пролетают быстро. Кому-то в августе были заботы: косить, пахать, сеять. В августе серпы греют, а вода холодит. Отцветают розы, опадают росы, скот бывает гладок, пчела не носит взяток. Спеет малина, справляют осенины. Одев яркие платы – поют на закаты.

А для Григория Василиса была – осениной, а губы ее – малиной.

Енисейцы сжали последний сноп, бабы рвали в засолку укроп и шли на гумно сторожить с кочергою, Огуменник чтобы туда – ни ногою.

И кончились ныне у нас осенины, а ягоды – только лишь гроздья рябины. Ужи поползли по лугам прямо днем, от старых осин запасаясь огнем. И птицы на юг полетели, охотники в дудки свои задудели.

Григорий ко всему охладел, всё больше отсиживался дома. Ни в кабак, ни в съезжую, никуда не ходил Григорий. Коли о службе речь шла, сказывался больным.

А Францужанин, видя отстраненность друга, все чаще до кабака ковылял.

Сидел, курил табак, читал вывески, которые велено было повесить во всех злачных местах: «Сидеть самосадом вино, воры будут караться. Блудных женок не водить!» Странно было видеть такие угрозы, потому как почти в каждом дворе курили свое вино, и блудные женки по пивным местам шастали. А если бы кто попался, то могли бы отговориться незнанием грамоты. Не читали они этой вывески, и все тут!

Воеводы в Енисейске поменялись. Теперь уж воеводой был Максим Григорьевич Ртищев, а подьячим – Викула Палеев.

А нам – плевать! Мы пьем, за уши не льем!

И крутил Францужанин на ниточке шар хрустальный, который показывал волшебные картины. И каждый казачина видел в этом шаре свое: кто родину далекую, кто матушку умершую, кто свою суженую.

Но показывал свой шар Савва в уголке за печкой, тайно. Ибо знал, что новый воевода суров ко всякому волшебству и гаданию. Говорили, что обозвал по приезде Енисейск воровским городом. И то сказать, ссыльные, да беглые, да каторжники, да ведьмы. Да и казаки – хуже дьяволов.

Василиса души не чаяла в своем спасителе, сама не верила в свое счастье. Но все больше томило ее то, что не могла она выходить из дома. А так хотелось бы прогуляться ей возле речки али озера вместе с милым своим дружком, себя показать да людей посмотреть.

– Что тебе жить со мной, если я – ведьма, даже из дома мне выйти нельзя? – все чаще стала она говорить так Григорию. Он ее успокаивал, как мог: мол, пройдет зима, настанет лето, тогда сходят они на ручей заветный, намоют золотишка и уедут куда-нибудь. Может, в царство Богды-царя. У Григория есть старые книги путеводные, он знает – куда надо идти. С золотом – везде двери открыты будут.

Через многие горы, через пустыни, мимо сухих и мокрых озер, соленых и пресных, к великой стене, по которой можно на шестерке лошадей по верху ехать. И у той стены еще три дня идти, и будет город Канбалык, у громадных ворот три тысячи стражи. Купцов в город не пускают, возле стены торг идет.

– Так и нас в город не пустят? – мечтательно спрашивала Василиса.

– Нас обязательно пустят! – говорит Григорий. – У нас золото будет с собой.

А хоть и без золота. У того царя китайского есть русские люди в войсках. Рождены они были от баб-каторжанок, потому им все нипочем, наша русская вера им – не указ. Убегли в ту страну и служат тому царю. Их целый большой отряд, и тамошний царь говорит, что у него лучше нет воинов, чем эти.

– А на ком же они там женятся, там ведь женок русских нет? – спрашивает Василиса.

– А женятся они на китайских тех девках, у которых глаз такой узкий, что и прищуриваться не надо. И с лица те девки желты.

– Страсть какая! – восклицает Василиса. – Так детишки-то у них какого цвета получаются?

– Бывалые люди, которые там бывали, говорили, что рождается ребенок у них со светлыми волосиками, голубоглазый и до семи лет похожий на русского, а далее – чернеть начинает волос, кожа желтеть, а глаза узкими и карими делаются.

– И никак им русского ребенка не родить, получается?

– Для этого надо приговор знать. А приговор такой: от рожона, от ношена, отступися, откачнися, не то черный, черемной, урочливый, дадим соли в глаза, тут тебе и коса!.. И читать приговор надо, пока младенец во чреве.

– А что будет, если у нас дитя зачнется? – порозовев, спрашивает Василиса.

– Там будет видно.

А Василиса задумается. Там будет видно? Не кручены, не венчаны. Она, вроде как ведьма из подземелья, а теперь в плену, хотя и в почетном. Если и правда, что весной золота намоют, да в далекую страну им идти, а в ту пору у нее живот будет, как – тогда? Мужикам проще: встряхнулся и побежал. А тут… А что-то похоже на то, что ребенок-то у нее уже зачался. Но пока зря тревожить Григория не хочет, не говорит.

И в ночи, когда полная луна, ей было особенно томительно, особенно ее тянуло на улицу.

А Григорий в ее настроение вникнуть не мог. О своем думал. Куда же деваться? В самом деле, что ли, в желтую страну бежать?

Да ведь он хотел бы по-своему говорить, своим людям служить. Он ли дурнее тех, что в Москве возле престола столпились? Он хоть по посольским делам хлопотать, хоть бумаги писать, хоть считать, хоть войско вести – все способен делать. А что – теперь? И что – дальше? Этого даже Саввин шар показать не может. И выпив большую ендову вина, валился он на ковры, катался, бил по ним кулаками и засыпал на полу.

И однажды, когда он спал, вышла из дома Василиса на двор и, глядя на полную луну, на крышу влезла. Уже первый ледок на лужах похрустывал, а была она босая и простоволосая.

И, на беду, проходил мимо ярыга, пригляделся: да это же ведьма, из подвала сбежавшая. Ее же столько все ярыги по всем лугам высматривают. Плата большая за ее поимку обещана!

Кинулся он в караулку. А Василиса, как зачарованная, на краю крыши стоит, ничего не видит, ничего не слышит, только луна в ее сердце сияет, велит смотреть на нее, тосковать о чем-то, что было десять тысяч лет назад. Что именно было – не помнит, но чувствует – было! И надо думать о том, надо стоять здесь на ветру.

Стражники бегут. Собаки взлаяли, Савва Францужанин Григория будит, добудиться не может.

Стражники уже через тын перелезли. Взвизгнул пес Полкан, которого один стражник сабелькой рубанул. Стражники лестницу к крыше тянут, начинают по ней взбираться, – ничего не видит Василиса, стоит спокойная, полуулыбка на губах застыла.

Савва с пищалью ковыляет в сени, в малое окошечко прицелился, выстрелил, сшиб одного стражника. А их много, пока пищаль перезаряжал, порубили сенную дверь, в сени ворвались, не успел еще выстрелить, раскроили ему череп секирой.

В светлицу ворвались, оглушили Григория кистенем, связали по рукам и ногам, в тюремную избу волокут.

Остался новый дом – сирота. И под шумок стражники кое-какие вещички припрятали. Все равно казаку Григорию Плещееву за такое-то дело, как укрывательство ведьмы, из тюрьмы вовек не выйти. Его имущества лишат, как и казачества. Дак лучше взять для своей пользы и эти одежки дорогие, и крест золотой, и ткани из сундуков. Все спишется!

Василису тем временем утащили в тот же каменный мешок, откуда сбежала. Только теперь пол в подвале еще железом покрыли, да страже велели не дремать, ни днем ни ночью. Впрочем, сказали, недолго ведьме тут сидеть. Только допросы снимут, так и сожжет ее заплечных дел мастер Гарвей Каролус.

 

44. БЕДОВЫЙ ВОР

Привели Григория на допрос в съезжую, допрашивал его подьячий Викула Палеев, присутствовал при этом сам воевода Максим Григорьевич. Много был наслышан он о Плещееве. И в Москве ему сказали, чтобы никакого послабления Григорию не делал, а лучше всего, чтобы Григорий этот в тюрьме бы сидел. Вот теперь и случай вышел его надолго упрятать, может навсегда. Викула Палеев орет:

– С ведьмами путаешься? Чертовщиной занимаешься? На костре изжариться захотел?

А Плещеев ему:

– Ты сам черт! А я не у таких чертей сиживал. Я в Кузнецке сидел, я в Томске сидел. Я всюду сидел, да всюду вышел.

– У нас не выйдешь! – вскипел вдруг воевода Ртищев. – Пороть его кнутом, пока не расскажет во всех подробностях, как у него с ведьмой связь получилась, через какие чары. Что еще ведьма наведьмовать собиралась?

Пошли за Каролусом Гарвеем. А тот рад стараться. Не забыл пинка того самого. Ух, отомщу! Кнут-то из воловьей кожи. Просеку насквозь.

Григорий на «козле» лежит, зубы сцепил, ни звука не издает. Даже воеводе любопытно. Правда, черт! Терпит. Да и спина вся в шерсти, как в рубахе. Долго старался Гарвей, аж вспотел. Вот отвязали Григория, воевода спрашивает:

– Ну, каково?

– А ничего, – отвечает Григорий, – ровно комар щекотал. Уж дали бы мне Каролуса выпороть, уж я бы его научил, как кнутом пользоваться.

– Ох, Гришка! Доведешь ты меня! – вскричал Максим Григорьевич. – Прикажу запороть до смерти!

– А слышал ли ты, воевода, про святого Василия Мангазейского? – спрашивает Григорий. – Так вот. В Туруханском крае в тысяча шестьсот втором году воеводою был самодур вроде тебя, Савлук Пушкин. Забил по дурости своей ключами амбарными до смерти служителя купеческого Василия. И бросили того Василия в болото. И прошло двадцать лет, и однажды охотники нашли тело сего Василия нетленным. И был причислен он к лику святых. И боле я тебе ничего не скажу, об остальном сам думай.

– Убрать его! – заорал воевода. – В тюрьму. Воды не давать, а кормить соленой рыбой. Небось, и без кнута заговорит.

Мужская тюрьма в Енисейске была поболее размером, чем в Томском. Было в ней две половины. В лучшей половине сидели аманаты. Были они в крепях-чепях, да в казенках-колодках. Однако могли выходить на двор тюремный свободно и кормили их хорошо. Были они залогом того, что ясашные людишки из дальних улусов будут платить ясак исправно, и не перебьют, не покалечат сборщиков.

Но и в аманатском сидении хорошего было мало. Случалось так, что сборщиков ясака убивали в дороге совсем не те племена, из которых аманаты взяты, но аманатов все равно казнили. Так, что ели хорошо, да мысли были у них не сильно хорошие.

Григорий попал в ту часть избы, где сидели разные оторви-головы. Они сразу же стали приставать с расспросами: верно ли, что он с ведьмой спал. Каково это на вкус? И ездила ли она на нем по ночам? Он отвечал кратко:

– То она – на мне, то я – на ней.

Рыбу соленую, которую ему принесли, съел. Все мужики в тюрьме были предупреждены, что нельзя давать ему воды ни под каким видом. За это казнь лютая была обещана.

А мужики знали, что меж ними ярыга есть. Но не знали – кто из них? И не давали Григорию воды. И тюремщики нарочно перед ним ковш берестяной пустой ставили, дескать, посмотрит, пить захочет, говорить начнет, подьячего позовет, да все про колдовство-ведьмовство расскажет.

Григорий молчал, пить не просил. Утром стражники заглянули в тюрьму, как им велено было, смотрят, а перед Григорием – полный ковш воды!

– Где взял? – спрашивают.

– Нигде, – говорит, – видал во сне кисель, да ложки не было, лег спать с ложкой, да кисель не приснился. По усам текло, а в рот не попало. А лучше вы так скоро, как я, скороговорку скажите: ал лал, бел алмаз, зелен изумруд!

– Молчать! – кричит стражник. – Где взял воду, спрашиваю?

Стали всех сидельцев тюремных на дворе поить, в избу воды не давали, из ковша у Григория воду вылили. Утром пришли, а ковш перед ним опять полон.

– Где взял?

– Нигде. Сон мне снился, будто на утках плавает озеро. Еловую палку бросил – перебросил, рябиновую бросил – недобросил, березовую бросил – угодил. Озеро улетело, а утка осталась. А я ее съел. А вот вы скороговорку так скоро, как я, скажите. У дуба суха – два сука, один сук мокр, другой сух, у суха сука – белошерста сука!

– Вот и видно, что ты для костра поспел! – сказал один из стражников. – А для топора ты и сразу был готов.

С той поры стали его кормить, как всех, горохом пареным да репой, а воды не лишали – бесполезно.

Томительно тянулись дни. Только и узнали, что ныне – праздник. По всем церквам читают с амвонов о воссоединении Украины с Россией. Провидцем оказался патриарх Иосиф. Верно все предсказал.

Было в тюрьме двое украинских казаков. Их хлопали теперь по плечам: браты! Теперь мы еще роднее. От одного же корня пошли, первый язык наш был общий, да и теперь понимаем же друг друга без толмачей. Вы – казаки, да и мы – казаки, всегда найдем о чем потолковать.

Григорий вел себя смиренно. Муха уснет, он для нее маленьким ножичком колоду вырежет и хоронит. Таракана мертвого найдет и его хоронит. И всю службу читает, как дьяк над покойником.

– Шутовой парень! – говорят про него разбойники Васильевы, братья – погодки. – Нам бы его в шайку – не скучно было бы!

А братья эти на караваны нападали на лесных тропах. На людей воеводских, ехавших в острог с ясаком, и лесных людишек грабили: отнимали пушнину, женок и дочек. Много за ними числится дел.

Долго добивался Еласка свидания с Григорием, по-разному тюремщиков умасливал, кому – вина кувшин, кому – ефимок. Среди стражников и знакомые были. В одно из воскресений пустили его на свидание.

Буда передал Григорию корзину с вином в тыквенной баклаге да едой. Тыквенную баклагу потому Еласка положил, что знал – это всегдашняя походная фляга Григория. Правда, из другой тыквы вырезанная, а та, что была прежде, – в доме Григорьевом осталась.

Григорий впился зубами в жареную утку, глотал жадно, а когда проглотил последний кусочек, спросил:

– Что с Саввой? На воле он?

– Эх, парень, говорить даже не хочется, – отвечал печально Буда, – я ведь Савву похоронил.

– Как?

– Так он же дом оборонял, стражника подстрелил, ему секирой голову развалили на две части, как арбуз.

Глотнул Григорий из баклаги вина и потупился:

– Из-за меня погиб. Чудна судьба. Был маркизом Брабантским. Дядя его, маркиз, был девственником, поскольку алхимией занимался. А только девственнику духи даются. И когда умирал его дядя, то завещал Савве хрустальный шар. Через сей шар можно видеть разные картины прошлого и будущего. Но для этого надо быть девственником. И Савва им оставался. Никогда женщин не знал.

Зарок, данный дяде, исполнял. Он рожден был при короле Генрихе Четвертом да королеве Марии Медичи, воспитан, как фряжский дворянин. Служил же на войне при польском короле Сигизмунде и попал в плен. Сослали его в Томск, а там воеводы у него хрустальный шар отобрали.

В Енисейске он сделал шар другой, но говорил, что сей шар уже хуже первого. Руду с лозой искал. Многоученый муж, золотая голова, а они по этой голове – секирой. Досадно. Отомщения такое дело требует. И что за судьба? Фряжскому маркизу умереть на чужбине?

И рассказал Буда, как он ходил к Прасковье Племянниковой. Говорили. Пожертвовал на монастырь изрядно. Разрешила тогда похоронить Савву на задворках монастырского кладбища. Вырубил он крест ему православный, написал имя и звание на камне. Пусть ему земля будет пухом. Лежит не так далеко от казаков, погибших в походах. Савва ведь тоже был землепроходец изрядный.

– Многих Сибирь-матушка успокоила, – задумчиво сказал Григорий, – казак не тот, кто в поле скачет, а кого рубят, а он не плачет. Народ наш неугомонный, всегда на нашей земле будут казаки, покуда свет стоит.

Григорий пригнулся к уху Еласки и шепнул:

– Бежать хочу, не придумал еще – как. Больно тюрьма крепка, камня в сих местах много, вот и строили крепко.

Буда шепотом отвечал:

– Бежать надо, казаку в неволе – не в чистом поле. А знаешь, что сказал казак, когда в поле у костра прикуривал трубку да опрокинул котел с кашей? Сказал он: мол, тут теснота такая, что повернуться негде!

Эх! А дом твой отдан ныне со всем добром, кое в нем есть, Гарвею проклятому. Там змей бородавчатый ныне пьет твое вино да нечистым духом своим углы отравляет. Говорят, все иконы православные в нужник побросал. Обливанец проклятый, на статуйку молится. Потерпи чуток, еще приду, плавун-травы принесу. Высушу ее, разотру в мелкий порошок, научу тебя, как с ней поступить…

Стражники уже заглядывали в тюремную избу, один, сидевший в ней, наблюдавший за свиданием, сказал:

– Довольно тебе, Буда, шептаться, как бы не договорились до чего.

Буда обнял Григория, поклонился, надев свою вишневую шапку, вышел, наклонясь в дверях.

Григорий после сего стал еще веселее. Повеселиться у нас на земле охотников всегда – хоть отбавляй. И Григорий потешал всех веселыми приговорами, которые слыхал у московских скоморохов да в разных землях зарубежных у всяких затейных людей.

– Около свищет. Кто? Где? Ищет. Свищет – беда! Он – в лес. На березу влез. Сидит. Все равно свистит! Свистит в лесу. А свистело… в носу!

– Га-га-га! – смех сотрясал тюрьму. Смеялись братья-разбойники и украинцы, попавшие сюда за то, что казенный лес на сторону сбывали со своего плотбища, и прочие удалые люди.

Иногда приходили послушать Григория и стражники и тоже от души хохотали. Уж очень неожиданны и забавны были его шуточки. По здешним местам никто ничего подобного не знал.

 

45. В ТАЙНОМ ПРИКАЗЕ

Игуменья Параскева Племянникова гордилась своим монастырем. Нигде на Руси больше такого не было. Монахинь она тоже подбирала особенных, сильных духом своим, сильных молитвой особо крепкой. От такой молитвы диавол трепещет.

Знала игуменья, когда они собираются вместе и моление Господу возносят, узницы в тайном подвале беснуются, у них пена идет изо рта, их ломает, изгибаются по-всякому, ноги к голове задирают, трясутся, а из их чрева дьявол вопит: «Не выйду, не выйду!»

Страшно монахиням, но и гордятся они: важная им поручена забота. Может, грешниц закоренелых не всех исправят, но дьяволу будет немало хлопот. А если из кого-то удастся дьявола изгнать, так великая будет им честь и хвала.

Монахини в большинстве случаев старушки, их мужья в битвах за Сибирь богу души поотдавали. А им тут воевать, на духовном поле. Им молиться за всех грешных людей, чтобы Господь простил их, детей своих неразумных.

С утра в подвалы Тайного приказа явились поп и дьячок. Пономарь нес под мышкой требник митрополита Петра Могилы. Не было на Руси более сильных молитв против дьявола! Были в этих молитвах страшные заклинания, от которых враг рода человеческого в корчах исходил.

Лязгали запоры, тюремщики открывали дверь то одного, то другого каменного мешка. И кропил священник ведьм святой водой, и начинались истерики и конвульсии, да еще звучали слова Петра Могилы. И закоренелые грешницы каялись в совершенных ими ужасных деяниях, и писцы тут же писали всё в свитки и требовали руку приложить, и послухи расписывались.

Вот и теперь переходили они из каморы в камору, и дошли до той, где теперь Василиса была. Пол там был настелен железом, да приковали её к стене чепями за обе руки. И можно было только стать ей на колена, чтобы грехи замаливать, а лечь, поспать, отдохнуть – чепь не пускала.

И вошел священник к ней и окропил святой водой, а ей хоть бы хны. Не шевелится. Отсутствующим взглядом смотрит. Душа ее где-то у дьявола, наверно. Читает пономарь из Петра Могилы самое страшное. Поп говорит:

– Покайся! Тебе легче будет перед Богом ответ держать. Скажи все, что знаешь. Молись!

Молчит Василиса. Видит, что подьячий с пером тут как тут. И подьячий говорит:

– Скажи. Что дьявольским наущением тебя Григорий Плещеев-Подрез опутал. Расскажи, как он с дьяволом встречается? Какие за ним еще дела есть?

А Василиса думает: «Господи, за ту маленькую толику любви, которую я узнала на этой земле, пусть мне будут муки великие. Но за что же Григория наказывать? Ему ли, высокородному и высокоученому, жить во всякой мерзости и запустении?

А еще, Господи, ты же знаешь, под сердцем у меня ребенок Григория слушает материнскую утробу. Ты, Господи, из милости своей создал этот мир. Так прости меня, грешную, пожалей невинного младенца во чреве моем. Освободи меня от пут нынешних, не дай меня казнить.

Пусть бы я робеночка родила, а уж потом пусть казнят. Или дозволь потом в монастырь мне уйти, Господи, чтобы век возносить молитвы и милости к падшим просить».

И ничего не сказала Василиса в этот раз подьячему. И ночью пришел палач Гарвей, опять лязгали засовы, опять писцы явились, и факелы смоляные пылали. И пошла работа по всем каменным мешкам. После полуночи и до Василисы добрались.

И стал Гарвей раздувать меха горна, в который были помещены длинные щипцы. И щипцы раскалились до бела, даже ручки были горячи, но Каролус имел на руках бараньи рукавицы. Подьячий вопросил:

– Добром прошу – скажи, что знаешь про дьявольские козни Плещеева, не то огнем будем пытать!

Молчала Василиса, только радужные глаза пристально Гарвею в его буркалы смотрели.

Гарвей хлебнул винца из кувшина, взял клещи и поднес к белому плечу Василисы. Запахло паленым мясом. Но ни звука не издала ведьма, только с великой ненавистью смотрела в лицо Гарвею, да потом взор ее помутился и повисла она на чепях своих.

– Ладно, – сказал подьячий. – Пусть охолонет. Потом будем пытать еще, а ежели через неделю не скажет, так приговорим к сожжению. Такова воля воеводы. Нам таких долго держать не полагается. Она на других свое дурно пускает.

Через пономаря да попа дошло до Еласки Буды, что Василису хотят казнить. И оделся он в самое дорогое и к воеводе Максиму Григорьевичу пришел. И вел такие речи:

– Ты, воевода, меня знать должен. Мы три великих похода ходили, о которых и на Москве слышно было. Я под цареву руку многие сибирские земли привел. Так вот, можешь ты мою просьбу уважить?

– Почему же не уважить бывалого казака? – говорит воевода и улыбается.

– Так дело такое. Сидит здесь при монастыре девка Василиса. И ведьмовского в ней не боле, чем в тебе или во мне. То, что при луне на крышу вылезла, так это порчу кто-то на нее напустил, а в остальном она вполне добрая девка. Я прошу ее выпустить, могу ее к себе на поруки взять, на воспитание.

– Ох, старый! – погрозил пальцем воевода. – Седина в бороду, бес – в ребро? Но поищи себе другую зазнобу. Это же Тайного приказа дела. Тайный приказ, он воеводе не подчинен. И почто мы будем ведем из тюрем вынимать? Придумал бы что получше.

Ушел Еласка. Стал думу думать, как Василису спасти? Многое он в своих походах повидал, во всех битвах бывал, побеждал. А тут… И готов был плакать от бессилия старый казак. Пошел к Гарвею:

– Позволь мне при казни Василисы присутствовать, поспособствуй. Заплачу хорошо, очень я люблю на всякое такое, эдакое смотреть.

А сам Буда при этом думал, что только бы ему в тот двор попасть. Пищаль малую обрезную под кафтаном пронести да кинжалов пару, Уж он покажет всей этой своре. Это будет бой так бой! Небось по-мужски биться, это им не баб связанных мучить. А Каролус важно сказал:

– Ведьма сия особливая. Это можно всякое дурно от одного ее взгляда получить. Да и не в этом дело. На ее сожжение никто не будет допущен. Из нее в пламени будет выходить бес.

Эх, слышал бы ты, как дьявол перекликается устами ведьм этих, когда все каморы для проветривания открывают. Одна кричит: «Мне бы воды и мыльце», а дьявол устами другой ведьмы вопит: «Тебе свиное рыльце!» Я, если жив до сих пор, то потому только, что смываю всякую скверноту вином ежечасно.

А это разве легко мне? Другому бы и года не вытерпеть, а я десять лет тут служу палачом. Куда проще мне на сьезжей избе отодрать кого-либо кнутом или же кому-нибудь руки повыкрутить, чем с этими ведьмами возиться. Зато вот, смотри! – И Каролус показал Еласке ожерелье, которое, как знал Буда, подарил Григорий Василисе, и перстень, который также был ей подарен.

– Все имущество сжигаемой ведьмы, если таковое имеется, отдается палачу, – сказал Гарвей.

Еласка ушел. Хрустел ледок в лужах. Пахло из изб хорошо, потому что бабы рубили капусту, хрустящую, как первый снег. Выводили на порог избы карапузов и поливали их из решета от призора, от сглаза. И мальчишки кричали отлетающим гусям: «Колесом дорога!» И это означало, что они просят их, чтобы весной птицы сюда вернулись снова.

И снова сжигали старую солому из матрасов и набивали новую, которая от мечтательных снов детских или любовных ласк взрослых должна до весны утолкаться, смяться и сопреть.

И прошло еще несколько дней. И узнал Еласка Буда, что в тот самый день, когда воробей под кустом пиво варит, когда лешие ломают деревья и гонят зверя, ночью на тайном дворе проклятый Каролус сжег несчастную Василису. Говорят, и маков отвар пить она отказалась, и не стенала, и не плакала, потому что была опоена Григория любовью и своей любовью к нему.

И вороны носились над тайным двором и каркали, как полоумные, и смоляные факелы коптили. И во всех церквах города колокола сами собой в момент сожжения блямкнули один раз. И кто это слышал – содрогнулся от страха. К чему это?

А старый казак Еласка Буда плакал в своей одинокой избе и говорил такие слова:

– Почему же нельзя победить бесов во всех этих людях? Которые другим завидуют, которые себе добра набирают не по своим заслугам, а по их хитрости? До каких же пор будут благородство оплевывать, чистоту грязнить и казнить, а грязь будут возвышать до небес? Может, это нам главное испытание господне? Тогда хотел бы я посмотреть, как все криволюбцы будут лизать в аду раскаленные сковородки…

 

46. ПОБЕГ

А в тюремной избе печка пышет жаром. Кого-то уже осудили, да отправили в неведомые края, в каторжные работы или в службу нелегкую. А Григория уже и забыли, видать, – не вызывают, не спрашивают. И нет у него вестей ни от кого.

С воли люди приходят все не енисейские, с этапов, с Тобольска, да с Москвы самой. А что в Москве? Их сказка одна: о патриархе новом, о Никоне. Что же он сделал? Приказал столяру одному искусному ящик сделать, куда бы вошла «архила церковная, книжная». Тот ящик положили в другой ящик да заперли. Потом сделали третий ящик, еще более лепый, да в него два прежних положили и опять прочно заперли.

Зарыли тройной ящик в поле под Москвою, да свечу на холмике зажгли. Ехал государь Алексей Михайлович на охоту. Глядь, а в поле на холмике свеча горит. Что такое? Выкопали. Раскрыли один ящик, смотрят – в нем другой. Раскрыли другой, смотрят – в нем третий. А в третьем увидели «архилу церковную».

И повелел самодержец сию «архилу» патриарху Никону отнести: пусть объяснит, что сие значит?

И пришел патриарх Никон в царские покои. Отворяет дверь по пяту, крест кладет по писаному, поклон ведет по-ученому, на две, на три, на четыре сторонки поклоняется, а царю, Алексею Михайловичу, в особину. И объяснения дает:

«Позволь, государь, доложить твоему величеству. В архиле писано от ангелов небесных, что надо чинить православному народу троеперстный крест, а двуперстный во грех ставить». Так вот склонил он царя к новому молению и письму. А нас за нашу правду-матушку в Сибирь заарканили…

Все слушал Григорий. Да сам на ус мотал. И что знал – сам рассказывал.

И однажды к нему опять напросился Еласка Буда. Опять вино принес. И сказал вполголоса, что казнили его зазнобу Василису. А Каролус проклятый Еласку на тайный двор отказался взять. А то бы Еласка голову положил бы, да не дал бы сжечь. Он и к воеводе ходил – что толку?

Погоревали они, да долго Еласке в тюремной избе сидеть нельзя. Улучил момент, сказал, что в корзинке с едой есть туесок с плавун-травой. Уж так мелко натер, как только смог. И сказал, как поступать надо с этой травкой. И ушел.

А Григорий сидит возле печи, веселые слова говорит:

– Хорошо бы арестантам да тюремщиков стеречь! А то наше брюхо хуже злодея, старого добра не помнит, все время нового просит. Я уж и так похудел, скоро лопну! А жить бы нам на море-окияне на острове Буяне. Там стоит бык печеный, у него в заду – чеснок толченый, с одного боку – режь, а с другого – макай и ешь!

Послушать такие речи рад не только тот стражник, что внутри избы наблюдает, но и те, что во дворе и у ворот, тоже послушать захотели, зашли в избу. Да и на дворе ноне не то, чтобы не жарко, но даже отчасти и холодно.

Слушают стражники, что Григорий вещает, он же незаметно туесок с плавун-травой раскрыл да порошок кверху весь взметнул и тут же кресалом искру высек, уже когда в дверь выскакивал.

Грохнуло в избе синее пламя. Опалило всем бороды, усы и ресницы. Все стали враз чумазыми, как черти, только что из ада вылезшие, узнать друг друга не могут. Все кашляют, чихают и жмурятся.

Пока прокашливались, промаргивались, Григорий уже подкатил бочку водосточную к тыну да сиганул через него.

Запетлял переулками окраинными, возле болот, не попасться бы на глаза – кому не надо.

Вот и дом, который Григорию возвели украинские казаки на знатном пригорке. Вот и кусты да елочки вечнозеленые, среди которых замаскирован ход потайной.

Сдвинул Григорий доску с дерном, влез в подземный ход. Какое-то существо от него шмыгнуло, мышь, должно быть, или крыса. Вот и он, как крыса, в свой собственный дом должен красться. Вот обида! Да и сильно обижаться нечего. И чего Василиса на луну глядела? Говорят, что пятна на луне изображают, как Господь Бог кормит первых людей хлебом. Но если были – первые, значит, будут и последние? А мы – какие? В середке сидим? Как знать?

А ползти тяжело, воздуху маловато, не проветривался ход никогда.

Обождать надо было, посидеть возле хода открытого. Да ведь нельзя. Беглый. Кровля, под которой водятся голуби, не горит. А он голубей завести не успел, значит, и дом спалить не жалко. Только бы знать, что Каролус дома находится. Работа его ночная, а сейчас еще день, дома должен быть, но надо проверить.

Вот мышь заскочила за пазуху. Так и есть. Отбросил ее. Говорят, мышь – за пазуху – это к большой беде. Вот сейчас и посмотрим.

Вот и доска, которую надо отодвинуть, чтобы проникнуть в подвал. Мысли о пожаре. От воров – стены остаются, от пожара – ничего. Если от грозы загорается – это божий пожар. Его можно гасить только молоком от черной коровы, или пивом, или квасом.

И если встанут вокруг такого пожара с иконами в руках безгрешные люди, то дальше такой пожар не пойдет. А наш пожар ничем не загасить. Пожар в груди горит. И сгоришь ты, Каролус, даже золы не найдут. Василису сжег, и тебя сожгу!

Вот и лари в подвале. Открыл один ларь Плещеев, смотрит – пусто, другой, третий открыл – пусто. Все растащили, али, может, Каролус пропил. И шубы нет, и мехов нет, ничего нет.

А вот дверца, подняться к ней по лестнице, тихонько отворить, как дверцу в рай. Или в ад? Разве тут разберешься?

Смотрит в щелку Григорий, а Каролус – тут как тут. Вот он, пьяный, лицо красное, волосы взъерошены, по полу кухни на четвереньках идет, и слышно, как бормочет:

– Я здесь трубку обронил. Где же она? Где она? Сгорела, что ли, как эта ведьма Василиса…

Гарвей Каролус по-аглицки половину слов говорит, но Григорий многое понимает, не забыл еще.

– О, когда я жег Василису, я получил самое большое наслаждение в жизни. Это было даже много лучше того, что испытывал я, будучи юношей, целуя эту простушку Мэри в поле возле копны. О, это был мой лучший миг в жизни, мой самый большой страсть… – Гарвей подполз на четвереньках к подвальной дверце. – Где есть эта проклятая трубка? Я хочу курить, а ее куда-то дьявол утащил…

Лучше бы не упоминать Гарвею дьявола. Две косматые руки с тонкими, но сильными пальцами высунулись из приоткрытого подвала, из тьмы. Они сжали шею Каролуса, словно железным обручем, который все сжимался и сжимался. Гарвей дернулся несколько раз, посинел и замер.

Григорий прошел в светлицу, где спали бывало с Василисой. Посветил тусклым фонарем. Все заплевано, из порванной перины пух нападал на пол, мерзость и запустение.

Набрал в сундуке порохового зелья, снес все сухое в среднюю комнату, дрова от печки тоже сюда принес, свечи, какие были. Ударил кресалом, поджег. Заторопился обратно в подземный ход. Успел вылезть вовремя. Оглянулся – дом стоял как ни в чем не бывало. Ну, значит, погасла свеча, погас хворост. Не умеем жечь. Не обучены.

Вот и темнеет уже. Окраиной пробирался к избе Еласки, оглянулся и увидел, что вдали на холме вырвались языки пламени. Ага! Все-таки сгорит Каролус проклятый. Жаль, что он этого не почувствует. Ну да ладно, мы не жадные, нам и этого хватит.

Еласка Буда встал, разбуженный шумом. Вышел в вечерний сумрак, вглядывался – где горит. И показалось ему, что это горит дом, в котором Григорий жил. Каролус с пьяных глаз поджег? И вдруг Еласка услышал голос Григория:

– Я здесь, Еласка! Не хочу тебя подводить, да что делать? Сбежал я, Каролуса задушил, теперь мне надо из города выбираться. Сбежать-то сбежал, да куда деваться? Займи коня, достану себе, твоего верну.

Еласка потянул его за рукав:

– О чем ты говоришь? Разве брошу я товарища в беде? Такого среди настоящих казаков никогда не бывает. Конь у меня один. Сядем на него вдвоем, впервые нам что ли? Сейчас кафтан накину, пищали возьму. Сабля у тебя есть? Возьму и для тебя саблю.

А в тюрьме был переполох. Важный преступник сбежал. Обжег всех огнем дьявольским. Где он? Куда бросился? Доложили подьячему, воеводе самому. Ртищев аж перекосился:

– Вот – турок! Не зря хвалился, что сбежит. И сбежал!

Затопал воевода ногами:

– Весь город поднять, всю стражу, всех казаков, поймать во что бы то ни стало! Упустите – шкуру спущу. Перекрыть все дороги.

А тут новые гонцы бегут:

– Воевода – пожар! Бывший Плещеева дом горит. Там Каролус жил, а где он теперь – неизвестно.

– Это тоже Гришкина работа! – кричит воевода. – Тут и на бобах гадать не надо. Поймать, связать! Государево дело. Палача убил, беглый, дом поджег…

А Еласка с Григорием из дома вышли, лошадку вывели из стойла, седлают, спешат.

– Эх! – говорит Григорий. – Не в попы, так в звонари. Лишь бы до леса добраться.

И тотчас на тыне возникла фигура, и голос резкий прокричал:

– Буда! Дом твой в кольце! Выдавай государева преступника Гришку, не то сам преступником станешь. Он царева палача убил, он пожар содеял. За это ему костер полагается как поджигателю.

И там и сям над тыном головы поднялись. Принесли стражники лестницы с собой.

Буда подал повод Григорию, махнул рукой на закатную сторону и сказал:

– Скачи в ту сторону, там тын ниже, перескочит Рыжак, он у меня конь небольшой, но норовистый и резвый. А я по этим арбузам стрелять буду, небось сразу с тына скатятся.

– Бежать так вместе, не хочу, чтобы ты за меня отвечал.

– Скачи! – закричал Буда. – Некогда тут разговаривать. Меня не сожгут. А с тюрьмы я всегда убегу…

Перетянул Григорий коня плеткой, а Буда ударил из пищали по тому стражнику, который уже ногу на тын занес. И тут же сам получил пулю. Заскочил в сенцы старый казак, перезарядил пищаль, а уж двор полон казаков да стражников. Прицелился Буда во Влаську, который был братом подьячего, да и поразил его в самое сердце. И тогда же сразу две пули попали в старого казака.

– Ах, вот вы как? – вскричал он, открывая камору, где был бочонок с порохом. Открыл он крышку бочонка, закурил, слушая, как рубят дверь. Когда ворвались в дом, загорланили, ища его, сунул он горящую трубку в порох.

Ударило белое пламя, и полетел Буда, как ангел, не зная сам куда, а с ним улетело двое стражников, а еще троих – покалечило.

Григорий перескочил с конем через тын и уже помчался по проулку, нахлестывая коня плетью, и уже свобода была близка, но нагнали его быстрые пули, одна в грудь ударила, другая в шею. И коня пули поразили, и брякнулся он в промерзшую лужу, с последним жалобным ржанием.

Подскочили к Плещееву служивые, подхватили под руки, хотели вязать, но один сказал, глядя, как кровавое пятно расплывается на груди Григория:

– Братцы, а не вяжем ли мы покойника?

Принесли из соседней избы зеркало, приложили к губам Григория. Нет, не запотело бронзовое зеркало.

– Сильно кровит, что же делать с ним? Тащите старый армяк замотать голову.

Кликнули подьячего. Он хотел убедиться, что Гришка в самом деле мертв, не притворяется. Хотел сердце нащупать. Но только руки в крови измазал.

– Куда же его теперь? – спросили стражники.

Подьячий был во гневе, его брата убили из-за этого проходимца и вора Плещеева. И, отирая руки белым платом, который сразу покрылся бурыми пятнами, сказал:

– Везите его в Убогий дом, куда же больше?

И положили Плещеева на телегу, прикрыли армяком старым и драным и повезли по городским улицам.

Вот и перекоп, вода в нем застыла и сияет синеватым льдом. Луна сверху глядит равнодушно. Что ей наши стрельбы, беды, пожары? А, может, она-то во всем и виновата?

Не так ли говорят мудрые звездочеты, странники, много повидавшие? А разве не от луны море выходит из берегов?

Вдали монастырь, как зачарованный, плыл в свете луны, за Скородумом на конном дворе стучал сторож колотушкой. И на башнях сидели дозоры, и в караулке казаки пили потихоньку горькое вино. Ибо по ночам начальство не очень-то любит ходить и проверять их. Спать любит начальство.

Ну, был в городе пожар, потом ловили кого-то, стрельба была. Да в этом окраинном городе всегда кого-то ловят и всегда стреляют. Если надо – позовут. А пока надо к караулу готовиться, на башню скоро лезть.

Сторож Гервасий, как всегда в это время пьяный до безумия, сидел в своей сторожке и разговаривал сам с собой:

– А разве легко мне жить на кладбище? Сюда привозят тех, которые при жизни со всеми чертями спознались. Вон, опять один из угла рожки кажет. Осиротел, хозяин-то его во рву валяется, ему и скучно. За такую плату страхи великие тут терпеть? Да еще требуют мертвяков закапывать. А земля уже застыла. До весны они и так обождут. А вороны все равно летают, их черт не берет. И всегда голодные…

В это время загремела телега, факелы во тьме замелькали. Казаки в караулке из любопытства выглянули:

– Чего там?

– Григорий Плещеев-Подрез из тюрьмы убег, убивством и поджогами занялся, да и сам убит.

– Что же, это казацкая смерть. А пошто же в Убогий дом православного? Чать знатных кровей.

– Подьячий велел, а наше дело маленькое.

Сторож Гервасий, услышав вдалеке крики, а затем и увидев в окошечко огни, проворчал:

– Ни днем ни ночью покоя нет. То черти докучают, то люди.

Надел сторож драную шубейку, взял посох свой и вышел навстречу ночным гостям.

– Куда его? – спросили из темноты. – Мертвого – куда?

Гервасий пошел впереди телеги, указывая дорогу. Возле края рва остановился.

– Сваливайте здесь!

Когда ночные посетители удалились, Гервасий снял с Григория зипун, которым он был укрыт. Затем пошарил на груди, снял крест из дорогого серебра с тремя камнями драгоценными. Стянул сапоги:

– Тебе теперь без надобности.

Хотел стянуть кафтан, но передумал – возни много, тяжелый мужик.

Подтолкнул тело ногой, и оно съехало в ров.

Гервасий ушел в сторожку, согрелся стаканом хлебного и стал рассматривать крест.

– Ну и знатная вещь! В темноте и не понял, думал – медь. Крест такой, что лучше не бывает. Его в пивнушке заложить, так месяца два бесплатно поить будут. Эх, а я-то! Даже не обшарил его как следует. Кто мог подумать? Сюда же только нищих бросают. Но не лезть же мне в ров? Али пойти, посмотреть, может, не так далеко скатился?

Хлебнув еще вина, сторож Гервасий, кряхтя и сопя, стал опять одеваться.

В этот самый момент Григорий, как во сне, видел, что он вышел из своего тела, оно лежало среди мертвяков, которых наполовину склевали птицы. И что-то светлое встало на пути Григория и спросило:

– Куда ты? Не забыл ли ты покаяться? Разве у тебя совсем не было грехов?

И Григорий увидел, как медленно, неощутимо для него самого, он возвращается в свое тело, И вдруг он ощутил свои раны, боль дикую почувствовал и застонал.

Сторож Гервасий, уже протянувший было руку к мертвому телу, в ужасе отшатнулся. Он сам не помнил, как выбрался из оврага наверх и как добежал до караулки, которая была вовсе не близко от кладбища.

Стуча зубами, сказал он казакам:

– Там… мертвяк ожил… никогда прежде у меня не было…

И увидел Григорий перед лицом слюдяной фонарь и бородатые лица. И прошептал:

– Причаститься хочу…

Казак Микита долго будил попа, который был не очень трезвым, ибо считалось, что в краю этом суровом после службы самое лучшее лекарство от всех болезней – хлебное вино. И аппетит повышает, и сон добрый дает.

Пришлось идти будить дьячка и пономаря, который тоже вставать не хотел, да что же делать? Служба!

И пришли они в полуразвалившуюся часовенку, и священник исповедал грешника. И дьячок кадил, и пономарь читал: «Днесь, Сыне и Боже, причастника мя прими не бо врагом твоим тайну повем, не лобзанием те дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю тя! Помяни мя, Господи, в царствии Твоем…»

А на дворе ветер крутил мокрые хлопья снега, луна спряталась за тучи, видно, надоело ей смотреть на грешную землю.

В воеводской канцелярии на другой день воевода Ртищев спрашивал подьячего Палеева:

– Куда же застреленного беглеца Гришку девали?

– В Убогий дом свезли, родичей у него здесь нет.

– Здесь-то нет, на Москве есть и вокруг нее. Плещеевы, брат, люди непростые. Черт его знает, как еще обернется. Надо было все же в отдельной могиле закопать.

– А его уже во рву Гервасий засыпал.

– Станешь в бумаги писать, запиши, что Гришку мужик от ревности зарезал. А то вернусь в Москву, начнут родственники лезть: пошто застрелить дозволил?.. Так что пиши по-другому.

– А Буда, значит, сам взорвался и других подорвал? Это по-казацки. И какой дьявол его с этим Гришкой повязал?

Подьячий Палеев почесал за ухом, задумался. Вот придется теперь в бумагах врать. А это грех. И правду писать нельзя – воевода не велел.

И зима надвигалась, и грусть брала. А за окном что-то так щемяще и жалобно пропело. А это в караулке казак пробовал свою медную сигнальную трубу, изогнутую, как немецкий праздничный крендель. Он дудел едва слышно, только для тренировки, и звук этот тревожил горожан своей печальной нездешностью. И многие задумались, загрустили.

Эх, Сибирь, Сибирь! Кто тебя выдумал? Не ради славы мы шли сюда, в края неведомые, далекие. Кого сослали, кто сам сбежал, кто государеву службу правил. Отдаем государю меха, рыбий зуб, руды медные, серебряные и золотые, сами сиры живем, аки святые. И сколько нас в лесах и горах сибирских успокоилось? Сколько померзло, от цинги полегло, от вражеских копий и сабель погибло? Какие адские муки вынесли на земле и куда нас поместит Господь после смерти?

Мы, русские, буйны в труде и битве, буйны во гневе, в забавах, в любви и радости. Куда пришли, там и легли. Помянут ли нас наши правнуки?

Так пела труба молодого енисейского казака в начале зимы 1660 года.