После потери своего великолепного дворца, граф Разумовский отправился к Асинкриту Горину.

Он был когда-то дружен с отцом Асинкрита, видным золотопромышленником, и скупщиком золота у диких старательских артелей. Отец Асинкрита был также густоволос, как и сын, и тоже звался Асинкритом. Он благоволил к графу Разумовскому, однажды подарил ему самородок, но просил это держать в тайне. Асинкрит старший вообще был человеком скрытным. Никто не знал, сколько у него есть состояния. И погиб так: в тайге на охоте, другой охотник принял его соболью шапку за живого соболя, да всадил заряд в затылок. А вскоре и матушка Асинкрита умерла, как говорили, от огорчения.

Разумовский пришел к Асинкриту младшему и заявил:

— Сир и наг стою под небом сим! Пощади меня и дворню мою, в которой есть много женщин и деток малых. Приюти. Отец твой поступил бы так, будь он жив. Больше идти некуда. А я твой дом починю.

Рыжий Асинкрит долго отнекивался, потом взял с графа Разумовского слово, что тот не будет починять его дом, и будет хранить тайну дома. И вскоре граф со своей челядью поселился в ветхом доме Асинкрита.

Горин ходил всю зиму в драном полушубке и в залатанных валенках, которые были почему-то оба для левой ноги, и смотрели носами в левую сторону. И летом Горин был одет совсем не по-дворянски, походил на нищего. И иногда выпрашивал в кабаке в долг пару чая, ему подавали эту пару: маленький чайник с заваркой, и большой с крутым кипятком. Он сидел и швыркал чай без хлеба и сахара, и тем вызывал жалость в завсегдатаях. Теперь Горин сообщил Разумовскому о тайне, которую он хранил от всех. Отец взял с него клятву сохранить для потомков, оставленное в условном месте золото. Горин должен был жить бедно, и дети Горина, тоже должны жить бедно всю свою жизнь. И только внуки смогут вынуть золото, оттуда, где оно лежит. Они поставят роскошные дворцы, и заживут богаче, чем живет теперь Асташев. Золото за это время выделит из себя всё впитанное им зло, и пойдет на пользу.

Горин привык к своей ленивой бедняцкой жизни, и уже не хотел менять её ни на какую другую. Годы шли, а он всё не женился. И был он недавно на кладбище, и сквозь землю разговаривал с покойной матушкой, она ему сказала, чтобы он непременно женился. А ему не хочется.

Он провел Разумовского в полуподвал под своим домом. И там граф с изумлением увидел роскошные хоромы, обставленные дорогой немецкой мебелью, увешанные персидскими коврами, на которых висели ятаганы и ружья. Было в хоромах много фарфора, серебра. Богатые диваны манили присесть. Было несколько окон, пропускавших свет в полуподвал, но стекла были рифлеными, и со двора в них никто ничего не смог бы увидеть. К тому же окна эти были забраны толстенными решетками.

Вся мебель в хоромах и полы были покрыты толстыми слоями пыли. И когда Асинкрит и граф Разумовский прогулялись по подземным хороминам, всюду на полу остались четкие следы тяжелых сапог графа, и аляповатые следы подошв растоптанных ботинок Горина.

Когда граф Разумовский и Асинкрит, вышли из подвала, рыжий волосатик Асинкрит, запер его огромным замком, и пояснил:

— Это всё тайно выстроил и обставил папа. Сам он в этом подвале не жил, но говорил, что я, после его смерти, могу жить в этих апартаментах. Надо только делать вид, что живу в старой бедной квартире наверху.

Но я не желаю жить в этом секретном жилище. Я не привык к роскоши, меня здесь что-то давит. Мне хватает моей

маленькой каморки в мезонине. Моя лежанка, да колченогий стол, да самовар, вот всё мое имущество. И этого много. Я уж чувствую, что вещи закабаляют. Тот же самовар приходится время от времени чистить. Меня это тяготит страшно. У меня всего две чашки и то мне их лень мыть. Так что проживу в каморке.

Вы же занимайте весь остальной дом, кроме, разумеется, подвала. О том, что в нем находится, не должна знать ни одна живая душа. И пусть ваши чады не вздумают по малолетству своему лезть в подвал, да пусть стекла не побьют.

— Они у меня ученые! По струнке ходят, я их воспитую в страхе Божием! А ваш, батюшка, был величайшего ума человек, мы будем вместе с вами свято исполнять его завещание. Еще скажу, что вам женитьба не помешала бы. Это даже ваш долг, согласно завещанию вашего батюшки. Кому-то же надо передать наследство? Хотя, это дело вашей совести. Каждая божия тварь сама избирает себе образ жития. Недаром же сказано, что блаженны нищие духом…

Меня лишил всего достояния богатый дракон, но вот бедный самаритянин дает мне кров, и господь да услышит его молитвы…

Так под одной крышей оказались два незаурядных томича.

Горин целыми днями валялся в своей каморке и бренчал на самодельных гуслях. Еще играл сам с собой в самодельные карты. Нередко ходил он на базар в часы закрытия, собирать под столами, закатившиеся туда морковки и картофелины. Собирал окурки возле табачных лавок, а возвращаясь домой сворачивал и закуривал чудовищной величины самокрутку. Он говорил, что самокрутка из разных сортов табака куда прекраснее самой дорогой гаванской сигары.

Граф разместил в усадьбе свою многочисленную и странную дворню, занялся огородом, и украшением горинского дома, Первым делом он вывесил на фасаде, вырезанные им из дерева свои фамильные гербы, на которых были изображены и корабли, и пушки, и орлы, и солнце. Затем поместил на фронтоне вылепленную им из глины статую, изображавшую не то мужика, не то бабу.

— Это химера! — Пояснил он Горину. — Это только начало, их будет много, и все будут разные.

Разумовский был переполнен проектами и художественными замыслами. Дня ему не хватало. Обыденные дела его мало интересовали, но иногда граф позволял себе тайно подманивать соседских кур горсткой пшена в какие-нибудь заросли. Там он ловко прижимал их своим старым сюртуком, так, что они разом лишались голоса и жизни. Тогда он баловал себя, Горина, и какую-либо из своих прислужниц куриным супом. При этом ругал на чем свет стоит вампира и упыря, притворившегося губернатором и статским советником.

— Да, что-то неладное в городе стало твориться! — подтвердил Горин, — грабежи и разбои среди бела дня стали привычны. Люди на улицы выходят только с дубинами, топорами или пистолями. Слава богу, я беден, ко мне никто не пристает.

И однажды случилась беда, которой так боялись все томичи в своем старинном деревянном городе. В жаркую погоду, в сушь, вспыхнул в Татарской слободе, в Заисточье, пожар. Как всегда, во время пожара задул сильный ветер с реки, казалось, его, рождает само пламя. В Заисточье пожарная часть была слабая, держали всего три пожарных колесницы, уповая на близость большой реки, Томи.

На сей раз, пожар был нешуточным. Пламя грозило перекинуться из заисточной низины в верхнюю часть города. Поэтому колесницы из трех пожарных частей помчались по Почтамтской к спуску в Заисточье.

Пожарники сидели на длинных телегах-линейках с двух сторон. Медные каски их с гребнями, были начищены мелом до блеска. Они напоминали каски древнеримских воинов. У пожарных начальников каски были серебряные, с черными гребнями. Сверкали в руках их пожарные топоры с длинными топорищами. В длинных бочках бултыхалась вода. Вперед, вперед! На подмогу сотоварищам!

Но до Заисточья пожарные обозы не доехали. Господин губернатор, незадолго до пожара купил дом на Юрточной горе неподалеку от спуска в Заисточье. Дом этот был изумительной красоты, но не каменный, а деревянный. В этом доме поселились, приехавшие из Петербурга, жена и дети Германа Густавовича. Дворец же, снятый для него Шершпинским, губернатор использовал для приемов, деловых встреч и развлечений.

Господин губернатор остановил пожарные обозы возле своего дома, и приказал не трогаться места. И на всякий случай полить крыши и стены соседних домов. Некоторые пожарные роптали, но кто мог ослушаться?

Немедленно в устье Ушайки приволокли конной тягой особенную паровую машину, которую томичи прозвали Марьей Ивановной. Она была заранее набита сухими дровами. Установив машину в устье Ушайки, пожарные тотчас растопили печь. Паровой котел привел в движение поршни, Марья Ивановна принялась ухать и сопеть. Вода из Ушайки побежала по длинным рукавам. Пух-пух! — старалась Марья Ивановна. Орали мальчишки.

Заисточье выгорела дотла. До самой ночи метались там люди. Стояли цепочками от реки Томи до места пожара. Передавали из рук в руки ведра с водой. Из загоравшихся домов люди вытаскивали сундуки с добром, перины, узлы, оттаскивали на поляны, где безопасно, снова бросались тушить дома. А в это время рысьей походкой к сундукам, перинам, узлам приближались какие-то люди, хватали чужое добро, тащили в лодки. В одной из лодок сидели двое: карлик и огромная баба. Карлик, вытащив из кармана сигару, кричал:

— Мужики! Спички дома забыл, принесите уголочек, прикурить!

Через два дня в городской думе состоялось бурное заседание. Больше

других гласных горячился Федор Акулов. Он требовал составить письмо в Омск генерал-губернатору Панову, а еще жаловаться самому государю-императору.

Городской голова, Дмитрий Иванович Тецков, кряжистый человек, стриженный в скобку, с золотой цепью на шее, отвечал на все крики:

— Его превосходительство губернатор назначен самим императором, не нам обсуждать его приказы. Он справедливо заботился о том, чтобы огонь не перекинулся в верхнюю часть города.

С улицы мужики закричали в окна:

— Тебя, Тецков, за твою неправду надо метать из окна!

Побагровев, как закат в окне, Дмитрий Иванович громовым голосом

крикнул в окошко:

— Умолкни, голота! В клоповнике сгною!

Налил из графина забористого кваса, выпил. Да как они смеют на него, Тецкова, кричать? Потомок Ермака, славный чаеторговец, пароходчик. Жертвователь на церкви и богадельни, сколько для города сделал? А эти молодые купчики, на какого замахиваются? На самого господина губернатора? Да как смеют? Такие слова даже вслух-то говорить нельзя, только шепотом под одеялом, жене.

Федор Ильич понял, что зря кричит, голос надрывает, умолк. Вспомнил, что в город приехал недавно хотя бы и ссыльный, но очень известный юрист. Профессор. Фамилия его Берви-Флеровский. Он поселился в Сенной части. Досужие горожане уже проведали, что человек сей потомок некоего шотландца Бервика, что умен необычайно.

Один Федор Ильич ехать к юристу не решился. Есть ведь еще обиженные.

Заехал к графу Разумовскому. Тот сразу же распалился:

— Давно пора разоблачить эту банду, как полицмейстера, так и губернатора. Честных граждан убивают, жгут, а бандиты благоденствуют! Такого даже в Гоморре и Содоме не было видано и слыхано. Котел уже бурлит, пар выхода ищет!

— Так-то, так! — закивал Федор Ильич, но надо собрать свидетельства всех ущемленных, чтобы было с чем к сему профессору идти. Известно, граф, что вы человек знающий обхождение, умеющий говорить…

— А что? Я этим займусь! Небось, потом этим аспидам не поздоровится.

— Хорошо, я со своей стороны тоже сделаю всё возможное. Потом встретимся.