Через несколько дней после нашего разговора Андерс самовольным решением, вопреки приказу Сикорского, приостановил мой отъезд в Вашингтон.
В это же время профессор Кот, известный своими интригами, издал без согласования со мной от моего имени и «группы молодых» обращение в форме листовки с подделанной моей подписью, которое призывало поддержать правительство мною и «группой молодых». Листовка была поддельной, я никогда ее не составлял и не подписывал, хорошо понимая, что спасти престиж правительства, подвергавшегося со всех сторон нападкам и неимевшего никакого авторитета в армии таким способом невозможно. Андерс в это время командировал меня в Палестину на курсы командиров полков, чтобы таким образом избавиться от меня в Ираке. Он выехал в краткосрочный отпуск в Ливан, ожидая возвращения из Лондона делегации, чтобы детально разобраться в обстановке и принять окончательное решение.
Спустя две-три недели, когда делегация в составе Окулицкого и Бомбинского вернулась, Андерс прислал за мной в Палестину автомобиль, чтобы я приехал к нему в Ливан. Я поехал.
К тому времени отношения между мною и генералом были очень напряженными. Почти в молчании пообедали. Генерал не знал, с чего и как начать разговор. Я же избегал тематики, интересовавшей генерала. После обеда Андерс предложил проехаться в какой-то замок, замечательно расположенный в горах на берегу моря. Я деликатно уклонился от этого предложения и остался в гостинице.
Он поехал в другой компании. После его возвращения мы сели ужинать. Ужин прошел тоже не в лучшем настроении, затем перешли на террасу пить кофе. Здесь Андерс заговорил со мною о полке, моих планах, спросил, настаиваю ли я на поездке в Вашингтон. Как бы между прочим, он упомянул о своих проектах, желая выведать, не изменил ли я своих убеждений с связи с его предложениями. Я старался избегать прямых ответов. Они были, пожалуй, банальными, тем не менее Андерс почувствовал неприятие мною его предложений. Он был очень этим расстроен. Еще раз он пытался убедить меня в том, что задуманное им будет для нас замечательно. При этом я узнал, что Соснковский не все предложения Андерса по части перестановок утвердил, а внес поправки такого рода: командиром 3-й дивизии назначил генерала Духа, начальником же штаба армии назначил полковника Висьневского. Затем мне стало известно, что план, принятый в Лондоне и одобренный Андерсом, предусматривает отъезд Окулицкого в Польшу с целью организации кампании против Миколайчика, внесения раскола в целях подчинения своему влиянию всех подпольных организаций. Это известие меня очень расстроило и огорчило.
С тяжелым сердцем примерно в полночь я выехал от Андерса, еще раз решительно отказавшись от участия в каких-либо его планах. Я спешил в Палестину, чтобы успеть еще на дневные лекции.
Несколько недель спустя, услышав от поручика Скацегины, приехавшего в Палестину из Ирака, и еще от некоторых офицеров, что Андерс не отказывается от своего намерения целиком подчиниться английским властям и не признавать вышестоящую польскую власть в Лондоне, я в середине августа 1943 года через того же поручика Скацегину направил Андерсу письмо. Одну копию письма спрятал Скацегина, вторая осталась у меня. Оригинал письма Скацегина вручил Андерсу.
Я послал это письмо генералу в тот момент, когда наши разногласия достигли высшей точки. Я предупредил, что в случае какого-либо мятежного акта против верховного главнокомандующего и правительства, я использую силу своего полка. В этом письме я обвинил Андерса в том, что он:
1. Злоупотребил доверием, которое оказывал ему Сикорский, назначая его командующим польской армии в СССР, а позже на Ближнем Востоке.
2. Злоупотребил доверием, которое возлагали на него солдаты и общество.
3. Постоянно использовал свое служебное положение в личных целях, при этом сознавая, что этим он приносит огромный вред польскому государству. Такое использование служебного положения явно во вред государству я считал самым настоящим предательством.
4. Я предъявил Андерсу обвинение также в совершении ряда уголовных и политических преступлений.
Я просил, чтобы он изменил направление и методы своих действий и свое поведение, иначе моим долгом будет передать дело прокурору. При этом я добавил, что сомневаюсь в том, что найдется защитник, который, зная эти факты, отважился бы его защищать, особенно перед лицом общественного мнения.
С этого дня началась активная «работа» по ликвидации меня как можно скорее. Во время последнего разговора Андерс понял, что я без колебаний использую все средства для предотвращения реализации его планов. Это подтверждало мое письмо. Он знал, что я хорошо понимаю как его намерения, так и истинное поведение, а это уже само по себе срывало планы ниспровержения Соснковского и правительства премьера Миколайчика. Мои действия могли очень осложнить замысел Андерса по захвату власти.
Поразмыслив, Андерс пришел к выводу, что следует прежде всего избавиться от меня. В первую очередь не допустить моей встречи с Соснковским, которому я захочу все детально доложить. Пока я находился на курсах, проводились лихорадочные совещания, обсуждавшие, каким образом меня обезвредить, и в первую очередь предотвратить возможность моих встреч или контактов с людьми из военных и политических сфер, с которыми я поддерживал отношения. Спешили расправиться со мной до приезда верховного главнокомандующего потому, что это было проблемой, нависшей над ними как дамоклов меч. Начиная решительную борьбу со мной, Андерс любой ценой хотел прежде всего изъять ряд компрометирующих его документов, которые, как он полагал, находятся у меня. Пока я был на курсах, он приказал провести в мое отсутствие генералу Мариану Пшевлоцкому занятия полка, командиром которого я был, с выходом с места расположения. В «учебных» целях было приказано покинуть расположение полка всем освобожденным от занятий по болезни и по другим причинам, а также тем, кто по роду своих обязанностей на занятия не поехал. Вопреки уставу, были сняты караулы и дежурные и отосланы за пределы расположения полка. Так были устранены ненужные свидетели. Территорию полка снаружи окружили постами жандармерии. Мне говорили, что начальник жандармерии сначала отказался выполнять такой приказ как полностью беззаконный и противоречащий уставу. Он подчинился только категорическому требованию Андерса. Затем к моей палатке с обозначением командира полка подъехал автомобиль второго отдела. Перед палаткой всегда стоял пост — теперь же в «учебных» целях он был снят. Из машины вышли два офицера второго отдела, доверенные люди Андерса, вошли в мою палатку и, разбив железный ящик, все его содержимое высыпали в одеяло и отвезли на квартиру Андерса, доложив о выполнении приказа. После их ухода Андерс сам просмотрел содержимое ящика, откладывая различные компрометирующие его бумаги и отбирая из остальных те, которые, по его мнению, могли ему потребоваться в будущем. Лишь на второй день Андерс вызвал из второго отдела капитана Квятковского и своего адъютанта поручика Любомирского. Он вручил им одеяло с бумагами и приказал произвести их опись.
Произвели точную опись того, что им передал Андерс, и переслали военным инстанциям по принадлежности, за исключением того, что Андерс спрятал для себя, как опасное.
Один из офицеров полка специально приехал ко мне, чтобы рассказать обо всем. Спустя несколько дней приехала секретарь Андерса Ирэна Грабская, невестка председателя Рады Народовой, находящегося в Лондоне. Она попросила Андерса немедленно освободить ее от работы и, приехав в Палестину, рассказала мне обо всем, что творилось последнее время в ближайшем окружении Андерса, о принимаемых им мерах и планах.
Из разных источников я был подробно информирован о происходящем в штабе командующего армией.
По окончании курсов я направился в штаб Карпатской дивизии, в составе которой был мой полк. От полковника Ястржембского я узнал там, что несколько минут назад была получена телеграмма, отстраняющая меня от командования полком. Я спросил, что он думает об этом. Полковник сказал, что полагает дело серьезным, потому что офицеров с должности командиров полков таким способом не снимают. В то же время он предупредил меня, чтобы я был осторожен и внимательно смотрел вокруг.
Я взял отпуск на несколько дней и направился в Тель-Авив, прекрасно понимая, что в отношении меня разыгрывается первый акт мести. Я хотел спасти положение, решил реагировать на происходящее самым решительным образом, чтобы пресечь не предвидимые по своим последствиям выходки Андерса. Начальнику жандармерии майору Фишеру я вручил для передачи верховному главнокомандующему Соснковскому рапорт с просьбой направить его в суд чести для генералов по делу Андерса. Копию переслал генералу Вятру:
ротмистр Ежи Климковский Гааза, 16.IX.1943 годаЕжи Климовский, ротмистр.»
о передаче дела в суд чести для генералов
Господину генералу
верховному главнокомандующему
Лондон
Направляю Вам, господин генерал, как верховному главнокомандующему, дело против господина генерала Андерса, с просьбой о передаче его суду чести для генералов. Господин генерал Андерс совершил ряд преступлений уголовного характера, а также политических преступлений, равнозначных государственной измене.
1. Систематически присваивал казенные деньги и покупал на них золотые портсигары, золотые шкатулки и золотые монеты.
2. Переводил казенные деньги на свое имя в заграничные банки, использовал их в своих личных целях.
3. В то время, когда в Ташкенте люди умирали с голоду, Андерс скупал у них золотые кольца, доллары и тому подобное.
4. Присвоил три тысячи (3.000) долларов, полученных в польском посольстве в Москве.
5. Израсходовал на своих приятельниц около двух тысяч фунтов стерлингов из государственного фонда.
6. Систематически занимался спекуляцией бриллиантами.
Преступления государственно-политического характера совершены им в таком масштабе, что я могу о них доложить лишь господину президенту Речи Посполитой, Вам, господин генерал, как верховному главнокомандующему, и правительству.
Прошу Вас, господин генерал, вызвать меня для доклада, чтобы вышеуказанные вопросы представить Вам лично. Я знаю, что местные власти всеми силами будут пытаться воспрепятствовать моей встрече с Вами. Прошу не поддаваться влиянию окружения и сплетням, прошу меня вызвать и выслушать.
Мое выступление вызвало замешательство и растерянность. Оно вместе с тем вызвало реакцию.
В результате совещаний между Андерсом, Богушем, начальником юридической службы полковником Рохма и другими заслуживающими доверия людьми по предложению Рохмы решили «состряпать» против меня дело и устроить суд, а пока произвести немедленно временный арест, что Андерс считал весьма важным для хода дела.
Из затруднительного положения вывел Рохма, заявив, что даже на основе тех ничего не значащих бумаг, которые были забраны у меня, он в состоянии выдвинуть против меня обвинение, используя специальную статью о «Собирании документов государственной важности». Немедленно было отдано распоряжение собрать уже разосланные документы, «скомплектовать их» и составить их соответствующий перечень.
Опись их произвел личный секретарь Андерса Анджей Строньский. Позже этому перечню придали заголовок «Выписка из протокола обыска», которого в действительности никогда не было, так как то, что было совершено, нельзя назвать иначе, как кражей со взломом. Таким образом, насилие и кража приобретали форму закона.
Точность выписки из несуществующего протокола заверил своей подписью капрал Строньский.
После завершения этого дела, объединившего целых пять генералов и значительное количество офицеров разных званий, и придания ему атрибутов законности было решено заняться непосредственно моей особой. По предложению Рохмы, ибо другого способа замести следы совершенных Андерсом преступлений не было, решили начать с обыска.
Майор жандармерии Фишер, с которым я продолжал находиться в хороших отношениях явился ко мне официально. У него был написанный рукой Богуша и подписанный Андерсом приказ о производстве тщательного личного обыска. Как оказалось, речь шла об изъятии у меня всяческих записок, заметок, бумаг, которые, возможно, находились при мне и которые могли компрометировать Андерса. Рассчитывали на то, что, возможно, найдут такие документы, которые могут быть обвинительным материалом и против меня! Увы, на этот раз, кроме личных писем, ничего не нашли. При этом ряд вещей, мелочей сугубо личных, которые я приобретал во время поездок, а также коллекцию фотографий из СССР и Ирака, являвшихся моей собственностью, и даже мои труды, рукописи, доклады и записи, Андерс попросту присвоил.
Я был арестован по состряпанному обвинению в «собирании документов государственной важности». По приказу Андерса была подобрана соответствующая статья закона.
По служебному положению я подлежал 13-му полевому суду. Однако мое дело направили в 12-й полевой суд, вышестоящим начальником которого являлся Богуш. В качестве заседателей подобрали офицера для поручений у Богуша майора Левицкого и офицера из штаба Богуша капитана Хомюка. Таким образом, все было подготовлено в узком кругу обоих генералов. Роли распределены весьма предусмотрительно, так что никаких неожиданностей не могло быть. Приговор был вынесен еще в тот момент, когда «обвинение» направлялось в суд ради соблюдения лишь чистой формальности, необходимой для введения в заблуждение окружающих и общественного мнения.
До моего сведения довели «обвинительное заключение». Капитан Марнхайм, правая рука начальника юридической службы армии полковника Рохмы, прочитал мне сфабрикованное заключение и «постановление суда» о содержании меня под стражей до судебного разбирательства, сообщив при этом, что я имею право обжаловать это постановление перед вышестоящей инстанцией, коей являлся тот же Богуш.
После этого в сопровождении офицера жандармерии поручика Червинского я был направлен в военную тюрьму в Иерусалиме. Происходило это 18 сентября 1943 года.
Прибыв в тюрьму, я узнал, что камера для меня была приготовлена уже более двух недель назад. Об этом рассказал мне начальник тюрьмы поручик Трешка.
Я решил сохранять спокойствие и по мере возможности защищаться, используя все доступные при тех обстоятельствах средства.
Начал с требования предоставить мне адвоката. В этом мне было отказано. В то же время, чтобы создать видимость законности, мне выделили из своей компании защитника по назначению, поручика Ежи Ясинского. Он не считал уместным даже придти ко мне, несмотря на неоднократные обращения.
Вся защита свелась к получасовому свиданию с Ясинским перед самым судом.
Характерным было также снятие с должности начальника тюрьмы поручика Трешки, о котором знали, что он является моим знакомым.
Я решил действовать.
В ближайшее же воскресенье попросил ксендза, приходившего к нам проводить богослужение, чтобы он меня исповедовал. После принятия причастия я попросил его придти ко мне в камеру. Там под присягой я посвятил ксендза Хрыстовского, которого в общем хорошо знал, так как он являлся капелланом епископа Гавлины, в подоплеку расправы Андерса надо мной. Я также передал ему для вручения Соснковскому ряд писем и документов.
За передачу их верховному главнокомандующему ксендз был лишен должности военного священника и приговорен к шестимесячному тюремному заключению. Часть наказания он отбывал в той же тюрьме, в соседней камере.
А тем временем от тех же высоких чинов я получил следующий ответ:
«Верховный главнокомандующий 23 ноября 1943 года.(К. Соснковский, генерал брони)»
Ротмистру Ежи Климковскому
Ваше письмо от 16 ноября 1943 года, содержащее ряд клеветнических инсинуаций против Вашего командующего, получил.
Не считаю нужным передавать вопрос суду чести для генералов, а Ваше письмо, господин ротмистр, направляю полевому суду, в котором ведется разбирательство Вашего дела, поскольку оно составляет новое преступление.
Верховный главнокомандующий
Соснковский
Видимо, это была плата Соснковского за несколько месяцев пребывания на посту верховного главнокомандующего. Не желая восстанавливать против себя грозного соперника Андерса, он, как Пилат, умыл руки, передав дело суду.
В таких условиях военный суд был совершенно избавлен от необходимости руководствоваться законом. Он был так же избавлен от опасений, что правда может обнаружиться и что приговор может не быть утвержден вышестоящими инстанциями.
Вопрос о следствии даже не возникал. Суд получил весь материал от начальника юридической службы Рохмы, а тот от командующего армией — и этого достаточно. Какое же тут нужно следствие? Кому и зачем? Командующий армией приказал, назначил судей, а начальник юридической службы определил приговор. И на этом все.
Сначала председателем суда назначили майора Гисяка, который не пользовался особым благоволением, но которому обещали значительное вознаграждение за «хорошее» ведение дела. Гисяк, совершенно не искушенный в «приемах» военной верхушки, приступил к разбирательству честно. Однако, ознакомившись с материалами дела и будучи человеком порядочным, не захотел выполнить навязанную ему волю. Тогда начальство, видя, что он не будет послушным орудием в их руках, вынуждено было его быстро отозвать.
Я со своей стороны выступил против состава суда, особенно против заседателей — майора Левицкого и капитана Хомюка. Мотивировал тем, что они, как непосредственно подчиненные заместителю командующего армией Богушу, а в данном случае также являющемуся высшей судебной инстанцией, которая должна утверждать приговор, как офицеры его штаба и постоянные участники предварительных совещаний и махинаций по этому делу, — не могут быть беспристрастными. Назначенные заседателями, они являются послушными исполнителями воли своего вышестоящего начальника, который не только выполнял приказы командующего Андерса, но и сам являлся инициатором создания этого дела.
Свой отвод я сообщил лично заседателям, соглашаясь в то же время с кандидатурой председательствующего Гисяка. Несмотря на такие обоснованные мотивы, просьбу мою отклонили. Состав суда не изменили. Наоборот, заменили лишь председателя Гисяка, к которому я не имел никаких претензий. Из обвинения, выдвинутого мною против заседателей (что не верю в их беспристрастность, что знаю их в этом смысле очень хорошо), они не сделали никаких выводов. Это противоречило чести офицера, тем не менее они согласились остаться в составе суда.
Суд назначили на 27 ноября 1943 года.
В этот день в девять часов утра меня отвели в другую, значительно большую по размерам камеру, находившуюся в нескольких шагах от моей. В камере уже находился весь состав суда, здесь должно было состояться «разбирательство».
Собственно, я совсем не удивился, когда, войдя в «зал суда», вместо Гисяка в кресле председателя увидел полковника Борковского, специалиста высшего класса по различным состряпанным процессам, проводимым по приказу. Все остальное осталось без изменения, несмотря на мои протесты.
Никакого наблюдателя со стороны верховного главнокомандующего не было, а ведь процесс был необычный. Это был процесс между офицером для поручений командующего армией, офицером на должности командира полка, между человеком, который был посвящен в вопросы государственной важности, перед которым по существу не было никаких секретов, и командующим армией Андерсом, фактически обвинявшимся в государственной измене.
После «торжественной присяги» суда и прочтения известного мне обвинения в «преступном собирании документов государственной важности» суд начал разбирательство. Трудно себе представить лучший подбор состава суда, если речь идет о защите организаторов процесса от каких-либо неожиданностей.
И все же...
Когда в один из моментов судебного рассмотрения я потребовал предъявить все содержимое моего взломанного ящика, перевезенного затем на квартиру Андерса, в зале воцарилось глухое молчание. Наконец полковник Борковский неуверенным голосом ответил мне, что это не имеет отношения к делу.
В ходе разбирательства суд так и не узнал, по чьему приказу произведен был так называемый «обыск», кто его проводил и в чьем присутствии. Он не мог также обнаружить в деле протокола «произведенного обыска».
Протокола «обыска» суд не нашел. Впрочем, он в нем и не нуждался.
За основу дела приняли пресловутую выписку из протокола — оригинала которого не существовало, — состряпанную по приказу и заверенную подписью самого... капрала Строньского.
На помощь обескураженному председательствующему, располагавшему только фальшивками, к тому же неумело сделанными, поспешил прокурор. Он заявил, что, действительно, в деле имеется ряд нарушений формальностей, однако они неизбежны, иначе нельзя было бы вообще вести рассмотрение дела.
Короче говоря, приказ должен быть выполнен, и никто из стражей закона — даже перед лицом присяги — не может против него выступать.
Известно, от кого исходил приказ и каковы причины, его породившие.
В конце заседания я вновь потребовал, чтобы в суд представили содержимое забранного у меня ящика. Борковский ответил, что этот вопрос будет рассматриваться потом.
Должен признаться, что я был поражен этим ответом. Никогда не приходилось слышать, что дело можно вести по частям, в рассрочку. Я выразил это мнение вслух. Борковский страшно разнервничался и предоставил слово прокурору.
Прокурор капитан Майнхарт сказал только, что он поддерживает обвинение и просит о вынесении осуждающего приговора. Он отметил, что несоблюдение формальностей вызывалось необходимостью подготовки обвинения, при этом подсунул Борковскому какую-то записку.
Был объявлен перерыв, и суд удалился на совещание.
Примерно через полчаса он вернулся и огласил приговор, осуждающий меня на полтора года заключения.
После получения мотивов приговора в письменном виде я мог заявить свои возражения против него.
Через некоторое время я направил их через начальника тюрьмы по инстанции. Видимо случайно, в связи с постоянной реорганизацией армии и командования, они попали в руки генерала Раковского. А может быть, это и не было случайно. Раковский, возмущенный подобным ведением дела, обратил внимание Борковского на то, как он мог допустить такой способ проведения судебного разбирательства. Ведь когда-нибудь ему придется за это отвечать. Борковского несколько взволновало это замечание.
В свою очередь Андерс начал резко выговаривать Борковскому, что он приговорил меня лишь к полутора годам тюрьмы, когда тот требовал пять лет, что это его компрометирует и подрывает авторитет. Но поскольку дело еще полностью не закончено, нужно как-то его завершить, то есть возбудить дело о клевете (имелось в виду мое письмо, направленное в суд чести для генералов), при этом Андерс заметил, что он не делает выводов в отношении Борковского, а поручает ему это дело, чтобы он мог в его глазах реабилитировать себя.
Но здесь разразился скандал.
Борковский, то ли под влиянием угрызений совести, то ли под впечатлением разговора с Раковским, решительно отказал. Если Андерс будет иметь к нему претензии и потребует продолжения процесса, то он доложит Соснковскому, как выглядит дело в действительности.
Андерс спохватился, что в своих требованиях и принуждении зарвался и что Борковский уже не будет его послушным орудием.
Спустя пару дней Борковский скончался. В официальном коммюнике сообщалось, что он умер от сердечного приступа.
Примерно через месяц, как-то вечером меня препроводили в тюремную светлицу. Там я застал полковника Хааса, известного своими германофильскими убеждениями и еще несколько офицеров. Хаас представился, как председатель 13-го полевого суда, и сказал, что продолжение судебного заседания начнется через минуту. Затем, указав на двух неизвестных мне капитанов, сказал, что это заседатели, а показав на третьего, заявил, что это прокурор, и, наконец, указал на какого-то капрала, стоявшего у окна и выглядевшего весьма перепуганным, что это мой защитник.
Странный этот суд, неизвестно откуда появившийся, приступил к своим обязанностям.
Для придания солидности принес присягу, что будет беспристрастным и будет судить по совести.
Потом Хаас сказал, что приступает ко второй половине судебного рассмотрения, во время которой будет разбираться мое письмо в генеральский суд чести и на основе которого я обвиняюсь в нарушении воинской дисциплины и намерении подорвать авторитет генерала Андерса. Он обратился ко мне с вопросом, что я хочу сказать по этому поводу.
Я начал пункт за пунктом доказывать, что все написанное мною является сущей правдой.
Когда я приводил факты, Хаас краснел, вертелся на кресле, метал в меня громы и молнии, словно собирался убить взглядом. Мой «защитник» дрожал всем телом, не поднимал головы и лишь украдкой бросал взгляды на Хааса.
Нет необходимости говорить, что обстановка по мере того, как я приводил факты совершенных Андерсом афер, становилась все более удушливой. Хаас не знал, что ему делать. Остальные офицеры сидели, ничего не понимая, по крайней мере так выглядели, а мой защитник делал вид, что ничего не слышит. Хаас пытался несколько раз иронизировать, но это у него не получалось. Он выходил из себя, теряя самообладание, и только повторял: «Ну и что дальше, что дальше?»
Я сказал, что приведенного мною вполне достаточно, чтобы привлечь Андерса к уголовной ответственности и к суду чести.
Говоря о совершенных им преступлениях государственно-политического характера, я привел в качестве доказательства поведение Андерса в Советском Союзе, закончившееся выводом наших войск.
Раскрыл, каково было отношение Андерса к Сикорскому, рассказал о его письмах к президенту, в которых он добивался устранения Сикорского, о его телеграммах президенту, в которых он заявлял, что не признает Сикорского верховным главнокомандующим, и т. д.
Я прекрасно видел, что заседатели абсолютно ни в чем не ориентируются, что для них это совершенно непонятные вещи, и как люди военные, они совершенно не представляют, что подобное вообще могло иметь место.
Хаас несколько раз меня прерывал, спрашивал, все ли уже сказано. Старался все превратить в шутку, отнестись несерьезно и перейти к следующим вопросам.
Я заявил, что и так достаточно, чтобы привлечь Андерса к ответственности. Ведь имеется такая статья, которая гласит, что если суд узнает о преступлении, то передает дело прокурору и может применить предварительный арест подозреваемого. Оставляя Андерса на свободе, суд дает ему возможность замести следы своих преступлений, подговорить свидетелей и т. п. Хаас прервал меня и заявил, что судебное следствие прекращает и предоставляет слово прокурору.
Прокурор, по существу, меня не обвинил, ему нечего было сказать. Зато буквально в нескольких предложениях облил меня потоком самой отборной ругани.
Защитник также ничего не сказал. Он лишь смотрел на Хааса и весь дрожал, боясь сказать такое, что могло бы вызвать неприятности.
Суд удалился на совещание. Вернулся через десять минут и объявил, что за нарушение воинской дисциплины и желание подорвать авторитет своего командира приговаривает меня к трем годам тюремного заключения. Но поскольку на первом заседании я получил полтора года, а теперь три, то в общей сложности суд определяет три года.
Раз речь зашла о суде и тюрьме, то я хотел бы, чтобы читатель имел определенное представление о существовавших там порядках.
Избиение заключенных считалось явлением нормальным и во всех случаях применялось, как средство «воспитательное». Били так, что иногда забивали насмерть.
Так было с уланом Морозом, которого били палками в течение нескольких дней. Ежедневно из его камеры до нас доносились крики, а временами прямо-таки невероятные вопли истязаемой жертвы. Отчетливо доносились удары палок. Как потом стало известно, его так избили, что вытек глаз, а на теле не осталось живого места. Под ударами палок он скончался, а палачи самым спокойным образом повесили его в той же камере, объявив, что улан Мороз покончил жизнь самоубийством.
Англичане, наблюдая за происходящими в нашем войске различными трениями, издали приказ о реорганизации польской армии на Ближнем Востоке, создании из нее одного корпуса с полными штатами и потребовали перевода его, чтобы он не был бездеятельным — ближе к фронтовому району.
После удачно проведенных инспекций и менее удачной реорганизации армии, когда пришлось ликвидировать 6-ю и 7-ю дивизии, чтобы пополнить 3-ю и 5-ю дивизии, наконец, определили количество и состав корпуса. Он складывался из 3-й Карпатской дивизии, 5-й дивизии, танковой бригады и корпусных частей. Командиром этого корпуса стал Андерс. Остатки различных родов войск пока оставались в Египте, как основа будущего 3-го корпуса. Командиром его был назначен Токаржевский. Таким образом, два генерала, из которых каждый претендовал на пост верховного главнокомандующего и хотел любой ценой устранить своего соперника, пошли на компромисс. Правда, не обошлось без известных столкновений между Андерсом и Соснковским, особенно по вопросам реорганизации войск, и хотя Андерс возражал, все же на этот раз вынужден был явно уступить: создали два корпуса. Словом, в том, с чем Андерс никогда не хотел согласиться, теперь он вынужден был уступить. Он имел равноценного партнера, на такой же самой должности. Соперник вырастал, но пока он не имел войска.
Лишь теперь оба соперника показывали, на что они способны. Токаржевский стремился иметь возможно больше людей, чтобы доказать необходимость существования корпуса. Поэтому не давал никакого пополнения Андерсу, части которого таяли в сражениях в Италии и который крайне нуждался в свежих силах. По установившейся привычке Андерс жаловался на Токаржевского как на нелояльного офицера. В то же время Токаржевский при помощи своих дружков из легионов старался как мог подорвать позицию Андерса. Кто вышел бы победителем в этих закулисных интригах — трудно предугадать. Однако следует признать, что положение Андерса становилось все более трудным и даже существовала вероятность, что он проиграет в борьбе с Токаржевским.
Точно так же и мое дело, как будто законченное, постоянно на нем висело и фактически полностью не было решено. Опасаясь, чтобы оно не стало известно верхам, Андерс стремился любым способом избавиться от меня. С этой целью он прислал ко мне из Италии своего секретаря капрала Строньского.
Строньский прилетел из Италии самолетом. Это было в начале мая 1943 года.
Обычно все мои разговоры с посетителями происходили при свидетелях из числа тюремного персонала. Ими являлись то начальник тюрьмы капитан Мизиняк, то старший сержант Загерский и лишь в редких случаях кто-либо другой.
Здесь же разговор с капралом Строньским происходил без свидетелей и продолжался около полутора часов. Строньский мне заявил, что происшедшее следует считать неприятным недоразумением, которое можно в любой момент исправить. Он сказал, что я могу покинуть тюрьму, и он это оформит буквально в течение нескольких дней, но, конечно, если я соглашусь на некоторые условия, а именно — переменить фамилию и вернуться в армию рядовым. Через несколько недель мне восстановят звание и все вернется к прежнему порядку. Я спросил, зачем мне менять фамилию. Получил ответ, что это необходимо, ибо как Климковский я хорошо известен в корпусе и это могло бы осложнить мне жизнь и вызвать ненужные разговоры.
Я спросил, не является ли это еще одним из способов, имеющих целью ликвидировать меня.
Застигнутый врасплох моим вопросом, Строньский не задумываясь спросил: — Откуда ты об этом знаешь? — но сразу же спохватился, что брякнул глупость, и начал затушевывать свою промашку.
И на этот раз Андерс для осуществления своих подлых намерений воспользовался услугами не слишком умного посла.
После еще нескольких незначительных фраз Строньский вышел.
А между тем и к нам за решетку доходили вести с воли.
Когда в конце июля 1944 года президент Рачкевич вызвал телеграммой Соснковского в Лондон, так как предстояло принять некоторые решения, в частности в связи с восстанием, Соснковский ответил, что не может покинуть Италию, поскольку обязан закончить инспекцию военных частей. Лишь после того, как президент вторичной телеграммой потребовал немедленного прибытия, Соснковский вылетел в Лондон. Все же он задержался на несколько дней в Неаполе, после чего вернулся в Рим. В Риме приказал вызвать к себе военного корреспондента Здислава Бау по срочному делу. Корреспондент был уверен, что получит сообщение огромной государственной важности, тем более, что знал о происходящей закулисной борьбе внутри кабинета Миколайчика. Он знал также содержание телеграммы Рачкевича Соснковскому, переписывал ее на пишущей машинке, когда она поступила из шифровального отдела. Словом, ожидал сенсационного сообщения.
Озабоченный, задыхающийся Бау, как он сам мне об этом рассказывал, вбежав к верховному главнокомандующему, весь превратился в слух, чтобы не пропустить ни одного слова главкома. Сказав несколько общих слов вежливости, верховный главнокомандующий тихим голосом обратился к Бау с такой просьбой:
— Не могли бы Вы сделать так, чтобы моя фотография, знаете, с тем маленьким мальчиком на руках — появилась в «Белом орле», это было бы так кстати, и я был бы очень доволен.
Корреспондент чуть не потерял сознания от услышанного — так оно его поразило. Он кивнул головой и сказал, что фото будет опубликовано. На этом аудиенция закончилась.
Такими оказывались наши вожди в минуты величайших порывов польского народа, в минуты самые для него трудные. Такие «проблемы исключительной важности» они решали.
Не имея возможности больше увиливать и оттягивать, Соснковский в «спешном порядке» наконец 6 августа 1944 года прибыл в Лондон. Находясь там, он мог издавать свои приказы и оказывать влияние на ход борьбы, связанной с самыми большими усилиями поляков в этой войне.
Вскоре Соснковский все же понял, что уделял слишком мало внимания делу восстания. Чтобы исправить свою ошибку, 1 сентября 1944 года он издал приказ, обращенный к Армии Крайовой, в котором дал понять, что англичане слишком мало помогают восстанию.
И тут началось. Разразилось чуть ли не второе восстание, но уже в польских кругах в Лондоне.
Теперь сообща набросились на Соснковского, словно это было самым важным в тот момент. Миколайчик, а также англичане при его поддержке, ну и, конечно, Андерс, считавший, что наступил походящий момент для устранения верховного главнокомандующего и занятия, наконец, этого такого желанного престола, — все они решили использовать обстановку для снятия Соснковского. Андерс быстро приехал в Лондон, чтобы на этот раз лично проследить за ходом событий и не прозевать такого необыкновенного случая, чтобы не повторилось то, что произошло после смерти Сикорского.
Эти прямо-таки непрекращающиеся драки в самых высоких польских сферах, происходившие к тому же в период Варшавского восстания, не только не помогали ему, а наоборот, сводили на нет и так уж незначительный наш международный авторитет. Премьер Миколайчик в первой половине сентября дважды был у президента Рачкевича с требованием снятия Соснковского с занимаемого им поста. В этот период Миколайчик довольно резко выступал против Соснковского потому, что тот вмешивался в политику и тем самым срывал переговоры в Москве, которые вел Миколайчик. Соснковский даже угрожал выйти из подчинения вместе со всеми войсками, если переговоры приведут к объединению лондонского правительства с Люблинским комитетом, что выразил в телеграмме, адресованной Рачкевичу:
«Докладываю господину президенту, что если результатом настоящей поездки в Москву явятся уступки за счет Польши и произойдет в той или иной форме слияние легального правительства с правительством советских агентов, то польские вооруженные силы не потерпят подобного оборота дела, и в таком случае я предвижу трудно оценимый по своим последствиям кризис, могущий выразиться по меньшей мере в отказе подчиняться правительству, которое привело решение польского вопроса к такому состоянию...»
Англичане также уже без всякого стеснения оказывали по этому вопросу давление на президента, а министр Иден был у Рачкевича 22 сентября 1944 года и прямо ставил вопрос об освобождении Соснковского. В этот же день, 22 сентября, по своей инициативе и под нажимом англичан Совет министров единогласно принял решение, требующее от президента снятия Соснковского.
Андерс, конечно, подстрекал любые выступления против Соснковского, радуясь в душе его поражениям, и внешне показывался с грустным и озабоченным лицом. Одновременно он как мог хлопотал о своем деле перед англичанами. Будучи теперь уверенным, что достиг своего, 25 сентября он покинул Лондон, направляясь обратно в Италию.
Под влиянием всех этих интриг, ходатайств и нажимов Рачкевич 30 сентября 1944 года освободил Соснковского от поста верховного главнокомандующего.
Андерс считал, что теперь он остался один на поле боя, и не видел вокруг себя соперников, которые так же осмелились бы хлопотать о получении этого поста, тем более, что он имел полную поддержку со стороны англичан.
Тем не менее, продолжая следить за «своим делом», Андерс 2 октября направил президенту телеграмму, в которой между прочим писал: «...Солдат глубоко верит господину президенту, в лице которого видит величие Речи Посполитой и защитника суверенитета, независимости и целостности Польши...»
Этой льстивой телеграммой Андерс хотел, с одной стороны, напомнить о себе, а с другой, указывая, что верит в президента, давал понять, что на этот раз президент уже не может его обойти и пришлет ему назначение на пост верховного главнокомандующего.
Но именно в тот же день президент на вышеуказанную телеграмму ответил назначением на пост верховного главнокомандующего генерала Бур-Комаровского.
Андерс был сражен этой вестью, как громом, такого оборота никак не ожидал. Он упрямился, и хотя этого не объявил публично, перестал с этого времени признавать Лондон своей вышестоящей властью.
Но и Лондону он порядочно надоел. Таким образом, на этот раз не могло быть и речи о назначении Андерса на этот пост.
Верховным главнокомандующим был назначен Бур-Комаровский, о котором было известно, что фактически он не сможет выполнять этих обязанностей. Было известно, что он капитулировал и находится в плену. Словом, выбор являлся функцией, это каждый прекрасно понимал.
Обязанности верховного главнокомандующего разделили между тремя лицами. Ряд функций принял генерал Копаньский, начальник штаба, а часть генерал Кукель, как министр национальной обороны. Некоторые функции оставил за собой президент Рачкевич. Это была невероятная бессмыслица, но все предпочитали идти на подобный абсурд, чем поручить пост верховного главнокомандующего Андерсу, которого видели насквозь и подстрекательских методов которого уже никто не мог переносить.
Такого афронта Андерс еще ни разу в жизни не испытывал, это была явная пощечина и доказательство полного недоверия к его персоне.
После временного потрясения Андерс пришел в себя и решил не сдаваться. Поддерживаемый англичанами, он так долго хлопотал, так долго интриговал, представляя всем, а в особенности англичанам, какой вред приносит отсутствие верховного главнокомандующего и какие неприятности от этого и от того, что он им не является, могут быть в будущем, что в конце концов договорился с фельдмаршалом Александером о необходимости назначить его, Андерса, на этот пост. Затем представил это президенту и так долго просил и угрожал, что в конце концов после полугодовых стараний, используя международную обстановку, получил 26 февраля 1945 года назначение на время отсутствия Бур-Комаровского «исполняющим обязанности верховного главнокомандующего».
Таким образом, наконец-то, он обрел желаемый пост.
Тем временем приближался срок моего выхода из тюрьмы. Попав под амнистию лондонского правительства, я должен был покинуть тюремные стены 17 марта 1945 года.
Во всем мире принято, что заключенный после отбытия срока наказания освобождался и никто не имеет права его дольше задерживать.
Со мной произошло иначе.
Только я вышел из тюрьмы и направился в город к знакомым, как подъехал автомобиль жандармерии Андерса, из которого выскочило несколько жандармов. Схватили меня средь бела дня на улице, бросили в машину и вывезли в пустыню. Ликвидировать там человека было очень просто. Но это насилие, совершенное на глазах нескольких десятков людей, произвело такой шум, что в дело вмешались даже местные палестинские власти. Одновременно об этом появился ряд заметок и более крупных статей в прессе. Совершенно очевидно, что и мои коллеги предпринимали различные шаги, старались позаботиться обо мне и делали все, чтобы меня освободить. Это было тем легче, что такое явное насилие, совершенное совсем открыто, глубоко возмутило всех, так что мне помогали со всех сторон. Особенно успешным были старания господ Тхенув. Вот почему после двухнедельного пребывания в пустыне в лагере Квасасин я был освобожден.
Таким образом, и на этот раз у Андерса ничего не получилось. Я знаю, что под любым предлогом намеревались перевести меня в Италию и там уничтожить, но генерал не мог найти новых палачей для исполнения своих намерений. Офицеры постоянно меня предостерегали и даже отказывались выполнять приказы Андерса, связанные со мною. Не буду подробно описывать своих переживаний, так как, вероятно, это весьма личный вопрос. Зная Андерса, я не был удивлен всем происшедшим, ведь в тогдашних исключительных условиях были возможны различные чудеса. Сколько же людей погибло в то время, подсчитать трудно. Судьба моя сложилась так, что я пережил эти времена и получил возможность огласить все то, что должно было быть тщательно скрытым.
Я не писатель, поэтому написал в сухих выражениях лишь то, что видел сам и что сам пережил. То, что сохранилось в моей памяти.
Моим намерением является только одно: чтобы до читателя дошла голая неприукрашенная, хорошая и плохая, правда.
Иерусалим, апрель 1945 — Рим, июнь 1947.