Конец!
Келин закончила передачу, но почему-то остается сидеть на поваленном дереве.
Вообще-то она ничего, красивая! Только я перед женщинами робею. Они будто из другого теста. При них я и двух слов связать не могу: заикаюсь, краснею, мычу. И они меня не любят. Нос воротят. Говорят, что дурак неотесанный. А чем я хуже того же Пихры?
А Келин красивая! Я бы ей, пожалуй, дал золотой, а может, и целых два из тех трехсот, что мне Брас обещал…
Нет, не дам! Зачем ей деньги? Ведь ей и так конец. Убийц на нас хотела навести! Плакало бы тогда мое золото. Хоть и красивая, а такая же, как девицы в кабаке Тонца: зазеваешься — облапошат в момент!
— Вперед, — говорит Брас и толкает меня в спину.
Бросаюсь в кусты. Ветки трещат, но Келин как будто и не слышит ничего.
Подбегаю к ней и начинаю выкручивать ей руки. Какие они тонкие, словно и не человеческие вовсе…
Подходит Брас и включает фонарик.
— Как же так, Келин? — спрашивает он, выворачивая ее карманы. По-моему, в ваши обязанности не входит ведение радиопередач. Или вам доплачивают, как радисту?
И что за дурацкая манера задавать вопросы, когда и так все ясно? Чего тянуть?
— Так что же вы молчите, милочка? Вам ведь есть что рассказать.
Келин не отвечает. В электрическом свете лицо ее словно присыпано мелом. Голова запрокинута, рот открыт. Глаза — дикие, как у кошки, которой подпалили шерсть…
С чего это я взял, что она красивая?
— Молчите? — говорит Брас и щелкает лезвием складного ножа. — По векселям надо платить. Даже если вы женщина.
Зрачки Келин превращаются в черные монеты. Она дергается и вдруг начинает кричать — тонко и жутко, как птица, укушенная говорящим скорпионом.
— Тихо! — шипит Брас и пытается заткнуть ей рот.
Поздно! Кусты раздвигаются, и на поляне появляются Илм и Арвин с фонарями в руках.
Келин уже не кричит, она мешком повисла в моих объятиях.
Брас вне себя от злости. Еще бы! Одно дело убрать человека по-тихому и все списать на сельву, другое дело — при свидетелях.
Илм смотрит на нас, выкатив глаза. Руки его разжимаются.
Фонарь падает на землю.