Р. Тюрин, Л. Шепитько

МАТЁРА

(По мотивам повести В. Распутина «Прощание с Матёрой»)

Тема острова.

Сначала родился звук, похожий на шелест

…Сквозь белую мглу, марево, туман блеснула вода, дохнула гладью, растворившись, ушла…

…проступила размытым пятном, похожим на остров…

…оно надвигалось, тонуло в шелесте листьев, прикрывавших кору…

…ее жилы, извилины, поры.

Нарастающий звук надломился от толчка…

Двор и огород Дарьи.

…Дверь в темную избу бросила открытой. Придерживаясь стены, сошла с крыльца. Постояла, приходя в себя ото сна. Потом поискала глазами, будто кто звал. Но кругом тихо. Подняла лицо к небу.

Звезд не было видно. Сверху тек серый, сумрачный свет. Ночная птица поднялась вдруг с чучела на огороде. Ныряя на бесшумных крыльях, тяжело полетела прочь.

Дарья пошла к грядкам поднять упавшее чучело.

Берег реки у деревни.

…В эту ночь к острову причалила лодка. Приплывшие выгрузили на песок канистры, топоры, бензопилы, рюкзаке продуктами. Сняли мотор и вытянули лодку на отмель. Один, рослый, в штормовке и болотных сапогах, оглядел спящий берег, отмель, реку, сделал ладони к губам, закричал:

— Эге-ге-й!..

— Не ори! — сказал бригадир.

По стати самый невзрачный, он взвалил на себя бензопилу, пошел к темнеющим избам. За ним, разобрав груз, двинулись остальные.

Двор и огород Дарьи.

…Пугало завалилось в ботву. Дарья подняла крестовину, заново укрепила в гряде. На распорку, встряхнув, кинула свой драный, испачканный землей малахай. Вместо шапки повязала тряпицу. Отошла взглянуть: получилось ли?

В тот же миг в небе блеснул свет зарницы. Первая вспышка: пугало было как Дарья.

Вторая вспышка: Дарья как пугало.

— Господи! — сказала она, пораженная этим сходством.

Зарницы выхватывали из тьмы мгновенные серебряные картинки, похожие на фото в обратном, негативном изображении. Избы при этом казались седыми.

Дарья поспешила назад в избу. Плотно закрыла за собой дверь.

Берег реки у деревни.

Странная, смутная ночь продолжала кружить над островом. Было тихо, и в этой сонной, живой, текущей, как вода, тишине — река, берег и деревня на нем казались бессмертными, как само небо.

Матёра спала. Не лаяли собаки. Не скрипели ворота.

Караван барж, идущий на ГЭС.

…Мимо, в опознавательных огнях, шли Ангарой караваны с грузами для строящейся ГЭС.

Изба Дарьи. День.

Утром сидели у Дарьи за самоваром: Катерина, Настасья, Татьяна, тетка Лиза, Вера Носарева, Сима с внучонком Колькой — все были ее подружки, старухи. Предстоящего переселения деревни, как бы сговорившись, не трогали. Тянули слабый, сторонний и редкий разговор ни о чем.

— Я, девка, уж Ваську, брата, на загорбке таскала, когда ты на свет родилась, — говорила Катерина.

— Вот, однако, и будешь года на три меня постарей, — отвечала Настасья.

— «На три»! Я замуж выходила — ты кто была? Без рубашки бегала. Куда тебе ровняться? Ты против меня вовсе молоденькая.

— Дарья, однако, обоих нас постарше годов на семь будет. Обе мы перед ней что девчонки, — сказала Катерина.

Все поглядели на Дарью.

Хозяйка дома участия в разговоре не принимала, но все сказанное за столом невольно относилось к ней. Лицо ее было усталым. Беспокойная ночь саднила ее, хоть виду старалась не подавать.

— Чего спорить-то? Всем вам до смерти по три пердинки осталось, — сказала Вера Носарева.

Она поставила свое блюдце и вдруг, без всякого перехода, грубым и сильным голосом завела:

— Не велят Маше за ре… за реченьку ходить, ох, и не велят Маше… моло… молодчика любить…

Так же неожиданно оборвала. Долила в блюдце чаю. Шумно потянула губами.

Колька, парнишка молчаливый и дикий, с пристальным, недетским вниманием взглянул на нее.

— Ишь уставился нымтырь, ровно гвоздь, — сказала Вера.

Сима, прижав к себе Кольку, сказала:

— Он не нымтырь.

— Не нымтырь, а молчит, — сказала Катерина.

— Пошто говорить-то его не учишь как следовает? — сказала тетка Лиза. — Он вырастет — он тебя не похвалит.

— Он вырастет — никого не похвалит, — сказала Вера.

Сразу, без перехода, затянула второй раз:

— Не велят Маше моло… молодчика любить, ох, и холостой парень, люби… любитель дорогой…

И опять бросила:

— Чай-то вовсе простыл…

— Новый ли, че, поставить?

— Можно, — сказала Настасья.

Но никто не поднялся.

Дарья тоже продолжала сидеть, как бы отстранившись от всех. Лицо ее было невнимательно и печально.

Колька подошел к Дарье, приткнулся к ней. Дарья провела рукой по плечику.

— Может, попужать только хотят? — вдруг спросила Катерина (за кадром).

— Чего нас без пути-то пужать? — ответила Сима.

— А чтоб непуженых не было.

— Осподи, царица небесная! — вздохнула Настасья. — Сегодня поднялась, вспомнила со сна, переезжать скоро, — ой, сердце уперлось, не ходит.

Наконец разговор уперся в то главное, о чем боялись говорить, чтоб не травить себе душу.

— Нет, девки, — сказала Вера. — Поплыла наша Матёра, поехала… Теперь уж ничем не остановишь…

Все смолкли.

Молчала и Дарья, к чему-то в себе прислушиваясь.

На порог заскочила курица. Колька топнул на нее. Курица сорвалась. Зашлась в суматошном крике, заметалась в сенях, наскакивая на стены, в последнем отчаянии влетела в избу и присела, готовая хоть под топор.

(За кадром).

— Вот и богодул! Пташка божья, только что матерная! — сказала Вера.

Все засмеялись.

Вслед за курицей, бурча под нос, вошел лохматый босоногий старик, поддел курицу батогом, выкинул в сени. Распрямился, поднял на старух маленькие, заросшие волосом глаза и возгласил:

— Кур-рва!

— Святая душа на костылях, — сказала Вера Носарева, — не оробел, явился — не запылился.

Дарья поднялась от стола. Взяла самовар, двинулась к выходу. Впервые за нее это утро сказала:

— Садись, счас еще самовар поставлю.

— Кур-рва! — снова выкрикнул, как каркнул, старик. — Самовар-р! Мер-ртвых гр-рабют! Самовар-р!

— Кого грабют-то? Че мелешь? — охнула Вера.

— Хресты рубят, тумбочки пилят! — крикнул Богодул и ударил о пол палкой. — На кладбище!

— Господи, началось… — тихо выдохнула Дарья.

Предчувствие беды ее не обмануло.

Оторопев, все посмотрели на нее.

Вера грубо спросила:

— Началось?! А куда ж Павел твой смотрит, начальничек?

— Без него, поди, не спросившись… — не сразу ответила Дарья.

— Если могилку мамину нарушили — глаза вырву! — и, рослая, могучая в плечах, Вера бросилась к двери.

Улицы деревни. День.

…Первой бежала к кладбищу Вера Носарева. За ней поспешали Настасья, Дарья, Катерина, тетка Лиза, Татьяна, Сима с Колькой. Замыкала шествие Тунгуска, с дымящей трубкой в зубах. По пути Богодул палкой стучал в окна, сзывая людей. Вокруг него крутился его пес, громким лаем помогая хозяину. Сперва Дарья начала отставать, старухи обгоняли ее одна за другой.

На полдороге к кладбищу Дарья совсем замедлила ход, остановилась и постояв, неожиданно повернула назад. Налетевший Богодул окликнул:

— Дарья, куды?

Дарья лишь обернулась на оклик и не ответила.

— Куды, Дарья?!..

Она лишь слабо отмахнулась рукой. Сначала шла медленно, с усталым, разбитым видом. Затем прибавила шагу. А под конец, уже подойдя к своему дому, почти бежала, будто гнался кто за ней. Дома наглухо заперла за собой ворота. Не сняв платка, села на лавку, не зная, что еще сделать, как отгородиться от всего происходящего. Но тревога росла. Она глянула по сторонам и с тоской простонала:

— Надо же!.. На меня пало… За что? За какие грехи?.. Господи, они ить с меня спросют… Я ить живу, на мне лежит доглядывать… А чем ответ-то держать?.. Чем?..

…Толпа разъяренных старух и баб гнала улицей трех мужиков-пожегщиков. Те с трудом отбивались от пса Богодула, наскакивавшего на них. Возле конторы столкнулись с председателем поссовета Воронцовым.

— Что такое? Что происходит?

Старухи враз загалдели, окружили Воронцова. Мужики выдрались из толпы к начальству.

— Как — что?! У нас санитарная чистка кладбища, а они тут с кольями на нас набросились…

— Нос мне разбили!

— Как собаки!

Толпа взорвалась возмущенным гулом.

— Тихо! — оборвал Воронцов. — Слушать будем или базарить будем? Вы что, постановление не читали? Я, как лицо ответственное…

— А ежели ты лицо…

Егор, старик бабки Настасьи, выступил наперед, но Воронцов осадил, взяв тон еще круче:

— Понимать ситуацию будем или что будем?! — Подождал, пока толпа утихомирилась, и просто спросил: — ГЭС для кого строят? Для чужого дяди? Или для нас?

Толпа притихла.

— А раз так, то где ваша сознательность?

— Ты это, грешное с праведным не путай, — выступил дед Егор. — Кто позволил поганить могилы?

— Отвечаю. Здесь скоро разольется море. Пойдут пароходы, поедут люди…

— А мы не люди! — вскинулась Вера.

— …А тут будут плавать ваши кресты, — вставил бригадир.

— …Вы о будущих людях печетесь, а я счас мамину карточку на земле, втоптанную — после этих боровов твоих — подобрала!

— Носарева! — не выдержал Воронцов. — Выбирай выражения!

— А ты сам, Воронцов, голос не подымай! — двинулся на него дед Егор. — Я родился тут, и отец мой родился тут. И дед! И покуда я тут хозяин — ты меня не зори! Дай дожить без позору!..

— Пинегин! Павел! — поверх голов крикнул Воронцов.

От пристани показался бригадир совхоза Павел Пинегин. Воронцове ходу обрушился на него:

— Шляешься черт знает где! А тут кладбище громят! Кто позволил?! Кто команду на это дал?!

Павел оторопел.

— Я-то при чем?

— Ты — бригадир! Значит, за все тут в ответе!

— Дак я разорвусь, что ли! — вскипел Павел. — Вы ж сами меня в поселок послали! И указаний по кладбищу я никаких не давал!

— Ладно, — перебил Воронцов. — Разберись тут с народом. Я — в конторе…

Воронцов повернулся и ушел, Павел поглядел вслед. Перевел взгляд на односельчан и вдруг яростно сплюнул:

— Тьфу!

Изба Дарьи.

…Ночевать пришел к матери. Содрал с себя сапоги, вынес в сени. Босиком прошел к столу. Сел. Перед ним горячая картошка с опятами, яичница, хлеб, огурцы, молоко. Сама Дарья сидела на лавке.

Павел ковырнул вилкой, бросил. Есть не хотелось. Сидел, наклонив крупную, лысеющую голову. Стучали на стене дешевые ходики. Звук маятника уходил куда-то и опять приближался.

Павел спиной чувствовал взгляд матери и наконец не выдержал;

— Ну чем я тебе виноватый? Чем?.. Могу я, один, на все стороны разорваться? Технику — сдай! Технику — прими! Тут — догляди! Там — усмотри! А тут новый приказ: колхозного урожая под воду не оставлять. К сентябрю чтоб — ни кустика, ни колоска, ни травинки на острове! А сколько до этого сентября осталось? Вот и уследи каждого дурака, который без времени могилки зорит!

Дарья краем платка смахнула набежавшие слезы.

Павел коротко, шумно вздохнул.

— Переезжала бы ты в поселок, мать. Квартира — три комнаты. Забот — никаких… Соня тебя ждет. Че тут сидеть? Когда-никогда, переезжать придется.

Дарья, всхлипнув, умолкла. Подняла на него глаза, и Павел понял, о чем она опять будет просить.

Вздохнув, отодвинул миску.

— …Не до могилок сейчас, мать. О живых надо думать. Станет посвободней, перевезем могилки. И деда и бабку. Сговорюсь с кем-нибудь, чтоб не одному, и перевезу.

Павел содрал пиджак, бросил его на лавку. Шлепая по полу босыми ступнями, пошел к кровати. Тяжело лег и сразу закрыл глаза.

Дарья долго смотрела на сына.

Павел отвернулся к стене, натянул одеяло на голову и отгородился от пристального взгляда матери.

Дарья тяжело вздохнула.

Двор Егора.

И вот для Настасьи и Егора наступил день отъезда с Матёры.

Настасья отворила ворота. Егор выкатил тележку на улицу. На ней громоздились кровать, сундук, две табуретки, узлы, стол, таз. Груз покосило, и Егор кинулся увязывать его опять.

— Егор, погоди!

Схватив мятое цинковое корыто, Настасья начала пристраивать его поверх узлов.

— Куды, мать его мать! Куды? — закричал Егор.

— Нет, ты погляди: совсем доброе корыто. В ем воду держать можно…

— Брось где лежало!

Егор кинул корыто на дорогу.

Настасья вернулась к дому.

Долго стояла средь двора, не зная, за что приняться. Все хотела припомнить, что надо найти, и не могла вспомнить, что именно.

Заглянула в клуню, в сарайчик. Зажгла огарок свечки. Поискала с огнем в сенях, в кладовке, за печью. Средь дня бродила с горящей свечой по двору.

Увидела под крылечком старенький, самотканый коврик. Сказала:

— Ты че тут лежишь?

Взяла его, постояла, подумала, положила на старое место, ласково приговаривая:

— Тебе ли ехать, жизнь менять? Оставайся тут, будто на пензии.

Вытащила тазик для варки варенья.

— А ты не прячься, поедем. Эдак я бы и сама осталась, да нельзя.

И вновь — закружила, как овца, по двору. Искала что-то безнадежно потерянное, что и отыскать-то уже, как прожитую жизнь, невозможно. И все приговаривала:

— Да где же оно, господи, где?

И вдруг, обернувшись, увидела…

…Дарью. Та жалостливо глядела от ворот на Настасью и, видно, наблюдала за ней давно.

— Дарья? Ты че там?..

И вдруг задрожала губой. Прислонилась лицом к столбу навеса. Заплакала в голос:

— Да это че теперь будет-то? Че? Я от вас еду? Зачем?..

Перестала так же внезапно. Утерла глаза рукавом. Пригласила:

— Ты заходи, заходи!.. Егора — жалко. Все плачет Егор-то, все плачет, — и умолкла.

Возвратился Егор.

Пришли проститься старухи: Татьяна, Катерина, Сима с Колькой. Забежал Павел. Оглядел двор.

— Что, дядя Егор, собрался?

Егор только отмахнулся.

— Самовар-то берешь? — спросила Сима.

Все поглядели на самовар, начищенный, празднично сияющий возле порога.

— Не задавит, — сказала Настасья. — Сама, на руках понесу. А заворачивать из дому нельзя, в лодке уж заверну.

— Пошто нельзя-то?

— Чтоб видел, куда ворочаться. Примета такая, — сказала Настасья.

— Нам теперь ни одна примета не подойдет…

Умолкли.

— Ладно, поехали! — Егор двинулся к воротам.

Растерянно потоптавшись, Настя подняла самовар, глянула на открытую дверь, снова поставила его на землю.

Начала, торопясь, не попадая ключом в замок, запирать дверь. Замкнула. Закричала Егору:

— Егор!

Тот, выкатывая с Павлом тележку, запнулся:

— Чего?

— Ключ-то куды?

— В Ангару кинь…

Егор сплюнул под ноги. И, больше уже не задерживаясь, поворотился в заулок. Настасья, жалко скосив лицо, глядела ему вслед.

— Дай сюды, — сказала Дарья и, зажав в кулаке ключ, добавила: — Заходить буду, доглядывать.

— Ворота запирай, — напомнила Настасья. — А то скот наберется, напакостит.

Снова подняла самовар, оглядела подруг, опять поставила на землю. Начала прощаться: по очереди совала им ладошку и все повторяла:

— Ниче… Ниче… Может, еще ниче…

Берег реки.

Тележку с сундуком помогал везти Павел.

Егор шел сбоку, придерживал, чтоб не свалилось. Старухи поспешили следом.

На пол пути встретился Богодул, в сопровождении своего пса, и пристроился к тележке сзади.

Лодка с грузом ждала у мостков. Спустились к воде. Настасья поставила самовар в носу лодки. Вернулась к подружкам. Опять начала прощаться. Снова совала ладошку, приговаривая:

— Ниче, может, еще ниче…

Егор поторопил из лодки:

— Настасья!

Настасья вошла на мостик. Оглянулась. И переступила в лодку. Егор трижды — направо, налево и прямо — поясно поклонился Матёре. И — отчалил… Лодка сползла в воду, оставив глубокий след на берегу. Волна быстро заполнила его водой и откатилась, не размыв след.

— Настасья! — закричали старухи (за кадром).

Настасья глядела на…

…удалявшийся берег, на старушек подруг…

…обтирала руками слезы и, дрожа губами, все бормотала:

— Ниче, может, еще ниче…

Но вдруг, словно подломилась, рухнула ничком на узлы и завыла.

Егор застыл напряженной спиной.

Дарья долго глядела им вслед. Потом перевела взгляд.

Караван барж, идущих на ГЭС.

След от моторки почти замыло, а там, вдали, обдавая волной суденышко, к ГЭС торопились самоходные баржи с техникой.

Берег реки у деревни.

…Домой возвращалась знакомым, ухоженным путем.

Сперва через угор, откуда видать чуть не весь остров…

Листвень.

…мимо огромного вечного лиственя, могуче возвышавшегося над всем вокруг…

Лесная поляна.

…потом лугами и ельником.

Тропа, как живая, мягко ложилась под ноги. Ветви кустарника упруго трогали за платье, за плечи, за руки. Она отстраняла их, поглаживая, как телят, шелковистые листья-шерству, и они пропускали ее, упруго смыкаясь следом.

Остановил ее, преградив путь, знакомый корень кедра. Вылезший из земли, потертый ее же ногами, — как ни береглась, а нет-нет да наступит.

Дарья огляделась — и точно: выглядывают, поджидая ее, опята… Спасибо корню. Напомнил, а то бы забыла. Набрала в подол грибов, а ягоду трогать не стала.

— …И не проситесь… Нынче никак. Коляню приведу, вместе оберем… Так что до завтра.

Она выпрямилась и вдруг тревожно прислушалась.

Листвень.

…Артель пожегщиков направлялась низиной к Подмоге. Двое, поотстав, свернули к огромному лиственю, спокойно и величаво стоявшему на бугре. Вершина его была сожжена и обломана давней грозою. Но оттого листвень казался еще более разлапистым и могучим.

Пробуя дерево, ударили топором по стволу. Топор спружинил, зазвенел с такой дикой силой, что удивились.

— Железный, что ли? Вправду что, зверь…

Обошли вокруг ствола. Топор, которым пробовали тесать ствол, соскальзывал, не брал упругую, скрученную в бугры древесину.

— Ниче! Никуды ты от нас не денешься!

Кинув топоры, сложили под лиственем костер. Плеснули соляркой. Чиркнули спичку. Пламя захлестнуло дерево на всю высоту ствола.

— Вот так! Посвети маленько!

И отправились догонять артель.

В низине столкнулись с Дарьей. Она издали глядела на охваченный огнем листвень.

— Здорово, бабуся!

Она даже не повернулась. Взгляд был прикован к дереву.

Отсвет огня в ее глазах медленно гас.

Караван барж, идущих на ГЭС.

Освещенный заходящим солнцем, шел по Ангаре караван барж в сторону ГЭС. Навстречу ему пыхтела набитая людьми самоходная баржа.

На палубе ее, свесившись через борт, стоял сын Павла Андрей.

Зачарованно глядел он на…

…проплывающие мимо него металлические конструкции, ящики, трубы, экскаваторы, строительную технику. Все блестело, ярко манило веселой окраской, гордо вырисовываясь своей мощью и красотой. Вдоль баржи был протянут транспарант: «Наш труд — великой ГЭС».

Корму одной из барж студенты стройотряда превратили в танцплощадку. Современный мотив далеко разносился по воде.

Поравнявшись с самоходкой, ребята призывно замахали руками, приглашая разделить веселье.

Берег реки у деревни.

В сумерках баржа с людьми, мобилизованная под сеноуборочную, подошла к Матёре.

Встречать вышли Воронцов, Павел, Афанасий Кошкин, Петруха.

Сбросили на мостки трап. И радист, озоруя, на всю мощь включил трансляцию модного танго. Над тихой деревней, рекой, островом загремело:

Выгрузились. Берег сразу наполнился голосами, движением, звуками, жизнью. Воронцов взобрался на телегу, чтоб сказать короткую речь:

— Добро пожаловать, товарищи гости! Спасибо вам, что пришли вы на помощь нашему совхозу!

Вновь загремело радио. Радисту показали кулак. Он выключил.

— Задача наша с вами — убрать с затопляемых земель богатый урожай. Ни один килограмм хлеба, картофеля и кормов не должен уйти под воду. Ударным, самоотверженным трудом ответим на героические свершения гэсстроевцев!

В передних рядах захлопали.

— Вопросы будут?

— Почему в ларьке нет портвейного?! — крикнул из толпы Петруха.

— Вопрос считаю несущественным.

Воронцов спрыгнул с телеги. Опять включилась трансляция.

Павла тронули за плечо. Он обернулся. Перед ним стоял городского обличья мужчина с рюкзаком. Павел глядел на него и не узнавал. Неуверенно спросил:

— Витя?..

И вдруг узнал:

— Степка! Юрлов!..

У Юрлова запрыгали губы. Обнялись.

— Двадцать девять лет… Все собирался — и все откладывал… А тут слышу: ГЭС, затопление… Плюнул — и на самолет!

Павел окликнул Афанасия Кошкина.

— Гляди! Это ж Степка Юрлов, дяди Феди, соседа твоего, племянник.

Афанасий равнодушно взглянул на земляка. Сказал Павлу:

— Народу-то… Где столько устроим?..

— Контору заселяй, дома. К Богодулу на склад, палатки пусть ставят.

Подошел Воронцов.

— Погодка вот встретил, — сказал Павел. — Четверть столетия, почитай, не видались…

— Проследи, чтоб людей покормили горячим, — сказал Воронцов.

— Сделаем…

Улицы деревни.

…Павел вел Юрлова деревней. Многое Юрлов узнал, многое позабылось.

— Ширяевых изба?

— Их, — подтвердил Павел. — Один Володя в живых остался. Тещу прошлый год схоронил, жену… А сам переехал. Последнее время, как избу бросить, все у окошка сидел. На баяне по нотам разучивал. А сказали переезжать — кепку надел, встал и пошел из избы в чем был. Ноты да баян только и взял…

— А это чья же?

— Не узнал! Дяди Феди усадьба, вон и баня стоит. Симбеев Аркашка новый дом тут поставил. Думал — жить. А оно, наоборот, уезжать. От новой избы трубу да печь эту только оставил. Крышу цинковую содрал, продал. Калитку, двери и то в город уволок. Спрашиваю: на что тебе там? Пригодится!..

— А это Катерины дом?

— Ее.

— Петруха-то как?

— Баламут! Катерина извелась с ним.

— Старинной работы изба.

— Что ты! — ответил Павел. — Музей себе ее хотел взять, для показа туристам. А теперь что-то засохло. Не едут. Денег не платят. И избу не берут. Забыли поди…

Среди улицы Павла остановила Вера Носарева.

— Бутылка с тебя, Павел Мироныч…

— С каких праздников?

— Андрюшка твой приехал.

— А-а! — сдержанно ответил Павел.

— Иди, Павел, дальше я сам, — остановился Юрлов.

— Не к спеху, — сказал Павел, но руку Юрлова пожал и под взглядом Веры и Юрлова пошел домой — сначала чинно, не торопясь, а потом, свернув за угол, засеменил, заспешил, как мальчишка на свидание.

Изба Дарьи.

Дома Павел застал только Дарью. Глянул на пустой стол, на мать, мывшую грибы. Спросил:

— Андрюшка-то где?

— Господь с тобой, — ответила Дарья. — Откудова ему взяться?

— Андрюшка, выходи, — сказал Павел. — Видели тебя. Неча теперь прятаться.

Андрей, улыбаясь, вышел из-за печи.

— Здорово!

— Здоров.

Поздоровались скупо, по-мужски.

Павел кинул на подоконник кепку, сел к столу.

Дарья подала две сковородки горячего. Выставила вина. Делала все споро, ловко — рада была приезду внука. Павел налил в стаканы, но пить не стал — разглядывал сына.

Андрей чокнулся первым.

— Ну дак, чего?

Выпили. Андрей с молодым, неутомимым аппетитом навалился на сковородку с грибами. Спросил с набитым ртом:

— Че, из заветных мест?

— Да их нынче кругом — пруд пруди.

— Знаю я тебя, опять сами в лукошко прыгали?

— Че помнишь? — Дарья удивилась, обрадовалась детской памяти внука.

— А-то.

— Ну дак, вместе тады сходим. Ягоды уродились!.. — Дарья вышла в сени, взять самовар.

Павел спрашивал (за кадром):

— Как там завод-то?

— Нормально.

— На побывку к нам? Или как?

— Уволился, — сказал Андрей.

Дарья вернулась к столу.

Павел перестал есть, положил ложку.

— Как это — уволился?

— Написал заявление. Сдал в общаге постель. Трудовую в зубы. И — привет!

— Дак пошто так-то? — тихо спросила Дарья.

Андрей глянул на нее. Не ответил. Налил себе, выпил.

— Мало зарабатывал, что ли? — спросил Павел.

— Да не в этом дело.

— В чем же?

— Неизвестно… Завод. Он для пожилых, для семейных. На пенсию оттуда уходить.

Андрей отодвинул еду.

— А я хочу мир увидеть, побывать везде… Время такое счас — как можно усидеть! Вы вот, хотели бы сидеть, а вас поднимают, заставляют двигаться. Время такое!.. Живое, все в движении.

Дарья и Павел молчали, не ожидали такого напора. Наконец Павел спросил:

— Так куда теперь?

— Может, на ГЭС. На всю страну стройка. Ее отгрохают — тыщу лет простоит. Опять же хочется, чтобы видно было твою работу.

Павел оживился.

— Пожалуйста, шофером в новом поселке, что твой город — чем не видная работа?

— Ой, отец… — скривился Андрей от непонимания.

— И потом, — с усмешкой добавил Павел, — ее, ГЭС-то, без тебя успели отгрохать. Затопление на носу.

— Хватит и на меня! Там сейчас — самый интерес…

— Дак ты че, туда метишь, где Ангару запружают? — забеспокоилась Дарья. — Другого-то места не нашел?

— Плохое, что ль, место? — засмеялся Андрей. — На электричество наша Матёра пойдет. Пользу начнет приносить людям.

— А то она, христовенькая, во вред тут стояла, — ответила Дарья.

Хлопнула дверь. В избу ввалился Петруха с гармонью.

Рывком сдвинул мехи, кинул гармонь на лавку.

— Привет рабочему классу от трудового крестьянства!

Прошел к столу. Поздоровался с Андреем за руку. Выставил на стол бутылку дешевого вина.

— Убери, — сказал Павел.

— Не гордые, уберем, — охотно согласился Петруха. — Нам больше достанется. Тетка Дарья, позволь-ка аршинчик.

Взял стакан. Отошел к двери. Сел на порог. Зубами сорвал с горла фольговую пробку.

— Сядь, как люди, к столу, — сказал Павел. — Картошка вон, с грибами, горячая.

— Ну ее! Без закуски-то скорей заберет…

Налил до краев стакан. Взял, деликатно оттопырив мизинец с нестриженым ногтем, сказал «будем» и, запрокинув худой, небритый кадык, выцедил стакан до дна. Поставил в ногах, налил еще раз, но пить покуда не стал, достал мятую пачку папирос. Закурил. Выпустил дым из ноздрей и даже из ушей, поглядел на Андрея.

— Воздухом к нам подышать? Или как?..

— На ГЭС собрался. Романтику искать, — сказал Павел.

Петруха радостно вскинулся на Андрея.

— Да ты че! Может, вместе махнем, а?

— Тебя-то уж там давно поди поджидают, — сказал Павел.

— А че! Хужей других, что ли! Мне только за избу деньги получить и — вольная птица.

— Дак ведь получал уж, — сказал Павел.

— Сколь там получал-то? Аванс! — с презрением сказал Петруха.

— Это ж музейная вещь! Ей цены нет! Матёру сковырнут — что останется? Памятник с моим именем: «Изба Петра Зотова». Так что я-то в порядке. Не зря, как говорится, жил и работал. А ты — аванс! Да ей три тыщи цена, не мене!

— Тебе счас три сотни дай, дак ты ее с печью и усадьбой отдашь, не оглянешься.

— За три, может, не отдам, а за пять — берите. Вашу во сколь оценили? В пятьсот?.. Ну, вот, лучше пятьсот в руках, чем три тыщи в небе, правильно? Музей этот дождется, что пожгут ее, как рядовую… Могу я такое допустить?!.. Чтоб памятник?! А?! То-то.

Петруха налил стакан.

— Че молчишь, Андрюха?.. ГЭС, говоришь?

Андрей, скосившись на Дарью, помялся.

— Ну, это еще так… посмотрим.

— А че? Давай ГЭС. Вместе, дак вместе. Опять же — передний край! (За кадром.)

— Война, что ли, передний край? — не пропустил Павел.

— Точно! — подхватил Петруха. — Но не совсем. Дядя Паша! Андрюха! — Петруха взялся за стакан. — Выпьем за нашего главнокомандующего! У тебя отец — голова. Кого б другого на Матёре послали, а дядя Паша сказал: эвакуация — значит, эвакуация. Всю Матёру уговорил, одни только старухи по щелям забились.

— Будет болтать-то, — хмуро оборвал Павел.

— Дядя Паша! — не унимался Петруха. — А ты их дустом, дустом — оно вернее, вмиг выкурятся!

Дарья охнула.

— Всё, баба Дарья, уходим (за кадром).

— Последний тост — здоровье дяди Паши, который теперь, можно сказать, личным примером посылает родного сына на передний край… И меня вместе с ним!

Дарья обеспокоенно перевела взгляд на Павла.

Тот был недвижим. Только скула дернулась.

Выпив, Петруха сунул стакан в карман. Взял гармонь.

— Айда, Андрюха. Ребята ждут.

— Дак самовар!.. — вскинулась было Дарья.

Но Андрей уже был на пороге.

— Я скоро!

Ушли. Тихо стало в избе. Долго сидели, не глядя друг на друга.

Дарья подняла глаза на сына.

Он почувствовал ее взгляд, не выдержал:

— Ну, ладно, ладно, ты б хотя молчала!

Схватил кепку, вышел в сени, толкнул входную дверь.

Оттуда ударила хрипатая Петрухина гармонь:

Плюнул. Захлопнул дверь. Вернулся в избу. Кинул кепку на лавку. Сел. Снова взял ее в руки, повертел, переложил по другую сторону от себя.

Дарья подошла, подняла кепку, повесила на гвоздь. Пододвинула самовар.

— Чай стынет.

Павел поднял глаза на мать.

Лица их оказались рядом.

Заскрипела открытая дверь в сени (за кадром).

Сквозняк захлопнул ее, раздавил забытую Петрухой бутылку.

Луга у деревни.

Подымалось солнце. Низиною плыл туман.

Травостой дышал свежестью и росою. Вспорхнула ранняя птица.

— Во сне сколько раз это видел. Проснусь: нету! И вот снова есть. И думаю: не сон ли?

Юрлов скинул пиджак, загреб руками траву, провел по лицу влажными ладонями. Павел наводил точилом литовки.

— Мне не надо, у меня своя. — Юрлов стал собирать привезенную с собой складную литовку.

— Ну, дождалась?.. Два года лежала…

Павел подошел, потрогал и оглядел редкостную работу, похвалил:

— Скрипка, а не литовка!

— Спецзаказ, — ответил Юрлов. — Ребята в инструментальном помогли сделать.

Он снял шляпу. Часы. Подкатал брюки. Вошел в траву. Постоял. Взял литовку. И первая срезанная трава легла в ноги. Поднял глаза на Павла. Улыбнулся. И пошел косить ровными взмахами.

Павел отбросил потухшую сигарету.

Легко перекинул в руках литовку. Расправил плечи. Взмахнул литовкой. Раз. Другой. Травы покорно ложились рядами.

…Вжиг…

…Вжиг…

— …Пинегин! — донеслось от повозок. — Пинегин, кончай баловаться!.. Тебя ждут!..

Павел остановился, плюнул с досады.

…Весь луг запестрел рубахами косцов.

Приехали три телеги с водой, граблями и женщинами в платочках. Появилась звонкоголосая молодежь.

Пустили конные косилки. Утро разгоралось, и сенокос начал обретать характер всеобщей страды и праздника.

На выпасе уже стояли шалашики, ярко-желтые палатки, вились кухонные дымки.

Листвень.

К удивлению, обгорелый листвень стоял. И в этот раз к нему подступились всей артелью. Задрав головы, долго глядели на обломанную вершину.

— Пилу надо.

— По металлу!

— Бензиновая возьмет.

— Для него твоя бензиновая что чикотка.

— Свалим! Куда денется?

Пилить взялся сам бригадир.

Бочком, без уверенности подошел к дереву, покосился на его мощь, покачал головой, но пилу все же пустил. Поднес к стволу. Надавил. Пила зашлась высоким, натужным воем. Брызнула пыль опилок, но видно было, что пила не идет, и бригадир выключил.

— Не берет!

— Плюнуть на него!

— Все бы плевали! — разозлился бригадир. — А принимать приедут, куда спрячешь? Фуфайкой накроешь?

Помолчали.

— Ужель дерево не уроним? — подзадорил бригадир.

— Было б то дерево…

Подняли, понюхали стесанную со ствола горелую стружку.

— Гольное же смолье! Развести пожарче, и пыхнет как миленький. Бригадир подумал. Решил.

— Филимонов и ты, Сережка, дуйте в деревню за соляром.

…Над лиственем взвился огромный огненный столб. Загорелась вокруг трава и земля. Люди отступили в сторону от нестерпимого жара, разгоняя набежавших поглазеть ребятишек.

Луга у деревни.

…К вечеру Афанасий вилами причесал бока последней копны и обернулся к возчикам.

— Запрягай, ребята! На сегодня — шабаш!

Улица деревни.

Усталые возвращались с покоса.

Солнце садилось. Пригнали коров.

День прошел, завершился. Вечер сошел на Матёру, объяв деревню, остров, реку и берега. В природе и людях все как-то расслабилось и одновременно напряглось в смутно-тревожном ожидании.

Берег Ангары.

— …Видал, как падает лист? Слетит с дерева, повисит, будто глядит, куда править, а тут-то его и подхватывает, несет к дороге, и покатился через все обочины, так вот и я нынче, вроде того листа, — сказал Павел. — Тащит. А куда, сам не знаю. Стыдно сказать. Сидишь другой раз среди людей, слушаешь, о чем они говорят. Скажет один — думаю: да, так и есть. Другой тут же возразит: опять головой раскинешь, и опять вроде бы прав получается. Вот и думаю: как же так? Где, думаю, она, главная, коренная правда? Зачем так широко ее растянули?

— Не нами это началось, не нами и кончится, — сказал Юрлов.

Сидели они на высоком берегу Ангары. В траве, на газетке, лежала закуска, стояла бутылка городского, привезенного Юрловым коньяка. Набежавший порыв ветра подхватил пустой целлофановый пакет, поднял в воздух, закружил, унося его все дальше и дальше, пока не растворил в небе окончательно.

Павел следил за полетом пакета, потом вздохнул.

— А-а, скорей бы затопили, что ли! Сколько можно на два дома жить, туда-сюда мотаться?..

— Новый поселок нравится? — спросил Юрлов.

— Красивый. Баба моя враз освоилась, будто и не живала никогда в деревне. Школа отличная. Магазина два. Клуб. Баня. Кино. Все как положено. Денег не пожалели. А вот место для постройки — без ума выбрали. Десять верст до реки. Глина. И угол там ветряной — хлебнем горюшка!..

На Ангаре прогудел лесовоз. Баржи, танкеры и суда шли в сторону ГЭС.

— День и ночь грузы гонят. Раскочегарили так, что и мне, бывалому человеку, не снилось. Самая-самая, говорят, будет во всем мире ГЭС. И не нам в город бежать, а город сам придет к нам. Со всей культурой, со всеми удобствами. А все одно жалко Матёру. До того другой раз жалко, что не просыпался бы. Будто это только по твоей воле происходит, будто от тебя одного зависит. Матёра, она для меня как центр, как пупок всей земли была.

Юрлов молчал. Ответил не сразу — говорил не столько Павлу, сколько себе.

— Вот спроси меня, зачем приехал? Не скажу… Стариков давно схоронил, дома нет — ничего не держит. Двадцать с лишним на Матёре не был — и еще б столько не видал. Точно!.. А вот узнал — затопление, и как ударило: все эти годы она была у меня за спиной. Оказывается… как тыл, что ни говори — здесь и душа родилась… Вот она и попросилась на родину…

— Душа, что ли?

— Ну… Можно и так сказать…

Помолчали. Юрлов продолжал:

— Я, помню, автомат на фронте не любил, не уважал как-то. И современнее он, и выстрелов в минуту больше. А с винтовкой оно надежнее. В атаку с ею бежишь, и весу она тебе, крепости на ноги придает, устойчивее делаешься… Так, может, и Матёра? Крепче с ею на ногах стояли, что ли? А ты с чем войну прошел?

— С чем… с танком. Забыл?

— Забыл. А парень твой как?

— Андрей? Не пойму я их, молодежь эту. Зудит им. Сами не знают, чего хотят. Нам в этом смысле полегче было.

— Тебе еще ладно, — сказал Юрлов. — Силы есть. Остатками корней и на том берегу врастешь. А старикам твоим… хуже…

— У меня мать одна. Отца давно нет. За мать я только боюсь.

Юрлов, не отвечая, налил в стаканы.

Выпили.

— Сам-то в городе как? — спросил Павел.

— Как все, — ответил Юрлов. — Двухкомнатную имею, ребята большие. Одного отделил: женился, институт кончил. Другой — в училище военном. Младший в шестой класс бегает. Живу! Вечерами — телевизор или мастерю че-нибудь. Из спичек теперь мастерю…

— Не понял, — сказал Павел.

— Из спичек, говорю. Ну, разное: корабли там с мачтами, с реями, с каютами, со всей снастью. Хобби называется… А че еще дома делать?

Помолчали.

— Вот и думаю, — продолжал Юрлов, — скорей бы на пенсию. Цех горячий. Через три года имею право выходить. Фрегат «Палладу» тогда сделаю. Был такой в царское время: на ем писатель Гончаров вокруг света ходил, книжку об этом написал, так и называется — «Фрегат „Паллада“».

Павел глядел в лицо Юрлова, не понимая, шутит тот или взаправду. Но, увидев серьезное и смущенное лицо Юрлова, тихо сказал:

— Что ж, тоже занятие…

Смеркалось. На Ангаре зажглись автоматические бакены.

У самой кромки воды лежал пес Богодула и смотрел на волну.

Она плавно приблизилась и умиротворенно растворилась у его ног.

Улицы деревни.

Сладко потянулась в открытом окне женщина.

За столом, у летней кухни, после ужина, не торопясь затянулся первой затяжкой хозяин дома.

Где-то за домами, с краю деревни, пока еще слабо плеснулась и смолкла далекая песня. Ей отозвалась гармонь.

Выскочила на крыльцо девчонка с радостно-удивленным лицом: уж не подружки ли это там, вдали, у околицы? Или песня ей только почудилась?..

Нет! Чей-то чистый и сильный голос пел:

И вот уже двое девчат, с гармонистом во главе, показались вдоль деревни.

Из калитки, прихорашиваясь на ходу, вышли две подружки.

К запевалам присоединялись новые голоса, образовали шеренгу-«улицу», и она, обрастая все большим количеством молодежи, неспешно продвигалась вперед, вбирая в себя все, что вставало на ее пути.

Кого-то оттаскивали от ворот и калиток силой…

…другие, боясь опоздать, выскакивали и втискивались в шеренгу-«улицу» сами…

…третьих она просто смывала и уносила с собой, как стихия, которой невозможно противостоять.

Посмотреть на гулянье выходили к воротам и выстраивались вдоль дороги — мужики, женщины, ребятишки, старухи.

А «улица» уже не вмещалась в улицу: делилась на три и на четыре шеренги идущих, каждая вслед каждой и со своим гармонистом.

А с другого конца деревни, навстречу, шла еще одна «улица», без гармониста, но с несколькими орущими во всю мощь транзисторами, со своей песней.

Такого Матёра не видывала давно.

Старухи кланялись «улицам» в пояс.

А «улицы» продолжали сближаться. И вот сошлись. Встали друг против друга. И смолкли. Теперь кто-то должен был уступить дорогу. А уступать не хотелось.

Наперед выскочила Катька Пьянкова. Вызывая соперницу, скричала:

Соперница не замедлила ответом.

Первая:

Вторая:

Подвыпивший Петруха не выдержал, выскочил тоже в круг. Раскидывая нескладными, длинными ногами, попытался ответить.

Девчата перебили его хохотом и визгом.

А в гулянье втягивалось все больше молодежи и даже поколения постарше: сорокалетние и пятидесятилетние, давно забывшие, когда гуляли в последний раз вот так же, на улице, под гармонь. И самих «улиц» уже не было. Все смешалось в одну многолюдную, красочную толпу. И было удивительно, почти невероятно, как могла небольшая деревенька родить и выпустить из себя в жизнь такое количество народа.

Бабка Татьяна, желая вызвать Богодула, мелко потопталась перед ним тапочками, скричала:

— Японский бог! — взревел Богодул.

Боком вылез к бабке Татьяне и ответил такой нескладухой, что народ покатился в хохоте. Прикрывая ладошкой рот, рассмеялась и Дарья.

Улица уже не вмешала собравшихся, и молодежь выплеснула в луга.

Разгоряченные танцем, близостью друг друга, опьяненные ароматом сена, щемящей тоской последних вечеров, все словно ждали чьей-то отчаянной команды:

— Купаться! В Ангару!

Берег Ангары.

И не пошли, побежали к крутому берегу, срывая через голову на бегу рубахи, платья, кофточки.

Первой, отчаянно взвизгнув, бросилась в ночную реку Ленка Носарева. За ней, в платье, в чем была, — Клавка Стригунова. Ребята, отталкиваясь от обрыва, кидались в реку вниз головой.

…Подхватывали протянутую в темноте руку.

…Судорожно прижимались друг к другу, торопясь сказать ласковые слова, будто никогда потом они не найдут их друг в друге…

И сразу — будто отрубило:

— Пожар! Матёра горит!

Частый всполошный звон: бим-бим-бим-бим!..

— Зотовы горят!

Изба Петрухи.

…Изба полыхала вовсю, и не было уже возможности отбить ее у огня. Петруха, лохматый, грязный от копоти, в майке, сползающей одной лямкой с плеча, метался среди сбежавшихся на пожар людей и все рассказывал, как чуть не сгорел:

— От дыма проснулся! Че, думаю, такое? А уж на мне волоса трещат! Окно — сапогом! Выскочил! А то изжарился бы без остатку! И не нашли бы, где че у меня было!..

Его сторонились, как чумного. Он снова лез, хватал за руки, заглядывал в лица.

— Гармошку только и успел выбросить да лоскутное одеяло! Узнать бы, какая падла спичкой чиркнула, — я бы!..

Катерина голосила перед избой на коленях, протягивая руки к пламени.

Дарья стояла отдельно, сама по себе, глядела в огонь.

Скат крыши стал изгибаться, вдруг поднялся, будто вздохнул, последний раз, и рухнул вниз. Столб искр взлетел в темное небо, и из огня, изнутри полыхающего чрева, прямо под ноги Коляне, прижавшемуся к Симе, выкатился резной круг с фронтона крыши.

Коляня затоптал идущий от него чад, взял в руки.

Вслед за крышей попадали верхние горящие венцы. Люди отскочили в стороны.

Катерина вновь зарыдала, кланяясь поверженной избе.

Огонь потишел.

Внимание людей вновь переключилось на Катерину и Петруху. И эти пытливые взгляды, которых совсем не замечала Катерина, поглощенная искренним горем, взгляды эти нервировали и злили Петруху. Его подмывало подойти к матери, напомнить о себе. Но, решившись подойти, он неожиданно для себя сказал такое наглое и грубое, что сам испугался:

— Мать, дай закурить.

Она непонимающе и все еще всхлипывая, подняла на него лицо.

— Ты же нюхаешь табак, я знаю. У тебя должон быть.

Павел расслышал, сказал:

— Иди отсель, покуда я тебе не закурил!

Петруха хекнул, отступил в темноту. Снова вынырнул на свет с папиросой.

— Спички у кого есть? Нету? Эх, люди! Прикурить человеку не дадут.

Выхватил из пожара головню, прикурил, помедлил, размышляя, куда теперь с нею деться, и не нашел лучшего, как кинуть в огонь обратно.

Пожар стихал.

И люди начали расходиться — молча, без обычных в таких случаях разговоров. Катерина оставалась перед догорающей избой на коленях. Стояла и Дарья. Петруха ходил возле пожарища, пинками забрасывал откатившиеся головни в огонь, и в этом действии его ясно читалось, что поджога своего он боле не намерен скрывать ни перед кем.

Изба Петрухи.

…Ранним утром над пожарищем сеял мелкий холодный дождь. Раскиданные бревна и головни сочились чадом.

Дарья огляделась — кругом ни души. Дождь и утро увели людей, оставили Катерину наедине с горем. С пустым взглядом, мерно покачиваясь, она сидела на земле, обхватив руками остатки оплавленного самовара.

— Пошли, Катерина, пошли. Че ж теперь… У всех будет то же, ты первая, — пыталась увести ее Дарья.

Катерина, казалось, оглохла.

— Идем. Самовар счас поставим…

Пыталась взять из рук Катерины оплавленный кусок меди, но та держала его крепко. Тогда опустилась на землю, подле Катерины, прикрыла ее своим платком, утерла краем лицо, как малому ребенку.

— Ты че, девка, никак помирать собралась? Туды еще никто не обробел. Мне тятька перед смертью так сказал: живи, Дарья, покуль живется. Из сил выбьешься, к нам захочешь — все одно до конца живи, чтоб покрепче зацепить нас с белым светом, занозить в ем, что были мы.

Катерина всхлипнула. Руки сами выпустили самовар. По щекам покатились слезы, расслабляя и успокаивая душу.

Дарья вздохнула, неожиданно для самой себя продолжила:

— Не удивляйся, девка, не надо. Че уж теперь… Все одно мы теперь не своим ходом живем. Тащит… Куда затащит — там и ладно.

Катерина повернула голову к Дарье и долго, жалостливо глядела на нее.

Зерносклад.

…Дождь сломал всю работу. Приезжие спасались от непогоды по избам и палаткам. Местные собрались под навесом зерносклада, ставшего местом сбора жителей вместо разобранной конторы правления. Ждали прибытия Воронцова. Сидели: Павел, Вера Носарева, Андрей, бабка Лиза и Татьяна, Сима с Колькой, Клавка Стригунова, Афанасий. От скуки подзуживали Афанасия, сменившего свою фамилию Кошкин на новую — Коткин.

— За пол-литру свою фамиль-то бабам продал? — допытывалась Вера.

Афанасий оправдывался:

— За литр. За пол-литру — ни в жизнь!

— Справку-то на которую станешь теперь получать? Был Кошкин — стал Коткин.

— Да мне все одно! Что Кошкин, что Мышкин. Шестьдесят годов Кошкиным ходил — никто в рожу не плюнул. Невестки, заразы, смутили. Она им, фамиль-то, не родна. Пристали: на новое место переезжаем, квартира красивая, пущай и фамилия новая, красивая будет. Спрашиваю: «Коткин чем не красивше Кошкина? Наоборот!» А оне подпоили меня и говорят: «Кошкин — это вроде бы ты под бабою ходишь. А Коткин — дак наоборот». Вишь чем, заразы, стравили.

Посмеялись.

Афанасий добавил:

— Только теперь, когда расписуюсь, над этой буковкой крышечку делаю. Не поймешь — «Т» или «Ш».

Подошла Тунгуска. Села в ногах Веры. Трубка — в зубах.

— Вот тоже для чей-то живет человек, — сказал Афанасий.

— Пусть живет, она безвредная.

— Пущай! — согласился Афанасий и громко, точно глухой, скричал Тунгуске: —В поселок-то едешь?

Тунгуска кивнула.

— Ей там, однако, не сладко будет одной.

Вера вздохнула.

— Дали б только корову держать, косить бы дали. Опять же школа-интернат до десятого класса. А тут с четырехлеткой мученье. Куда бы я нонче Ирку свою отправляла? А там она на виду, рядом. Этот поселок — да в Матёру бы к нам!

— Это опять середь Ангары, у дьявола на рогах? — возразила Клава. — Ни сходить никуда, ни съездить!

— Тебе, Клавка, не жалко отседа уезжать, так ты тута не шибко и упиралась. А нас с землею, первым делом, труды роднят. Труды вложим туда — и с тем местом, как с Матёрой, сроднимся.

— Ой, там биться да биться… Ту землицу ни один бог под жилье да под пашню не помышлял.

— Это да, много трудов придется там положить.

— А где наша не пропадала? Вырулим! Обтерпимся. Исхитримся. Где поддадимся маленько, где обратно воротим свое. Были бы силы да не мешали бы мужику — он из любой заразы вылезет. Так я. Павел Мироныч, говорю? Какое твое мнение? — спросил Афанасий.

— Павел Мироныч не шибко выскажется. Он все молчит.

— Павлу Миронычу хорошо: он на две стороны устроился: мать — деревенская, жена — городская, будто никогда в деревне и не живала. Я на той неделе мимо проходил — такие занавески у Сони на окошках горят, что и солнца не надо.

Павел лишь хмыкнул.

— Баба, дак че! — заступаясь за Павла, сказал Афанасий.

— А вы Нюрку, Нюрку Извозову видели? Голову такими кренделями взбила под барана, что хоть госпоставки назначай. Вот вам и Нюрка.

— Нюрка че… Старик Муторин вот… У того голова не держится, а он на нее шляпу посадил.

Засмеялись и смолкли.

Стороной показались Дарья и Катерина, несущие чугунки с пожара.

Все притихли.

— Петруха-то где? — спросил у Андрея дед Афанасий.

— А я почем знаю, — пожал плечами Андрей.

— Поди в районе, деньги за избу карман тянут, — предположила Вера Носарева.

— У него не оттянут.

— Дак перед тем-то… Он подле тебя вертелся, сам видел, — продолжал Афанасий.

Павел перевел взгляд на Андрея.

— Да он в кусках был, — отмахнулся Андрей. — Свихнулся на своем музее… Наивняк. Кому он сдался со своим памятником!.. Я и послал его.

— Ну, ну! То-то он помчал от тебя, как ужаленный, — неопределенно протянул Афанасий.

Андрей встретился взглядом с отцом.

— Мою избу кто бы поджег! Пол-литру поставила бы.

— Ну и стерва ты, Клавка. Как ты с Петрухой не смыкнулась? Два сапога пара.

— Ты чего там Петрухе наговорил? — наклонился к сыну Павел.

— Да ничего! — искренне обиделся Андрей и под взглядом отца почувствовал беспокойство.

— …Об чем им жалеть? Об чем плакать? У них давно ноги пляшут: куды кинуться. Им что Матёра, что холера — тут не приросли и нигде не прирастут. Такие уж они… Обсевки!

— Сами-то кто? — возразила Клавка. — Забились в занюханную эту Матёру, а кругом уж давно новая жизнь наступила.

— В новой жизни тоже без хлеба не обойтись.

— Без хлеба, что ли, сидим? Свиней уж на чистый хлебушко посадили.

— Ну, горлодерка ты, Клавка! — сказал Афанасий.

— Дак не правду, че ли, говорю? И плачут и плачут! Матёру спускают! А че над ей плакать? Она вся назьмом провоняла. Матёра ваша! А все, как жуки, за старье хватаются — всю каку-то сладость в ей роют! Сковырнуть эту Матёру да вниз по Ангаре на свалку отправить. Скажи, Андрюшка, жалко тебе эту дыру?

Андрей, смутившись, ответил не сразу:

— Жалко…

— Ну и плюнь!

— Как ты легко расплевалась, — неожиданно вступила в разговор молчаливая Сима. — А земля-то не только твоя, она для всех — кто до нас был и кто после нас будет. Нам Матёру-то на подержанье только дали… Чтоб обихаживали мы с пользой да кормились от ней. А вы че с ею сотворили? Вам ее старшие поручили, чтобы вы на ей жизнь прожили и младшим детям своим передали. А вы че? Старших не боитесь — младшие о вас спросят. Детишек на што рожаете? — Сима подтолкнула своего Коляню. — Обсевки вы… Истинно обсевки.

Помолчали.

— Че, Павел Мироныч, — сказал Афанасий, — может, закроем дебаты? Сами резолюцию, без Воронцова, примем: косить? Погоду пинать? Или по домам, на печь разбегаться?

Павел не успел ответить.

Разбрызгивая грязь, к зерноскладу подкатил «газик». Приехал из поселка Воронцов.

Забили в рельсу.

Все зашевелились. Плотная толпа до отказа набила навес.

Воронцов, запахнутый в плащ-палатку, с кем-то говорил по протянутому из окна телефону.

А в рельсу все продолжали бить. И народ все продолжал идти со всех сторон деревни. Воронцов что-то тянул, все не открывал собрания. Наконец сказал передним:

— Скажите, чтоб прекратили звонить!

Рельса ударила еще несколько раз и умолкла. Воронцов еще немного выждал и начал:

— Товарищи! В ближайшие две недели начнется монтаж электрокомплекса и установка турбин нашей ГЭС. Одновременно наметилось серьезное отставание в темпах очистки лесных массивов в затопляемой зоне. Мы не можем допустить, чтобы дорогостоящий лес ушел под воду!..

— Дак чего теперь, косить или пилить?

Воронцов переждал шум.

— Объясняю. В ближайшую декаду по прогнозу дожди. Ждать нельзя. Дорог каждый час. Поэтому решено сократить объем сеноуборочных работ и бросить все силы на очистку лесов. В связи с этим людей, прибывших на уборочную, эвакуируем. На местах будут организованы бригады. Местных жителей призываем помочь в подготовке острова к затоплению. Примером может быть сознательность колхозника Зотова, очистившего свою территорию огнем, — не ждите последнего дня!

Собравшиеся загудели:

— А как же с картошкой?

— Государство не может терять миллионы рублей, спасая на нашей картошке копейки! Понимать надо!

Вновь ударили в рельсу.

Воронцов поискал глазами Павла.

— Пинегин! Распишись!

Павел не глядя подмахнул бумагу.

— А что это?

— План эвакуации в сжатые сроки. Чтоб к пятнадцатому на всем острове не было ни одной избы, ни деревца. Головой отвечаешь. Приезжих вывози немедленно, — добавил Воронцов. — Баржи придут к вечеру.

— Товарищи! Не расходитесь! — вперед выступила пожилая учительница. — Объявление! Послушайте объявление для родителей!

Все притихли.

— Товарищи: первого сентября, в шесть ноль-ноль, отходит катер в интернат. Всех детей просим подготовить, уложить вещи. Форма одежды праздничная. Не опаздывать! Ждать никого не будем!

Первыми покидали собрание приезжие. Они выбегали из-под укрытия и быстро растворялись в пелене дождя. Под навесом остались местные жители, те, кто сидел здесь до собрания.

Берег реки у деревни.

…Люди грузились на баржу молча, торопливо. И снова радист транслировал то же танго:

Подошел Юрлов, одетый по-дорожному, с рюкзаком.

— Поехал? — спросил Павел.

Юрлов не ответил. Сунул руку, прощаясь.

— А то оставайся, — предложил Павел. — Коси вон с Андрюшкой на пару. Решили в последний раз косить, да ниче, однако, не получится. Мне некогда, а Андрей без охоты.

Юрлов не ответил. И вдруг, сняв с плеча, подал Павлу зачехленную, собранную в футляр литовку.

— Прими вот. От меня. В подарок.

— Ты че?.. Не жалко?

— Зачем она мне теперь?

Сунул литовку Павлу. Тиснул ладонь еще раз. Вскинул рюкзак. И, ссутулившись, пошел к трапу.

Наконец баржа отвалила. Но еще долго с Ангары доносились звуки трансляции.

Уже уходя, Павел заметил…

…мать. Высоко, на угоре застыла ее маленькая фигурка. Она тоже провожала покидавших остров.

Тема острова.

…И опять, как тогда, нахлынула мгла, и опять блеснуло водой, зашуршало тревожно листьями. И родился звук — слабый, зовущий…

Изба Дарьи.

…Среди ночи проснулась, как от толчка. Вскинулась. Пришла в себя. Огляделась с тревогой.

Нет. Все дома. Спят глубоко. Вон на кровати — Павел. В углу на лежанке — Андрей.

Поглядев на Андрея, сразу поняла, от чего проснулась. Сползла на пол, подошла к нему, поправила одеяло, послушала дыхание.

Смотрела на него с тревогой и болью. И он открыл глаза.

— Ты че?

— Ниче, спи…

— Случилось че?

— Ниче… Примстилось, што неладно с тобой, — и она поторопилась вернуться.

Андрей сел, прошлепал к бадейке с водой, выпил.

— Андрейка! — позвала с лежанки Дарья.

Андрей наклонился к ней. Она взяла его за руку.

— Помочь мне твоя нужна.

— Ну?

— Окромя тебя некому… Могилки наши… Как мне там, без матери и отца? Ежели мы их кинем — нас не задумаются кинуть… Мне одной не совладать…

— Ладно, бабуль. Утром и обмозгуем все. Спи давай.

Двор и огород Дарьи.

Утром Андрей собрался косить. Он встал на пороге, прижмурился от раннего солнца, обтопал ногами надетые сапоги, поискал глазами Дарью.

Она хлопотала по двору.

Андрей любил наблюдать за бабкой в работе. Все у нее делалось как-то легко, с удовольствием. Все вещи, весь дом и двор становились опрятными под ее руками и радовали глаз.

— Бабуль, я пошел!

Дарья выглянула из сарая.

— А поисть?.. Ну, ладно, сама после принесу. Ступай…

Из-за ворот донесся голос Веры:

— Иди, иди, че топчешься, попрощайся как следовает.

В калитку просунулось лицо Ирки — дочери Веры. Она была в отутюженной форме, белом передничке. Потупившись, скороговоркой сказала:

— Баба Дарья, до свиданья! — и уткнулась в юбку матери.

— Цветов просит, — сказала Вера. — А лучше твоих, Дарья, не сыскать.

Дарья суетливо кинулась к кусту, вырвала несколько астр, протянула девочке. Растроганная поцеловала в голову, перекрестила. Схватив цветы, Ирка тут же нырнула между взрослыми и помчала на улицу.

Улицы деревни.

— Ирка! Погоди! (За кадром.)

Но Ирка неслась по улице, перегоняя других мальчишек и девчонок, таких же неузнаваемо постриженных, отмытых, в торчащей новой школьной форме, с букетиками, портфелями. За ними едва поспевали взрослые, груженные чемоданами, сумками, увязанной верхней одеждой.

Берег реки у деревни.

Дети неслись вперед, наперегонки, спешили на катер, чтобы не опоздать, занять лучшие места.

И напрасно учительница пыталась установить порядок при посадке.

Дети брали штурмом катер, облепили его сверху донизу, превратив в одну минуту в живой цветник, прыгающий, смеющийся, возбужденный предстоящей новой жизнью и не понимающий…

…отчего утирают слезы мамы и бабушки, что кричат им на прощание…

…устремленные все вперед, туда, куда по воде повезет их разноцветный катер.

И вот подняли мостки.

Под плач и смех удалялся от берега…

…катер-цветник, увозя из Матёры ее детство.

Листвень.

Дорога на покос вела мимо лиственя. На подходе Андрей заметил…

…разбегавшихся от лиственя пожегщиков. Кто-то крикнул в его сторону, другой дернул за руку и Андрей в секунду очутился в канаве, куда попрыгали остальные.

— Вы чего? — огрызнулся Андрей.

— Не видишь?! — возбужденно крикнул бригадир и махнул в сторону лиственя. — Счас рванет — будь здоров! Всю взрывчатку под его заложили! Мощный взрыв потряс выгон. Земля, пламя, дым ударили в небо, скрыв листвень из глаз.

…Первым выглянул бригадир. Чертыхнулся. И с каким-то веселым ожесточением крикнул:

— Стоит!

Листвень, с ободранной листвой и ветками, лишь наклонился чуть-чуть. Из развороченной земли торчали могучие, подранные взрывом корни.

— Такой только бульдозер возьмет, — оценил профессионально Андрей.

— Наш — не возьмет.

— Возьмет.

— А я говорю, не возьмет, — сказал бригадир. — Ниче не возьмет. Природа…

— Хочешь свалю? — сказал Андрей.

— Не свалишь.

— Спорим.

— Не свалишь.

— Литру выставишь. Не мне — бульдозеристу, чтоб трактор дал.

— А не свалишь?

— Сам литру поставлю. Из принципу… Мы на маневрах не такое валили.

Бригадир подумал. Сказал одному:

— Володька, дуй.

Луга у деревни.

Собрав в узел еды, Дарья собралась к Андрею на покосы. В кочкарнике после дождей стояла вода. Пока добралась — мокрая, грязная, — выбилась из последних сил.

— Андрейка!..

Андрея на месте не оказалось.

Литовка, воткнутая в землю, торчала у шалаша. Другая, поддетая на ветку, висела на березке.

Разувшись, Дарья растерла промокшие ноги и огляделась.

Накошено было мало и неопрятно. Валки топорщились высоко, сквозь них торчала уцелевшая трава, покосы были волнисты.

Какое-то время сидела недвижно, потом, вздохнув, встала, взяла литовку, поплевала на руки и пошла косить сама короткими скорыми взмахами, наверстывая то, что не сделали сын и внук.

Лицо быстро покрылось испариной, дышать стало трудно. Не сдаваясь сделала…

…один и второй неверный взмах, и литовка чиркнула о камень.

Дарья остановилась, как споткнулась, с отчаянием поглядела на затупленное острие. Точила не было, и, отбросив ненужную теперь литовку, она опустилась на землю. Нет, ничего из загаданного не будет. Все впустую.

Листвень.

…Андрея она нашла среди пожегщиков. Он сидел за рычагами бульдозера, с помощью троса пытаясь свалить непокорный листвень.

Трактор ворочался: ревел, выл, гусеницами сдирая траву с дерном.

А дерево — стояло.

Поодаль в молчании глядели на него оставшиеся на Матёре жители: Богодул, Сима с Колькой, Афанасий, Катерина.

Натянутый трос врезался в ствол дерева, но силы дизеля не хватало.

Мотор взвыл от перегрузки.

Трос зазвенел от натяжения струною.

Толпа откатила назад, на безопасное расстояние. На опустевшей поляне осталась одна Дарья.

Не понимая криков, обращенных к ней, она стояла не в силах ни шевельнуться, ни остановить все это.

Раскаленный трос зашелся пронзительным свистом и…

…не успел бригадир добежать до Дарьи, раздался треск, и рядом с Дарьей с визгом пронесся оборванный трос.

Толпа ахнула.

Дарья не шевельнулась.

От трактора к ней мчался Андрей.

— Ты что, с ума сошла! — Ошалелый от испуга, он схватил Дарью в охапку, пихнул ее бригадиру.

— Андрюшенька! — Дарья судорожно вцепилась в Андрея. Бешеные от азарта глаза не видели ее. Отдирая от себя бабку, крикнул:

— Да забери ты ее! — Снова вскочил в трактор.

Взревел дизель. Трактор окутался перегаром, рывком развернулся на месте, поднял стальной нож и бросился на листвень.

Подоспевший Богодул и Сима потянули Дарью прочь, чтоб не видела происходящего.

Андрей отвел машину назад и ударил еще раз.

Мощный удар сотряс листвень. Сверху посыпалась обгорелая кора, мертвые ветки.

Лопнуло лобовое стекло кабины.

Осколки в кровь поранили руки и лицо Андрея.

— Кончай самодеятельность! — крикнул бригадир. — Побьешь машину!

По Андрей уже никого не слушал.

Кровь заливала глаза. Он смахивал ее тыльной стороной ладони. И снова кидал трактор на таран.

Бригадир попытался остановить Андрея еще раз — и едва не угодил под гусеницы. Казалось, машина взбесилась и действует теперь сама по себе, не подчиняясь человеку.

Дарья отворотилась — и пошла прочь.

Изба Дарьи.

…Павел сидел в избе один. Хлопнула во дворе калитка. Павел не шевельнулся, не переменил выражения лица, позы.

Вошел Андрей.

Рука была замотана окровавленной тряпкой. Порезы на лице залиты йодом. Прошел к ведру, жадно выпил ковш воды.

— Поди-ка сюда, — тихо и невыразительно сказал Павел.

Андрей на мгновение замер, напрягся спиной, — видно, почувствовал в голосе или в интонации что-то необычное.

Взглянул на отца.

— Чего?

— Подойди, говорят…

Андрей подошел. Павел поднялся. Ударил по лицу.

Андрей не ожидал. Дернулся головой. Недоуменно посмотрел на отца.

Павел замахнулся опять. Но не ударил. Выматерился и, отвернувшись, сел.

Андрей сплюнул к порогу кровь. Достал чемодан. Собрался. Движения его были деловиты, подчеркнуто спокойны. Он вышел из избы. Павел сидел неподвижно, сгорбившись.

Берег реки у деревни.

Андрей спустился к причалу, бросил в лодку чемодан, завел мотор, сел. Обороты росли, лодка напряглась, готовая оторваться от берега, но не могла — была на привязи.

Андрей сидел не шевелясь. Потом вдруг встал, шагнул из лодки и быстро направился к лому. Невыключенный мотор безуспешно оттягивал лодку от берега.

Изба Дарьи.

Андрей открыл дверь. У стола сидел отец. Курил. Андрей шагнул к столу, вытащил из кармана деньги. Положил на стол.

— Вот, на ремонт машины. Остальные дошлю. В этом виноватый.

— Только в этом? — Отец поднял на него глаза.

Андрей выпрямился.

— Хорошо, виноватый, только в чем? Что машину побил? Или листвень? А?.. Че молчишь?.. Сам не знаешь?

Павел только сглотнул.

Андрей продолжал, и он уже не мог остановиться:

— Может, я виноватый, что мне двадцать два, а не твои пятьдесят? Что я вырос и хочу жить той жизнью, которую вы знать не хотите? А по правде, так делаете вид только, что знать не хотите, а сами вовсю пользуетесь ею! Что, не правда?.. Потому как само пришло, без беспокойства. А как самим чем поступиться — так не надо, не трожьте нас? Не выйдет. Жизнь не остановишь. И мне в ней жить, делать ее. Иначе зачем ты меня родил? Так что счастливо оставаться.

Андрей повернулся к выходу и встретился взглядом с Дарьей. Она стояла на пороге и слышала, конечно, все. Видно было по ее глазам. Какое-то время молча стояли друг перед другом.

Первой очнулась Дарья, поняла, что загородила внуку дорогу. Медленно отступила в сторону. Наклонив голову. Андрей вышел.

Берег реки у деревни.

Шел к берегу спокойным, деловым шагом, ни в чем не выдавая волнения. Разве, когда сел в лодку, нажал на газ, забыв о привязи.

Мотор взревел, лодка дернулась, цепь со звоном взвилась, вырвав кол, отпустив наконец лодку.

Путь был свободен. И, почуяв это, лодка умчалась.

Изба Дарьи.

Павел все курил, глядя в одну точку. У двери, на том же месте, стояла Дарья, глядя на сгорбленную спину сына. Тяжело перевела дыхание.

И тут Павла взорвало:

— Ну, ладно, ладно, вздыхать-то теперь!

Ткнув папиросу в блюдце, он отбросил стул и шагнул к двери. Как и сын, он почти наткнулся на Дарью.

Она инстинктивно отпрянула в сторону — опять помешала.

Не глядя на мать, Павел толкнул дверь, хлопнув ею так, что зазвенела посуда на полке.

— Господи! Умереть бы!.. — как стон, вырвалось у Дарьи.

Пристань нового поселка.

…Павел торопился в поселок.

Причалил на моторке к берегу. Накинул цепь.

Рядом с катера перегружали на грузовик с увязанным корнем яблоню.

У ларька на пристани издали увидел Петруху.

Невольно поискал глазами Андрея.

Петруха тут же подал голос:

— Привет начальству! Не побрезгуйте с нами.

— Андрея не видел?

— Сам ищу. Бутылку мне должен.

— С чего это?

— Да так… Секрет. — И, криво улыбаясь, добавил: — Растравил он, падла, меня… Ну, ниче, еще свидимся.

Улицы нового поселка.

Попутный мотоциклист подбросил Павла до поссовета.

Поссовет.

— Павел Мироныч, не проси, не пущу! (За кадром.)

Павел потоптался у двери кабинета. Хотел уж уйти, и вдруг рванул дверь. Воронцов сидел за столом и даже не поднял головы от бумаг. На запоздалый вопрос: «Разрешите?» — ответил:

— Садись.

Павел присел на краешек стула.

За спиной Воронцова вдоль всей стены виднелось панно с двумя рубриками: «Вчера» и «Завтра».

Фотографии старых домов, дворов, снесенных уже и только предполагаемых к сносу, темных, просевших, запущенных, были в первой рубрике. А во второй — красовались новые поселки, сверкающие чистотой и яркостью красок, и, наконец, сама ГЭС — мощный красавец водопад.

Павел снял, повертел в руках кепку. Посмотрел на лобастую, угнутую над бумагами голову.

Вздохнул.

— Чего у тебя? — спросил Воронцов, продолжая писать.

Павел вздохнул еще раз и не ответил.

— Ну?! — повторил Воронцов.

Павел выпустил из груди воздух. Неожиданно сказал:

— Поговорить надо. Борис Андреевич.

— Заболел, что ли? — спросил Воронцов.

— Не могу я, — сказал Павел. — Освободите от бригадирства. Слесарем в гараж пойду. За руль, рядовым сяду. Освободите.

Воронцов бросил писать. Поднял глаза, в упор поглядел на Павла.

— А кто эвакуацией будет заниматься?

— Назначьте другого. Не могу я. Не могу…

Воронцов открыл ящик, достал бумагу, через стол показал Павлу.

— Твоя подпись?

— Моя.

— Иди, исполняй, что тут тобою подписано. Понял?

Павел потупился.

— Иди, — мирно повторил Воронцов. — У меня отчетность спешная, извини… — Снова уткнулся в бумаги.

Павел поглядел на эту крупную спокойную голову и вдруг…

…с силой ударил кулаком об стол.

— А у меня душа! Живая! Понял?!..

Воронцов вздохнул.

Отложил в сторону отчетность. Поднял лицо на Павла. И Павел, будто впервые, увидел, как безмерно утомлен, вымотан этот человек неисчислимым количеством хлопот и забот по переселению.

— Что ж, Павел Мироныч, давай поговорим.

Воронцов потер ладонями лицо, сгоняя с него усталость.

— Только сперва ответь на вопрос. Начистоту. Идет?

— Ну?..

— Скажи мне, ГЭС надо строить?

— Наверное, надо.

— Наверное или надо? — не отступал Воронцов.

Павел помолчал. И вдруг взорвался:

— Не знаю!.. Ты вот сам попробуй, собственный дом, где родился!..

— А ты знаешь, где я родился? — спокойно перебил его Воронцов.

Павел молчал.

Воронцов не спускал с него глаз.

— В селе Подбродное. Два года назад его снесли. И знаешь, кому это пришлось делать? Мне. Так что я уже пробовал…

Помолчали.

— В том-то и дело, Пинегин, что мы этих людей не с одного берега на другой перевозим, а из прошлого в будущее эвакуируем… И себя заодно. Между прочим. А это, конечно, обязывает.

— Дак болит…

— А когда это человеку новое легко, без боли, давалось?! А?! Молчишь?

— Дак через сотню лет это новое опять же старым станет, — усмехнулся Павел.

— Так это ж диалектика жизни! Понимать надо! — Воронцов даже встал, говорил возбужденно. — Это и есть прогресс! Еще сорок лет назад ты сам был счастлив, когда сел за баранку полуторки! А посади на нее твоего Андрея сегодня — не поедет! Ему «КамАЗ» теперь давай, как минимум! Не о себе уже, о них думать надо.

Павел молчал, в растерянности потирая серую небритую щеку.

— Ощути все это. Пойми. Встань не на место старух, а на свое собственное хотя бы место.

— Где оно, мое место?..

Воронцов пододвинул к себе бумаги.

— Иди. Павел Мироныч, и работай. А с домом — мой тебе совет: быстрее отрежешь — быстрее срастется.

Берег реки у деревни.

…Дула низовка. Гнали к баржам колхозное стадо.

Двор и огород Дарьи.

…Петух спрыгнул с изгороди в огород и тут же забился в руках Коляни. Коляня деловито выдернул у него перо, вставил в картофелину и запустил в огород.

Красиво спланировав, она опустилась на спину Катерины.

К восторгу Коляни…

…и гневу старушек, рывшихся в земле.

Копали картошку, недозрелую, наспех, сколько успеют.

Спины быстро уставали. Опускались на колени и торопились, торопились…

…руками перебирая землю, в последний раз одарившую их плодами.

— Все, девки, не могу, — первой напросилась на передых бабка Татьяна и откинулась спиной на груду картошки.

— Испить бы чего…

Катерина, Сима, Дарья пристроились где могли.

Коляня разливал молоко по кружкам, обносил взрослых.

Молоко ярко белело в черных от земли старушечьих руках.

— …Все одно всю не выкопать.

— Да к грех оставлять-то.

— У меня аж в глазах двоится…

Молча отдыхали.

Катерина подтолкнула Дарью.

— Ты че не пьешь?

Дарья сидела с кружкой в руках, смотрела вперед себя…

Подумав, тихо спросила у Катерины:

— У тебя не бывало, что никого нету, а будто кто с тобой говорит?

— Кто говорит?

— Не знаю. А вроде кто-то со мной седня рядом был. Спрашивал. А я с ним говорила.

— Царица небесная! Об чем спрашивал-то?

— Все смутное, тяжелое. И не сказать об чем. С ума, видно, схожу. Скорей бы уж, че ли!..

Помолчали.

— …А мне все иной раз кажется, — сказала бабка Татьяна, — будто я уже разок жила, а нынче по второму разу живу.

— Оно, может, и потеперь не ты живешь, — сказала Дарья.

— Кто же?

— Другой кто. А тебя обманули. — И, помолчав, тихо добавила: — Я про себя, прости господи, не возьмусь сказать, что это я жила. Сильно много со мной не сходится.

— А-а, вот они где!..

Он двора показались Павел с бригадиром пожегщиков.

— …А мы тут по избам шарим, ищем их!

Старухи тревожно переглянулись. Почуяли, с чем пришли они, уж очень бодро говорил Павел:

— Все, бабы, кончай в земле копаться, картошки нарыли досыта. Завтра с утра отгоняем личный скот, а в вечер последняя баржа отходит. Так что готовьтесь!

И знали и готовились к этому часу, но сознание отказывалось воспринимать это.

С последней надежной глянули на Дарью.

И хоть невозможно ей было, все же сказала:

— Дай нам день еще…

— Хватит! — не глядя на мать, отрезал Павел. — Два раза откладывал, хватит.

— Паша!

— Развели тут скворешник! — продолжал он, будто не слыша ее. — Чтоб завтра к вечеру ни одной души здесь не было! Ясно?!

— Пашенька!

— Ну, что?! Что?! — не выдержал наконец Павел. И встретился с таким отчаянным, изумленным взглядом матери…

…что ему стало не по себе.

Она смотрела на него, будто впервые видела своего сына и не узнавала его.

— Ниче… — только губами прошептала. — Ниче…

Павел отвел от матери глаза, покосился на остальных и пошел прочь со двора. И вдруг остановился — перед ним у изгороди стояла Настасья. В черном платке, с узелком в руках. Глядела жалобно и виновато.

Все замерли. Павел чертыхнулся.

Губы у Насти задрожали.

— А Егор-то, Егор…

— Че — Егор? — спросил наконец Павел.

— Поме-ер!

Кладбище.

На кладбище ни крестов, ни тумбочек, ни оградок на могилках уже не было. Лишь пятна горелой земли указывали, куда их стащили и сожгли.

Холмик, под которым лежали ее отец и мать, был запачкан землей от вывернутого креста. Дарья поклонилась могилке. Присела рядом.

— Это я, тятька… Я, мамка… Вот пришла. Хотела забрать вас с собой — не выходит. К вам бы мне надо — и этого, видать, не выйдет…

(За кадром.)

— …На мне отрубает наш род. И я, клятая, отделаюсь, другое кладбище зачну… Виновата я перед вами. Каюсь… А избу я приберу. Все сделаю как надо. Об этом не думайте…

Руки приглаживали землю, ровняли холмик, обирали случайные листья, засохшие ягоды, слетавшие с рябины.

— …Ты мне, тятька, говорил, чтоб я долго жила… Я послушалась, жила. А пошто было столько жить, ежели ниче я в ей не поняла? За ради чего я жила?.. За ради жизни самой, или за ради детей, иль за ради чего еще?.. Тятька, мамка, скажите мне, узнали всю правду вы там иль нет?.. Здесь мы боимся ее знать, да и некогда. Чего это было — жизнь? Надо это для чегой-то иль нет?.. Молчите…

Дарья подняла голову, прикрыла глаза.

— …Дымно как… Дышать уж нечем. Устала я… Счас бы никуда не ходить, тут и припасть. И разом узнать всю правду… Тянет земля, как тянет… И сказать оттуль: глупые вы, глупые, ну пошто вы спрашиваете? Че тут непонятного?.. Каждого мы видим и с каждого спросим. Вы как на выставке перед нами, мы и глядим во все глаза, кто че делает, кто че помнит. Правда — в памяти… У кого нет памяти, у того нет жизни…

Дарья открыла глаза, с трудом веря, что это она говорила, сама. Неужто только в этом?..

…Не могла Дарья видеть, как на нее издали смотрел сын.

Павел нетерпеливо топтался у ворот кладбища с бригадиром пожегщиков, не решаясь окликнуть мать. Потом, взглянув на часы, повернул назад. На ходу произнес:

— Ладно, сегодня не успею обернуться. Завтра к вечеру заберу их с последней ходкой… А ты к тому времени тоже закругляйся… Послезавтра комиссия…

…И еще раз озабоченно оглянулся на мать.

Изба Дарьи.

Дома навела ведро извести.

Двор и огород Дарьи.

Окна и двери в избу были распахнуты настежь. Изба словно ждала, когда сс начнут обряжать.

Пришли бабка Татьяна. Сима с Коляней и Катерина.

Изба Дарьи.

Увидев в избе наведенную известь, стол, сдвинутый на середину избы, кисти, бабка Татьяна сказала:

— А я-то свою не прибрала…

Дарья не ответила. Взобралась на стол. Оттуда — на подставленную табуретку. Макнула тряпку в ведро. Принялась мыть потолок.

— Дай мне, — сказала Сима. — Я-то помоложе…

Но Дарья не уступила.

Промыв верхнюю часть стены, слезла на пол. Отдышалась. Передвинула стол. Снова отдышалась. На четвереньках, этапами, взобралась на стол, на табуретку.

Начала мыть дальше.

Подруги помогли подмазать печь. Растопили ее.

Нагрели воды.

Пока Дарья домывала стены, Катерина с Симой вымыли подоконники, перегородку.

Пристроился и Коляня с работой — водил кистью по печке.

Полы скоблили втроем, ползая на коленках.

Сперва смочили, затем выскоблили косарем, песком, на два раза смыли горячей и холодной водой.

Не давая себе отдыху, Дарья расставляла утварь по местам.

Повесила чистые занавески.

На полы накидали свежескошенной травы. Стены и переборку украсили ветками пихты, принесенной бабкой Татьяной.

Уже вечером, закончив, отошли, глянули на избу от порога.

Она имела теперь скорбный, праздничный, отрешенный вид.

— Помочь еще чем? — спросила Катерина.

— Ступайте, — ответила Дарья. — Ночевать у Богодула оставайтесь. Есть там где легчи?

— Японский бог! — сказала Сима.

— А я напоследок одна хочу тут побыть…

Проводив подружек, Дарья зажгла керосиновую лампу, открыла фанерный сундучишко.

Фотокарточки, свадебный наряд, детская игрушка, патронташ, одежда в последний путь…

…перебирала все не торопясь, аккуратно. Наткнулась на детскую рубашку Павла, развернула, прикинула — отложила в сторону. Добавила туда расписную свистульку.

Поглядев на нее, снова взяла в руки. Повертела со всех сторон — дунула в нее. Только зашипело. Она дунула сильнее, еще и еще, и вдруг прорезался звук и чистой свирелью наполнилась изба. Дарья улыбнулась, не удержалась, дунула еще разок.

Когда закончилась мелодия. Дарья почувствовала, что в избе не одна.

Она оглянулась — в дверях стоял Коляня.

— Иди сюда, — позвала Дарья.

Взяла рубашку Павла, одела на него… Вышитая, льняная, пришлась впору. Дала свистульку.

— Теперь иди.

— Я с тобой хочу, — сказал Коляня и засвистел.

У него получилось сразу. Легко и звонко.

— Ты иди, я скоро приду.

Коляня вышел. И долго слышался призывный голос птицы. Ясный и тоненький. Дарья медленно оглядела избу и погасила лампу.

Она не спала. До утра сидела с открытыми глазами.

Двор и огород Дарьи.

Утром пришли Катерина с Симой и Коляня, в Павловой рубашке. Привели с собой Тунгуску.

Дарья вынесла им самовар.

— Ждите за воротами, я счас…

Сима подняла его и вышла на улицу.

В открытом проеме двери снова появилась Дарья с фанерным сундучком. Поставила его на землю. Поискала над притолокой двери ключ и…

…стала закрывать дом. Ключ не попадал в уключину, руки дрожали. Наконец повернула его раз, другой, вынула, посмотрела на него и нанизала на связку, рядом с ключом от Настиного дома.

Улицы деревни.

Катерина и Сима ждали ее на улице. В руках держали самовар. Дарья глянула на них и пошла попереди, к богодуловскому бараку.

Коляня прицепился было рядом, но быстро отстал. Катерина и Сима, с самоваром за обе ручки, молча шли позади.

Склад Богодула.

У Богодула на нарах сидела Настасья, с неподвижным взглядом, раскачиваясь вперед-назад. Дарья поставила сундучок, прошла на половину пожегщиков.

Они завтракали. Сказала:

— Все. Зажигайте. Но чтоб в избу — ни ногой. Не поганьте.

— Это да! — хмыкнул один. — Как же прикажете поджигать?

— Помолчи, — одернул его бригадир.

— С улицы поджигайте, — сказала Дарья.

— Ладно, мать. Будет по-твоему, — ответил бригадир.

Улицы деревни.

И ушла из деревни.

Старухи кричали ей вслед.

Лесная поляна.

Она не оглянулась. Куда и как шла — не помнила. Не заметила, как…

…сполз с плеч платок и остался висеть на ветке боярышника.

Очнулась на свой тропинке, у корней. Очнулась оттого, что было тихо.

Не шевелился лист, не подавали голос птицы. Природа замерла.

И это Дарья поняла по-своему. Все ж попыталась вслушиваться, прошла вперед, вернулась, огляделась…

Тишина. Ничто не отзывалось — не хотело.

— Не откликается?.. — с укоризной покачала она головой. От обиды задрожал подбородок. — И вы отворотились… Так-то, Дарьюшка… Вот и вышла вся твоя польза, до капельки вытекла…

Она постояла, осознавая сказанное самой себе. Потом на прощание обвела вокруг взглядом, тронула ветку.

Та обломилась — сухая и черная.

— Или уж нету вас тут?.. Отлетели душой куда?..

Природа молчала.

Берег реки.

Наступил вечер.

Богодул искал Дарью, следом плелся его пес. Нашел он ее…

Листвень.

…возле обгорелого лиственя. Дарья сидела на земле, в сумерках почти сливаясь с его стволом.

— Японский бог! Живая!.. — наклонился, взял за руку, как ребенка, и повел в деревню.

Улицы деревни.

…У склада их поджидали пожегщики.

— Слышь, дед, оставляем тебя за старшего. Заберут вас завтра с утра. А нам ждать некогда. Так что сам подпалишь свою крепость. Ясно?.. Спички есть?

— Курва! — рыкнул Богодул, а Сима испуганно перевела:

— Есть, есть!.. Мы сами.

Склад Богодула.

…Солнце зашло, быстро темнело. Последние жители Матёры пристраивались на последнюю ночевку. Кто на нарах, кто на полу.

Хотели зажечь свет — не оказалось ни лампы, ни свечки. Богодул занес вскипевший самовар, поставил на ящик.

Пили его в темноте, не слезая с нар.

Дарья в общей суете участия не принимала. Сидела тихо, отрешенно.

В дыру в окне тянуло свежестью. Сима, пряча от нее Коляню, стала укладывать его.

— Ты самовар увезла, ставила там, нет? — спросила Катерина у Насти. Настасья молчала. Наконец подала голос:

— Два раза всего. Один раз при Егоре… — и запнулась.

— Он что, болезнью болел? — осторожно спросила Сима.

— Нет… Здоровый был. Молчал только. Как приехали — слова не вытащишь. Все лежал больше. В тот вечер вижу — глядит на меня. «Че, — говорю, — Егор? Может, че надо?» Чую, неспроста смотрит. «Может, болит у тебя че?» А он мне: «Дожжа, — грит, — че-то долго тут, в городу, нету. Дожжа, — грит, — хочу». И отвернулся к стене.

— Это он смерть чуял, — глядя перед собой, сказала Дарья.

— Чуял, чуял, — согласилась Настя и продолжала: — Я свет убрала, сама на раскладушку. И заснула. Заснула, непутевая!.. Пробуждаюсь — темно и вроде дожжик за окошком идет. Че, думаю, такое? С вечеру-то ни одной тучки не было. Встала — и к окошку: дожж! Неноровистый такой, тихий, землю ишо не смочил. Егор-то, думаю, слышит, нет? Потихоньку говорю: «Егор, дожжик-то пошел. Он тебе на что нужный был?» Молчит. Шарю на стенке-то, шарю. Свет зажгла. А Егор-то мой. Егор-то!..

Настасья опять всхлипнула.

Дарья глядела вперед себя.

Улицы нового поселка.

…На пороге своего нового дома Павел долго счищал грязь с сапог. Лицо, руки, одежда — все было перемазано грязью.

Дом Павла.

С порога прошел сразу в ванную. Вслед, из кухни, донеслось Сонино:

— Господи, откуда ты такой?

— С трактором возились…

Только снял робу, пустил горячую воду, — распахнулась дверь. Запыхавшиеся, из коридора выглядывали Воронцов и Петруха. И сразу вопрос:

— Павел Мироныч, где у вас старуха?

— В Матёре, — ничего не понимая, ответил Павел.

— Как — в Матёре?! — всплеснул руками Воронцов.

— А моя мать? — втиснулся Петруха. — Тоже там?

— А где ей еще быть?.. Сыночка своего ждет не дождется.

— Да вы что, издеваетесь, что ли?! Завтра госкомиссия, а у тебя остров не выселен! Собирайся! Немедленно едем! Сию секунду!

Улицы нового поселка.

Автобус был наготове. Тронулись. Поплыли мимо чистенькие домики нового поселка. Крашеные ограды, пока еще без зелени, крылечки, занавески на окнах, цветы. Проехали площадь… Школу… Детсад… Баню… Магазин… Кинотеатр из стекла… Кафе… Библиотеку… Все уже сияло неоновым светом, афишами, вкусным запахом из булочной.

— Поесть не успел, — чертыхнулся Павел.

За рулем сидел моторист Галкин, угрюмый пожилой мужчина. Не поворачиваясь, протянул Павлу свежий батон.

Павел с жадностью куснул и глянул в сторону Воронцова.

— Борис Андреич, вам, может, не ездить?

(За кадром.)

— …Без вас как-нибудь управимся.

— Не-ет! — вскинулся Воронцов. — Нет, Пинегин. На тебя понадейся — ты мне опять попустительство подкинешь.

Пристань нового поселка.

Перед рекой навстречу фарам поплыли рваные белые хлопья.

— Туман!

— Туман! — радостно подтвердил Петруха. — Может, мы это… Назад?..

Воронцов не счел нужным даже ответить.

Автобус не разворачивая приткнули к воде.

Поднялись на катер. Галкин запустил мотор.

Петруха заглянул в будку сторожа, прикрыл дверь и подпер ее сломанным веслом.

Начали отваливать. На катер перескочил Петруха, с счастливой усмешкой похвалился Павлу:

— Проснется, а выйти — хрен ему. В окошко вылезет. А катер угнали. Запляшет!..

Спятились и на воде развернулись.

Из окошка будки вынырнуло заспанное лицо сторожа.

Берег тут же пропал. Ночь и туман сомкнулись вокруг.

Катер.

Павел устроился позади будки на чурбане и курил. Тяжелели, наливались сыростью лицо и одежда.

Туман стоял стеной. Катер, казалось, буксовал, не в силах выбраться из нее.

Плыли долго, а острова все не было.

Павел вздрогнул, когда катер на повороте нагнуло. Поднялся, выглядывая берег, но берега не было.

— Долго что-то, — насторожился Воронцов. — Где мы? Почему так долго? Остров, что ли, потеряли? А?

— Найдем, — без уверенности ответил Галкин.

Петруха, задремавший у рубки, встрепенулся.

— Туманчик-то! — удивился он и стал хлопать себя по бокам и груди руками, надеясь согреться, но бросил, достал из кармана початую бутылку, хлебнул из горлышка.

— Прекрати нареза́ться! — через плечо буркнул Воронцов.

Петруха обиделся.

— Я, может, и пьяница… Но чтобы… Извини-подвинься, товарищ Воронцов, Борис Андреич. Я себя соблюдаю… Потому как не имею права…

Павел перешел к Галкину, встал у руля.

— Доверни вправо.

Довернули. Проплыли еще. Матёры не было.

Ночь и туман окутывали все вокруг так, что не было видно под бортами воды.

— Глуши, — приказал Павел.

Галкин поднялся и заглушил двигатель.

— Долго мы еще будем тут возиться? — спросил Воронцов.

Павел прислушался у борта, надеясь поймать хоть какой-нибудь звук или знак, но лишь едва слышно всхлипывала вода у борта. Он взял чурбан, на котором сидел, кинул за борт.

Глухо плеснуло — и все.

— Утро ведь скоро. Вы что, понимаете или не понимаете? — наседал Воронцов.

— Не ори! — осадил Галкин. — Тут тебе не собрание. Привыкли, понимаешь, на собраниях…

— Тут, Борис Андреич, вода… И туман, — хихикнул Петруха.

И Воронцов, как ни странно, умолк. Отошел. Сел спиной к рубке, рядом с Петрухой. Помолчали. Толкнул Петруху плечом.

— Кричи.

— Че — кричи? — не понял тот.

— Что хочешь, хоть караул.

— Че я, бешеный?! — ответил Петруха.

Воронцова взорвало.

— Голосом, говорю, кричи! Есть же тут живые! Может, услышат!

Петруха встал, сделал ладошки к губам. Закричал:

— Эй-эй! Мать! Тетка Дарья-а-а! Где вы-ы-ы-ы?!

Тишина.

Петруха отхлебнул из бутылки. Снова заорал в туман:

— Эге-е-гей!..

Молчание.

Воронцов поднялся, вырвал бутылку, сделал глоток и тоже закричал:

— Живой кто, отзови-и-и-ись!..

Кричали теперь с Петрухой на разные голоса. Ответа не было.

Снова завели двигатель и поплыли в другую сторону.

Но берега не было.

Повернули еще…

…Кромешная тьма.

— Да что ж это за чертовщина?.. — растерянно произнес Воронцов. Снова остановились.

— Так нам и надо, — с безучастной злостью сказал Павел.

— Привез ты их днем, не поплыли бы, — отрезал Воронцов.

— Вот именно, — подхватил захмелевший Петруха. — А теперя где моя мать?

— Ты-то! — отмахнулся Павел. — Вспомнил о матери! Где ты раньше был? Сын называется…

— Чего?! Это ты зря, дядя Паша… — Петруха криво улыбнулся и, надвинувшись на Павла, в упор сказал: — А где твоя мать?

— Ты что? — оторопел от неожиданности Павел.

— Тады, где твой сын?

Сказал — как ударил. Павел принял удар молча.

— Ты что парень, совсем окосел?! — Воронцов отпихнул Петруху.

— А че тут раскомандовался… Тоже мне хозяин… Без хозяйства.

— Да замолчи ты!

— То — молчи, то — кричи… — Петруха махнул рукой и двинулся к борту. — Лю-ю-ди-и! А-у-у!

Воронцов покосился на Павла и неожиданно для себя робко позвал:

— Павел… Павел Мироныч… Крикни ты. Может, тебя признают… А?

Тот стоял, отвернувшись, смотрел в туман.

— Матё-ера-а! Эге-е-гей!

Петруха выдохся.

— Все!.. Нету Матёры…

Павел вдруг повернулся, шагнул в рубку.

— Заводи! — устало сказал он.

— Куды ехать? — огрызнулся сонный Галкин. — Сам заводи.

Павел оттолкнул моториста…

…резко завел двигатель.

— Матёра-а!

Кругом были только вода и туман.

Склад Богодула.

Пелена его вплотную надвинулась на окно жилища Богодула.

…Застонал во сне Коляня, очнулся. Сима дремала сидя.

— …Иди ко мне, — Коляня подполз к Дарье. Та приняла его, прикрыла платком, улыбнулась…

…заметив зажатую в кулачок свистульку.

Старухи зашевелились, распрямляясь и вздыхая.

В бараке было даже не темно, а слепо: в окне стоял мглистый, сырой, как под водой, непроглядный свет, в котором что-то вяло и бесформенно шевелилось — будто проплыло мимо.

— Это че — ночь? — озираясь, спросила Катерина.

— Однако, не день.

— Это кто, не Сима ли?

— А ты разве не видишь?

— Потеперь вижу. Я куда-то летала, меня тут не было. Ниче не помню.

— Куды летала — там люди есть, нет?

— Не видала. Я летала по темени, на свет не выглядывала.

— А ты кто такая, с этого боку?

— Я-то? Я — Настасья…

— Это которая с Матёры?

— Она. А ты Катерина?

— Ну.

— Я ить тебя, девка, признала.

— Да к я тебя поперед признала.

(За кадром.)

— Вы че это? Рехнулись, че ли?

— …Дите напужаете! — сурово подала голос Дарья.

В два голоса ответили:

— Рехнулись.

А замолчали, пристыженные.

Тишину пилило ширкающее дыхание Богодула.

— Че там в окошке видать? Глянь-те кто-нить.

— Не, я боюсь.

Дарья приникла к окну.

— Че там? Где мы есть-то? Че молчишь?

Дарья видела, как…

Тема острова.

…в тусклом, размытом мерцании проносятся мимо, точно при сильном вышнем движении, большие и лохматые, похожие на тучи очертания. И еще послышался звук, как шелест…

Склад Богодула.

…тихий, зовущий, как тогда, в том сне. Дарья замерла, вся превратившись в слух.

(За кадром.)

— Где мы есть-то? Живые мы, нет?

— Однако что, неживые…

— Да будет вам! — оборвала их Дарья и напряженно застыла. Слушала звук, боясь потерять его.

Он исчезал.

Тогда встала, будто толкнуло что, и пошла к двери.

— Я с тобой, — вцепился в руку Коляня.

Улицы деревни.

В раскрытую дверь, как из разверстой пустоты, понесло туман.

Дарья вступила в него и пошла на звук…

…Сначала робко, но с каждым шагом легче и освобожден ней. Звук ускользал, терялся, снова налетал.

Коляня сперва жался к ней, потом осмелел, потянул Дарью быстрее, заторопил. Вдруг дернул за руку.

Тема острова.

…Из тумана, как сквозь пелену, проступало темное пятно. Оно росло, приближалось, стало обретать очертания.

Листвень.

— Гляди! — прошептал Коляня.

Листвень!

Дарья сразу узнала его.

Знакомо шелестел могучими ветвями. Сквозь пелену казался невредимым, вечным, живым.

У Дарьи перехватило дыхание. Вот оно что… Покуда он для меня живой, значит, и я жива…

Пораженная, она вбирала в себя нахлынувшее на нее новое чувство, новое знание… Не-ет, это не кладбищенская истина, что нашептывали ей мертвые. То, что открылось ей, включало и их память, и то лучшее, от чего трепетало ее сердце смолоду, и то неизведанное, что сейчас, в этот миг, вошло в нее и наполнило великой радостью… Господи, нет конца обновлению, и каждый жив своей жизнью, и каждый по-своему ее творит и благословен тем будет и вечен! Она прожила свою жизнь, чего ж роптать на детей? Пусть и они живут свою. Только бы помнили, откуда они, — только бы…

…Откуда-то, будто споднизу, донесся слабый, едва угадывающий шум мотора.

Коляня инстинктивно прижался к ней.

— Вот и ладно, — вздохнула Дарья. — Это за тобой… Иди, зови всех.

— А ты?

— Куда я денусь? Здесь я буду… Иди…

— Я боюсь.

— У тебя че в руках-то?

— А-а, — догадался Коляня и засвистел.

Коляня уходил, и тонкая свирель прокладывала ему дорогу.

Напоследок он все ж оглянулся.

А Дарья была благодарна ему.

Не забыл, — значит, помнит.

Она удалялась от него, в пелене тумана сливаясь с деревом, пока не растворилась в его очертаниях совсем.

Катер.

…Кинулся к борту, будто толкнул кто:

— Ма-ать!.. Ма-а-ать!..

Тема острова.

И тогда из бездонной мглы долетел к нему звук. Бесхитростный, щемяще знакомый.

Катер.

Он замер и тотчас узнал его. Звук свирели вошел в него, ударил в сердце, растаял, исчез.

Павел ждал. Впился взглядом, до рези в глазах.

Тема острова.

И когда сквозь туман и воду, сквозь надвигающееся темное пятно донесся звук…

Катер.

…стал на корму, рывком оттолкнулся и кинулся вплавь на его зов.

Берег Ангары.

Плыл долго…

С каждым взмахом звук приближался. Вот он, рядом, совсем близко, рукой протяни.

— …Ма-ать!..

Листвень.

Сквозь туман медленно проступало лицо матери. Ее волосы освещались первыми лучами солнца.

— …Ма-а-а!..

Губы ее тронула слабая улыбка. До нее долетел долгожданный зов сына.

Конец