Спать никак не получалось.
Прохоров ворочался сбоку набок, считал баранов, даже от отчаяния пел сам себе колыбельную.
Последнее его рассмешило, и он решил сдаться.
Встал, не одеваясь, достал из минибара бутылку воды.
Попил, погулял по номеру от окна до туалета, потом обратно, потом ещё раз туда, и ещё раз обратно…
По старому рецепту для того, чтобы заснуть, нужно было предварительно хорошо замёрзнуть. Потом залезть в постель, пригреться, и придёт блаженный сон.
Но даже замёрзнуть не получалось: педантичные немцы топили аккуратно и основательно. Хотя на улице не очень холодно, к батареям притронуться было нельзя. На нижней трубе, правда, были какие-то вентили, Слава догадывался, что они-то как раз и должны были регулировать температуру до желаемой, но притрагиваться к ним боялся. Зная свою безрукость, он не мог быть уверенным, что какой-нибудь вентиль не сорвёт, а в том, что после его верчений гостиницу либо всю затопит, либо она просто вымерзнет, можно было не сомневаться.
Делать, после питья воды и прогулки по номеру, было абсолютно нечего. Ну не смотреть же новости на заграничном языке или порнуху, которую заботливо предлагал телевизор. Пощёлкав пультом, можно было найти и какую-нибудь киношку, но на фига козе баян?
У него у самого жизнь позавлекательней да позабавней любой киношки…
Слава уселся в кресло и стал смотреть на улицу.
В доме через площадь не горело ни одного окна. Хотя времени было по-местному всего два ночи, и в Москве в такую пору в такого размера здании штуки три-четыре точно светились бы. Но это Германия – «Судари, выпрягайте слуг. Трубочку оставляй досуг. Труд выключай верстак – Morgen ist auch ein Tag».
Нет, наш герой не был филологом, на манер Владимира Горностаева, или исследователем-аналитиком, как Федерико Горностаефф, и не знал не только немецкого (с которого последняя фраза переводилась вот так – «Завтра тоже будет день), но и наизусть всей русской поэзии. И даже элементарно знатоком или любителем её не был. Просто в детстве, скорей, даже в юности он ходил в драматический кружок при Доме пионеров и там одним из номеров, готовившихся для городского конкурса чтецов, и был «Крысолов» Марины Цветаевой, первые строфы которого зачем-то так и сидели с тех пор в Славиной голове.
От «Крысолова» мысли перекинулись к «Читателям газет», от них к разговору с Федерико, от него самого к его предложению. Но Прохоров в очередной раз запретил себе думать на эту тему, потому что понимал, что тогда вообще не заснёт, взял ридер, открыл его.
Но и читать тоже не получалось.
И не только из-за многочисленных технических проблем, о которых мы уже говорили в одной из предыдущих глав. А и потому, что никак в одной голове два потока не уживались. Как не получается есть одновременно белугу горячего копчения с хреном и торт «Наполеон», из двух прекрасных и желаемых яств получается одна отвратительная каша.
Так и здесь – для чтения книги зятя требовалось внимание, а его-то как раз не было, мысли всё время отвлекались. Прохоров только успел понять, что в следующей главе, которая, как раз посвящена началу истории отъезда в Новую Зеландию, он не упоминается, впрочем, как и Надежда. Из врождённой деликатности ли, просто ли по соображениям безопасности (мало ли кто и когда прочтет книгу, и неизвестно, какие выводы сделает и какие меры предпримет), Володя просто пропустил двух важнейших персонажей этой истории.
Рассказано было, как успел заметить наш герой, не прочитавший, а просто просмотревший главу, только о том, что в Москве две тысячи тринадцатого года в одном из старых домов в самом центре города в стене обнаружилась дверь, ведущая в ту же Москву, но только за сто лет до этого. И семья героя воспользовалась этой дверью, потому что уж больно неопределённой и непредсказуемой была ситуация в стране (да и в мире) в это время.
И сбежали в прошлое, разумно выбрав для жизни не предреволюционную Россию, а далекую и тихую Новую Зеландию.
Слава успел расстроиться, что одна из его мечт (как сейчас принято говорить) не сбылась – ничего о любимой женщине написано не было.
А дальше следовала глава о том, как наши герои (то есть не наши, конечно, а герои романа «Путешествие через») начали пристраиваться, приспосабливаться к новой жизни. Но её Прохоров бросил примерно на первой трети, потому что читал только буквы и слова, а смысл их никак не доходил.
Он пролистал электронные страницы несколько вперед. Нет, это не детектив и читать его «без головы» не получится.
Единственно, на чём остановился глаз – довольно забавная сценка, как профессор (в то время будущий профессор) учреждал кафедру славистики Кентерберийского университета в городе Крайстчерче. Как мы помним, это был один из вопросов, которые интересовали Славу ещё до начала чтения книги. Сцена эта была описана Горностаевым в не совсем присущей ему манере клоунады.
«Когда я изложил попечительному совету университета свою идею, возникла зловещая пауза. Похоже было, что ученые мужи пытались переварить моё предложение и никак не могли выловить из хаоса своих мыслей необходимость такого странного и нелепого действия. В самом деле, зачем провинциальному университету на краю Ойкумены кафедра по изучению этносов, которых университет, скорее всего, никогда не коснется и даже не встретит?
– А зачем университету, – проскрипел председатель совета, толстяк с унылыми глазами, – кафедра по изучению этносов, которых мы, скорее всего, никогда не коснемся и даже не встретим?
«Читает мысли? – я невольно зауважал унылого. – Но не дома же хранить весь тот архив и ту библиотеку, которую надо будет собрать. Кроме того, кто-то, кроме Маринки и детей, должен критиковать мои работы… А таких ещё надо воспитать…»
Однако, поскольку таких речей перед публикой вести не мог, сказать пришлось совсем другое:
– Ну, во-первых, такая кафедра будет первой во всей южной половине земного шара. А насколько я понимаю, для жителей Новой Зеландии, как и для её властей, нет ничего приятнее, чем опередить всех, и главным образом австралийцев, в чём бы то ни было.
Показалось мне или действительно двое из пяти присутствующих членов совета слегка кивнули головами и вопрошающе посмотрели на председателя. Тот, впрочем, остался уныл, как прежде.
– Во-вторых, и я вам это ответственно заявляю, представителям этого этноса в ближайшие годы предстоит играть настолько значительную роль в мировой истории, что вы ни о чём не пожалеете, а напротив, будет прославляемы потомками за столь провидческий взгляд.
Тут уже у всех пятерых, скривился правый уголок рта, что заставило меня сильно сомневаться в доходчивости второго аргумента.
Придется ходить с козыря…
– И, наконец, – выложил я последнюю, но решающую, уверен, карту, – университету это не будет стоить ничего. Я сам готов финансировать создание кафедры и обеспечение её всем необходимым…
Длительные, я бы даже сказал, яростные аплодисменты прервали мою речь. Члены попечительного совета, аплодируя, встали, аплодируя, окружили меня и даже умудрились, всё так же хлопая, протянуть мне ладони для рукопожатия.
Я просто не мог не признать такое горячее выражение привязанности за согласие с моим планом создания нового направления в деятельности университета.
И второго января 1914 года кафедра была открыта».
Прохоров хмыкнул, покачал головой и выключил ридер.
Отложил его без всякой жалости…
И не просто, потому что дальше было читать трудно…
Появилась ещё одна причина относиться к роману зятя более спокойно. Похоже, что его внук изобрел машину времен и можно было просто отправиться к Володе и послушать его рассказы в живую.
Слава лёг, но так и не заснул, сдался и начал вспоминать прошедший вечер.