Но глаза-то всё равно пришлось закрыть – инстинкт в каких-то ситуациях сильнее разума…
Которому, конечно, хотелось понять, куда он попал…
Прохоров пробовал приподнять веки, но тут же закрыл, опасаясь увидеть..
Тут можно ставить почти любые слова – Германию середины двадцатого века, а ведь наш герой не помнил, в какой части Берлина – восточной или западной, располагалась Кантштрассе. Хотя по большому счету это было безразлично: вряд ли человек без документов, непонятно во что одетый и несущий всякий бред о том, откуда он взялся, понравился бы Штази или службе безопасности ФРГ, как она там называлась, не помню…
Да и кто вообще сказал, что он должен очутиться в той же комнате на той же улице в том же Берлине?
И по тем же причинам не стоило ему попадать ни в тридцать третий, ни в тринадцатый, ни в более ранние годы. Для всех специальных государственных заведений в этой ситуации он оказывался странным, но явно лакомым кусочком – и для тайной полиции Бисмарка, и для такой же службы в предвоенной Германии, и для только что созданного гитлеровского гестапо…
Слава, так и не открывая глаз, слегка шевельнулся, даже не сам – указательный палец одной руки, затем другой…
Ага, то, на чём он лежал, было жёстким, а справа некий такой же жёсткий массив.
Слева ничего…
Он мысленно, только чуть напрягая и ослабляя мышцы, осмотрел свое тело. Все цело, конечности послушны, ничего не болит, кроме усталых ног.
А еще в левой руке какая-то палка?
Ага, это тросточка…
В правой? Что это такое в правой?
Круглая, даже шарообразная гладкая ручка, от нее отходит металлический стержень…
Господи, да это же переключатель скоростей от «Жигуля»…
И он свободно шевелится, явно ни к чему не присоединён… Прохоров вспомнил, как он ехал по паркету, как ручка отделилась от машины…
Значит, в какое бы время он ни попал, по словам Федерико, возврата в двадцать первый век не будет…
Слава сам удивился, с каким спокойствием он это для себя констатировал. И продолжил исследование.
Теперь обоняние и слух.
Судя по данным этих органов чувств, он находился где-то внутри помещения, а не на улице. Пахло квартирой, не очень чистой, но и вони не было… Где-то рядом готовили что-то рыбное и с луком… Запах тоже был вполне приличным…
А слух улавливал чьи-то шаги неподалёку, тихий разговор где-то, скорее всего, за стеной, понять, на каком языке идёт и с кем ведется беседа, не получалось, даже неясно было, диалог это или человек разговаривает сам с собой.
А ещё гудки вдалеке…
«Паровоз?»
В юности наш герой жил неподалёку от железнодорожной станции и научился тогда различать по звуку многочисленные тепловозы от уходящих в прошлое паровозов. Только отличие это настолько ему ни разу в жизни не пригодилось, что он его давно позабыл…
Автомобилей слышно не было… Всё-таки начало двадцатого века?
Пора было открывать глаза…
Но от непонятного страха (хотя чего уж тут непонятного – человек, спасаясь от смерти, попал неведомо куда – сам Бог велел бояться, но боялось как-то подсознание, мозги были в порядке и работали как часы), делать это наш герой не спешил. Он опять чуть-чуть приоткрыл один глаз…
Потом второй…
Похоже, комната была та же, из которой он стартовал пару минут и сколько-то лет назад. Входная дверь и дверь в соседнюю комнату – там же, из-под нее пробивался неяркий свет. Кухня, похоже, тоже на месте…
Но вот время суток – явно другое, тут машина Федерико дала какой-то сбой (хотя Горностаефф и не говорил никогда, что работает она минута в минуту), потому что в том Берлине, который наш герой покинул, едва-едва начинало смеркаться. А в этом, судя по окнам, был уже вечер, если не ночь…
Хотя, исходя из тихого разговора за стеной и довольно частым шагам на улице, всё-таки вечер – ночью, как слышал Слава, люди обычно спят, а не гуляют и не болтают о чём-то негромко и неспешно.
Он скосил глаза вправо – так и есть.
Огромная жёсткая масса, к которой он только что притрагивался рукой, оказалась диваном и, кажется, тем же самым, что стоял в комнате Федерико.
А та большая тень в углу с дырой посредине – столом, родным братом пресловутого дивана. Похоже, топографически машина праправнука работала, как часы, осталось только выяснить, что с хронологией…
Поскольку вот уже несколько минут никто в этой комнате не шевелился, да и прибытие его сюда не повлекло за собой мужской ругани и женского визга, наш герой решил, что может расслабиться.
Он аккуратно положил ручку от «Жигулей» на пол – удалось без единого звука, тросточку тоже (тут чуть-чуть громыхнул) и сел.
Сомнений не осталось – комната та же, только она стала (или была – с этой машиной времен непонятно, когда какие глаголы употреблять) более жилой. На окне висели занавески, на столе явно – скатерть, на ней какие-то отсюда непонятные предметы, на полу что-то вроде дорожек, в углу стул с наваленным на нем чем-то, что отсюда так же неразличимо.
А вот над диваном светились какие-то две небольшие, но яркие точки…
Пока наш герой пытался сообразить, что это за точки (отражение в начищенном до блеска чайнике? огоньки на панели радиоприёмника?), они шевельнулись и двинулись в сторону…
Причём одновременно…
И тут смешались инстинкт и разум.
Первый успел испугаться так, что Слава едва сдержал крик. А второй быстро, но всё же медленнее первого, сообразил, что это, и попытался успокоить несчастное подсознание.
«Это – кот…»
В самом деле, огромный, невидимой расцветки кот («Это его брат…» – вспомнились слова Федерико) соскользнул с дивана и подошёл обнюхать нового человека.
– Кошак хороший… – чуть слышно прошептал наш герой и протянул руку, чтобы погладить животное.
Почему-то ему казалось, что, чем дольше хозяева квартиры не будут знать о его существовании, тем лучше. Поэтому он сидел тихо, поэтому испугался, когда громыхнул тросточкой, поэтому хотел приручить и приласкать животину, чтобы тот не зашумел и не выдал присутствия Прохорова.
Но эффект от его действия получился прямо противоположный. Кот, который только что совершенно спокойно приближался к Славе, вдруг вывернулся из-под двигавшейся к нему руки, взвыл дурным голосом и скакнул в сторону.
Налету он врезался в стул с непонятными в темноте предметами, они посыпались на пол, издавая разнообразные по высоте и тембру звуки.
На что дверь на кухню почти сразу открылась и в проёме показалась могучая в ширину фигура. Несколько секунд фигура вглядывалась в темноту, а потом раздался низкий, но несомненно женский голос:
– Шо? Опять шо-то гепнулось?