– Вряд ли… – усомнился Прохоров.
А картинка за окном имела продолжение.
К мужику подошел маленький, франтоватого вида господин с франтоватыми усиками (этакий итальянский мафиози, как их показывали в советском кино) и что-то пошептал ему на ухо.
Того как ветром сдуло…
– А у нас, – грустно сказала Надежда, – я читала в газете, одна девушка в выпускном сочинении написала «Мой идеал – быть шикарной кокоткой…»
– А у нас, – в тон ей ответил наш герой, – несколько сотен девушек по всей стране в выпускных сочинениях написали то же самое… Может – достаточно? И так понятно, что для вас наш мир лучше… – сказал он и усомнился, вспомнив ее просьбу, когда они ездили за Славиным костюмом, никогда сюда не возвращаться. – Нет, не так: вам не очень нравится ваш мир, а мне не нравится мой… Число, месяц год, подписи договаривающихся сторон…
– Это мы документ какой-то составили? – поинтересовалась Надежда.
И улыбнулась…
– Вроде того…
Напряжение начало спадать, и тут как раз принесли знаменитое вино. Официант открыл, плеснул немного в бокал, несколько секунд посомневавшись, протянул Славе на пробу.
Тот сделал глоток: вино как вино, не противное, пить можно.
Неплохо даже всем, кто достоин, конечно, там, в своей Москве рассказать, что пил недавно «Шато Лафит», вот только дату уточнить…
– Э-э-э, какого оно года?
– Семьдесят седьмого… – официант даже по струнке вытянулся.
– Годится… – кивнул Прохоров.
Получилось вполне солидно: человек тонкий, понимающий, попробовал вино, уточнил год, согласился.
Когда официант исчез, наш герой полез в карман, достал заветную коробочку от Фаберже, но выкладывать ее на стол не стал, почему-то вдруг застеснялся, держал в зажатом кулаке.
Недавно он читал одну умную книжку, и там ему попалось такое выражение «Лучшее украшение девушки это скромность и прозрачное платьице». Высказывание сие приписывалось, как кажется, Евгению Шварцу, но мы здесь его приводим не для того, чтобы блеснуть начитанностью своей или нашего героя.
А приводим мы его здесь для того, чтобы показать противоречивость женского характера.
Да и мужского тоже…
Потому что, прожив свои шестьдесят лет, Слава хорошо усвоил одну истину: женщины любят, когда с ними обращаются по-мужски. И анекдот о поручике Ржевском, который, бывало, и по морде получал, но чаще – нет, имеет под собой основание. Потому что «Нахал» – вовсе не означает «Перестаньте».
Усвоить-то он усвоил и на практике, бывало, применял, причем всегда успешно, но вот сейчас не шло.
И непонятно было, что тому виной (или причиной) – то ли время не его, то ли обстановка сковывает, то ли к этой женщине относился он так, что не вписывалось это его отношение в привычные стереотипы.
Однако надо было сдвинуться с места.
Надо было…
Причем немедленно…
Чем дольше Прохоров молчал, тем больше понимал, что решимость уходит…
Он взял себя в руки:
– Надежда Михайловна, а это – вам…
Она удивленно взглянула на своего спутника, отставила бокал с вином, взяла коробочку, открыла.
На бархатной подложке лежала крохотная серебряная бабочка с тонким золотым ободком. Ажурные крылья ее были сложены, а с другой стороны, к нижней части была приделана тонкая золотая булавка с замочком, что делало бабочку изящной маленькой брошкой.
Надежда подняла на него глаза, словно пытаясь понять (нет, скорее уточнить), что может значить такой подарок.
Потом отодвинула коробочку.
– А если я не приму?
– Тогда я расстроюсь… – честно признался он. – Но я вам сейчас кое-что покажу, что, возможно, подтолкнет вас к правильному решению…
Он осторожно достал бабочку, нажал на невидимую крохотную кнопку возле булавки, и брошка… раскрылась…
– Ой… – выдохнула Надежда.
А бабочка так и осталась бабочкой, только теперь крылья ее были расправлены, сделаны из золота и несли по маленькому камешку – изумруду и бриллианту на каждом крыле.
– Откуда вы знали, как сделать это чудо? – спросила Надежда. – Ведь никто в магазине вам этого не объяснял, а самому догадаться невозможно… – она подняла на него глаза…
… в которых он вдруг уловил… ревность…
– Вы ее встречали там, в вашем мире… – догадалась она.
До этого он мучительно ломал голову, говорить ей или не говорить.
Теперь вдруг понял: если соврет, ничего не будет…
Никогда…
Появился официант, поставил на стол что-то вкусно пахнущее, начал говорить, объясняя, но, взглянув на их лица, исчез.
… он сам себе не позволит лгать этой женщине…
… или не позволит себе любить ее, если солжет…
– Там, в моем мире, – начал он, мучительно подбирая слова, – я много лет назад подарил эту бабочку, ну, или такую же, хотя сильно сомневаюсь, что это поточное изделие, одной женщине. Потом она стала моей женой, мы прожили много – пятнадцать лет, пятнадцать лет мучений. Развелись три года назад, потому что я понял – не выживу. Или попаду в больницу, или в тюрьму, или в желтый дом. В лучшем случае – на кладбище… Теперь этой брошки у нее нет и она ничего о ней не знает…
– Она вам изменяла? – тихо спросила женщина.
– Она была из тех дам, которые ничего не знают о существовании на свете каких-то других людей, кроме них… – так же тихо ответил он.
Надежда подняла бокал, кивнула ему и, пригубив вино, пристегнула брошку к своему платью.
А он отвернулся в сторону, чтобы она ничего не заметила.
На улице, что хорошо было видно через окно, стоял итальянский мафиози и читал газету.