Папаша Мюллер оказался не только очень толковым инженером, но и довольно неплохим администратором. Еще в тысяча девятьсот первом году он заключил очень хитрую "бартерную сделку" с Императорским Техническим училищем. В Техническом училище для Мюллера взялись подготовить двадцать инженеров из присылаемых им выпускников гимназий, вне конкурса и сверх штатного числа студентов. Бартер заключался в том, что за обучение Мюллер Техническому училищу построил новый лабораторный корпус — и в результате первые десять специалистов поступили в его распоряжение летом тысяча девятьсот пятого года. Следующим летом, после выпуска второй десятки, число инженеров у Генриха Алоизовича достигло тридцати двух (дюжину он успел набрать еще раньше).
Тридцать два инженера — это для России было очень много, и неудивительно, что цементная промышленность сделала новый рывок: в тысяча девятьсот пятом выросли три новых завода, производящие по триста тысяч тонн цемента в год, а в девятьсот шестом — еще два — причем завод в Чудово Нижегородской губернии был выстроен сразу с двумя "мюллеровскими" печами и был рассчитан на выпуск уже более полумиллиона тонн в год. Завод строился с расчетом на столицу: Петербург рос быстро и было где порезвиться "Домострою". Да и Федя Чернов очень хотел покорить столицу своими смелыми проектами. "Домострой", хотя и уступал "Сельхозстрою" по числу рабочих, но тоже стал предприятием весьма солидным: двенадцати тысяч человек ни на одном столичном заводе не работало. Но по Фединым прикидкам в Петербурге он мог удвоить численность (и прибыли) менее чем за год.
Но именно "сдвоенным" завод строился для другой цели: император, видимо "позавидовав" Москве с ее десятью мегаваттами мощностей электростанций, "попросил" меня это безобразие пресечь и выстроить в Петербурге электростанцию помощнее. Я бы, конечно, такую электростанцию построить смог — но электрификация у меня была уже расписана на три года вперед и Петербург в моих планах не значился. Герасим Данилыч со своими восемью тысячами рабочих и инженеров в год мог сделать четыре больших, двадцатимегаваттных, турбины и двенадцать маленьких, на шесть мегаватт (судовые турбины — не в счет, они для генераторов не годились поскольку работали с переменной скоростью). С другой стороны, у Африканыча должны были вскоре высвободиться мощности достаточные для производства дополнительных генераторов: для производства стартеров уже был почти достроен новый завод в Костроме, так что определенные возможности царскую просьбу (в которой отказывать по крайней мере не умно) появлялись — и я предложил Николаю выстроить ГЭС. В конце-то концов турбина для ГЭС — это как большой корабельный винт, и нужных инженеров можно сманить из Николаева или того же Петербурга…
Что же до расположения этой ГЭС на Волхове, то я просто знал где ее нужно ставить. Думаю, что те, кто ее проектировал, все варианты рассмотрели и выбрали лучший. Место же я точно знал просто потому что ее видел "живьем", когда в школе мы ездили на экскурсию в Питер — ее очень хорошо с моста видно и я ее запомнил потому, что она (в отличие от всех прочих виденных мной гидростанций) располагалась не поперек реки, а почти что вдоль. Мост же тут уже был…
Император думал над моим предложением очень недолго: к концу аудиенции, длившейся от силы полчаса, секретарь ознакомил меня с готовым указом о строительстве станции. Честно говоря, мне стало немножко грустновато: на проектирование станции отводился год и еще "не более двух лет" на собственно строительство. Вдобавок и расходы на выкуп затопляемых земель возлагался опять же на меня — правда, по фиксированной цене в тридцать пять рублей за десятину. Хотя на это можно было внимания и вовсе не обращать: помню, как я истерически хохотал, прочитав в Википедии, что водохранилище площадью в два километра затопило десять тысяч гектаров сельхозугодий. Ну ошиблись "зеленые писы" на два порядка, но в главном-то они правы — ведь затопили? По моим прикидкам — где-то с сотню гектаров, а выкупить сотню десятин я смогу и из карманных денег. Но вот что с проектом делать?
Императорские указы, однако, было принято публиковать в газетах — кроме секретных, конечно. Поэтому я даже из Петербурга уехать не успел, как ко мне примчался инженер со странной фамилией (голландской, как оказалось) Графтио. Невысокий, несколько суетливый инженер сообщим мне, что проект ГЭС на Волхове он составил уже четыре года назад и был бы рад предложить свои услуги в случае, если проект этот будет мне хоть как-то интересен. Ну а когда он показал мне эскизы, стало понятно что именно он и был (в моем прошлом будущем) автором станции: даже в наброске угадывался виденный мной главный корпус — ну и расположение станции поперек течения служило подтверждением. Вот только его проект был сделан под американские генераторы огромной мощности в два с лишним мегаватта…
Генрих Осипович за год проект полностью переработал под новые, десятимегаваттные генераторы. А я — построил в районе будущей станции очередной "рабочий городок" и завод, на котором должны будут делаться турбины. Про турбины Графтио тоже кое-что знал, и знал довольно много — но сам спроектировать их не брался. Но он так же знал, что турбин такой мощности никто в мире еще не делал (да и не собирался делать) и предложил поначалу заказать из либо в той же Америке, либо — что считал предпочтительным — в Швеции. Однако у меня было свое мнение и свои идеи, которые "проклятым буржуинам" передавать не стоило (например, делать турбины из нержавейки, которой тоже пока нигде, кроме как у меня, не было) — и выручка заводов Форда почти целиком потекла на берега Волхова.
Оно и понятно: только кузнечный цех, с паровым молотом, на котором ковались заготовки весом в сто двадцать тонн, обошелся мне больше миллиона рублей. А в токарном цехе один-единственный станок, на котором эти заготовки должны были точиться, стоил еще больше. Но Евгений Иванович — хотя и обозвал меня при получении техзадания "психом" и еще некоторыми словами, токарный станок этот построил. И — карусельный станок, на котором можно было обрабатывать детали диаметром до двенадцати метров. Правда, двенадцать метров оказалось не нужно, вся турбина получилась диаметром пять с небольшим метров — вместе с лопастями, которые вообще отдельно делались, но станок оказался все равно очень востребован: на нем Африканыч изготовил корпуса статоров своих новых генераторов. Старые-то он делал в расчете на три тысячи оборотов, двухполюсные — и длинные, но тонкие: двадцатимегаваттник в диаметре был вообще около трех метров. Как и шестимегаваттник — просто на самом деле больший и состоял из трех генераторов на одной оси. А тут турбина крутилась в двадцать раз медленнее — и полюсов у него было в двадцать раз больше, поэтому для размещения всего этого хозяйства потребовался статор диаметром поболее десяти метров.
Так что новый генератор Африканыч сконструировал практически с нуля, а благодаря новому станку зазор у него между статором и ротором получился меньше миллиметра, благодаря чему то ли КПД генератора поднялся, то ли еще что-то в этом роде — но стало "хорошо". Должно было стать — сборка агрегата планировалась в июле. А пока завершалось строительство самой станции — и плотины, и корпуса с генераторами. Мне все это было жутко интересно, и в апреле я решил временно перебраться на Волхов, тем более что там строился еще один завод, алюминиевый.
Город Запорожье получился очень красивый, Федор Чернов выстроил его еще более элегантным, что ли, чем рабочий городок в Званке, где строилась ГЭС и работал гидротурбинный завод. А алюминиевый завод строился именно в Запорожье, в семи верстах от плотины: тут удалось под шумок по поводу "затопляемых угодий" прикупить у местных крестьян пару сотен десятин земли. Я приехал не просто так: по моему личному проекту от ГЭС до Запорожского алюминиевого завода строилась ЛЭП. То есть не сама ЛЭП — линию на семьдесят пять киловольт спроектировал все же Генрих Осипович. Но я спроектировал некоторые опоры для этой ЛЭП: где-то в интернете я давно видел то ли фотографии, то ли картинки забавных опор и теперь воздвигал их в виде различных зверей. Не очень рационально, но красиво: от Запорожья вниз вдоль реки поднялись три вставших на задние лапы медведя, олень и заяц с обвисшими ушами. Мне оставалось придумать еще персонажей для четырех опор — остальные все же были обычными "шуховскими" башнями (на них, как я понял, металла уходит меньше чем на любые другие). Время до пуска электростанции оставалось еще много, я решил додумать дизайн следующих вышек уже дома и стал собираться в дорогу. Но выехать я не успел.
Мышку убили утром двадцать восьмого мая. В Москве, где она вела переговоры о покупке Ярославско-Костромского земельного банка. В банке этом поднакопилось много очень "плохих" кредитов почти на шестнадцать миллионов рублей (при уставном капитале в двадцать) — и семь с половиной из них были кредитами, взятыми под залог Кыштымского горного округа. А у меня металла не хватало, вдобавок под Кыштымом было огромное месторождение каолина, в округе располагалось богатое месторождение медной руды — и было решено, раз уж кредит хозяевам возвращать нечем, округ прибрать к рукам.
В банке к предложению о смене собственника отнеслись положительно, тем более что Мышка предлагала просто увеличить капитал банка в два с половиной раза и прежние акционеры практически ничего не теряли. Даже приобретали: одно дело — акции почти что банкрота, и совершенно другое — акции резко растущего банка. Но, похоже, кто-то этого очень не хотел…
Свешников прилетел за мной в Запорожье на резервном самолете после обеда. А поздним вечером мы с Мышкой прилетели в Царицын. По дороге я непрестанно думал о том, кто и зачем совершил это злодеяние, но никакого более или менее разумного объяснения не придумал. Ведь ее даже не ограбили, а просто ткнули ножом в сердце на выходе из гостиницы…
На столе в гостиной я обнаружил записку, приколотую к вырванному листку от календаря от двадцать шестого мая. Рядом с запиской стояли шесть бутылок шампанского, а на листе бумаги было написано: "Саша, мы отпразднуем этот день позже, когда ты и я вернемся в город. Надо будет пригласить и Камиллу с Марией, как тогда, когда ты стал миллионщиком. Но все с сегодняшнего ты уже не миллионщик, а миллиардщик — так что бутылочку можешь выпить, не дожидаясь меня. А я приеду через день-два, как закончу дела в Москве". Но вернулась Мышка домой немного раньше, чем ожидала…
На похороны собрались все мои "старые" инженеры, знавшие Марию Иннокентьевну еще до того, как она стала моей женой. И Архангельские прилетели из Твери, причем Илья поначалу примчался на Ходынку и хотел просто скупить все билеты на самолет, а затем вместо Питера лететь на нем в Царицын. Но Свешников, конечно же, привез их без таких извращений.
Отпели Мышку в сияющей белизной церкви рабочего городка. Вообще-то кладбище (а куда без него, и в городке люди были не вечными) располагалось где-то в полукилометре от церкви. Но ее похоронили на небольшом огороженном мраморным забором погосте, который отец Питирим устроил в позапрошлом году сразу за церковным двором. Пока что там была всего одна могила — Водянинова, Кирилл Константинович тогда сказал, что здесь будут покоиться самые достойные люди прихода. И вот теперь Сергею Игнатьевичу стало не так одиноко…
Ночью, когда я сидел на кухне и снова пытался понять, что же произошло, входная дверь, скрипнув, открылась и на пороге появилась Камилла.
— Саша, я понимаю, что прозвучит это дико, но хорошо что ты не спишь. Пойдем со мной.
— Куда? Камилла, мне сейчас хреново, но все же лучше я побуду один.
— Ты не понял. Тебе еще не хреново, так что вставай и пойдем.
— Куда?
— Да ко мне, всего лишь на три этажа вверх.
Когда мы поднялись, я поначалу не совсем понял, что же произошло. В квартире горели все лампы, в гостиной на полу валялся разбитый стакан, а Юра развалился в кресле и спокойно на все это взирал…
— Он был влюблен в Мышку. И на мне женился чтобы чаще ее видеть. Мне он об этом в прошлом году признался. Ну и вот…
— Что это? — я еще не осознал увиденного.
— Рицин. Утащил в лаборатории, лаборантки сказали, что он сегодня туда приходил после похорон. Я уже проверила — у меня в сейфе оставалось два грамма с тех пор, когда я нейтрализатор делала, а теперь там пусто. А он про рицин знал…
— Но…
— Мне твоя помощь нужна. Два грамма — это слишком много, при вскрытии Ястребцев обязательно найдет. Подержи его, я волью нейтрализатор.
— Камилла!
Она посмотрела на меня очень грустными глазами:
— Самоубийц хоронят за оградой. А любовь свою я оплакала еще прошлой зимой. Но все равно он был очень хороший человек — так путь хоть сейчас он ляжет рядом с той, кого любил больше жизни…
Официально Юрий Феоктистович скончался от удара. Ястребцев был хорошим врачом, но Камилла была гениальным химиком. Мы с Камиллой больше о случившемся никогда не говорили, а через месяц она спокойно сообщила мне, что решила принять предложение из Геттингена — премию Нобеля она не получила, но несколько университетов Германии и Франции предлагали ей сотрудничество. И лишь однажды, в конце уже тысяча девятьсот восьмого года, на скромном рождественском ужине, когда Дарья отправилась спать, приехавшая в гости Камилла, о чем-то вспомнив, сказала:
— Наверное всем было бы лучше, если бы тогда я не Марию тебе сосватала, а сама в жены к тебе напросилась. Я же даже хотела — но увидела в ту новогоднюю ночь ее платье на пороге твоей спальни, и с тех пор запретила себе даже думать об этом. Ну а теперь-то что уж об этом говорить…
Линоров за расследование этого убийства взялся очень рьяно. Через знакомых в московской полиции он распространил в криминальной среде информацию, что за живого исполнителя будет выплачено пятьдесят тысяч. Но только за живого и способного говорить. И уже через двое суток подонок был ему привезен. Деталями я не интересовался — отставной жандарм был достаточно умен и проницателен, чтобы самому представлять допустимые границы своих полномочий, прикрываясь моим именем и финансами. Для того, чтобы размотать всю цепочку, Евгению Алексеевичу понадобилось почти три месяца, но в конце августа он принес мне "отчет о проделанной работе".
В списке "причастных" я увидел две знакомые фамилии. И первой знакомой была фамилия Уркварт. Эту фамилию я много раз слышал от Ильи Архангельского — Том Уркварт был не так давно начальником Грязе-Царицынской железной дороги. Правда тут имя было другое — Лесли, и Линоров уточнил, что имя принадлежит племяннику бывшего железнодорожного босса. Несколько лет назад он захватил контроль над почти половиной нефтяных скважин в Баку, но довел людей до такого состояния, что год назад его там чуть не пристрелили. Волнения в Баку пришлось "успокаивать" войскам, англичане в полном составе город покинули. После подавления восстания Уркварт в Баку не вернулся — побоялся, что дострелят. И решил заняться другим бизнесом.
Его компания предложила Ярославско-Костромскому банку выкупить закладную на Кыштым, и до вмешательства Мышки банк был готов согласиться — настолько готов, что вопрос о продаже Кыштыма англичанам рассматривался уже в Горном комитете. А через две недели после того, как Мышки не стало, Уркварт выкупил Кыштым у прежних владельцев…
Второе имя принадлежало директору Кыштымского завода Александру Фомичу Эвансу. Британскому подданному, сорокатрехлетнему "приемному сыну" пятидесятипятилетнего управляющего Горным округом. Успешно доведшему Кыштымские заводы до фактического банкротства и подготовившего фактически продажу округа своим соотечественникам. Мышка в докладной записке, составляемой для меня (так и не законченной) отмечала, что семимиллионный кредит, взятый на "развитие Кыштымских заводов" был, по всей видимости, почти полностью разворован руководством округа и завода: сумма, вдвое большая, нежели затраты французов на строительство завода в Царицыне, была потрачена на ремонт нескольких доменных печей, построенных еще в тридцатых годах прошлого века, и "улучшение" полудюжины горнов, в которых делалась сталь по технологиям восемнадцатого века. Сразу же после продажи округа англичанам Эванс убыл в Британию (где никогда не был раньше — он и родился на Урале) и купил весьма недешевое поместье.
Вот так, все оказалось объяснимо: "ничего личного, просто бизнес". Что же для меня, то тут выходит наоборот: никакого бизнеса, только личные чувства. У Евгения Алексеевича был лишь один вопрос ко мне — хочу ли я сначала увидеть упомянутых господ? Но желания такого у меня не возникло…
Через полгода я случайно узнал, что директором Кыштыских заводов стал другой господин со знакомой фамилией, некто Герберт Гувер. Откуда я помню эту фамилию, я так и не вспомнил, но Алчевский, уточнив, сообщил: какой-то американец, инженер. Может, я его в Филадельфии встретил? К Уркварту вроде бы прямого отношения не имеет, хотя вроде бы и был совладельцем урквартовской Англо-Сибирской компании. Впрочем, акционеров в ней было много — и наверняка большинство из них не имело понятия, как руководители оной привыкли вести свои дела.
Ну а я понял, что самостоятельно свои дела я веду более чем хреново. Весной тысяча девятьсот восьмого года Русский Городской, не руководимый более Мышкиной железной рукой, принес мне шесть миллионов убытка — и я со спокойной душой продал его Волжско-Камскому банку. Шесть миллионов операционных убытков — это много, но за то время, пока им руководила Мышка, банк стал намного дороже, чем цена, выплаченная за все его отделения. Так что у меня образовалось сразу сто десять миллионов свободных средств. Очень кстати образовалось, потому как моя автотракторная промышленность (как и вся прочая) доходность резко снизила. Правда, о том, откуда у Волжско-Камского банка взялось столько свободных денег, я узнал сильно позже.
Англичане, как оказалось, не зря запретили импорт тракторов и автомобилей: британские инженеры сначала почти полностью передрали мои моторы, как керосиновые, так и бензиновые — а затем, наладив массовый выпуск тракторов и грузовиков, начали заваливать Европу и дешевыми легковыми автомобилями. В результате британской "автотракторной экспансии" теперь поставляемый в Европу трактор приносил мне всего пару сотен рублей прибыли — и хорошо, если за год объем поставок превысит тридцать тысяч машин.
Майбах же, потерпев поражение на автомобильном рынке, переключился на тяжелые мотоциклы — и теперь его машины более чем успешно конкурировали с ирбитскими уже на американском рынке. Впрочем, пока что за океаном основная борьбы шла между "Уралами" и "Индианами" — эта марка в США появилась еще в тысяча девятьсот втором и смогла адаптироваться. "Урал" еще не проиграл, в год продавалось около двадцати тысяч машин — но столько же продавалось и два года назад, а продажи "Индиан" выросли с пяти тысяч до пятидесяти.
Нет, все мои заводы все еще оставались прибыльными, просто размер прибыли все больше приближался к мировому "стандарту" в пятнадцать процентов годовых. В принципе, тоже неплохо, вот только император в дополнение к "железнодорожному" налогу повесил на меня и "автомобильный", причем "в натуре": теперь пять тысяч грузовиков ежегодно мне предстояло передавать Армии. Бесплатно передавать, так что пришлось от очень затратных проектов отказаться. Почти ото всех.
Графтио, закончив строительство Волховской ГЭС, предложил построить еще парочку по тому же принципу — то есть на реках без годовых скачков стока. Таких рек немного, но они есть — и текут они, как правило, из озера в озеро или из озера в море. Но на Неве ГЭС было строить бессмысленно — перепад уровней мал, так что новая ГЭС должна была появиться на Свири, за порогами, как и на Волхове. Поскольку заводы по производству всего необходимого, включая мощные гидротурбины, уже работали и строить хоть какие-то ГЭС было просто необходимо, я согласился на этот проект. Какая разница, где строить? А уж если недалеко от алюминиевого завода, то на Свири выглядит лучше, чем где-нибудь на Урале — тем более Урал теперь практически весь принадлежал англичанам и французам.
Как, впрочем, и Баку с Грозным: из "русских" нефтедобытчиков там остался лишь один, да и то по фамилии Манташьянц. Конечно, на национальность мне было бы плевать — но мало того, что цена мазута выросла за три года втрое, так его еще и не купить было: массовый переход морского флота на мазутные котлы привел к тому, что большая часть его теперь отправлялась вслед за керосином за рубеж. У меня, конечно, была своя нефтедобыча — но возить мазут с Сахалина…
С Сахалина возился теперь почти исключительно бензин — в Америку. Спрос на высокооктановый бензин постоянно рос, а Сережа Лебедев, изменив схему крекинга, обеспечил выход низкокипящих продуктов на уровне почти восьмидесяти процентов. И теперь тридцать шесть танкеров таскали бензин (и керосин) в Калифорнию с завода, построенного рядом с Корсаковским постом. Танкеры там же, в Калифорнии, и построены были — в Феодосии у Березина суда больше пяти тысяч тонн просто не влезали на стапели, а танкеры были по восемнадцать тысяч каждый. Правда, трудились на Сахалине и березинские танкеры тоже: два из них перевозили бензин во Владивосток, откуда через Хабаровск он доставлялся в приамурские деревни…
Третий возил продукцию в Японию. Всего через год после войны оставшиеся буквально без штанов японцы стали целыми деревнями наниматься на сахалинские стройки. Платили им мало, рублей по двадцать в месяц платилось на постройке железных дорог или на шахтах — но сотня человек за пару-тройку месяцев легко набирали пять тысяч на покупку небольшого рыболовецкого суденышка с "газовским" бензиновым мотором. Стальная сварная лоханка Владивостокской верфи, да еще с лавсановым неводом (двести рублей) могла в одиночку эту "целую деревню" полностью обеспечить рыбой — так что дорога от Охи до Корсаковского завода была закончена через год.
Когда же японцы обнаружили, что и рыбные консервы в Америке пользуются повышенным спросом, на линию Корсаков-Аомори вышли и четыре Березинских угольщика — японцам было нужно много топлива для изготовления стеклотары. Во Владивосток уголь доставляло только два судна…
То, что буржуины активно пользуются "плодами моего гения", меня нисколько не удивляло: и промышленный потенциал, и научный у них был куда как выше российского. Из всего набора "моих" изобретений в Европе и Америке никто не украл лишь мотороллеры — но лишь потому, что пока не смогли повторить ремень для клиноременной передачи. А прибыли с мотороллеров было немного. И еще почему-то не началось массовое производство самолетов. То есть энтузиастов было хоть отбавляй — но строили энтузиасты лишь деревянно-тряпочные "этажерки".
Впрочем и тут попытки кражи технологий были, только смешные и неудачные. Например, у самолетов, летающих из Москвы в Питер крылья над стойками шасси все были исцарапаны, я уже про двери не говорю…
Повторить Забелинские моторы англичане не смогли, но соорудили довольно приличный двенадцатицилиндровик мощностью под двести сил. Алюминиевый, но со стальными цилиндрами. И попытались (разведка донеслаT) повторить "Пчелку". Тоже алюминиевую. Вот только она развалилась при первом же полете: алюминий — очень мягкий металл.
Это дюраль прочный, и силумин прочный, но почему-то оба сплава очень легко окисляются. Я про это знал: у бабушкиного парничка с дюралевым каркасом воткнутые в землю "ножки" переломились у земли лет через пять — хотя парничок просто так стоял и никуда не летал. А другой, самодельный, из уже чисто алюминиевых трубок (с оболочки какого-то кабеля), на моей памяти простоял лет десять и никаких следов коррозии я не видел. И когда Свешников стал "изобретать алюминиевый самолет", информацией поделился. Ну а Веня Комаров ее — информацию — воспринял, переработал — и придумал какой-то хитрый способ плакирования готовых дюралевых деталей чистым алюминием. Слой чистого металла правда получался толстоват, чуть ли не полмиллиметра. Вот его-то, видать, британские шпионы и сцарапывали в надежде понять из чего же "Пчелки" сделаны. Поэтому и результат получился… соответствующий.
Так что пока "мировая авиация" делала что-то напоминающая "По-2", разве что размером поменьше: самым распространенным мотором нынешних авиалюбителей был сдвоенный двигатель Ирбитского мотозавода. Больше объединить не получалось, потому что третий ряд уже начинал перегреваться. А "звезду" изготовить пока так никто и не смог. В общем-то, конструкция простая — но была там небольшая "технологическая тонкость": в нижних цилиндрах масло перегревалось и загоралось. Поскольку происходило это далеко не сразу, конструкторы таких моторов — они же пилоты-фанатики — поделиться опытом не успевали, и их преемники снова наступали на те же грабли.
Но это было все, что пока делалось только в России. Ну еще каким-то чудом завод Саши Антоневича умудрялся сохранять "инкогнито". Правда у "чуда" были имя и фамилия: Евгений Линоров, обеспечивший такой режим секретности, что у иностранных шпионов пока не было возможности просто узнать о существовании этого завода. А откуда в России вдруг появилось много селитры, знали все: добычу ее с "селитряных земель" в Саратовской губернии вели еще при Петре Первом, просто "русский миллиардер" где-то выстроил завод по получению калийной селитры из натриевой. Дорогой процесс, ну да он своими заскоками давно известен, так что неинтересно это… а сколько ее там, этой селитры — неизвестно, он же сам ее всю и потребляет.
Вот так и получилось: "мировая общественность" вовсю пользовалась тем, что "придумал этот русский" и искренне считала меня "сумасшедшим изобретателем". Вот только этот сумасшедший давненько ничего уже не "изобретал" — не до того было. Моему концерну элементарно не хватало денег просто на поддержку всего того, что уже было создано. И не только денег.
"Продмет" — "русский" синдикат, практически полностью контролирующий выпуск чугуна и стали в России (и почти полностью принадлежащий бельгийцам и французам — даже правление синдиката размещалось в Париже) мало того что чуть ли не вдвое поднял цены на сталь, так еще и "обеспечивал" ее острую нехватку: уже более двух третей потребляемого Россией металла ввозилось из-за рубежа. А нарастить собственный выпуск было невозможно потому, что поставки почти всего коксующегося угля в России контролировал другой синдикат — "Продуголь". Благодаря тому, что в свое время удалось приобрести пару шахт на Дону, мой Саратовский завод все же работал — но вот увеличить его мощность было нереально. Как нереально было и привезти на него уголь из Сибири: "Продуголь" контролировал не только добычу, но и перевозку угля. Можно было, конечно, построить металлургический завод где-нибудь в Дальнем Востоке — на Йессо железная руда все же была — но металл-то нужен не в Сибири.
Так что все, что мне оставалось делать — это строить новые электростанции. Я и строил — гидростанцию на Свири, затем — на Чусовой, а Генрих Осипович уже спроектировал несколько электростанций на Иртыше. Угольные станции были построены в Туле, Твери, Казани и, конечно же, под Калугой, в Воротынске — и я постоянно мотался по всем этим стройкам. И не только по ним — с Вильямом Фордом мы спроектировали и наладили выпуск двенадцатитонного карьерного самосвала (в России такой оказалось просто негде и некому делать). Сплавал я и в далекий Уругвай, где теперь работала большая "семенная станция". Дома же, в Царицыне я почти не бывал — тамекому было меня ждать: Камилла, по слухам, успешно строила карьеру академического ученого в Нижней Саксонии; Вася с Машкой — после того, как Марию приняли, наконец, в университет, переехали в Москву. Дома оставалась лишь Дарья — но даже ее пироги что-то перестали меня привлекать.