1. Перебирая струны

Кто-то сказал, что гитара, как и скрипка, способна более всего отражать настроение души.

Степан Рогожин почувствовал это сразу, как только научился брать аккорды и извлекать из старенькой гитарки, купленной у соседа-пьянчужки за гроши, более-менее приятные для слуха звуки.

Эта первая гитарка Степана, словно чемодан туриста, изобиловала яркими переводными картинками, большинство из которых состояло из лиц женского пола. Овальные портреты загадочно улыбавшихся женщин вызывали ощущение чего-то далекого и немножко наивного, как клеши семидесятых или рубашки с огромными отложными воротниками. И звук у гитарки был из той же породы — наивно-пронзительный, как воспоминания о детстве.

Да, возможно, Степан потому и купил эту гитарку — слишком часто в детстве слышал звук ее струн, терзаемых неверной рукой Пашки-Трубача (Трубачом Пашку назвали потому, что, купив в магазине дешевенький портвейн, он тут же открывал бутылку и начинал жадно пить вино из горлышка, высоко закинув подбородок и подбоченясь левой рукой, словно пионер-горнист). Видно, Пашка дошел до последней стадии своего жертвенного служения зеленому змию, если решился расстаться с единственной усладой жизни — гитаркой с красавицами на янтарных боках.

«Ты ее… эта… береги, — слезно просил Трубач. — Я ж с ней, бля, с самого БАМа не расставался».

На БАМе Пашка-Трубач срочную служил. Строил дорогу в вечной мерзлоте. На фотографиях, которые он показывал каждому гостю, Пашка выглядел настоящим красавцем в лихо заломленной шапке с кокардой, в кителе, расстегнутом «до пупа», и белозубой улыбкой. Казалось, тот паренек давно сгинул, пропал без вести, а вместо него появился Пашка-Трубач, тихий, несчастный выпивоха, плохо пахнувший и еще хуже выглядевший, от которого ушла жена с детьми. И не бобыль, и не женатый мужик. Ничего у него не осталось. Все прожил, все пропил.

«Я ж ее через… огонь и воду пронес, — продолжал Пашка-Трубач, наливая водку, купленную за проданную гитарку. — Она же у меня тут… — он оттянул грязную порванную майку и постучал себя по груди. — Я ж ее любил больше, чем Райку свою… Потому ты, Степа, как родную ее береги. Христом Богом прошу… Будешь?»

Протянутый стакан был Степаном отвергнут, но гитарку беречь пообещал. Пашка слюняво поцеловал его на прощание и расплакался, завыл, как раненый зверь. Хотя, возможно, он таковым и был. Большой раненый зверь в своей берлоге. Мебели в квартирке Пашки-Трубача почти не осталось. Одинокая лампочка под потолком освещала грязный продавленный диван в углу да кухонный стол, заваленный объедками и пустыми бутылками. Пашку было жалко. Хорошим он был парнем. И по сантехнике соображал, и столярил. Соседи по дому помогали ему, увещевали, лечиться заставляли. Пашка плакал, лечился, а все одно то лечение до первых живых денег в руках… Вот и махнули на него все рукой, мол, живи ты, братец, как Бог или черт на душу положит! И хотели бы тебя из болота вытащить, да, видно, свинья грязь везде найдет.

Вот Пашка и дошел совсем до ручки однажды. С гитаркой своей, дрожа то ли от холода, то ли от спиртного голодания, пошел по квартирам, стыдливо предлагая купить ее у него. Степан и купил. Тогда ему четырнадцать стукнуло. Уж очень хотелось на гитаре научиться играть. Девчонки весьма благоволили к людям, умевшим ловко перебирать струны и извлекать из них мелодичные звуки. Даже денег копил на магазинную гитару, а тут такой случай подвернулся. Получив деньги, Пашка понесся в магазин и пригласил Степана «обмыть» покупку. Степан, конечно, пить с Трубачом не стал, а просто вежливо выслушал еще раз историю о долгом и славном пути гитарки в городок Запеченск, где она обрела своего второго хозяина.

Долгими вечерами Степан учился игре. Мать и сестра старшая уж взмолились, что напасть такая в доме завелась. «С утра до ночи — дрынь да дрынь! — преувеличивала мать, жалуясь подругам. — Уж голова раскалывается». — «Господи, да пусть парень «дрынькает» себе! Все ж лучше, чем по подворотням шататься. Вон, Димка из 32 квартиры в детской комнате милиции скоро поселится, окаянный. С взрослыми мужиками винище хлещет да сигаретки стреляет. А твой — не пьет, не курит. Учится, небось, хорошо».

«Да какое там хорошо, — оттаивала мать, которую радовало выгодное сравнение ее сына с Димкой из 32 квартиры. — Лодырь из лодырей. Раньше-то хоть заставить могла, а теперь взрослый мужичище. Поди, укажи ему что».

Мать действительно была довольна, что Степка не слишком жаловал своим участием дворовые компании, насмешливые да распутные. Потому к «гитарному» увлечению сына относилась более-менее спокойно. Зато сестра, готовившаяся к выпускным школьным экзаменам, воевала с братом не на шутку. «Я твою чертову гитару выкину в окно! — зловеще обещала она и выкрикивала отчаянно: — Я могу хоть один вечер спокойно позаниматься или нет? Мам, ну скажи ему!»

Оля, боровшаяся за школьное выпускное золото, начинала отчаянно рыдать, и тогда мать робко замечала: «Степа, ты бы на самом деле играл потише».

Степан вздыхал, закрывал самоучитель и подходил к сестре. «Ты… это… сестрица, не серчай, — говорил он, преувеличенно окая и подпуская «боярской» густоты в голос. — Даст Бог, к осени найдем тебе жениха. Писаного красавца… — И матери громким шепотком: — А то совсем девка одичала за книжками да за премудростями этими. Ой, мамаша, боюся, как бы сестрица умом не тронулась».

Уже не сдерживая смеха, Оля бросалась за братом с учебником наперевес, желая испробовать учебное пособие на его спине.

Умение играть на гитарке пришло очень скоро. Это умение, ставшее почти виртуозным к семнадцати годам, придало еще больший вес балагуру Степке сначала в школе, а потом и в училище. Он мог заставить гитару буквально искриться испанскими мотивами, плакать цыганским «Мохнатым шмелем», надрывно рождать Высоцкого, истекать сладкой попсой. Остроносая, маленькая, смешливая Ленка, с которой Степа познакомился в училище, теперь ни на шаг от него не отходила. Преданно заглядывала в глаза, робко, неумело ласкалась и также неумело целовалась. Ленка ему нравилась. Она не походила на наглых и не выбиравших выражения девчонок, которых становилось почему-то все больше и больше.

Она пришла на его восемнадцатилетие, и Степан, ничего не поясняя и не уточняя, просто представил ее семье: «Знакомьтесь, это Лена». Ни мать, ни приехавшая из Москвы сестра-студентка тоже ничего не стали уточнять. Все и так было понятно.

К «девушке Степана» обе испытали разное чувство. Мать подумала: «Вроде ничего. Скромная, не болтливая». Сестра решила: «Господи, где он эту страшидлу выкопал?»

«Страшидла» весь вечер глупо хихикала над шутками Степана, мелко клевала «оливье» и жеманно отказывалась от домашнего вина. «Вот ведь выдра!» — фыркнула про себя сестра, нисколько не одобрив выбор брата.

А через месяц пришла повестка, в которой Рогожину Степану Ивановичу предписывалось явиться в городской военный комиссариат для призыва на военную службу.

Достав из почтового ящика повестку, у Марии Юрьевны сжалось сердце, комок подступил к горлу. И порвать хотелось эту бумажку. Выбросить вон клочки…

Пришла домой на ватных ногах, обрыдалась. «Господи, помилуй и пронеси», — думала она. А в глубине души бродило что-то темное, страшное. В армии сейчас чего только не случается. В любой момент новая война могла вспыхнуть… Хоть и далеко, а ведь ребят по всей России забирают.

— Господи, помилуй и пронеси, — шептали горячечные материнские губы, в то время как слезы застилали свет.

Вечером повестку Степе показала.

Тот прочел и улыбнулся.

— Эх, жалко! Только вчера прическу себе сделал. Пропала моя прическа.

— Оле я уже позвонила. Надобно дяде Виктору нашему позвонить. Кого на проводы-то пригласишь? — спросила она, снова готовясь разрыдаться.

— Да никого особо… Почти всех, кого знаю, уже забрили…

— Ой, сынуленька, да как же это? — простонала Мария Юрьевна. — Как же я без тебя? Может, спрячешься? У дяди Вити в Рязани…

Она была простой женщиной. Всегда говорила все, что думала. Любила повеселиться, посидеть за рюмочкой с подругами. Детей не слишком баловала. «Сами разбирайтесь», — говорила она, вытирая им в детстве слезы и сопли после очередной «разборки» в песочнице. Да и не было у нее времени разбирать их вечные проблемы. Воспитывала, как умела, как могла.

Но теперь сознание того, что кто-то отнимет у нее ее кровиночку, приводило в отчаяние.

Сын нахмурился.

— Ты чего, мам? Я не заяц, чтобы прятаться. Не переживай, все будет в порядке. Не я первый, не я последний.

Ей хотелось сказать что-то про гробы да про кресты, но сдержалась, закрыла рот рукой, чтоб слова дурацкие не вырвались.

На проводы Степан, конечно, пригласил и Лену. Та явилась в нарядном платье, накрашенная, как никогда. От этого ее носик казался еще острее, а щеки словно ввалились.

— Мама, Степан что, собирается на ней?.. — спросила Оля, торопливо дорезая на тарелки привезенную из Москвы сухую колбаску.

— Ой, я не знаю! Женится так женится. Я, кажется, любую приму, только бы Степачка вернулся…

— Мама, опять за свое?! — воскликнула Оля. — Вернется, никуда не денется. Перестань себя изводить.

— Я уж, доченька, все глаза выплакала. Как лягу, как представлю, моченьки нет… Ты-то выйдешь замуж вот, на кого я тогда останусь? На Степу.

— Начинается, — раздраженно выдохнула Оля. — Причем тут «замуж»? Причем тут «на кого останусь»? Как будто если я выйду замуж, я прямо тут же погибну, испарюсь, растаю, как Снегурочка! Один Степа и останется. Ой, прямо не знаю! Мелешь, не знаю что.

Злость дочери не была обидна. Втайне она желала такого внимания и такой укоризны. И частенько заводила подобные разговоры, только бы услышать эти доводы из уст дочери. Дочкой гордилась. Та в Москве училась. Всюду сама пробивалась. В бабку-стахановку пошла. А Степа в отца покойного. Тот таким же шутом гороховым был. Все прибаутки да частушки соленые на языке вертелись. Ох, и вгонял же в краску девок в заводской столовой, где Мария работала поварихой, рассуждая по поводу столовских сосисок. Что ни скажет, все от смеха валятся.

Вот и Степа мог рассмешить любого. Как скажет что-нибудь, то хоть стой, хоть падай.

К примеру, имела Мария Юрьевна, скажем так, не красящую ее привычку бросать в окошко сухие или заплесневевшие кусочки хлеба. «Птички съедят», — как бы оправдываясь, объясняла она. А однажды забыла она про половинку хлеба в сумке, а тот через месяц высох и покрылся сплошным налетом. Мария Юрьевна посмотрела на него, вздохнула и по привычке давней спустила в окошко. «Птички съедят», — сказала она. Степа бросил взгляд в окошко и произнес похоронным голосом: «Все, убила соседа».

Они вместе с Олей хохотали до слез. А Степа подливал масла в огонь, рассуждая, какие он будет носить «передачки» матери, осужденной за убийство половинкой хлеба.

Вот и теперь Степан в зале рассказывал гостям что-то смешное, и там то и дело слышались взрывы хохота. Особенно выделялся высокий визгливый смех Лены. Она прятала лицо в ладошках, из-под которых все равно вырывался ее игривый хохоток.

Оля болезненно морщилась на кухне. «Не дай, Боже, такую в невестки».

Жеманность Леночки, ее неестественные манеры раздражали Олю до невозможности. «Ну, ничего, удачно выросли из Ани-ревуньи в третьем классе, пережили Зиночку-воровку в шестом, вынесли Ирочку-матерщинницу в восьмом, как-нибудь пронесет мимо Леночки».

Когда брат матери, дядя Витя, завел «Ой, мороз, моро-о-оз!», а кое-кто из соседей и знакомых матери затянули «Каким ты был, таким и остался», молодежь поняла, что пора расходиться.

Степа захватил гитарку, и все вышли во двор. Устроились в детской беседке. Вспоминали школу, рассказывали что-то глупо-веселое.

Леночка вцепилась в Степу и выглядела еще смешнее в своей попытке казаться взрослой, почти замужней дамой. Она делала неуместные замечания Степе, недовольно собирала губы в узелок, если он, увлеченный беседой, не обращал на нее внимания, либо звонко хихикала, когда все уже отсмеялись.

Наконец наступил тот момент, когда уже почти никто друг друга не слушал, а только тихонько говорили все.

Степа легонько перебирал струны. В свете луны на его лице можно было наблюдать блуждающую улыбку.

Если бы его спросили, что он чувствовал в тот момент, он, наверное, не смог бы ответить. Скорее всего, это была грусть, тихая щемящая печаль, какое-то тревожное любопытство — а что там дальше? Что будет завтра? Как все повернется? Чего ждать?

— Степ, давай пройдемся, ладно? — подергала его за рукав Ленка.

Они выскользнули из беседки и пошли по дорожке к шоссе.

Степа молчал. Она тоже.

Он частенько ловил себя на мысли, что с Ленкой не так просто найти тему для разговора. Следуя каким-то своим взглядам на романтические отношения, Лена частенько дулась на его безобидные шутки или смеялась в то время, когда вовсе не следовало смеяться. Из литературы она предпочитала книжное изложение бразильских сериалов, а из музыки — Киркорова и Таркана.

В какой-то момент он почувствовал, что Леночка хочет остановиться.

Она порывисто прижалась к нему.

— Знаешь, я буду тебя ждать, — произнесла Леночка тоном торжественной пионерской клятвы.

— И на дискотеки не будешь ходить? — поинтересовался Степа с иронией.

— Нет, не буду, — ответствовала серьезно будущая военная подруга.

— И в кино ходить не станешь?

— Не стану… если хочешь, — глухо выдавила она ему в грудь.

— И пирожных с конфетами обещай в рот не брать, — не сдержавшись, хохотнул он.

— Вот, опять ты смеешься! — с отчаянием воскликнула Леночка. — А я серьезно!

Несерьезность Степана, сломавшего такую душещипательную сцену, разозлила ее. Она отстранилась.

— Ладно, ладно, — поспешно сказал он. — Я больше не буду. — И прижал к себе. — Просто пиши мне.

Через минуту Леночка ткнулась в его губы своими крепко сжатыми, как у партизанки-подпольщицы, губами.

Степан вдруг понял, что она его совсем не волнует. Вначале у него, конечно, были поползновения, но Леночка была слишком правильной и «не дала». Но не это было главным. Просто постепенно он стал относиться к Леночке, как к актрисе, играющей роль его девушки. Они оба играли свои роли и не замечали этого, думая, что так и надо.

В эту ночь он проводил ее до дома, благо Запеченск с одного конца до другого можно было пройти за час. Они снова поцеловались почти братским поцелуем и расстались.

Несмотря на неловкость расставания, Степан не чувствовал ни сожаления, ни своей вины. Какая бы Леночка ни была, она все же его девушка. Как-нибудь все утрясется. Он не любил загадывать.

Совсем поздно, почти под утро, когда все в доме уже спали, Степан сел тихонько на кухне и тронул струны старенькой гитарки Пашки-Трубача. Ни с дисками, ни с книгами, ни с футбольным полем родной школы, ни с маминой стряпней не было так жалко расставаться, как с гитарой. Потому что она была центром всего этого. Она рождала воспоминания, обволакивала сердце сладкой тоской. Она напоминала обо всех школьных каникулах, о весенней листве, пронзенной солнечными лучами, о плавающем в воздухе тополином пухе, о поблескивающей веселой Оке, о запахе ванили по воскресеньям, о первом падении с велосипеда…

Струны дрожали под пальцами. Эта дрожь передавалась душе, и она тоже дрожала, словно предчувствуя, что потом уже никогда не будет так, как сейчас.

Никогда.

ПОТОМ все будет по-другому.

Иногда душевные пророчества имеют обыкновение сбываться. Но мы не думаем, не понимаем, не хотим принимать эти пророчества, относя их на счет собственных страхов и подспудной тяги к самоистязанию. И это правильно, иначе человечество сошло бы с ума, боясь сделать шаг вперед.

 

2. Вспоминая о доме

Он всегда хотел знать, есть ли предел человеческому терпению. Или человеческому мужеству. Или человеческой глупости. Или нечеловеческой жестокости.

Попав в эту маленькую горную республику, Степан Рогожин понял, наконец, что если этот предел на самом деле есть, то до него еще очень далеко.

Он видел бесконечные кровавые раны. И на теле друзей, и на теле этой горной земли. И что было хуже, он не мог бы сказать.

Первое, что его здесь поразило, — дороги. Искореженные траками многотонных машин, заполненные грязной водой, исковерканные, исполосованные, словно огромными ножами. Военные дороги. Они первые принимают на себя удар. Они и спасение, и одновременно смертельная ловушка. Чеченов дороги привлекают больше, чем одиноко стоящие КПП, которые могут пребольно огрызаться на любую провокацию. А дороги безмолвны. Дороги беспомощны.

Многокилограммовые фугасы, устанавливаемые на дорогах чеченами, часто находили свой лакомый кусок, несмотря на напряженную работу разведки и саперов. Не говоря уж о шакальих засадах ваххабитов.

Раньше, как казалось Степану, от выражения «разбойники с большой дороги» веяло чем-то романтическим, пушкинским. Сразу представлялся Робин Гуд или Дубровский. Но сейчас он понял весь зловещий смысл этого выражения.

Однажды они наткнулись на такую засадку. Чечены подорвали фугас у дороги, чтобы отвлечь внимание и заставить десантников запаниковать, но запаниковали сами. Ударили из автоматов по пустой броне. Десантникам хватило нескольких гранат, чтобы отрезать их от «зеленки», заставить залечь.

После десятиминутного боя из «зеленки» вытащили двоих тяжелораненых и одного живого чечена. Чечен был в цивильной одежде — джинсы, свитер, грязная рубашка, кроссовки. Он испуганно закрывал голову и старался сжаться в комочек. Лицо, шею, кадык его покрывала густая поросль волос. Щуплый. Худые руки-плети. Пальцы с изломанными грязными ногтями. Когда его расспрашивали, он отвечал с глухой безразличностью. Горловой акцент резал слух.

Старший сержант Степан Рогожин не мог сказать, что испытывали к этому человеку его товарищи, но ему самому этот бубнящий волосатый чечен казался безобидным и мало значимым. Он походил на оторванный кусок огромного, злобного, ядовитого животного, ползавшего по этой земле уже много лет. Сам по себе кусок, ампутированный от этой ядовитой твари, ничего из себя не представлял. Ровным счетом ничего.

По словам чечена, ему было 40 лет. Степан подумал, кем же он был до всей Дудаевской заварухи? Учителем? Инженером? Строителем? Водителем?

Этот вопрос странно взволновал Степана. Он подошел к чечену ближе, приподнял за волосы его голову и спросил:

— Ты кто?

— Я прирастой житэль. Я ничэго не зинаю…

— Я спрашиваю, кем ты был раньше?

Чечен посмотрел на Степана исподлобья. В его глазах читалось непонимание. Или удивление.

— В гаркомэ камсамола работал, — наконец произнес он.

«Комсомольский вожак», — усмехнувшись, подумал Степан и отошел от чечена, которого втолкнули в брюхо БМП.

Сколько их, этих «комсомольцев», разбрелось по горным дорогам? Где они теперь, эти чеченские парни, призывавшие гортанными голосами к славе коммунизма, к торжеству светлого будущего? Их нет. Они, словно вурдалаки или оборотни, претерпели изменения такого глубокого свойства, что впору поверить в мистику. Неужели эта безумная, исступленная жажда крови, эта слепота к страданиям других и, прежде всего, к страданиям своего собственного народа таились внутри каждого из них? Что ими движет на самом деле? Деньги? Обида на Сталина? Или прочувствованный и рассмакованный вкус полной безнаказанности, когда любое преступление — уже не преступление вовсе, а один из эпизодов быта, удобное решение проблем? Степан часто думал об этом и не мог понять. К тому времени, как старший сержант Рогожин попал в одно из подразделений 247-го десантно-штурмового полка, большие начальники по телевизору объявили, что «основные антитеррористические операции в республике закончены» и что «остались разрозненные банды, которые армейские войска и войска МВД будут планомерно уничтожать».

Планомерность эта, по правде говоря, была призрачной либо такой секретной, что о ней не доводилось нижним чинам. Войска расквартировались в основных пунктах — Грозном, Урус-Мартане, Ачхое, Кизляре, Аргуне, Чири-Юрте. Патрулирование, «зачистки», рейды, разминирование, сопровождение колонн и… стычки, стычки, стычки. Бесконечное смертельное скрещивание злобной хитрости боевиков со смелым упорством федералов. Вот и вся «планомерность».

Каждый, кто тут находился, чувствовал давление войны. Даже когда вокруг было тихо. Стоило расслабиться, и дикая, самоубийственная ненависть въезжала в ворота КПП на грузовике, начиненном взрывчаткой. Стоило потерять бдительность разведке, и вот уже колонна подрывалась на заложенных фугасах.

— пели армейские барды в палатках и наспех отстроенных казармах.

Бардов солдаты слушали в такой же гробовой тишине.

Обманчивой тишиной. И все это понимали.

Из-за этого трудно было удерживать себя от ненависти. От ненависти ко всем этим черноволосым мужичкам с горловым выговором, которые утром приветливо улыбаются, а ночью… Что они делают ночью? Мирно спят с женами? Но откуда мины-растяжки, появляющиеся как по мановению волшебной палочки? Откуда многокилограммовые фугасы, возникающие из ниоткуда за считанные часы? — Но Степан, видя уродливо искажавшиеся от ненависти лица друзей, сам старался удерживать себя от этого чувства и удерживал других.

Был у него в полку дружок, с которым вместе прошли через учебку. Звали его Петрищев Олег. Отзывался на Петюня. Деревенский, основательный, матерщинный до безобразия паренек. Вечно чумазый, с грубыми пальцами и казавшейся ему ужасно забавной привычкой громко портить воздух. Чеченов ненавидел смертельно. К своей ненависти он пришел, судя по всему, не сразу. Служил он после учебки в другой части, дислоцировавшейся возле Ачхоя. В один из рейдов напоролись на чеченов. Тех было больше, и это сразу стало понятно по плотности и протяженности огневых позиций. Вероятно, это была довольно крупная банда, куда-то пробиравшаяся по «зеленке». Они мигом взяли в кольцо бойцов и после обстрела предложили федералам сдаться.

«Кричат, бля, козлы, мол, давайте, выходите, мы вас не тронем, — затягиваясь дешевой беломориной, рассказывал Петюня. — А сами, суки, ближе подбираются. Комвзвода радиста тормошит, а тот, бля, весь в кровище, а рация в пулях».

Из того боя возвратились только Петюня и еще трое пареньков. И то только потому, что недалеко проходил рейд еще одной группы федералов. Потом на месте боя нашли безголовые и поруганные трупы солдат.

После этого в глазах Петюни появился странный блеск, скрывавший пустоту. А может быть, тяжкую мудрость войны, которая нечаянно обрушилась на них, двадцатилетних. Они все удивительным образом соединили в себе страх и мужество, отчаянное желание вернуться домой и чувство мести за погибших товарищей. И каждый нес свою ношу. Не только каску, автомат, гранатомет, вещмешок. Нет. Нечто более тяжелое — память. Память о дорогах, о щелчках плотно ложащихся пуль, о смраде разлагающихся трупов и сгоревшего пороха, о глазах погибших товарищей, о страхе нарваться на мину, о несвежем белье, о запахе каши с тушенкой, приправленной дымком и степной пылью, о «зеленке», готовой изрыгнуть смерть, о стертых в порошок домах, о теплой воде во фляжке на поясе, о ногах, которые в два счета потеют в кирзачах, о солдатских «приколах», не предназначенных для женских ушей, о девчонках из медсанбатов, кажущихся самыми добрыми, ласковыми и самыми красивыми на свете (хотя почему кажущихся?), об отчаянном желании покоя, о песнях, что пелись приглушенно под гитару в палатках… Нет, они не сетовали о такой ноше. Они просто шли с ней и делали то, что надо было делать. Необходимо. Важно. Кто-то ведь должен был остановить зверских безумцев, не гнушавшихся ни работорговлей, ни издевательством над детьми и священнослужителями.

Степан это понимал. Понимал и без длинных лекций в учебке. Потому и напросился в Чечню. Только вот мать…

Он послал ей осторожное письмо и тут же получил ответ, полный умоляющих воплей и слез. Он уж и пожалел, что сказал правду, но все равно поступил по-своему. Так было надо. Необходимо. Важно.

Следы войны виднелись в Чечне всюду. Теперь Степан мог воочию увидеть, а не представить по книжкам истории, что такое война. Богатая, щедрая земля опустела, покрылась язвами воронок и нефтяными разливами. Дома стояли без окон и дверей. Покосившиеся, без проводов столбы электропередач. Разгромленные мосты. Всюду запустение и хаос. На этом фоне вечный российский бардак казался совершенным мироустройством.

Небольшая колонна, в составе которой был Степан, везла боеприпасы для артиллерийских расчетов, методично обрабатывавших близлежащие ущелья. Пару раз разведка поднимала тревогу, но все обходилось.

Степан сидел на броне рядом с Петюней и еще десятком бойцов и изредка разглядывал далекий кустарник в оптический прицел.

Не было слышно обычных шуток и подколок. Почти все достаточно отслужили в Чечне и понимали, как опасна бывает в таких походах вольготная расслабленность. Самое большее, что могли позволить себе солдаты, так это затянуться сигаретой. При этом ни на секунду не переставая следить за обстановкой вокруг дороги.

Степан ощущал эту настороженность, в полной мере проникался ею, хотя непослушные мысли невольно возвращались к дому. Он постоянно представлял, как едет домой, как подходит к двери квартиры, как мать крепко и радостно обнимает, уткнувшись ему в грудь. Потом ванная, вкусный мамин обед, чистая постель и сон, сон, сон. Без запаха немытых много дней ног, без подспудной настороженности в душе, без «зеленки», без стрельбы. Встретит друзей, того же Пашку-Трубача (если, конечно, он к этому времени не отдаст концы от выпивки), вновь приласкает гитарку с красавицами на янтарных боках.

Это будет. Но потом. Потом…

Они въехали на пригорок, с которого открылся вид на долину, слегка подернутую жаркой дымкой. Вдали виднелся чуть изогнутый по направлению гор рубеж, на котором через равные промежутки расположились дальнобойные орудия. Изредка одно из орудий дергалось, а через некоторое время доносился резкий, ухающий звук выстрела.

Колонна из трех грузовиков, охраняемых БМП и БТРом, вползла на площадку в ста метрах от орудий. Тут же подбежали свободные расчеты и начали разгружать продолговатые ящики со снарядами.

Степан спрыгнул с БМПэшки вместе с Петюней и подошел к орудию, у которого на пустых ящиках вольготно устроился чумазый военный. На нем были грязная майка и штаны из х/б, тоже не блиставшие чистотой. Военный курил, меланхолично глядя в чистое голубое небо.

Судя по всему, Петюня артиллериста знал. Они молчаливо поздоровались. При ближайшем рассмотрении чумазый только казался чумазым, а на самом деле лицо его покрывал плотный загар. Именно такой, какого упорно добиваются курортники. И этот загар, эти тонкие морщинки, пролегшие у глаз артиллериста, совершенно не позволяли определить его возраст. Да и звание по майке нельзя было угадать. То ли солдат, то ли прапор, то ли младший офицер. В Чечне все старались выглядеть безлико. Командный состав для снайпера — первейшая мишень.

— Ну чё, Леха, слышно? — спросил Петюня, прикуривая от его сигаретки.

— А ни чё. Домой хочу, — сообщил военный, простуженно шмыгая носом и тоскливо озирая окрестности.

Солнце поднялось уже совсем высоко, освещая изрытую землю и укрывшиеся в траншеях орудия. А дальше, сквозь сизую дымку, похожую на марлевую занавеску, неясно вырисовывались горы, на которых можно было наблюдать поднимавшиеся к небу столбы дыма.

— Мужик, сигареты есть? — спросил у Степана артиллерист. — А то, блин, нас сорвали вчера ночью, я про сигареты забыл.

— Он не курит, — ответил за него Петюня.

— Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет, — осклабившись белозубо, выдал банальное двустишие Леха. — Может, из ваших у кого есть? Час-другой, и курить захочется до усрачки.

— Наших, бля, еще в городе растрясли, — сказал Петюня. — А что Лавтюх ваш?

— Старшина? С утра укатил куда-то. Говорят, должен что-то привезти, но пока его дождешься, волосы на жопе начнешь рвать.

— Как успехи?

— А кто его знает. Долбим пока помаленьку. Разведка засекла там чеченов. — Артиллерист кивнул на горы. — Говорят, много. Пока мы не окопались, «вертушки» по горам шарили.

— Завалили кого? — спросил Степан.

— Из наших, вроде, никого. Успели отойти.

Все трое помолчали. Тишину нарушил выстрел орудия неподалеку. Ствол, мягко спружинив, выплюнул очередной снаряд в направлении гор. Расчет, переждавший выстрел, закрыв уши, вновь засуетился у орудия.

— Эй, Рогожин, Петрищев! — окликнул их комвзвода. — Дуйте сюда! Отправляемся!

— Ну, покеда, отсос, — почти ласково попрощался Петюня с артиллеристом.

— Топай, мудила, — беззлобно отозвался со своих ящиков артиллерист.

Снова разбитая дорога, снова покачивающаяся под задницей броня, снова тревога в душе… Всегда так. Хотя нет. Сейчас легче. Легче оттого, что вся колонна возвращается домой. Не совсем, конечно, домой — в казармы, располагавшиеся в бывшей школе. Там еще стояли разломанные парты и школьные доски с меловыми следами формул и словосочетаний. Там намного безопаснее…

Степан приник к окуляру оптического прицела, вгляделся в близлежащую кромку леса. Изображение в окуляре дергалось. Было трудно на чем-то сосредоточить внимание. Но он что-то заметил. Что-то мелькнуло в «зеленке».

Странно екнуло сердце, холодок побежал по спине.

В этот момент какая-то сила приподняла Степана, рванула уши громом, ослепила вспышкой.

Через секунду он оказался в нескольких метрах от дымящего БМП. Вокруг строчили автоматы. Степан приподнялся и пошарил рукой, ища оружие. Странная легкость и покалывание в левой руке насторожила. Он взглянул на нее, но обнаружил… Вернее, не обнаружил ничего, кроме кровавого обрубка.

— Держись, Рог, держись… — ясно услышал он голос Петюни, подползавшего к нему.

— Кажется, у меня рука отвалилась, — совершенно глупо хохотнул Степан, представив себя этакой разваливающейся на части куклой. — И с ногой что-то… не пойму. Чё там такое, Петюня?

Но Петюня ничего не ответил. Он что-то резко вколол Степану, потом со знанием дела перетянул жгутом то, что осталось от руки.

В голове Степана помутилось, мысли затуманились, язык одеревенел.

— Вот… блин… козлы… — с трудом выговорил он, еще ничего не испытывая; только мысль о том, что его собственная рука лежит где-то отдельно от его собственного тела, странно забавляла. — Руку-то найди, Петюня… Может, пришьют… Как же я… член теперь… держать буду?

Петюня опять ничего не ответил. Судя по всему, он был чем-то страшно занят где-то у его ног. Степан ощущал, что он что-то трогает у самого паха.

— Ты, блин, чего… чего… там делаешь? — спросил Степан и окончательно потерял сознание.

 

3. Тишина

Тишина действительно бывает обманчива. Она полна туманных звуков и неясных теней.

Степан не понимал, куда его везли и что с ним вообще делали, но не сопротивлялся, интуитивно понимая, что так будет лучше. Люди вокруг него знали, что делали. Во всяком случае Степан надеялся, что знали.

Пребывая в полубессознательном из-за наркоза состоянии, он нашел в себе силы и открыл глаза. Первое, что увидел, — заплаканное лицо сестры. Оно, казалось, даже потемнело от той внутренней тяжести, которую сестра несла в себе.

— Ты чего… — разлепил он присохшие друг к другу губы и сделал попытку улыбнуться. — Я же… живой. Ты чего?

На глазах сестры появились слезы. Но она тоже силилась улыбнуться.

— Ничего, ничего, Степа…

— Рука… чешется, — он потянулся к пустому месту. — Рука…

Горькое открытие того, что руки нет, не потрясло его, а заставило заметить со свойственной ему ироничностью:

— Я и забыл… совсем, что руку посеял… там.

Тут же выяснилось, что «посеял» он не только левую руку, но и ногу. Тоже левую.

Сестра закрыла рот платком. Глаза, как переполненные соленые озера.

— Не плачь, — качнул он головой на подушке. — Лучше скажи, где я?

— В Кизляре. Я как только… смогла, сразу приехала. Она говорила что-то еще, но уставшее сознание Степана снова уплыло в тишину. Тишину, в которой он слышал звук своей гитарки, ощущал подрагивание струн, теплую гибкость лакированного дерева, на котором поселились странные красавицы с пышными прическами. Они смотрели на него из-под густо накрашенных ресниц и улыбались. От них веяло музыкой «АББА» и песней «Надежда»…

Он помнил о доме. Все время помнил. И удивлялся, что мать не приехала с сестрой. Хотя… Не такое уж у нее крепкое здоровье, чтобы таскаться по поездам. Да и миллионов она не накопила. Вот и послала Олю.

Все верно. Пусть так. Все равно скоро домой…

Так он думал в тишине госпиталей Буйнакска и Ростова. Но путь домой затягивался. Что-то не клеилось у людей в масках и белых халатах. Не позволяли они Степану надолго приходить в себя. Тревожили без конца страшные раны.

Наконец после особенно длительного провала он понял, что снова находится в другом месте. У соседей по палате узнал, что попал в госпиталь имени Бурденко, в Москву, и что скоро Новый год.

В самом выражении «Новый год» таилось что-то обнадеживающее, что-то светлое, радостное. Но радость доставалась с болью. Раны воспалились и начали гноиться. Степан все время проводил в болезненном забытьи. Он старался думать о сестре и о матери. Поведение сестры беспокоило его. Если он спрашивал о матери, Оля уходила от ответов или переводила разговор на другую тему. Вечная боль и наркотики обессилили его, мутили рассудок. А когда приходил в сознание, то не мог сосредоточиться.

Однажды вынырнув из забытья, он увидел Леночку. Она неловко улыбалась, держа в руке букетик цветов.

— Привет, — сказала она и не сделала ни малейшей попытки поцеловать его, даже не подошла ближе. — Ну, как ты тут?

— Сражаюсь, — ответил Степан.

Он помнил почти все Леночкины письма; приходившие строго раз в неделю. Письма эти были похожи друг на друга, словно писались все вместе под копирку. Официальные городские сплетни перемежались пространными рассуждениями о погоде и о какой-то Инке, которая все никак не могла разобраться со своим парнем. Потом шло уведомление, что в магазинах опять все подорожало, и в конце письма можно было наблюдать прощальный отпечаток накрашенных помадой губ.

Судя по виду Леночки, она сама сейчас была последним письмом собственной персоной. И без прощального «помадного» поцелуя.

— А у нас почти все преподаватели поменялись. Зарплату не платят. Так они вначале бастовали, а потом увольняться стали… — Леночка говорила, не глядя ему в глаза. — Знаешь, пошел слух, что Путин будет проезжать через Запеченск, так у нас все скамейки покрасили. Представляешь, скамейки обледеневшие, в снегу, а они их покрасили…

После этого поток новостей иссяк.

— Ладно, ты поправляйся, — слабо улыбнулась Леночка после продолжительной неловкой паузы и, положив на край тумбочки букетик, отступила к двери.

— Погоди… — позвал ее Степан.

Что-то похожее на досаду мелькнуло в ее глазах. Ей не терпелось уйти.

— Слушай, ты не знаешь, где мать?

— А тетя Маша в больнице… Ой… Ты разве не знаешь? — испуганно спросила она.

— Что с ней?

— Ты лучше у Оли спроси…

— Что с ней? — повторил как мог жестко Степан.

— Инфаркт, кажется… Или что-то в этом роде. Ладно, Степа, я пойду. Меня мама внизу ждет. Мы за покупками приехали, вот я и решила… проведать. Ну, что, пока…

Но Степа уже не думал о Леночке. Она испарилась так же быстро, как и возникла, ничего не забрав из его сердца и ничего туда не вложив.

Вечером его снова повезли на обработку. Обезболивающие препараты лишь притупляли боль. Любое прикосновение к ранам рождало жаркую, удушающую волну, достигавшую головы и заставлявшую ее гудеть, как огромный колокол. Сцепив зубы и отвернувшись к стене, с расширенными зрачками Степан молча пережидал это гудение, этот жуткий внутренний крик, оглушительно звучавший в тишине тела, теперь упорно жаждавшего жизни, цеплявшегося за нее.

Степан слышал крики других, почти таких же «сложных», как он сам, лежавших в шестнадцатом отделении гнойной хирургии. Он знал, что тоже может закричать, обложить трехэтажным матом эти настойчивые руки, копавшиеся в его плоти. Но тишина, покоившаяся на его губах, казалась ему правильнее, чем бессмысленные звуки, вырванные болью. Степан сам себе загадывал, кто окажется сильнее — он или крохотные паникующие клетки внутри него? И всякий раз он оказывался сильнее. Сильнее самого себя. Сильнее отчаяния. Сильнее беспомощности. Сильнее внутреннего разлада после очередной бесполезной попытки интуитивно опереться на несуществующую руку или ногу… несуществующую, но все еще ощущаемую. Сильнее мысли: «Как же я без руки и ноги?» Сильнее глубоко закипавших слез жалости к самому себе. Сильнее внутреннего болезненного жара, в котором он горел уже много дней. Сильнее всех врачей и медсестер вместе взятых, от которых теперь зависела его жизнь. Сильнее собственного сердца, готового отказать от обилия антибиотиков в крови.

Сильнее!

В этом была его вера.

Он думал о том, что если он остался жив, значит, это кому-то надо. Не ему одному. Не собственному искалеченному телу, а кому-то!

 

4. Шутник

— Как я уже говорил, противошоковые мероприятия у больных с переломом таза должны быть комплексными и начинаться как можно раньше. А развитие шока при таких переломах может усугубиться истеканием в забрюшинное пространство большого количества крови. Тут важна срочная госпитализация. Так, что у нас тут… Маргарита Ивановна, вы делали этому больному рентген?

Старшая медсестра отделилась от табунка врачей и медсестер и подошла к Белоусову.

— Да, Сергей Адамович, — она подала ему несколько снимков.

— Так… Посмотрим… Понятно. Как себя чувствуешь, боец? — передав снимки старшей медсестре, Белоусов уселся на стул возле кровати перевязанного щуплого солдатика.

— Отлично, Сергей Адамович, — криво усмехнулся тот.

— Почистили мы тебя хорошо. Заживление переломов началось. За «агрегат» свой можешь не беспокоиться. Разрыв мочеиспускательного канала был неполный.

— А я ходить буду?

— А куда ты денешься? — усмехнулся Белоусов. — Вот полежишь у нас немного, мы тебя понаблюдаем, чтобы ты опять не начал гноить, а потом иди куда хочешь.

Врачи заулыбались.

Галя тоже улыбнулась, но тут же почувствовала, как кто-то потянул ее за рукав халата.

— Галка, у тебя нет пару сотен? — шепотом спросил Королев. Вечно опаздывающий Королев. Вечно непричесанный Королев. Все медсестры каждое утро строили предположения относительно того, какая форма прически окажется на голове у медбрата Королева, и редко кто мог угадать. Иногда его шевелюра торчала во все стороны, иногда половина ее каким-то образом прилипала к черепу. Скорее всего, причудливость прически зависела от того, на каком боку и в каком положении Королев спал.

— Галя, я бы на твоем месте не давала, — лениво отозвалась стоявшая рядом с ней подруга. — Он у меня позавчера сотню стрельнул.

— Я ж в получку отдам! — со злобной отчаянностью огрызнулся Королев.

— Королев, тебе никто не говорил, что надо жить по средствам? — ехидно спросила подруга. — Мы вот, к примеру, получаем столько же, если не меньше. А нам, кроме жратвы, надо еще кучу косметики покупать.

— Тебе? Кучу косметики? — оглядев ее с ног до головы, криво усмехнулся Королев. — Н-да, тебе, вообще-то, надо.

Лицо Оксаны стало холоднее льда.

— В следующий раз, Королев, с голоду помирать будешь, я тебе гроша ломаного не дам. Все, кредит закрыт.

Галя, слушая их перепалку, улыбалась. Потом склонилась к уху Королева.

— У меня с собой нет денег. К обеду зайди в сестринскую.

— Галка, ты моя богиня! — проникновенно шепнул он, глядя на нее горящим взором.

— Конечно, она богиня, — согласилась Оксана. — А ты наглый попрошайка.

— А ты зануда, — огрызнулся Королев.

— Хамло, — пожала плечами Оксана.

— Мымра.

— А по мозгам?

Королев не стал ждать покушения на основной орган в своем организме и отошел подальше.

В это время Белоусов подошел к последнему больному в палате.

Галя улыбнулась пареньку, лежавшему на высокой постели. Его звали Степан. Это имя всегда связывалось у нее со стихотворным дядей Степой. Высоким и добрым. Возможно, этот Степан таким и был… до Чечни, откуда его привезли постоянно температурившим, с отеками и гнойными выделениями. Но запомнилось не его тяжелое состояние, а то, с какой удивительной стойкостью он переносил ежевечерние перевязки. В этом было что-то… что-то удивительное. К тому же он находил в себе силы шутить. Узнав, что в первые несколько суток после травмы в него влили полиглюкин, белковый плазмозаменитель, гидрокарбонат натрия, потом хлорид калия, потом раствор глюкозы с инсулином, он сказал что-то насчет того, что писал, наверное, исключительно кислотой, как Чужой из фильма про космического монстра. Иногда Степан интересовался названием даваемых ему лекарств и тут же так их коверкал, что не засмеяться стоило медсестрам большого труда.

О нем расспрашивали из других отделений, интересовались выздоровлением. Когда Степану стало полегче, он рассказывал забавные истории, собирая в палате приличную аудиторию.

Однако Степан почти никогда не звал на помощь, не орал, как другие, при перевязках. Он молчал и тяжело дышал, когда было особенно больно. А больно было, Галя это знала. И видела в его глазах, почти недоступных для прямого взгляда в такие моменты, жестокую борьбу с собственной беспомощностью, которая бросала на дно отчаяния других парней, попавших в такую же ситуацию.

Каким-то образом все узнали, что его мать, получившая известие о том, что ее сын ранен, слегла с инфарктом. К нему приезжала только сестра. Приезжала, но не так часто, как родственники других раненых, почти поселившиеся в госпитале. Но он не давал повода для жалости, которую вызывает у окружающих грусть, уныние и прорывавшаяся тоска. Однако это не значило, что Степан не грустил. Невольная горечь проскальзывала в его шутках, объектом которых он сделал самого себя.

Белоусов прочел записи медсестер, дежуривших последние сутки, с тем же серьезным оптимизмом расспросил Степана о самочувствии, сделал назначения и вышел в коридор, сопровождаемый «свитой» врачей и медсестер. По пути он взялся за двух практикантов, шатавшихся второй день по отделению, подобно двум пугливым привидениям.

— Так, коллеги, поведайте-ка мне, почему в некоторых случаях кровотечение из раны при отрыве конечности может быть небольшим или отсутствовать вовсе? Вы… как вас по имени-отчеству?

— Людмила Викторовна, — покраснев, ответила практикантка, которой до Людмилы Викторовны еще надо было расти и расти.

— Так я вас слушаю, Людмила Викторовна.

— Это… это объясняется падением артериального давления, э-э… размозжением мягких тканей и спадением стенок сосудов, а также э-э… закупоркой разорвавшихся магистральных сосудов, ввернувшейся в их просвет внутренней оболочкой сосуда или образовавшимся тромбом… — отрапортовало будущее светило медицины.

— Господи, — прошептала Оксанка, — я чуть в трусики не писала от страха, когда он меня также спрашивал при всех. И чего я его так боялась, понять не могу. Он же добрый, мягкий, как плюшевый мишка. А как целуется! Галка, можешь мне поверить, ни один мужик меня так не целовал.

Оксанка «подцепила» Белоусова всего год назад на совместном дежурстве в Новый год, и только сам Белоусов пребывал в святой уверенности, что никто об этом романе до сих пор не знает. Начальник отделения был женат, имел двоих дочек и до Оксанки ни с кем романов не заводил. На его счет даже слухов никаких не возникало. Таких, так он, называли «женатыми раз и навсегда».

Но вот однажды он заметил Оксанку, и стойкий однолюб не устоял.

— Если больной длительно находился в состоянии гипотензии, у него вследствие длительного спазма, а затем пареза и шунтирования периферических сосудов развиваются необратимые изменения: образования конгломератов из эритроцитов в капиллярах… — продолжал втолковывать практикантам Оксанкин «новогодний подарок» (она сама его так называла).

— И какие у вас планы? — осторожно спросила Галя.

— Лично у меня никаких, — пожала плечами подруга. — Положение любовницы ни к чему не обязывает. А он… Судя по всему, он ни меня, ни жену не собирается бросать.

— А если появится ребенок?

— Не появится, — отрезала Оксана. — Ребенка я рожу для мужа, а не для любовника.

Гале было жаль подругу. Несмотря на то, что Оксанка делала вид, что у нее вечно «хвост трубой», жизнь прибавила ей ранок на сердце. И об этом никто, кроме Галки, не знал. Еще студенткой Оксана «залетела», но только потому, что пятикурсник Гена, без пяти минут готовый врач, обещал на ней жениться. Она втюрилась в него без памяти. Ходила по общаге, как помешанная, считала часы до встречи, от окошка не отходила, подлавливала его в аудиториях и библиотеках. Короче, вела себя так, как меньше всего мужикам нравится. Геночка мало отличался от всего огромного мужского братства и поэтому скоро почувствовал, что такой хомут, как Оксана, не сможет вынести на своей шее слишком долго.

Однажды она пришла вся в слезах, дрожащая, как побитая дворняга, и сквозь душившие ее рыдания рассказала, что любимый Геночка предложил остаться друзьями. Оксана несколько иначе представляла себе свои дальнейшие отношения с Геночкой, но поделать уже ничего не могла. Мужчины, даже самые безвольные, если принимали какое-то судьбоносное решение, как правило, не были склонны к отступлениям. Может быть, в этом было виновато их упрямство, заложенное на генном уровне, а может, врожденная склонность к заподлянкам, но женщинам от этого легче не становилось. Мужчины с легкостью строили воздушные замки и с той же легкостью разрушали их в пыль. Тогда как женщины предпочитали более устойчивые проекты. И если проекты разрушались, это становилось трагедией.

Оксана переболела Геночкой, сделала аборт и стала строить из себя львицу-мужеедку. В том смысле, что использовала мужиков исключительно в своих прагматических интересах.

Галя не зря интересовалась ее дальнейшими планами в отношении Белоусова. Начальник отделения быстро поднимался по карьерной лестнице, издавал монографии и популярные медицинские книжки «для толпы», был на самом деле уступчив (хотя всеми силами старался показать свою «твердую принципиальность») и, что самое парадоксальное во всем этом, являлся однолюбом. Только любовь свою он разделил надвое. Поэтому Оксанка и вцепилась в него. Хотя Галя до конца и не могла понять, какую перспективу лелеет подруга. «Женатик» Белоусов ни за что бы не оставил семью.

— Не следует при таких ранах стремиться быстро поднять артериальное давление как можно выше, — украдкой поглядывая на Оксану, твердил практикантам начальник отделения. — Противопоказано введение прессорных аминов…

— Сегодня он ведет меня в «Мономах», — сообщила Оксана, игриво стрельнув в него взглядом.

— Мама дорогая! — изумилась тоже шепотом Галя. — Там же все дорого!

— Говорит, что получил очередной гонорар и аванс. Так что мы будем упиваться омарами под коньяком, жареной осетриной с грибами и «Абрау Дюссо» хрен его знает какого года выдержки. А смотри, что он мне вчера подарил…

Оксана приподняла рукав халата, и Галя увидела великолепные часы «RADO», выполненные в строгом черном стиле.

— Господи, какой-то подпольный миллионер.

— Сережа не жмот. Этого у него не отнять. Помнишь, был у меня такой Андрюша? Однажды я пошла с ним на рынок. Купили то да се, но тут он подходит к старушке с зеленью и спрашивает, почем пучок укропа. Стоил-то пучок этот копейки, а Андрюшенька-душенька побледнел весь и говорит: «Эй, мамаша, он у тебя что, на золотом песке растет?». Короче, любовь сразу прошла, увяли помидоры. Ужасно удивлялся потом, когда я его выставила вон.

Они обе захихикали, но тут же замолчали под взглядом старшей медсестры.

— Блин, как меня эта ведьма достала, — сквозь зубы процедила Оксана. — Когда я вчера отпрашивалась пораньше уйти, у Маргариты был такой вид, словно у нее под ногами разлили помои, а потом она так губки подобрала и говорит: «Что-то вы, Оксана Михайловна, стали слишком часто отпрашиваться?». У нас, мол, график дежурств расписан, а вы его ломаете. Ну, я, конечно, молчать не стала, говорю, а как вы во время рабочего дня по магазинам бегаете, ни у кого не отпрашиваясь? Беленький тут хлопнул ручкой по столу и говорит, что в своем отделении он сам разберется. Я чуть его не расцеловала при ней. Обожаю, когда он такой. Сразу на настоящего мужика становится похож. Такой, знаешь ли, мачо, постоянно готовый к… сама знаешь чему.

— Т-с-с, — прошептала Галя со смехом. — А то сейчас всю конспирацию нарушишь.

— Ой, и так все знают, — легкомысленно отмахнулась подруга.

После обхода Оксана неожиданно спросила:

— Ты мне лучше скажи, когда своего принца представишь, а? Когда я увижу этого счастливчика?

— Я тебя умоляю, не начинай снова, — вздохнула Галя.

— А чё такое, чё такое? — чуть подтолкнула ее Оксана. — Чё, мужика не можешь найти? Найдем мы тебе мужика. Есть у меня на примете мужичок. Правда, я сначала думала, что он «голубой», — хихикнула подруга. — Уж очень манеры у него мягкие, не мужские. Но нет, просто у него так нежность из души прет. Тебе в самый раз. Будете нежно ворковать друг с другом…

— Ну тебя! Терпеть не могу эти своднические поползновения! — рассердилась Галя. — Что твои, что бабушкины. Та мне целыми днями проходу не дает: «Уж замуж, деточка, пора. Я в твои годы уже сына воспитывала».

— Тетя Зоя права. К тому же я тебе не предлагаю объявление в газету писать! «Молодая симпатичная незамужняя медсестричка, 26 лет, вылечит единственного больного от любовной лихорадки». И кота в мешке не подсовываю. Проверенный мужчинка, с машиной, с квартирой. Смазливенький. Я б сама за него пошла, только он не в моем вкусе.

Галя вздохнула. Оксана кого угодно могла достать своим брачным энтузиазмом. Галя всегда удивлялась этому удивительному женскому свойству — клясть мужиков направо и налево и одновременно с такой настойчивостью расписывать прелести брака незамужним товаркам.

— Зовут Юра, — продолжала Оксана, удерживая подругу за рукав, чтобы не сбежала. — Есть мама и папа, но он с ними не живет. Они купили ему отдельную квартиру. У них свой бизнес или что-то в этом роде. Короче, будешь как сыр в масле кататься.

— Что, прямо сейчас готовиться к катанию?

— Ой, ой, ой, только вот не надо этих поз а-ля Принцесса на горошине. В нашем возрасте надо брать, что под руку подвернется. Я, конечно, преувеличиваю, но смысл именно такой. Молоденьких, красивых и грудастых — полна Москва, в придачу со всей Россией. Вон, посмотри по НТВ на этих саратовских да рязанских дурочек. «Я думаю, что меня обязательно заметят продюсеры из Голливуда. Я так хочу быть топ-моделью», — передразнила она.

— Ты в чем меня убеждаешь? — нервно засмеялась Галя, увлекаемая подругой в холл, куда обычно выходили покурить больные и врачи.

— В том, что «синим чулком», если ты не бизнес-вумен, которая за большие деньги может купить себе породистого красавца, быть неприлично. И скучно. На старости лет и погрызться не с кем будет.

— А любовницей быть прилично? — вырвалось нечаянно у рассерженной Гали.

Но Оксана, судя по всему, нисколько не обиделась. Она спокойно закурила и, выпустив струйку дыма в потолок, проговорила:

— Прилично. Быть любимой всегда прилично.

— А самой любить? — тихо спросила Галя.

— Самой? А зачем? Что нам, бабам, от этой любви может обломиться? Чем больше ты любишь, тем азартнее мужики о тебя вытирают ноги. Проснись, дурочка. Посмотри вокруг. Все же хищники. Если не ты слопаешь, слопают тебя. Это раньше были вздохи под луной, ландыши и «легко на сердце от песни веселой». А теперь каждый смотрит, что можно урвать у другого. Не деньги, так покой. Не покой, так здоровье. Не то и первое, и второе, и третье сразу. В жизни главное иметь вот тут, — Оксана ткнула себя большим пальцем в грудь, — непробиваемую броню. Чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые в «любви и согласии» годы. Есть броня — нет проблем. Нет этих метаний — «Ах, любит ли он меня?», этого беспокойства, что его кобелиная сущность найдет себе более привлекательный объект для случки. Вот тогда ты свободна. Можешь развернуть крылья и махать ими сколько влезет.

— И никуда не улететь, — добавила Галя.

— Не улететь, чтобы не разбиться, — назидательно подняла палец Оксана и усмехнулась. — Хотя кто тебе мешает топать куда хочешь на своих двоих?

— Никто, — вздохнула Галя. — Так, значит, ты и Беленького своего не любишь?

На этот раз Оксана затянулась сигаретой слишком глубоко.

— Почему? Люблю, — ответила она наконец. — Только у нас с ним разные жизни. У нас у всех разные жизни. Ни у кого нет «одной жизни, одной судьбы». Вранье все это, Галка. На время вместе, всегда одни. Я же вижу, как Беленький на часы поглядывает, когда домой пора. Даже иногда до смешного похож на этого… Бузыкина из «Осеннего марафона». Туда, сюда… А! — Оксана махнула рукой и потушила в стоявшей на окне пустой жестянке из-под кофе окурок. — Что-то я наговорила тут всякой ерунды. Не бери в голову, ладно? На мне фрейдисты могут типичные женские комплексы изучать. Я ж тоже, как и все нормальные бабы, замуж хочу. Блины мужу печь да котлеты жарить. Родить дите здоровое.

— Ксан, ты прости меня за… любовника, — попросила Галя, испытывая к подруге жалость и признательность за то, что она есть.

— Извиню, если согласишься познакомиться с Юриком, — кокетливо поставила условие Оксана.

— Это не честно!

— Еще как честно. Я что, должна спокойно смотреть, как лучшая подруга сохнет в девках?

— Да кто тебе сказал, что я сохну?!

— Сама вижу. В глазках огню нету, губки вниз смотрют, ножки еле переставляешь. А надо, чтоб огонь! Губки бантиком! Носик кверху! Вы с Юриком — идеальная пара! Он тебе понравится. У него как раз день рождения через месяц…

— Ты с ума сошла! — запротестовала Галя. — Я не пойду к незнакомому человеку без приглашения!

— Считай, что ты его уже получила. И давай без этих девичьих ужимок и ломаний. Повеселимся, поглазеем на светское общество, нажремся деликатесов. Все! Решено! И не смей спорить!

С Оксанкой в такие минуты действительно трудно было спорить, поэтому Галя решила в нужный момент придумать что-нибудь, чтобы не ехать к этому великосветскому Оксанкиному дружку.

— Девушки, вы сегодня намерены работать? — раздался у двери голос старшей медсестры. — Или мне прикажете по всему отделению самой разорваться?

— Лопнуть бы тебе, — тихонько пожелала ей Оксана. — Уже идем, Маргарита Ивановна! Ну что, пошли творить добро, пока эта ведьма на нас порчу не навела.

Они взялись под ручку и отправились в отделение.

Перевязывая после осмотра врача очередного пациента, Галя размышляла. Странная эта Оксанка. Кулинарка изумительная, добрейшей души человек, совершенно необидчивая, но однажды она решила напялить на себя маску «сильной женщины», и теперь бравировала этой маской направо и налево. А из-за своей привычки говорить все человеку в лицо, невзирая на чины, ее прозвали Змейкой. Спрашивали, к примеру: «Наша Змейка еще не пришла?» или: «Когда дежурит Змейка?» Оксанкиного острого язычка побаивались. И когда случился у нее роман с Белоусовым, она не слишком заботилась о том, чтобы этот роман продолжал оставаться тайной за семью печатями. «Мне нечего стыдиться, — пожимала она плечами, когда Маргарита Ивановна несколько дней назад остренько и очень запутанно намекнула на свою осведомленность о «служебном романе» начальника отделения и медсестры. — Вас послушать, так можно подумать, что об отношениях мужчины и женщины вы, Маргарита Ивановна, узнали только вчера. Хотя у вас уже трое взрослых сыновей, если не ошибаюсь».

«Нет, ты не ошибаешься, девочка, — отвечала надменно старшая медсестра, победно осматривая притихших в сестринской медсестер. — Но это дети от моего законного мужа».

«Ну и флаг вам в руки, — отозвалась Оксанка, как ни в чем не бывало отпивая свой кофе. — Можете начать кричать об этом на всех углах. Лично мне на это совершенно наплевать. Я предпочитаю не встревать в чужие дела. В отличие от вас».

Маргарита Ивановна с тех пор обращалась к ней только на «вы» и явно давала понять, что еще неслабо отыграется за ту проигранную словесную перепалку.

На осторожные опасения Галины на этот счет Оксанка отвечала одно: «Ничего она мне не сделает. Ни мне, ни Беленькому. Было бы хуже, если бы я молча проглотила ее намеки. Тогда она бы решила, что я боюсь. А так мы расставили все точки над «i».

Расставить точки над «i» — любимое выражение подруги. Если она его произносила, тут уж держись: выскажет все! Такое подметит, что не каждый и внимание обратит, не каждый запомнит, да и, подметив, не каждый посмеет произнести вслух. Страх перед занесенным для удара остро отточенным мечом был не так страшен, как произнесенное ею «расставить точки над «i».

Возможно, это и была «броня» Оксанки, за которой она прятала свое сердце.

Глупая, глупая подружка! Она и сама не понимала, что страдала от этого все чаще и чаще. Сторонились ее. Боялись и сторонились. Кому хочется к такой чумной, что не может когда надо язык придержать, в товарищи набиваться? При Оксанке умолкали в ординаторской и сестринской женские пересуды, потому что беззлобное удовольствие от перемывания чужих косточек, которому предавались все медсестры, Оксанка могла превратить в публичное полоскание грязного белья. А не было ничего хуже и непригляднее вытащенного на свет божий чужого грязного белья.

Только она, Галя, и понимала давнюю подругу, защищала ее, если доводилось услышать о ней что-то уж очень нехорошее и несправедливое.

В это время в процедурную вкатили очередного больного. Им оказался Степан. В отличие от других, он улыбался во весь рот, хотя предстоящая ему процедура перевязки нисколько не располагала к улыбкам.

— Ты чего? — улыбнулась она в ответ.

— Так, настроение хорошее, Галина Антоновна, — ответил он, наблюдая за ее приготовлениями.

— Отчего ж у тебя настроение хорошее, а? Я вот тебе его сейчас испорчу. Ты почему санитарку не зовешь, когда надо?

— Да я сам…

— Сам, сам, — передразнила она его. — Вся повязка в сукровице. Опять ударился?

Она уже слышала от санитарок, что этот паренек почти никогда не просил их помочь, когда ему надо было перевернуться или подняться на кровати, чтобы сменить простыни. Но при этом с непривычки и из-за слишком резких движений тревожил раны на своих культях.

— Ну и упрямый же ты, Степан, — посетовала она, осторожно снимая повязки. — Больно?

Он покачал головой, но по лицу было видно, что больно.

— Ну, как там поживает моя бывшая нога? — спросил он, стараясь казаться спокойным, но дрожащий голос выдавал его.

— Гораздо лучше, чем тогда, когда тебя сюда привезли… Потерпи, потерпи, — привычно проговорила Галя из-под маски, как можно осторожнее работая специальным тампоном. — Ты молодец… молодец… Отлично. Отеки проходят, заживление хорошее. У тебя еще две вечерних чистки, а дальше все пойдет как по маслу.

— Знаете, я раньше читал, что когда человек теряет руку или ногу, он продолжает ее чувствовать. Я тоже их чувствовал. Особенно когда просыпаешься, но еще не проснулся до конца, кажется, они на месте. А как шевельнешься, сразу все становится понятно.

— Это проходит. Пока мозг не адаптируется.

— Помню, только сбросило меня с БМП, мне даже как-то смешно стало. Чуть другана своего, что спас меня, не послал свою руку искать. Говорил ему что-то, а самому смеяться хотелось.

— Это последствия травматического шока, — пояснила она, чтобы отвлечь его. — Есть две фазы шока. Эректильная и торпидальная. При эректильной больной может быть подвижен, артериальное давление кратковременно повышено, пульс учащен.

— Как? Эректильная? — переспросив, усмехнулся Степан. — Похоже на эту… эрекцию.

— Господи, вы, мужики, просто неисправимы! — засмеялась Галя.

— Слово похожее, — смущенно оправдывался он.

— А это что такое? — спросила она, заметив под ним краешек бумаги.

— Так, ничего… Вообще-то это я вам хотел отдать.

— Так отдавай.

— Я передумал.

— Ладно, сама заберу. Нечего мне тут стерильность нарушать. Вот новости…

Она вытащила из-под него листок бумаги, вырванный из обыкновенной школьной тетради, и замерла.

На листке шариковой ручкой была нарисована девушка, в которой Галя узнала саму себя, свою улыбку, ямочки на щеках…

— Это ты рисовал? — поинтересовалась она, чуть стягивая маску.

— Вам нравится?

— Ну, на самом деле мои глаза не столь выразительные и чуть раскосые, но в остальном… неплохо.

— И ничего не раскосые! Замечательные глаза.

— Мамочка дорогая! Да ты мне никак комплименты делаешь?

— А что в этом плохого?

— Честно? — склонила она голову.

— Желательно, — преувеличенно горестно вздохнул Степан.

— Совершенно ничего плохого. Рисунок мне очень нравится. — Галя наклонилась и поцеловала его в щеку. — Спасибо.

— Я могу нарисовать еще хоть десять, — с энтузиазмом предложил Степан.

— Ну уж нет! — засмеялась она. — Думаю, этого будет достаточно.

— Но мне не трудно.

— Охотно верю, — согласилась Галя. — Но давай я закончу с тобой, а потом мы как-нибудь поболтаем.

— Обещаете?

— Если будет время.

— Так вы обещаете? — настойчиво спросил он.

— Ты всегда такой неугомонный?

— Почти все время, — усмехнулся он.

Галя натянула маску и принялась обрабатывать остатки его руки.

Он не произнес больше ни слова. Вполне возможно, из-за боли ему трудно было говорить. Она видела это по его потемневшим глазам. Но ни звука, ни стона не сорвалось с его побледневших губ.

Скольких вот таких вот пареньков она перевидала. Некоторые целыми днями только и делали, что потерянно смотрели в потолок. Некоторые были озлоблены. Некоторые постоянно жаловались, требовали внимания. В их душах жило отчаяние, которое можно было понять. Еще вчера здоровые молодые парни вдруг становились беспомощными. Их жизнь и быт теперь зависели от врачей и родных людей. Зависели полностью. А ведь каждый из них тем или иным путем добивался самостоятельности. Они отвоевывали ее у мира взрослых. Новое положение инвалидов психологически отбрасывало их на самое дно социальной лестницы. Отлично осознавая это, многие отчаивались. Они требовали жалости к себе. Иногда чрезмерно требовали.

Но немногие, такие, как этот Степан, боролись. Боролись за то, чтобы выкарабкаться, вновь стать там, откуда их сбросило несчастье. Такие люди вызывали уважение.

Вот и Галя чувствовала невольное уважение к Степану, так стоически выдерживавшему свою боль. И эта боль не казалась загнанной внутрь. Он явно не озлобился, и явно не поплывет по течению потом, когда выйдет из госпиталя. Это было видно по нему. Степан не из тех людей.

И в то же время Галя его не понимала. Странный он, этот парнишка. Словно он совершенно не осознавал, что теперь придется жить не так, как он жил до этого. Не так, как все. А ему это было словно безразлично. Он шутил над собой, тогда как другие вообще избегали говорить о своих травмах. Тем более таких…

Именно в этот момент она почувствовала, что хочет знать о нем больше. Просто было интересно, что он за человек, этот двадцатилетний паренек с обритой головой и беззлобным взглядом.

Ничего личного.

Абсолютно ничего личного.

«Мне просто интересно», — подумала она, перевязывая следующего больного.

 

5. «Женихи»

Этот мир был бы куда уютнее и приятнее для молодой девушки, если бы не стойкая убежденность окружающих в том, что ей непременно необходимо выйти замуж. Некоторые женщины, скажем так, среднего возраста, просто дурно себя чувствовали, если в их окружении обитала незамужняя особа, и всеми силами старались перетянуть ее в свой клуб замужних матрон. Кажется, это было еще одной отличительной особенностью между мужчинами и женщинами. Мужчины, даже женатые, вовсю отговаривали холостяков от рокового шага на порог ЗАГСа (сказывалась, наверное, солидарность древних неандертальцев). Женщины же, напротив, всеми силами уговаривали подруг заарканить себе добытчика.

Сама Галя не то чтобы не хотела «добытчика», просто ее совсем не прельщала мысль о том, чтобы знакомиться с кандидатом на эту роль посредством подруг. Это казалось ей глупым и неестественным.

«А как тебя еще с кем-нибудь познакомить? — вопрошала со вздохом Оксанка. — Конечно, можешь знакомиться сама. Но ты ведь живешь по принципу «с незнакомыми не знакомлюсь».

Если у себя на работе Галя еще как-то держала «оборону» от посягательств на свою девичью свободу, то дома… Дома это удавалось с большим трудом. И все из-за бабушки.

С бабушкой Галя прожила всю свою жизнь. Мать свою она не помнила, а отец, сын бабушки, погиб в автокатастрофе, когда Галя была совсем маленькой. По скупым объяснениям бабушки она поняла, что мать после гибели отца «покатилась по наклонной плоскости, спилась и куда-то уехала». Бабушка явно не хотела говорить на эту тему, и Галя решила, что в то время отношения между тремя родными ей людьми были весьма сложными. Если Галя настаивала на разговоре, бабушка сердилась. «Нечего ворошить прошлое, деточка. Все давно прошло и быльем поросло. Не береди душу старухе», — говорила она.

От отца и от матери остались немногочисленные фотографии, по которым можно было понять, что они были красивой парой. Но не больше. Эта недосказанность всегда беспокоила Галю. Но не бабушку, которая, судя по всему, старалась забыть то, что тогда происходило. Забыть и похоронить вместе с собой. «Живи и не оглядывайся назад, — твердила она. — Не забивай свою голову глупостями. Лучше давай я тебя с одним парнем познакомлю. Сын племянницы моей хорошей приятельницы. Очень приличный мальчик».

В последние несколько лет бабушка только и делала, что устраивала дома «нечаянные» смотрины, на которых Галя чувствовала себя не просто неловко, а чудовищно неловко. «Приличные мальчики» были самого разного достоинства и возраста. Один раз очень хорошая приятельница бабушки приволокла своего сорокалетнего сынка. Сей индивидуум носил бифокальные очки, обладал длинной сальной шевелюрой и демонстрировал желтые лошадиные зубы, когда глупо хихикал над немудреными шутками старушек, старавшихся развеселить «молодых». То, что он никогда не был женат, преподносилось свахами как значительное достоинство, но для Гали это достоинство терялось на фоне мелких недостатков «жениха».

После того сватовства Галя стала более спокойно относиться к причуде бабушки. Все-таки хоть какое-то развлечение для нее и ее подружек.

Вот и сейчас, придя домой после работы, Галя поняла, что ее ждет очередной «жених». Последние «смотрины» состоялись полгода назад, и Галя уж забеспокоилась о том, что бабушка задумала что-то новенькое и неожиданное. Но теперь было очевидно, что беспокоиться не о чем.

В прихожей висели чужие пальто, а на полу аккуратно стояла незнакомая обувь. Среди обуви Галя заметила мужские туфли. Туфли были выбраны явно не по сезону, но «жених», по всей вероятности, ради знакомства решил пожертвовать своими ногами для большей презентабельности.

В зале раздавался нестройный гул голосов и стук чайных чашек. «Смотрины» были в самом разгаре.

Галя усмехнулась и тихонько пошла в ванную. Там умылась, поправила прическу, свитер и вздохнула.

В этот момент Галя поняла, что устала. Устала играть в эти бабушкины игры. Все это было так глупо, так… по-опереточному нелепо.

Она присела на край ванны.

Ей так хотелось в этот вечер забраться с книжкой Мережковского в кресло, включить уютный торшер, накрыться пледом и просто спокойно почитать, отвлечься от боли и крови, которые видела на работе.

Может, так и поступить? Просто уйти в свою комнату?

Бабушку это шокирует. «Как, Галочка? Ты не поздороваешься с нашими гостями?»

Галя снова вздохнула.

Делать нечего.

— Что ж, женишок, «иду на вы», — произнесла она, посмотревшись в зеркало. — Лечу, как на крыльях. Мы поженимся, проживем сто лет и умрем в один день.

В зале горели все лампы, даже большая люстра под потолком, чего бабушка ради экономии электроэнергии никогда не допускала. За исключением, конечно, вот таких случаев.

А «случай» сегодня привел к ним в гости маленькую пухленькую Нину Филипповну, очень старую приятельницу бабушки, советчицу и вечную спутницу в прогулках, высокую и худую Афродиту Егоровну, тоже приятельницу, еще одну женщину лет пятидесяти, но которую Галя не знала, и молодого человека (кто бы мог сомневаться!).

— А вот и наша Галочка, — сразу напевно произнесла бабушка, поднимаясь со своего места. — У нас гости, Галочка.

— Я вижу, — усмехнулась она, пристально разглядывая молодого человека (этот прием она взяла на вооружение, используя свой богатый опыт из прошлых «смотрин»; под таким взглядом женихи обычно конфузились, краснели и уже не так активно расфуфыривали перышки).

Этот молодой человек (лет тридцати пяти, как на глазок по лысине определила Галя) не был исключением. Он немедленно отвел взгляд и погрузил губки в чай, которым его потчевали добровольные свахи.

Молодой человек был при полном параде, делавшем его похожим на работника похоронного бюро. Выражение лица соответственное — торжественно-решительное, с примесью грусти и обреченности.

— Что же ты стоишь в дверях? — изумленно спросила бабушка.

— Присаживайся, Галочка, — подхватила Афродита Егоровна, при каждом удобном случае (да и при неудобном тоже) любившая повторять, что «помнила Галюню во-о-т такой крохотулечкой».

— Попей с нами чаю, — добавила Нина Филипповна.

Хотя сценарий был незамысловат, но все «свахи» придерживались его, как партия своей генеральной линии.

— Что отмечаем? — спросила Галя, усаживаясь за стол (как бы невзначай ей оставили место рядом с молодым человеком).

— Да так, собрались на огонек, — хитро сверкнув глазами, ответила Афродита Егоровна, видимо, взявшая сегодня на себя роль «ведущей». — Бери вот тортик… Николай, что же вы? Поухаживайте за Галочкой.

Молодой человек поспешно поставил свою чашку на блюдце и принялся неловко кромсать и так уже разрезанный на части торт в центре стола. Судя по всему, Николай был не жадным человеком, потому что на Галиной тарелке оказался до неприличия огромный кусок.

— Вообще-то я на диете, — заметила она.

— Ах, эта молодежь! — со смехом отозвалась бабушка, поправляя огромный бант, притаившийся где-то под ее ухом. — Что за мода мучить себя голодом? Нынешние девочки, на мой взгляд, слишком уж увлекаются всеми этими диетами. Конечно, воздержанность полезна, но не до такой же степени!

Приятельницы согласно закивали головами.

— В наше время ценили девушек в теле. Не полных, но и не худых, как гладильные доски, — перехватила инициативу в разговоре Афродита Егоровна и радостно добавила: — А я помню, какая ты была пухленькая в детстве. Такой прелестный ребенок. Щечки, как налитые яблочки.

«Началось», — с тоской подумала Галя, продолжая улыбаться.

— Да! Мы же вас не познакомили! — подхватилась Нина Филипповна. — Это Татьяна Михайловна, моя двоюродная сестра. А это ее сын Николай. Николай работает в органах… — последнюю фразу Нина Филипповна прошептала, как актеры на сцене, которые шепчут так, чтобы их услышали на галерке.

— Очень рада, — кивнула молодому человеку Галя.

— Я тоже, — слабо улыбнулся Николай и неожиданно для всей честной компании встал. — Что ж, думаю, мне пора.

— Как? — вырвалось почти у всех «свах» одновременно. Вероятно, они не ждали такого поворота событий. Обычно приговоренный к смотринам «жених» обреченно высиживал до конца спектакля.

Это приятно удивило Галю. «Жених» сбегал сам, избавив ее от необходимости провести вечер, увертываясь от идиотских намеков «свах» и краснеть от подробностей своего счастливого детства.

— Да, да, уже пора, — решительно повторил Николай, пробираясь к двери. — Что поделать, совсем нет времени. Приятно было с вами пообщаться, дамы.

Чувство благодарности подвигло Галю на неожиданный для нее самой шаг.

— Я вас провожу, — предложила она.

«Свахи», намеревавшиеся стать грудью у двери, растерялись и отступили.

— Может, все же посидите еще, чайку выпьете? — агитировали они, не препятствуя, однако, «молодым» одеваться.

Но Николай уже откланялся и вышел на площадку. Кумушки в это время вцепились в Галю и наперебой нахваливали беглеца.

— Не пьет, такой хозяйственный… — шептала бабушка.

— Починит, что хочешь… — вторила ей Афродита Егоровна.

— Был женат, но сейчас в разводе… — сообщала Нина Филипповна.

— Детей нету, так что алименты не платит.

— И зарабатывает хорошо…

— Очень серьезный…

— Как у Христа за пазухой…

— Своя квартира и машина…

Галя с огромным трудом вырвалась из цепких рук «свах». Через минуту она вошла в лифт с Николаем.

— Не надо меня было провожать, — сказал он с улыбкой.

— У нас осенью раскопали котлован, да так и забыли закопать. Я бы себе не простила, если бы вы в него попали.

— Других женихов вы тоже спасали от коварного котлована?

— Нет… то есть откуда вы знаете, что были другие? — со смехом спросила она.

— Дав себя уговорить сопроводить маму в гости и увидев это почтенное собрание, я сразу все понял. И давно милые дамы развлекаются таким образом?

— Достаточно давно, чтобы научиться воспринимать все это с изрядной долей юмора.

Они вышли из подъезда в ночь.

— Ценное качество, — сказал он. — Хотя, признаться, в какой-то момент я почувствовал себя жутко неловко. Мама накануне разыграла недомогание и буквально завлекла меня в эту квартиру.

— Глупо все это, правда?

— Глупее не придумаешь. Вы меня извините…

— Мне не за что вас извинять, — прервала его Галя. Какое-то время они шли молча, стараясь не поскользнуться на обледеневшем за вечер тротуаре.

— Скажите, а почему вы все-таки решили меня проводить? — спросил Николай.

— Из чувства благодарности, — призналась Галя.

— А, понимаю. Интересно, что было бы, если бы я остался?

— Ну, вас бы ждал увлекательный рассказ о том, как я училась, как болтала в детстве разные глупости, пела, читала стишки, и какая из этой девочки выросла замечательная девушка. Как я прекрасно готовлю, штопаю носки и так далее. Потом они бы устроили мне перекрестный допрос с целью продемонстрировать вам мою эрудицию, заставили бы нас обоих доесть торт и потанцевать. А после стали бы дружно уговаривать меня проводить вас до остановки.

— И вы бы, конечно, отказались?

— Угадали.

— Ну, вам повезло. На этот раз до остановки меня провожать не надо. Вон моя машина припаркована.

— Вы такой необычный «жених», что я, так и быть, провожу вас до машины.

— Не возражаю, — засмеялся Николай.

Они снова пошли молча.

— Вы правда служите в милиции? — поинтересовалась Галя, только бы заполнить неловкую паузу.

— Не совсем.

— То есть?

— Скажем так, я работник одного из отделов ФСБ.

— Бо-о-же, — протянула она полууважительно, полунасмешливо. — Какой интересный «жених» мне попался сегодня.

— Х-м, в этой роли выступать мне еще не приходилось.

— Роли «жениха»?

— Нет, в роли попавшегося. Обычно попадаются мне.

Они оба рассмеялись и подошли к припаркованному «ауди».

— Что ж, Галя, приятно было пообщаться, — он протянул ей руку.

Она протянула свою, но Николай неожиданно притянул ее к себе и сцепил руки у нее за спиной.

— Вы что делаете? — изумленно спросила она.

— Я просто подумал, что нам, возможно, стоит продолжить знакомство. Мы свободные молодые люди. Можем распоряжаться собой… Как ты на это смотришь?

— Мы уже на «ты»? — усмехнулась она.

— Это церемонии для бабушек.

— А вам не… кажется… что вы… ускоряете события? — пыталась вырваться Галя.

— Скорость — ритм современной жизни. Все мы ужасно спешим.

— Вот и спешите себе на здоровье. Только без меня.

— Почему?

— Потому что нам не по пути.

— Ты в этом уверена?

— Более чем! — начала уже злиться Галя.

— Сколько тебе лет, дурочка? 25? И ни одного мужика на горизонте. Не скучно?

— До этого не скучала.

— Неужели?

— Слушайте, вы… карманный Казанова, у вас манеры не сотрудника органов, а как раз наоборот. Отпустите меня, и разойдемся с миром…

Его губы впились в ее так неожиданно, что Галя на некоторое время даже опешила. Потом все же изловчилась, оттолкнула его и хлестко ударила по щеке ледяной ладонью. А пока он не опомнился, схватила валявшийся под ногами кусок кирпича.

— Катитесь-ка, Николай, отсюда, иначе я пульну в вашу драгоценную машинку вот этим предметом.

— Ладно, ладно! — примирительно поднял он руки и отпер замки. — Все, я уже уезжаю.

— Вот и уезжайте, — тяжело дыша, кивнула Галя.

— Хочу только сказать, что ты с таким характером до бабушкиного возраста досидишь в девках.

— И досижу. Только вас это не касается.

— А может, все же сядешь?

Галя размахнулась.

— Эй, полоумная, я пошутил! Все, уезжаю. Вот дура…

Только когда «ауди» отъехал, Галя отбросила кирпич и поправила сбившийся платок.

«Аферист чертов, — думала она, возвращаясь домой. — Спасибо, бабушка, удружила мне вечерок. Незабываемые ощущения. Места для поцелуев. Хотя я тоже хороша. Нечего провожать по ночам незнакомых мужиков».

Войдя в квартиру, она сорвала пальто, платок, сапоги и сразу прошла в свою комнату.

Почти следом в дверь заглянула бабушка, совещавшаяся все это время с остальными «свахами».

— Ну, как он тебе, деточка?

— Ничего, — пожала Галя плечами, стараясь не выдать раздражения.

— Ничего? — удивилась бабушка. — Такой приятный молодой человек. С опытом…

— Да, чего-чего, а опыта у него не отнимешь.

— Что такое? Он тебе не понравился?

— Нет, что ты. Я от него в восторге. Любовь с первого взгляда. Завтра идем в ЗАГС.

— Как? Так скоро? — ужаснулась бабушка, приложив руки к груди.

— А чего ждать? Мы могли бы ребеночка сделать прямо сегодня, на заднем сиденье его машины. Жаль только, на улице прохладно.

Бабушка помолчала некоторое время, переваривая услышанное, потом сказала:

— Все ясно. Он тебе не понравился.

— Бабуля, можно я попрошу тебя об одной вещи?

— Да, деточка, — испуганно пролепетала Зоя Даниловна.

— Никогда больше не устраивай всего этого. Никогда. Хватит. Достаточно. Я сыта по горло «женихами». Все!

 

6. Пепел и прах

«Почему я?» — именно такой вопрос мы задаем себе, когда на нас обрушивается несчастье. Как будто несчастье — есть форма высшей несправедливости, которую судьба может допустить по отношению к нам. И это последний вопрос загнанного в угол человека, заданный перед тем, как окончательно смириться со своим новым положением опального подданного Ее Величества Судьбы.

Но провидение удивительно в своих слепых импровизациях. Оно тщательно скрывает от выживших то, что не повезло только мертвым. Сотни и сотни легли на Чеченской земле еще в первую войну, многих из которых не удалось опознать. По ним не устраивают общенационального траура, их родственникам не выдают звезд героя. А ведь у каждого из них была своя судьба, свой путь. «Почему я?» — вот кто имел право задать этот вопрос. Прокричать его на всю вселенную, словно обвинение слепым силам, работающим железными челюстями. «Пепел и прах, — шепчет в ответ НЕКТО. — Пепел и прах…»

Эта обреченность заставляет страдать живущих.

«Пепел и прах», — слышали по ночам родственники псковичей, погибших под Шатоем 21 февраля.

«Пепел и прах», — слышат родители, дети которых не вернулись из Аргунского и Веденского ущелья или вернулись, но совсем не такими, какими ушли.

«Пепел и прах», — ядом вливается по ночам в уши тех, кому повезло остаться в живых, но не повезло уберечься от ран. Как душевных, так и телесных.

Степан тоже слышал этот шепот. Но шепот не пугал его. Однако он видел, как многих этот шепот приводил в отчаяние, вызывал приступы ненависти, будил яростное желание мести.

Днем все они еще держались, играли роль нормальных людей с нетерпеливым желанием вернуться в семьи, с планами на будущее, но ближе к вечеру все менялось. В глазах появлялись неуверенность и этот вечный вопрос — «Почему я?».

Многие из тех, кто лежал в шестнадцатом отделении гнойной хирургии и мог передвигаться, собирались в вестибюле, где стоял телевизор и лежали подшивки газет.

«Вчера основные боевые действия в Чечне войска Объединенной группировки федеральных сил вели у населенного пункта Комсомольское Урус-Мартановского района. Там продолжалась операция по ликвидации крупного, до 300 человек, бандформирования, возглавляемого полевым командиром Русланом Гилаевым. Командование Объединенной группировки стянуло к поселку крупные силы, но даже при мощной поддержке авиации и артиллерии сломить сопротивление хорошо укрепившихся бандитов долго не удавалось», — оптимистично бубнел телевизор.

— С-с-ука, — вырывалось презрительное у Виктора, спецназовца ГРУ, потерявшего в одной из операций правую руку. Виктор был соседом Степана по палате, и Степан хорошо знал, что это слово с растянутым «с» выражало крайнюю степень раздражения, отражавшую его отношение как к засевшим боевикам, так и к командованию, тупо, без всякого плана продолжавшему долбить Комсомольское.

Это слово Виктор произносил и тогда, когда видел лица генералов, с энтузиазмом провозглашавших, что вся оборона боевиков начисто подорвана, и что полевые командиры разве что не стреляются от отчаяния.

Не досмотрев новостную программу ОРТ, Виктор встал и ушел. Степан, который вполне оправился после ежевечерних чисток и ожидавший отправления на долечивание в Химки, спустя минуту покатил за ним в коляске «от Путина» в холл, куда обычно Виктор уходил покурить.

Виктор, здоровый, почти двух метров роста амбал, плакал по ночам, а иногда с полным сохранением армейской лексики командовал операцией во сне. Потерю правой руки Виктор не просто переживал. Он мучил себя мыслью о своей инвалидности, сам себе выворачивал душу предположениями относительно своей дальнейшей судьбы. Жена, навещавшая его почти каждый день, с той же регулярностью уходила от него в слезах.

Однажды Степан случайно услышал их разговор.

«Дура, — яростно шептал Виктор, — что ты несешь? Какой офис? Какой папочка? Я к твоему папочке в холуи не пойду. Когда у меня все на месте было, он об меня ноги вытирал, а что будет, когда я к нему теперь приду охранником?»

«Витенька, так что же делать?»

«Я сам решу! Не лезь не в свои дела! Не лезь! И нечего сюда таскаться каждый день!»

Вот и сейчас Виктор стоял у окна и курил. Левая рука его дрожала.

Степан подкатил ближе. Виктор только его и терпел возле себя в такие моменты, видимо, испытывая сильное уважение к удивительному упорству Степана в освоении им своего нового положения.

Оба молчали.

— Ненавижу, — произнес наконец бывший спецназовец, качая головой и вглядываясь в вечернюю Москву. — Ненавижу этих сук. Твари. Давить их всех надо. Каждого. Этот е…й пятачок земли, как заноза. Столько лет… И царь с ними воевал, и Сталин душил, а все мало! Как зараза какая-то! Шваль разбойная.

Разубеждать или спорить с Виктором на эту тему было бесполезно. И это не то чтобы пугало, а просто вызывало сожалеющую грусть.

— Были мы как-то во дворце племянника Дудаева. Стоял он на улице, называвшейся «Улица Салтыкова-Щедрина», — со злым сарказмом продолжил Виктор. — Дом номер 55. Не дом, а настоящая тюрьма была, пока ублюдки какие-то, переодевшись в форму федералов, не подорвали там все. Но и после взрыва можно было понять, что там не овец разводили. Даже дворик для прогулок заключенных нашли. Двери из цельного листа металла, чугунные решетки, камеры с глазками, «кормушками» и всеми делами. Камеры пыточные. Почти такие же камеры нашли и в доме Удугова и в подвале шариатской госбезопасности. Да что там говорить! Почти у каждого в доме тюрьмы такие. Это же нелюди. Нелюди!

Виктор закурил новую сигарету.

— Помню, пацаненка одного выручали. Заложника. Пацаненку лет десять, а у него уже двух пальчиков нет. Эти суки родителям пальчики высылали. А видел бы ты щенков их сопливых! «Я сын воина!» — говорит один. А в глазах ненависть и хитрость. Понимаешь? Ненависть и хитрость! Шакалье вонючее! Им только баб да детишек в домах подрывать. Су-у-ки…

Жутко становилось от этой ненависти спецназовца. Даже мурашки по коже пробегали от того, насколько она была темной и глубокой, как старый колодец, скрывающий в себе бог знает какую муть. И что самое страшное, муть эта бродила в сердцах и душах многих сейчас. Она пахла гнилью и смертью. Она пахла безумием. Но дальше этой мути ничего не было. Никакого выхода. Она жила, ворочалась и кипела сама по себе, отравляя ядовитыми испарениями все вокруг. И это было еще хуже, потому что мутное варево ненависти являлось самоцелью. Робкие замечания интеллигентного вида людей по телевизору о том, что нельзя обвинять весь чеченский народ во всех бедах, почти не принимались во внимание. Все это понимали, но… ненавидеть иногда так приятно. Ненавидеть без ремарок и отступлений. Ненавидеть так, чтобы скулы сводило. Ненавидеть вместе…

В Риме ненавидели Карфаген. На Руси проклинали Золотую Орду. В Англии терпеть не могли французов. Во Франции недолюбливали англичан. Янки не выносили надменных южан. Южане презирали вульгарных янки. И все вместе дружно и во все времена ненавидели евреев.

Как же мир не сошел с ума?

Или все же сошел, но никто этого до сих пор не замечает?

Степан нахмурился. Он впервые задумался над этим. Если Бог и Его ангелы существовали, то куда они смотрят? Или просто делают вид, что ничего такого не происходит? Но Степан знал, что происходит! И спецназовец Виктор тому подтверждение. Он был выброшен из бурного моря всеобщей деятельной ненависти, где он не был чужаком, плавал в нем, как рыба в воде. Но теперь, выброшенный на мирный берег, он поражал своей уродливостью. Нет, не тем, что остался без руки, а той внутренней уродливостью, которую в нас строит ненависть, которую она в нас лелеет и подогревает. К тому же эта оторванность от привычной среды сама по себе угнетала и бесила Виктора. Он уже не мог находиться вне деятельной ненависти, выражавшейся в возможности доказывать ей свою полезность. Виктор остался там, на войне. Он не мог там не остаться. В мире, в котором жила жена Виктора и которая, судя по всему, хотела подыскать в нем место для мужа, Виктор станет похож на сломанный «калашник», повешенный на уютной чистенькой кухне среди половников, кастрюль и сковородок. Вот в чем заключалось его уродство. Только на войне небритый, пыльный, пахнущий многодневным потом, задорный, настороженный, ждущий, ДЕЙСТВУЮЩИЙ спецназовец Виктор был красив. Красив подобно олимпийским богам.

Сам Виктор интуитивно это понимал. Он осознавал свое уродство в этом новом мире, где нет смертельной, будоражащей кровь опасности, где граждан развозит общественный транспорт, где полно беззаботных людей. И это делало его жизнь еще мучительнее, несмотря на то, что он вырвался из пасти Смерти, пожертвовав рукой. Но эта жертва теперь казалась бывшему спецназовцу слишком значительной. Значительнее оставшейся у него жизни. Потому он и отталкивал от себя любимых людей. Отталкивал и тоже заставлял страдать.

Степан понимал, что должен что-то сказать, но не находил слов. Не было слов для человека, все еще жившего рейдами, засадами, атаками и маневрами.

И Степан не хотел быть таким. Просто не хотел, и все.

— Для нас война закончилась, — произнес Степан. — Нельзя все время думать о ней. Так и с катушек съехать недолго. Надо жить, чтобы не быть в тягость другим. Надо, Витек, самому дерьмом не быть и делать так, чтобы о тебе как о дерьме не думали.

Спецназовец резко повернулся к Степану и ухватился за его здоровую руку.

— Я не дерьмо, — проговорил он с ненавистью. — Я не дерьмо! И никогда дерьмом не был. А вот вам, салагам сраным, не понять, когда то, чем ты жил, вдруг нахрен вдребезги. Вдребезги!

Курившие в холле притихли и повернулись к ним.

— «Война для нас закончилась», — передразнил Виктор с искаженным от ярости лицом. — Что вы, зелень, можете понимать? Вас призвали, вы оттрубили свой срок, и домой, под мамкину юбку! А это моя работа! Там пацаны мои! Они там мочат этих тварей бородатых! А я тут! Тут! Понимаешь? «Для нас война кончилась»… Это для них, — он указал дрожащим пальцем на темное окно, — вот для них война кончилась! Для всех этих чистеньких мудаков на улицах она кончилась, так и не начавшись! Они язычками только могут, только друг у друга отсасывать умеют… Вот они из меня дерьмо делают! Они! Это они кричали, что нам не нужна война! Вопили во всю глотку, когда мы этих шакалов могли добить в ущелье еще в первую войну! Перед Западом согнулись! Попку сами оголили — нате, пендюрьте! А теперь что? Мужики в цинках! Каждый день! Каждый е…й день!

— Пусти, — спокойно сказал Степан. — Я тоже служил, и мои друзья тоже сейчас там.

Виктор тяжело дышал ему в лицо, но все же отпустил руку.

— Ладно, извини, солдат. Просто меня все это бесит. Наташка моя из себя выводит. Канючит каждый день: «Иди к папке моему в охранники. Кому ты еще такой нужен?» А мне, блин, милосердие не надо.

Отбросив сигарету, Виктор вышел из холла.

Милосердие…

Вранье. Оно надо было всем. Но в этом мало кто мог признаться.

Милосердие и любовь. Всего лишь милосердие и любовь.

Не больше.

Но что может быть больше этого?

Все, кроме этого, — пепел и прах.

Пепел и прах…

 

7. Золотые мальчики

— Я не пойду! — решительно сказала Галя.

— Пойдешь! — настаивала Оксанка.

— Да вы что, взбесились все, что ли?!

— Что на тебя нашло в самом деле? — недоумевала подруга.

Они шли через госпитальный парк в хирургический корпус, набросив на плечи теплые солдатские халаты, так как апрель был холодным.

— Ничего на меня не нашло. Просто мне хватило последних бабушкиных «смотрин» месяц назад. По горло и выше.

— Господи, ну поцеловал он тебя разок, от тебя что — убудет? Как дикая кошка, ей-богу! — негодовала Оксана. — После этого что, надо всех мужиков возненавидеть?

— Причем тут это? Мне просто противно, когда все так…

— Как? Ну, как?

— Как в клубе по разведению собак. Откровенное сводничество. И все ждут, получится или не получится.

— А как ты хочешь?

— Не знаю! Но не так.

— Ага, — кивнула Оксана. — «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь».

— Что в этом плохого? — пробормотала Галя.

— Только то, что нечаянную любовь ждут одни дуры. С таким же успехом можно ожидать падения кирпича на голову. И то надо приложить усилия, чтобы пойти на стройку.

— Ксана, что ты от меня хочешь? — с усталой обреченностью спросила Галя.

— Чтобы ты дружила со своей головой.

— Я дружу.

— Нет, ты дружишь с собственными комплексами и дурным характером. Скажи мне на милость, кто тебе мешает просто жить?

— Я и живу…

— Да, ты живешь. Как устрица в своей раковине. Чуть что — хлоп створки! — и нет тебя.

— Как вы мне все надоели…

— Вот! Вот твой единственный ответ. Все тебе надоели. А ты сама себе не надоела? Последний раз спрашиваю — поедешь? Хоть раз в жизни развейся! Пофлиртуй! Поучись мужиками крутить. Они сами это любят.

— Не хочу я никем крутить!

— Не хочешь крутить, просто оттянись. Потанцуй, попей шампанского. Посмотри на других и себя покажи. Это же тебя ни к чему не обяжет. Если уж на то пошло, я тебя и с Юрой этим знакомить не буду. Там столько народу набьется, что он нас и не заметит.

— Ксана, я не знаю… — жалобно простонала Галя.

— Зато я знаю. Поедем, и все. Ты же не бросишь подругу на произвол судьбы?

— Но что мне ему подарить?

— Господи, купи ему какую-нибудь глиняную штучку в галерее, — легкомысленно махнула рукой Оксана. — Он такие обожает. Вазочку там или свистульку. Богатые, знаешь ли, имеют обыкновение писать от счастья, когда им дарят простые и незамысловатые вещи. Они склонны сами искать в них глубокий художественный смысл.

В это время они услышали сзади шорох шин. Обернувшись, увидели Степана на коляске. Он ловко крутил колесо одной рукой.

— Здрасьте, Галина Антоновна! Здрасьте, Оксана Романовна!

— Здравствуй, Рогожин. А ты чего один? — нахмурилась Оксана. — Кто тебя вывозил сегодня? Дроздов? Где он?

— Он в курилке, Оксана Романовна. Ничего, я сам его попросил дать мне самому поездить.

— Точно?

— Так точно!

— Ладно, смотри у меня. Галочка, я побегу в дерматологию. Потом встретимся и поговорим.

Галя повернулась к Степану.

— Ну что, давай подкачу тебя немного.

— Я сам.

— Отдохни. Я же вижу, что устал. И как ты только нас догнал?

— Потихоньку, — улыбнулся Степан.

— Как же, потихоньку. Лоб, вон, весь мокрый. Простудишься, опять под капельницы положат.

Она достала марлевую салфетку и стерла пот с его лба. Он не стал возражать, а как-то странно посмотрел на нее.

— Вот так. Уже лучше. Ну, поехали?

— Как скажете, — пожал плечом Степан.

Галя встала позади коляски и осторожно покатила ее по дорожке. Потом спросила:

— Как твоя мама, Степан?

— Уже лучше. Вчера приезжала с дядей Витей. Всех врачей заугощала своими пирожками. Те не знали, куда от нее спрятаться.

— Могу себе представить, — засмеялась Галя. — У нас тут чего только не бывает. Иногда сало и колбасы целыми сумками везут. А помню однажды родственники больного привезли два мешка подсолнечных семечек. Ну, семечки — не сало. Не устояли. Разобрали, кто сколько хотел. А это ж такая зараза! Начнешь семечки эти грызть и остановиться не можешь. Представляешь, весь госпиталь месяц плевался этими семечками, пока начальник госпиталя не издал приказ: как увидит кого с семечками — выговор!

— А у нас однажды было дело! У нашего соседа повадился кто-то из его «жигуленка» бензин по ночам сливать. Сколько б в баке ни было, все до капли сливали. «Ну, все, — говорит, — достали!» Уехал куда-то, а вечером приезжает и ставит «жигуленка», как обычно, у дома. Под утро просыпаемся от диких криков. Короче, живет у нас такой Пашка-Трубач, алкаш, каких поискать. Его и Трубачом прозвали, потому что он пил «чернила» буквально не отходя от кассы в позе пионера-трубача. И вот он перед этим «жигуленком» ползает на карачках, и его вовсю тошнит, чуть ли не выворачивает наизнанку. Оказывается, это он бензин сливал, а потом продавал.

— А что с ним случилось-то? — смеясь, спросила Галя.

— Короче, сосед наш съездил к родителям в деревню и привез оттуда этого… ну, дерьма жидкого из нужника. Потом приспособил в баке длинную такую перчатку, что ветеринары в колхозе используют, и налил туда этой гадости. Пашка ночью сунул в бак шланг и начал отсасывать…

Галя уже не могла спокойно везти коляску. Она остановилась и хохотала так, как никогда еще до этого. Степану даже пришлось поддержать ее.

— Ну, Степа, уморил, — отсмеявшись, сказала Галя. — Отвезу-ка я тебя в отделение, пока ты меня совсем не доконал.

Шины мягко шуршали по дорожке.

Галя поправила завернувшийся на его шее воротник теплого солдатского халата.

— Меня завтра в Химки перевозят, — сказал Степан так тихо, что она еле услышала.

— Жаль уезжать?

— Жаль, — просто признался он. — Ребята тут хорошие. Хотя многие злятся.

— На кого?

— В основном, на самих себя. Некоторые думают: «Если бы я был поосторожнее, со мной бы такого не случилось».

— А ты на себя не злишься?

— Зачем? — пожал он плечами.

Да, зачем ему злиться на себя? К тому же Степан не такой человек, чтобы кого-то в чем-то винить. Она это знала, чувствовала, видела. Добрый он, этот Степан. Добрый и веселый.

Неожиданно она что-то услышала и остановила коляску.

— Ты ничего не слышишь?

Они молча прислушались.

— Да, кажется, вон за теми кустами, — согласился Степан.

Галя покатила коляску быстрее к тому месту, где росли густые кусты, за которыми слышались странные звуки и угадывалось движение.

Она оставила коляску на дорожке и, обойдя голые ветки, с ужасом увидела, как больной из ее отделения дубасит смуглого парня. В смуглом парне она узнала чеченского гантамировца, лечившегося в ожоговом.

— Пушкарев! Прекратите! Немедленно прекратите! Сейчас же! Вы что, с ума сошли?!

Она бросилась к Пушкареву. Хоть у бывшего спецназовца ГРУ отняли руку, но он был силен даже с одной рукой. Вот на этой руке и повисла Галя.

— Суки! Суки! Все вы падаль! Падаль! — орал он чеченцу.

— Ти, ишак! Што я тэбэ сдэлал, а? — отплевывая кровавую слюну, порывался встать перебинтованный чеченец.

— Вас всех мочить надо! Всех до одного!

— Пушкарев! Прекратите!

Оттолкнув Галю, Виктор снова бросился к чеченцу. Но не смог сделать и шага, так как что-то врезалось ему в ноги и опрокинуло на землю. Это был Степан. Не долго думая, Степан вытолкнул свое тело из коляски и прижал собой безрукого спецназовца.

— Витек, не надо. Не трогай его. Так нельзя. Нельзя!

— Пусти, бля! Я его собственными руками…

Галя в это время помогла встать чеченцу.

— Задавлю, падаль! — орал под Степаном спецназовец. — Я вас всех передавлю…

— Ты что?! — заорал ему в лицо Степан. — Что ты делаешь? Когда ты такой, чем ты лучше бандитов в горах? Чем ты их лучше? Давай будем всех мочить! Детей, стариков, больных, раненых! Всех, кто на русского не похож! Так, да? Тогда кто ты такой? Кто?!

Спецназовец Виктор затих и заплакал. Он плакал, уткнувшись в сырую землю, укрытую прошлогодней листвой. Запах земли забивал ему легкие, душил его, отзывался безумной тоской в сердце.

— Я чиго ему сдэлал, а? Набросылса, бит стал, — обиженно причитал чеченец.

— Вы ходить можете? — спросила у него Галя.

— Могу, могу я ходыт! Вот двыну раз этому ишаку и пойду, — с угрозой сделал он шаг, но Галя удержала его.

Она оглянулась, но, как на зло, в парке никого не было.

— Уведите его, Галя, — сказал Степан.

— А как же ты?

— Мы справимся. Справимся… — грустно улыбнулся он и обнял единственной рукой рыдающего спецназовца.

Через несколько минут, после того как Галя добралась до ближайшего корпуса, обоих, и Виктора, и Степана, доставили в хирургическое отделение.

Галя сама обрабатывала ссадину на руке Степана.

— Господи, что с ним такое? — изумлялась она. — Вроде тихий был. Вежливый. Я как увидела его в таком состоянии, прямо испугалась.

— Я бы не сказал, что вы испугались, — усмехнулся Степан.

— Что ты, испугалась! Еще как. Только я еще больше испугалась за того парня, которого он бил. Если бы не мы… Ой, что, больно, да? Я аккуратненько… Если бы не мы, просто не знаю, что бы Виктор с ним сделал. Ну, вот и все. Через пару дней заживет…

И вновь она поймала этот взгляд. Взгляд ей совершенно до этого незнакомый.

— Ты молодчина, Степа. В самом деле молодчина.

— А что будет с Виктором? Он ведь не виноват. Просто в его голове все помутилось. Он не знает, что делать дальше… И вообще ему сейчас тяжело.

«А тебе?» — хотелось ей спросить. И все только для того, чтобы увидеть его глаза, в которых светилась доброта и спокойствие. Но не то спокойствие, которое каждый из нас достигает самовнушением, тщательно выстраивая логические цепочки в сознании, цель которых заключалась бы в неестественной формуле — я должен быть спокоен. Спокойствие этого парня было на уровне бессознательного, как дыхание или сердечный ритм. Вот это в нем и привлекало Галю. Он напоминал ей маленький светлый дом, вокруг которого бушует ледяная метель. Но стоило посмотреть на этот дом, и становилось понятно, что там, внутри, тепло и уютно.

В это время в процедурную заглянула Маргарита Ивановна.

— Вы закончили, Галя?

— Да, закончила.

— Тогда проводите больного Лемешева к стоматологу. У него за ночь щеку разнесло. А с вами, Рогожин, хочет поговорить начальник отделения.

— Хорошо, — кивнул Степан и посмотрел на Галю. — Ну что, я поехал?

— Погоди, позову кого-нибудь, чтобы тебя отвез.

— Нет-нет, я сам. Сам.

Придерживая дверь, Галя смотрела, как своей сильной рукой он ловко крутил колесо коляски, удаляясь по коридору все дальше и дальше. При этом она испытывала странное, ей самой непонятное сожаление.

Сколько таких мальчиков она видела за последние две войны. Сколько горя, сколько отчаяния, сколько изломанных судеб ей пришлось наблюдать. И каждая такая судьба, каждая такая жизнь — на вес золота. Золотые мальчики… Да, именно золотые, ибо жизнь досталась им дорогой ценой.

И, как показалось Гале, Степан ценил эту жизнь больше остальных.

 

8. Острота чувств

Что бы там Оксанка ни говорила, как бы ни расписывала прелести «активного» отдыха, Гале ехать на эту вечеринку категорически не хотелось. Что-то подсказывало ей, что подруга все же найдет возможность столкнуть ее с именинником, устраивавшим праздник в одном из ночных клубов.

Зоя Даниловна, обиженная на внучку за то, что она так легкомысленно отнеслась к последним «смотринам», даже ничего не спросила, когда Галя одевалась. За что сама Галя ей была благодарна, так как не выдержала бы расспросов. То, что бабуля дулась, нисколько ее не беспокоило. Бойкот бабули всегда напоминал куклу Барби. Хотя у куклы имелись все анатомические особенности, но ведь все равно она была не настоящей.

Вечером Оксанка заехала за ней на своем аккуратненьком белом ВАЗе, подаренном ей отцом. Отец Оксанки лелеял машину все эти годы в гараже, но потом купил «игрушку» подороже и решил сплавить дочери это чудо советского автомобилестроения, пожиравшее бензин в неприличных для российского капитализма количествах.

Пока Галя одевалась, бабуля успела пошептаться с Оксаной, после чего немного оттаяла.

— Вот и правильно, — сказала она. — Вот и хорошо. Нечего все время дома сидеть. Молодец, Оксаночка. Давно пора ее в свет вывести.

— Бабуля, только не начинай снова, а то я передумаю и никуда не поеду.

— Попробуй только. Тогда мы с Зоей Даниловной тебя свяжем и отнесем в машину, — пригрозила Оксана.

— Да, да, — заулыбалась бабушка. — Так мы и поступим.

Гале ничего не оставалось делать, как сесть в машину самой.

— А почему ты не поехала со своим Беленьким? — спросила она, когда Оксана вырулила на проспект.

— Беленький в людных местах предпочитает появляться с женой. Он до сих пор уверен, что о наших отношениях никто не догадывается.

— Ты видела его жену?

— Конечно. Серенькая, невзрачная, с очками в пол-лица. Работает в каком-то институте и всем довольна в этой жизни.

— Откуда ты знаешь?

— Беленький говорил. Он ее жалеет. Они живут, как два друга. Живут вместе только ради детей.

— Думаешь, он ее бросит?

— Я думаю, что в качестве жены господина Белоусова мне ловить нечего. Жалость, знаешь ли, бывает иногда сильнее любви. А жену он жалеет.

В голосе Оксаны слышалось горькое раздражение.

— Знаешь, как он меня назвал недавно? «Запасной аэродром в пустыне людского равнодушия». Ну, разве не стервец? Такое иногда ляпнет, что не знаешь, обижаться или целовать. Хотя во всем остальном он… — Оксана поморщилась, — так себе. У меня были и получше. Со временем, думаю, присмотрю себе настоящего спутника жизни. Чтоб под рубашкой мускулы играли, а не живот торчал.

— Ну и неугомонная же ты, Ксанка! — засмеялась Галя.

— А что, разве я не права? Каждой бабе хочется, чтобы мужик мог за себя и за семью постоять. А любовь — это уже дело второе. Кому нужны эти трусливые хлюпики, рахитичные философы и самовлюбленные нарциссы? Мужик должен быть сильным. Как и положено мужикам. Сильным и здоровым.

— Гора мускул тоже вполне может оказаться в душе и трусливым хлюпиком, и рахитичным философом, и самовлюбленным нарциссом, — заметила Галя.

— А это уж как в лотерее — повезет или не повезет, — пожала плечами подруга. — Поэтому я и говорю, что любовь — дело второе. Головой надо думать. У нас же, баб, на почве любви с головой бывают большие проблемы. Вот и выходят многие замуж за красивую обертку, не подозревая, что внутри-то и нет ничего или там прячется столько дерьма, что и за всю жизнь не отмыться.

С какой-то странной стыдливостью Галя подумала в этот момент о Степане. Такие, как Степан, вообще не вписывались в жизненные теории подруги. Таких людей просто не существовало для нее. И, несмотря на всю кажущуюся правильность ее рассуждений, этот маленький нюанс казался самой большой несправедливостью. Понимание этой несправедливости смущало Галю, внутренне заставляло отвергать все, с ней связанное.

— Ну, вот мы и на месте, — радостно сообщила Оксана, заруливая на стоянку перед клубом «Высота».

Оксанкин ВАЗ выглядел более чем скромно среди иссиня-черных джипов, надменных «фордов», шикарных «мерседесов» и «японок», похожих на застывшие в полете капли воды.

— Одно утешение, что среди них мою чудо-машину захочет украсть только последний дебил, — сказала со вздохом Оксана, поворачивая ключ в замке.

Где-то на крыше клуба прожектора разбрасывали в ночное небо остроконечные лучи. Яркая неоновая вывеска несколько раздражала глаза неестественными ультрафиолетовыми цветами.

Подруги прихватили свои подарки и направились к входу.

— Юра арендовал тут отдельный зал, — сказала Оксана.

— Как? Целый зал? — изумилась Галя.

— А что ты думаешь. Такие, как он, не скупятся, когда речь идет о развлечениях. К тому же, я слышала, владелец клуба Юркин друг. Он, кажется, бывший спортсмен, но я толком не знаю.

— Ума не приложу, как я себя дала уговорить, — пробормотала Галя, когда они подходили к охране у входной двери.

— Не дрейфь, подруга. Хотя бы посмотрим, как люди могут жить и развлекаться.

Они подошли к охраннику.

— Вы куда, дамы? Сегодня мест нет.

— Мы по приглашению, дружок.

Оксана протянула открытку.

— Виноват. Проходите, пожалуйста. Гардероб на первом этаже. Ваш зал по лестнице вверх. Там покажут.

Оксана спрятала открытку в сумочку и, подхватив Галю, продефилировала к двери.

— Сервис, моя милая, — большая и удобная штука, — шепнула она Гале с таинственным видом.

В большом зале было уже полно народа. В основном молодежь. Играла музыка, под потолком крутились разноцветные фонари. Кто-то танцевал, кто-то сидел за столиками.

Оксану и Галю усадили за столик, номер которого стоял в приглашении. На выбор подали закуски, вино, фрукты.

— Как тебе тут? — поинтересовалась Оксана, горящим взором оглядывая толпу.

— Непривычно, — сдержанно ответила Галя.

— А кто тебя заставляет привыкать? У нас зарплаты не те. Но один раз в год отдохнуть же можем? Как ты считаешь? Ох, и натанцуюсь я сегодня! С Беленьким никуда не выберешься. А если и выберешься, то танцевать его ни за что не заставить. Как я выгляжу?

— Сногсшибательно! — улыбнулась Галя.

— А то! Не зря же сегодня весь вечер в салоне провела.

— И как тебя Беленький одну отпустил?

— Я ему не жена. Имею полное право проводить время так, как мне хочется. Смотри, сколько тут приятных молодых людей. И все с сотовыми телефонами. Конечно, это еще не показатель тугого кошелька, но в Юркином окружении тугие кошельки скорее правило, чем исключение.

— Ксана, какие «кошельки»? — возмутилась Галя.

— Желательно из крокодиловой кожи. Обожаю мужчин с кошельками из крокодиловой кожи, набитыми кредитными карточками. Только не говори мне, что тебе нравятся нищие романтики. «С милым и рай в шалаше» — это придумали они, чтобы замаскировать патологическое отсутствие денежных знаков.

— Ты несешь полную ерунду, — пожала плечами Галя.

— Я тебя жизни учу.

— По-твоему, это жизнь? — кивнула Галя на зал.

— По-моему, это отдых от жизни. Тем более такой, как наша…

— Дамы, скучаете? — услышали они рядом мужской голос.

— Ой, Юрик! — воскликнула Оксана и расцеловалась с мужчиной. — Привет, зайчик! С днем рождения тебя, хороший мой! Познакомься, это моя подруга Галя. Я тебе о ней говорила.

Галя в этот момент ущипнула подругу.

— Очень рад познакомиться, Галя, — он церемонно поцеловал ей руку.

Мужчине было около тридцати. По мнению Гали — типичный донжуан. Манерный соблазнитель. Одного взгляда ей было достаточно, чтобы понять его. Юра представлял собой образец новой породы молодых людей, никогда не знавших проблем с деньгами. К ним не прилипало ни пятнышка грязи. Они, как люди с рекламных разворотов — почти нереальные в своей безукоризненности.

— Поздравляю вас, — сказала она, постаравшись хотя бы ради приличия не быть равнодушной. — Это вам.

И подала ему маленькую коробочку в яркой обертке.

— Чудно. Если не возражаете, я потом посмотрю.

Галя не возражала. Она бы не вынесла, если бы он начал восхищаться ее подарком — расписным глиняным горшочком, напоминавшим первые опыты хомо сапиенс в гончарном мастерстве.

Музыка оборвалась, и на небольшой эстраде появился человек в смокинге и с микрофоном в руке.

— Друзья, друзья! Внимание! Надеюсь, никто не забыл, зачем мы здесь собрались? Этот удивительно теплый вечер организован в честь дня рождения одного нашего очень хорошего друга. Что я о нем могу сказать? Он шалопай. Он баловень судьбы. Он сын своих родителей, давших ему в этой жизни все, о чем только может мечтать молодой человек. И еще он образ. Образ человека, который скоро будет управлять этой страной. Образ человека дела, человека капитала! Юра! Юра! Юра!

Этот клич, хлопая в ладоши, подхватила толпа.

Откуда-то сверху ударил луч света, пошарил по залу и остановился на их столике, почти ослепив всю троицу.

— За тебя, Юрик! Долгих лет тебе жизни… Активной мужской жизни (зал засмеялся). И самое главное, найди свою половинку, свой надежный тыл. Счастья тебе!

Из дальней двери появился на тележке огромный торт.

— С днем рожденья те-е-бя, с днем рожденья те-е-бя, с днем рожденья тебя Юра, с днем рожденья те-е-бя!!! — заорал весь зал на американский манер, после чего взорвался свистом, криками и хлопаньем.

Галя растерялась. В один миг вокруг них образовался водоворот из разгоряченных людских тел. Этот водоворот оглушил ее, ослепил, подхватил и увлек за собой в центр зала, где светился от зажженных свечей торт. Под свист и одобрительные крики Юра задул свечи, а потом неожиданно мягко подтолкнул Галю вперед и вручил ей лопатку для разрезания.

— Я вам помогу, — шепнул он ей на ухо.

Теперь она чувствовала, что все взоры обращены к ней, словно все они задавали один вопрос: «Интересно, что это за девица, удостоенная такой чести? Откуда она явилась? И что такой человек, как Юра, в ней нашел?».

Это настороженное внимание разозлило Галю. Назло всем этим разряженным людям она вмиг обрела смелость и кураж, особенно ласково улыбнулась виновнику торжества и сделала первый надрез.

Зал снова взорвался криками и аплодисментами.

Когда волнение улеглось и заиграла спокойная мелодия, ее новый знакомый вновь оказался рядом.

— Разрешите?

Они вышли на танцплощадку перед эстрадой.

В нем не было неловкости. Он не сомневался ни в чем. Он походил на ладно построенный механизм, движения которого были выверенными, отточенными, доведенными почти до совершенства. От него тонко пахло мужским лосьоном и флером того самого благополучия, которое нельзя сымитировать посредством одежды, речи… короче, внешнего антуража.

— Я вас, вероятно, смутил? — спросил он. — Если так, то сразу прошу прощения. Просто вы мне показались такой естественной и такой… грустной.

— Я действительно чувствую себя не в своей тарелке, — призналась она.

— Почему?

— Кажется, сегодня я прыгнула не на тот шесток.

— Что за глупости! — хохотнул он. — Это попахивает бразильскими сериалами, где мнящие себя аристократами герои дружно презирают людей «не своего круга». Вы смотрите сериалы?

— Чтобы произвести на вас впечатление, я могла бы сказать «нет», но я скажу — да, смотрю.

— Значит ли это, что вы слишком правдивы или что вы не хотите произвести на меня впечатление? — усмехнулся он.

— И то, и другое. А вы привыкли к другому?

Он в изумлении уставился на нее.

— Что? Что такое? — улыбнулась она.

— Вы бесподобны, Галя.

— В каком смысле?

— В моем кругу не так много людей, которые…

— Ага! «В моем кругу»! Что я вам говорила!

— Ладно, ладно! Сдаюсь! У нас есть богатые и бедные. Признаю. Но это не имеет для меня никакого значения.

— Разве? Вам все равно — быть бедным или богатым?

— Я тот, кто я есть. Просто мне безразличны все эти условности, линии, границы…

— То, что вы сейчас со мной танцуете, еще не значит, что вы переступили какие-то границы. Мы незнакомы, и после этого вечера вряд ли увидимся еще раз.

— Вы так уверены в этом?

— А разве нет?

— Ну, того, что рассказала о вас Оксана, хватило, чтобы заинтересовать меня…

Галя неожиданно отстранилась.

— Что вам наговорила моя подруга? Несчастная, одинокая, незамужняя девушка жаждет познакомиться с преуспевающим молодым человеком, вроде вас? Так вот, я вполне счастлива, так как у меня есть любимая работа и друзья, и знакомств «из-за границы» мне не надо. Я вполне довольна теми, что у меня уже есть.

Она хотела уйти, но он мягко удержал ее.

— Галя, чем я заслужил в собственный день рождения такую отповедь?

— Простите… Я, наверное, пойду. Плохо себя чувствую, и вообще…

— Я провожу вас.

— Сама ходить умею. Научилась в юном возрасте. Простите еще раз, Юра. И с днем рождения.

Ощущая себя совершенной негодяйкой из-за своих грубостей по отношению к человеку, с которым была знакома всего полчаса, она пробралась из зала на лестницу, спустилась в гардероб, получила свой плащ и вышла на улицу.

В воздухе стояла неприятная сырая взвесь, которая делала вечера в Москве особенно неуютными.

Голова от выпитого вина немного кружилась и гудела.

На душе было мерзко и как-то неприкаянно.

Чтобы немножко разогнать это чувство, Галя решила пройтись до станции метро пешком.

Ей было ужасно стыдно за то, что она наговорила. Возможно, это произошло только потому, что все в ней самой перепуталось. Все, что касалось глубоко личных отношений, странно пугало ее, словно не Оксанка, а она сама была когда-то обманута близким человеком. Что же вдруг случилось? И почему вдруг?

Были и у Гали поклонники («кавалеры», как говорила бабушка), но ни один из них «не зацепил» ее душу, не тронул сердце. С внутренней снисходительной улыбкой подмечала и недостатки «кавалеров», и их немудреные приемы обольщения. И понимала, что так нельзя, что и она не из эфира небесного сделана, но ведь сердцу-то не прикажешь.

Все вокруг очертя голову влюблялись, сходились и расходились, а она только отмахивалась рукой, мол, придет время, тогда уж…

— Галя! Подождите, Галя!

К ней подъехала сверкавшая в водяных каплях машина. За рулем сидел Юра.

— Садитесь, я вас подвезу, — предложил он.

— Не стоит. Идите к своим друзьям. Они вас ждут.

— Сомневаюсь, что они вообще заметят мое отсутствие.

— Тогда зачем вы их приглашали?

— Не знаю. Так принято…

— В вашем кругу? — добавила Галя с усмешкой.

— Садитесь. Мне неудобно вести машину и разговаривать с вами. Ей-богу, если я во что-нибудь врежусь, в этом будете виноваты вы.

— Не имею привычки садиться в машину, управляемую пьяным человеком.

— Я не пил. Так, пару коктейлей. Садитесь же!

Она остановилась на мгновение, словно оценивая его способность к вождению, потом все же села на переднее сиденье.

В машине было тепло и уютно. Из динамиков тихонько лилась музыка.

— Куда прикажете, барышня? — довольно улыбнулся он.

— На Ивантеевскую.

— На Ивантеевскую так на Ивантеевскую. Вы живете с родителями?

— А что, разве Оксана вам не выдала всю подноготную обо мне?

— Вот, опять вы когти на мне точите!

— Хорошо, я еще раз извиняюсь, — произнесла Галя холодно.

— Не извиняйтесь. Тем более, что я уже начинаю привыкать.

— Не надо.

— Что не надо? — удивленно взглянул Юра на нее.

— Привыкать не надо. Отвыкать от чего-то всегда тяжело.

— Вы всегда такая?

— Какая?

— Ну, колючая.

— Зачем же вы меня везете, если я колючая?

— Ежики тоже бывают колючие, но под колючками у них нежный меховой животик и забавный черный нос.

— Я вас сейчас стукну, — пообещала Галя.

— Помилуйте, за что же? — рассмеялся он.

— За животик и нос. Ваши намеки меня нервируют. Они мне кажутся оскорбительными. А за оскорбления девушки моего круга обычно дают парням по башке, — пояснила она, с ужасом понимая, что ее устами говорит вино, которого она не пила уже лет сто.

— Я же не имел в виду ничего дурного! К тому же у меня сегодня день рождения, и я веду машину. Не станете же вы бить именинника прямо за рулем?

— Нет, не стану. Но когда мы приедем, я вас обязательно стукну. Я могу. Последний раз я чуть не разбила машину одному типу.

— А он в чем провинился?

— Не ваше дело.

— Ладно, вопросов больше нет. Если вам станет легче от того, что вы меня стукнете…

— Сомневаюсь, что мне станет легче. Марать руки о такого напыщенного типа, вроде вас, не слишком большое удовольствие.

— Бац! Еще один удар, и от меня останется мокрое место. Вам и мараться не придется. Могу я перед своей моральной смертью задать вам вопрос? Так сказать, последняя воля смертника. Что вам во мне не нравится? Я этого не понимаю. Я вроде не урод. Прикид у меня от лучших Домов моды. Изо рта, кажется, не пахнет. Тачка — десять штук на всю Москву. Что такое? Что я делаю не так?

— Удивляетесь, что я не стелюсь под вас белой скатертью?

— Ну, это слишком грубо…

— А я, как человек не вашего круга, предпочитаю называть вещи своими именами. Вы хотите знать, и я вам скажу, Юра. Простите, но меня воротит от таких, как вы. Можете считать это пролетарской ненавистью. Вы утыкали себя красивыми перьями, выучили нехитрые песенки, расселись на веточки и самозабвенно чирикаете на все лады, воображая себя райскими птицами. Вы просто непробиваемо уверены в своей неотразимости, в правильности своего мира. Вы обольщаете друг друга лживыми песнями, стонете от проблем, не стоящих и выеденного яйца. Что вы делаете не так? Даже если бы я сказала, что вы делаете не так, вы бы все равно меня не поняли, Юра. Что вы видели в этой жизни, кроме злачной Москвы и канарских отелей? Что вы знаете об этой жизни? Даже уложив в свою постель десяток девиц, вы не стали знать жизнь лучше. И следующий десяток вам в этом не поможет. Вы знать не знаете о настоящих страданиях, о настоящей душевной муке. И не только душевной. Остроты чувств ищете, бедненькие. Платите за нее большие деньги. А многие эту остроту получают бесплатно. Помню один старый фильм, в одном из эпизодов которого монголо-татары пируют на огромном помосте, который держат грязные, усталые, больные рабы. Вот вам бы не помешало заглянуть в глаза тех, кто держит этот помост сейчас.

— А, до меня начинает доходить! Вы же с Оксаной работаете в госпитале. Там, кажется, лечатся солдаты из Чечни. И что же я, по-вашему, виноват в том, что их там калечат? Но люди умирают и калечатся и в Африке. Мне что, чувствовать вину и за африканцев?

— Мы с вами говорим на разных языках, Юра. Остановите машину и возвращайтесь к своим гостям. Они, вероятно, уже вспомнили о вас.

— Черт возьми, да что же это такое! Впервые в мой день рождения меня облили с ног до головы грязью, но… но почему-то я чувствую себя виноватым!

— Остановите машину, — снова попросила Галя.

— Нет, погодите! В любом случае, почему вы считаете себя вправе осуждать меня?

— Я вас не осуждала. Я только поставила перед вами зеркало. Всего лишь. И не моя вина, что отражение вам не понравилось. Хотя, возможно, это действительно неудачный день для подобных откровений. Простите. Я не хотела испортить вам праздник.

— Но испортили, — хмуро отозвался Юра. — Вот уж действительно — «Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи».

— Остановите машину…

— Мы уже почти приехали. За поворотом ваша Ивантеевская.

— Я выйду тут, — упрямо повторила Галя.

Она вышла из машины и еще раз сказала в открытое окно:

— Не обижайтесь, Юра. Не обижайтесь… И прощайте.

Чем дальше она уходила, тем острее колола ее совесть.

«Господи! Наговорить такое почти совершенно незнакомому человеку! — думала она. — Несла полный бред! Стыд-то какой! Он пригласил тебя на день рождения, подвез до дома, а ты: «Я вас стукну». Вот ненормальная!»

Галя буквально спиной чувствовала, как он смотрит и смотрит ей вслед, и от этого становилось только хуже. Она прижала сумочку к груди и побежала, только бы избавиться от этого взгляда.

Бабушка, к счастью, давно спала, поэтому Галя была избавлена от утомительных расспросов.

Быстро переодевшись, она юркнула в постель.

Хаотичные мысли стучали в ее голове в такт биению сердца. Ни сосредоточиться, ни забыться. Печаль заволокла сердце. Печаль самого неясного свойства, самого неуловимого происхождения, как и все женские печали, испытываемые помимо всех прочих печалей и горестей. И тогда тайный сумрак застилает глаза. Уж и слезы сами собой текут. И нет, казалось, такой силы, которая бы остановила их. Они сами собой накатывали изнутри, подобно морской волне, омывали соленой горечью душу и изливались в никуда.

Утром Галя проснулась с опухшими глазами. Стараясь не разбудить бабушку, она быстренько позавтракала, оделась и выбежала из квартиры.

В госпитале ее встретила Оксана. Глаза подруги пытливо сверкали.

— Ну что? Рассказывай! — прошептала она, уволакивая Галю после пятиминутки и обхода в уголок.

— Что рассказывать?

— Почти все видели, как вы танцевали, а потом вместе ушли.

— Поздравь тех, кто это видел, с хорошим зрением.

— Что-то случилось? — сразу насторожилась подруга.

— Ничего, — пожала плечами Галя.

— Совсем ничего?

— Смотря что ты имеешь в виду.

— Ты поехала к нему домой?

— Нет, конечно же.

— Тогда куда ты исчезла? — озадаченно спросила Оксана.

— Просто ушла. И вообще, Оксана, я больше не пойду на такие сборища.

— Тебя послушать, так можно подумать, что я привела тебя в притон, а не приличный клуб.

— Вот и не надо меня никуда водить.

— Да что случилось-то? О чем вы с Юркой говорили?

— О жизни.

— Он тебя обидел, да?

— Нет, Юра был настолько любезен, что подвез меня почти до дома.

— Ничего не понимаю… Он что, просто тебя подвез? И ничего не…

— Я же сказала, ничего не было.

— Так ты из-за этого расстроилась? — хихикнула Оксана. — Ну, это на Юрку похоже. Я же тебе говорила. Он сначала о высоких материях любит поговорить, Пастернака почитать, в Большую Медведицу пальцем ткнуть, а уж потом все остальное…

— С чего ты решила, что я расстроена? Или расстроена именно из-за этого?

— А из-за чего же еще? — искренно удивилась Оксана. — Такой мужик увозит тебя с собственного праздника на машине, и вместо того, чтобы заняться… делом, несет галиматью о Платоне, Вергилии и Сократе. Впрочем, я думала, что именно такой тебе и понравится. Ты же не сторонница ранних половых связей.

— Опять ты несешь ерунду! — рассердилась Галя. — Все, я пошла. У меня работы полно.

— Ну чего ты? Я пошутила. Просто я не пойму, отчего ты взбрыкнула вдруг? Ты же не девочка несовершеннолетняя, и он не мальчик-одуванчик. Взрослые ведь люди. Он книжки любит, на тренажерах занимается — не мужик, а конфетка. Не зря же я тебе его на блюдечке с голубой каемочкой преподнесла. К тому же он сам на тебя запал. Это сразу было видно. Что тебе еще надо, Галка?

— Любви.

— Опять двадцать пять! Где ты хочешь найти любовь эту? И что ты вообще ищешь? Что ты мечешься, как полоумная кошка? И то тебе не так, и это тебе не этак!

— Ты с ним спала?

— Нет, не спала, если это тебя беспокоит, — зло отозвалась Оксана. — Хотя возможность была. Но у него и без меня хватало баб до этого. Мужики, знаешь ли, редко женятся девственниками. А такие, как Юрка, и подавно. И вообще он был для меня запасным вариантом.

— Вот и забери свой «вариант» обратно. Мне он и даром не нужен, — сказала Галя, отправляясь по пустому, длинному, застекленному коридору-переходу в другой корпус.

— Дура ты, Галка, вот что я тебе скажу. Сама не знаешь, чего хочешь. И всю жизнь так!

— Если ты такая умная, то почему сама замуж не вышла? — остановившись, Галя обернулась к подруге. — Походя любовничаешь, сильную и принципиальную из себя строишь. А забыла, как восемь лет назад с ума сходила по Геночке? Забыла, как плакала по ночам, подушку зубами рвала? Как бегала за ним по всему городу? Забыла? И что ты теперь мне внушить пытаешься?

— Ну спасибо… спасибо, подруженька, — с дрожью в голосе проговорила Оксана, и на глазах у нее выступили слезы. — Спасибо за напоминание. Самое время мне нож в спину…

Непробиваемая и никогда не обижавшаяся Оксана, на этот раз готова была расплакаться. Галя подошла к ней и взяла ее, стоящую у окна, за руку.

— Прости, Ксаночка. Сама не знаю, что говорю. У меня вообще что-то странное сейчас в голове творится. Ничего с собой поделать не могу.

После некоторого молчания Оксана произнесла:

— Ладно. Все. Забыли. Я сама виновата. Не надо было лезть к тебе в душу со своими глупостями. В любом случае, ни один мужик не стоит дружбы верных подруг, правда? О-о! Уж и потекла вся. Глаза, наверное, красные, как у кролика.

— Дать платок?

— Давай. Свой в плаще забыла.

И снова Галя почувствовала себя неловко. После тех студенческих событий никто и никогда не видел Оксану плачущей.

— Пойду в отделение, а то Маргарита мне потом житья не даст, — судорожно вздохнув, сказала Оксана.

— Ты точно на меня зла не держишь? — с тревогой заглянула Галя в глаза подруги.

— И не держала. Просто… накатило все так изнутри. Мне и правда в своей жизни разобраться надо, а не лезть в чужую. Наука мне на будущее.

Что-то действительно шло в их жизни не так. Галя чувствовала, что не хватает чего-то важного, нужного, необходимого, но оно было рядом. Так близко, что всего лишь стоило протянуть руку.

Ближе к обеду произошло одно знаменательное событие. У корпуса остановились два микроавтобуса, и какие-то люди стали выгружать множество коробок, которые перекочевали в холл отделения.

Вскоре из ординаторской вышли улыбающийся Белоусов и… Юра. Галя сразу узнала его. Юра был в костюме прекрасного покроя и плаще. Высокий, холеный, он весь являл собой образец респектабельности и преуспевания.

В холле же в это время собрались почти все свободные врачи, медсестры и больные, которые могли передвигаться.

— Прошу внимания, у меня есть небольшое объявление, — громко сказал Белоусов. — Юрий Маркович Локтев, предприниматель, сделал большой подарок нашему отделению…

— Нет, нет, не надо ничего говорить, — запротестовал вчерашний Галин знакомый. — Тут просто фрукты и соки. Ничего особенного. Хочу только, чтобы те, кто должен поправляться, поправлялись, а те, кто лечит, лечили еще лучше. Всего хорошего вам, ребята.

По холлу пронесся одобрительный гул.

Она не подошла к нему и даже постаралась не показаться на глаза. Но он сам нашел ее взглядом в довольной толпе обитателей отделения и с улыбкой кивнул. После чего спешно ретировался.

— Ну кто бы мог подумать? — услышала она тихий голос Оксанки, наблюдавшей за тем, как у коробок больше всех суетится Королев. — Я бы отдала все, что угодно, только бы знать, что ты ему вчера сказала. Юрик никогда не занимался благотворительностью. Это не его стиль. Не его образ жизни.

— Я назвала его набитой красивыми перьями птичкой, только и всего, — пожала плечами Галя.

— Ты шутишь! — засмеялась Оксана.

— А еще я обещала его стукнуть.

— За что?

— А за то, что он такой расфуфыренный пижон.

— И после всего этого он завалил все отделение экзотическими фруктами, — констатировала с хитрой улыбкой подруга. — Тебе не кажется, что за этим что-то есть?

— Есть, — согласилась Галя. — Но не то, что ты думаешь.

В это время к ним подошел Королев.

— Девчонки, а вы почему не налетаете? Тут бананами и апельсинами ужраться можно, и все даром. Внизу еще коробки остались.

— Если я захочу получить милостыню, то пойду и сяду на паперти, — отозвалась Оксанка. — А ты кушай, кушай, Петенька. Можешь и мою долю слопать, мне не жалко.

— Ой, ой, ой, а мы не гордые. И слопаем, и не подавимся. Не знаю как у кого, а у нас что зарплата, что милостыня — все едино.

И Королев поволок в сестринскую целый пакет, набитый апельсинами.

— Видала? И этот мне Беленьким глаза колет! Надо сказать ему пару ласковых наедине. Совсем страх потерял, — вздохнула Оксана и отправилась вслед за ним.

Вечером, выходя из госпиталя, Галя совершенно неожиданно для себя увидела Юру. Он стоял с букетом цветов и махал ей рукой.

— Привет! Вы меня еще помните, Галя?

— Хотела забыть, но бананы стоят у меня перед глазами, как живые.

Он засмеялся.

— У тебя отменное чувство юмора!

— У тебя тоже, если ты, несмотря на все то, что я тебе наговорила вчера, снова захотел меня видеть, — ответила она, тоже переходя на «ты».

— Да, по поводу вчерашнего… — Он потер переносицу. — Чем больше я думал о твоих словах, тем больше убеждался в твоей правоте, Галя.

— Вот как? — усмехнулась она.

— Да. И именно об этом я хотел с тобой поговорить. Ах да! — спохватился он и подал ей букет. — Это тебе. Поедем со мной куда-нибудь. Поужинаем.

— За цветы спасибо, а вот с ужином как-нибудь в другой раз.

— Если женщина говорит: «Как-нибудь в другой раз», это почти наверняка означает «никогда».

— Ну, вот, ты сам все отлично понял, — вздохнула Галя.

— Мне необходимо поговорить с тобой, — сказал он с какой-то еле уловимой жалобностью в голосе.

— Не вижу никакой необходимости в этом. Всего хорошего, Юра, — она повернулась и пошла к автобусной остановке.

— Галя, подожди! Я прошу тебя! — Он повернул ее к себе. — Многое из того, что ты говорила, правда. Правда и то, что все мы живем, не задумываясь, не анализируя и не критикуя себя. Мы все очень себя любим. Но иногда от этого устаешь… Мне тридцать лет, Галя. И мне действительно всегда казалось, что в этом мире нет ничего настоящего. Я считал, что каждый играет свою роль, расписанную вплоть до гробовой доски. У одного роль сантехника, у второго — заводского рабочего, у третьего — политика, у четвертого — учителя, и так далее. Но ты… Я не ожидал ничего подобного от простой медсестры, которая должна была бы быть счастлива оттого, что с ней познакомился такой человек, как я. Так требовала ее роль. Но ты повела себя совсем иначе. Ты вела себя так естественно, так непринужденно… Послушай, возможно, я еще никогда и ни с кем не говорил так серьезно. Кроме случаев, касающихся бизнеса, разумеется. Так вот… Я хочу, чтобы ты… стала моей женой. Погоди, не говори ничего! Я не планировал жениться еще несколько лет. Но ты мне ужасно нравишься. Я мог бы сказать, что люблю тебя, но я говорил эти слова стольким женщинам, что они для меня ничего не значат. Они — как пустой звук. А я не хочу дарить тебе пустые звуки. Просто выходи за меня, и ты не пожалеешь. Клянусь, не пожалеешь ни об одной минуте, проведенной рядом со мной.

— И что значит твой сегодняшний жест? Попытка завоевать мое расположение?

— Надеюсь, попытка была удачной? — усмехнулся Юра.

— А я думала, ты действительно захотел порадовать этих ребят в госпитале… — Галя приподняла его руку и сунула под мышку букет. — Все, господин предприниматель, я вас выслушала. Если вы закончили, то позвольте мне покинуть вас и отправиться домой. Едет мой автобус. А цветы подарите той дурочке, которая согласится выйти за вас замуж и без апельсинов.

Галя успела подбежать к автобусу, вскочить на заднюю площадку. Невольно она взглянула в окно и сквозь грязевые разводы увидела стоящего в растерянности Юрия.

Вот он, принц на белом коне. Прискакал прямо за ней, сверкая золотом и драгоценными каменьями. Но он не вызвал в ее душе ровным счетом ничего, никаких чувств, кроме жалости и досады.

Маленькая прагматичная негодяйка, сидевшая внутри нее, немедленно завопила: «Какая же ты дура! Что ты наделала?! В кои-то веки на горизонте появился богатенький Буратино, а она, видите ли, слишком гордая, чтобы сыграть роль Мальвины! Идиотка! Давай, езжай домой, заберись с ногами в кресло и сиди там с книгой, пока не заплесневеешь от старости!».

«И буду сидеть! — упрямо оборвала свою прагматичную половину Галя, отворачиваясь от окна. — А за апельсины меня никто не купит».

 

9. Живые

«Привет из Чечни! Здараствуй Степа!

Вот палучил от тебя письмо с фоткой и в этот же день наш замполит привез наши фотки и я решил одну тибе отправить, правда она плохо палучилась. Мы все на ней как свиньи грязные. Только из рейда. Самое веселое что я потерял твой конверт, а там у тибя написан новый адрес. Но я все равно написал. Подумал что в Москве не дундуки сидят разберутся.

Дела у меня идут нормально, служба идет постарому. Вот завтра едем в одно местечко на зачистку. Они там падлы двоих наших ребят положили. Короче дадим им просраться.

Ты помнишь того мудилу артилириста? Лехой звали. Вчера получил от него письмо, что ранен в руку и лежит в полевом госпитале Моздока. Читали всей ротой и усирались от смеха. Одни маты перематы всякая фигня про то как он дрочит одной рукой на медсестер. Полный атас.

Напиши как паправляешься. Все наши пацаны тибе шлют привет. Спрашивают сделали тибе протезы или нет. Держись старик. Все будет нормально. За тебя и за других пацанов этим гадам жизни тут не будет.

Если сможешь пиши.

Твой друган Олег (Петюня).

Что с девчонкай своей растались не бери да головы».

«Здорово, Петюня!

Я очень рад, что у вас все хорошо. Я тоже потихоньку поправляюсь. Как я уже писал, меня перевели из Бурденко в Химки (адрес на конверте). Тут много ребят из Чечни и других мест. Много играем, говорим. Особенно по вечерам.

Знаешь, вечерами тут какое-то особое настроение. Или, может быть, мне просто кажется. Трудно объяснить, что это за настроение. И не тоска вроде, а какое-то странное ощущение потери. Но эта потеря не пугает. Меня сейчас вообще почему-то ничего не пугает. Сегодня за ужином я вдруг подумал, как намного я теперь отличаюсь от того Степана, которого привезли в учебку, лысого, дрожащего, готового ко всему и ни от чего не защищенного. Помнишь, с каким ужасом мы смотрели на те покореженные алюминиевые тарелки, куда нам вывалили «пайку» — холодную картошку и вареную рыбу. Кругом любопытные глаза столовского наряда. Нам всем тогда было страшно и неуютно. И мы тогда не знали, что нас ждет.

Кажется, это было сто лет назад.

А теперь я другой. Нет, я тот же, но все равно другой. Мне не страшно. Наверное, я уже отбоялся свое. Отбоялся до самой смерти. Я намерен жить, Петюня. Долго жить. Я так хочу. Я так решил. Потому что я тут увидел кое-что. Вернее, одного пацана, который выпил какую-то гадость из-за того, что потерял ТАМ обе ноги. То, что мы пережили, не стоит того, чтобы уходить ТАК. Да и я ведь не дурак, ты знаешь.

А в Бурденко я познакомился с одной девушкой. Она классная. Веселая и заводная. Жалко, что у нее есть парень. В день моего отъезда из Бурденко он там учудил — привез несколько ящиков с бананами, апельсинами и другой такой фигней на все отделение. Какой-то крутой с «бабками» немеряными. А сейчас я занимаюсь на тренажерах. Тут отличные тренажеры. Осваиваю свои протезы. Никогда бы не подумал, что одна только «нога» семь потов сгонит.

Ну все, буду заканчивать.

Передавай привет Кирюхе из третьей роты, Женьке, Валерке Лысому, Мишке Лопуху. Кого увидишь.

Берегите себя, ребята. Крепко берегите. Мы еще нужны.

До свидания.

Пиши почаще, не ленись. А то от тебя письмо три года ждешь.

Твой друг Степан Рогожин».

«Привет из Чечни!

Здраствуй мой дружище Степа!

Ты ведь знаешь какой я лентяй. Но всетаки я решил написать тибе письмо как только выдалась минутка.

У миня все нормально. Служба идет своим чередом. Но скоро дембель который неизбежен.

Мы сейчас охраняем связистов. Машин ихних с антенами тут море и всегда можно «чайком» разжится. Чаек у них такой, что до самых костей пробирает. Градусов навернае 90. Они им вроде как апаратуру должны протирать. Завалились мы как-то в одну из их «бабочек» это машина такая штабная, раскладывается. Так вот завалили туда и заквасили почерному. Ребят помянули. Ничего посидели. Кирюху даже рвало. Ты же знаешь что он без привычки. А остальное все как везде в нашей армии. Начальство на жопе волосы рвет, мечется туда сюда. Короче я даже не знаю о чем еще писать. Насчет каких нибудь высоких мыслях я писать не могу да они здесь и в голову не лезут.

А по поводу того мужика с апельсинами так мы можем прикатить к нему и разобраться что к чему. Только скажи. Все после дембеля приедем и надаем ему по шарам, пофиг его бабки. Ты главное не теряйся. Главное чтобы хрен был. А он у тебя остался я сам видел (ха-ха-ха!).

Вот и все на этом мой запас мыслей кончился. Я сейчас только и думаю как бы завтра еще день продержаться.

Привет тибе от всех наших.

Как там вообще Москва? Ты пиши. Письма получать клево. Пока Степа. Твой друган Петюня».

«Привет, Петюня!

Спасибо за письмо. Я рад, что вы все там держитесь молодцом. Так и надо. Но главное, чтобы вы все живы остались. Это важно. Я только сейчас понял, насколько это важно. И не столько для меня, сколько для родных и близких.

Однажды я проснулся и подумал: «Как хорошо, что я жив. Как хорошо, что живы другие. Мы все ЖИВЫЕ!» Я радуюсь тому, что могу говорить, могу есть, могу двигаться, могу думать о будущем.

И все вспоминаю тот день, когда мы напоролись на засаду. Ты меня спас, Петюня. Нашел и спас. Сколько бы я там лежал, если бы не ты. Моя мать тебя видеть хочет. Говорит, что ты ее второй сын. Приезжай к нам. Обязательно приезжай.

Москву я почти не видел, но вокруг грязь и слякоть. Идет то снег, то дождь. А у вас там, наверное, уже тепло. «Зеленка» проклятая поперла вовсю.

Хотел тебе сказать, чтобы ты пока не писал мне по этому адресу. Меня опять переводят в Бурденко. Врачи говорят, поднялась температура. Че-то крутят, сам не знаю. Может, ничего серьезного.

Передавай всем нашим привет.

До свидания.

Твой друг Степан».

 

10. Сны

Он врал. Знал, что с ним происходит что-то не то. Что-то такое, против чего он был бессилен бороться. С хандрой, с протестующими после нагрузки на тренажерах мышцами, с кучей ерундовых мыслей можно было совладать. Но как совладать с горячечной лихорадкой, поселившейся в каждой клеточке тела?

Степану было плохо. Врачи подозревали гепатит. С каждым часом ему делалось все хуже и хуже. Но обратно в Бурденко он ехал даже с каким-то облегчением. Несмотря на то, что предстояли капельницы, уколы, таблетки, процедуры. Странно, но это резкое ухудшение не слишком беспокоило его. Степан верил, что все будет в порядке. И мать с сестрой убеждал в этом. Убеждал, как только мог, потому что видел их страх, скорбь и боль. На все его уговоры мать только отвечала: «Ты ж дитя мое родное, как мне не волноваться? Вы у меня одни. Кровиночки родные. Где у вас болит, там и у матери. Где у вас слеза, там и у меня».

А потом Степан остался один на один с коварным врагом, поселившимся в организме. Врачи лишь помогали в борьбе с ним, но бой вел Степан. Ему снились в это время странные сны. Он видел фантастический город, скованный морозами и засыпанный снегом. Все дома были заперты, и никто не открывал на стук. Если он обращался к одинокому прохожему, тот убегал, втянув голову в плечи. Промерзшие улицы освещало низкое солнце, но от его холодного света делалось еще тоскливее. Степан брел по этим улицам, пока не вышел на городскую площадь. Она была безлюдна. Посреди площади он заметил большую статую крылатого ангела. Почти такую же, какая стояла в парке его родного города, и к которой любили приходить влюбленные, уверенные в том, что прикосновение к ангелу подарит им вечную любовь. Но этот ангел был больше. Гораздо больше. Иней сделал складки бронзовых одежд ангела почти белыми. Он весь сверкал в лучах холодного солнца. Скорбь читалась на его бронзовом лице. Казалось, что ангел хочет согреть руки, сложенные в молитвенном жесте, своим дыханием. Но даже дыхание было ледяным. Ничто не могло согреть ангела и воздух вокруг него…

Степан просыпался, но воспоминание о холоде оставалось. О холоде, продиравшем до самых костей, и о чувстве одиночества в том заснеженном городе из сна. И как приятно было осознавать, что в реальности ничего этого не было. Все вокруг очень его поддерживали. Именно поддерживали, а не жалели, так как он делал все, чтобы не вызвать жалость у окружающих. И главное, не позволять самому жалеть себя. В жалости к самому себе скрывалась слабость. Внутренняя слабость, подтачивавшая душу, была страшнее любой болезни.

* * *

Галя и сама не заметила, как стала больше проводить времени со Степаном. Прибегала на работу и обязательно спрашивала у дежуривших ночью медсестер, мол, как там наш шутник поживает? Хоть в процедурной дел по горло было, а все же находила минутку, чтобы зайти к нему в палату.

Сам Степан тоже был рад ее видеть. И тогда они выходили вместе из палаты и говорили. Говорили о разных разностях, что в голову придет.

А однажды Галя в окно увидела, как Степан, рассекавший на своей коляске больничные аллеи, перевернулся на повороте. Всколыхнулось тревожно сердце, помчалась Галя из отделения прямиком в парк. Но пока добежала, Степан сам поставил кресло и, хоть заработал множество ссадин, забрался в него. И она, запыхавшаяся и растрепанная, начала его не очень строго отчитывать за неосторожность. Степан только улыбался и обещал исправиться.

Иногда Галя ловила на себе любопытные взгляды подруги. Оксанка все же, вопреки обыкновению, ничего не говорила. Как бы ни старалась Галя этого не замечать, но в отношениях с Оксаной наступила какая-то прохладца. Вероятно, это явилось не результатом обиды, а обещания подруги «не лезть» в Галину душу. Гале от этого легче не стало.

Но вот когда они остались в сестринской одни, Оксанка сказала:

— Юрик меня уже заколебал. Просит поговорить с тобой.

— По поводу? — притворилась непонимающей Галя.

— А ты сама не догадываешься? Мужик по ней сохнет, а она удивленно глазками хлопает.

— Кто сохнет? Юрик? — засмеялась Галя. — Такие не сохнут, Ксаночка. Это по ним сохнут. А если по ним не сохнут, то их больненько кусает самолюбие. И тогда они не могут успокоиться.

— Ну, поговори хоть с ним!

— Мы уже говорили. И расставили все точки над «i», — добавила Галя иронично.

— Ну и вредная же ты!

— Да, да, да, я вот такая, — поморщилась Галя, и подруги рассмеялись. — Я решила быть вредной. Всегда мечтала, как та девчонка в том старом фильме, отомстить всем мужикам. Чтоб они передо мной сами штабелями укладывались.

— Ох господи, мстительница выискалась. Замуж тебе надо, вот что.

— Опять?! — нахмурилась Галя.

— Не опять, а снова, — кивнула Оксана.

В этот момент в сестринскую вошли Маргарита Ивановна и ее вечная собеседница из глазного отделения, толстущая Ирина Викторовна. Судя по всему, они настроились пить кофе и обсудить кое-какие насущные проблемы. В кабинете старшей медсестры делали ремонт, поэтому она стала частой гостьей в общей сестринской.

Галя и Оксана вышли в коридор.

— Так ты с ним поговоришь? — настойчиво спросила Оксана.

— Нет. Ты бы его послушала! Он столько раз повторил Я, что я со счета сбилась. Если бы это было прилично, он на себя каждую минуту в зеркало бы смотрел и любовался, какой он красивый, милый и хороший.

— Господи, да все ж мужики такие! Ты что, не замечала? Это надо воспринимать с долей ироничного понимания.

— А я вообще никак не хочу этого воспринимать.

— Ну, тогда сделай так, чтобы он меня не доставал! — воскликнула Оксана. — А то пристал как банный лист.

— Сама виновата, — злорадно усмехнулась Галя. — Нечего было обо мне трепаться.

— Я ж хотела как лучше.

— Ты же знаешь, что бывает, когда хотят как лучше.

— Убедилась в очередной раз, — буркнула Оксана.

— Вот и умница. Пошла я работать.

— Так что мне ему сказать?

— Что я заразилась чумой и умерла в муках, — весело ответила Галя, скрываясь в процедурной.

А вечером дома ее ждал сюрприз. И не самый приятный.

Только войдя в прихожую, Галя увидела знакомые «не сезонные» туфли.

Открыв дверь ярко освещенного зала, она обнаружила чаевничающих бабушку и Николая.

— А вот и наша Галочка! — воскликнула бабушка тем приторно-сладким голосом, который у нее обнаруживался с приходом гостей. — Николай был так любезен, что заскочил к нам на огонек. Угощает нас конфетами с ромом, — шепнула бабушка, захихикала и погрозила гостю пальцем. — Я уже совсем пьяная от ваших конфет, Николай.

— Так, — произнесла с угрозой в голосе Галя. — Очень мило. Николай, кажется, вы в прошлый раз говорили, что у вас постоянные проблемы со временем. Надо думать, вы и сейчас куда-то очень спешите. Если так, то не смеем больше вас задерживать.

— Галочка, что ты! Николай, можно сказать, только что пришел. И он сказал, что никуда не спешит, — запротестовала Зоя Даниловна. — Правда, Николай?

— Нет, бабуля, он очень спешит, — Галя демонстративно распахнула двойную дверь зала пошире.

— Деточка, что с тобой? Нельзя же так… с гостем.

— Можно, бабуля, можно. С этим гостем можно. Всего наилучшего, Николай.

— Да, Зоя Даниловна, мне надо идти, — смущенно улыбаясь, поднялся гость. — Приятно было с вами поболтать. Вы прекрасная женщина.

С этими словами он поцеловал ей руку.

— Как жаль, что вы так мало посидели. У Галочки, вероятно, был тяжелый день, так что вы ее извините…

— Ну что вы, Зоя Даниловна, не надо извиняться. Я все отлично понимаю!

— Заходите к нам в другой раз…

— Другого раза не будет! — объявила Галя. — Да, погодите, вы кое-что забыли.

Она вошла в зал и вернулась с распечатанной коробкой конфет.

— Вот, заберите. Бабушка свою порцию съела, а я предпочитаю воздерживаться от сладкого.

— Галочка! — возмущенно воскликнула Зоя Даниловна. — Что с тобой такое? Это невежливо! Это ужасно невежливо!

— Я знаю, бабушка. Но этот человек заслуживает именно таких теплых проводов. Поверь мне.

— Ах, Николай, еще раз извините ее.

— Ничего, ничего. Все в порядке. Просто у нас с Галиной, видимо, оказались разные взгляды на жизнь…

— Это не просто видимо, это очевидно, — раздраженно ответила Галя. — Давайте, топайте к своей машине, пока я не спустилась сама и чего-нибудь с ней не сделала на этот раз. У вас же «ауди» белого цвета, если не ошибаюсь?

— Прекрати немедленно! — шикнула на нее Зоя Даниловна.

— Что ж, спасибо за прекрасный вечер, Зоя Даниловна. До свидания.

— Нет уж, прощайте, Николай. — Галя вышла вслед за ним на лестничную площадку. — И передавайте привет своей замечательной мамочке, вырастившей такого замечательного сыночка!

— А вы передавайте своей, хотя она вас и не растила, — донеслось до нее между пролетами.

— Что? — тихо произнесла Галя. — Что вы сказали? Стойте!

Она ринулась вслед за ним, догнала и повернула к себе.

— Что вы сказали… о моей… маме?

Он взглянул на нее и ехидно улыбнулся. Она так его ненавидела в этот момент, что готова была вцепиться ему в лицо.

— А что такое?

— Вы ведь что-то сказали? — настаивала Галя.

— Разве?

— Хватит вам играть в кошки-мышки! Вы забросили крючок, и будем считать, что я его заглотила. Вы ведь не просто так сегодня приперлись?

— Ух, какие выражения. Ваша бабушка, наверняка, с вами их не разучивала.

— Вы знаете что-то о моей матери? Что вы о ней знаете? Что?

— Спросите у своей бабушки.

— Она не хочет говорить.

— Ну, это уже ваши семейные проблемы, — он погладил ее щеку холодной рукой. — Это вообще не мое дело. Я посторонний человек. Но если бы все было немножко иначе, я бы поделился с вами, Галина, кое-чем, чего не знает даже ваша бабушка, которая, судя по всему, хочет забыть, что когда-то существовала ваша мать.

— Что вы можете знать? — отстранилась она с отвращением.

— О, разве вы забыли? Мое служебное положение таково, что я могу кое-что узнавать о людях. Вот я и воспользовался этим положением, чтобы сделать вам приятное. Я так старался, пришлось перерыть столько бумаг и сделать столько телефонных звонков. И что же я увидел? Враждебность! Я обижен, Галя. Я расстроен и обижен.

Галя была так растеряна, что не заметила, как Николай снова подошел ближе и прижал ее к стене.

— Я понимаю вашу бабушку, — мерзко улыбаясь, продолжал Николай. — В каждой семье есть свой скелет в шкафу. И иногда этот скелет, а также история, с ним связанная, так неприглядны, что хочется этот шкаф закрыть, а ключ потерять. Как и поступила ваша благоразумная бабушка. Она действительно мужественная женщина, если решилась воспитывать вас. Кстати, Галя, вам не приходило в голову, почему Зоя Даниловна стала бабушкой в столь молодом (относительно молодом, скажем так) возрасте?

— Уберите руки, — процедила Галя. — Почему вы считаете, что информация о моей матери может меня заинтересовать? Я никогда ее не видела.

— Потому что я знаю, что вы пытались ее искать, но у вас ничего не получилось. Да и Зоя Даниловна не очень-то горела желанием помочь вам в этих поисках. Помните про выброшенный ключ?

— И вы считаете, что я обращусь к вам за помощью?

— А разве нет?

— Всего хорошего, Николай.

Галя вырвалась из его нескромных рук и пошла вверх по лестнице.

— Я знаю, где она. Знаю, что с ней. Я знаю о ней все. Слышите?

Галя остановилась и обернулась. Слезы сами собой навернулись на глаза.

— Зачем вам все это, Николай? Что вы от меня хотите?

Он помедлил, потом поднялся к ней.

В душе Гали пылало негодование, видя его торжествующее мужское эго, заключавшееся в этих чуть искривленных издевательской усмешкой полных губах, в иссиня выбритых щеках, в безжалостных серых глазах, в его проклятой лысине, чуть прикрытой черными волосками, во всем его облике.

— Вы, Галя, из тех женщин, которые умеют вдохновлять мужчин, — начал он тихо, почти интимно. — Возможно, вы ничего специально для этого не делаете. Тут, вероятно, замешаны какие-то неуловимые природные признаки. То ли черты лица, на которых не лежит печать вырождения, то ли какие-то бессознательные жесты, полные простоты и грации, то ли запах, то ли манера произносить слова, то ли умение видеть то, что другие не замечают, — не знаю. Но знаю то, что такие женщины не выставляют себя напоказ, они трепетно ждут своего мужчину и остаются глубоко ему преданными. С такой женщиной даже самые тяжелые времена переносятся легче. Все женщины, кроме них, — мусор. Сучки, стервы, стяжательницы, думающие только о своем благополучии, только о своих все возрастающих потребностях, которые разоряют нас, мужчин. Они ничего не стоят, хотя им удалось убедить мужчин в обратном. Они, как фальшивые бриллианты — сверкают всеми цветами радуги, но стоит только заглянуть в их суть, окажется, что это ломкое, острое стекло, о которое, того и смотри, поранишься. А вы, Галя, не такая. Я это понял сразу. В вас есть твердость. В вас есть сила. Но не ломающая сила, не старающаяся покорить всех, кто находится вокруг. Ваша сила созидающая. Она ровная, плавная, как течение реки. Мне это нравится. Меня это привлекает. Вот почему я снова здесь. И я не отступлю, потому что найти такую женщину, как вы, Галя, большая редкость и удача. Как золотой самородок. А какой дурак пройдет мимо самородка?

— Не знаю, что мне более всего отвратительно — ваша лесть или ваша самоуверенность. Скорее всего, и то и другое. Вы же меня не знаете. Как вы можете обо мне судить?

— Хотите верьте, хотите нет, но я классифицирую женщин, как вид, еще со студенческих времен. Я изучаю вас, как бабочек. Распределяю характеры, различаю внешности, препарирую души. Вот пролетела невзрачная капустница. Ее дело наплодить кучу прожорливых личинок. А вот чудесное экзотическое создание, жизнь которого промчится за считанные дни в порхании с цветка на цветок…

— Вы сумасшедший!

— Отнюдь. Я мужчина, который к своим 39 годам понял, что он хочет от женщины. Вы, Галя, из весьма редкого вида. Даже не спрашивайте, почему я это знаю. Просто знаю, и все. Мне очень жаль, что я обращался так с вами в первый раз. Но это была моя маленькая проверка. Если хотите, тест. И вы его достойно выдержали.

— Надо ли это понимать так, что я прошла проверку, и теперь вы меня зовете замуж? — сквозь слезы засмеялась она нервно.

— Ну, я не спешу. Я могу дать вам сколько угодно времени, чтобы привыкнуть ко мне…

Галя, согнувшись, захохотала. Да так, что с ноги у нее слетел домашний тапочек.

— Вы точно ненормальный! Вы все ненормальные! Что вдруг случилось? То несколько лет почти никого, а то сразу двое с предложением руки и сердца. Один — расфуфыренный богатенький петух, второй — выращенный в недрах спецслужб казанова. Нечего сказать, повезло мне в этом году с женихами. Может, Бог еще и третьего пошлет. Будет тогда полный набор. Ох, насмешили…

— Галя, я ведь не шучу. — Он опустился на корточки и надел ей тапочек. — Я способен сделать вашу жизнь ярче, богаче, насыщеннее. И все потому, что я изучил женщин и могу оценить по достоинству уникальный экземпляр. Я буду относиться к нему с особой осторожностью и трепетом.

— Надеюсь, вы не собираетесь распять меня иголками на каком-нибудь вашем домашнем стенде? — опять засмеялась Галя.

— Конечно, нет! А… понимаю. Юмор. Мне это тоже в вас нравится.

— А если я вам плюну в лицо, вы скажете: «Божья роса»? Да вы, Николай, еще и блаженный. Какие разносторонние люди работают у нас в спецслужбах.

— Подумайте над моим предложением, Галя. А я вам помогу с вашей матерью. Вы ведь хотите знать, что с ней случилось?

— Хочу, но не настолько, чтобы пополнить собой вашу коллекцию, пусть даже в качестве уникального экземпляра.

Перестав смеяться, Галя повернулась и пошла к квартире.

— Вы не простите потом себе, зная, что упустили такую возможность узнать о судьбе своей матери. Вы не знали ее, но она-то вас знала, Галя. И возможно, очень любила. Вы не простите себе!

Она ни разу не обернулась, ничего не сказала. У нее уже не было сил на еще один словесный спарринг с этим смешным и одновременно страшным человеком.

Захлопнув дверь квартиры, Галя прислонилась к ней спиной.

— Галя, о чем вы так долго говорили? Ты плачешь? Что такое, деточка? — забросала ее вопросами бабушка.

— Ничего, ничего… — проговорила Галя задумчиво, после чего скрылась в своей комнате.

Целые сутки она думала о словах Николая, а потом решила все же обратиться к бабушке.

— Ты знаешь, что случилось с моей мамой? — глухо спросила Галя.

Вопрос застал Зою Даниловну врасплох. Выражение ее лица сделалось надменным и презрительным.

— Мы уже, кажется, обсуждали с тобой эту тему.

— Мы ничего и никогда не обсуждали. Ты всегда отмахивалась от меня, как от назойливой мухи.

Ничего не ответив, Зоя Даниловна пошла на кухню. Галя последовала за ней, как призрак.

— Бабушка, давай хоть сейчас поговорим об этом. И если эта тема так неприятна для тебя, я обещаю, что не буду больше ее поднимать.

— Я не понимаю, почему вдруг ты задаешь мне эти вопросы? Что за прихоть, деточка? То ты выгоняешь нашего гостя (очень приятного, кстати, молодого человека, который тепло о тебе отзывался), то теперь требуешь от меня вспомнить то, что причиняло мне когда-то сильную боль, да и теперь причиняет. Что с тобой такое? У тебя на работе неприятности, да? — попыталась Зоя Даниловна обезоружить внучку ласковостью.

— Дело не во мне. Совсем не во мне, бабушка. Дело в нашей семье. Что такого ужасного в том, что я хочу хоть немного знать о своих родителях?

— Я не хочу об этом говорить, и точка! — повысила голос Зоя Даниловна. — Я заменила тебе и мать, и отца. Думаю, это достаточное основание для того, чтобы уважать меня и мои желания.

— Я тебя не понимаю, бабушка. Просто не понимаю. В семье всякое может быть, но почему из этого надо делать тайну мадридского двора?

Зоя Даниловна опустилась на табурет и горестно вздохнула, видимо, решив изменить тактику:

— Ты не представляешь, как мне трудно было вырастить тебя без посторонней помощи. Я брала работу на дом, чтобы хоть как-то прожить. Просиживала за швейной машинкой до поздней ночи, обшивая половину Москвы. И только благодаря вот этим рукам я поставила тебя на ноги.

Галя подошла ближе, присела перед ней и заглянула ей в глаза.

— Бабуля, милая, расскажи мне все. Посмотри на меня, я ведь уже не маленькая девочка, от которой все надо скрывать.

— Все, что тебе надо знать, ты уже знаешь.

Зоя Даниловна отстранила ее и пошла в свою комнату. Галя последовала за ней.

— Что бы тогда ни произошло, я смогу это принять. Но сейчас, не зная ничего, я чувствую себя… ограбленной. Меня ограбили, бабушка. Отец погиб, а о маме ты говорить не хочешь, словно она какая-то преступница! И как, ты думаешь, я должна себя чувствовать?

— Благодарной, — произнесла жестко Зоя Даниловна, усаживаясь на пуфик перед большим зеркалом и нервными движениями подпудривая щеки. — Ты должна чувствовать себя благодарной за то, что я избавила тебя от перспективы стать детдомовкой, носить казенные платья и кушать казенную кашу.

— Что? — сквозь слезы переспросила Галя.

— Не надо смотреть на меня такими глазами. Я бы и этого не сказала, но ты вынуждаешь меня. Да, деточка, у тебя была чудная возможность вообще остаться сиротой, как тысячи других детей! — Зоя Даниловна встала и взяла из шкафа бутылочку с валокордином. — Я была молода, хороша собой, у меня была своя личная жизнь. Я была знакома с самыми блестящими и известными людьми в стране. Я умела шить, а это ценилось во все времена. Но всем этим я пожертвовала ради тебя. Если бы не глупость моего сына… — Она накапала лекарство в стакан с водой. — Да, если бы не глупость моего сына, все было бы иначе. Когда ты родилась, ему было семнадцать. А твоей матери и того меньше. Эта маленькая мерзавка оставила тебя в больнице. Ты болела. Тебя перевозили из одной детской больницы в другую. Я нашла тебя через полгода. Хотела посмотреть на свою внучку. И что я увидела? Маленькое, сморщенное существо. Ты лежала в постельке, стоявшей в коридоре. Какая-то медсестра, чтобы сменить тебе промокшую пеленку, с брезгливостью подняла тебя за одну ручку, словно животное, и швырнула новую пеленку. И в тот момент я поняла, что не оставлю тебя. Мне это казалось важным. Для меня самой. Я бы потом просто не простила себя, если бы оставила свою внучку на… на произвол судьбы. Тебя я не корю и ни в чем не обвиняю, деточка. То, что случилось, случилось по вине других людей — моего сына и твоей матери. Антон погиб через несколько недель после твоего рождения. Разбился на мотоцикле… Он же никогда не мог спокойно ездить! Я ему столько раз говорила об этом! — воскликнула она, плача и захлебываясь водой из стакана, и ее возглас, как будто горячая лава из недр земли, прорвался через несколько лет из самых темных тайников ее души.

Галя, чувствуя странную, всепоглощающую тоску, обняла ее колени.

— Мне в то время казалось, что я на грани помешательства. Не дай Бог кому-то потерять своего ребенка. Он ведь только набрался сил, только расцветал и мужал, — сквозь слезы улыбнулась Зоя Даниловна. — Я любила наблюдать, как он превращается в мужчину. Я воспитывала в нем мужской дух, а это стоило трудов, так как он рос без отца. Иногда притворялась слабее, чем была на самом деле. Почти никогда не вмешивалась в его жизнь… И все закончилось так… так страшно. Я и не заметила, как он начал встречаться с… твоей матерью. Я не думала, что они зайдут так далеко. Они ведь были еще детьми! Сущими детьми…

— А как же фотографии? — спросила Галя, глядя на нее мокрыми от слез глазами. — Свадебные фотографии, которые у нас есть. Они там взрослые.

— Это не они. Это фотографии моих очень давних приятелей.

— Зачем, бабушка? Зачем ты это сделала?

— Мне хотелось уберечь тебя от ненужных мыслей и ненужных догадок. Ведь твои родители были так молоды. Они не состояли в браке. К тому же твоя мать бросила тебя.

— У тебя есть настоящие фотографии? Их фотографии?

После паузы Зоя Даниловна вытерла слезы и сказала:

— Есть. В основном сына.

— А мамы?

— Она есть на одном общем снимке. Они куда-то вместе отправились в поход.

— Покажи мне их, — умоляюще попросила Галя.

Зоя Даниловна встала, подошла к большому комоду и отперла нижний ящик. Там лежали коробки с альбомами и пачки фотографий.

Впервые Галя увидела красивого стройного юношу, который был ее отцом. У него были длинные темные волосы, смешные клеши и темная щеточка пробивавшихся усов. Вот он на лыжах, вот у костра с друзьями, вот в пионерском галстуке, а вот с цветами и портфелем — первый класс.

— Это она, — сказала Зоя Даниловна, указывая на девушку, стоявшую рядом с отцом и с улыбкой смотревшую в камеру. Ее косы лежали поверх простенькой кофточки, какие тогда носили все. Ясный, открытый взгляд, легкие белокурые кучеряшки челки, щечки с ямочками.

— Как ее звали? — спросила Галя, не в силах справиться с подступающим к горлу горьким комом.

— Кажется, Валентина.

— А фамилия?

— Я не помню.

Но Галя чувствовала, что бабушка врала, теперь, вероятно, уже жалея о своей откровенности.

Как бы оправдываясь, Зоя Даниловна продолжила:

— С тех пор прошло 26 лет. Я постаралась все забыть. Забыть и жить для тебя. Ты стала моим ребенком. Ты и есть мой ребенок. Я имею на это право после того, как жестоко со мной обошлась судьба… и твоя мать. Они обе отняли у меня сына, заставили страдать, мучиться…

— И ты вычеркнула их всех из моей жизни, — констатировала Галя.

— Только ради тебя, деточка. Только ради тебя.

— Ради меня? А не ради себя? Одного человека нельзя заменить другим. И нельзя отнимать то, что тебе не принадлежит. Они мои родители, бабушка. Они мои родители! Я бы не стала их стыдиться, что-то скрывать и прятать, словно… поношенные, разбросанные повсюду вещи при появлении нежданных гостей.

— Ты ничего не понимаешь в жизни, деточка.

— Я понимаю достаточно, чтобы быть уверенной в том, что ты поступила нечестно по отношению ко мне… и к ним, — Галя потрясла фотографиями.

— А ты разве честно поступаешь, когда говоришь мне все это? — снова воскликнула Зоя Даниловна. — Мне! Которая пожертвовала молодостью ради тебя, которая ночей не спала, возилась с пеленками-распашонками, мучилась из-за твоих болезней. Каково мне теперь видеть, как ты умиляешься и льешь слезы над фотографией этой… маленькой негодницы, только и удосужившейся произвести тебя на свет и бросить в роддоме? Каково мне, я тебя спрашиваю?! Даже если я сделала что-то не так, разве моя вина больше, чем ее?

— Бабуля, я не говорю о чьей-то вине! Ты для меня самый родной в этом мире человек. Но нельзя делать из людей марионеток и подвязывать их на ниточках собственных прихотей. Я не знаю, что тогда случилось между всеми вами, но это не повод играть с моей судьбой. Знаешь, теперь я думаю, что было бы, если бы ты меня не пожалела тогда, 25 лет назад? Просто взглянула бы, потрепала за щечку и положила бы рядом дешевенькую игрушку? Но ты вспомнила о своем одиночестве. Это решило дело. А потом ты посчитала, что мне незачем знать о грязном белье семьи, и затолкала его подальше, показав вместо родителей свадебные фотографии чужих мне людей. А ведь я всю свою жизнь смотрела на них и говорила: «Это мои родители». Я думала о них, как о своих родителях. Я мечтала: что было бы, если бы они были рядом? Вероятно, говорила я себе, мы вместе ходили бы в парк кататься на каруселях, гуляли, ели бы мороженое, смеялись… Мы могли бы, думала я, делать тысячу интересных вещей вместе, так же, как и другие семьи. Мне снилась моя мама. Во сне я чувствовала, как она меня обнимала, как ласково гладила по голове. И всегда я видела их, этих чужих людей! По крайней мере, поселила их лица в своем сердце. Это было! Но я тебе не говорила, чтобы ты не шикнула на меня, как всегда делала, когда речь заходила на эту тему. Ты всегда обижалась, сетовала притворно, что я тебя не люблю, а я плакала, убеждая, что это не так. И это было, бабушка!

— Господи, я уже думала, что она оставила меня в покое! — простонала Зоя Даниловна, хватаясь за виски. — Я думала, что она уже никогда не возникнет в моей жизни!

— Почему ты ее так ненавидишь? Почему? — тихо спросила Галя. — Ведь не из-за того, что она меня бросила. Это началось еще раньше. Правда?

Зоя Даниловна, всегда державшая марку и подчеркивавшая, что женщине столько лет, на сколько она выглядит, теперь выглядела намного старше своих 62. Но в ее глазах появился почти фанатичный огонь, от которого Гале стало страшно.

— У меня нет желания обсуждать это с тобой. Я и так сказала достаточно. А теперь оставь меня. Я устала.

— Ты ответишь мне на один вопрос, бабушка?

— Только если он будет действительно последним.

— Ты знаешь, где моя… мама жила или живет сейчас?

— Не знала, не знаю и знать не хочу, — отрезала Зоя Даниловна, отворачиваясь.

Судя по всему, на этот раз она сказала правду.

 

11. Откровения

Зима уходила. А вместе с ней уходил коварный враг, таившийся в теле Степана. Теперь у него было больше времени на занятия на тренажерах и на упражнения во владении протезами. Теперь лишь чуть осторожная походка да палочка, на которую он опирался, выдавали его увечье.

Ему удалось убедить мать уехать домой, в Запеченск, так как жизнь в Москве стоила недешево, да и в общежитии у Ольки стали намекать, что пора бы нелегальной постоялице съехать. Мать уехала, только когда подробно расспросила у врачей, не случится ли чего с ее сыном еще раз. Те обещали через несколько дней снова отправить Степана в Химкинский реабилитационный госпиталь, а уж оттуда — домой. «Ну, поправляйся, сынок, — сказала она на прощание. — Слушайся врачей. Делай все, как они говорят. А мы тебя будем ждать. Все будем ждать. Во дворе у нас все про тебя расспрашивают. Даже из горисполкома звонили, сказали, что всем, чем смогут, помогут. Ну, смотри тут, сынок. Постарайся поскорее вернуться. Работу тебе найдем, не переживай. И будет у нас все хорошо».

Он и хотел бы не переживать, да не получалось. И все потому, что все это время Степан почти не видел процедурную медсестру Галю. А если и встречал в коридоре, то она, даже здороваясь, его, казалось, совсем не замечала. Странная она ходила, задумчивая. И не было видно, чтобы с Оксаной Романовной, которую все в отделении называли Змейкой, шепталась о чем-то своем, девичьем. Да и не до разговоров Змейке сейчас было. Случился у нее со старшей медсестрой скандал. В принципе, многие знали, что заведующий отделением неравнодушен к Змейке, а тут вышло так, что пришла в отделение его жена, показала Змейке анонимное письмо и прямо спросила, правда ли то, что в нем написано. Змейка, судя по всему, отпираться не стала. Однако в почерке узнала руку старшей медсестры, Маргариты Ивановны. Все, конечно, было тихо, келейно, но шила-то в мешке не утаишь. Слухи об этой истории ползли и ширились.

Только одна Галя не участвовала в обсуждении последних событий, оставаясь в стороне от них, никем не замечаемая, одинокая и… какая-то потерянная.

Случилось так, что как-то вечером они остались в холле одни. Галя нервно курила, пуская дым в открытую форточку.

— День добрый, Галина Антоновна, — поздоровался он, присаживаясь рядом.

— А, это ты, Степа, — слабо улыбнулась она. Курила Галя редко. В основном, когда нервничала. Противный вкус дыма помогал успокаиваться, сосредотачиваться только на этом вкусе, а не на том, что бурлило в душе.

— Я скоро снова уезжаю. Казалось, она его не услышала.

— Я хотел вам подарить кое-что, — произнес Степан.

— Да? Что же? — очнулась она от своих размышлений.

Степан ловко вытащил откуда-то сзади сложенную вдвое ученическую тетрадь.

— Что это? — взглянула на него удивленно Галя.

— Посмотрите, — пожал он плечами и подал тетрадь.

Открыв первую страницу, она не могла удержаться от улыбки. Это был меткий шарж на Маргариту Ивановну. Ее острый вздернутый нос, казалось, был еще острее и выше, высокий белый чепчик походил на феодальный замок, а она сама куда-то бежала с копьем наперевес. Следующий шарж изображал Белоусова. Мягкие, добрые глаза составляли контраст с несколько угрюмой внешностью начальника. Потом был шарж на Оксанку. Ее Степан изобразил в виде обольстительной полузмеи-полуженщины. Взгляд ее был пронзителен и строг.

Среди множества легко угадываемых персонажей она не нашла только себя.

— А где же я? — с притворной обидчивостью спросила Галя.

— Вас я не нарисовал.

— Почему?

— А вы хотите?

— Еще бы.

— Ну, ладно. Тогда не жалуйтесь, — вздохнул он и выудил из кармана карандаш.

— Ты где-то учился рисовать, Степа?

— В школе. У нас был хороший учитель, — ответил он, делая в тетради набросок.

— Думаешь где-то учиться?

— Конечно. На заочный по любому поступлю. Компьютер освою. Раньше как-то не думал. А теперь, когда беру книги в библиотеке, удивляюсь, как это я их в школе не читал.

— А что ты читаешь?

— Все подряд! Толстого, Сенкевича, Цвейга, Лондона, Гюго, Моэма, Скотта. Даже иногда кажется, что суток мало, так хочется читать. Прочитал недавно Брэдбери «Вино из одуванчиков», и самому захотелось надеть теннисные туфли и помчаться через поля и рощи домой. И вина этого захотелось. Из одуванчиков. Потому что в нем прячется солнце.

— Знаешь, я тоже, когда прочла эту книгу, закатила скандал бабушке, чтобы она сделала такое вино, — с улыбкой подхватила Галя. — Господи, как я плакала, ты не представляешь. Она, естественно, не выдержала и пошла вместе со мной собирать головки одуванчиков. Мы собрали их несколько мешков, замочили, засыпали сахаром и стали ждать. Ни она, ни уж тем более я даже не представляли, как делать это вино. Просто следовали своей интуиции. Короче, получилась у нас жидкость с пузырьками. Мы ее разлили по банкам и поставили в чулан. Я каждый день лазила туда и смотрела, не зажжется ли в банках солнечный свет. Но жидкость была темной. Через какое-то время все банки взорвались.

— Взорвались? — засмеявшись, переспросил Степан.

— С грохотом! — подтвердила Галя. — Причем ночью, когда мы спали. Вся эта жижа залила чулан и потекла к соседям. Что было потом, вспомнить страшно! Бабушка переругалась с соседями, а мне пришлось убирать из чулана остатки вина. Но оставалась одна маленькая бутылочка, в которую мы слили то, что не влезло в банки. Эту бутылочку я спрятала в своей комнате и забыла про нее. И вот на Новый год я вспомнила о ней и торжественно преподнесла к праздничному столу. Все, конечно, смеялись, когда бабушка рассказывала историю этого вина. А попробовать никто не решался. Тогда продегустировать наш продукт согласилась одна бабушкина приятельница. Ты бы видел ее лицо, когда она выпила рюмочку.

— Что, так противно?

— Нет! Она сказала, что ничего вкуснее не пила! Мы все так распробовали то вино, что через пять минут от него ничего не осталось.

— А на что похож его вкус? — с задорным волнением в глазах спросил Степан.

— На лето, — с внутренней, ушедшей в себя улыбкой ответила Галя. — На луг в солнечный день. На… на росу, которая собирается в лепестках цветов. Я не знаю, но помню этот вкус до сих пор.

— Я бы хотел прочесть еще что-нибудь из книг Брэдбери, — мечтательно сказал Степан. — Только вот в библиотеке ничего больше нет.

— А ты приезжай ко мне домой. У меня много книг. И Брэдбери, и Герберт Уэллс, и Форсайт. Приедешь? Адрес я дам. А потом я приеду к тебе. Если не возражаешь.

Степан не возражал.

Все получилось так естественно, без какой-либо неловкости, что Галя даже не подумала о том, что только что сама пригласила в гости мужчину. Она не волновалась, не задумывалась ни о чем. Степан странным образом развеял ее гнетущие мысли. И на сердце ее стало также легко и радостно, как после той маленькой рюмочки одуванчикового вина, сделанного по рецепту американского писателя и попробованного в детстве. Он и сам походил на это вино. Степан был таким же лучистым, свежим, мягким, спокойным, как летний день в самом начале июня, когда ток жизни в природе ощущается сильнее всего. Такому дню хочется раскрыть навстречу руки, почувствовать на лице ласку ветерка, услышать журчащий голос ручья в траве…

Она взглянула на него и улыбнулась.

— Ну, как, готов мой шарж?

Он покраснел и закрыл тетрадь.

— Может, в следующий раз…

— Ну уж нет! Раз обещал, показывай.

Степан протянул ей тетрадь.

Она раскрыла на нужной странице и прыснула в кулак.

Шарж действительно изображал ее. Галя узнала себя в виде шаловливого ангела. На голове ангела вместо нимба был венок из одуванчиков. Черты лица чуть мягче, с детской пухлостью. Ангел потешно подпирал рукой щеку.

— Какая прелесть! — восхитилась она.

— Тебе точно нравится? — не поверил он.

— Еще как! Никогда в жизни не получала подарка приятнее. Покажу дома бабушке. Вот она обхохочется! — предположила Галя, совершенно забыв, что бабушка не разговаривала с ней уже несколько дней. — Так ты придешь к нам? Скажем, в эти выходные, ладно?

— Обязательно, — кивнул Степан с энтузиазмом.

Он поехал. Поехал без чьей-либо посторонней помощи. Страх перед ходьбой на протезе давно прошел, но культи все равно ныли. Впрочем, на это Степан почти не обращал внимания. Он ехал в гости к Гале. Ехал через весь город, в котором он еще ни разу не был.

От Бурденко Степан доехал до станции метро «Парк культуры», спустился на Сокольническую линию. Народ в метро хмуро взирал на неподвижные пальцы протеза его левой руки. Но это любопытство не смущало Степана. Он просто ехал в гости к самой замечательной девушке, которую он только знал. Безмозглая Леночка, фанатевшая теперь по Рикки Мартину и Земфире, никак не могла сравниться с этой девушкой. Степан мысленно повторял: «Га-ля, Га-ля», и два слога ее имени складывались в странную музыку, приятно звучавшую под аккомпанемент завывания и постукивания вагонов подземки.

Так как надо было доехать до конечной станции «Улица Подбельского», он, чтобы никому не мешать, примостился в уголке, вглядываясь в свое призрачное отражение в окне вагона. И тут же возник тревожный вопрос: «Почему я? Может, пожалела увечного?» Что такого она нашла в этой лысой голове, в этих чуть оттопыренных ушах, в этом подбородке и в этих глазах? А может, дело вовсе не в этом? Просто ей захотелось пообщаться с интересным человеком. Почему нет?»

«Я интересный человек, — сказал он себе и улыбнулся призрачному Степану в окне. — Я просто интересный человек. И она интересный человек. Мы такие интересные люди».

Ему захотелось рассмеяться, но он, конечно же, сдержался. Только чуть опустил голову и тихонько откашлялся.

— Ты кого-то ждешь? — впервые за последние несколько дней заговорила с ней бабушка. Видимо, не выдержала, наблюдая возню Гали на кухне с самого утра. Та, подхватившись ни свет ни заря, принялась печь, варить, тушить и жарить.

— Да, бабуля, у нас сегодня гости, — подтвердила Галя, заглядывая в окошко духовки, где подходил пирог.

— Гости? Что же ты весь день молчала? — проговорила с тревогой Зоя Даниловна и заглянула в ближайшее зеркало. — Господи, краше в гроб кладут! — потом она настороженно обернулась к внучке. — А кто должен прийти?

— Один молодой человек.

— Ага!

— Ничего не «ага!». Он мой пациент. Воевал в Чечне. Потерял руку и ногу. Очень интересный человек.

— Вот как.

— Бабуля, я тебя умоляю, только не надо вот этих твоих восклицаний, полных глубокого смысла!

— Я ничего такого и не хотела сказать, — пожала плечами Зоя Даниловна, которая начала наполняться лукаво-игривым настроением. — А он красив?

— Бабушка!

— Боже мой, что за странная реакция на такой простой вопрос? Я ведь просто спросила, без всякой задней мысли.

— Ты никогда просто так не спрашиваешь.

— По-моему, ты нервничаешь, — заметила Зоя Даниловна.

— Чем доставать меня своими глупостями, лучше помоги мне.

— Нет, ты точно нервничаешь, — уверенно кивнула Зоя Даниловна, принимаясь резать огурцы. — Интересно, с каких это пор медработники стали приглашать своих пациентов к себе в гости?

— Во-первых, он выздоравливающий. А во-вторых, это частный случай. Исключение из правила.

— Ах, вот оно что! Ну что ж, если это частный случай, тогда понятно. Как его зовут?

— Степан.

— Что ж, очень красивое мужское имя. Сколько ему лет?

— Около двадцати.

— Ой, совсем мальчик. Нет, нет! — поспешила добавить Зоя Даниловна, видя нахмуренные Галины брови. — Я ничего не имею против. Просто…

— Что просто?

— Мне всегда казалось, что тебе нравятся мужчины более… солидного возраста.

Галя рассмеялась.

— Дело не в возрасте, а в том, что из себя представляет человек.

— Ну, деточка, опытность тоже многое значит. Опытный мужчина, это как умелый капитан в бурном море.

— Да, держит штурвал и отдает распоряжения. А я, как матрос, буду натягивать паруса, взбираться на реи, бегать по палубе со шваброй и отвечать: «Есть, мой капитан!».

— Дурочка ты. Я имела в виду уверенность женщины в своем мужчине.

— Мне кажется, он именно из тех мужчин… — сказала Галя и покраснела. — Из тех, в ком чувствуется уверенность.

— Скажите пожалуйста! Чем дальше, тем больше мне хочется посмотреть на этого молодого человека. Моя Галя хоть раз сказала о мужчине что-то хорошее.

— А я никогда и не говорила о мужчинах плохо, не выдумывай, — возразила Галя и отвернулась к плите, чтобы скрыть смущение.

— Да, не говорила, но думала. Со сколькими молодыми людьми я тебя пыталась познакомить, и всякий раз на твоем лице появлялось этакое равнодушно-презрительное выражение.

— Неправда!

— Мне же виднее со стороны.

— У меня сейчас из-за тебя все сгорит на плите! — воскликнула Галя.

— Сделай огонь поменьше. И вообще, что ты мечешься?

— Он приедет к обеду. Минут через сорок.

— Боже! А я похожа на то пугало из рекламы! — в ужасе вскричала Зоя Даниловна. — Только противогаза не хватает!

— Можно подумать, что он к тебе в гости приезжает, а не ко мне, — пожала плечами Галя.

— Женщина всегда должна оставаться женщиной, моя дорогая. Независимо от обстоятельств.

— Может, тебя еще и представить не как бабушку, а как мою подружку?

— Нет, с бабушкой придется смириться. Тут уж ничего не поделаешь. Но постарайся называть меня так не слишком часто.

И Зоя Даниловна легкой проказницей умчалась вглубь квартиры.

Галя вдруг ощутила прилив благодарности к Степану, визит которого помог хоть немного растопить тот лед, установившийся между ней и бабушкой несколько дней назад. Они и сами стали тяготиться этим недовольным молчанием. Просто нужен был повод, чтобы заговорить друг с другом. И хотя тема Галиных родителей стала страшным табу в этой квартире, надо было как-то наладить отношения. Галя чувствовала, что задыхается в этом эмоциональном вакууме. Даже обида на бабушку не казалась уже такой большой перед перспективой дальнейшего обоюдного молчания.

И она действительно волновалась. Такое чувство Галя испытывала только тогда, когда пригласила в пятом классе одного очень понравившегося ей мальчика на свой день рождения. Она хотела, чтобы он пришел, и вместе с тем испытывала ужасное волнение из-за этого. Вот и сейчас Галя не могла определить, найти корень этих волнений. Возможно, тут был страх перед неестественностью и неловкостью, которые всегда преследовали ее при подобных обстоятельствах. Да и бабушка со своими изречениями добавляла забот.

«Все, хватит! — оборвала она себя, вытаскивая из духовки пирог. — Что за дурацкая привычка додумывать ситуацию, выстраивать в голове диалоги, придумывать ответы на незаданные еще вопросы! Будь что будет! В конце концов, это же не экзамен!»

Про свое «предэкзаменационное» настроение Галя забыла почти сразу после прихода Степана. Каким-то чудесным способом он снова развеял ее тревогу.

Бабушка уже через пять минут хохотала (а не хихикала вежливо, как всегда) над рассказом Степана о том, как в метро к нему пристала старушка «божий одуванчик» с вопросом о том, откуда он приехал такой покалеченный. «Небось, с Афганистану?» — передразнил он дребезжащий старушечий фальцет.

— Бабуля, спрашиваю у нее, я что, пошел воевать в десятилетнем возрасте? — смеялся Степан.

Благодаря Степану за столом не было неловких пауз, нарушаемых только стуком приборов, и которых так боялась Галя. В основном говорила Зоя Даниловна, которую с появлением гостя как будто прорвало.

— Однажды мне заказала вечернее платье одна наша знаменитая балерина. Я называла ее Очаровательная Сплетница. Господи, вы бы слышали, что она говорила на примерках! Худрук — художественный руководитель, — свинья, выстраивает спектакли так, чтобы она не попала на гастроли за границу. Режиссер — мерзавец и садист. Труппа — сборище бездарей и интриганов. Декораторы в сговоре с костюмерами, и все ради того, чтобы вышвырнуть из театра ее, Великую и Неповторимую. Она несла весь этот вздор совершенно не задумываясь и не испытывая к тем, кого она поносила, ровным счетом никакой ненависти, словно у нее в голове стоял маленький магнитофон, на который все это уже было кем-то заранее записано, а она только открывала рот. Был еще писатель. Вы его не знаете, так как он писал пропагандистскую ерунду про строителей и колхозниц, которую никто и тогда не читал. Он шил у меня костюм. В нем он должен был ехать получать в Кремль какую-то премию. Он мне делал такие намеки, я вам скажу! Такого похабника я еще не встречала. Дворник, наверное, выражался намного культурнее.

— Да, я помню его! — воскликнула Галя. — Помню, как он обхватил тебя, а ты отбивалась. Тогда я закричала и пнула его куда-то между ног.

— Да, да! — хохотала Зоя Даниловна. — Мы, женщины, знаете ли, Степа, интуитивно чувствуем, где у мужчин самое больное место. Бог мой, как он вопил! Он так орал, что я думала, все соседи сбегутся посмотреть, не убиваем ли мы кого швейной машинкой. К счастью, костюм был почти готов, и я отправила его этому старому фанфарону с курьером из Дома писателей. А ваша мама где работает?

— Поваром в ресторане, — ответил Степан. — Кстати, тут все настолько вкусно, что я вспоминаю мамину готовку.

— За это скажи спасибо Галочке. Лично у меня шить всегда получалось лучше, чем готовить. А Галочка с детства сама научилась стряпать. Теперь после одного ее обеда мне приходится неделю сидеть на пророщенной пшенице и обезжиренном кефире.

— Зато сколько я продуктов перепортила, пока училась. Однажды курицу жарила над плитой, насадив ее на деревянные щипцы, которыми бабушка горячее белье достает. Я же видела, как она курицу над огнем опаливает, вот и подумала, что курица так жарится…

— Щипцы, естественно, вспыхнули, — захлебываясь от смеха, подхватила Зоя Даниловна, — курица упала на конфорку и тоже начала гореть! Хорошо, что я вовремя вернулась домой. В квартире дым, вонь, тарарам! Думала, все! Пропала моя девочка!

— А я как-то в первом классе картошку решил пожарить. Начистил целую сковороду с горкой, посолил, налил масла. Но ее же надо изредка переворачивать. И давай эта картошка падать на пол. Я не растерялся, картошку подбирал метлой в совок и обратно на сковороду…

— Ой, какой ужас! — взвизгнула от смеха Зоя Даниловна и закрыла лицо платком.

Галя тоже так хохотала, что не заметила, как привалилась к плечу Степана.

Так они, смеясь и рассказывая друг другу истории, просидели за столом почти до самого вечера.

Единственный раз над столом повисла гнетущая тишина.

— А что, родители Гали не появятся сегодня? — спросил Степан.

Лицо Зои Даниловны окаменело, а в глазах Гали появился испуг.

— Нет, Степа, родители Гали давным-давно умерли, — сказала Зоя Даниловна.

— Простите, — смутился гость. — Я не знал.

— Нет-нет, ничего, все в порядке! — отмахнулась она и тут же перевела разговор на другую тему. — Ты был когда-нибудь в Москве?

— Я тут впервые.

— Ты не был в Москве? — изумилась бабушка таким тоном, словно человек, никогда не бывавший в столице, как минимум — уникальное явление природы. — Тогда тебе обязательно надо совершить экскурсию! Галя, надеюсь, ты поможешь молодому человеку? Здесь столько музеев, выставок…

— Бабуля, можно подумать, что ты везде побывала.

— Ну, не везде, но во многих местах. В Третьяковке была, в Большом театре, в различных музеях…

— В Мавзолее, — подсказала Галя.

— В Мавзолее… — повторила Зоя Даниловна. И когда Степан и Галя засмеялись, сама разозлилась со смехом, перестав напоминать чопорную даму:

— Тьфу на тебя! В Мавзолее я никогда не была. Что за удовольствие смотреть на покойника? Варварство какое-то!

— Неужели никогда не была? — допытывалась Галя. — В те времена все туда ходили.

— Вы ошибаетесь, если думаете, что все мы тогда молились на коммунизм. Мы кое-что поддерживали, а в остальном просто старались держать рот на замке. И еще мы много работали. Ох, что-то я увлеклась! Еще Булгаков устами своего профессора Преображенского предупреждал, чтобы за столом не было разговоров о работе и о политике.

— «Собачье сердце»! — воскликнул Степан.

— Точно! Галя, неси свой фирменный пирог! Была не была! Пусть мне потом всю неделю будет плохо, но в такой компании грех не предаться веселому чревоугодию! Но сначала выпьем! — Зоя Даниловна подняла свой бокал. — За тебя, Степан. Ты прекрасный мальчик. Я это поняла с первого взгляда.

Гале оставалось только дивиться этому вечеру. Никогда Зоя Даниловна не была за столом такой веселой и естественной. В ее вкусе были солидные посиделки с чинными, приличными разговорами, многозначительными взглядами и умеренностью в каждом жесте.

После чая с пирогом Галя проводила гостя к большому книжному шкафу. Степан выбрал «Жди дурного гостя» Брэдбери и «Левую руку тьмы» Урсулы Ле Гуин.

После этого он попрощался с Зоей Даниловной и вместе с Галей вышел из квартиры.

В душе Гали витала легкость и игривая веселость, так редко посещавшая ее в последнее время.

Они шли рука об руку, ничего не говоря, вспоминая подробности вечера.

— Прости еще раз за тот дурацкий вопрос о родителях, — сказал он наконец. Видимо, та минутная неловкость все еще беспокоила его.

— Да, для бабушки он был как острый нож, — кивнула Галя.

— Она до сих пор переживает?

— Не так, как ты думаешь. Дело в том, что я родилась у очень молодых родителей. Моему отцу было семнадцать, а матери, по словам бабушки, еще меньше. И они не были женаты. Я вообще не знала об этом до последнего времени. Только когда приперла бабушку к стенке, она мне все и рассказала. Или почти все. Устроила из всего этого страшную тайну зачем-то… Ужасно глупо. Хотя я чувствую: что-то тогда произошло! Что-то нехорошее. Отец разбился на мотоцикле сразу после моего рождения. Мать, как говорит бабушка, бросила меня в роддоме. И теперь я ничего о ней не знаю.

— А хотела бы знать? — спросил тихо Степан.

— Наверное, да. Да, хотела бы, — порывисто согласилась Галя. — Ей сейчас около сорока. И мне кажется, все тогда было гораздо сложнее, чем рассказала бабушка. Во всяком случае, в той истории было не все так гладко. И я не знаю, с чего начать. Где искать тех, кто знал мою мать. Тут недавно один тип предлагал помочь. Делал грязные намеки относительно того, как я должна буду «отблагодарить» его за услугу. Это все бабушка! Один из ее приглашенных «женихов»!

— Кто, кто? — улыбнулся Степан.

— У бабули бзик на почве моего замужества. Вот она и рекрутировала всех своих подруг и знакомых, чтобы мне найти «достойную пару». Обычные «женихи» все понимали уже после первого чаепития и больше не показывались, а этот пристал как банный лист. Все твердил, что он знаток женщин, что я какая-то ужасно особенная, и он не хочет меня терять. Бред ненормального… Ой, даже не знаю, почему я тебе это рассказываю! — спохватилась она. — Трещу как сорока, загружаю тебя своими семейными проблемами.

— Ничего. Чувствую себя не таким чужим, — ответил он.

— Как ты сказал? — остановилась Галя и заглянула в его глаза.

— Чувствую себя не таким чужим, — повторил он тише.

— Секунду назад мне казалось, что я знаю, что ты ответишь. Что-нибудь притворно-банальное. Например: «Продолжай, мне интересно все, о чем ты говоришь», или как один из моих бывших «женихов»: «Все в порядке. Ты мне не мешаешь». Но твой ответ — лучшее, что я услышала за весь вечер. Спасибо тебе, Степа.

Она встала на цыпочки и легко поцеловала его. Потом подумала, вернее, прислушалась к себе на мгновение, и уже не смогла противостоять соблазну ощутить вкус его губ снова.

Он сильно прижал ее к себе одной рукой.

Они стояли посреди тротуара на полпути от входа в метро и ничего вокруг не замечали. Некоторые прохожие улыбались, некоторые делали вид, что ничего не происходит, некоторые грозно хмурились и бормотали что-то про распущенные нравы молодежи.

Но двум целующимся людям было глубоко безразлично их мнение о себе.

Никогда в своей жизни Степан не ощущал такого всепоглощающего тепла в душе. Ему казалось, что та гитарка с красавицами на боку поселилась в нем, и присутствие Гали заставило вибрировать на ней струны. Сначала тихонько, а потом все громче и громче. Этот звук переполнял его, рождал легкость, заставлял забывать о том, что кругом чужой, незнакомый город, и о ноющей боли в культях.

Они шли по городу, словно невменяемые, смеясь, перебивая друг друга, одним своим видом бросая вызов всем недовольным, всем мрачным завистникам, провожавшим их осуждающими взглядами. Разве мало в городе разочаровавшихся, обиженных судьбой или считающих себя обиженными ею? Разве мало воинствующих ханжей, готовых, если бы была на то их воля, побивать камнями ради выдуманных ими самими приличий любого, кто не вписывался в их рамки? Сами безумцы, они приписывали безумие самым нормальным из людей — влюбленным.

Вот и Степан чувствовал себя самым нормальным. Возможно, даже более нормальным, чем до Чечни. Рядом был человек, который ни жестом, ни словом не напоминал Степану о его ущербности. Галя не говорила глупостей, не кокетничала и не притворялась веселой. Она не подчеркивала, что старше и лучше знает жизнь, и оттого не снисходила к нему. Он ощущал ее интерес к себе, ее радость и ее притяжение. Сладостное, не сковывающее по рукам и ногам притяжение.

Они ехали по вечерней Москве на автобусах, переходя с одного маршрута на другой, словно старались отдалить миг расставания.

Выйдя у храма Христа Спасителя, они медленно побрели по Пречистенке, любуясь потоком машин.

В какой-то момент обоими овладело то тихое истомленное удовлетворение, которое приходит вслед за первым порывом.

— Интересно, какая она? — задумчиво произнесла Галя, держа Степана под руку.

— Кто?

— Моя мама. Теперь я хочу увидеть ее еще больше, чем когда-либо. Мне бы хотелось расспросить ее о том, что тогда произошло и как она жила все эти годы.

— А разве никто из ваших соседей ничего не помнит? — спросил Степан. — Должен же кто-то что-то помнить, если история и скандал были громкими.

Галя остановилась и посмотрела на него с надеждой.

— Степа, ты гений! Только… Мы раньше жили не на Ивантеевской, а в каком-то старом районе. Квартирки там были маленькие.

— И ты не помнишь адреса?

— Нет, конечно. Мы переехали, когда мне было лет шесть. Я тогда еще в школу не ходила. Да, как же я могла забыть! У бабушки есть старые письма с конвертами! Она же везде собирала вокруг себя целые кучи приятельниц. Всем же надо было что-то подшить, обрезать, перешить, вот они и шли к ней толпами. Она без приятельниц, как атаман без войска. Сколько себя помню, у нас в доме вечно женские посиделки, шушуканья, примерки. Точно! Я найду их по обратным адресам. Кто-то действительно что-то должен помнить. Бабушка же хоть и смеется над сплетницами, сама часами может другим косточки перемывать.

Она снова его поцеловала и подняла воротник его куртки.

— Ты мой талисман, дядя Степа. Большой, добрый талисман. Я буду тебя беречь.

— Всегда? — лукаво улыбнулся он.

— По возможности. Во всяком случае, я постараюсь. А вон и наш родной госпиталь.

— Я сам дойду, — сказал Степан. — Ты езжай домой.

— Ладно, завтра увидимся, — вздохнула она. — Пока, дядя Степа. Спасибо за вечер.

— Не за что. Станет скучно, зовите.

Отойдя немного, она оглянулась ему вслед.

Сожалений не было. Как и не было грусти. Человек, уходивший от нее чуть покачивающейся походкой, оставался с ней. Оставался в ее сердце.

 

12. Призраки прошлого

— Оксана! Погоди!

Она обернулась и увидела Юру. По всей видимости, он уже давно ее караулил у дома.

— А, это ты, Юрочка, — улыбнулась она. — Меня ждешь?

— Да, я хотел поговорить с тобой.

— Поговорить? — Оксана вздохнула. — Если ты по поводу Гали, то все наши с тобой разговоры ничем тебе не помогут.

— Ксана, я прошу! — умоляюще воскликнул он.

— Господи, тебя и впрямь допекло. Ну пошли. Поговорим. Не посреди же улицы ты мне собираешься голову морочить.

Они вместе поднялись в ее квартиру. Квартирка Оксаны, доставшаяся ей от матери, уехавшей жить за границу, была по-женски уютна, но шипевший в туалете бачок явно указывал, что не было здесь мужской руки.

— Ты снова переставила мебель, — заметил он, входя в комнату.

— В жизни хоть что-то иногда полезно менять. Кофе, чай? Или что-нибудь покрепче?

— От кофе не откажусь.

Оксана устало пошла на кухню и включила кофеварку. Потом мимолетно проскользнула в ванную и привела себя в порядок. «Так, на всякий случай, — подумала она, разглядывая себя в зеркале. — Хотя этот случай, видно, не про меня. Сохнет, бедняга, по Галке. Господи, было бы по ком! И что он в ней нашел?»

Хищные мысли искривили уголки рта беззлобным женским презрением.

Оксана сама себя сейчас не понимала. Никогда серенькой подруге Галке не завидовала. И с Юркой ее познакомила только для того, чтобы потешиться ее отчаянным смущением. А вот поди ж ты. Юрика потянуло к ней, словно кота к валерьянке. И самое отвратительное, что Галка и слышать о нем ничего не хотела. Состроила из себя недотрогу, наговорила разных умных глупостей и отвернулась. А этот сразу завелся, как волчок. Вертится целыми днями у госпиталя, канючит что-то по телефону. Глаза, вон, как угольки. Потрепанный весь какой-то. Словно приворожила она его чем-то. Извелся мужик. Сам на себя не похож. Дошел до того, что даже замуж предлагал, как говорила Галя. Замуж! Это Юрик-то! Утонченный, думающий только о себе любимом и о своей свободе, черт бы его побрал!

Оксана прикатила из кухни тележку с кофейным прибором, успев при этом переодеться в свободный халат, как бы невзначай распахивавшийся при каждом ее шаге.

— Без сахара и молока, как ты любишь, — сказала она, наливая ему в чашку ароматный кофе.

— Спасибо. Приятно, что ты помнишь такие мелочи, — слабо улыбнулся он.

— Это для вас, мужчин, это мелочи. А женщина может помнить о них всю жизнь. Мы так устроены — помнить о больших и маленьких мужских слабостях. Так нам легче с вами управляться.

— Ты говоришь о нас, как о собаках, — усмехнулся Юра.

— А вы и есть собачки. Кто-то из женщин заводит себе дурно пахнущую дворнягу, кто-то комнатного песика, кто-то сторожевого цербера, а кто-то декоративного изнеженного кобеля, — ответила она со скрытой горечью, усаживаясь напротив него.

— Забавно. И к какому разряду ты причислила бы меня?

— Напрашиваешься на комплимент? — лукаво прищурилась Оксана.

— Нет. В принципе, мне безразлично, что ты обо мне думаешь.

— А что думает Галя, тебе тоже безразлично?

— Галя? — насторожился он.

— Да, Галя.

— Она что-то говорила обо мне?

— Говорить о тебе она считает для тебя слишком большой честью. Так, упоминала мельком. Глядя на вас обоих, я уже начинаю жалеть, что познакомила вас.

Чуть согнувшись, он запустил руки в свою шевелюру и горестно покачивался.

Через секунду Оксана поняла, что он плачет.

Она немедленно пересела к нему, взяла его лицо в свои ладони.

— Юра, хороший мой, ты что? Что ты?

— Я не могу без нее… — всхлипывал он. — Не могу! Ни есть, ни спать, ни думать не могу! Куда не иду, везде ее разглядеть пытаюсь! И так ноет все внутри… Ее лицо, руки, слова вспоминаю. Каждый жест в памяти выискиваю…

— Дурачок! Господи, какой дурачок. — Она страстно начала целовать его мокрое от слез лицо. — Было бы по ком с ума сходить! Пичужка невзрачная хвостиком перед тобой вильнула, а ты и растаял. Миленький ты мой… Ну, не надо. Жизнь-то на ней не кончится. Как придет, так и уйдет. Что толку мечтами жить, сказкой выдуманной? Нет этого ничего. Сами себя накручиваем, а потом обзываем это красивым словом «любовь». Ты же уже не мальчик шестнадцатилетний. Понимать сам должен. Глупенький! Не сошелся же на ней свет клином!

Ощущая жаркое нетерпение, подогреваемое вспыхнувшей жалостью и нежностью к плачущему мужчине, Оксана обняла его, прижала к себе, словно маленького, осторожно расстегнула рубашку. А он, казалось, ничего этого не замечал.

— Она не хочет со мной говорить, не хочет видеть… Почему? Что я такого сделал? Она же меня даже не знает! Неужели у меня вид такой, что обо мне сразу можно подумать плохо?

— Никто о тебе плохо не думает! — уверяла она его, целуя все настойчивей. — Ты лучше всех. Мой мальчик… Ну, что на тебя нашло? Галя не стоит ни твоих мыслей, ни переживаний. Зажатая собственными комплексами дурочка, которая ничего о жизни не знает. Просидела со своей бабкой в четырех стенах весь век. Такая зануда, что просто скулы сводит. А ты ведь живой, веселый…

Ее ласки становились все настойчивее.

— Что ты делаешь? — изумленно очнулся Юра.

— Ничего особенного… Все хорошо. Успокойся. Ляг…

— Не надо, Ксана.

— Что не надо, дорогой? — спросила она, срывая с него рубашку и обхватывая губами его сосок.

— Вот этого не надо.

— Почему?

— Я не хочу…

Она закрыла его губы своими губами.

— Ксана, я серьезно!

— Что такое, милый? Что?

— Ничего. Просто не хочу. Ты ее подруга…

Оксана отстранилась и выдохнула:

— Боже, какая же я дура! Конечно. Я соблазняю воздыхателя своей лучшей подруги. Очнись, Тристан! Твоя Изольда вытирает о тебя ноги. Она не желает тебя видеть! Что ты пресмыкаешься перед ней, тряпка? Что ты слезы льешь, как красна девица? Вот, блин, мужики пошли! Через одного сопли надо вытирать!

— Замолчи, — проговорил он зло.

— А что такое? Что, разве я не права? Хлюпики вы все хреновы!

— Замолчи, я сказал.

— Хлюпики и есть! — торжествующе повторила Оксана. — Кого ни возьми. Мнетесь, жметесь, слюни пускаете. Любовь они ищут… Понапридумали себе всяких красивых историй, а потом мечутся. Золотко, да мне смотреть на тебя противно! Ты же не мужик! Одни сопли!

Он неожиданно бросился к ней, привлек к себе и встряхнул.

— Что ты несешь, дура?! На себя посмотри! Таким, как ты, только бы загрести под себя побольше, нацепить что поярче и прожить как можно слаще! Все высматриваете глазками похотливыми, оцениваете, ищете, кого бы побогаче захомутать. Что такие, как вы, понимаете в любви?

— Может быть… Может быть, я ничего не понимаю, — с горячностью зашептала Оксана. — Но почему ты считаешь, что она другая? Что в ней особенного? Чем она лучше меня?

— Чем она лучше тебя? Чтобы чувствовать себя счастливой, ей не нужны такие, как я. Это не она в нас, а мы в ней нуждаемся. Потому что мы давно привыкли не любить, а перепихиваться. Мы не радуемся даже тому, что у нас есть. Мы не видим ничего и никого, кроме себя! И ты такая же, как я, как все мы! Что тебе было от меня надо? Перепихнуться? — Он сорвал с нее трусики. — Нет проблем, крошка! Бери то, что хочешь, пожалуйста… — Она сама призывно раздвинула ноги и застонала, когда он вошел в нее. — Бери! Бери! Бери! Мне не жалко. Этого добра у меня навалом. А тебе, как видно, ничего другого и не надо… Вам всем, кроме денег и секса, ничего не надо! Вот почему она лучше тебя!

Хлесткая пощечина прервала бормотание Юры.

— Это тебе за комплимент, ублюдок! И можешь поплакать у меня на груди. — Она с силой сцепила ноги на его бедрах. — Что же ты остановился? Продолжай. Ты ведь хочешь этого не меньше, чем я. У тебя ведь этого добра навалом. Давай! Ничего другого ты мне предложить и не сможешь. Ничего другого у тебя и нет… Умение складно говорить, любить оперные арии и знать, какими вилками-ложками есть за столом — это еще не душа, которую ты собрался преподнести нашей красотке Галочке. У вас, мужиков, вообще нет души. Душу, сердце и мозги вам заменяет ваша штука между ног! Всю свою жизнь о ней вы печетесь и думаете больше, чем спите и едите. Любовь! — кричите вы, а мне смеяться хочется! Ха-ха-ха! Штука в штанах проснулась — вот и вся любовь. Но вы же все комедианты! Вы не можете обойтись без громких слов, без лирических вздохов и прочих прибамбасов…

Пылая от гнева, почти не слыша ее, Юра толкал и толкал это ненавидимое сейчас им существо. Толкал с силой, желая причинить боль, заставить замолчать.

Голос ее прерывался, пока поток слов не иссяк совсем, сменившись сладострастным стоном.

Так, ненавидя друг друга, они сплетались в жаркий комок мускул, жаждавший наслаждения только для себя. В этой отдельности они походили друг на друга. И от знания подноготной друг друга исчезал страх, подспудная стеснительность и желание выглядеть в глазах другого лучше, чем на самом деле.

Они устало лежали на полу и курили, стряхивая пепел в пепельницу, стоявшую между ними.

— Я не хотел этого, — сказал он.

— Только избавь меня от этих глупых сожалений, — поморщилась она. — Детство какое-то, ей-богу.

— Ты не скажешь… ей?

— Слушай, — Оксана порывисто обернулась к нему, — ты действительно такой дурак или прикидываешься?

— Я просто не хочу, чтобы она знала, — упрямо повторил он.

— А что будет, если она узнает? Вены себе вскроет? Или отравится? Что? Так вот, милый мой, открою тебе страшную тайну. Ничего этого не будет. Ей твоя личная жизнь до лампочки. К тому же Галочка нашла себе милого молодого человека, с которым любит проводить все свое свободное время.

— Что? — приподнялся Юра на локте.

— Что слышал. Это ее пациентик. С одной ногой и с одной рукой. Страшненький, но молоденький. Солдатик из Чечни.

— Он инвалид?

— Инвалиднее некуда. Пожалела она его, наверное, дурочка. Только мы, русские бабы, так пожалеть можем. Жалость нам вашу любовь заменяет. И это единственное настоящее чувство, которое вам, мужикам, неведомо.

— Я не верю. Ты специально это говоришь.

— Не веришь, и не надо. Можешь сам в Химки съездить и проверить. Она туда и после работы бежит, и в выходные пропадает. Помешанная какая-то. Столько кругом здоровых мужиков, а она…

Юра глубоко затягивался сигаретой, глядя в потолок.

— Слушай, Юрик, — сказала она спустя какое-то время, — возьми меня замуж.

— А как же твой женатик? Что, разводиться с женой не хочет? — спросил он иронично.

— У его жены оказалось полно доброжелателей, вот они и сообщили ей обо мне. Его благоверная приперлась в госпиталь и устроила мне скандал, — засмеялась Оксана. — Господи, как же она визжала! Наверное, придется теперь увольняться. Очень мне интересно у себя за спиной шушуканья слышать. Так как, возьмешь?

— Нет, — покачал Юра головой.

— Почему? — притворно удивилась она, поворачиваясь к нему.

— Не хочу.

— Ну, аппетит, знаешь ли, приходит во время еды. Или ты действительно настолько запал на Галочку, что уже ничего вокруг себя не видишь? Мы же, что называется, два сапога пара, Юрик. Нам не надо притворяться. Ты знаешь все обо мне, я знаю о тебе.

— Ты ничего обо мне не знаешь.

— Знаю, мой хороший, знаю. Как ты порно снимал, знаю. Как кололся, знаю. Как тебя из университета поперли, знаю. Как от армии за границу сбежал, пока папаша твой кому надо в лапу не сунул…

Он схватил ее за подбородок и заглянул в глаза. Оксане показалось, что в его зрачках пылали два уголька.

— Откуда? — прошипел Юра.

— Слухи, Юрочка. Ты не представляешь, сколько всего можно услышать в женском туалете от этих богатеньких стервочек, с которыми ты якшаешься. И именно потому, что для большинства людей ты такой правильный, такой положительный, а на самом деле обычный похотливый самец, я тебя обожаю. Я стану женой, от которой ничего не надо скрывать. Я вся твоя. Как личный дневник. Как друг, которому можно доверить все свои тайны…

Он порывисто встал и начал одеваться.

— Мне пора.

— Мы увидимся? — сладко проворковала она.

— Не знаю… Не думаю.

— А я думаю, что увидимся. Тебе ведь надо кому-то показывать свое истинное лицо. Нам всем это надо. А что тебе даст такая, как Галя? Она зажата, манерна, предосудительна. Тебе что, всю жизнь хочется выслушивать истерические вопросы о том, куда ты ходишь и что делаешь?

— Ксана, заткнись, прошу тебя.

— Твое раздражение означает лишь одно — я права. Но можешь не беспокоиться на мой счет. Бегать за тобой я не собираюсь.

Она подошла к нему, соблазнительно нагая, с откровенно бесстыдной улыбкой, прижалась к его спине, забралась рукой в ширинку брюк, которые он уже успел надеть.

— Может быть, ты сейчас уйдешь, но все равно вернешься.

— И не надейся, — поговорил он, освобождаясь от ее рук и заправляя порванную рубашку.

— Ну и катись! Катись, давай! — с неожиданной злостью воскликнула она, швыряя ему пиджак. — Можешь мотать на все четыре стороны, придурок! Нужен ты мне больно.

В глубине квартиры хлопнула дверь.

Минуту посидев в тишине, Оксана встала, сладко потянулась и подошла к окну.

Москва плавала в сизой, слякотной, простудной дымке, от которой можно было спастись разве что под горячим душем.

Мысль о душе понравилась Оксане. Но перед тем как пойти туда, она сняла телефонную трубку и набрала номер.

— Алло, а Сергей Адамович дома? Кто спрашивает? Его любовница. Скажите ему, Верочка, пусть заберет свои вонючие носки и бритву. Мне чужого не надо… Что? Куда мне пойти? Благодарю, я там уже была. И вам советую.

Она положила со смехом трубку и пошла в ванную.

* * *

«Я знаю, где она. Знаю, что с ней. Я знаю о ней все», — звучали в голове Гали слова Николая. И это было несправедливо. Чужой человек знал о ее матери, а она нет.

Сознание этого заставило Галю войти в комнату бабушки. Зоя Даниловна уехала на посиделки к своей подруге на другой конец города и должна была вернуться только вечером, так что неожиданного возвращения опасаться было нечего.

Галя подошла к старому, потемневшему от времени комоду, укрытому кружевной салфеткой и уставленному фарфоровыми безделушками. В детстве Галя что только ни делала, чтобы бабушка дала поиграть с этими крохотными пастушками, лошадками и соблазнительно улыбавшимися кавалерами, обнимавшими барышень-хохотушек. Но бабушка была непреклонна — яркие фарфоровые существа оставались недосягаемыми.

Теперь Гале они были не нужны. Но их вид будил воспоминания детства, что-то далекое и забытое, вызывавшее всякий раз трепет.

Галя осмотрела комод. Все ящики были закрыты, но найти ключ не составило труда. Он лежал в большой шкатулке с нитками. Отперев нижний ящик, она увидела ровные пачки писем и открыток. Бабушка никогда и ничего не выбрасывала. Даже проездные талоны и чеки из магазинов она складывала в какие-то коробки и не позволяла выбрасывать. Каждая бумажная мелочь была для нее как священная реликвия. Возможно, она просто хотела остановить время, сохранить его в каждой мелочи, в каждой незначительной детали.

Благодаря именно этой бабушкиной причуде Галя имела возможность найти старый адрес, по которому они жили.

Пачки конвертов были сложены в известном только бабушке порядке. Тут были письма из Ростова, из Ленинграда, из Ярославля, из Воронежа. Подруг у Зои Даниловны всегда было много. К тому же она до сих пор переписывалась со своими одноклассницами и однокурсницами. Галя даже позавидовала такой верности. Лично она помнила одноклассников, но переписываться ни с кем не переписывалась. Да и на встречи не ходила, после того как года четыре назад побывала на одной такой встрече и обнаружила, что это уже незнакомые ей люди, хваставшие в основном своими достижениями в бизнесе.

Галя просматривала пачку за пачкой, но ей встречался все тот же знакомый адрес. Тогда она открыла следующий ящик. В нем тоже были письма. Спустя полчаса тщательного осмотра нужный адрес был найден. Письмо было отправлено из Кунцево. Улица Молодогвардейская, дом номер 41. Бабушка сама упоминала мимоходом: «А вот когда мы жили в Кунцево…», так что сомнений не оставалось.

В этот момент зазвонил телефон, и Галя вздрогнула.

— Тьфу! Чтоб тебя! — тихонько ругнувшись, она взяла трубку. — Да, слушаю.

— Галя, это вы?

— Да, я, Николай, — ответила она устало. — Что вам надо?

— Вы отлично знаете.

— Вы мне надоели. На-до-е-ли. Понятно вам?

— А вы мне нет, — отозвался он со смехом. — Так как насчет моего предложения?

— Никак. Ваше предложение похоже на шантаж, а с шантажистами обычно разбирается милиция.

— Галя, Галя, побойтесь Бога! Какой шантаж?

— С целью склонить к замужеству.

— Ребята из милиции будут хохотать до слез.

— Возможно. Поэтому я не хочу, чтобы дошло до этого. Оставьте меня в покое.

— Не могу.

— Какой же вы после этого мужчина, если не можете совладать сами с собой? — усмехнулась Галя.

— Просто потому, что я не могу и не хочу.

— Мне вас жаль, Николай. Вы, вероятно, очень одиноки. И очень самонадеянны. Такая смесь ведет к печальным последствиям.

— К каким именно?

— К потере иллюзий. Может оказаться так, что вы вообще никому не будете нужны. И с шантажом, и без шантажа.

— Но вам-то я нужен.

— Ошибаетесь. О матери я все равно узнаю. И без вашей дурно пахнущей помощи. Для этого есть масса способов.

Ее уверенный тон, вероятно, сбил его с толку, так как в трубке надолго воцарилось молчание. Но потом он сказал:

— Не уверен, что вы сможете обойтись без меня. У вас нет никаких ниточек, никаких зацепок.

— И все-таки я постараюсь не утруждать вас. Всего хорошего, Николай.

— Погодите! Галя, я нужен вам. Вы просто этого сейчас не понимаете. Вам необходим мужчина, который вас понимает, с которым вы бы чувствовали себя настоящей женщиной. Я могу вам дать все — любовь, понимание, снисхождение к маленьким слабостям. Я буду вас беречь и лелеять…

— Еще скажите, носить на руках, — перебила она его нетерпеливо.

— Если вы захотите, буду носить и на руках.

— Ладно, я поняла. Хочу только сказать, что вы опоздали.

— Ха! Неужели это вы о том парне с палочкой, с которым вы так часто гуляете по городу? Ну, это же несерьезно!

— Откуда вы знаете? — разозлилась Галя. — Вы что, следите за мной?

— Мы живем в одном городе, Галя. Вы не допускаете мысли, что я мог встретить вас случайно?

— Зная ваши повадки и то, с какой настойчивостью вы в меня вцепились, трудно поверить в случайность.

— Можете не верить, но дело обстоит именно так. Кто он? Ваш пациент? Какой-нибудь паренек из Чечни. Таких, как он, сотни. Матушка-Россия всегда была богата пушечным мясом. Ему, наверное, льстит внимание москвички. Откуда он? Из Тулы, из Воронежа или из Пензы? Вам приятно, что он слушает вас, открыв рот? Надо полагать, вы расстанетесь добрыми друзьями и будете целый год писать друг другу письма, пока не найдете себе новое увлечение.

Галя хотела бросить трубку, но только природная вежливость не давала ей этого сделать.

— Может, вы прекратите нести чушь?

— Разве я не прав?

— Послушайте, что вы ко мне прицепились? — воскликнула с еле скрываемым отчаянием Галя. — Найдите себе такую, которая с радостью согласится выскочить за вас и без этих сложностей. Лично я тысячу раз дала вам понять, что не хочу вас ни видеть, ни слышать. Что вам еще сказать такого, чтобы вы отстали? Послать вас по-матушке?

— Хотелось бы это послушать, — засмеялся он.

— Если вы еще раз позвоните, я обращусь в милицию!

Она все же бросила трубку.

После этого звонка Николай стал ей еще более отвратителен. Этот человек возомнил себя роковой личностью и теперь играет словами, как жонглер своими кольцами. Впрочем, мелкие люди всегда обожали манипулировать страхом других. Этим самым они возмещают свою ущербную малозначительность. Кто этот Николай на самом деле? Кто он такой, чтобы позволять себе говорить в таком тоне?

Галя этого пока не знала, но пообещала себе выяснить.

* * *

— Привет, подруга.

— Привет, — улыбнулась Галя, встретив у входа в госпиталь Оксану.

— Что-то ты в последнее время совсем про меня забыла.

— Дел полно, — пожала плечами Галя.

— Понятно. А я увольняться надумала.

— Как? — ужаснулась она.

— Обыкновенно. Ты что, не слышала, что женушка Беленького мне тут устроила?

— Слышала, конечно… Так ты из-за этого?

— А из-за чего же еще? Я хоть женщина без комплексов, но все эти разговорчики у меня за спиной ужасно выводят из себя. Сам Беленький и глаз уже поднять на меня не смеет. А вообще смешно все получилось.

— Странная ты, Ксанка, — вздохнула Галя. — И что ты будешь делать дальше?

— Устроюсь как-нибудь. Не пропаду. Работу найти не проблема.

— А как с Беленьким?

— Кончено. Окончательно и бесповоротно. Да и он сам будет этому рад.

— Быстро же у тебя все — вчера любила, сегодня разлюбила.

— Да и ты, подруга, тоже времени даром не теряла.

— О чем ты? — обернулась к ней Галя, удивленная ее язвительным тоном.

— Тут про тебя тоже кое-что говорят…

— Что говорят? — насторожилась она.

— Глупости, как всегда. Нашим кумушкам только дай повод, они такое наплетут, что не расхлебаешь потом.

— Да что наплетут-то?

— Ладно, это я так. Вырвалось. Успокойся.

— Ничего не успокоюсь, — покачала головой Галя. — Давай выкладывай.

— Да ничего особенного!

— Я от тебя не отстану, — пригрозила Галя. — Что про меня говорят и по поводу чего?

Подруга некоторое время помолчала.

— У вас… — Оксана запнулась, — с солдатиком этим взаимная симпатия или что?

На какое-то мгновение в душе Гали вспыхнул возмущенный протест. А потом пришло странное задорное удовлетворение.

— Или что, — ответила она. — Степан, по крайней мере, не зациклен на самом себе, как остальные. И с ним интересно.

— А, ну, понятно, — кивнула подруга. — Я так и подумала. Только вот что я тебе скажу, подруга. Не надо их жалеть. Нам эта жалость только боком выходит. Посмотри на этих мальчишечек. У них же у всех по тонне ненависти в сердце. Они войной этой исковерканы до самых печенок. У каждого второго с нервами не в порядке. А у каждого третьего к тому же и с головой беда.

— Ты, Ксаночка, извини, но мне кажется, это не твое дело.

— Да, не мое. Не мое. Но я тебе же, дурочке, добра желаю.

— Спасибо, Ксана. Приму это во внимание.

Галя рассталась с подругой перед административным корпусом, ощущая смятение из-за этого разговора. Оксанку можно было понять. В последнее время все на нее вдруг навалилось. И хотя она старалась показать всем, что по-прежнему держит хвост пистолетом, Галя видела, как больно подруге. И Оксанка никого не хотела посвящать в свою боль. Даже ее, Галю. Это было немножко обидно. Впрочем, Оксана всегда была такой. Скрытная и нарочито бодрая. Ну и пусть! В последнее время она вообще стала невыносимой. Поучает, ехидничает, злится, что называется, на ровном месте. А ведь сама потом прибежит прощения просить. В кино потянет, по магазинам…

Галя решила больше не думать об этом. У нее было дело. Очень важное дело.

Она нашла бывшего спецназовца ГРУ Виктора Пушкарева в столовой. Он завтракал в одиночестве. Рядом с ним никого не было. Виктор был небрит и угрюм. После того случая в парке с ним начали работать психологи, но все попытки врачей найти с ним контакт натыкались на его упорное молчание. Виктор походил на огромного злого медведя, готового наброситься на любого, кто ему не понравится. В последнее время он даже жену не хотел видеть. Виктор погибал. Через пару дней его должны были выписать, и что с ним будет потом, трудно было представить.

Галя взяла на раздаче стакан чая и подсела к нему. Он посмотрел на нее искоса, но не прервал трапезу.

— Привет, Витя. Как дела?

— Нормально, — буркнул бывший спецназовец, тупо жуя госпитальную кашу, неловко держа вилку левой рукой.

— А мне, Витенька, помощь твоя нужна.

— Что? — повернулся он к ней и взглянул тяжело, исподлобья.

— Помощь, говорю, нужна.

— Какая?

— Сугубо конфиденциальная.

— Чего? — прищурился Витя.

— Ну, значит, лично для меня, — пояснила Галя, чувствуя себя не очень-то уютно под его взглядом. — Я бы тебя не попросила, если бы знала, к кому еще можно обратиться. Очень надо… понимаешь?

— Пока ничего не понимаю, — покачал головой Виктор. — Говори толком. Что ты крутишь вокруг да около?

— Тут свидетелей много, а дело личное.

— Личное? — усмехнулся он, и Галя вдруг подумала, что на его лице впервые за несколько недель видит улыбку, пусть даже снисходительно-презрительную, но все же улыбку.

— Сильно личное? — спросил он снова все тем же ироничным тоном.

— Очень.

— Ну, пойдем, выйдем.

— Ты так это сказал, что я испугалась, — шепнула ему Галя, когда они вышли в коридор.

— Не боись. Я женщин и детей не ем.

— А остальных?

— По большим праздникам. Ладно, хватит трепаться. Чего надо?

Она отвела его подальше, к окну, вздохнула и произнесла, словно решилась сделать что-то страшно героическое:

— Витенька, дело в том, что меня преследует один мудак.

— И что?

— Мне он надоел.

— Пошли его подальше, — посоветовал Виктор с равнодушной улыбкой.

— Посылала.

— Матом? — уже с некоторым интересом спросил он.

— До мата не дошло, но морально я уже к этому готова.

— Сильно достает?

— Выражение о банном листе слышал?

— Ну.

— Так вот представь, что этот лист еще и суперклеем намазали.

— А чего ему надо?

— По намекам поняла, что жениться на мне хочет. Витя хрюкнул в кулак и отвернулся.

— Не вижу в этом ничего смешного, — обиделась она.

— Ладно, не буду больше. Только причем тут я? Разбирайся со своим… женихом сама.

— Да не могу я! Я ему уж и так и этак, а он: «Ты такая редкая женщина».

— Ну, я бы мог позвонить своим ребятам. Они его на место аккуратненько поставят.

— Тут еще кое-что… Он говорит, что из ФСБ.

— Чего-чего? — совсем уж развеселился спецназовец Витя.

— Сказал, что служит в ФСБ. Вот я и хочу узнать, можно ли это проверить… через твое ведомство? А, Витенька? Сил моих больше нет. Звонит постоянно. Даже следит, наверное. Во всяком случае, я так поняла. Шагу ступить не могу без того, чтобы не оглянуться.

Спецназовец задумчиво смотрел в окно.

— Ну что, Витя, поможешь?

Он пожал плечами и сказал:

— Ладно, что-нибудь придумаем. Ты знаешь его полное имя, возраст, местожительство?

— Вот, — Галя протянула ему бумажку с выведанными у бабушки сведениями. Все утро Галя украдкой, чтобы не вызвать подозрений, ее допрашивала. Зоя Даниловна, сбитая с толку таким интересом внучки к изгнанному гостю, выложила все, что ей было известно. А известно ей было многое благодаря ее вечным посиделкам с подругами и приятельницами.

Витя посмотрел бумажку и спрятал в карман.

— Как только что-то узнаю, позвоню. Я ведь на днях выписываюсь.

— Ой, спасибо, Витенька! — воскликнула Галя. — Ты настоящий мужчина!

Он снова метнул на нее жесткий пронзительный взгляд, но потом лицо его осветилось снисходительной улыбкой.

— Ответишь на один вопрос?

— Да, Витенька.

— А за меня ты бы вышла?

— Если бы ты не был женат?

— Если бы я не был женат, — подтвердил он.

— Ни минуты не задумалась бы.

— Врешь! — качнул он головой. — Кому нужен калека?

— Дурак ты, Витенька. У тебя же не половину души или мозгов отняли, а всего лишь руку. Ты не стал от этого глупее или безумнее. Ты и сам это понимаешь. Только тебе приятнее сейчас самому себе делать плохо, истязать себя мыслями о том, что ты никому не нужен. Вот потому я и говорю, что ты дурак. Хуже самим себе делают только дураки. Умные делают себе хорошо. А если ты себе делаешь хорошо, то делаешь хорошо тем, кто рядом с тобой. Это же э-ле-мен-тар-но, Ватсон! Так что делай себе хорошо и перестань ваньку валять, Витенька. Ты же здоровый мужичище! Ты просто не представляешь себе, сколько на свете есть напастей, от которых впору руки на себя наложить. Некоторые до самой смерти к инсулину привязаны, некоторые годами на диализ ложатся каждую неделю, потому что нет донорского органа. У кого-то врожденные патологии, и все деньги на лекарства уходят. Язвы, аллергии, вирусные инфекции, параличи, воспаления, пороки, камни, слепота, глухота, рак, не говоря уж о СПИДе! И все живут! Цепляются за жизнь, как только могут. Потому что жизнь у каждого одна, и каждый хочет прожить ее, несмотря ни на что.

Виктор смотрел на нее с удивлением, потом улыбнулся хитро и сказал:

— Все же прочла лекцию, да? «Подумай о том, что кому-то хуже, и тебе станет лучше» — что-то вроде этого?

— Точно!

— Глупо.

— Но эффективно, — возразила Галя. — Можно порезать палец и вообразить себя зараженным смертельным вирусом. Ах, как тогда становится себя жалко! А можно просто слизнуть кровь и заниматься своими делами дальше. Понятно? Ты меня слушай. Тетя Галя тебя плохому не научит. Все, мой хороший, мне пора. Заболталась я тут с тобой, а у меня дел полно.

Виктор долго смотрел ей вслед, а потом с улыбкой покачал головой.

* * *

Степан заканчивал писать письмо матери, когда его подозвали к телефону. Звонила Галя.

— Привет, Галюня! — обрадовался он, как мальчишка. — Как дела?

— Еще, знаешь ли, не родила. Тьфу, сама не знаю, что говорю, — рассмеялась она. — У меня сегодня язык, как помело. После обсуждения с девчонками сериалов у меня в голове остаются беременности, автомобильные катастрофы и амнезии. И понимаю, что все там чушь мыльная, а все равно смотреть хочется.

— У меня мать такая же. Достались на мою голову две маньячки. Даже три, если считать сестру.

— А за маньячек ответишь!

— Ой, как страшно, — издевался Степан.

— У нас, женщин, единственная радость в жизни — сериалы посмотреть. А у вас — жена, диван, газета, футбол, хоккей, формула один. Целая куча радостей!

— Ну, насчет жены это ты загнула, — вздохнул Степан. — Не такая уж это большая радость, по сравнению со всем остальным.

— Негодяй, — констатировала его собеседница. — Вот все вы такие! Неблагодарные!

— Да, все мы коварные, гадкие и вообще очень нехорошие парни. А ты сегодня приедешь к одному такому парню?

— А куда я денусь? Гадких парней мы почему-то больше всего любим. Даже, стыдно признаться, выходим за них замуж. Надо же их кому-то перевоспитывать. Так что бедная Галя после работы, уставшая, голодная, злая, помчится через весь город к этому парню, только бы заглянуть в его бесстыжие глаза и увидеть там муки совести.

— Можешь и не пытаться. Ничего в них не увидишь. Муки совести? Это не про нас.

Они и не заметили, как проговорили в том же духе полчаса.

— Ой, совсем забыла! Я же наш старый адрес нашла. В эти выходные собираюсь туда съездить. Хочешь поехать со мной?

— Конечно. С тобой хоть на Северный полюс.

— Жутко банально, но мне почему-то приятно это слышать.

— Хотя я гадкий парень, крошка, но я могу делать приятные вещи… — пророкотал он тоном героя-любовника.

— Кто бы сомневался! — расхохоталась Галя. — Ладно, пойду, а то меня в отделении уже, наверное, хватились, с собаками разыскивают. До встречи.

— Пока. — В трубке зазвучали гудки. — Люблю тебя… — сказал он тихо.

Так и было. В этом Степан не сомневался.

* * *

Оксана искренно верила, что деньги могут дать все — благополучие, уверенность в будущем, спокойствие. Так воспитала ее мать, побывавшая замужем четыре раза. «Мужчины самые бесполезные существа на этой земле. Их удел — делиться! А иногда и вовсе лишаться всего ради нас, женщин», — весело говорила она, нисколько не стыдясь циничности своих слов. Мама у нее была вообще прогрессивной женщиной. И желанной. Вокруг нее всегда увивались мужчины самого различного пошиба. Но среди ее мужчин нельзя было встретить тех, кто не имел «золотого запасу». В советские времена мамочкой увлекались партийные функционеры, нахапавшие благодаря Леониду Ильичу обильные взятки, какие-то темные личности, наподобие Корейко, только без его маниакальной скупости, продиктованной страхом перед пролетарским возмездием, а также творческие личности, получавшие за свои труды, прославлявшие соцстрой, неплохие гонорары. Мамочка жила, словно красивая бабочка — беззаботная, эффектная, всегда веселая. Но потом Оксане начало казаться, что она играет какую-то роль. Вот яркая сцена, вот восторженная, влюбленная публика, а за кулисами… За кулисами мамочка плакала. Она запиралась в своей комнате, и Оксана слышала ее приглушенные рыдания. Впрочем, мамочка никогда не позволяла себе расслабляться на людях. Даже при ней, Оксане. Мамочка срослась со своей ролью дивы, играющей основную роль в чьей-то жизни.

Пять лет назад мамочка познакомилась с одним немцем и укатила с ним в фатерланд. Скорее всего, на немце она решила остановиться окончательно. Немец сам был не молод, но свою русскую жену, судя по всему, боготворил. Надо отдать мамочке должное, она умела вести себя в обществе. Знала три языка, могла цитировать Канта и Цицерона, обладала шармом и благодаря этому выгодно отличалась от более молодых искательниц иностранных женихов. Мама продолжала играть свою роль, решив расстаться с ней только на смертном одре.

Оксана как-то была у них в гостях. Стоило ли говорить, что мамочка не вышла бы за Ганса Ульрихта, не будь у него огромного дома в окрестностях Мюнхена, своего домика в Швейцарских Альпах, машин, счета в банке и положения в обществе? За пять лет мамочка приобрела светский лоск и прекрасную кожу на лице (благодаря многочисленным пластическим операциям, из-за чего она выглядела почти ровесницей дочери). Вид у нее был такой, что ее даже обнять было неловко, словно вся она — драгоценнейший фарфор. Такой же красивый и холодный. За все две недели пребывания в доме отчима Оксане так и не удалось поболтать с матерью, как они болтали раньше. Мать была занята в благотворительных комитетах, постоянно заседала в различных женских лигах и суетилась по поводу каких-то фондов. Фрау Ульрихт находилась в своей стихии. Она достигла пределов своих мечтаний. После двух недель унылого шатания по огромному пустому дому и прогулок по Мюнхену Оксана уехала. «Извини, что мы так и не поговорили. У меня очень много дел, — оправдывалась мать, провожая ее в аэропорт, по виду не испытывая никаких угрызений совести. — Но в следующий раз мы обязательно поговорим. А я, быть может, к тому времени еще и тебе найду жениха. Я так виню себя, что оставила тебя ТАМ, в этой грязи. Но обещаю тебя пристроить. По крайней мере, здесь порядок и культура. Господи, как вспомню эти путчи, забастовки, эти цены, меня просто в дрожь бросает! Россия никогда не станет цивилизованной страной. Никогда! Как была лапотной со времен Владимира Красна Солнышка, так и осталась». Если бы Оксана сказала, что вовсе не хочет уезжать из «лапотной» России в размеренную, скучную, регламентированную Германию, мамочка бы просто ее не поняла. Поэтому Оксана тогда промолчала.

От матери Оксане досталась большая квартира на проспекте Мира, запущенная дачка в Переделкино и ВАЗ. Впрочем, машину Оксане подарил отец, крутившийся в бизнесе, но, как и любой бизнесмен средней руки в этой стране, еле сводивший концы с концами. А еще от матери досталась вера в силу денег. Хотя в последнее время эта вера несколько пошатнулась. Разве деньги сделали мать лучше, разве дали они ей свободу? Она стала еще меньше принадлежать себе. Ее самоотдача комитетам, лигам и фондам не приносила ей ничего. Ни радости, ни удовлетворения. Оксана видела это, потому что знала мать, знала, какой она могла быть вне своей роли. Фрау Ульрихт исполняла свой долг. Долг, наложенный на нее положением в обществе. И этот долг казался неискупимым, вечным. Это было все равно что заковать себя в кандалы и гордиться ими.

Оксана так не хотела. Или хотела?

Она и сама уже не понимала. Ее смущала Галя, находившаяся на грани стародевичества, но упорно искавшая нечто, помимо благополучия. Это раздражало Оксану. Страшно раздражало. Все девчонки, которых она знала, если была возможность заарканить «тугой кошелек», никак эту возможность не упускали. И это было правильно.

Но правильно ли?

За право чувствовать крепкую мужскую спину и иногда запускать руку в его карманы следовало платить исполнением всеми утвержденной роли, необходимостью компромиссного лавирования между его и своими желаниями, постоянным просчетом своих действий. А что остается кроме этого? Если послушать мамочку, то союз мужчины и женщины — своего рода сепаратный договор о мире и сотрудничестве. Это зыбкое качание сдержек и противовесов, как в хрупкой конструкции, которая развалится под давлением каких-то более сильных обстоятельств. И тогда получается, что благополучие, уверенность в будущем и спокойствие — не более чем иллюзия, мираж, самообман.

Где же выход? На что тогда опереться?

Неужели ответ на эти вопросы знала Галя? Та самая глупенькая Галя, ухитрившаяся остаться девственницей в свои 26 лет?

Нет, не может быть. Что она может вообще понимать?

Оксане казалось, что она вообще запуталась в своей жизни. Очередной этап пройден, и неизвестно, что делать дальше. То, что с Беленьким все закончилось, даже принесло облегчение, но в то же время как-то тоскливо стало на душе. Все же столько времени вместе…

Она встретила его в административном корпусе, куда ходила отнести свое заявление об увольнении. «Зачем ты звонила жене?» — спросил он, трусливо косясь по сторонам.

«Я не ей, а тебе звонила, — пожала плечами Оксана. — У меня твои вещи остались…»

«Да пропади они пропадом, эти вещи! — прошипел он. Оксана готова была поклясться, что ему мерещились насмешливые взгляды окружающих. — Ты что, специально нагнетаешь обстановку? Не удивлюсь, если это письмо написала ты сама».

«А ты мне его диктовал, да?»

Эта его трусоватость заставила ее поиздеваться над ним, хотя в глубине души ей самой этого не хотелось. Разве можно было винить мужика, которому жена устроила публичный скандал из-за любовницы? Он был так жалок, так беспомощен при ней, что Оксана сочла за лучшее отпустить его. Отпустить навсегда. Пожертвовать работой, только бы он не чувствовал себя виноватым. Пусть так. Пусть так…

Она приехала домой в совершенно разбитом состоянии. Однако принялась за уборку. Уборка всегда успокаивала, отвлекала от ненужных мыслей.

Оксана пропылесосила ковры, вымыла полы, скатала дорожки в прихожей и отправилась во двор. Только развесила дорожки и начала выбивать, как угадала позади себя движение. Обернувшись, увидела Юру.

— Ты?

— Я, — ответил он просто.

— Чего прикатил? — хмуро поинтересовалась она. — Если опять насчет Гали, то можешь сразу разворачиваться и топать обратно.

— Я не из-за нее… Просто я думал о твоих словах, и… Мы могли бы обсудить это.

— Что обсудить? Что обсудить, Юрочка? Неужели все же замуж возьмешь?

— А ты… ты хочешь?

Она засмеялась.

— Миленький, да у тебя семь пятниц на неделе. Сам не знаешь, чего хочешь. Беда с вами, мужиками. Вчера выскочил как ошпаренный, а сегодня приплелся, словно побитая собака. «Уходя — уходи» — слышал такое?

— А ты стерва, — произнес он с улыбкой.

— Но ведь и ты, Юрочка, не ангел во плоти.

— Мне одно интересно, зачем ты, зная меня, нас с Галей познакомила?

— Свинью ей подложить хотела. Больно она правильная. Думала, увидит тебя эта дурочка — обалдеет. Красивый, молодой, богатый очаровашка должен был произвести впечатление. Что ни говори, а с бабами ты обращаться умеешь. Честно говоря, я даже не ожидала, что она тебя отошьет. Причем так быстро. А тебя это задело, признайся! Знаю, что задело. Тут любовью и не пахло. Надо же, даже истерику мне устроил! — хохотнула она. — Думал, наверное, что я побегу к ней после этого и расскажу, как ты переживаешь?

— Откуда ты знаешь, что я чувствую?

— Да я тебя насквозь вижу, Юрочка. Ты весь для меня, как на ладони. Что, испугался?

— Нет, почему же, — пожал он плечами.

— И замуж взять не передумал? Я ведь тебя задавлю, Юрочка. Собачку комнатную из тебя сделаю. Дальше поводка и не рыпнешься. Как тебе такая перспектива?

— Скажу только, что с каждой минутой она становится все более и более привлекательной, — улыбнулся Юра.

— Что ж, ладно, — кивнула она. — Тогда бери мои половички и шагом марш за мной.

* * *

Галя и Степан довольно быстро нашли дом номер 41 на пересечении Молодогвардейской и Партизанской.

— Это было так давно, но я узнаю этот дом, — сказала Галя. — И двор этот помню, хотя деревья тут были меньше. Так странно…

— Что странно? — спросил Степан.

— Все это странно. Я давно уже другая, но сейчас чувствую себя той самой маленькой девочкой, жившей здесь когда-то. Наверное, в этой песочнице я лепила песочные пирожки и играла в куклы, бегала по этим дорожкам, дружила с кем-то. Я очень сентиментальная, да?

— Не вижу в этом ничего плохого. Лично я с удовольствием бы хотел посмотреть на ту Галю.

— Ни за что! — воскликнула она со смехом. — Я тогда была ужасно толстая, носила коротенькие платьица, из-под которых вечно выглядывали трусики. Так что предупреди меня, когда бабушка тебя зазовет смотреть семейные альбомы.

Они вошли в подъезд и поднялись на второй этаж.

Дверь нужной квартиры им открыла женщина, державшая на руках маленького ребенка.

В чертах женщины Гале показалось что-то знакомое. Забытое, но все равно знакомое.

— Вам кого? — поинтересовалась женщина.

— Анну Матвеевну. Она здесь живет?

— Уж три года как умерла, — удивленно ответила женщина. — А вы по какому поводу?

— Теперь уже все равно, — отозвалась Галя. — Извините…

— Подождите! Зачем вы приходили-то? Я ее дочь.

— Настя? — словно что-то вспомнив, обернулась к ней Галя, уже спускавшаяся со Степаном по лестнице.

— Да… — еще больше удивилась женщина. — Вы кто?

— Я внучка Зои Даниловны. Мы когда-то жили здесь…

— Никак, Галя? — прищурилась женщина, и лицо ее осветилось доброжелательной улыбкой. — Так вы… ты меня помнишь?

— Кажется…

— Мы же с тобой крохами подругами были закадычными! А потом вы с бабушкой, когда переехали, к нам в гости приезжали. Помнишь? Зоя Даниловна всегда привозила клюкву в сахаре. Мне мама тебя всегда в пример ставила. Такая, говорит, аккуратненькая, такая спокойная, чистенькая, послушная девочка! Господи, да проходите же! Проходите!

Галя и Степан вошли в квартиру. Хозяйка проводила их на кухню. Не выпуская из рук ребенка, налила в чайник воду, поставила на плиту. Двигалась она быстро и как-то порывисто. Было очевидно, что суета ее продиктована волнением. Тем самым волнением, которое будят в нас воспоминания.

— Давай я его подержу, — предложила Галя. — Это твой?

— Мой, — кивнула женщина с гордостью, передавая Гале ребенка. — Первый уже в школу пошел. Второго мы не планировали, но раз он решил появиться, то что уж тут поделать? — с веселой досадой сказала она. — В следующем месяце год будет.

— Он у вас спокойный.

— Это он только проснулся. Не разобрался еще, плакать ему сегодня или веселиться… Да нет, вроде он сегодня улыбашка. Улыбашечка ты сегодня, Дениска, да? Ой, даже странно. Обычно при незнакомцах плачет. Врачей боится. А тут улыбашка во весь рот! Вот разбойник! Разбойник мой Дениска, да? Вам чай покрепче или послабее?

— Не очень крепкий, — ответила Галя.

— Мне тоже, — кивнул Степан.

— Господи, как подумаю, сколько времени прошло, просто ужас берет. Кажется, совсем недавно с перепачканными коленками по двору бегали, а теперь у самих такие, — и она многозначительно посмотрела на них обоих. — А я тебя увидела, и сразу сердце как-то екнуло, — продолжала Настя, заваривая чай. — Удивительно, но из детства почти все помню. Школу и институт так не помню, как саму себя в детстве. Зою Даниловну очень хорошо помню. Она и мама долго переписывались, хоть в одном городе жили. Так уж они привыкли. Я лично письма писать не мастерица, все больше по телефону. Вот вам печенье…

Тут ее взгляд наткнулся на неподвижные пальцы Степиного протеза. Она в замешательстве посмотрела на него, а потом с поспешностью и суетой постаралась замаскировать неловкую паузу:

— Кушайте, кушайте. А может, пообедаете с нами? Это я быстро.

— Нет, нет, Настя, спасибо, — покачала головой Галя. — Мы ненадолго. Я просто хотела спросить… Дело в том, что я ищу свою мать. Ты, конечно, тоже не можешь помнить ту историю, вот я и подумала, что Анна Матвеевна…

— А как же твоя бабушка? — ужаснулась Настя. — Жива ли?

— Да, жива, здорова и прекрасно себя чувствует.

— Слава богу. А то я уже испугалась. Так что ж она-то ничего тебе не сказала?

— Бабушка не хочет говорить. Уперлась, и все.

— Ах да, — согласилась хозяйка. — Мама как-то рассказывала об этом. И про сына ее, и про то, как он с какой-то девочкой познакомился. Говорила, что весь двор об этом судачил. Зою Даниловну тут многие хозяйки знали. Как говорила мама, швея Зоя Даниловна была от Бога. Все к ней шли. Пошить там или перешить.

— А что еще Анна Матвеевна говорила? Может, о том, где эта девочка жила?

— Нет, об этом она не говорила. Рассказывала, как Зоя Даниловна воспротивилась их отношениям. Шутка ли, в таком возрасте — да с ребеночком. Поменяла быстро квартиру и уехала на другой конец Москвы. А родители той девочки поступили точно так же. Во всяком случае, так мама говорила. Даже, наверное, в другой город увезли. Но я точно не знаю. Так ты теперь ее ищешь? Ох, даже не знаю, чем помочь тебе, Галя. Тут никого и не осталось, кто бы мог что-то помнить.

— Я понимаю, — кивнула Галя. — Ну, мы пойдем?

— Ты уж теперь заходи к нам, Галенька. Да! Вот тебе наш телефон… — Настя быстро написала на бумажке номер. — Звони, пожалуйста, хорошо? И Зое Даниловне привет передавай. Звони обязательно.

— Хорошо, я постараюсь. Пока, Дениска! Рада была тебя видеть.

Встреча с подругой детства вызвала у Гали двоякие чувства. Тут была и грусть от сознания так быстро летящего времени, и радость от встречи, и неловкость из-за Настиного желания казаться той самой подругой, которой была много лет назад, когда все было так просто, так спокойно, так по-детски невинно, и разочарование от того, что не удалось узнать о маме. И еще было непонятно, что делать дальше. Абсолютно непонятно. Девочка Валя исчезла где-то на просторах Советского Союза, а потом и России. Где ее теперь искать?

— Ты расстроилась? — спросил Степан, когда они шли по улице.

— Да, немного. — Она помолчала, потом добавила, взяв его под руку: — Нет. Вру. Хочется плакать от бессилия. Бабушка ведет себя просто глупо. Она даже фамилию мамы мне не хочет сказать.

— Может, у нее есть для этого основания?

— Да какие там основания! Просто ревнует меня, вот и все. Представляешь, даже вместо фотографий моих родителей подсунула фотографии каких-то своих давних знакомых. Хуже ребенка. Только ребенок может разбить вазу, а потом замести осколки в угол, надеясь, что никто ничего не заметит.

— Зоя Даниловна не показалась мне глупой, — возразил Степан.

— После того, что я узнала, сама уже не понимаю, какая она. Иногда бабушка мне кажется слабой и витающей в облаках. Иногда она ведет себя так, будто ей ужасно стыдно и она готова меня баловать до бесконечности, чтобы загладить свою вину за что-то. А иногда в ней появляется такая непреклонность, что просто мурашки по коже. Столько в ней силы воли, столько энергии… А потом она снова становится слабой и ранимой. Или нарочно изображает себя такой. Не знаю… Честно говоря, я не подозревала, что она может быть настолько коварной. После истории с фотографиями я уже, наверное, ничему не удивлюсь. Впрочем, какая бы она ни была, я ее все равно буду любить. Да, иногда она заставляет меня злиться, ставит в неловкое положение, но по большому счету это ничего не значит между по-настоящему родными людьми. Многие этого не понимают. Только о себе думают, а не друг о друге. А я не хочу так. И что бы тогда ни произошло, как бы не была велика вина бабушки, я все равно ее пойму. Постараюсь понять.

Они пришли к троллейбусной остановке и спрятались от всех за киоском.

Степан пристально посмотрел ей в глаза.

— Что? — улыбнулась Галя.

— Да так… Просто чем больше я тебя узнаю, тем больше удивляюсь.

— Чему?

— Твоим словам, поступкам, мыслям.

— А я удивляюсь тебе, — заметила она.

— Правда? — улыбнулся Степан. — И чем же я тебя удивляю?

— Жизнелюбием. Признаться, ты меня частенько заставляешь забывать… — она запнулась.

— О том, что я инвалид?

— Мне кажется, к тебе это слово вообще не подходит, — поморщилась Галя. — Сейчас парни все какие-то вялые, бесцельные, манерные, хрупкие, что ли… Ни о чем, кроме как о компьютерах, музыке и постели, говорить не желают. Даже жутко как-то. И наглость из всех щелей прет. А ты не такой. Совсем не такой.

— Значит, мы оба не такие. А раз мы не такие, как все, следовательно, мы ненормальные.

— А может, мы единственные самые нормальные в этом городе? — спросила Галя, прижавшись к нему.

— Вполне может быть, — согласился Степан.

 

13. Трудное счастье

В тренажерном зале Химкинского госпиталя всегда пахло как-то особенно. Возможно, это был запах человеческого упорства, отличавшийся от болезненного запаха в коридорах и палатах госпиталя. Упорства самого завидного свойства. Для многих ребят, долечивавшихся здесь, возможность нагрузить мускулы работой была приятной альтернативой простому разглядыванию потолка. Разглядывание потолка — не самый лучший вид занятия для двадцатилетних парней, волей войны пополнивших ряды инвалидов. Вот они и шли сюда. Шли наперекор протестующим от нагрузок мышцам, наперекор ранам. Как телесным, так и душевным.

Степан уже заканчивал тренировку, когда к нему подошел какой-то незнакомец. Было очевидно, что он не врач, но и не простой посетитель. Было в нем что-то неприятное и… нелепое, как показалось Степану.

— Здравствуй, Степан, — поздоровался незнакомец.

— Здравствуйте, — кивнул Степан, рассматривая его строгий костюм.

— Мое имя Николай Ильич. Можно просто Николай.

— Вы ко мне? — нахмурился Степан.

— Да, к тебе. Хочу поговорить с тобой.

— О чем?

— Здесь слишком шумно. Давай найдем более спокойное место. Тебе помочь?

— Нет, спасибо, я сам, — недовольно произнес Степан, с трудом вставая и вытирая лоб полотенцем. Усталые мышцы блаженно дрожали. Кожа под протезами горела, но это уже не беспокоило Степана. Его беспокоил незнакомец.

Они вышли в коридор.

— Насколько я знаю, ты через несколько дней едешь домой, так? — повернулся к нему Николай.

— Так. Но я не понимаю, кто вы такой и почему вас интересует, еду я домой или нет? Откуда вы вообще меня знаете?

— О тебе мне рассказывала Галя.

— Галя? — вздрогнул Степан.

— И говорила очень много хорошего.

— При чем тут Галя?

— Как раз о ней я хотел поговорить. Буду откровенен. Видишь ли, Степан, у нас с ней в последнее время были некоторые разногласия. У людей, которые столько времени встречаются, иногда возникают такие проблемы. Мы не то чтобы расстались, а просто решили немного отдохнуть друг от друга, подумать перед тем, как решиться на последний шаг.

— Последний шаг? — переспросил Степан, испытывая в душе странную пустоту.

— Да. Женитьба. Мы решили пожениться. Уже давно. Пойми меня правильно, я не ханжа, не феодальный собственник, я не собираюсь ограничивать свою будущую жену в знакомствах. Но всему должен быть какой-то предел, некая граница, за которую не стоит переступать. То, что она немного… увлеклась тобой — не есть хорошо, — неприятно хохотнул он. — Но я могу отнести ее увлечение насчет жалости. Уж прости меня за прямоту. Наших же баб хлебом не корми, дай пожалеть кого-нибудь, дай почувствовать всеохватывающую нежную покровительственность. Ты молодой, симпатичный… Такие увечья у любой вызовут ком в горле, желание помочь, приласкать. Это на уровне инстинктов. Я даже мысли не допускаю, что она может всерьез думать о дальнейших с тобой отношениях. Ты ведь и сам в эти отношения не веришь, правда?

— Почему? — Степан с вызовом посмотрел на него.

— Да потому что бабы выбирают таких мужиков, которые могут защитить и обеспечить семью. Они, может, и сами хотели бы думать иначе, изобретя для очистки совести романтичный образ, идеал с душой, переполненной нежностью только к ней одной, но в жизни все выходит так, как велит природа. А природа велит им искать защитника и дойную корову одновременно. Если ей это удается, она счастлива. Она мила, очаровательна, бесподобна и возвышенна, как ангел. Но если по каким-то причинам выходит просчет, женщина превращается в несносного демона, разрушающего все и вся вокруг. Год из года она точит и грызет еще вчера родного человека, но при этом терпит его возле себя. И не столько из-за того, что не хочется переезжать к маме или ее останавливает мысль о прожитых вместе годах, нет! Она жаждет насладиться местью за утраченные иллюзии. Так кого ты приобретешь в лице Гали? Ладно, я тебе скажу. С ней ты получишь постоянный укор в том, что испортил ей жизнь. Возможно, она тебе этого не скажет. Станет убеждать тебя, что это не так. Но знай — это так. Ты сам увидишь это в ее глазах, почувствуешь ее разочарование, которое она не сможет замаскировать. А если и сможет, то какая тебе польза от человека, притворяющегося любящим, страдающего и мучающегося из-за сознания своей ошибки? И представь, она будет рядом с тобой! Будет! Но только потому, что побоится огорчить тебя, поостережется нанести тебе рану хуже той, которую ты уже получил. Она возложит саму себя на алтарь тайных страданий и глубоко в душе возненавидит тебя за то, что ты заставил ее чувствовать себя несчастной и виноватой. В этом правда. Поэтому я и хотел поговорить с тобой. Подумай о том, что я тебе сказал. Пожалуйста, я могу отступить. Сейчас мое вмешательство только настроит ее против меня. И она охотнее сделает шаг, о котором потом пожалеет. Вот я и хочу, чтобы ты, как умный парень, все хорошенько взвесил и решил, что делать дальше. Повторяю, я вмешиваться не буду. Я люблю ее, но сейчас она в таком состоянии… из-за тебя. — Он с сожалением покачал головой. — Я знаю, что ты ей нравишься, она старается не обращать внимания на то, что ты… такой. Но подумай о том, что будет, когда все это закончится? А ведь это закончится, можешь мне поверить. Что тогда? Или, быть может, ты хочешь использовать ее жалость к тебе? Что ж, давай! Вперед! В таком случае ты ее не стоишь…

Степан резко прижал его к стене.

— Слушай, не заткнуться ли тебе?

— Все, что я хотел, я уже сказал.

— Тогда вали отсюда!

— Ухожу, ухожу. Не надо нервничать, Степан. Тебе я искренно желаю счастья. Но не обольщай мою Галю надеждами на счастливое будущее. Его у тебя нет.

Незнакомец с силой отстранил его и скрылся в коридоре.

Степан тяжело опустился на стул, стоявший рядом. Мимо проходили ребята, звали его с собой, но он их не слышал. Он ничего не слышал и не видел.

Нет будущего…

Так просто. И так жестоко. По-настоящему жестоко. Говорить такое — все равно что бить лежачего. Но ведь он сказал, а многие могли бы промолчать, стыдливо отводя взгляд.

Действительно, что представлял из себя он, Степан? Половинка человека с пенсией инвалида.

Степан не хотел так думать, но слова незнакомца точили ядом душу, холодили кровь предчувствием неотвратимой необходимости взглянуть на свою жизнь без розовых очков оптимизма. Все это время только его собственный оптимизм и доброжелательность окружающих помогали ему жить, надеяться, строить планы. Галя стала лишь подтверждением тому, что ущербность тела возможно преодолеть. Лишь бы душа не покрылась ржавчиной разочарования и тоски.

Но слова незнакомца пробили эту защиту, с такой ясностью и убийственной отчетливостью показали тщетность его простых надежд.

И как же трудно было вернуть себе свое спокойствие.

Степану сразу вспомнилась гитарка с красавицами на боку. Ее струны теперь не подчинятся ловким пальцам. Ее голос погиб вместе с его рукой. Погибнет и Галя, если останется с ним. Да и хотела ли остаться? Может, это была действительно жалость к калеке, переросшая в симпатию. Но симпатия — далеко не любовь. Не лучше ли прекратить все это сразу, чтобы поскорее примириться с собой, начать жить как-то по-другому… без опасений увидеть укоряющий, виноватый или тоскливый взгляд Гали? А она?.. У нее есть человек, который ее любит. Ведь он любит ее, это сразу видно.

Степан встал и отправился в палату.

Принятое им решение не успокоило, но оно было единственно правильным в данной ситуации.

* * *

То, что Оксана собралась замуж, не удивило Галю. Скорее даже обрадовало. Удивило другое. Женихом подруги стал Юра.

— Упустила ты свое счастье, — говорила Оксана с ироничным сожалением, прихлебывая кофе.

Они сидели в кафе, в котором часто бывали раньше, но теперь между ними не было прежней легкой доверительности.

— Счастье? — переспросила Галя. — Не думаю, что Юра был моим счастьем. Так что я ничего не упустила. Зато ты, как видно, приобрела то, что хотела.

— А ты знаешь, чего я хотела?

— Во всяком случае, догадываюсь.

— Господи, о чем ты можешь догадываться? — вздохнула Оксана. — Всю жизнь прожила пугливой птичкой. Тебе никто не нужен, и ты никому не нужна. О жизни только из книг знаешь.

— Что ж, живу, как умею. А ты?

— Что я?

— Как ты жить думаешь?

— Выйду замуж за Юрика. Он не урод. С деньгами. Вчера вот с родителями его познакомилась. Ничего старички. Интеллигентные. Они и сами рады, что их Юрочка наконец-то женится.

— А ты рада?

— Стерпится — слюбится, как раньше говорили. А вообще все у меня будет хорошо, подруга. Должно быть хорошо, и будет. А как у тебя с твоим солдатиком?

— Он уехал, — ответила Галя, на душе у которой вдруг стало мрачно и неуютно.

— Уехал? Куда?

— Мне сказали, что домой.

— И что? Так просто уехал? Не позвонил? Ничего не просил передать?

— Письмо передал. Написал, что испортит мне жизнь, поэтому решил уехать.

— Хоть один порядочный нашелся… — заметила Оксана. — Да и тот инвалид. Правильно сообразил, что только жизнь тебе сломает. Сейчас многие здоровые мужики семью прокормить не могут, а он…

— Ксана, ты ничего не понимаешь, — оборвала ее Галя. — Ни-че-го. И вряд ли когда-нибудь поймешь.

— Да уж куда мне. Но лично я на твоем месте бы не переживала.

— Ты так считаешь?

— Да, считаю! Декабристки только в кино бывают. Это они ради какой-то там любви способны бросить все. А в жизни так не бывает. Понимаешь? В жизни каждый стремится выбрать путь полегче. Вопрос только в том, что у кого-то это получается, а у кого-то нет. Но все, буквально все стараются избегать на своем жизненном пути сложностей, препятствий, глупых обязательств. Почему мы учимся? Чтобы найти хорошую, денежную работу. А почему мы хотим найти хорошую, денежную работу? Чтобы полнее удовлетворять свои желания. То же самое касается замужества или женитьбы.

Галя в этот момент взглянула на подругу новыми глазами. Она ее просто не понимала. Куда делась та добрая, веселая девчонка? Куда она исчезла? Что от нее осталось? Перед Галей сидело расчетливое, жестокое существо, смотревшее на мир с калькулятором в руках. Оксана тщательно подсчитывала выгоды и убытки человеческих отношений с аптекарской точностью, и это ужасало.

— Не все ищут легкого счастья, Ксаночка. Иногда выстраданное, оплаканное, трудное счастье гораздо дороже высчитанного, выверенного и спланированного. Извини, но мне пора, — Галя встала, подхватила сумочку и пакет.

— Я могу тебя подвезти, — предложила Оксана, но не очень настойчиво.

— Не надо. Мне недалеко. Бабушка просила отвезти своей подруге подшитое платье. — Галя в оправдание приподняла пакет. — Ну, пока.

— Пока. Да, про свадьбу не забудь!

— Ксана, я, конечно, желаю вам с Юрой всего самого хорошего, но… ты извини, я не приду.

— Как знаешь, — поджала губы подруга и отвернулась к окну.

Галя помедлила несколько секунд, после чего тихо ушла.

На душе у нее было очень нехорошо. Но Галя всегда так поступала с неприятными знакомствами. Она знала многих людей, общавшихся с неприятными типами, но говоривших о своей неприязни только за глаза. Такая странная «дружба» могла длиться годами, давая пищу для злобных пересудов с обеих сторон. Кому-то это даже нравилось, кто-то страдал. Гале же не хотелось ни того, ни другого. Легче прекратить отношения сразу, чем мучиться недовольством.

Но терять друзей все равно тяжело. При каких бы обстоятельствах это ни происходило. Тяжелее всего Галя переживала отъезд Степана. Отделаться каким-то путанным, лихорадочным письмом, из которого она мало что поняла, — на него это было не похоже.

А разве она знала, что на него похоже, а что нет?

Галя задумалась.

Конечно, ни одного человека невозможно узнать до конца, но в Степане нельзя было ошибиться. Он был весь, как на ладони. Светящийся юмором, полный упорства, оптимизма, радости жизни. Ее дядя Степа, сильный и добрый. Возможно, именно его она ждала всю жизнь, его видела в счастливых снах. Он появился, и что-то изменилось в ее жизни. Пришло что-то, чего хотелось держаться, за чем следовать.

Насмешки в госпитале и осторожные намеки на то, что ей следовало бы подумать, совсем ее не трогали. Все эти добровольные сочувствующие советчики не видели ничего, кроме Степиной инвалидности. Или не хотели видеть. А она видела. Не могла не видеть.

Но как же он сам? Неужели произошло что-то, что заставило его без вразумительных объяснений уехать? Или он действительно решил «освободить» ее просто потому, что на эту мысль наводило мнение окружающих?

Галя должна была это выяснить. Выяснить и убедить его в том, что она свободна без его помощи. Свободна в своем выборе. Свободна в своих чувствах. Свободна настолько, чтобы пренебречь мнением кого бы то ни было.

* * *

Дверь квартиры Афродиты Егоровны, старой подруги бабушки, открылась сразу, как только Галя позвонила.

— Ой, Галочка, зайка, здравствуй, моя хорошая. Проходи. Твоя бабушка уже два раза звонила, а я говорю, все нет и нет Гали. Куда подевалась?

— Я подругу встретила. Мы зашли с ней в кафе.

— А, понятно. Проходи на кухню. Сейчас чай сделаю.

— Нет-нет, я пойду. Поздно уже.

— И даже в мыслях не держи! — запротестовала старуха, видимо, изголодавшаяся по собеседникам. — Без чая я тебя за порог не выпущу.

Гале ничего не оставалось делать, как остаться.

— Вчера зять приезжал, — суетливо сообщала Афродита Егоровна, — привез варенья малинового. Они своим домом живут в Вязьме. Дочь не работает, все по хозяйству. Даже не ожидала от нее такого. Она ж у меня городской ребенок. Только в туфельках ходила. А теперь, смотрю, в резиновых сапогах щеголяет! — смеялась она, накладывая в вазочку варенье. — В фуфайке, в платке, как заправская деревенская баба! И, кажется, в Игоре, зяте моем, ничего такого нет, по чем можно с ума сходить, а она говорит мне как-то: «За ним, мама, я хоть на край света пойду». А ведь высшее образование, два языка знает! Ей прочили такое будущее… Ах, что теперь говорить!

По всему было видно, что Афродита Егоровна не слишком довольна жизнью дочери. Разочарование таилось в ней, как студеная вода. Не оправдавшиеся надежды раз за разом вызывали безотчетное недовольство.

Афродита Егоровна не хотела понять, что все лучшее с ее дочерью уже произошло. Что значили туманные успехи в будущем перед радостью счастливого осознания своего места рядом с любимым человеком? Да и что значит успех без цели, без приятной необходимости жертвовать чем-то ради кого-то? Успех, как самоцель, бесплоден и бесполезен. В нем нет смысла, он перестает радовать сразу, как только пересекает некую логическую границу достаточности.

— Внуки учатся в какой-то ужасной школе, — продолжала Афродита Егоровна выплескивать наболевшее. — Они вынуждены работать по дому, а старший даже делает что-то на ферме. Конечно, я не против трудового воспитания, но нельзя же детей, в самом деле, заставлять копаться в грязи! Я их просто не понимаю. У меня сердце обливается кровью всякий раз, когда я там бываю. Нет, такого раньше не было. Мы старались дать нашим детям самое лучшее. Лучшее питание, лучшее образование, лучшие условия жизни. Дети должны жить лучше родителей. Я, к примеру, восхищаюсь твоей бабушкой. Она замечательная, сильная женщина. Практически одна воспитала сына, стойко перенесла его гибель и нашла в себе силы воспитать тебя, хотя испытывала к твоей матери сильнейшую неприязнь. Господи, а какая же ты была слабенькая, когда она тебя нашла! Просто чудо, как ты выжила! Зоя Даниловна через своих знакомых доставала заграничные лекарства, питание, одежду. То, что она для тебя сделала, ничем не измерить…

Галя встрепенулась и в изумлении взглянула на собеседницу. Что-то важное послышалось ей в словах Афродиты Егоровны.

— Тетя Фрося, вы сказали, что знали меня совсем маленькой?

— Конечно! Я даже помогала твоей бабушке тебя разыскивать, — подтвердила старуха.

— А вы, случайно, не знали мою мать? Она ведь была вместе с моим отцом и, наверняка, приходила в гости, да?

Взгляд Афродиты Егоровны сразу стал рассеянным и смущенным. Она с большим удовольствием перевела бы разговор на другую тему.

— Видишь ли, Галочка… Это не мое дело. Да и столько времени прошло… Я мало что помню.

Галя прикоснулась к ее руке и заглянула в глаза.

— Тетя Фрося, пожалуйста, для меня это очень важно. Вы давно знакомы с бабушкой, и она вам обо всем рассказывала. Что тогда произошло? Прошу вас, мне надо это знать!

— Галя, я многим обязана твоей бабушке. Очень многим. Тебе этого не понять…

— Она просила вас ничего мне не говорить?

— Нет, но… но мне кажется, что это само собой подразумевалось. Если бы она хотела тебе что-то рассказать, то давно бы рассказала. А так…

— Моя бабушка ведет себя глупо, а вы поддерживаете ее глупость. Это некрасиво. И недостойно.

— Девочка, ты не должна ее осуждать!

— Я и не осуждаю. Стараюсь не осуждать. Но я не могу смириться с ее молчанием. Не могу и не должна. Я имею право знать о своих родителях если не все, то хотя бы чуточку больше, чем только их имена. От бабушки трудно что-то требовать. Ей кажется, что я поступаю несправедливо по отношению к ней, желая что-то узнать о своей матери. Но еще большей несправедливостью мне представляется ее упрямое молчание. Так я и правда могу поверить в какую-то ее вину. Поверить, ни о чем толком не зная.

— Если она и виновата, то только в том, что вовремя не заметила приближение катастрофы, — проговорила Афродита Егоровна. — Просто ей и в голову не приходило, что мальчик и девочка в таком возрасте способны перейти границы дозволенного. Хотя многие говорят, что у любви нет границ, — заметила она с ироничной улыбкой. — В любом случае, заявление Антона о том, что у них с Валентиной будет ребенок, явилось для твоей бабушки настоящим громом среди ясного неба. Антон был благородным мальчиком и высказал желание жениться. Можешь представить себе чувства твоей бабушки. Она была в шоке. Даже слегла. Антон разрывался между ней и своей девочкой. Родители же девочки ни о чем не подозревали до последнего момента. Валентина не посвящала их в свои проблемы. Но потом ей все же пришлось открыться. У нее была очень приличная семья — мать работала в каком-то институте, отец во внешней торговле. Оба часто отлучались в командировки, предоставляя дочь самой себе. Не удивительно, что такая «самостоятельность» привела к печальным последствиям.

Афродита Егоровна вздохнула, помешивая давно остывший чай.

— И что потом? — спросила Галя.

— Потом? Что могло быть потом, по-твоему? Положение Вали сразу осложняло им жизнь. Ты и сама знаешь, как тогда относились к моральному облику. Прощайте заграничные командировки, прощайте маленькие привилегии, поднимавшие над остальной серой массой трудящихся. Это была трагедия для них. Родители Вали приехали к твоей бабушке и устроили ей грандиозный скандал. Мне понесчастилось присутствовать при нем. Никогда не думала, что интеллигенты способны извергать столько грязных слов. Что твоей бабушке пришлось выслушать как в свой адрес, так и в адрес своего сына, это просто не передать. В ход шла вся мерзость, все самые жуткие домыслы и циничные намеки. В конечном итоге Зоя выставила их вон, сказав, что не намеревалась иметь с ними никаких дел до этого и не желает иметь их и в дальнейшем. Юных Ромео и Джульетту разлучили. Господи, мир, кажется, никогда не изменится! Мы выдумываем для самих себя драконовские правила и рьяно травим всех, кто им не следует, не проявляя ни понимания, ни сочувствия. Я так и говорила твоей бабушке. Я умоляла поддержать детей. Но она и слушать не хотела…

Старуха снова замолчала, но Галя не стала ее принуждать к дальнейшему рассказу. Она знала, что Афродита Егоровна скажет все до конца, потому что та история угнетала ее так же, как и бабушку. Только у нее не было острой потребности скрывать произошедшее много лет назад.

— Я знала, что родители увезли Валю из Москвы, подальше от знакомых, от школы и от Антона. Антон, конечно же, переживал. Часто не ночевал дома. И вот однажды, когда я в очередной раз приехала в гости к Зое, то увидела на лестничной площадке Валю. Было холодно. Она стояла у окна, поджидая Антона, и дрожала. Ее… состояние хоть и было уже заметно, но не так сильно, потому что на ней было широкое пальто. Оказалось, что она сбежала от своей тетки, жившей в Горьком. Я понимала, что если эти двое встретятся, то натворят бог знает каких глупостей. Короче, я предложила ей поехать ко мне домой.

— К вам домой? — изумилась Галя.

— Да, ко мне домой. Но твоя бабушка до сих пор ничего об этом не знает. Так что, смотри, не выдай меня, — погрозила она пальцем. — Валя согласилась после того, как я пообещала устроить ей встречу с Антоном. Пообещать-то я пообещала, но застать Антона дома было практически невозможно. Он пропадал у друзей, жил на чьих-то дачах. Звонил матери через день, и то только для того, чтобы она не заявила в милицию о его пропаже. Валя отчаивалась все больше и больше. Ни я, ни она не знали, что делать. А все сроки, кажется, уже подходили. Чтобы хоть как-то отвлечь ее, я посоветовала ей писать Антону письма, как если бы она с ним говорила. Мы же не знали, как все могло потом обернуться, но было очевидно, что никто им не позволит быть вместе. И вот однажды ночью Валя разбудила нас и с ужасом произнесла только одно слово: «Уже!». Мой муж немедленно вызвал «скорую». В больнице она вынуждена была сказать и свою фамилию, и номер домашнего телефона. Надо ли говорить, что ее родители примчались через полчаса. Они заставили ее оставить ребенка и, наверное, дали кое-кому «в лапу», чтобы все скрыть. После этого Валю они снова куда-то увезли. А через неделю… — старуха судорожно вздохнула и смахнула слезы, — через неделю у нас был какой-то праздник, и позвонил сам Антон, чтобы поздравить. Тогда я ему, дура набитая, все и выложила… Вероятно, он подумал, что успеет еще с ней увидеться… я не знаю, но на следующий день мы узнали, что он разбился на мотоцикле… насмерть. Дороги были скользкие, он мчался, что было мочи… к ней.

Галя и сама не замечала, что плачет. Она не могла ни спрашивать, ни вообще что-то говорить.

— Если бы ты знала, как я корила себя потом, как ругала, — продолжала старуха. — Мне и надо было только попросить его приехать к нам, а уж тогда ему все говорить. Но нет, не утерпела!.. Через некоторое время я получила от Вали письмо. Она спрашивала, можно ли им с Антоном переписываться через меня. Я не могла скрывать от нее правду… После того письма я написала ей еще несколько раз, но все мои письма вернулись обратно с пометкой, что такого адресата нет. Из-за всего этого Зоя вынуждена была поменять квартиру. Я не могла ее оставить, хотя до сих пор чувствую свою вину за происшедшее. Если бы не тот звонок, Антон был бы жив… Прости меня, Галочка! Прости дуру старую… — заплакала старуха.

Галя тоже плакала, но ненависти к бабушкиной подруге, сыгравшей свою роковую роль, не было. Была жалость к человеку, столько лет страдавшему из-за своих неосторожных слов, произнесенных по телефону. Она понимала, какую тяжесть Афродита Егоровна носила в своем сердце. И теперь самым лучшим будет снять эту тяжесть, этот страшный груз.

— Все уже давно в прошлом, тетя Фрося, — произнесла Галя, вытерев слезы и улыбнувшись. — Не надо мучить себя, потому что зла на вас я не хочу и не могу держать. И я рада, что вы мне обо всем рассказали. Незнание угнетало бы меня больше. Спасибо вам. Спасибо и за то, что вы попытались помочь им. Одна из всех. Это многого стоит. Бабушке я ничего не скажу. Не стоит ее лишний раз беспокоить. Но… мне бы хотелось узнать о судьбе тех писем…

— А они у меня! — живо откликнулась старуха. — Да, у меня!

— Вы мне их… отдадите?

— Боже мой, конечно!

Афродита Егоровна скрылась в комнатах, а потом появилась с простой ученической тетрадкой в руках.

— Я прятала ее все эти годы. Не знала, что с ней делать… Все порывалась сжечь потихоньку, но рука не поднималась.

Но Галя уже не слушала старуху. Она вышла в прихожую и начала одеваться. Афродита Егоровна следовала за ней робкой тенью.

— Меньше всего я хотела, чтобы все так вышло. Сама корюсь. Бабушке твоей вообще до сих пор в глаза стыдно смотреть. Загубила невинную душу…

Галя, как могла, успокоила старуху и ушла, прижимая к груди тетрадь. Конечно, Афродита Егоровна мучилась, но что она, Галя, могла теперь с этим поделать? У каждого своя боль. И каждый остается с этой болью, даже если рассказал о ней другому, даже если нашел сочувствие и понимание. Таков человек. Память о прошлых ошибках гнетет его помимо воли. Возможно, в этом и есть его спасение — подспудное раскаяние.

Вероятно, и бабушка раскаивалась, хотя и не хотела признаваться в этом. Поэтому Галя не могла чувствовать на нее обиду. Люди ведь не ангелы. Они не безгрешны. Они имеют право ошибаться, и они способны страдать из-за этого. Страдать, любить, ненавидеть — жить.

Галя запрыгнула в первый же проходивший автобус. Салон был почти полупустой из-за позднего времени. Она устроилась у окна, после чего открыла тетрадь и различила ровный, округлый, почти детский почерк…

«Милый Антоша!

Если сказать, что я хочу тебя видеть, значит — ничего не сказать.

Все это время я была у тетки в Горьком. Туда меня отвезли родители. Мы почти не разговаривали с ней. Я понимала, что она меня осуждает, презирает и даже, наверное, ненавидит. Я же все видела и все чувствовала. Слыша, как она зло гремит посудой на кухне, как яростно протирает полы, заставляя меня поднимать ноги, я хотела плакать. Даже ее молчание действовало хуже, чем крики родителей. Целыми днями я сидела дома. Уходя на работу, она запирала меня в квартире и не давала ключей. А вечером мы вместе смотрели «Время», ужинали и шли спать. Вернее, это она давала понять, что пора ложиться, — молча подходила к телевизору и выключала его.

Я ни у кого не могла спросить совета, разве что у врача, когда тетка меня к нему водила. Я не могла понять, правильно ли то, что со мной происходит по утрам. Ты не представляешь, Антоша, как мне было плохо, как жутко, как страшно. Тем более, что тебя не было рядом…

Может быть, то, что мы с тобой сделали, неправильно, но ведь нельзя же за это так ненавидеть! То, что произошло с нами, могло бы оказаться дурным, только если бы мы не любили друг друга, если бы это было, как с Надей. Она даже не помнила мальчика, с которым они делали ЭТО. В любом случае, я ее все равно понимаю. Теперь понимаю.

Мне так страшно, Антоша. И не только потому, что я сбежала от тетки, от всех… Мне страшно за нас. За всех нас. Оказывается, я не знаю тех, кто окружает меня. Не знаю собственных родителей. Я никогда не видела такого злобного лица у мамы и не ощущала такого презрительного равнодушия у папы. Я не думала, что они могут быть такими… ужасными. Я их боюсь. Единственный человек, который кажется мне родным и близким, — это ты, Антоша. С тобой мне, может быть, не было бы так страшно, так одиноко и так плохо.

Хочу, хочу тебя видеть! Услышать твой голос. Это так мало и так много.

Я пишу тебе, но не знаю, встретимся ли. Афродита Егоровна, подруга твоей мамы, обещала нас «свести» (как она говорит), но проходят дни, и нет никакой надежды.

Но я надеюсь.

До встречи, Антоша.

Твоя Валя».

«Здравствуй, миленький!

Сегодня мы ходили на прогулку в Сокольники. Я всеми силами старалась идти так, чтобы живот не был заметен. Ужасно неловко, когда на тебя пялятся.

Гуляли мы с Афродитой Егоровной и ее сыном. Ему двадцать, учится на инженера, и он очень за меня переживает. Сказал даже, что я похожа на княгиню Болконскую, а потом испуганно поправился: «Нет, наверное, все же на Наташу Ростову». Смешной. Звал меня вечером в кино, но я подумала, что развлекаться с другим — это будет некрасиво по отношению к тебе.

Везде снег. В парке было светло и чисто. Только черное и белое — черные деревья и белый снег. Как хорошо! Я сейчас сижу в теплой комнате, щеки горят-горят, а пальцы покалывают. Помнишь, как прошлой зимой ты дышал на них? От твоего дыхания у меня даже мурашки по коже бегали — ужасно приятно было. Ты смотрел на меня, что-то говорил, но я почти ничего не слышала. Мне хотелось смотреть и смотреть на тебя. Ты был такой красивый… Хотя почему «был»? Ты и есть красивый. Самый красивый и добрый на свете!

До встречи!

Твоя Валя».

«Антошенька!

Видела какой-то странный сон. Не помню, что в нем было, но он меня напугал. С самого утра я сама не своя. Внутри меня словно надувной шарик, наполненный водой. Я боюсь, что это шарик может в любой момент лопнуть. Там, внутри, шевеление. Я его чувствую! Словно ему также неспокойно, как и мне.

Сама не знаю, что со мной творится. Иногда хочется забиться в уголок, чтобы меня никто-никто не видел, а иногда возникает нестерпимое желание бежать, куда глаза глядят.

Однажды хотела приехать к тебе и ждать, ждать, ждать у двери твоей квартиры. Так бы я и сделала, если бы не боялась, что твоя мама тотчас позвонит моим родителям.

Пожалуйста, найдись!»

«Милый Антоша!

Я все больше подозреваю, что ты и сам не хочешь меня видеть, хотя Афродита Егоровна убеждает меня, что просто не может тебя застать. Говорит, что ты давно не живешь дома. А мне так надо тебя увидеть. Я стараюсь не плакать. Всеми силами стараюсь. Так не хочется верить, что я осталась одна. Одна со всеми этими чужими людьми — злыми или добрыми, но чужими!

Мне неуютно и страшно. Я чувствую себя слабой и маленькой. Я потерялась! Найди меня, Антон! Прошу тебя, найди!»

Галя закрыла тетрадь и украдкой вытерла слезы. Руки ее дрожали, а в горле стоял горький ком. Такая боль звучала в письмах, что это чувствовалось через много лет. Непрочтенные письма. Письма, никуда не отправленные. Письма застывшие, как застывают капли на сильном морозе. Простодушные строчки, в которых было все — и перепады настроения, и страхи, и сомнения, и одиночество…

Галя вышла у станции метро. Сейчас бы она с большим удовольствием прошлась пешком по самым темным закоулкам города, так как ей не хотелось видеть людей — ни их угрюмость, ни их радость. И верить ей сейчас никому не хотелось. Гале казалось, что в окружающих нет ни капли искренности. Все настоящее скрыто, глубоко похоронено.

Неужели все мы притворяемся? Строим из себя непогрешимых, добиваемся соблюдения общепринятых правил, изрекаем умные фразы и забываем при этом, что все мы — ЛЮДИ! В стремлении к совершенству есть смысл только до той поры, пока глаза человека не наполнились слезами, а в душе его не поселился страх перед перспективой остаться в одиночестве посреди собственного несовершенства.

Галя ехала домой со странным безразличием в душе. Раньше она всегда стремилась домой, в уютную чистоту комнат, к своим маленьким домашним хлопотам. Но теперь она не понимала, для чего спешить туда. Зачем?

Она и не заметила, как оказалась у своего подъезда. Окна квартир призывно светились. Где-то смотрели вечерние передачи по телевизору, где-то ругались, где-то готовили поздний ужин…

«Наверное, та девочка Валя тоже шла вот так и с тоской вглядывалась в окна, — думала Галя. — За шторами мелькали тени. Они кого-то ждали, кого-то любили, кого-то провожали. Но никто не ждал ее. Родной город вдруг стал ей чужим. Родные люди превратились в незнакомцев».

— Галя!

Она обернулась. Из темноты к ней вышел Николай.

— Добрый вечер…

— Почему вы не можете оставить меня в покое? — устало произнесла она. — Назойливость никогда не украшала мужчину.

— Зато настойчивость всегда приносила свои плоды, — ухмыльнулся он.

— Моего плода вам не попробовать, это я вам гарантирую. Уйдите.

— Не могу.

— Уж не собираетесь ли вы преследовать меня всю жизнь?

— Вы сдадитесь раньше.

— Разве я похожа на умалишенную?

— Вы похожи на женщину моей мечты. А от мечты не так-то легко отказаться. Я готов на все, ради вас, Галя. Знаете, я даже могу просто так помочь вам найти вашу мать…

— Как же вы мне надоели, Николай. Если бы вы только знали. Мне от вас ничего не надо. Абсолютно ничего.

— Вы говорите так, потому что расстроены из-за бегства своего чеченского героя? Не стоит переживать из-за него. Он с самого начала даже и не думал о вас серьезно.

— О чем вы говорите? — обернулась к нему Галя.

— Мы с ним побеседовали.

— Как побеседовали?

— Как мужчина с мужчиной. Должен же я был выяснить намерения своего соперника. Он прекрасно все понял и решил окончательно покинуть поле битвы. Неужели вы рассчитывали на что-то серьезное с ним?

Галя задохнулась от возмущения.

— Вы… вы… кто вы такой, что позволяете себе вмешиваться в мою жизнь?! Гнусный вы человек! Что вы мните о себе? Вы же топчете людей, вы слушаете только себя и любите только себя в себе, никак не больше! Вы бездушны, самонадеянны, беспринципны… Да что с вами говорить! Вы даже не понимаете, насколько вы уродливы! Не хочу вас видеть! Понятно?

Она вбежала в подъезд и помчалась вверх по ступенькам.

«Господи, что этот тип ему наговорил? — думала она в ужасе. — Наверное, каких-нибудь гадостей. Потому Степан так и уехал…»

Во всей квартире горел свет. Бабушка, судя по всему, волновалась.

— Галя, что случилось? Ты плакала?

— Нет-нет, это из-за ветра.

— Где ты была так долго? Я уже не знала, что и думать. Позвонила Афродите Егоровне, а она сказала, что ты давно уехала.

— Прогулялась по городу.

— Тебе, кстати, звонили.

— Кто?

— Молодой человек, представившийся Виктором. Он сказал, что перезвонит утром.

— Хорошо, — кивнула Галя, вытаскивая из кладовой стремянку и поднимаясь к антресолям.

— Ужинать будешь? — спросила Зоя Даниловна, подозрительно следя за ней.

— Спасибо, бабуля, но мне не хочется.

— Позволь спросить, зачем тебе чемодан?

— Я уезжаю, — просто ответила Галя, спускаясь со стремянки.

— Вот как? И куда же?

— В Запеченск.

— Там что, срочные сборы медсестер?

— Нет. Там живет Степан. Я тебе говорила.

— У вас что-то случилось? — с каким-то облегчением поинтересовалась Зоя Даниловна.

— Да, случилось. Случилось так, что я его люблю. Понимаешь?

Зоя Даниловна ничего не сказала. Просто подошла к ней и обняла.

Галя вдруг поняла, что перед ней совсем не сильная женщина. Да и что значило — быть сильным? Умение не выдавать своих чувств? Способность упрямо сказать «нет», когда следует сказать «да». Тогда это глупая, фальшивая сила. Такая сила отталкивала, а не привлекала.

— Спасибо тебе, бабушка, — произнесла Галя. — Спасибо, что ты меня понимаешь. Это важно.

— Давай-ка присядем, — предложила Зоя Даниловна, уводя ее на кухню. — Просто я не хочу больше ошибаться, деточка… Достань из шкафчика настойку, пожалуйста. В такие моменты у русских людей в руке обязательно должна быть рюмочка.

— Ладно, уговорила, — кивнула Галя, разливая настойку. — Но приверженность русским традициям в первом часу ночи обернется для тебя завтра неприятностями.

— А, плевать! В конце концов, мы русские бабы или нет?

— Вообще-то русские, — согласилась Галя.

— Ну, если мы покончили с этим вопросом, тогда я хочу выпить за тебя и за твоего избранника, который, кстати, мне очень понравился.

— Мне тоже, — заметила Галя.

Они хихикнули, чокнулись и выпили.

— Каждому из нас рано или поздно приходится идти своей дорогой. И я не Господь Бог, чтобы выбирать эту дорогу другим. И хотя я поняла это слишком поздно, — Зоя Даниловна вздохнула и улыбнулась, — но это все же лучше, чем никогда, верно? Давай, я помогу тебе собраться. Ты поедешь прямо сейчас?

— Конечно, нет! — засмеялась Галя. — Поеду завтра днем. Отпрошусь с работы и сразу поеду. Не хватало мне еще увольнения за прогулы в качестве подарка к моей свадьбе.

— Ты так уверена, что он возьмет тебя замуж? — хитро прищурилась Зоя Даниловна.

— А куда он денется? Я ж, бабуля, вся в тебя. Если мне что-то надо, я обязательно этого добьюсь.

— Господи, я могла бы сама догадаться и не волочь в дом всех этих «женихов»!

— Пропади они все пропадом! — добавила Галя.

— Точно!

Они рассмеялись и налили себе еще по рюмочке.

Утром позвонил Виктор.

— Извини, что так рано, но хотел тебя застать до того, как ты уедешь на работу.

— Ничего, Витенька. Я ждала твоего звонка.

— Твой «жених» вчера приходил?

— Да, а что?

— Говорил что-нибудь?

— Как всегда, нес чепуху.

— Вот стервец! Знаешь, кто он? Начальник одного из паспортных столов в Северном округе. Был женат. По отзывам сослуживцев — бабник, каких поискать. А так ничего серьезного из себя не представляет. Мелочь пузатая. Так что ты его не бойся. Я тут с ним поговорил, припугнул чуть, но если и дальше будет приставать, поговорим серьезнее.

— Ой, ой, Витенька, не надо! Ну его! Не стоит мараться. Теперь я уж сама с ним как-нибудь справлюсь. Спасибо тебе огромное.

— Это тебе спасибо.

— За что?

— За то, что мозги мне вправила. Я тут подумал и решил заняться кое-чем…

— Господи боже, надеюсь, не рэкетом? — испугалась Галя.

— Не угадала. Как раз наоборот. У меня есть несколько ребят в помощь, связи кое-где… Думаю, искать и следить, это я смогу. Откроем что-то вроде детективного агентства. Хоть какое-то занятие.

— Я рада за тебя. Очень рада.

— Так что обращайся, если понадоблюсь. Счастливо.

— Пока, Витенька, — откликнулась она, испытывая облегчение.

Великое дело — помочь отчаявшемуся человеку найти себя.

 

14. Плачут ли ангелы?

Степан любил свой город. Скучал по нему, как скучают по доброму, старому, мудрому другу, способному найти ответы на все вопросы, помочь и поддержать в трудную минуту.

Так и было.

Запеченск раньше славился своими печных дел мастерами. И дома старой части были здесь сплошь из потемневшего от времени, но все еще надежного кирпича.

При советской власти «отцы города» пытались снести непрезентабельные дома — бывший дом губернатора, бывшее Дворянское собрание, бывший полицейский участок, бывшее здание земельного банка, бывший госпиталь для малоимущих, тяжеловесные дома купцов — и построить вместо них что-то более приличествовавшее «историческому моменту». Однако не тут-то было. Техника могла сломать крышу, окна, но не стены. С ними можно было справиться только взрывчаткой, но кто же стал бы взрывать дома в центре города? Да и местные энтузиасты возопили на всю область, до Москвы дошли, мол, помогите, рушат национальные памятники архитектуры начала XIX века! Даже разыскали сведения об одном дворянине, герое Отечественной войны 1812 года, поэте и меценате, обосновавшемся в последние годы жизни в Запеченске. Именно на его деньги были выстроены госпиталь, церковь и странноприимный дом, заложен городской парк.

Из Москвы пришло покровительственное: «Реставрировать». Дали денег на создание краеведческого музея.

«Отцы города», совсем недавно горевшие желанием придать городу вид, соответствовавший бы «историческому моменту» — с нелепыми статуями, однотипными зданиями и асфальтовыми дорожками (которые, непонятно почему, разрушались каждый год), — теперь рьяно взялись лелеять старину во всех ее проявлениях. Даже замостили некоторые дороги в историческом центре специально обтесанным булыжником.

Очень скоро Запеченск преобразился. В огромной России нашлись люди, знавшие творчество дворянина-поэта. Они толпами хлынули в городок на творческие вечера. Была реанимирована традиция ежегодных городских костюмированных балов. Запеченск стали посещать художники, писатели, поэты, актеры. На его старых улочках ярко засверкали кинематографические юпитеры, массовка носилась туда-сюда.

Степан любил бродить по городу. Особенно вечером. Старые кирпичные стены обретали особую притягательность именно вечером, когда солнце садилось за горизонт, расцвечивая их в неповторимые теплые оранжевые тона.

Многие приветствовали Степана во время этих прогулок. Его знали почти все в их маленьком городке. И не только как солдата, получившего орден за службу в Чечне, но и просто как Степку, веселого балагура, гитарного виртуоза и капитана местной КВНовской команды.

Однако все изменилось. Он замечал болезненно-сочувственные взгляды, слышал шепоток за спиной. Если к нему обращались, то с каким-то елейно-приторным и даже виноватым тоном, словно к смертельно больному.

Степан старался не замечать этого, что было не так трудно в первые дни из-за царившего вокруг него радостного оживления. Его приглашали на школьные собрания, а однажды прямо к ним домой прикатил мэр города и вручил ему под фотовспышки местных журналистов компьютер.

Но после суеты пришло… нет, не отчуждение, а какая-то почтительная отстраненность. Степан всеми силами старался не показать, как его такая отстраненность ранит. Читал, изучал компьютер, даже решил готовиться к поступлению в институт… Однако ничего его уже не радовало. Все приходилось делать через силу, опять же преодолевая какой-то барьер внутри себя. Результатом этой борьбы явились длительные прогулки. Нагрузка, как прежде, помогала справляться с сомнениями, с отчаянными мыслями, с безнадежностью…

Мать первая заметила эту несвойственную сыну самопогруженность. Даже сходила к Леночке с просьбой немного поддержать его. Но Леночка, у которой были свои планы, вежливо отказала.

Дни проходили в странном тревожном ожидании.

Казалось, Степан действительно чего-то ждал, но он и сам бы не смог сказать, чего именно.

«Ой, доченька, — слезно жаловалась Мария Юрьевна Ольге по телефону, — уж сама боюсь, как бы чего не сделал с собой».

«Прекрати это немедленно! — возмущалась Оля. — Что ты выдумываешь опять?»

«Нет, не говори. Пойдет в город на целый день и только вечером возвращается. Где ест, что делает, ума не приложу. На работе только о нем и думаешь. Тут ему и работу сторожем нашли, и компьютер этот подарили, а все одно как в воду опущенный. Чего делать-то, и не знаю».

Но Степан даже не догадывался о материнских опасениях. Тоска отняла все. Все мысли, все надежды, все желания.

Вот и сейчас он шел по весеннему парку, ощущая себя неким квазимодо, которого все обходят стороной, уступают дорогу. Он превращался в живой укор живущим, в свидетельство того, что в мире происходит что-то не то, если в мирное время молодой здоровый парень вдруг стал инвалидом, и что сотни таких же парней приезжают домой издалека, в лучшем случае, в похожем виде, а в худшем…

Изломанные и душой, и телом, они лишь с виду похожи на остальных. И только родные знают, какими они стали на самом деле.

Нет будущего…

Нет будущего…

Эти два слова витали над ними, как рок, как приговор, не имеющий срока давности.

Однако Степан не хотел верить в этот приговор. Эти слова могли относиться только к покойнику. Но ведь он, Степан, не покойник. Совсем не покойник. Что же тогда так точит душу? Что так дерет изнутри? Ведь обещал себе не думать о словах того человека. Не думать… Все равно, что приказать речке: «Не теки!» Тогда забыть. Некоторые вещи забываются очень легко. Например, он забыл, как играть на гитаре. Забыл, потому что так легче осознавать, что никогда не сможет извлечь из нее голос. Степан спрятал ее, убрал с глаз долой. Он с удовольствием бы отдал ее Пашке-Трубачу, но Пашка еще прошлой зимой замерз в районе вокзала вместе с таким же бедолагой. Или, например, он уже почти не помнил о той боли, которую испытывал много месяцев, когда лежал в госпитале с лихорадкой, между жизнью и смертью, из-за загноившихся ран. А ведь казалось, о таком не забудешь. Но забылось, растаяло в туманной дымке, куда сознание отправляло ненужное или слишком неприятное.

Единственное, что не получалось забыть, так это о Гале. Раз за разом ярко вспоминались их прогулки, разговоры, поцелуи…

В поцелуях ли дело? Значили ли они для нее что-нибудь?

Степан устал и присел на скамейку. Мимо него, обнявшись, шли парочки. Этих подросших парней и девчонок он не узнавал. Только некоторых, которые жили в его дворе. Еще вчера они играли в куклы и копались в песочнице, а сегодня ходят обнявшись, хихикают, что-то шепчут друг другу и идут к Ангелу — бронзовой статуе, популярной среди влюбленных в городе, — чтобы прикоснуться к нему. Считалось, что это принесет счастье. Статую тоже установили на деньги героя войны 1812 года. Бронзовый Ангел, раскинув крылья, сложив в молитвенном жесте ладони и опустив голову, стоял в городском парке уже больше полутора столетий. На его лике читалась скорбь.

Миновали Ангела все исторические бури. Пережил он и революционный энтузиазм народных масс, вдруг поверивших, что Бога нет, войну, а потом и всеобщий бум на цветные металлы, когда сдирали латунь даже могильных оградок. Может быть, вот такой, одинокий и скорбящий, он внушал уважение и щемящее чувство в душе всякого, кто подходил к нему. И хотелось прикоснуться к небольшой надписи, блестевшей от множества таких же прикосновений людей давно ушедших и живущих:

ТРИ ДОБРОДЕТЕЛИ:

ВЕРА, НАДЕЖДА, ЛЮБОВЬ —

ВСЕМ СЕРДЦЕМ ТВОИМ ПРИМИ,

А АНГЕЛ СЕЙ МОЛИТЬСЯ БУДЕТ,

ДОКОЛЕ СТОИТ МИР.

Когда очередная парочка скрылась за поворотом аллеи, он тоже подошел к Ангелу. Странно, но он еще ни разу не прикасался к этой надписи. Как-то не удосужились с Леночкой прийти сюда, к Ангелу, хотя целовались и строили какие-то планы. Так, может, поцелуи действительно ничего не значат? Что же тогда имеет значение?

Степан услышал чьи-то шаги и оглянулся. Перед ним стояла Галя.

— Привет, — сказала она с блуждающей улыбкой на губах.

Он вдруг почувствовал такую теплоту в душе, какой давно не испытывал. Как будто внутри него разлили подогретое молоко. Эта теплота родила дурацкую ухмылку на его лице. Он сам понимал, что выглядит с этой ухмылкой совершенно глупо, но ничего не мог с собой поделать.

— Он улыбается, — заметила Галя, подходя ближе. — Как мило. Для человека, без объяснений бросающего девушку, у тебя слишком цветущий вид. Ни капельки сожаления, ни крошечной доли раскаяния.

— Ты… Приехала…

— Да приехала. Я напросилась к тебе в гости, а ты не возражал, помнишь?

— Как ты меня нашла?

— Не было ничего проще. Сначала была у твоей мамы, а потом исходила собственными ножками весь город. Ничего особенного. Надо же мне было взглянуть в твои бесстыжие глаза.

— Не такие они уж и бесстыжие, — возразил Степан.

— Конечно бесстыжие. А какие же еще?

Они стояли почти вплотную друг к другу.

— Я рад, что ты приехала.

— Действительно рад? — шепнула она.

— Да.

— Почему же тогда ты уехал?

— Мне казалось, что так будет правильно.

— Для кого правильно — для тебя или для меня?

— Для нас обоих.

— Да ну? А с чего ты так решил?

— Просто…

— Просто потому, что испугался?

— Я не испугался.

— Тогда что?

— Ты знаешь, кто я.

— Знаю. Ты не чудовище. А я не красавица. Мы не из сказки. Нам не надо разрушать чье-то колдовство, чтобы быть вместе. Это действительно просто. Сложности возникают тогда, когда мы сами этого хотим или позволяем им вторгнуться в нашу жизнь.

Он молча вытер большим пальцем скатившуюся по ее щеке слезу.

Она поцеловала его ладонь, глядя прямо ему в глаза.

— Это ведь так просто — любить. Это единственное чувство, которое дается нам без принуждения и без условий. Знаешь, мне раньше казалось это непонятным, недоступным. Я считала это чепухой, обманом… Ведь нельзя же не замечать недостатки и слабости другого человека настолько, чтобы сказать: «Я тебя люблю, даже несмотря на то, что ты не туда кладешь вещи и храпишь во сне». Я словно нарочно выискивала эти недостатки и всегда их находила, а может быть, просто выдумывала. Признаться, я сама не знала, чего хотела и кого искала. Я представляла любимого человека этакой бесплотной тенью, наделенной способностью не надоедать, не раздражать, любить, когда я этого хочу, и исчезать, когда я этого пожелаю. Тогда и мне надо было бы стать ангелом, бесплотным облаком. Но я не ангел. Я человек. Ангелы не могут ни любить, ни плакать. — Она оглянулась на статую и прикоснулась рукой к надписи. — Они могут только скорбеть. Скорбеть и молиться.

— Тогда ты действительно не ангел, — улыбнулся он, дотрагиваясь до ее руки, поглаживавшей бронзовую надпись.

— Определенно, — согласилась она. — Определенно я не ангел.

 

15. «Жди меня»

— Галя, вы, наверное, догадываетесь, почему мы пригласили вас на нашу передачу, но не знаете, как это получилось? А все очень просто. Ваш муж, Степан, написал нам письмо, в котором рассказал нам вашу историю. Эта история показалась нам очень любопытной. Вы ведь искали свою маму, да? Давайте напомним зрителям эту историю. Вы можете рассказать, что вы знаете о своей маме?

— Дело в том, что меня воспитывала бабушка. Я и сама до последнего момента не знала ничего о своих родителях. Бабушка не хотела мне ничего о них говорить…

— Простите, ваша бабушка не хотела вам говорить, что произошло с вашими родителями?

— Да. На это были свои причины. Я ее понимаю. Но ведь каждый хочет знать о родных людях, чего бы это ни стоило. Позже мне все же удалось кое-что узнать. Бабушкин сын, мой отец, и мама были очень молоды, когда я родилась…

— Галечка, скажите нам, сколько же им тогда было?

— Отцу семнадцать, а маме пятнадцать. Понятно, что и бабушка, и родители мамы восстали против их отношений. Маму увезли к родственникам в Горький, но она сбежала оттуда в Москву, чтобы увидеться с моим отцом. Но Антон, так звали моего отца, ушел из дому и жил у друзей.

— Они встретились?

— Нет. Мама родила меня, но Антон не знал этого.

— Что же было потом?

— Родители мамы заставили ее отказаться от меня.

— Вас оставили в роддоме?

— Да, после чего они снова увезли ее. А через неделю погиб мой отец. Он разбился на мотоцикле, когда спешил к ней. Он думал застать ее в Москве…

— И с тех пор прошло… сколько? 27 лет?

— Да.

— И вы ничего о своей матери не знаете?

— Нет. Я ее долго искала, но это ни к чему не привело.

— А вы хотели бы ее увидеть?

— Простите?

— Вы хотели бы увидеть свою маму?

— Боже мой… Вы нашли ее? Нашли?

— Да, мы нашли ее, Галя. Хотя это было не так просто. Горянская Валентина Викторовна работает заведующей детским садиком в Санкт-Петербурге. Она замужем, у нее трое детей. Она все это время помнила о вас, хотя ей сказали, что вы умерли при родах.

— Ой, мамочки… Я могу ее увидеть? Могу?

— Конечно. Встречайте… Валентина Викторовна, выходите к нам!