Между тем стоит задуматься, почему во Франции исследователи Селина или же Сада не спешат называть себя «се– линистами» или же «садистами», а перед отечественными пушкинистами и их коллегами подобная дилемма вообще не стоит. В России, как я уже сказала, одни только сталиноведы считают нужным сейчас дистанцироваться от Сталина и его последователей. Ну, разве что еще исследователи творчества Льва Толстого могли бы сегодня указать на то, что их не следует смешивать с «толстовцами», если бы таковые к настоящему моменту окончательно не вымерли. Пожалуй, это единственный случай, когда ученые из числа наших соотечественников скорее всего сочли бы необходимым хоть как-то акцентировать свое расхождение со взглядами одного из классиков русской литературы, да и то, скорее, из желания отмежеваться от его очевидной наивности. Кому охота, чтобы его приняли за откровенного лоха, который, вырядившись в холщевую рубаху, готов вставать ни свет, ни заря и тащиться в поле пахать, да еще бесплатно, в то время как другие спокойно набивают себе карманы «бабками», покупают шикарные «тачки» и оттягиваются на умопомрачительно дорогих курортах Лазурного побережья.

И все же, откуда взялись все эти тонкие лингвистические и смысловые различия, укоренившиеся ныне в глубинах человеческого подсознания? Из-за чего Селин, Сад и поныне вызывают у литературоведов бессознательный трепет, а Пушкин и ему подобные – нет? Ответ напрашивается сам собой: в России к настоящему моменту так и не родилось ни одного писателя, сопоставимого по своему влиянию на умы и сердца людей со Сталиным. По-моему, это совершенно очевидно! А во Франции по крайней мере два таких писателя имеются: Сад и Селин!

Иными словами, во Франции разрыв между умственными способностями писателей и политиков не столь катастрофически велик, как в России. Мало того, в современной России эта пропасть, к сожалению, не только не уменьшается, а углубляется: политики становятся все более и более изощренными, а писатели – простоватыми. Вероятно, поэтому сегодня даже привычное словосочетание «искусство политики» уже практически ничего не значит, а употребляется исключительно по инерции, как эхо давнего прошлого, доносящееся откуда-то из времен Макиавелли, не ближе. То есть если политики сейчас и используют это словосочетание, они, вероятно, представляют себя кем-то вроде Данте, Шекспира или же Гомера, но никак не Толстым, Пушкиным или тем более Венечкой Ерофеевым, Бродским и Граниным. Хотя бы потому, что первых трех они, скорее всего, не читали, а то бы, возможно, и вовсе отказались от этой привычной формулировки. Однако Данте, Шекспир и Гомер все равно внушают современным людям некоторое почтение, поскольку их имена сохранились и дошли до наших дней через несколько столетий. Факт и вправду заслуживающий удивления. А в остальном на смену искусству политики сейчас окончательно пришла политика искусства!

Конечно, сами выражения «политика искусства» и «политика литературы» еще слегка режут слух и не стали устойчивыми и привычными или же, как еще обычно называют подобные словосочетания, «идиоматическими». Однако мне ни разу не приходилось слышать из уст политологов рассуждений о «дискурсе», «трансгрессии», «реконструкции» и прочих туманных понятиях, которые долго и безуспешно пытались запустить в широкий обиход некоторые из теоретиков современного искусства. Вместе с тем сами эти же теоретики сейчас постоянно говорят об «имидже», «пиаре», «раскрутке», «манипулировании сознанием масс» в применении к литературе, причем абсолютно непосредственно, как о чем-то само собой разумеющемся и не подлежащем сомнению. А это значит, что для большинства современных литературоведов и искусствоведов, изъясняющихся на сленге, практически полностью позаимствованном у политологов, занятие литературой теперь мало чем отличается от политической деятельности. Их речь достаточно наглядно об этом свидетельствует.

Таким образом, можно с большой долей уверенности утверждать, что в наши дни на смену некогда устойчивым представлениям о политике как об искусстве, – когда занятие политикой сравнивалось с художественным творчеством как с чем-то высшим и достойным подражания, – пришла политика искусства, где образцом для подражания стала уже сама политика. Расхожая метафора, если так можно выразиться, вывернулась наизнанку. И в этом нет ничего удивительного. Подражать можно чему-то великому и внушающему уважение, а прошедшие два века в отечественной культуре ничего подобного не дали. Ничего по-настоящему поучительного, кроме Сталина!

Забавно, что все эти «раскрутки», «пиары», «манипулирования массами», о которых в один голос сегодня вслед за политологами твердят деятели искусства, вовсе не являются чем– то существенным и серьезным, чему действительно следовало бы сейчас учиться писателям и художникам. И это лишний раз свидетельствует об уровне умственных способностей последних. Характерно, что по-настоящему серьезные и крупные политики, включая того же Сталина, никогда не позволяли себе подобной легкомысленной болтовни. В этом отношении нынешние писатели и художники чем-то напоминают дворовых хулиганов, которые не прочь блеснуть своими познаниями «фени» перед школьниками младших классов и их слабоумными мамашами. Все-таки тот, кто всерьез задумал какое-то значительное преступление, решил ограбить банк, например, никогда не станет попусту размахивать на улице ножом или же трепать языком, просто чтобы лишний раз покрасоваться на публике. Наоборот, он постарается максимально скрыть свои намерения, ибо настоящий кайф для него заключается в достижении конечной цели.

Никогда не забуду, как в самом начале девяностых писатель Лимонов, выступая в каком-то телевизионном ток-шоу, на безобидный вопрос ведущего о том, что сегодня является главным оружием писателя, вдруг неожиданно достал из кармана перочинный ножик и, продемонстрировав его присутствующим, заявил: «Вот мое оружие!». После этого даже моя мамаша выразила сомнение в его умственных способностях. И должна признаться, это был тот редкий случай, когда я была вынуждена с ней мысленно согласиться. Несмотря на то, что Лимонов всегда вызывал у меня симпатию. Однако симпатия симпатией, а сути дела это нисколько не меняет: ни о каком величии духа и замыслов в современном искусстве говорить не приходится!

А вот Сталин, судя по сохранившимся кадрам кинохроники, всегда держался спокойно и уверенно, говорил негромким голосом, не вынимая изо рта свою неизменную трубку, цедил слова сквозь зубы, отчего каждое его слово звучало как-то по-особому, тут же обретая весомость и значимость. Еще мне нравится в Сталине его методичность: он продумывал каждое свое действие, каждый жест. Я читала в воспоминаниях его современников, что к каждому, в том числе самому на первый взгляд незначительному, телефонному разговору он очень тщательно готовился, настраивал себя на нужную волну. Я так и представляю себе эту картину. Сталин сосредоточенно ходит туда-сюда по своему кабинету, держа в одной руке трубку, заложив другую руку за спину, как Наполеон, а его губы потихоньку, едва заметно, шевелятся – это он репетирует воображаемый разговор с незримым собеседником. Однако Сталин, как известно, умел доставать и подчинять себе людей не только в разговорах. Примечательно, что эти его способности проявились задолго до того, как он стал главой государства. Еще в молодости, занимаясь революционной деятельностью, он был какое-то время в ссылке в одной из глухих сибирских деревень. И жил он там в одном доме, точнее, в одной комнате со Свердловым, который потом вспоминал об этом коротком периоде своей жизни как о настоящем кошмаре. Сталин практически целыми днями лежал на кровати и курил, пуская клубы дыма в потолок, а окурки бросал прямо на пол. Так что несчастный Свердлов был вынужден и пол подметать, и обед готовить, и чуть ли не белье стирать. Сталин же не делал абсолютно ничего!

Если теперь вспомнить знаменитую историю, которой в детстве меня постоянно пичкали родители и учителя, про то, как маленький Володя Ульянов случайно разбил графин, а затем долго мучился и, наконец, не выдержал и признался маме в содеянном, чтобы та не подумала на его братьев и сестер, так вот, если вспомнить эту историю и сопоставить ее с поведением Сталина, то становится понятно, что дальнейшая судьба вождя мирового пролетариата в его соперничестве со Сталиным была фактически предрешена, даже если он потом и постарался укрепить свои нервы. Все равно способности, данные человеку от природы, никогда не сравнятся с тем, что достигается им путем самовоспитания.

Таким образом, вместо того чтобы твердить о «раскрутке» и «манипулировании толпой», современным писателям стоило бы задуматься о более существенных вещах, которым они могли бы поучиться у политиков. В частности, чтобы разобраться в нагромождении жизненных фактов и событий, человеку всегда бывает полезно хоть немного от них отстраниться, дабы иметь возможность охватить взглядом все происходящее целиком. Психологи даже рекомендуют мысленно сосчитать до двадцати или же до пятидесяти, а еще лучше – до ста, прежде чем ответить на чью-либо грубость. Иными словами, для проникновения в суть событий и адекватной на них реакции, а также подбора наиболее удачных образов и слов, всегда необходима некоторая временная дистанция, как в случае, когда тебе нахамили: лучше всего не отвечать тому, кто это сделал, сразу, а выждать благоприятный момент, подобрать самое язвительное ругательство или же тихо подкрасться потом сзади и… Именно так, насколько я знаю, и поступал Сталин, который никогда не отвечал своему обидчику тотчас, а способен был выжидать довольно долго, иногда годами и целыми десятилетиями. Вот этому у Сталина стоило бы поучиться каждому писателю, ибо эффективность такого отношения к реальности блестяще доказана им на практике!