Мама достает меня из ванны и закутывает в огромное голубое полотенце. Через ее плечо я вижу мир. Первое воспоминание.

Плед в бело-розовую клетку. Уменьшается по мере того, как я расту. Шагреневая кожа.

Рядом с папой, на ковре, юла размером с мою голову. Крутится, крутится, крутится. Уже не разобрать, где какой цвет, а может, и не было цвета, и юла существует только так – в движении. Потом так же будет крутиться севивон – ханукальный волчок, только он – намного меньше, и я смогу сама запускать его, а юла останется непостижимой, подвластной только папе. Я пока умею смотреть, не больше.

Просыпаюсь от того, что лицо щекочет солнечный зайчик. Комната разрезана на две половины лучом света, а в нем летают пылинки. Может, и не пылинки, а частицы воздуха. Их особенно видно, если сильно зажмуришь глаза, а потом чуть приоткроешь. Они почти прозрачные, но по краям изгибисто-золотистые. Я их называю змейками.

Змейки никак нельзя поймать – они очень изворотливые. Остается только смотреть на них. Это и есть счастье. А счастьем нужно делиться. И, посмотрев на спящую молодую женщину на другом конце комнаты, я громко и бодро говорю: «Мама, я проснулась!» Потому что это большое событие – проснуться утром, уверена, что это получается далеко не у всех.

Сижу полуголая на кровати. Шум воды – это мама наполняет до краев ванну. Стягиваю колготки – терпеть не могу, тем более что дома жарко, и я всегда в них потею. Рассматриваю ноги. Между пальцами – что-то темно-серое, особенно рядом с большим пальцем. Скатываю в комок, пробую…

– Фу, что у тебя во рту? Выплюнь немедленно!

– Мама, это моя грязь!

Три года. Учусь читать по деревянным кубикам. Надкусываю букву «Г» – соленая. Люблю дерево.

Под елкой нашла деревянный конструктор. Он светлый, гладкий, очень приятный на ощупь. До сих пор пахнет мандаринами. И сосной. Конусы, цилиндры, кубики, арки. И как пахнет! «Ты посмотри, она не строит, она нюхает!» – говорит мама папе.

Я не понимаю: почему оттепель – когда совсем не тепло и льет как из ведра? Больше не могу дышать на окно и рисовать на стекле пальцем. Поле моей деятельности сужается, особенно с тех пор, как запретили рисовать на стенах и в книжках…

Держу луковицу в стакане с водой. Выращиваю. Из нее торчит один-единственный зеленый росток. Каждый день проверяю, на сколько он вырос. На участке земли перед домом проклюнулись пучки. Значит, скоро будет тепло. А пока нужно надевать куртку с капюшоном и не наступать в лужи. Если сухо, можно рисовать голубыми и сиреневыми мелками на асфальте – под небом такого же сиреневого цвета. Но мне больше нравится играть в «сад». То и дело слышу:

– Не рви, не трогай, не смей есть землю и вообще отойди от клумбы!

– Мырза, домой!

Домой меня затащить невозможно. Иногда ложусь на землю (на листья, на снег), демонстрирую умильную улыбку и говорю: «Нет». Брату приходится брать меня в охапку и вносить в подъезд.

Когда скользко, брат держит меня за конец шарфика. На всякий случай.

Мою лучшую подругу зовут Катя. Она старше меня на три года и живет в квартире напротив. Точней, не совсем напротив, а прямо и направо – так ходит шахматная фигура коня – единственная, которую знаю. Я ей завидую, потому что у нее и мама, и бабушка, и прабабушка, а у меня – ни одной, хотя бы завалящей, бабушки. Правда, у Кати нет папы, а у меня есть. Сидим у батареи, делимся гематогеном – любимым лакомством.

– Мама говорит, что гематоген полезный, особенно для крови. От него она очень красная.

– Нет, – говорю, – коричневая.

– Не спорь, я старше.

– Ладно, пусть красная.

Мы один и тот же батон ели – хоть это и не пуд соли, но все же…

– Мама, очень жарко, уже можно носить сандалии без носков!

Стаскиваю носки, переворачиваю наизнанку, гляжу на шов, мусолю в руках, а по ступням, начиная с пяток, растекается ощущение легкости и свободы.

Пакуем зимнюю одежду. Перебираем летнюю. В воздухе сильный запах нафталина. Им пахнет слово «антресоль». Значит, точно лето. Радостно напеваю:

– Мам, смотри, оно короткое, короткое, надо отдать!

– Это же твое любимое платье… – удивляется мама.

Я расту – еще одно доказательство моего существования – помимо грязи между пальцами ног. А где-то на антресоли, вместе с молью (не зря ведь эти слова рифмуются), осталась зима, запакованная в мою шубку.

Залезаю на мебель. Игра такая. Нельзя дотронуться до паркета. А иначе случится несчастье – не знаю какое, но случится. Особенно люблю сходить со стола – в воздух. С лукавой улыбкой. Проверяю взрослых на бдительность. И ни секунды не сомневаюсь, что поймают. И ведь ловят, ловят…

Москва тонет в шелковистой пыли. А на площадке валяются «сережки» – душистые и мохнатые, похожие на гусениц. Я не знаю, как называется дерево, только вижу, как с него падают в пыль сережки. И не разберешь, где пыльца, а где пыль. Мне нравится слово «асфальт» – в нем московское лето. Голубые мелки, и «сережки», и пыль. Играю на «холме» рядом с домом. Копаюсь в земле, в траве, ищу божьих коровок, охочусь за воробьями. Командую Гришей и Димой, придумываю игры. Запасаемся на зиму. Собираем камешки, зерна, листья. Мне нравится держать на ладони темную, слегка влажную землю. Рядом с домом папа с дядей лежат под папиной машиной и чинят ее – на них солнечные блики. Дядя громко чертыхается. А над машиной летает огромная, синяя стрекоза, похожая на большеглазую суровую учительницу.

Корчу всевозможные рожи, кашляю, хватаю ртом воздух.

– Кыня, хватит кривляться!

– Снимите, она меня душит!!!

– Панамка?

– Резинка!

– Вот Мырза!

Так начинается каждый поход в Филевский парк. Фи-ле-вский-парк – моя персональная сказка. Междорожье, распутье, как у Ильи Муромца или Алеши Поповича. Налево пойдешь – выйдешь к реке. Будешь смотреть, как парни в тренировочных штанах сидят на больших камнях на берегу, нацелившись цепким взглядом на воду, как по воде идет мелкая зыбь, а если кинуть камешек – круги; как дрожит, накренившись, голубоватая леска, как из воды выпрыгивает нечто серебристое, но его почти не разглядеть из-за яркого солнца, а оно так блестит, что ослепляет, и приходится прищуривать глаза… Прямо пойдешь – попадешь в гущу парка, выберешь самую заросшую аллею, где так сгустились кроны над тобой, что почти темно, и только изредка какой-то луч разрезает воздух, щекочет нос, и хочется чихнуть; сядешь на голубую скамейку, недавно покрашенную, еще пахнущую краской, и брат достанет припасенные для тебя банан и ягодный морс, и будешь жевать медленно-медленно, боясь проглотить, потому что только так можно в зачарованном месте… Направо пойдешь – там парк аттракционов, и тебя охватит сладкий страх на колесе обозрения, что сейчас оно остановится, замрет и ты останешься на этой высоте навсегда, но самое любимое – машинки, особенно сталкиваться с другими машинками; и когда брат дает немножко порулить, и запах разогретой черной пластмассы, и следы от шин, и мысль о том, что ты теперь как в мультике «Ну, погоди!», тем более что торжественно надета майка с волком, которую папа привез из Польши, и можно ехать и ехать – на ограниченном пространстве, но в любом направлении, почти как в песне «мы едем, едем, едем в далекие края», а еще лучше, как в песне про Амазонку, и мы тоже теперь едем почти на Амазонку, а если еще сахарную вату – вот тут продается, я видела мальчика с палочкой, а на ней – сладкое облако, – то у меня будет самый лучший день в мире, ну купи сахарную вату, пожалуйста, ну купи-и-и-и, у меня все равно еще нет коренных зубов, и мы в Филевском парке, ты можешь идти домой, пожалуйста, а я еще останусь, никогда не уйду.

Гамак качается, и вместе с ним качается сестра. Одновременно вяжет и читает. Точнее, вяжут ее руки – как бы отдельно от нее. Иногда перелистывает страницу, и тогда становится понятно, что ее руки – это все-таки она. Пухлые, всегда чуть влажные губы шевелятся – повторяет слова, на глаза налезает челка, короткие волосы собраны в пучок, и только одна светлая прядь вечно выбивается. Проходящий мимо дядя шутливо окликает ее, она поднимает на секунду глаза – светло-карие, медовые – и показывает ему язык. И продолжает качаться – мерно, безмятежно, а из-под ее рук все удлиняется пряжа, все укорачивается клубок, щелкают спицы и мелькают в воздухе, спицы – это нечто среднее между цикадой и стрекозой, а я лежу на траве, жду, пока брат придет с озера, а сестра все качается, и вместе с ней качаются маленький дачный домик, и мангал, на котором папа с дядей прожаривают шашлык, и таз, в котором меня моют, и настольные шашки-нарды, и простыни, прикрепленные к веревкам деревянными прищепками, и острая трава-осока, которая режет мне пальцы в кровь, и пчела, присевшая на блюдечко с медом, и мама в клетчатом фартуке, которая варит варенье – все качается, все кача…

Запах сосен и земляники – ничего лучше в мире нет. А на полдник – черника с сахаром. Крыжовник – слишком кислый, но мне нравится само название.

Мы с мамой пошли в дальний лесок. Есть ближний – совсем рядом, за оврагом. А к дальнему надо идти вдоль озера, окружным путем. Зато в дальнем самая крупная земляника.

– Давай пописай, а то до дому еще далеко. Вот выберем кустик…

– Нет!!!

– Терпеть будешь?

– Буду.

– Почему?

– Не могу! Тут ягоды! Не могу писать на ягоды!

– Мы выберем место, где нет ягод.

– А вдруг они под землей, затаились?

Все колени в зеленке.

– Не надо было так рано пересаживать ее на двухколесный, – говорит мама.

А дело-то совсем не в этом. Встреча с канавой произошла не потому, что я не умею ездить. Просто подумалось: а что, если не заторможу, вот возьму и не заторможу – что будет?…

– Хочу в поле, я там утопаю в цветах!

Мама плетет венки. Я ей подаю синие:

– Незабудки!

– Васильки!!!

– А мне хочется незабудки – так красивее!

Но удобнее всего плести из одуванчиков.

Разыскиваю самые крупные и подаю маме – возле нее стопка желтоголовых одуванчиков, на волосах – венок. Восседает на камне, как на троне.

– Мама, давай поиграем, как будто ты – королева, а я – твоя дочь!

Мама читает книжку, а вместе с ней книжку читает ветер. Ветер читает венок, читает траву, читает ямочку над моей коленкой. Срываю гороховый стручок, надкусываю его и отправляю в рот. (Хорошо, что мама не видит, сказала бы, что нужно помыть.) Но сначала перекатываю шарики на ладони – какие круглые! И ладони пахнут душистым горошком – пахнут ветром.

А еще одно поле – кукурузное. Туда ходим с братом рвать кукурузу.

– Иначе сгниет, поле ведь теперь ничейное.

Рядом с полем живет козел. Бородатый, белый. Внимательно вглядывается в мое лицо – точно как один папин знакомый.

– Ме-е-е, – робко говорю я.

Козел не удостаивает меня ответом, надменно поворачивает голову. Но я не сдаюсь. Я немножко влюблена в козла. Так что у нас с братом разные цели: он идет за кукурузой, а я к козлу.

Но кукуруза меня тоже интересует. Особенно когда ветер. Она так высоко, что до початка не дотянуться. Разгребаю руками заросли, и зеленое море закрывается за мной. Я ушла в кукурузу. Теперь буду тут жить. Брат выуживает меня обратно: живи в мире людей, Кыня, скоро к козлу пойдем. У него в руках несколько початков – такие смешные, как запеленутые.

– Что ты делаешь? Не обдирай, а то испортится!

Но я уже распеленала кукурузу и жадно внюхиваюсь в ее бледно-желтое морщинистое тельце.

– Смотри, – показываю кукурузу козлу, – это варить будем, долго-долго, а потом есть с маслом и солью, только я – без соли, мне не нравится.

Козел смотрит почти с одобрением. А брат застегивает на мне куртку – холодает.

Я ближе всех к земле, поэтому грибы сразу находят меня. Сверкают шапочками, призывают.

Подосиновики, подберезовики, неуклюжий, ноздреватый груздь, крошки маслята, стая опят. Рыжая поляна усыпана лисичками. Сразу в корзинку. Белые грибы нахожу только я. Белые грибы с коричневыми шляпками и толстыми белыми ножками. Нахожу, но сама не срываю – вдруг червивые? Червей боюсь больше, чем мухоморов, хотя мухоморы – это смерть, так говорит мама, но они красивые; волчье лыко тоже красивое и тоже смерть, но боюсь я червей.

В последние дни ежик не приходит, и молоко в блюдечке остается невыпитым – ушел запасаться на зиму: бродит по огородам и накалывает на иголки капусту, картошку, морковку. Скоро вернемся в Москву.

– Сегодня только в ближний лесок и обратно, быстро-быстро.

На тропинке желтые листья.

– Какие большие, пап! Давай соберем!..

– Давай. А потом засушим. Знаешь как? Положим между двумя толстыми книжками.

– А потом что?

– А потом вклею их в твой красный альбом. В самом конце, после всех фотографий.

– И они там так и останутся?

– Так и останутся. Ты вырастешь, а они все еще будут в альбоме.

– И я тебе их покажу и спрошу: помнишь, когда мы их нашли?

– А я буду уже очень старенький и не буду ничего помнить.

– Неправда! Ты не будешь стареньким!

Полдник. Уже сумерки, а когда я заснула после обеда, было еще светло. Из царства снов сонную тащат на кухню, поят чаем. Бутерброд с сыром и черничным вареньем или хлеб с маслом и сахаром – любимая еда. А вот остальное надо заставлять. Особенно молоко – на нем всегда пенка, а мама делает вид, что не видит. Но приходится выпить, потому что брат специально за ним ездил. В деревню… Я почему-то представляю, что ездил прямо к самой козе и на велосипеде. Как летом на даче. Папа и брат по очереди рассказывают сказки. Брат говорит: «Ну и Мырза!» Я хнычу, но потом милостиво соглашаюсь: делаю глоток или открываю рот, куда сразу вплывает ложка с ненавистной овсянкой.

Никого из детей нет. Не с кем лепить куличи из песка и висеть вниз головой на разноцветной «паутинке». Небо темно-серое, угрожающе колышутся верхушки деревьев. Но мне не страшно, потому что на них кормушки для птиц – деревянные домики синего или зеленого цвета. Брат кладет в них хлебные крошки. Мне до них не дотянуться. И я знаю, что лето кончилось и что птицы скоро улетят… Дует ветер, и кормушки качаются еще сильней. Брат держит меня за руку, и мне очень тепло. И думаю, что скоро пойдет снег, и деревьям тоже будет тепло. А птицы улетят, но кормушки останутся. Идем дальше – в аллею, которую я называю рощей. Я очень хочу увидеть белку, но ни одной не видно. Зато под ноги оголтело бросаются листья. Собираю. Те, которые еще не высохли, пахнут сильней, зато высохшие лучше шуршат. Надо возвращаться – совсем темно. Зажглись фонари. К кормушке подлетает галка. И мне кажется такой загадочной эта Москва, которую рассекают провода и полосует электрический свет, из которой улетают птицы и листья и где живет коза, к которой ездит на велосипеде брат.

– Я в октябрята записалась, – с гордостью говорит Катя, – а тебя не возьмут, тебе еще рано.

– А я и не хочу, – говорю, – как я могу быть октябренком, если родилась в декабре? Я могу быть только декабренком!

На каникулы приехала сестра. Она учится в Тарту – месте, которое кажется мне волшебным и, наверно, находится за тридевять земель. Она привезла белый клубок шерсти с черными и рыжими пятнами. Я решаю, что это лично мне, и порываюсь схватить котенка и накормить гречневой кашей из своей тарелки.

– Она не будет это есть, – говорит мама, – мы ей нальем молока. – И поспешно отодвигает меня – от греха подальше.

– Это мой котенок, – обижаюсь я, – это я решила, что лучше котенка, чем щенка.

– Твой, твой, – не возражает мама, пресекая мою очередную попытку подобраться ближе к жертве, – но пусть сначала освоится. – И спрашивает у сестры: – Как назовешь?

– Рэмедиус Прекрасная, – отвечает та не задумываясь.

– Значит, Рэма, Рэмочка, – говорит мама.

Рэмедиус Прекрасная подходит к блюдцу с молоком, вступает в него передними лапами, обрызгивает мордочку, фыркает, облизывает усы, а затем лапы – правую и левую. А я смотрю на нее, затаив дыхание, надежно зажатая между папой и братом.

Маме с папой наконец надоедает история с мебелью. «Скоро ни целой мебели не будет, ни целого ребенка!» В моей комнате устанавливают спортивную стенку. Шведскую. Брусья, кольца, трапеция и канат. На пол стелят толстые маты. «Все, обезьянка наша, лазай теперь сколько влезет». И я весь день вишу под потолком. Буквально. Иногда вниз головой. Играю в джунгли. Восторгу нет конца и края. Иногда, особенно в солнечные дни, в комнату врывается Рэмедиус Прекрасная и висит под потолком вместе со мной.

– Мы с Рэмочкой занимаемся спорто-о-о-о-ом!..

У меня ветрянка, а соответственно – горе, потому что ко мне не пускают брата. Вижу его только издалека, улучив момент и высунувшись в дверь комнаты. Он выглядит каким-то незнакомым и чужим – в белой марлевой маске. «Ему нельзя к тебе, это опасно». – «Почему?» – «Он может заразиться». – «Почему?» – «Потому что он ветрянкой не болел». – «Почему?…»

Зато мама, в виде компенсации, разрешила надеть любимое розовое платье с вышитым осликом, похожим на ослика Маффина. Если бы не лицо в зеленке, я была бы совсем красавица, как Марья Моревна. Мама приносит горячую воду с лимоном и сахаром. Я отказываюсь есть, пока брат не расскажет сказку. «Мырза, какая ты противная!» Но сидит за дверью. Сквозь щель вижу только прядь темных волос и круглые очки. И краешек марли. Сидит. Рассказывает. Про Бильбо Беггинса и Гендальфа, и про гномов, и про дракона с переливчатой чешуей, к которой прилипло золото и драгоценные камни. Они поют «За синие горы, за белый туман в пещеры и норы уйдет караван», а я завороженно слушаю, представляю себе горы и гоблинские пещеры, а также кексы Бильбо, а мама, по мою сторону баррикады, пользуясь моментом, впихивает в меня творог.

Таким образом брат пересказывает всю трилогию «Властелина колец» и несколько книг «Муми-троллей»…

Моя первая любовь – Снусмумрик. Настоящая страстная любовь – снится ночью, разговариваю с ним днем, рисую ему картинки и пишу корявые записки. Люблю за то, что он любит одиночество, за то, что уходит каждую осень неизвестно куда, за то, что по нему скучаешь, за то, что не знаешь, когда вернется, но это может произойти в любой день, и с начала весны можно начинать ждать… Так оно и вселяется в меня, поселяется – в пупке, между пальцами ног, где грязь от колготок, под ногтями, разноцветными от пластилина, поселяется прочно и надолго: любовь – это ожидание…

Через какое-то время к спортивной стенке присоединяются качели. Висят. Посредине комнаты. На веревках. Деревянного цвета. За окном – зима зимняя, а у меня – солнце и качели. И форточка чуть приоткрыта. Лечу к окну, и возвращаюсь назад, и опять лечу, и так до бесконечности. Пытаюсь пуститься в полет вместе с кошкой, но она не разделяет мой восторг, спрыгивает, фыркает, обиженно облизывается в углу. Ничего ты не понимаешь, Рэма. Это же такая сила, когда сам себя раскачиваешь, и непонятно, откуда появляется это движение… И чем дальше возвращаешься назад, вглубь комнаты, тем дальше тебя уносит вперед, к окну. Иногда кажется, что вот-вот еще – и пробьешь окно, вырвешься туда, в неизвестное… Но в решающий момент твои готовые к полету руки остаются ни с чем, и отлетаешь резким рывком назад, только чтобы опять вернуться к цели! Почти к цели… Как горизонт: всегда – почти, а достичь, нагнать – нельзя. Но это и есть счастье – почти.

А по ночам кровать приподнимается, плавно проскальзывает сквозь окно и летит над ночной Москвой. Не очень высоко – чуть выше огней. А я – сонная, теплая – только щекой ощущаю прохладный воздух, даже не открываю толком глаза, но знаю, что кровать летит, и этот полет неизбежен, от меня ничего не зависит, хорошо, что брат перед сном подоткнул одеяло.

* * *

Меня надо «угуливать», чтоб не бесилась допоздна… Мама и брат закутывают меня, как капусту. Поверх всего остального – шубка – изящная, рыжевато-желтая, ворсистая. Мама потуже затягивает шнурок на капюшоне (такого же цвета, с такими же длинными ворсинками), я делаю вид, что задыхаюсь, что шнурок слишком близок к горлу, но мама упорствует. Я уже собираюсь заплакать, но быстро отвлекаюсь на что-то другое. На лестничную площадку выбегает Катя:

– Я с вами!

Выходим на улицу. Темно. Двор плохо освещен. Снег лежит на земле густым слоем, и под светом фонаря кажется, что в нем мерцают голубые звездочки. Настолько отчетливо, что их можно оттуда выкопать. Наши подошвы оставляют в снегу глубокие следы, и я каждый раз думаю, что мы давим звездочки. Хочется снять ботинки и пощупать снег носком, но кто же разрешит? Над лестницей, ведущей в подвал, висят большие сосульки. Они тоже светятся голубым светом. Я прошу брата поднять меня и отламываю их – мне очень нравится хруст и нравится держать сосульку варежкой, смотреть, как она медленно тает. И пару раз лизнуть…

– Не вздумай лизать железо, язык прилипнет!

Брат катает меня с Катей на санках – на ровной поверхности (с горки мы катаемся днем). Я смотрю назад, на след, который оставляют санки. Мы с Катей сидим очень тесно друг к другу и не разговариваем. Вдыхаем в себя даже не воздух, а свет, идущий от фонаря. Чувствую себя закутанной, круглой и пушистой и придумываю, что я – медвежонок. Я и есть медвежонок: я такой же окраски и мне очень-очень нравится сладкое! Брат не согласен – он называет меня «кошачьими» именами – «Кыня» и «Мырза», а иногда «Порося». А я все равно медвежонок – и в доказательство кладу в рот лапу… «Ты только что этими же руками трогала перила!» – сокрушенно говорит брат, и я слышу за его словами мамин голос. Перед сном думается: в следующий раз надо обязательно лизнуть перила…

Новый год. Кручусь, как юла, у стола, на котором «Наполеон». Смотрю на него горящими глазами, но знаю, что путь к нему – заказан. Диатез. Зато в квартире пахнет елкой. Рэмэдиус Прекрасная играет золотистым «дождиком». Всюду свечи, огни. Сестра уютно вяжет на диване, иногда дразня Рэмочку клубком. Приходит сестра-которая-совсем-старше. От нее пахнет духами, и она часто приносит мне украшения, особенно бусы. И на этот раз – длинные, блестящие, прохладные. Надеваю их на брата, пусть тоже побудет елкой. Приезжают дяди. Самый дядистый дядя, который бывает у нас чаще всех и который больше всех похож на папу, и еще двое дядь – веселый дядя и грустный дядя. Веселый дядя качает меня на качелях, шутит, громко смеется басом, играет со мной в тепло-холодно, подбрасывает в воздух. Грустный дядя напоминает Степу – степного брата из «Полынных сказок». Он серебристый, и глаза у него – серебристые, и оправа очков – серебристая, и грусть – серебристая. Он мало говорит, и я сажусь к нему на колени, чтобы стать немножко серебряной. Мама сидит с гостями в моем любимом платье – шелковом, сине-оранжево-желтом. Она похожа в нем на Жар-птицу, и на шее у нее украшение с оранжевым камнем. Она смеется чьей-то шутке, закуривает, хотя обычно она не курит – только по праздникам, когда гости. И я вдруг с ужасом думаю: неужели так будет не всегда? Подхожу к маме, прижимаюсь к ней. Она теплая, от нее пахнет феном и укладкой. Нет, мне только показалось.

Папа с мамой сидят на кровати. Вдвоем. Обычно укладывает кто-то один. Папа рассказывает сказки про Зайчика и Ежика, которые живут в леске рядом с нашей дачей и борются с кознями Волка и Лисы. Со временем Лиса и Волк исправляются и становятся вегетарианцами, и появляются новые Лиса и Волк – вражеские – из соседнего, дальнего леса, а потом и другие персонажи: Бобры, Грифон, Летающие медвежата и конечно же младшая сестра Зайчика – Зайка – добрая, но озорная, немного избалованная, неосторожная, запальчивая врунишка и хвастунишка…

– Тебе Зайка никого не напоминает? – время от времени спрашивает папа.

Мама читает стихи и поет песни. Мои любимые – про качели, которые летят, но никак не долетают до неба, про сказку-невидимку и бедных взрослых, про синий троллейбус, который плывет по Москве, почти как моя кровать, и песню про третьего лишнего, которую не совсем понимаю, но в которой «беспечно и упрямо, презирая правду схем, каждого рожает мама, будто Бога – насовсем».

Но сейчас никаких сказок или песен – гости ждут. Мама и папа сидят по разные стороны кровати, а я держу их за руки и не отпускаю.

– Па-а-ап…

– Не папкай!

– Еще посидите!

– Что-то ты совсем разгулялась.

– Мама, подержи мою пятку – это очень приятно.

– Ее давно надо было уложить, я же говорила.

– А еще почешите мне за ушком…

– А еще что?…

– Ой, а можно я еще выйду показать свою пижаму и скажу еще раз всем «спокойной ночи»?

– Гости испугаются, подумают, что ты – привидение.

– Не смешно, папа.

– А кое-кто завтра не получит подарки, если не заснет…

– А я знаю, что Дед Мороз не настоящий!

– Зато мы очень настоящие!.. Все. Поздно уже. Спи.

– Ма-а-ам… ну, ма-а-ам… Ну па-а-а-ап…

– Спи. Спи.

Спи, девочка-которую-очень-любят, девочка на качелях, девочка, которая сходит со стола в воздух и знает, что поймают, девочка, которая думает, что это легко – быть девочкой-которую-очень-любят, и если тебе приснится эмиграция, развод родителей, постоянные переезды и жизнь на чемоданах, чужие квартиры, пустые стены – не верь, этого не может быть, такого с девочками-которых-очень-любят не бывает, перевернись на другой бок и спи дальше, а это все не про тебя, не про тебя…