Жизнь, если рассматривать ее в широком смысле, — это постоянная смена приливов и отливов. Они являются неизменной чертой всего существующего. Подъем и упадок наций, угар побед и горечь поражений расцвет и гибель культур — таковы приливы и отливы в жизни человеческого общества. Мрачное средневековье сменилось эпохой Возрождения, но это лишь два последовательных проявления одного энергетического потока. Только время неизменно бежит в одном направлении, оставляя после себя следы подъемов и падений, приливов и отливов.
Геологические эры дают щедрые доказательства того, что жизнь течет именно таким пульсирующим потоком. Ее волны разбиваются о берега вечности. Об этом свидетельствуют остатки вымерших динозавров и амфибий, окаменелые отпечатки панцирных рыб и миллионы погибших в незапамятные времена трилобитов. Даже жизнь каждого существа в отдельности — это всего лишь та же смена приливов и отливов в миниатюре. Рождение, рост, зрелость, упадок и гибель — вот последовательные ступени этого процесса.
Меня всегда интересовало происхождение культа Селены, богини луны, который встречается уже в самых древних религиях. Не лежит ли в его основе безотчетное осознание того, что луна управляет непрерывным движением океанских вод. Связь фаз луны с падением и подъемом уровня воды в лагунах и заливах не могла ускользнуть от внимательного взгляда древнего человека, который был очень зорким наблюдателем природы. Культ луны зародился в доисторические времена. Нынешние отсталые племена, даже еще не имеющие своей письменности, прекрасно сознают связь приливов с луной и делают из этого практические выводы для своей повседневной жизни.
Для людей, знающих море и обладающих хоть каплей воображения, прилив — всегда важное и впечатляющее событие. Ход времени заметен только с большого расстояния, приливы и отливы на море легко ощутимы в каждый данный момент. Возможно, непреложность, с какой они повторяются, и есть одна из причин, почему они оказывают на нас столь сильное впечатление, но мне кажется, что наш эмоциональный отклик на это явление имеет и более глубокие корни. Ведь у человеческого зародыша есть рудиментарные зачатки жабр, и это красноречиво свидетельствует о том, что наши весьма отдаленные предки, снабженные хвостом и плавником, изо всех сил боролись с могучею силой приливов и отливов. Впрочем, читатель едва ли поймет мои чувства, если ему не приходилось стоять на палубе океанского парохода, опершись на поручни, и наблюдать за водоворотами и кружением теснимой приливом воды у руля. Тот, кто это видел, знает, насколько волнующее зрелище представляет собою прилив.
Сидя за пишущей машинкой, вдали от движущихся масс океанских вод, трудно воспроизвести и запечатлеть на бумаге те чувства, которые вызывает прилив. Это было бы гораздо легче, если б он бушевал и ревел, как прибой. Но в том-то и дело, что приливы беззвучны. Услыхать прилив нельзя, разве только самое чуткое ухо уловит легкое журчание воды, когда она обтекает нос или руль корабля. Прилив нельзя ни понюхать, ни потрогать. Казалось бы, его легче всего увидеть, но мы его скорее чувствуем, чем постигаем органами зрения. Уже сама масштабность этого явления затрудняет наше восприятие его. В моем воображении возникают залитые солнцем песчаные отмели, где ползают маленькие крабы и лежат перевернутые лодки; я вижу груды водорослей, нанесенных к устью реки, или кружение воды вокруг буя и говорю: «Это прилив». Но это не прилив, а лишь его незначительные внешние проявления. Прилив в целом — грозное пробуждение, мощный вздох Мирового океана, чудовищная волна, перекатывающаяся вокруг Земли от одного полюса к другому. Это вздымающийся гигант с миллионами пальцев, которые он протягивает ко всем впадинам земного шара, чтобы в положенное время убрать их. Приливы — это пульсация нашей планеты, и лучше всех это поняли норвежцы: по существующей у них легенде приливы возникают потому, что дышит змей Йормунгандер, чудовище, опоясывающее земной шар и держащее хвост во рту, так как для хвоста не хватило места:
Прилив разбил мой парусник у берегов Инагуа в тот момент, когда я думал, что все опасности остались позади; и приливу же я обязан одним из самых интересных дней, проведенных мною на острове. Неподалеку от Метьютауна, с южной стороны и в направлении к Наветренному проходу, береговая линия делает последний поворот, прежде чем слиться с длинной намывной косой, что тянется к пустынным, застывшим дюнам наветренной стороны острова. У крайней точки поворота береговые скалы исчезают и появляются нескончаемые дуги барьерного рифа, тянущегося до самого горизонта. Здесь дважды в сутки можно наблюдать прилив максимальной силы; дело в том, что в этом месте сталкиваются, образуя течения и контртечения, огромные массы воды из бесконечных просторов Атлантического океана и бурлящих недр Карибского моря. Даже когда все побережье безмятежно спокойно, поверхность воды здесь покрыта пеной и перекрывающими друг друга волнами. Здесь встречаются восток и запад, и течения сносят сюда обломки кораблекрушений, чтобы похоронить их в синей бездне или выбросить на высокий белый берег, уже заваленный остатками сотен морских трагедий.
Это место показалось мне соблазнительным для подводной экскурсии, и я притащил тяжелый шлем со шлангом и спасательной веревкой на небольшой уступ у самой воды. Вместо того чтобы нырять с лодки, я решил опуститься в глубину с берега, испытать все ощущения перехода с суши на дно океана и попутно обследовать подводную часть береговых скал.
Я выбрал место, где скалы расступались, и в берег вдавался длинный язык воды — спуск здесь можно было осуществить, не принимая на себя всю тяжесть ударов прибоя. К тому же склоны подводного откоса были устланы водорослями и более или менее свободны от вездесущих морских ежей.
С невероятным трудом я надел и укрепил на плечах восьмидесятифунтовый шлем, едва держась на ногах под этой тяжестью. Мальчик, которого я нанял себе в качестве помощника, стал к воздушному насосу, и я, шатаясь как пьяный, нащупывая ногой путь, начал спускаться по ковру водорослей. Пена вскипала вокруг моих лодыжек, потом поднялась выше колен. Еще секунда— и я погрузился по плечи, невыносимая тяжесть исчезла, ноги снова стали слушаться меня. Войдя в воду до уровня глаз, я на минуту задержался на месте. Мне захотелось насладиться необычным зрелищем мира, разделенного пополам. Особенно большое впечатление производила категоричность этого деления: наверху воздух и солнечный свет, знакомые картины, цветы, облака; внизу — странный синий космос нагроможденных камней, где снуют смутные тени и пляшут пузырьки воздуха.
Для многих живых существ поверхность воды — такой же непроницаемый барьер, как и металл, а ведь это пропускающая свет, хотя и непрозрачная, какой она кажется снизу, пленка. С верхней стороны она была покрыта слоем желтой пыльцы, принесенной с прибрежных кустов, и крылатыми семенами. Помимо того, я обнаружил на поверхности мертвых жуков, обрывки крыльев бабочек и надкрылья насекомых. Для обитателей суши поверхность океана — смерть и гибель. Однако чуть ниже картина совершенно меняется. Здесь как бы питомник для океанского молодняка, ибо с нижней стороны к этому блестящему потолку налипла целая орда только что появившихся на свет существ: крохотные рыбки не более четверти дюйма длиной, прозрачные, как стекло, и беспомощные, как увлекаемый течением планктон; микроскопические ракообразные, отсвечивающие всеми цветами радуги; сферические шары яиц пелагических организмов с длинными нитями и темными пятнами ядер; пульсирующие, студенистые ктенофоры величиной с каплю, только что оторвавшиеся от своих похожих на цветок родителей; мириады других живых существ, слишком маленьких, чтобы разглядеть их невооруженным глазом; об их присутствии говорили точечные вспышки отраженного солнечного света. Этот последний ярд перед поверхностью в самом деле представлял собой детские ясли для обитателей океана.
Я ступил дальше и попал в полосу вскипающей пузырьками пены. Пузырьки швыряло во все стороны, мне пришлось ухватиться за выступ скалы, чтобы меня не бросило на отвесную каменную стену. Волны отступили и нахлынули вновь; я должен был цепко, всеми пальцами ног и рук, держаться за скалу наподобие краба-грапсуса. Шесть раз я приседал под ударами волн, пока наступила передышка и я смог осторожно опуститься вниз, на следующий уступ, расположенный на глубине восьми-девяти футов. Я едва успел приземлиться, как нахлынул седьмой вал, и мне оставалось только упасть на колени, чтобы покрепче ухватиться за скалу. Новое затишье — и я снова прыгнул вниз, задержался на мгновение на круглой шапке коралла, а затем сделал последний семимильный шаг и приземлился на глубине тридцати футов на ровной песчаной площадке у основания каменной платформы, на которой покоится Инагуа.
Переведя дыхание, я огляделся. Гладкая равнина, покрытая ослепительно белым песком, уходила в открытое море, слегка наклоняясь вниз, прежде чем совершенно скрыться из виду. Направо хаотически громоздились обломки скал, отторгнутые какой-то грозной силой от юго-западной береговой стены. Слева подобная же, но меньшая груда камней, сброшенных в лазурные глубины. Обе груды испещрены рубцами, шрамами и увешаны целыми гирляндами живых существ. Длинные нити тончайших кружевных водорослей то беспомощно свисали, то, подхваченные приближающейся волной, сначала слегка приподнимались, а потом взлетали вверх над своим каменным ложем.
Взглянув снизу, со дна, на поверхность, я обнаружил, что двигается не вся толща воды, а только волна. Основная масса голубой жидкости лишь чуть подавалась вперед и тотчас же возвращалась в исходное положение. Я убедился в этом, наблюдая за разными обломками, дрейфующими у самого водного потолка. Только на протяжении последних нескольких ярдов у берега волны всей своей массой накатывали на утесы. В открытом море волны шли непрерывно одна за другой; их сила как бы передавалась от частицы к частице, однако сами частицы все время сохраняли свое положение относительно друг друга. В противном случае на берег обрушились бы удары чудовищной разрушительной силы и все острова и материки были бы очень скоро размыты волнами.
Чтобы увидеть издали, как выглядит остров, покоящийся на своем песчаном ложе, я двинулся по равнине в сторону открытого моря и вышел из-под прикрытия береговых утесов. В тот же миг вода сбила меня с ног и, переваливая с боку на бок, потащила по гладкому песчаному дну. Шлем наполнился горько-соленой морской водой. Задыхаясь, я барахтался на дне, пытаясь встать. Рывком я натянул спасательную веревку, которую держал в руках. Затем меня снова сбило с ног и стало болтать на конце веревки. К счастью, я каким-то образом снова очутился в вертикальном положении, вода с всплеском ушла из-под шлема и я снова мог глотнуть воздуха. Мощный ток воды подхватил мое почти невесомое тело, подбросил по дугообразной траектории почти к самой поверхности и снова опустил на песок.
Тут только я заметил, что по открытой воде, не защищенной береговыми утесами, с головокружительной скоростью несется множество различных предметов. Я и раньше видел их, но не обратил особого внимания. Между утесами течение было едва ощутимо, давая о себе знать лишь прохладными боковыми ответвлениями. Я еще раз попытался преодолеть его напор, но меня снова отбросило назад как бы невидимой, но могучей рукой. Давление воды превосходило по плотности любую другую силу, действие которой мне когда-либо приходилось испытать. Штормовой ветер толкает и валит с ног, но вода, движущаяся в двадцать раз медленнее, смывает и сравнивает все на своем пути.
Прилив привел в движение и песок. У самого дна перекатывались песчинки, образуя, как это ни странно для подводного мира, миниатюрные пылевые вихри; оседая, песчинки укладывались в длинные, изогнутые кряжи, высотой приблизительно в фут, располагавшиеся под прямым углом к направлению движения воды. По строению эти насыпи-кряжи в точности воспроизводили мелкие борозды, остающиеся после отлива на отмелях. Казалось, будто все океанское дно ожило и поползло к неизвестной цели.
Я устроился поудобнее возле самого крайнего валуна и стал наблюдать за происходящим передо мной потрясающим явлением. Иначе это назвать нельзя. Во всем мире, вдоль береговой линии, тянущейся на многие сотни миль, происходило одно и то же: огромные массы воды, огибая тысячи мысов, вливались в заливы лагуны, устья ручьев и рек. Перехлестывая через отмели, двигаясь по глубоким проливам, перекатывая бесчисленные песчинки, вода несла кислород, пищу жизнь и смерть миллионам живых существ.
Я вспомнил прилив в сумрачно-зеленых водах Чесапикского залива, в штате Мэриленд. Мне пришлось наблюдать его из иллюминатора в стальном цилиндре, спущенном с баржи, которая стояла на якоре в устье реки Патуксент недалеко от острова Соломонос. Прилив в Чесапикском заливе не выдерживал никакого сравнения с приливом на Инагуа, но и тогда меня поразило количество живых существ, проходившее через мое ограниченное поле наблюдения. Весь залив буквально кишел гребневиками — призрачными, студенистыми существами, относящимися к роду Mnemiopsis.
Из-за малой прозрачности воды я мог просматривать из окна цилиндра лишь небольшой участок около шести квадратных футов. Вместе с товарищем я приступил к подсчету гребневиков, которые беспомощно проносились мимо смотрового окна в водах поднимающегося прилива. Подсчет продолжался шесть часов. Мы установили, что мимо нас проплывало в среднем 48 экземпляров в минуту, что составляет 23 000 за все время наблюдения. Учтя ширину реки и сечение приливного потока в ее самом узком месте, мы получили астрономическую цифру — 1 218 816 000 гребневиков. Сюда не входят другие виды живых существ, в изобилии проплывавшие мимо нас. Подсчеты велись на маленькой речке — она даже не наносится на карты восточных штатов. Если представить себе, что каждый дюйм приливного течения всех океанов, от полюсов до экватора, не менее богат живыми существами, мы можем только почтительно склониться перед этим явлением.
Прилив в Чесапикском заливе не идет ни в какое сравнение ни по размаху, ни по мощи с тем, что я увидел на Инагуа. В Чесапикском заливе это было незначительное перемещение воды, с трех сторон ограниченной сушей. На Инагуа это мощное глубоководное течение, на которое давят два необозримых океана. На моих глазах оно непрерывно усиливалось, так что в конце концов даже тихие воды моего убежища пришли в движение и стали ощутимо подталкивать меня. Водоросли на обращенной к океану стороне подводных утесов вытянулись в одном направлении, и казалось, их вот-вот вырвет с корнем и унесет. Ничего похожего на нежное колыхание и плавные, дугообразные движения веерообразных кораллов, которые я наблюдал на рифе.
По поведению водорослей и живых организмов создавалось впечатление, что в море собирается подводный ураган и всех их сейчас унесет в синие бездны. Некоторые уже действительно сорвало с места: мимо меня пронеслись, кружась в водовороте, несколько буро-оранжевых водорослей и быстро исчезли в голубой мгле. К одной из них прицепился пятнистый, горбатый морской конек и небольшой шафранного цвета краб. Они изо всех сил старались удержаться на вращающихся стеблях, но, увы, их почти наверняка ждала гибель. Рано или поздно плавучее растение утратит свежесть и упругость и пропитается водой; частицы содержащегося в нем воздуха покинут разбухшие ткани, и тогда пассажиры — краб и морской конек — вместе с водорослью опустятся на глубокое океанское дно далеко от привычного, обжитого берега. Там, в черных безднах океана, их проглотит какая-нибудь голодная глубоководная рыба, или же они сольются с илистым, слизистым дном.
Если прилив принес гибель маленьким оранжевым водорослям и их обитателям, то крупные рыбы использовали его как эскалатор, несущий их по каким-то им одним известным делам. Лишь очень немногие рыбы решились бороться с приливом — основная масса всецело отдалась в его власть. До какой степени они напоминали людей, идущих по линии наименьшего сопротивления! На всех парах они мчатся к недостижимой цели, чтобы потом, когда наступит отлив, вернуться в исходное положение.
Мимо меня неторопливо проплыло множество скорпен, ярких созданий в красных и оранжевых полосах. Несколько раз, сверкая радужной чешуей, проносились большие косяки грантов; они шли настолько плотно, что совершенно затеняли дно. За ними поодиночке мчались огромные луфари, чем, вероятно, и объяснялась паника, с которой удирали гранты. Несколько рыб пыталось плыть против течения, но у них ничего не выходило. Большинство таких упрямцев принадлежало к распространенному виду морских окуней. Они плыли поодиночке, вытянувшись в линию, или небольшими стаями в тридцать-сорок штук, держась около самого дна и используя каждую яму и впадину, где течение ощущается меньше. Иногда им удавалось продвинуться вперед, и их плавники отчаянно работали, но их тут же относило обратно.
Непонятно было, чего ради рыбы тратят столько энергии, пытаясь плыть против течения, да и они сами, по-видимому, этого не знали. Во многих отношениях они напоминают баранов, слепо следующих за своим вожаком. Весьма сомнительно, понимает ли вожак, какую роль он играет среди других рыб; ибо если по какой-либо причине косяк меняет направление, ведущий становится ведомым и подражает каждому движению той рыбы, что плывет перед ним. В стремлении многих рыб объединяться в косяки есть еще много непонятного. Полагают, что это — проявление своеобразного инстинкта, созданного природой как одно из средств самозащиты. Хищнику легко догнать и схватить одиночную особь, но задача осложняется, когда рыба представляет собою мелькающую, скачущую тень среди массы себе подобных. Многочисленность сбивает с толку врага — мы видим тут осуществление в примитивной форме оборонительного принципа: «В единение сила». Характерно, что крупные хищники почти никогда не плавают косяками; объединяются обычно те, за кем охотятся. Но в косяке интересы индивидуума не учтены: зачем, например, мечутся морские окуни в бесплодных и утомительных странствиях, следуя за своим вожаком?
Тем не менее не все рыбы, пытающиеся противостоять приливу, столь же безрассудны, как морские окуни. Иные из них, добиваясь своего, проявляют удивительную смекалку. По большей части это мелкие рыбы типа красного, темноглазого берикса, серебряной лунной рыбы и селены. Они ловко лавировали, уклоняясь от течения, кружились в защищенных скалами местах, где образуются противотоки, забивались в норы и расщелины и часто останавливались, как будто для того, чтобы передохнуть.
Самыми забавными среди них были селены. Их легко узнать, потому что они всегда гуляют парочкой. Другие рыбы появлялись в одиночку, целыми косяками или небольшими стайками по шести-семи особей, а эти — только вдвоем. Очевидно, существует какая-то магия чисел. Семь — любимое число в фольклоре, тринадцать предвещает несчастье, все удачи приходят по три кряду. Двойка всегда будет напоминать мне об этих рыбках. Впервые я столкнулся с ними во время подводной экскурсии во Флориде; они плавали вдвоем, и с тех пор я редко видел их не в паре. Всегда рядышком, всегда вдвоем, они неразлучны, как Дамон и Питиас. Если одна рыбка нырнет, другая следует за ней, если они поворачивают, то всегда вместе. Что делает одна, то делает и другая, и этому трудно придумать какое-либо объяснение, ибо эти рыбки не составляют пар для того, чтобы строить гнезда, как делают некоторые породы рыб.
Все парочки удивительно походили друг на друга. Лобная кость у них круто спускается вниз, и они выглядят так, будто постоянно ищут погребенное на дне сокровище. Со спины у них гирляндами свисают длинные кружевные нити. Характерную их особенность составляет еще и то, что они очень сплющены с боков. Если рыбка плывет прямо на тебя, видишь только тоненькую полоску, и очень забавно наблюдать, как эта полоска внезапно превращается в широкий овал, когда рыбка поворачивается.
Хотя течение уносит в открытое море огромное количество рыбьей молоди и икры, оно же доставляет богатую поживу множеству «рыбаков», притаившихся на прибрежных скалах. Я говорю не о людях, а о самых разнообразных существах, вооруженных поразительным набором крючков, сложных ловушек, ядовитых стрел и хитроумно сплетенных сетей. Среди тех, кто предпочитает сети, самое удачливое и забавное создание — морская уточка. С первого взгляда может показаться, что нет существа глупее на свете. Однако она достаточно сообразительна и предприимчива, чтобы поддерживать свое существование в каких угодно условиях — от ледяной Арктики до столь же обледенелой Антарктики. Во всех мировых океанах буквально нет ни одного места, где бы не селилась морская уточка, раскидывающая свои сети. Ей ничего не стоит совершить кругосветное путешествие на брюхе какого-нибудь грязного угольщика или предпринять увеселительную прогулку на ките. Некоторые виды китовых морских уточек так привередливы, что соглашаются селиться только на губах или на плавниках, другие предпочитают горло или живот. А есть разновидности, занимающиеся воздушным спортом; эти живут на летучих рыбах. Имеются даже любительницы мертвых медуз, прикрепляющиеся к их зонтикам.
В воде морские уточки довольно красивы, хотя и не могут похвастаться расцветкой, так как окрашены весьма тускло. Их главный козырь — сети, удивительно тонкие и изящные. По существу говоря, это ноги, переродившиеся в нечто вроде живого невода; чтобы оценить их по достоинству, их надо увидеть. Они похожи скорее на перья, чем на обыкновенные ноги, но морская уточка нуждается в них не меньше, чем человек в руках, рыба в плавниках, а птица в крыльях. Ходить на них, конечно, невозможно, однако жизнь животного всецело зависит от этих необыкновенных ног; именно они создают циркуляцию воды, необходимую для выделения кислорода, которым дышит уточка. А ее желудок находится в прямой зависимости от расторопности ног. Морская уточка живет благодаря тому, что дрыгает ногами.
Вопреки распространенному мнению, морская уточка вовсе не принадлежит к моллюскам, хотя и проводит большую часть своей жизни в раковине. Вместо того ее следует отнести к обширному классу ракообразных, к которому принадлежат омары, креветки и друг гурманов — съедобный краб. Морская уточка причисляется к подклассу Cirripedia, что буквально означает «усоногие».
Никто не застрахован от ошибок, в том числе и биологи. Долгое время они считали морскую уточку моллюском, сильно отклонившимся от общего типа. Истина восторжествовала, когда какой-то дотошный ученый вздумал исследовать ранние стадии развития этого мнимого моллюска. Вылупившийся из яйца молодняк настолько отличается от взрослых особей, что трудно поверить в их родство. У молодой уточки нет никакой раковины. Она плавает и не походит ни на одно живое существо на свете, напоминая разве что какого-то фантастического москита. На ранних стадиях развития уточка снабжена волосами, щетиной, колючками и какими-то длинными волочащимися придатками. Это настоящее ракообразное, ибо оно сегментировано и походит на молодь некоторых ракообразных. Мало-помалу облик этого крохотного чудовища меняется, по бокам у него, как ни странно, вырастает по маленькой раковине. Уточка пускается в странствия, ища, где бы пристроиться и зажить вполне взрослой жизнью в своем известковом доме. Инстинктивно или случайно найдя удобное местечко, она переворачивается вниз головой, прочно приклеивается, окружает себя известковыми стенами и начинает дрыгать ногами — и так уже до самой смерти. Ее ноги, которые у другого ракообразного превратились бы в клешни, закручиваются и становятся бахромчатыми, напоминая с виду перья.
Я пробрался к валуну, где пристроилась целая колония морских желудей, родных братьев морских уточек, чтобы посмотреть, как они улавливают щедрые дары прилива. Они весьма напоминали действующие вулканы: выпустят клуб бурого «дыма» и тотчас втянут его обратно. Приглядевшись, я обнаружил, что это не дым, а движения переплетающихся ног, которые сперва выбрасываются наружу, а затем быстро втягиваются, загибаясь внутрь, чтобы не выпустить пойманной добычи. Вода вытекает через промежутки между ножками.
Я осторожно дотронулся пальцем до одного из нежных перышек цирри, как они прозваны в зоологии. Ножка немедленно втянулась внутрь и две прочные пластинки тут же загородили вход. Эти пластинки так хорошо пригнаны, что не пропускают ни воды, ни воздуха, и морской желудь, если захочет, может отгородиться от всего мира. Таким образом морские желуди пережидают часы отлива, когда остаются совершенно беспомощными вне пределов своей родной стихии. Им не страшен ни бушующий прибой, ни рыскающие вокруг хищники. Мне часто приходило на ум: вот если б мы могли избавляться от непрошеных посетителей, сборщиков налогов и подобных, попросту захлопнув дверь!
Движущаяся вода была холодная, я стал мерзнуть. Течение поднималось, очевидно, из больших глубин — холодные массы воды перемежались с теплыми. По мере того как течение усиливалось, вода становилась все холоднее. Я начал дрожать и решил дать себе получасовую передышку.
Когда я вторично спустился под воду, картина совершенно изменилась. Течение стало столь стремительным, что сбивало с ног даже под прикрытием скал. Рыбы почти все исчезли, а те, что еще были видны, держались у самых скал или в углублениях дна, где они стояли на месте, тихонько шевеля хвостами. Множество рыб забилось в расщелины между камнями и неподвижно висело в воде. Крупных рыб нигде не было видно, только с полдюжины голубых скаровых рыб кучкой застыли под сенью большого утеса. Вода мчалась с быстротой горной лавины, и даже рыбы благоразумно предпочли не вступать с ней в единоборство, а философски отступить.
В третий раз я спустился под воду за несколько минут до того, как прилив достиг высшей точки. Вода только что мчавшаяся с неимоверной быстротой, теперь едва двигалась. Подводные пылевые бури улеглись, границы видимости раздвинулись до тридцати или более футов. Только длинные, волнистые борозды на песке напоминали о недавнем потопе. Я уже мог стоять на ногах, не опасаясь, что меня снесет.
Через десять минут всякое движение прекратилось и воцарился полный покой, если не считать волн на поверхности, продолжавших разбиваться о скалы. С рыбами произошла разительная перемена: они уже не прятались в расщелинах и не лежали неподвижно в ямах на дне. Гранты, недавно спешившие по своим, им одним известным делам, появились вновь, где-то по пути отделавшись от преследовавших их луфарей. Большинство рыб деловито паслись на подводных лугах. Неизвестно откуда прибыла яркая стайка спинорогов. Они скользили с места на место, соскабливая со скал кусочки водорослей. Я заметил, что их чудные спинные шипы были убраны и подымались лишь от случая к случаю. Эти лучи, которые объединяются с первым спинным плавником, удивительно устроены. У основания каждого из них имеется затвор остроумнейшей конструкции: если первый луч поднят, он не может опуститься под действием внешней силы, если не опущен третий луч. Зато если опускается третий луч, весь плавник автоматически складывается. Я долго внимательно наблюдал за спинорогами, пытаясь понять, для чего им нужен весь этот необычный механизм. Полагают, что он является средством защиты от врагов, но остается непонятной функция третьего луча: ведь если он не опустится первым, передние два под давлением обычно ломаются.
Вместе со спинорогами у скал шныряло множество красивых полосатых рыб, отливающих всеми цветами радуги. Как и спинороги, они пасутся около водорослей, но вкусы и методы у них другие. Спинороги соскабливают с камней низко стелющийся мох, а полосатые рыбки интересуются только верхушками водорослей и подвергают их тщательному обыску. Они охотятся за небольшими ракообразными, червями и другими беспозвоночными.
Со мною была пятизубая острога, и при ее помощи я попытался обогатить свою коллекцию экземпляром новой рыбы. В первый раз я промахнулся, но во второй раз мне все же удалось ранить одну из них около спинного плавника. Оставалось только схватить ее и спрятать в мешок, который я всегда носил с собой, но не тут-то было: она вывернулась и, извиваясь от боли, боком поплыла вдоль каменной стены. Быстрое мелькание плавников — и ее схватил большой крапчатый групер, испещренный красноватыми пятнами. Он прятался в большой расщелине, и я не заметил его. Хищник вернулся с добычей к себе в логово, а я снова попытался добыть экземпляр для коллекции. К моему удивлению, рыбы не дали мне приблизиться; хотя раньше они спокойно шныряли у моих ног, теперь они держались от меня подальше. Вероятно, сначала они приняли меня за незнакомую, смешную рыбу, а теперь видели во мне потенциального врага. Я замечал, что подобным же образом ведут себя и морские окуни, однако большинство рыб не обращает ни малейшего внимания на гибель соседей. Трагедия может разыграться в двух шагах, а они как ни в чем не бывало продолжают кормиться, прохлаждаться или заниматься другими своими делами.
Следующая рыба, которую я попытался заколоть, повела себя самым странным образом. Заостренный конец остроги скользнул по ее боку, вырвав несколько чешуек и маленький кусочек мяса. Рыба — это был желтый грант с кроваво-красной пастью — метнулась прочь, затем, повернувшись, подобрала плавающие чешуйки и бросилась к куску собственного мяса на кончике копья. Я метнул острогу вторично, но и тогда она не удрала, а, увернувшись, принялась обнюхивать острогу, вонзившуюся в песок. Я подивился разнице между этими двумя видами: грант был совершенно уверен в себе, тогда как полосатые рыбки, почуяв опасность, стали робкими и недоверчивыми.
Подводная охота с копьем далеко не так проста, как можно подумать. Хотя по большей части рыбы как будто не обращают внимания на охотника, на самом деле они всегда замечают движущиеся в определенном направлении предметы. Мне случалось бросать копье в столь плотные косяки, что промахнуться казалось невозможным, а между тем я не задевал ни одной рыбы. Вся стая при этом едва ли шелохнется; обычно происходит мгновенный локализованный переполох, который скоро прекращается.
После неудачи с грантом мое внимание привлекли две маленькие, тускло окрашенные рыбки около глыб мертвого коралла, заросших губкой. Это были бленни, морские собачки того же самого вида, который я наблюдал около Лэнтерн Хед. До чего они не похожи на рыб! Поднимая и опуская головы, наклоняя их то в одну, то в другую сторону, принимая самые необычные позы, они шныряли между водорослями, словно какие-то неугомонные насекомые. И тут у меня на глазах разыгрался презабавный спектакль. Обе рыбы опустились казалось, они не плывут, а идут, до того плотно они прижимались ко мху — на песчаное дно у подножия камней. Здесь они стали друг против друга — между мордами оставался промежуток в дюйм. С секунду они стояли неподвижно, а затем пустились в пляс. То был нелепейший танец вприпрыжку на ходулях, которые им заменяли грудные плавники. Неожиданно они остановились и поглядели друг на друга.
До сих пор они держали рты закрытыми, а теперь начали неудержимо болтать. Затем опять пошли плясать и прыгать. Когда они снова остановились, то вместо болтовни потянулись друг к другу ртами. Ни дать ни взять поцелуй! Но оказалось, что замышляются не любовные ласки, а нечто прямо противоположное. Бленни еще раз коснулись друг друга губами — и началась потасовка. Этот поцелуй был не что иное как проба сил. Вероятно, таков у них способ устанавливать права на охотничий участок: после ряда толчков и ударов одна из морских собачек очистила поле боя, и победитель торжественно вошел во владение отвоеванной территорией, занимавшей один квадратный ярд песчаного дна и такой же кусок скалы.
Несомненно, что многие рыбы очень любопытны. В первую очередь это относится к акулам, летучкам и триглам. Но мой победитель бленни побил в этом отношении рекорд — такой любопытной рыбы мне еще встречать не приходилось. Когда я присел на песок неподалеку от его владений, он тотчас подплыл к моей руке, лежавшей на песке, и обследовал каждый палец, тычась носом в один ноготь за другим; затем забрался мне на ногу и тщательно изучил старый шрам, полученный много лет назад, когда я напоролся на раковину устрицы.
В полосе приливов и отливов жизнь сосредоточивается исключительно у скал. Песчаная равнина в волнистых бороздах — слишком ненадежный приют для более или менее оседлых организмов. Это, так сказать, подводная «ничейная земля» — пустынная белая полоса на синем фоне. Все же в периоды недолгого затишья, когда прилив достигает высшего уровня, некоторые рыбы покидают скалы и совершают вылазки в открытое море. Однако никто из них не отплывал от берега на сколько-нибудь значительное расстояние, кроме рыб крупных и сильных пород. Сержант-майоры, синеголовки, помацентриды и рифовые рыбки ограничиваются прогулками в восемь-десять футов. В таком отдалении от скал они чувствуют себя вполне спокойно, зачастую проплывая под носом у более крупных рыб. Они знают, что достаточно одного движения плавника, чтобы укрыться в расщелине.
Из мелких рыб лишь кузовки безнаказанно шныряли в открытом пространстве, чувствуя себя в безопасности под защитой своих солидных бронированных доспехов, да еще рыба-еж по сходству с подушкой для и иголок уступает лишь морскому ежу. Рыба-еж совершенно лишена страха, и это не удивительно: одно прикосновение к ней грозит болезненным ранением.
В открытой воде обитали и рыбы-шары, тусклые колючие существа, в минуту опасности способные раздуваться до огромных размеров. Их считают очень глупыми рыбами, но в Чесапикском заливе я наблюдал как они целой компанией нападали на больших крабов, прокусывая острыми зубами их прочные панцири. Предпринять подобную операцию в одиночку было бы исключительно опасно. Можно ли назвать глупой рыбу, способную на такие организованные действия?
Большинство патрулировавших рыб принадлежало к крупным хищникам. Они плавали взад и вперед, подстерегая скромных обитателей подводных скал, решившихся высунуться из своего логова. Немногочисленные, но страшные, все они умели развивать огромную скорость. Среди них я заметил трубу-рыбу длиной около трех футов, не считая длинной нити, которая тянется от ее хвоста. Здесь была и барракуда, загнавшая крошечную рыбу-бабочку под защиту утесов.
С полчаса вода у основания подводного утеса была спокойна и неподвижна. Рыбы скользили и кружились легко, почти без малейших усилий. Потом вода начала убывать. Сначала отлив шел так медленно, что я не заметил перемены, но вскоре мне бросилось в глаза, что водоросли уже не свисают с камней безжизненными нитями. Их нежные стебли стали вытягиваться в направлении далекого, невидимого острова Маягуаны. Морские веера тоже зашевелились, но в отличие от своих собратьев на большом рифе, они располагались не параллельно береговой линии, а перпендикулярно к ней. И это понятно, потому что здесь главная действующая сила не прибой, а приливо-отливные течения.
Длинные песчаные валики на дне тоже начали изменяться. Со стороны, откуда шло течение, они становились более пологими и более крутыми — с обратной.
Морские попугаи, помацентриды и другие рыбы, которые кормятся на скалах, стали перебираться под защиту утесов, где они продолжали прерванные поиски пищи. Безмятежно спокойная атмосфера, царившая здесь последние полчаса, рассеивалась. Приближался подводный шторм, и, готовясь к нему, рыбы и даже некоторые беспозвоночные, включая с полдюжины раков-отшельников, прятались по своим норам и расщелинам и погружались в свой странный, но все же, по-видимому, освежительный сон с открытыми глазами: ведь ни у кого из них нет век! Кузовки и рыбы-шары вернулись с песчаной равнины и выбрали себе удобные местечки на песке. Скалозубы даже зарылись в песок по самые глаза.
Какую беспокойную жизнь ведут обитатели этих мест, подумал я. Со всех сторон их подстерегают хищники, наверху бушует прибой, и дважды в сутки им приходится выдерживать сокрушительный напор несущихся на них океанских вод. Как они напоминают жителей Фландрии или Эльзаса, которые периодически подвергаются военным нашествиям, но, не отчаиваясь, продолжают жить на родной земле, отстраивая новые дома на месте разрушенных снарядами и уничтоженных пожарами, чтобы потом снова увидеть все в развалинах и приступить к новой стройке! Все же подобное сравнение не вполне правомерно: ведь прилив — это поток жизни, а не смерти, нормальное явление природы, регулирующее жизнь миллионов живых существ.
Когда я выходил на берег, чтобы избежать вторичного натиска воды, последние живые существа, которые я увидел перед тем, как мой шлем появился над поверхностью, были медузы аурелии, известные в Америке под названием «луна-медуза». На Инагуа этот вид я встретил впервые. Появление аурелий в такой момент показалось мне весьма знаменательным. Больше чем какое-либо другое живое существо на нашей планете они олицетворяют своими радужными прозрачными тканями символику приливов и отливов. Я насчитал шесть медуз. Их полусферические зонтики чуть пульсировали и медленно колыхались на воде, уносившей их в открытый океан. Бледные и светящиеся, они действительно походили на луну. Бесцельно уплывали они по прозрачной сверкающей глади в бесконечное водное пространство. Вместе с океанскими приливами, медузы всецело отдаются на волю луны. Послушное луне течение — их жизнь, их мир, их средство передвижения.