Город Солнца был городом художников и поэтов. Для создания великолепной декорации счастья страна нуждалась в людях, способных талантливо это сделать. В Городе находилось несколько академий муз, в которых обучали мастерству боговаяния, секретам высокого стиля, умению сочинять песни и марши. Не все, кто из них выходил, занимались сложением гимнов. Кому-то было противно ваять богов, а хотелось стать свободным художником. Кто-то, наоборот, хотел бы слагать, но не мог, как мой отец, найти общий язык с людьми из канцелярии Метафизика или хотя бы с председателями колхозов. Кто-то просто спился, так и не успев ничего создать. Но в любом случае художников и поэтов было в Городе много, гораздо больше, чем приходилось на такое же число пролетариев в любой другой стране. Город Солнца не любил своих гениев. Ему нужны были люди, которые работали бы только на его гениальность. Других он душил, унижал, выкидывал из себя. Спастись гении мог лишь уехав из этого Города. Такова была традиция этой земли. Спасались, реализовывали свою гениальность лишь те, кто уезжал, как Марк Шагал или Хаим Сутин. Кто не сбегал – умирали неизвестными гениями. На бадье с квашеной капустой, как Алексей Жданов, или с похмелья, как Анатолий Сыс. Кого-то, как Михоэлса, просто сбивала на улице машина. Городом загубленных гениев называл его Ким – гуру и учитель многих здешних поэтов. Ким Хадеев, имя которого значило – Коммунистический Интернационал Молодежи, был из тех людей, которые никогда не жили в стране Счастья и не верили в ее плоское изобилие. В пятидесятых годах еще студентом он с университетской трибуны призвал к свержению Метафизика, за что несколько лет провел в психушках страны Счастья. Однако, когда началась оттепель, Ким вернулся в Город, где основал свою академию муз. В академии Кима не велось регулярных занятий по греческой мифологии или философии права, но сотни людей, которые за много лет через нее проходили, получали то, что не мог дать ни один университет Города Солнца. Академия Кима размещалась у него дома, на втором этаже невысокого длинного барака, построенного еще пленными немцами. Небольшая квартирка ютилась в квартале, начинавшемся сразу за одной из помпезных анфилад изобилия, неподалеку от площади Виктории, в послевоенном районе, застроенном одинаковыми двухэтажными желтыми зданиями под высокими крышами. Поднявшись по деревянной лестнице наверх, ты попадал в длинный полутемный коридор, пахнущий котами и всегда заваленный каким-то старым хламом. С двух сторон в него выходило множество дверей. Чем-то он напоминал огромную коммуналку. Сразу за дверями начинались отделенные от коридора микроскопическим тамбуром комнаты жильцов, из которых неслись звуки и запахи здешней жизни. Можно было всегда безошибочно определить, за какой дверью сегодня овощное рагу, а за какой – на ужин жареная рыба. За какой дверью живет многодетная семья, а за какой сегодня, также как и вчера, опять пьют и дерутся. Квартира Кима состояла из комнаты, маленькой кухни и туалета. Комната была заставлена высокими стеллажами с множеством книг, всегда под потолком затянутых паутиной. По центру стоял круглый стол, рядом диван и кресло хозяина, в котором обычно сидел Ким с неизменной заправленной в мундштук сигаретой в пожелтевших прокуренных пальцах. На кухонном полу лежал матрац, на котором тоже всегда кто-то сидел, пил или спал. Когда меня впервые привели к Киму, я волновался. К тому времени я уже много слышал о нем, знал, что это абсолютно необычная личность. Кима, правда, в квартире не оказалось. Расположившись на матраце кимовской кухни, мы открыли бутылку вина и стали его дожидаться. Когда Ким вернулся, я увидел небольшого роста худощавого старика с бородкой, немного напоминавшей бородки с портретов классических бого-героев. Радостно поприветствовав нас, – а Ким всегда искренне радовался появлению новых, незнакомых ему людей, – он достал из авоськи баночку сметаны, и принялся ее есть, черпая ложкой прямо из банки. При этом он взялся обсуждать достоинства и недостатки нового романа какого-то русского писателя, имя которого я никогда раньше не слышал. То, с какой простотой Ким говорил о сложных вещах, прихлебывая из банки сметану, время от времени капавшую ему на одежду, потрясло меня. Хадеев был человеком невероятных знаний. Периодически он подрабатывал тем, что писал за деньги научные диссертации. Сам он, естественно, никаких степеней не имел, но за свою жизнь написал для других двадцать пять кандидатских и пять докторских диссертаций на самые разные темы. Причем первую из них – по психиатрии – он сделал для главврача психбольницы, в которую его упекли за призыв свергнуть Метафизика. Квартира Кима была одним из тех мест, где в лабиринтах, скрывавшихся за фасадами изобилия, начиналась реальная жизнь. Здесь никто не говорил, что кровь это вино. Кровь называли кровью, а вино вином. И, конечно же, крови предпочитали вино, которое всегда рекой лилось в Академии Кима. Рекой, впадавшей в бездонное озеро споров, дискуссий о поэзии и литературе, о театре, искусстве, обществе и философии. Круглые сутки квартира Кима была заполнена людьми, которые шли сюда – кто с новым романом, кто с только что написанными стихами, кто со сценарием, кто с орхидеями, кто просто с идеями и вином. Ким всех принимал, хотя его жизнь становилась похожа на быт в многолюдной коммуне, где вряд ли возможно уединение. Много лет он писал две книги. Одну по философии, которую назвал «Двоичность», и сказку, похожую на притчу о стране Счастья. Многих, кто к нему приходил, Ким называл гениями. Были и те, кто считал его дьяволом, искушающим души юных поэтов. Скорее, он их пробуждал, жалел и старался помочь. Наверное, зная, что рано или поздно этот Город их сожрет. Как в один сентябрьский день сожрал и его самого.

 Панорама Города Солнца. Две стеллы