Глава 4

Просыпаюсь я внезапно. Таращась в темноту, ощупью нахожу телефон. Время – пятый час. Пишу Кэролайн:

Есть что-нибудь?

Она не спит и отвечает сразу же:

Ничего, сэр.

Сам ведь прекрасно понимаю: если б что-то случилось, Кэролайн позвонила бы немедленно, – но она уже привыкла к перепискам ни свет ни заря с тех пор, как узнала, с чем мы столкнулись.

Выдохнув, потягиваюсь, чтобы отпустило нервное напряжение. Заснуть больше не удастся. Сегодня – тот самый день.

Встаю на беговую дорожку в спальне. Даже с тех пор как я перестал играть в бейсбол, люблю хорошенько пропотеть на тренажере, особенно с такой работой, как нынешняя. Это как массаж перед напряженным рабочим днем. Когда у Рейчел случился рецидив рака, мне пришлось поставить дорожку в спальне, чтобы и во время тренировок присматривать за супругой.

Сегодня выбираю режим прогулочного шага, не бег и не быструю ходьбу – в моем-то состоянии, когда обострилась хроническая болезнь (вот уж не вовремя так не вовремя).

Почистив зубы, осматриваю щетку: ничего, только разводы гелевой пасты. Изобразив широкую улыбку, проверяю десны. Раздевшись, поворачиваюсь спиной к зеркалу и смотрю на себя: синяки по большей части на икрах, но постепенно перебираются и на бедра. Дело плохо.

После душа – время прочитать суточную сводку и послушать в новостях о прочих недавних событиях, которые в нее не вошли. Далее – завтрак в обеденной комнате. Завтракали мы с Рейчел всегда вместе. Она любила напомнить: «На весь мир у тебя целых шестнадцать часов, но за завтраком ты со мной».

За ужином – обычно тоже. Общались мы за едой, хотя и не всегда в столовой: пока Рейчел не умерла, мы ели за небольшим столиком на соседней кухне, где было гораздо уютнее. Порой, когда хотелось ощутить себя обычными людьми, мы ради разнообразия готовили сами. Многие лучшие моменты совместной жизни мы провели здесь, подкидывая на сковородке блинчики или раскатывая тесто для пиццы. Вдвоем, как дома, в Северной Каролине.

Проткнув сваренное вкрутую яйцо вилкой, устремляю отсутствующий взгляд в окно – на том конце Лафайет-сквер стоит Блэр-хаус; фоном работает телевизор, и звук из динамиков напоминает белый шум. Телевизор после смерти Рейчел я, кстати, поменял.

Сам не знаю, зачем включил новости. В них только и разговоров что об импичменте; любую историю так и норовят подать под этим соусом.

На канале Эм-эс-эн-би-си корреспондент-международник сообщил, что израильское правительство переправляет некоего лидера палестинских террористов в другую тюрьму; «Возможно, это часть “сделки”, которую президент заключил с Сулиманом Чиндоруком? Сделки, затрагивающей Израиль и включающей обмен пленными?»

На Си-би-эс говорят, что я планирую отдать освободившееся место министра сельского хозяйства сенатору-оппозиционеру от одного из южных штатов: «Надеется ли президент привлечь сторонников, раздавая места в кабмине?»

Переключись я на канал «Фуд нетуорк», и там, наверное, рассказали бы, как я месяц назад давал им интервью в Белом доме и признался, что мой любимый овощ – кукуруза (тем самым надеясь тайно втереться в доверие к сенаторам от Айовы и Небраски, у кого в заду свербит от желания сбросить меня с поста).

Канал «Фокс ньюс»; внизу экрана заголовок: «Разлад в Белом доме». Моя администрация якобы раскололась на два лагеря: один, возглавляемый главой администрации Кэролайн Брок, настаивает на том, что я должен выступить на слушании, другой – под руководством вице-президента Кэтрин Брандт – резко против. Репортер на фоне Белого дома тараторит:

– Реализуются экстренные планы, призванные убедить нас, что предстоящее заседание – фарс и межпартийный конфликт, исход которого предопределен. Не пытается ли президент таким образом увильнуть от дачи показаний?

В программе на «Тудэй» показывают цветную диаграмму: пятьдесят пять сенаторов из оппозиции и мои однопартийцы. Последним скоро переизбираться, и на них надавят – чтобы сменили знамя и проголосовали за импичмент.

На Си-эн-эн рассказывают, что с самого утра мы с моей администрацией собираем голоса сенаторов в свою пользу.

«Доброе утро, Америка», ссылаясь на источник в Белом доме, сообщает, будто бы я уже решил не баллотироваться в президенты повторно и попытаюсь заключить сделку со спикером палаты представителей: мне не объявляют импичмент, а я ухожу после первого срока.

Где они только берут эту чушь? Надо признать, новости громкие, а громкие продаются лучше правдивых.

Тем не менее сплетни о разладе в администрации тяжело сказываются на моих помощниках. О том, что же на самом деле произошло в Алжире или о чем я говорил по телефону с Сулиманом Чиндоруком, почти все они знают не больше Конгресса, СМИ или американского народа. Но все же, пока Белый дом в осаде, мои люди не покидают службу. Для них держаться вместе – вопрос чести и гордости. Они даже не догадываются, как это важно для меня.

Резко нажимаю кнопку вызова на телефоне. За звонок во время завтрака Рейчел прибила бы.

– Джо-Энн, где Дженни?

– Здесь, сэр. Прислать ее к вам?

– Да, будь так добра.

Входит Кэролайн Брок – ей единственной не возбраняется беспокоить меня за едой. Не то чтобы я запрещал это остальным, но такая уж у главы администрации работа: быть цербером, гонять подчиненных в хвост и гриву, чтобы мне не приходилось о таких мелочах даже думать. Она, как всегда, в строгом костюме, застегнута на все пуговицы, темные волосы собраны на затылке; на публике всегда бдительна и следит за собой. Кэролайн сама не единожды повторяла: она не заводит дружбы с подчиненными и держит их в ежовых рукавицах, поощряя старания и избавляя от лишних забот меня, дабы я мог сосредоточиться на действительно важных делах.

Впрочем, я сильно преуменьшаю ее заслуги. Работа главы администрации Белого дома – самая тяжкая. Да, Кэролайн занимается мелочами вроде кадровых вопросов и расписаний, но и крупные дела без нее не решаются. От моего имени она говорит с Конгрессом, кабинетом министров, заинтересованными группами и прессой. Она – моя правая рука, и лучшего помощника не найти. Трудится без устали, не думая о себе. Но попробуй сделай ей комплимент – отмахнется, будто сдует пылинку со своего безупречного костюма.

Еще не так давно Кэролайн Брок прочили в спикеры палаты представителей. К тому времени она трижды избиралась в Конгресс, была членом прогрессивной партии, умудрившимся победить в консервативном округе на юго-востоке Огайо, и буквально взлетела по карьерной лестнице в руководстве палаты представителей. Умная, общительная, телегеничная – просто политический человек-оркестр. Собирая средства, Кэролайн произвела фурор и заключила союзы, позволившие получить долгожданный пост главы политического крыла нашей партии, комитета по выборам в Конгресс. Едва разменяв четвертый десяток, она уже виделась всем на высшей должности в руководстве палаты, если не больше.

Потом наступил 2010 год. Нашу партию ждали жестокие промежуточные выборы, и оппонент у нас был сильный – сын бывшего губернатора. К концу недели мы статистически шли ноздря в ноздрю.

За пять дней до выборов Кэролайн с двумя ближайшими помощниками выпускала пар за полуночной бутылкой вина и позволила себе нелестный комментарий в адрес противника. Тот в недавнем заявлении безжалостно набросился на ее супруга, который в ту пору работал судебным адвокатом. Кто-то – до сих пор неизвестно, кто и как именно, – записал ее слова на микрофон. А ведь Кэролайн думала, что в закрытом ресторане никого, кроме нее и двух помощников, нет.

Своего оппонента она назвала «членососом», и всего за пару часов ее слова разлетелись по кабельным каналам и в Сети.

У Кэролайн имелось два выбора. Заявить, что это был вообще не ее голос, а ее помощники – точнее, помощницы – сказали бы, что на записи кто-то из них. Или же признать то, что в некотором смысле было правдой: она устала, захмелела и пришла в ярость из-за нападок на мужа…

Однако Кэролайн поступила иначе, сказав:

– Мне жаль, что нашу личную беседу подслушивали. Если б такое сказал мужчина, все сразу забыли бы.

Лично мне ее ответ пришелся по душе. Сегодня такое сработало бы, но тогда она лишилась поддержки социал-консерваторов и проиграла гонку. Слоо́ва на букву «ч» Кэролайн так и не забыли, и она знала, что второго шанса не будет. К раненым бойцам политика очень жестока.

Неудача Кэролайн обернулась пользой для меня. Кэролайн открыла консалтинговую фирму и, пользуясь умом и опытом, помогала добиваться побед другим. Когда я, решив баллотироваться в президенты, задумался, кто будет руководить моей кампанией, ответ пришел сам собой.

– Хватит вам смотреть эту ерунду, сэр, – предупреждает она, а на канале Си-эн-эн в это время какой-то политический эксперт говорит, будто я совершаю «серьезную тактическую ошибку», отказываясь комментировать заявления о злополучном звонке и позволяя спикеру палаты «задавать тон делу».

– Кстати, – говорю, – ты знала, что подначиваешь меня выступить на слушании? Возглавляешь одну из противоборствующих сторон в этой гражданской войне в Белом доме?

– Как-то не заметила. – Кэролайн отходит к стене, где на обоях изображены сцены Войны за независимость. Впервые эти обои, подарок от друга, повесила здесь Джеки Кеннеди. Бетти Форд они не понравились, и та велела их снять. Президент Картер вернул обои. Так они с тех пор уходят и возвращаются. Рейчел обои понравились, и мы их повесили.

– Выпей кофе, Кэрри. А то из-за тебя я нервничаю.

– Доброе утро, господин президент, – здоровается Дженни Брикман, замглавы администрации и мой старший советник по вопросам политики. Она руководила моими кампаниями на губернаторских выборах и перешла под начало Кэролайн на президентских. Дженни – женщина миниатюрная; ее выбеленные волосы пребывают в художественном беспорядке, а в перебранке она заткнет за пояс сапожника. Она – мой улыбающийся тесак. Ради меня войну устроит, только дай волю. При этом врагов не просто расчленит; если б я не сдерживал Дженни, она бы рассекла их от горла до пупа. Растерзала бы – тактично, как питбуль, и чуть менее грациозно.

После моей победы Кэролайн занялась нашей стратегией. Одним глазом приглядывает за политической жизнью, но главная ее задача – лоббировать мою программу в Конгрессе и пропихивать мою внешнюю политику. Дженни, напротив, сосредоточилась на политике, на том, чтобы меня переизбрали. А теперь – как ни печально – на том, чтобы я продержался хотя бы до конца первого срока.

– Наши сторонники в палате настроены решительно, – докладывает она, поговорив с людьми в руководстве палаты представителей. – С нетерпением ждут вашей версии алжирских событий.

Невольно усмехаюсь:

– Скорее уж они велели передать, чтобы я «перестал жевать сопли и начал защищаться».

– Цитата почти дословная, сэр.

Мое поведение усложняет работу помощникам. Они ведь хотят меня защитить, а я своим молчанием свожу их старания на «нет». Они заслуживают знать больше, однако я пока не могу ничего рассказать.

– Придет время, – говорю я. По поводу голосования в палате представителей иллюзий мы не питаем. На стороне Лестера большинство, и его сторонникам не терпится нажать кнопку «за»: если спикер начнет голосование по поводу импичмента, мне крышка.

Зато сильная защита в палате представителей практически обеспечит нам превосходство в Сенате, где на стороне Лестера пятьдесят пять голосов против необходимых для импичмента шестидесяти семи.

– Новости от наших сторонников в Сенате точно такие же, – говорит Дженни. – Лидер Джейкоби обозначила свою позицию как «вероятная поддержка». Это ее слова. Смысл в том, что импичмент – мера экстремальная, и чтобы принять столь важное решение, требуется знать больше. Правда, сейчас они готовы лишь отказаться от скоропалительных выводов.

– Защищать меня никто не торопится.

– Повода не даете, сэр. Роудс пинает вас по яйцам, а вы не даете сдачи. Я только и слышу от них, что «ситуация с Алжиром просто беда, лучше бы президенту все объяснить».

– Ладно, Дженни, приятно было это узнать. Что дальше?

– Если б у нас в запасе был еще один…

– Что дальше, Дженни? Свой регламент в десять минут на тему импичмента ты исчерпала, а вчера я давал вам целый час на репетицию слушания. Так что пока про это хватит. Пора и о другом подумать… Ну, есть что-нибудь?

– Да, сэр, – вмешивается Кэролайн. – Предвыборная программа на следующий срок. Начинать надо сейчас, с тех пунктов, которые точно волнуют граждан и за которые они вас поддержат: минимальная оплата труда, запрет оружия, кредиты на учебу. Плохие новости надо оттенять хорошими. Создадим контрпропаганду: мол, несмотря на интриги и превратности политической жизни, вы намерены и дальше развивать страну. Пусть охотники на ведьм возводят эшафот, а вы в это время будете решать насущные проблемы.

– Не пропадут ли эти усилия на фоне разговоров об импичменте?

– Сенатор Джейкоби так не думает, сэр. Наши сторонники умоляют дать им хороший повод, чтобы сплотиться.

– То же я слышала и в палате представителей, – добавляет Дженни. – Если бросить им кость, дать нечто интересное, они вспомнят, как важно поддерживать действующего президента.

– Ах, им еще напоминать надо! – со вздохом говорю я.

– Если честно, сэр, то в сложившейся обстановке – да, надо.

– Ну ладно, – вскидываю руки, – слушаю.

– На следующей неделе начните с повышения минимальной оплаты труда, – предлагает Кэролайн. – Затем переходите к запрету оружия. После – к кредитам на учебу…

– Запрет пройдет в палате представителей с той же вероятностью, что и решение переименовать аэропорт имени Рейгана в мою честь.

Кэролайн кивает, поджав губы.

– Вы правы, сэр, не пройдет. Но вы же верите в этот законопроект, и у вас хватит ресурса, чтобы за него побороться. А потом, когда оппозиция зарежет и его, и повышение минимальной заработной платы, вы покажете избирателям, за кого они отдают голоса. Заодно осадите сенатора Гордона.

Лоуренс Гордон – мой однопартиец, трижды избирался в Сенат и, как всякий сенатор, метит в президенты. Правда, в отличие от любого другого сенатора, подумывает стать оппонентом действующему президенту из своей же партии. А по вопросам обоих упомянутых законопроектов он за тех, кто против – как внутри партии, так и по всей стране. Он голосовал против повышения минимальной зарплаты и обожает Вторую поправку – по крайней мере, в толковании Национальной стрелковой ассоциации – даже больше, чем Первую, Четвертую и Пятую вместе взятые. Дженни хочет устранить его еще до старта.

– Гордону меня на предварительных выборах не обойти, – говорю. – Кишка тонка.

– Никто не следит за развитием алжирского инцидента пристальней, чем Гордон, – напоминает Дженни.

Смотрю на нее. У Дженни острое политическое чутье, зато у Кэролайн – то же чутье плюс знание внутренней кухни округа Колумбия со времен работы в Конгрессе. А еще я не встречал человека умнее ее.

– Я не боюсь, что Гордон обойдет вас на праймериз, – говорит она. – Я боюсь, что он захочет обойти вас. Ободряющий намек в беседе тут, лестный отзыв там… Увидел свое имя в «Таймс», на Си-эн-эн… Что ему терять? А так у него появились стимул и шанс. Кто сравнится в популярности с кандидатом в президенты? Он как запасной квотербэк: сидит себе на скамейке запасных, и все его обожают. В итоге Гордон удостоится неплохого пиара, тогда как ваш рейтинг тает с каждой секундой. Гордон полон сил и чист, а вы слабы.

Киваю. Звучит логично.

– Думаю, надо дать ход проектам по минимальной заработной плате и запрету на оружие, – продолжает Кэролайн. – Тогда Гордон сам придет к нам и попросит не спешить. И окажется у нас в долгу. Поймет: если кинет нас, мы засунем ему в зад парочку законодательных актов.

– Напомни не злить тебя.

– Вице-президент согласится, – замечает Дженни.

– Ну еще бы. – Кэролайн корчит гримасу. Насчет Кэти Брандт, которая была моим главным противником во время выдвижения кандидатур, у нее большие подозрения. С Кэти, назначив ее вице-президентом, мы не ошиблись, но она отнюдь не мой ближайший союзник. Кэти быстро сориентируется и поступит в собственных интересах. Если меня попрут, она станет исполняющим обязанности – и тут же выдвинет свою кандидатуру на следующие выборы. Ей ни к чему, чтобы в борьбу включился Ларри Гордон или еще кто.

– С вашим анализом проблемы я согласен, – говорю, – однако решение кажется мне слишком сопливым. По обеим мерам я хочу выступить показательно, и ради Гордона на попятную не пойду. Оппозицию прогнем. Так и надо поступать: победим или нет, но себя покажем, а их опозорим.

Дженни в восторге.

– Вот за этого человека я и голосовала!.. Тем не менее в глазах людей вы слабеете, и вряд ли действия во внутренней политике исправят положение. Звонок Сулиману, алжирский кошмар… Вам надо показать себя главнокомандующим. Лидером, вокруг которого сплотились…

– Нет, – перебиваю, сообразив, к чему она ведет. – Дженни, я не стану развязывать военную операцию, лишь бы только выставить себя крутым.

– Есть много верных целей, господин президент. Я же не Францию прошу захватить. Как насчет объекта на Ближнем Востоке? Тихий точный удар с беспилотника. Или полномасштабная воздушная…

– Нет. Однозначно.

Прикрыв рот ладонями, Дженни качает головой.

– Ваша супруга была права. Политик из вас действительно хреновый.

– То был комплимент.

– Разрешите высказаться прямо, господин президент? – спрашивает она.

– А до этого, значит, было не прямо?

Дженни воздевает перед собой руки, словно преподнося проблему или обращаясь ко мне с мольбой.

– Вам объявят импичмент. Если вы не переломите ситуацию, не совершите чего-то заметного, сенаторы-однопартийцы вас кинут. Я знаю, что добровольно вы в отставку не уйдете. А значит, президент Джонатан Линкольн Данкан войдет в историю благодаря всего одному достижению: его первым заставят уйти с поста.

 

Глава 5

Поговорив с Дженни и Кэролайн, я через коридор направляюсь в спальню. А там уже Дебора Лейн открывает сумку с медицинским добром.

– Доброе утро, господин президент.

Стягиваю галстук и расстегиваю рубашку.

– Утро доброе, док.

Она смотрит на меня оценивающе, и взгляд у нее не радостный. В последнее время я на многих произвожу такое впечатление.

– Вы снова забыли побриться, – делает замечание доктор Лейн.

– Успею. – А вообще, не бреюсь я вот уже четвертый день. Еще в колледже у меня была такая примета: не бриться неделю перед экзаменами. Внешним видом я людей поражал: волосы на голове у меня в лучшем случае светло-каштановые, зато на лице – совсем другое дело. Неким образом рыжий пигмент просачивается в щетину, окрашивая ее в огненно-каштановый. К тому же борода у меня растет очень быстро; к концу сессии меня все называли Полем Баньяном.

После колледжа я и не вспоминал о примете. До сих пор.

– Вид у вас усталый, – говорит врач. – Сколько часов сегодня спали?

– Два-три.

– Этого недостаточно, господин президент.

– Следить приходится за многим.

– А не будете спать, не уследите вообще ни за чем. – Она прикладывает к моей груди стетоскоп.

Доктор Дебора Лейн – специалист-гематолог из Джорджтауна. Выросла в Южной Африке, где царил апартеид, потом бежала в Соединенные Штаты за высшим образованием, да так домой и не вернулась. Коротко стриженные волосы у нее совершенно седые, взгляд оценивающий и в то же время мягкий.

Последнюю неделю она наведывается в Белый дом ежедневно. Куда проще и не так подозрительно, если профессионального вида женщина – пусть даже не особенно скрывающая медицинскую сумку – заглядывает домой к президенту, чем если б сам президент ежедневно наведывался в больницу Джорджтаунского университета.

Она накладывает мне на руку манжету тонометра.

– Как самочувствие?

– У меня огромный геморрой, – отвечаю. – Может, глянете, не спикер ли это палаты представителей?

Доктор бросает на меня быстрый взгляд, но не смеется. Даже не хихикает.

– А в целом хорошо.

Она светит мне фонариком в рот. Внимательно осматривает грудь, живот, руки и ноги, потом велит развернуться и осматривает сзади.

– Синяки выглядят хуже.

– Знаю. – Раньше они напоминали сыпь; теперь мои ноги смотрятся так, будто по ним прошлись молотком.

Еще во время первого срока губернатором Северной Каролины мне поставили диагноз: тромбоцитопеническая пурпура, что, в принципе, означает низкий уровень тромбоцитов. Кровь не всегда быстро сворачивается. О своей болезни я заявил публично, сказав правду: в большинстве случаев это не страшно. Мне велели избегать занятий, где можно пораниться до крови. Для человека сорока лет никаких проблем: моя бейсбольная пора миновала давно, а участвовать в корриде или жонглировать ножами я не собирался.

Дважды, в бытность мою губернатором, болезнь обострялась, но отступила, когда я начал кампанию за пост президента. Потом вернулась, когда случился рецидив рака у Рейчел – доктор уверена, что причина обострений в излишних стрессах, – однако я тогда легко с нею справился. И вот неделю назад она напомнила о себе синяками на икрах. Сейчас, похоже, прихватило сильнее, чем прежде.

– Голова не болит? – спрашивает доктор Деб. – Не кружится? В жар не бросает?

– Нет, нет и нет.

– Утомляетесь быстро?

– Естественно, я же не высыпаюсь.

– Кровь из носа?

– Не идет, мэм.

– Десны не кровоточат?

– Зубная щетка чистая.

– В моче или стуле крови нет?

– Нет. – Тяжело оставаться скромным, когда тебя встречают с музыкой, когда финансовые рынки ловят каждое твое слово и когда в твоем распоряжении сильнейший военный арсенал. Но если хочешь вернуться на землю – поковыряйся в собственном дерьме в поисках крови.

Мыча себе что-то под нос, врач отходит.

– Я сейчас снова возьму кровь на анализ, – предупреждает она. – Вчерашние показатели меня насторожили: ниже двадцати тысяч. Сама удивляюсь, как вы сумели отговорить меня не класть вас в больницу.

– Отговорил, – напоминаю, – потому что я президент Соединенных Штатов.

– Все время забываю.

– Я еще выдам двадцать тысяч, док.

Нормальные показатели тромбоцитов – от ста пятидесяти до четырехсот пятидесяти тысяч на микролитр крови; если уровень падает ниже двадцати тысяч – это повод задуматься.

– Стероиды принимаете?

– Как едуо́.

Доктор достает из сумки все необходимое, протирает мне предплечье ватным тампоном со спиртом. Радуюсь я не особенно, потому что с иглами док управляется не очень ловко. Утратила навык: специалист она просто классный, но простейшие обязанности за нее выполняют другие. Однако чем меньше людей знает о моем здоровье, тем лучше: я, может, и рассказал о болезни публично, а вот о том, как сейчас – особенно сейчас – все плохо, знать никому не обязательно. Поэтому доктору Лейн приходится делать всю работу самой.

– Предлагаю белковую терапию, – говорит она.

– Что? Сейчас?

– Да, сейчас.

– Последний раз я боо́льшую часть дня не мог связно говорить. Дохлый номер, док. Не сегодня.

Она замирает.

– Тогда стероидная инъекция.

– Нет. И так от таблеток в голове каша.

Доктор задумчиво склоняет голову набок. В конце концов я – не простой пациент; простые пациенты следуют предписаниям врачей. Простые пациенты не ведут за собой свободный мир.

Она снова принимается готовить меня к анализу, при этом сильно хмурясь. Затем подносит иглу к вене.

– Господин президент, – произносит доктор тоном учителя начальных классов, – вы можете командовать кем угодно, но своим телом не владеете.

– Док, я…

– Вам грозит внутреннее кровотечение. Кровоизлияние в мозг. Может случиться удар. Чем бы вы сейчас ни занимались, оно того не стоит.

Она смотрит мне в глаза, и я молчу – хотя это само по себе уже ответ.

– Все так плохо? – шепотом спрашивает врач. Потом качает головой и отмахивается. – Я… я знаю, что вам нельзя говорить.

Да, все и вправду так плохо. Напасть могут и через час, и чуть позднее сегодня же. Напасть могли и с полминуты назад, и вот-вот сюда влетит Кэролайн с новостями.

Я и на час-то не могу выбыть из строя, не то что на несколько. Рисковать нельзя.

– Надо подождать, – говорю. – Пару деньков.

Деб кивает и вводит иглу мне в вену.

– Удвою дозу стероидов, – обещаю.

Врач молча заканчивает дела, убирает пробу крови в сумку и готовится уходить.

– У вас своя работа, у меня своя, – говорит она на прощание. – Часа через два результаты анализов будут готовы. Хотя мы и так знаем, что показатели падают.

– Да уж, знаем.

В дверях Дебора Лейн оборачивается.

– Пары дней у вас не будет, господин президент. Может, не будет и одного.

 

Глава 6

Сегодня пусть празднуют. Нельзя им запрещать. Его небольшой отряд работал денно и нощно, упорно, самоотверженно – и добился успеха. Всем нужен отдых.

Ветер с реки ерошит волосы на голове, оранжевый кончик сигареты тлеет в сумерках раннего вечера. Стоя на балконе пентхауса, человек наслаждается видом: по ту сторону Шпрее в городе кипит жизнь. В «Мерседес-Бенц-Арена» сегодня концерт. Человек не помнит названия группы, но приглушенные расстоянием звуки позволяют различить тяжелые гитарные рифы и мощные басы. С тех пор, как он был в Берлине последний раз – каких-то четыре года назад, – город здорово изменился.

Пентхаус небольшой, но удобный: сто шестьдесят квадратных метров площади, четыре спальни и дизайнерская кухня-студия, где его отряд смеется, разгоряченно размахивая руками и заливаясь шампанским. Парни, должно быть, уже захмелели. Все они – гении в своих областях знаний и все моложе двадцати пяти; некоторые еще, наверное, даже женщину не познали.

Вот Эльмурод: животик свисает над ремнем брюк, борода неухоженная, на голове – безвкусная синяя кепка с надписью «Vet WWIII». А вот Махмад: скинул рубашку и пародирует бодибилдера, напрягая невзрачные бицепсы.

В дверь стучат, все четверо оборачиваются. Эльмурод открывает, и в номер входят восемь женщин; платья – в облипочку, фигуры как у моделей с разворота мужского журнала. Маленькому отряду устроят незабываемую ночь.

Человек возвращается в пентхаус и закрывает за собой скользящую дверь. К нему тут же приближается одна из проституток, азиатка, не старше двадцати лет. Груди большие, но явно не натуральные; в глазах – наигранный интерес.

– Wie lautet dein Name? – спрашивает она. «Как тебя зовут?»

Человек улыбается. Проститутка просто флиртует, отрабатывая деньги; на самом деле ей все равно. Однако в мире есть люди, которые на что угодно пойдут, чтобы получить ответ на заданный ею вопрос. А ему в кои-то веки хочется ослабить бдительность и сказать искренне: «Я – Сулиман Чиндорук. И я вот-вот перезагружу этот мир».

 

Глава 7

Просмотрев план действий, подготовленный людьми Дэнни Эйкерса совместно с генеральным прокурором, я закрываю папку.

Черновик указа о введении военного положения и информационно-аналитическая записка с оценкой конституционности подобных действий. Законопроект для Конгресса и проект распоряжения о временной отмене habeas corpus по всей стране. Указ о контроле цен на различные виды потребительских товаров.

Остается молиться, чтобы не пригодилось.

– Господин президент, – говорит Джо-Энн, мой секретарь. – К вам спикер палаты представителей.

Лестер Роудс вежливо улыбается ей и решительным шагом входит в Овальный кабинет. Я уже встал из-за стола, чтобы поприветствовать его.

– Доброе утро, господин президент, – говорит он, пожимая мне руку и окинув меня критическим взглядом. Удивляется, наверное, с чего это я так оброс.

– Господин спикер, – отвечаю. Обычно потом я говорю «спасибо, что пришли» или «рад вас видеть», но жалко тратить вежливые слова на такого человека. Именно Роудс во время промежуточных выборов устроил так, что его партия отхватила большинство мест в палате представителей, пообещав всего лишь «вернуть нашу страну» и введя дурацкий «опросник» с оценкой моей работы. Он швырнул эти листы кандидатам и попросил оценить, как я справляюсь во внешней политике, экономике, а заодно ответить на ряд других животрепещущих вопросов, заранее склоняя всех к тому, что «Данкан – неудачник».

Вот он садится на диван, я – в кресло. Спикер оттягивает манжеты рубашки и устраивается поудобней. Одет он соответственно должности влиятельного законодателя: серо-голубая рубашка с белым воротником и манжетами и ярко-красный галстук в идеальную крапинку. Все цвета флага на месте.

Новообретенная власть кружит ему голову: он пробыл спикером всего каких-то пять месяцев, границ своей силы еще не знает, а потому особенно опасен.

– Я спрашивал себя, для чего вы меня пригласили, – продолжает спикер. – Вам ведь известна одна из легенд, которые тиражируют СМИ: дескать, мы с вами готовимся заключить сделку. Вы отказываетесь от борьбы за второй срок, а я сворачиваю слушание.

Медленно киваю. Да, слышал.

– Но я сказал помощникам: идите-ка пересмотрите видео с пытками наших ребят, которые во время «Бури в пустыне» вместе с капралом Джоном Данканом попали в плен. Представьте их испуг. Вообразите, что творилось у них в головах, если они на камеру поносили родину. Потом, говорю, попытайтесь вообразить, что иракцы сделали с Джоном Данканом, когда тот, единственный из американских пленных, отказался ругать свою страну перед объективом камеры. И вот когда эта мысль уложится у вас в голове, сказал я помощникам, задайтесь вопросом: отступится ли Джон Данкан в бою с кучкой конгрессменов?

Выходит, он так и не понял, ради чего пришел.

– Лестер, – говорю, – а знаете, почему я ни с кем это не обсуждаю? То, что было в Ираке?

– Может, из скромности?

Качаю головой:

– Скромность в Вашингтоне не живет. Причина в том, что есть вещи важнее политики. Пусть не рядовой конгрессмен, но спикер палаты представителей эту простую истину усвоить обязан. И чем скорее, тем лучше… Лестер, сколько раз за свой срок я отказывался обсуждать тайные операции со специальными комитетами по разведке? Или, когда случай был особенно щекотливым, с Бандой восьмерых?

Закон предписывает установить факты, прежде чем инициировать тайную операцию, а после поделиться фактами со специальными комитетами по разведке палаты представителей и Сената – желательно, до начала операции. Однако если вопрос особенно деликатен, круг посвященных лиц можно ограничить так называемой Бандой восьмерых: спикер и лидер меньшинства в палате представителей, лидеры большинства и меньшинства в Сенате, а также председатели и самые старшие члены обоих комитетов по разведке.

– Господин президент, я работаю спикером всего несколько месяцев, но за это время, насколько понимаю, вы ни разу не отступали от протокола.

– И ваш предшественник, я уверен, рассказал вам, что при нем я ни разу не нарушил правил.

– Да, так и было, – соглашается спикер. – Поэтому меня особенно тревожит, что даже Банде восьмерых ничего не известно о событиях в Алжире.

– А меня тревожит, Лестер, что вы не понимаете: раз уж на сей раз никого не посвятили в детали тайной миссии, на то должна быть веская причина.

К его бледному лицу приливает немного краски, на скулах играют желваки.

– Даже постфактум, господин президент? Если время не ждет, вам дано право сперва действовать, а раскрывать факты позже, но вы и сейчас не спешите ничего рассказывать. Вы нарушаете закон.

– Лестер, спросите себя: почему? – Откидываюсь на спинку кресла. – Зачем мне поступать именно так? Представляя вашу реакцию? Понимая, что сам преподношу вам повод для импичмента на серебряном блюде?

– Ответ может быть лишь один, сэр.

– Правда? Какой же, Лестер?

– Что ж, если говорить открыто…

– Да ладно вам, мы здесь одни.

– Ответ такой: у вас просто нет хорошего объяснения своему поступку. Пытались как-то договориться с опасным террористом, помешали ополченцам убить его, чтобы выторговать мир, дружбу, любовь на известных только вам условиях. И вам почти удалось выйти сухим из воды. Мы могли никогда не узнать об инциденте в Алжире, а вы все отрицали бы.

Он подается вперед, уперев локти в колени. Смотрит прямо на меня, так напряженно, что глаза чуть не слезятся.

– Однако убили американского парнишку, а его смерть записали на видео, показав потом миру. Вас уличили – а вы по-прежнему не желаете сознаваться, ведь письменного приказа с вашей подписью и печатью нет… Так вот, Конгресс от своих надзорных функций не откажется. Пока я у должности, я не позволю ни одному президенту творить что вздумается и заключать сделки с террористами, которые своих обязательств все равно не выполнят. До тех пор, пока…

– Достаточно, Лестер.

– …пока я в должности спикера палаты представителей, эта страна…

– Довольно! – Вскакиваю на ноги. Лестер, ошарашенный, тоже встает.

– Говорите прямо, – велю я. – Камер здесь нет. Не притворяйтесь, будто сами верите в то, что несете. Будто верите, что я просыпаюсь по утрам в одной постели с террористами и шепчу им слова нежности. Мы с вами оба знаем: я прямо сейчас велел бы пристрелить эту гниду, послужи это на благо страны наилучшим образом. Отдаю вам должное, Лестер, вы классный манипулятор. Но не везде стоит нести пургу: мол, я пытаюсь мириться с «Сынами джихада». Входя в Овальный кабинет, извольте оставлять притворство за порогом.

Лестер пораженно моргает. Как рыба, вытащенная на берег. Отвык уже, что на него повышают голос. Однако молчит, знает: я прав.

– Я, как могу, потворствую вам, Лестер. Чем дольше я держу рот на замке, тем ярче разгорается ваше пламя. Вы прилюдно вышибаете из меня пацифистскую дурь, а я сижу и лепечу: «Спасибо, сэр, можно еще?» И уж конечно, вы давно сообразили: раз я не следую своим политическим инстинктам и до сих пор не сказал ни слова, значит, на то есть чертовски серьезная причина. Значит, на кон поставлено нечто жизненно важное.

Некоторое время Лестер смотрит на меня. Затем, потупившись, прячет руки в карманы и перекатывается с носков на пятки.

– Тогда откройтесь, – говорит он. – Не разведке, не Банде восьмерых. Мне. Если все и впрямь так важно, то расскажите.

Лестер Роудс – в числе самых последних людей, кому я стал бы сообщать детали происходящего.

– Нельзя, Лестер. Нельзя. Я прошу довериться мне.

Было время, когда спикеру палаты представителей хватило бы этих слов, но то время давно прошло.

– На это я пойти не могу, господин президент.

Интересный подбор слов: не просто «не пойду», а «не могу пойти». На Лестера чудовищно давит собственный кокус, особенно огнеглотатели: эти реагируют на каждое слово в социальных сетях и на радио, и подливают масло в огонь. Они создали в умах масс карикатуру на меня, и уже не важно, есть ли в ней хоть толика правды.

– Вспомните кибератаку в Торонто, – говорю. – «Сыны джихада» не взяли на себя ответственность. Подумайте: где бы ни совершили теракт, они всегда берут на себя ответственность и предупреждают страны Запада: мол, не лезьте в наш уголок мира, в Центральную и Юго-Восточную Европу. Чтобы мы не вливали туда деньги, не засылали войска. А сейчас – иначе. Почему, Лестер?

– Может, сами скажете?

Я жестом приглашаю его сесть и опускаюсь в кресло.

– Не для посторонних ушей…

– Понимаю, сэр.

– На самом деле мы не знаем почему. Однако есть мысль: Торонто – лишь проба сил. Доказательство того, что у террористов есть ресурсы. Возможно, так они отработали задаток за предстоящую серьезную работу.

Откидываюсь на спинку кресла, давая Лестеру время осознать услышанное. У него глупый вид – подросток, которому надо что-то уяснить, но уяснить он ничего не может, а признаваться не хочет.

– Так почему не убить его? Зачем спасать от покушения в Алжире?

Я пристально смотрю на спикера.

– Не для посторонних ушей, – подтверждает Лестер.

Кину ему косточку.

– Мы не спасали Сулимана Чиндорука, – говорю. – Мы пытались его схватить.

Лестер разводит руками.

– А зачем мешали ополченцам?

– Они не собирались его ловить. Они пытались его убить. Хотели обстрелять его дом из ручных гранатометов.

– И?.. – Лестер пожимает плечами. – Пленный террорист, мертвый террорист… какая разница?

– В данном случае огромная. Сулиман Чиндорук нужен живым.

Лестер опускает взгляд на руки, крутит обручальное кольцо на пальце. Он обратился в слух и не говорит ни слова.

– Из разведданных мы узнали, что ополченцы выследили Сулимана, не больше. Оставалось сесть им на плечи, попытаться сорвать покушение и схватить объект. Атаку-то мы сорвали, однако сам он под шумок улизнул. И да, в бою погиб американец. То, что мы пытались сохранить в тайне, всего за несколько часов разошлось по социальным сетям.

Лестер обдумывает услышанное, прищурившись и кивая.

– Вряд ли Сулиман работает в одиночку, – продолжаю я. – Полагаю, он – исполнитель, а в Торонто просто разогревался. Это была проба сил.

– А мы – основное блюдо, – шепчет Лестер.

– Верно.

– Кибератака… крупнее, чем в Торонто.

– Настолько крупная, что инцидент в Торонто покажется мелким сбоем.

– Господи…

– Сулиман Чиндорук нужен мне живым, потому что он, вероятно, единственный, кто знает, как предотвратить трагедию. А еще он может указать на заказчика и сообщников, если таковые имеются. Просто никто не должен знать то, о чем знаю или думаю я. Мне предстоит дело, чрезвычайно трудное для Соединенных Штатов Америки – сработать незаметно для противника.

До спикера как будто начинает доходить. Он откидывается на спинку дивана с таким видом, словно на руках у него все карты.

– Хотите сказать, что слушание помешает вам исполнить задуманное?

– Несомненно.

– Тогда зачем вы вообще согласились давать показания?

– Чтобы выиграть время. В начале недели вы хотели заслушать руководителей аппарата национальной безопасности, и я предложил взамен себя – лишь бы оттянуть неминуемое.

– А теперь вам нужно еще больше времени.

– Да.

– И мне теперь нужно пойти к своему кокусу и сказать, что мы даем вам отсрочку?

– Да.

– Вот только нельзя говорить почему. Нельзя передать того, что вы рассказали мне. Придется объявить, что я решил вам «довериться».

– Вы – их лидер, Лестер, вот и ведите их. Скажите, что перенос слушания – в интересах нации.

Опустив голову, он потирает ладони. Разогревается, готовясь произнести речь, которую, наверное, раз десять репетировал перед зеркалом.

– Господин президент, – начинает Лестер, – я понимаю, что вам это слушание совсем не нужно, но, так же как у вас есть обязанности, свои обязанности есть у нас. Надзирая над исполнительной властью, мы обуздываем ее. Меня выбрали на этот пост, чтобы я обеспечивал нашу работу. Я не могу вернуться к кокусу и просто скомандовать отбой.

Никакие мои слова не помогут. У Лестера есть план, и он ему следует. Если б в голове у этого человека хоть когда-нибудь зародилась бескорыстная мысль, то, выражаясь языком моей мамы, она умерла бы от одиночества.

Однако я попыток не брошу.

– Если все пройдет как надо, – говорю, – если мы предотвратим теракт, вы встанете рядом со мной. Я на весь мир заявлю, что во имя благополучия страны спикер отринул межпартийные разногласия. В Вашингтоне вы станете для всех примером. Пожизненным спикером.

Лестер кивает, откашливается. Начинает притопывать.

– Но если… – Закончить у него не получается.

– Если все пойдет не так? Возьму вину на себя. Целиком и полностью.

– Я все равно попаду под раздачу, – говорит Лестер. – За то, что отменил слушание, не объяснив причин ни своим людям, ни общественности. Не в вашей власти, чтобы я вышел сухим из воды…

– Лестер, это ваша работа. Знали вы об этом или нет, хотели вы того или нет. Вы правы: гарантий я вам дать не могу. Гарантий нет вообще. Но я – главнокомандующий, и, глядя вам в глаза, говорю: безопасность страны под угрозой и мне нужна ваша помощь. Вы согласны?

Размышляет он недолго. Стиснув челюсти, опускает взгляд на руки.

– Господин президент, я и рад бы помочь, но и вы поймите меня: на нас лежит отве…

– Черт возьми, Лестер, родина – прежде всего! – Я слишком резко вскакиваю на ноги. Накатывает слабость, гнев. – Только силы зря на вас трачу.

Лестер тоже встает. Снова оттягивает манжеты рубашки, поправляет галстук.

– Значит, до понедельника? – Он будто и не слушал меня. Ему сейчас главное – вернуться к кокусу и гордо рассказать, как устоял перед искушением.

 

Глава 8

Спикер Роудс уходит, а я еще некоторое время смотрю на закрытую дверь. Сам не знаю, чего я от него ждал. Старого доброго патриотизма? Чувства ответственности? Капельки веры в президента?

Ну-ну, мечтать не вредно. В меня больше не верят. Просто невыгодно стало. Людей поощряют двигаться в ином направлении.

Итак, Роудс возвращается в свой угол, чтобы возглавить армию, которой даже толком не управляет. Его собственный кокус дергается от малейшего щебета в соцсетях. Порой и моя партия немногим лучше. Сегодня поддерживать демократию значит вестись на сиюминутные блага «Твиттера», «Снэпчата», «Фейсбука» и круглосуточных новостных циклов. Современные технологии мы используем, чтобы вернуться к примитивному виду человеческих отношений. СМИ знают, что продается хорошо: конфликты и разногласия. Сегодня проще поддаться гневу, а не искать ответы, проще негодовать, чем думать; эмоции оттеняют логику. Ханжеские и ядовитые остроты выдают за откровенный разговор, а спокойные взвешенные ответы кажутся затасканными и неискренними. Вспоминается старый политический анекдот: «Почему вы с ходу отталкиваете людей? – Помогает экономить время».

Сегодня даже правду от лжи отличить очень непросто, потому что грань между ними с каждым днем размывается все сильней.

Нам не выжить без свободной прессы, которая умеет соблюсти эту тонкую грань и следовать за фактами, куда бы они ни вели. Однако мир давит на журналистов, по крайней мере на тех, кто освещает политику, заставляет действовать ровно наоборот: пользуясь данной им властью, СМИ раздувают из мухи слона, цепляются к малозначительным промахам любых политиков, даже честных и деятельных.

Возникает «ложная равнозначность». Если выставляешь на свет слона в одном политике или партии, то надо срочно отыскать муху в противоположном лагере и раздуть из нее слона, чтобы тебя не обвинили в предвзятости. Тем более что «слоны» приносят определенную выгоду: сюжетам дают больше времени в вечерних новостях, в «Твиттере» тебя цитируют миллионы, и есть чем заполнить время в ток-шоу. Но когда мух не отличить от слонов, компании и правительства уделяют слишком мало времени и сил тому, что по-настоящему важно людям. И даже если мы беремся за дело, нас глушит очередная сенсация.

Однако за все приходится платить. Растут разногласия и недовольство, принимаются не те решения, упускаются возможности. Все больше политиков плывет по течению, ведь у них нет стимула для свершений; они раздувают пламя ненависти и гнева, хотя должны бы его гасить. Все понимают: так нельзя… Увы, сиюминутные выгоды соблазнительны, и мы предпочитаем верить, что наша конституция, общественные институты, верховенство закона и права выдержат любую напасть, а наши свободы и образ жизни не пострадают.

Я пошел в президенты, чтобы разорвать этот порочный круг. И по-прежнему надеюсь на успех, хотя сейчас мне надо разобраться с врагом у ворот.

Входит Джо-Энн.

– Пришли Дэнни и Алекс.

Джо-Энн раньше работала у губернатора Северной Каролины, которого я сменил. Она тогда впечатлила меня тем, как умело сопровождала передачу полномочий. Все ее боялись. Меня предупреждали: не нанимай ее, она из «этих», из оппозиции. Но сама Джо-Энн сказала мне тогда: «Господин губернатор, я недавно развелась, у меня двое детей в средней школе, и я на мели. Я не опаздываю, больничные не беру, печатаю быстрее, чем вы можете диктовать, а если станете вести себя как кретин, я первая вам об этом сообщу». С тех пор она всегда со мной. Ее старший ребенок недавно поступил на работу в Министерство финансов.

– Господин президент, – приветствует меня Дэнни Эйкерс, юрисконсульт Белого дома. В округе Уилкс, что в Северной Каролине, мы были соседями, вместе росли в крохотном городке площадью в одну квадратную милю, ютившемся между шоссе и единственным дорожным знаком. Вместе купались на речке, рыбачили, катались на скейтах, гоняли мяч и охотились. Учили друг друга завязывать галстук, прилаживать леску к удочке и подавать крученый. Вместе мы прошли через все – от начальной школы до университета Северной Каролины. Даже в армию вместе пошли, записались в рейнджеры. И только в «Буре в пустыне» я участвовал без него: Дэнни не откомандировали в отряд «Браво», как меня, и он не воевал в Ираке.

Потом, когда я, оправившись от ран, пытался – безуспешно – начать бейсбольную карьеру, Дэнни вернулся на юрфак университета. И именно он познакомил меня с третьекурсницей Рейчел Карсон, когда я сам поступил туда учиться.

– Господин президент… – По Алексу Тримблу сразу скажешь – агент Секретной службы. Грудь колесом, короткая стрижка; чувством юмора не блещет, зато на удивление прямой и сильный; охраной руководит эффективно и ответственно, как военными операциями.

– Присаживайтесь. – Мне бы вернуться за стол, но я сажусь на диван.

– Господин президент, – начинает Дэнни, – мой меморандум к статье три тысячи пятьдесят шестой восемнадцатого раздела. – Вручает мне документ. – Вам длинную или короткую версию? – спрашивает он, хотя ответ знает заранее.

– Короткую. – Меньше всего сейчас хочется читать юридическую писанину. Нисколько не сомневаюсь, что меморандум подготовили тщательно. Прокурором я обожал сражения в залах суда, но Дэнни – истинный правовед: кайфует, штудируя последние решения Верховного суда, оспаривает нюансы права и ценит письменное слово. Когда я стал губернатором, он закрыл собственную фирму и пошел ко мне юрисконсультом. С обязанностями справлялся отлично, но потом тогдашний президент назначил его в Апелляционный суд четвертого округа США. Свою работу там Дэнни обожал и мог бы счастливо трудиться до конца жизни, если б я не стал президентом и не позвал его к себе снова. – Скажи просто, что мне можно, а чего нельзя.

Дэнни подмигивает.

– По закону, от охраны отказываться нельзя. Однако есть прецедент: можно отказаться временно, воспользовавшись правом на уединение.

Алекс Тримбл смотрит на меня тяжелым взглядом. Эту тему я с ним обсуждал ранее, так что он не удивлен.

– Господин президент, – произносит Алекс, – при всем уважении, вы ведь несерьезно?

– Серьезнее некуда.

– Но ведь не сейчас же…

– Решено.

– Можно расширить защитный периметр, – предлагает Алекс. – Или выслать группу вперед вас.

– Нет.

Алекс стискивает подлокотники кресла, слегка приоткрыв рот.

– Хочу на минутку остаться наедине со своим юрисконсультом, – прошу я.

– Господин президент, не надо, прошу вас…

– Алекс, оставь нас с Дэнни на минутку.

Тяжело вздохнув и покачивая головой, тот выходит.

Дэнни оглядывается на дверь, желая убедиться, что он и вправду ушел. Потом оборачивается ко мне.

– Сынок, да ты безумнее мартовского зайца, – пародирует он мою маму, вспомнив ее любимую присказку. Он помнит их все, не хуже моего. Родители Дэнни – хорошие, работящие люди – дома бывали нечасто. Отец работал на грузоперевозках и надолго уезжал, а мать трудилась в ночную смену на местном заводе.

Мой отец преподавал математику в старших классах и погиб в автокатастрофе, когда мне было четыре. Мы с матерью жили на пособие и то, что ей удавалось заработать официанткой в закусочной «У Кудрявого Рея» недалеко от Миллерс-Крик. Зато ночевала она дома и помогала Эйкерсам с Дэнни. Мать любила его как родного, а он у нас проводил времени не меньше, чем со своими.

Обычно стоит ему напомнить о детстве, как я улыбаюсь. Однако сейчас я лишь подаюсь вперед и потираю ладони.

– Так ты расскажешь мне, что происходит? – начинает Дэнни. – А то я уже с ума схожу.

Почувствуй себя в моей шкуре!.. Дэнни умеет меня успокаивать. Став президентом, в нем и в Рейчел я находил утешение в трудные минуты. Поднимаю на него взгляд.

– Мы сейчас не форель ловим в Гарден-Крик.

– Славно. Ты и под страхом смерти не смог бы как следует забросить удочку.

И снова я не улыбаюсь.

– Эй. – Дэнни пересаживается на диван и шутливо бьет меня по коленке. – Ты же не в одиночку все будешь разруливать. Я с тобой. Я всегда был рядом, во все времена. И всегда буду.

– Да… знаю. Знаю.

– Дело не в импичменте – это само собой разрешится… Так в чем? Лестер Роудс? Да он такой тупой, что не сумеет слить мочу из ботинка, даже если ему дадут инструкцию.

Дэнни достал из нафталина еще одну коронную фразу мамы Лил. Напоминая о ней, он напоминает и о ее силе. Когда погиб папа, мама держала меня в черном теле – не хуже иного сержанта-инструктора. Лупила меня по башке за грамматические ошибки и просторечия, обещала шкуру с меня спустить, если не поступлю в колледж. Рано утром уходила на работу, а возвращаясь, приносила два пенопластовых контейнера еды – ужин для меня и Дэнни. Потом садилась проверять наши уроки, расспрашивая, как прошел день в школе, а я массировал ей ноги. Мама любила повторять: «Вы, мальчики, не настолько богаты, чтобы плохо учиться».

– Дело в другом, да? – спрашивает Дэнни. – В том, о чем мне нельзя рассказывать, из-за чего ты в последние две недели перекроил половину рабочего графика? Из-за чего так живо заинтересовался военным положением, habeas corpus и контролем цен? Из-за чего молчишь как рыба, когда тебя спрашивают о Сулимане Чиндоруке и Алжире, и пока Лестер Роудс вышибает из тебя дух?

– Да, – говорю. – Все из-за этого.

– Ясно. Насколько все плохо по шкале от одного до десяти?

– Тысяча.

– Боже! И ты просишь спустить тебя с поводка? Должен сказать: мысль просто ужасная.

Может, и так, но лучше идей нет.

– Ты напуган, – замечает Дэнни.

– Да уж, напуган.

Некоторое время сидим молча.

– Знаешь, когда я последний раз видел тебя таким напуганным?

– Когда в Огайо за меня отдали больше двухсот семидесяти электоральных голосов?

– Нет.

– Когда узнал, что отряд «Браво» отправляют в бой?

– Нет, сэр.

Я приглядываюсь к Дэнни.

– Когда мы выходили из автобуса в Форт-Беннинге, – говорит он. – Сержант Мелтон кричал: «Где эти Е-четыре? Где эти мажоры и спиногрызы?» Мы еще из салона не выбрались, а он уже точил нож на вчерашних студентов, которые начинали службу в офицерском чине и с повышенным жалованьем.

– Помню, – хихикнув, говорю я.

– Ну вот. И как он муштровал нас до потери пульса, тоже помнишь? Никогда не забуду выражение твоего лица, когда мы шли на выход из автобуса. У меня, наверное, было такое же. Тряслись мы, как мыши в змеином логове. А помнишь, как ты повел себя?

– Штаны обмочил?

Дэнни смотрит на меня прямо.

– Неужели забыл, рейнджер?

– Чесслово.

– Ты пошел вперед меня.

– Правда?

– Правда-правда. Я-то сидел у прохода, а ты – у окна, и мне было выходить первым. Но когда сержант заорал, ты локтем отпихнул меня в сторону, чтобы выйти раньше. Страх страхом, однако ты инстинктивно решил защитить меня.

– Ха… – Совсем этого не помню.

Дэнни хлопает меня по ноге.

– Так что можете бояться сколько угодно, президент Данкан, – говорит он. – Но свою судьбу я вверяю вам.

 

Глава 9

В теплых лучах солнца и под звучание музыки в наушниках – «Сонаты и партиты для скрипки соло» Иоганна Себастьяна – Бах решает, что прогулка по Национальному моллу – не худший вариант провести время.

Мемориал Линкольна – греческие колонны и высоченная стела, водруженная на цоколь с бесчисленными ступенями – больше подошел бы грозному божеству, а не президенту, известному своей скромностью. Впрочем, такое противоречие – суть Америки и типично для нации, которая зиждется на свободе и правах человека и которая запросто попирает эти же права и свободы за рубежом.

Впрочем, геополитикой Бах не интересуется. И страна, и памятник, как ни странно, великолепны. Фонтан и блики утреннего солнца на воде, памятники ветеранам войн – особенно Корейской – неожиданно трогают за душу. Однако больше всего Бах понравилось место, которое она посетила чуть ранее, – театр Форда, место самого громкого убийства президента в истории страны.

Яркое солнце слепит глаза, и потому огромные очки Бах только к месту. На шее у нее фотоаппарат, и она не забывает делать снимки, фотографирует все подряд: памятник Вашингтону, крупные планы Эйба Линкольна, Франклина и Элеонор Рузвельтов, надписи на памятниках ветеранам, – старательно демонстрируя, как проводит день Изабелла Меркадо (ее имя по фальшивому паспорту).

В наушниках тем временем проникновенно поет хор, неровно играют скрипки в «Страстях по Иоанну»: идет драматическое противостояние Пилата, Христа и народа.

Weg, weg mit dem, kreuzige ihn! [13]

Бах по привычке закрывает глаза, растворяясь в музыке, представляя себя в лейпцигской церкви Святого Николая 1724 года, на первом исполнении «Страстей». Пытается вообразить, что чувствовал их автор, когда произведение ожило и погрузило прихожан в пучину своей красоты.

Она родилась не в том веке.

Открыв глаза, Бах видит на скамейке мать и ребенка. Тело охватывает трепет. Бах вынимает наушники, смотрит, как дитя сосет грудь; на лице матери играет легкая улыбка. Это называют «любовь».

Бах помнит любовь. Помнит мать – скорее свои чувства к ней, а не образ, хотя последнее помогают сохранить в памяти два снимка, с которыми Бах умудрилась бежать из дома. Куда лучше она помнит брата, но, к несчастью, озлобленным: последний раз, когда они виделись, в его глазах полыхала чистая ненависть. Сейчас он женат, у него две дочери. Наверное, счастлив. Наверное, любит.

Сунув в рот очередной леденец, Бах тормозит такси.

– Угол Юго-Западной Эм-стрит и Юго-Западной Капитол-стрит, – называет она адрес, как турист.

Ее тошнит от жирного запаха и резких поворотов. Бах вставляет наушники, лишь бы отгородиться от болтливого водителя-африканца. Платит наличными, а после, у входа в паб, переводит дух на свежем воздухе.

Здесь на огромных блюдах подают мясо убитых животных с гарниром из жареных овощей. Бах предлагают отведать начос: жареные тортильи, расплавленный сыр, овощи для вида и все то же мясо несчастных животных.

Бах не ест животных. Она не убила бы зверя. Звери этого ничем не заслуживают.

Она сидит за стойкой, лицом к окну. Призматроны предлагают множество сортов пива, разнообразный фастфуд, «автокредиты», рекламируют магазины одежды и анонсируют фильмы. Пешеходов много, но в пабе почти пусто: время только одиннадцать утра, для обеденной толчеи, как ее тут называют, рановато. В меню ничего подходящего, и Бах заказывает безалкогольный напиток и суп.

Небо потихоньку затягивает пепельными облаками. В газете писали о тридцатипроцентной вероятности дождя. Значит, шансы выполнить задание сегодня – семьдесят процентов.

Рядом слева садится мужчина. Бах смотрит ровно перед собой, на стойку, и ждет, когда появится кроссворд.

И вот мужчина кладет перед собой газету с кроссвордом. В верхней строчке по горизонтали он пишет:

всеготово

Бах, не отрывая взгляда от карты Национального молла, берет шариковую ручку и пишет на полях по верхнему краю:

грузовой лифт?

Мужчина изображает задумчивость и постукивает карандашом по уже написанному слову.

Официант приносит напиток, и Бах, сделав большой глоток, наслаждается игрой пузырьков на языке. Пишет:

поддержка?

Мужчина снова постукивает карандашом по написанному слову. Затем в вертикальной строчке пишет:

документы .

Бах отвечает:

есть .

Потом добавляет:

если дождь встреча в 9?

Мужчина пишет:

будетсухо .

Бах закипает от гнева, однако ждет и молчит.

В строке по горизонтали ниже мужчина дописывает:

давдевять .

Затем встает и уходит, так ничего и не заказав. Газету с кроссвордом оставляет на стойке, и Бах забирает ее. Разворачивает, притворяясь, будто заинтересовалась статьей. Карту и газету она потом порвет и выбросит в разные мусорки.

Она планирует сегодня же покинуть страну. В себе почти не сомневается, разве что погода ей неподвластна.

Бах в жизни никогда не молилась, но если б верила в Бога, то просила бы отвести дождь.

 

Глава 10

Половина второго дня. Мы в Зале оперативных совещаний: здесь полная звукоизоляция и нет окон, воздух прохладный.

– Завтра Монтехо объявит военное положение по всему Гондурасу, – докладывает Брэндан Моэн, советник по национальной безопасности. – Он уже посадил почти всех своих политических соперников и готов идти дальше. В стране нехватка продуктов питания, и он наверняка введет контроль цен, чтобы оттянуть народные волнения еще хотя бы на несколько дней. По нашим оценкам, у «Патриотас» в соседнем Манагуа армия в двести тысяч человек, и они лишь ждут приказа. Если Монтехо не сбавит обороты…

– Не сбавит, – бросает вице-президент Кэти Брандт.

Моэн, бывший генерал, терпеть не может, когда его перебивают, однако субординацию уважает.

– Согласен, госпожа вице-президент, он не успокоится. Причем если не сумеет сдержать военных, тогда его свергнут. А если сумеет, то, по нашим оценкам, через месяц Гондурас охватит гражданская война.

Оборачиваюсь к Эрике Битти, директору ЦРУ. Тихая педантичная женщина с короткими седыми волосами и синяками вокруг темных глаз. Шпион до мозга костей, человек-призрак на бессрочной службе. Разведка завербовала ее еще в колледже и отправила в Западный Берлин, где она в 1980-х руководила тайными операциями. В 1987-м Эрику схватили агенты Штази, восточногерманской службы госбезопасности; якобы поймали ее по свою сторону от Стены, с фальшивым паспортом и архитектурными планами их штаба. Ее допрашивали почти месяц, а потом отпустили. Когда Стена пала и Германия объединилась, архивы Штази рассекретили: Эрику жестоко пытали – и ничего не добились.

Начался карьерный рост: она стала одним из ведущих специалистов по России, консультировала Объединенный комитет начальников штабов, руководила операциями ЦРУ в странах бывшего СССР и Варшавского договора. И в конце концов попала в руководство ЦРУ. Избираясь, я пригласил ее главным советником по России. Разговаривает она редко, да и то если обратиться к ней напрямую, но если уж разговоришь, то узнаешь о президенте Дмитрии Чернокове больше, чем он знает о себе сам.

– Что думаете, Эрика? – спрашиваю ее.

– Монтехо играет на руку Чернокову. Тот положил глаз на Центральную Америку с тех самых пор, как стал президентом. Лучшей возможности закрепиться там у него пока еще не было. Монтехо превращается в фашиста; на его фоне «Патриотас» выглядят борцами за свободу, а не марионетками России. Он «от и до» следует сценарию Чернокова. Монтехо – трус и болван.

– Тем не менее это наш трусливый болван, – напоминает Кэти.

Она права. Нельзя пускать в Гондурас марионеток «Патриотас». Россия будет только рада закрепиться в Центральной Америке.

– Годные варианты вообще есть? – спрашиваю я.

Все молчат.

– Тогда переходим к Саудовской Аравии. Какого хрена там происходит?

Слово берет Эрика Битти:

– Саудовцы арестовали несколько десятков человек, обвинив их в заговоре: мол, покушались на короля Саада ибн Сауда. Вроде бы, нашли оружие и взрывчатку. До покушения дело не дошло. Саудовцы сообщают, что убийцы «вышли на финальную стадию» подготовки, но «Аль Мабахит» устроил облавы и массовые аресты.

Сааду ибн Сауду всего тридцать пять, он младший сын бывшего короля. Год назад его отец перетасовал правительство и немало поразил всех, объявив кронпринцем и наследником престола Саада. Тогда многие саудиты огорчились. Не прошло и трех месяцев после возвышения Саада ибн Сауда, как его отец преставился, сделав парня самым молодым королем Саудовской Аравии.

До сих пор ему приходилось нелегко. Он переусердствовал, используя государственную полицию «Аль Мабахит» – несколько месяцев назад за одну ночь казнил больше десятка инакомыслящих. Неприятно. Однако что я мог поделать? Он нужен мне на престоле страны. В нестабильной Саудовской Аравии наше влияние сильно ослабнет.

– Кто стоит за покушением, Эрика? Иран? Йемен? Или это внутренние дела?

– Никто не знает, сэр. Неправительственные правозащитные организации твердят, что не было никакого заговора, что это лишь предлог для короля избавиться от соперников. Под раздачу попали менее влиятельные члены монаршей семьи. В ближайшее время там будет жарко.

– Наше участие?

– Мы предложили поддержку, но до сих пор нас в дела не посвятили. Ситуация… напряженная.

Беспорядок в самом стабильном регионе Ближнего Востока. А мне приходится решать свои задачи… Только этого не хватало.

* * *

В половине третьего я снова в Овальном кабинете и говорю по телефону:

– Миссис Копецки, ваш сын был героем. Мы благодарны ему за службу на благо родине. Я молюсь за вас и вашу семью.

– Он любил… любил свою страну, президент Данкан, – дрожащим голосом отвечают мне. – И он верил в свою миссию.

– Я не сомневаюсь…

– Зато я – нет, – перебивает женщина на том конце провода. – Не знаю, что мы там забыли, в тех краях. Неужели они сами не могут разобраться, как управлять своей поганой страной?

Потолочные огни быстро мигают. Да что у нас со светом?

– Я понимаю, миссис Копецки.

– Зовите меня Маргарет, как все. Можно называть вас Джон?

– Маргарет, – обращаюсь я к матери, которая только что потеряла девятнадцатилетнего сына, – зовите меня как вам угодно.

– Я знаю, что вы планируете уйти из Ирака, Джон. Так не пора ли прекратить планировать и просто уйти к черту оттуда?

* * *

В четвертом часу, по-прежнему в Овальном кабинете, встречаюсь с Дэнни Эйкерсом и Дженни Брикман, советником по вопросам политики.

Входит Кэролайн и в ответ на немой вопрос коротко и сдержанно кивает: новостей по-прежнему нет, все без изменений.

Сосредоточиться на обычных делах тяжело, а приходится. Мир не перестанет вращаться из-за нависшей над нами угрозы.

– По поводу запроса из Министерства здравоохранения и социальных служб, – начинает Дэнни. Настроения для презентации министра здравоохранения и соцслужб у меня сегодня нет, не хочу тратить время на несущественные вопросы, поэтому я попросил заняться этим делом Дэнни, чтобы тот потом все мне пояснил.

– Насчет программы «Медикейд», – напоминает он, – в Алабаме. Вы же помните, что Алабама – один из штатов, которые не приняли расширение программы в рамках реформы здравоохранения и защиты пациентов?

– Разумеется.

Тут Кэролайн вскакивает с места и устремляется к двери. Не успевает она добежать, как дверь открывается, и мой секретарь Джо-Энн вручает ей записку.

Дэнни, видно, прочел выражение на моем лице и замолкает.

Кэролайн, просмотрев записку, поднимает на меня взгляд.

– Вас ждут в Зале оперативных совещаний, сэр.

Если – если! – это то, чего мы боялись, то об этом впервые узнао́ют и все остальные.

 

Глава 11

Спустя семь минут мы с Кэролайн входим в Зал оперативных совещаний.

Сразу же становится ясно: дело в другом. Теракт пока не состоялся. Сердце замедляет бег. Мы тут, конечно, не в игры играем, но с кошмаром пока не столкнулись. Пока.

Нас встречают вице-президент Кэти Брандт, советник по национальной безопасности Брэндан Моэн, председатель Объединенного кабинета начальников штабов адмирал Родриго Санчес, министр обороны Доминик Дэйтон, а также Сэм Гэбер, министр внутренней безопасности, и директор ЦРУ Эрика Битти.

– Они в Центральном Йемене, в городке под названием Эль-Байда, – докладывает адмирал Санчес. – Вдали от эпицентра боевых действий. Возглавляемая саудовцами коалиция – в сотне километров от них.

– Зачем эти две стороны встречаются? – спрашиваю я.

Отвечает Эрика Битти, директор ЦРУ:

– Мы не знаем, господин президент. Абу-Дик – глава военных операций «Аш-Шабаба», а аль-Фадли – военачальник «Аль-Каиды» на Аравийском полуострове. – Она выразительно замолкает.

Высшие военные чины сомалийских террористов и «Аль-Каиды» на Аравийском полуострове решили встретиться.

– Кого еще там заметили?

– Абу-Дик привел с собой небольшую свиту. Зато аль-Фадли с семьей. Как обычно.

И то верно. Он вечно таскает с собой близких, чтобы не стать для нас легкой мишенью.

– Сколько их?

– Семеро детей: пять мальчиков и две девочки, в возрасте от двух до шестнадцати. И еще жена.

– Где они? В смысле, на каком объекте?

– Встречаются в медресе, – отвечает Эрика и спешит добавить: – Детей поблизости нет. Не забывайте, у нас с ними разница восемь часов, там сейчас ночь.

– Никаких детей, – уточняю я, – кроме пятерых сыновей и двух дочерей аль-Фадли.

– Так точно, сэр.

Эта сволочь прикрывается семьей, как живым щитом. Дразнит нас: мол, убейте и их, если хотите достать меня. Что за трус такой!

– Можно как-то разделить аль-Фадли и его близких?

– Ну, он и дети в разных частях медресе, – сообщает Санчес. – Взрослые собрались в одном из классов, а дети спят в большом помещении. Скорее всего, в спортивном или актовом зале.

– Вот только ракета разнесет здание целиком, – бормочу я.

– Надо полагать, что да, сэр.

– Генерал Бёрк, – произношу я в микрофон. – Комментарии?

Бёрк – генерал-полковник и глава Центрального командования вооруженных сил – на связи с нами из Катара.

– Господин президент, я прекрасно знаю, что эти двое – приоритетные цели. В своих организациях они – лучшие военные умы. Абу-Дик – это Дуглас Макартур «Аш-Шабаба», а аль-Фадли – лучший стратег «Аль-Каиды». Такой возможности может больше не представиться.

Все относительно. Убитых заменят, и тем больше придет людей им на смену, чем больше мы погубим невинных. Однако если ударим сейчас, то нанесем террористам ощутимый урон. Пусть не обманываются: за спинами своих семей им от нас не спрятаться.

– Господин президент, – говорит Эрика Битти, – мы не знаем, сколько продлится встреча. Вдруг уже сейчас заканчивается? Эти два командира явно хотят сказать друг другу нечто важное, поделиться некими сведениями, которые не передашь через курьера или по электронной почте. Причем очень скоро они разъедутся.

Другими словами, сейчас или никогда.

– Род? – обращаюсь я к председателю Объединенного комитета начальников штабов, адмиралу Санчесу.

– Советую ударить.

– Дом? – Министру обороны.

– Согласен.

– Брэндан?

– Согласен.

– Кэти?

Вице-президент думает недолго. Шумно выдохнув, убирает седую прядку за ухо и отвечает:

– Он сам так решил, мы не заставляли его прикрываться близкими. Я согласна, надо бить.

Перевожу взгляд на директора ЦРУ.

– Эрика, имена детей известны?

Она уже хорошо меня знает. Протягивает заранее приготовленный список из семи имен.

Прочитываю его, начиная с самого старшего, шестнадцатилетнего сына Ясина и заканчивая младшей, двухлетней дочерью Салмой.

– Салма, – вслух произношу я. – Это ведь значит «мир», да?

Эрика откашливается.

– Вроде бы да, сэр.

Представляю себе ребенка, мирно спящего на руках у матери. Вдруг Салма вырастет и станет той, что изменит мир? Вдруг она поведет нас к пониманию, и мы забудем все разногласия? Разве не должны мы верить в то, что однажды это и правда случится?

– Может, дождаться, пока закончится встреча? – предлагаю я. – Стороны разъедутся, мы отследим кортеж Абу-Дика и устраним его. Один мертвый террорист – не два, но лучше, чем ничего.

– А как же аль-Фадли? – спрашивает председатель Санчес.

– Отследим и его кортеж. Когда он разделится с близкими, тогда и ударим.

– Сэр, с близкими он не разделится. Вернется в густонаселенную область и там затеряется. Как обычно. Мы его упустим.

– Аль-Фадли редко выходит из убежища, – напоминает Эрика Битти. – Нам выпал потрясающий шанс.

– Потрясающий… Ну да. Убить семерых детей это… потрясающе.

Я встаю и отхожу к стене, прохаживаюсь вдоль нее, повернувшись спиной к совету. Слышу голос Кэти Брандт:

– Господин президент, аль-Фадли – не идиот. Если мы ударим по кортежу Абу-Дика в километре или двух от места встречи, он поймет, почему его пощадили, и тогда распространит среди братьев по оружию весть: держите детей ближе к себе, и американцы вас не тронут.

– На наших детей им плевать, – говорит Эрика Битти.

– Так чем мы лучше их? – спрашиваю. – Ничем? Они убивают наших детей, а мы – их?

Кэти вскидывает руку.

– Нет, сэр, я не то имею в виду. Их цель и есть гражданское население, а мы по мирным гражданам намеренно не бьем. Только в крайнем случае. Нанесем точечный военный удар по лидеру террористов, а не ударим наобум по мирному населению и детям.

Веский аргумент, не поспоришь. Вот только для террористов нет разницы между их атаками и точечными ударами Вооруженных сил США. Они не могут выпустить по нам ракету с беспилотника, не могут сразиться с нашей армией или авиацией. Им остается взрывать мирных граждан. Это их версия точечных военных ударов.

Разве мы – как они? Разве мы не запрещаем удары, при которых точно погибнут невинные дети? Одно дело – непредвиденные жертвы, но сейчас-то мы знаем о последствиях заранее.

Род Санчес смотрим на часы.

– С минуты на минуту этот спор может стать бесполезным. Вряд ли наши цели задержатся…

– Да, мне уже говорили, – перебиваю я его.

Закрыв глаза, опускаю голову. Мои советники – команда высококомпетентных и хорошо обученных профессионалов, однако решение принимать мне. Отцы-основатели неспроста поставили во главу армии гражданского человека. Дело ведь не только в военных успехах, а еще и в политике, ценностях, в национальной идее.

Как я могу убить семерых детей?

Ты убиваешь не их. Ты убиваешь двух террористов, которые замыслили очередной удар по мирным людям. Аль-Фадли своих отпрысков губит сам – тем, что прячется за их спинами.

Тем не менее, жить им или умереть, зависит от меня. Однажды я предстану перед Создателем и как тогда оправдаю их смерть?

Если ты дашь им уйти, то оправдаешь их трусливую тактику.

Не имеет значения. Важна жизнь семерых невинных детей.

Подумай: невиданное дело, высокопоставленные террористы встречаются лично. Зачем? Должно быть, готовят крупный теракт. Погибнет куда больше, чем семь детей. Останови их сейчас – и предотвратишь атаку. Спасешь множество жизней.

Открываю глаза. Делаю глубокий вдох и жду, пока успокоится сердце. Оно не успокаивается. Только бьется сильнее.

Я знаю ответ. Знал его с самого начала. Я медлил не потому, что хотел узнать его, а потому, что хотел найти себе оправдание.

Шепотом произношу молитву – за тех детей, за то, что однажды президентам больше не придется принимать подобных решений.

– Господи, помоги нам, – говорю я. – Нанесение удара одобряю.

 

Глава 12

Мы с Кэролайн возвращаемся в Овальный кабинет. Стрелки на часах мучительно медленно ползут к цифре пять. Мы молчим. Пяти часов вечером в пятницу ждут многие мужчины и женщины – конец рабочей недели, можно наконец-то расслабиться и побыть с семьей. Однако мы с Кэролайн последние четыре дня ждали этого часа, даже не зная, чем он обернется: началом чего-то или концом.

Все началось в прошлый понедельник. Чуть за полдень мне позвонили на личный сотовый, когда я и Кэролайн жевали сэндвичи с индейкой на кухне. О надвигающейся угрозе нам было известно, не понимали мы только ее масштаба. Как ее остановить, тоже не знали. Миссия в Алжире провалилась, и свидетелем тому стал весь мир. Сулиман Чиндорук по-прежнему разгуливал на свободе. На следующий день, во вторник, весь аппарат моего советника по национальной безопасности получил повестки: их показания хотела заслушать специальная комиссия палаты представителей.

Но стило мне отложить сэндвич и ответить на звонок, как все изменилось. Ситуация встала с ног на голову, и для меня впервые забрезжил крохотный лучик надежды. А еще я как никогда испугался.

– Семнадцать ноль-ноль, пятница, одиннадцатое мая, – сказали мне.

И вот сегодня пятница, одиннадцатое мая, роковой час приближается, и я уже не думаю о семи детях в Йемене, которых своим решением отправил в общую могилу под грудой пепла и обломков медресе.

Сейчас я думаю только о том, что может произойти со страной.

– Где же она? – бормочу.

– До пяти еще есть время. Придет.

– Придет… – повторяю я, меряя комнату шагами. – Откуда тебе знать? Звони…

И тут телефон сам звонит. Кэролайн отвечает:

– Да, Алекс… хорошо… она одна?.. да… отлично, делай что должен… да, только быстро.

Положив трубку, Кэролайн поднимает взгляд.

– Она здесь, – говорю.

– Да, сэр, пришла. Ее как раз обыскивают.

Смотрю в окно на покрытое пятнами туч небо.

– Что она мне скажет, Кэрри?

– Хотела бы я знать, сэр. Посмотрим.

Мне велели встретить гостью одному, без свидетелей. В Овальном кабинете я и останусь один – физически, потому что Кэролайн будет следить за нами по монитору в комнате Рузвельта.

Куда девать руки – не знаю. В животе – полномасштабная революция.

– Боже, я так не нервничал с тех пор, как… – осекаюсь. – Я ни разу так не нервничал.

– По вам не скажешь, сэр.

Киваю.

– И по тебе. – Кэролайн никогда не проявляет слабости. Прямо сейчас мне это на руку, потому что рассчитывать больше не на кого. Во всем правительстве США, кроме меня, о встрече известно только ей.

Кэролайн уходит, а я встаю у стола и жду, когда Джо-Энн приведет гостью.

Время тянется бесконечно долго. Наконец она открывает дверь.

– Господин президент…

Я снова киваю. Вот оно.

– Впусти ее.

 

Глава 13

Входит девушка в грубых ботинках, рваных джинсах и сером лонгсливе с надписью «Принстон». Худая, как бродяжка; длинная шея, выступающие скулы и широко посаженные глаза, выдающие в ней уроженку Восточной Европы. Прическа – из тех, что мне никогда не понять: правая сторона выбрита под машинку и прикрыта длинным начесом слева, свисающим до костлявых плеч. Этакая помесь модели Келвина Кляйна и евротрэшевого панка.

Посетители, впервые попавшие в Овальный кабинет, обычно жадно впитывают все детали, дивятся на президентскую печать, на стол «Резолют». Гостья не такая. В ее глазах – за каменной маской на лице – я вижу чистую ненависть. Отвращение ко мне, к кабинету и всему, что он воплощает.

А еще девушка напряжена: боится, как бы на нее не набросились, не заковали в наручник и не надели мешок на голову.

Под описание она подходит, на входе назвала условленное имя. И все равно мне надо удостовериться.

– Назовите пароль.

Девушка выгибает брови. Не от удивления.

– Назовите.

Она закатывает глаза.

– «Темные века», – произносит, катая слова на языке как нечто ядовитое. У нее сильный восточноевропейский акцент.

– Откуда вам известны эти слова?

Она качает головой и цокает языком. Ответа я не получу.

– Я… не понравилась… вашей Секретной службе, – произносит девушка. «Секретной слушбе».

– На вас среагировали металлодетекторы.

– Не впервой… Как сказать по-вашему?.. Куски бомбы…

– Осколки бомбы. Шрапнель. После взрыва.

– Да, точно, – говорит девушка, постукивая себя по лбу. – Пару сантиметров вправо, и я бы не проснулась.

Она просовывает большой палец в петельку на поясе джинсов. В ее глазах вызов.

– Хотите знать… чем я это заслужила?

Это, надо думать, следствие военного удара – приказ на который отдал американский президент – в некой далекой стране. Впрочем, я об этой девушке ничего не знаю. Не знаю ее имени, не знаю, откуда она. Не знаю, что ею движет. И какой у нее план. Позвонив мне четыре дня назад, она пропала из виду. Как я ни старался, ничего о ней разузнать не сумел.

Кроме того, что в ее руках – судьба свободного мира.

– Я вела свою… двоюродную сестру… в церковь, и тут ударила ракета.

Прячу руки в карманы и заверяю девушку:

– Здесь вам ничего не грозит.

Она снова закатывает красивые, медного оттенка глаза. Крутой фасад дает слабину, и наружу проглядывает испуганный ребенок.

– Ну да. Так я и поверила.

– Даю слово.

Девушка с отвращением отводит взгляд.

– Слово американского президента!..

Из заднего кармана джинсов она достает потертый и сложенный вдвое конверт. Расправляет и кладет на столик у дивана.

– Мой партнер не знает того, что знаю я. Это известно только мне. Нигде не записано. – Она постукивает себя по виску справа. – Здесь только.

То есть она кое-что утаила. Не оставила записи в компьютере, чтобы мы не взломали, не отправила по электронке, чтобы не перехватили. Хранит в единственном месте, куда не в силах проникнуть даже самые продвинутые технологии, – в голове.

– И я не знаю, что знает мой партнер, – добавляет она.

Точно. Они разделились. Каждый держит при себе половину головоломки и потому незаменим.

– Вы нужны мне оба, – говорю. – Я все понял. В понедельник вы ясно дали это понять.

– Сегодня вечером вы придете один.

– Да. Это вы тоже дали ясно понять.

Со столика у дивана девушка берет фотографию: мы с дочкой идем от специального борта ВВС к Белому дому.

– Помню, как в первый раз увидела вертолет. Маленькая была. По телевизору видела. Открывали отель в Дубае. «Мари-Посейдон». Такой… великолепный отель, с под… подсадочной площадкой?

– Посадочная площадка. Вертолетная площадка на крыше.

– Точно. Вертолет сел на крышу отеля. Помню, подумала: если люди летают, то могут и… все остальное.

С какой стати она заговорила про отели и вертолеты? Пустая болтовня на почве нервов?

Подхожу ближе. Девушка оборачивается и, поставив фото, резко выпрямляется.

– Если я не выйду отсюда, вы моего партнера не увидите. И ничего не сможете остановить.

Беру со столика конверт. Почти невесомый. Сквозь бумагу проглядывает нечто цветное. Секретная служба должна была осмотреть конверт, проверить на подозрительные вещества внутри и всякое такое.

Девушка напряженно пятится – боится, что в дверь ворвутся правительственные агенты и уволокут ее куда-нибудь в комнату для допросов, как в тюрьме Гуантанамо. Реши я, что это поможет, я бы не сомневаясь отдал приказ, но гостья обставила все так, что сделать это невозможно. Она провернула нечто, на что способны очень немногие.

Вынудила играть по ее правилам.

– Чего вы хотите? – спрашиваю. – Зачем так поступаете?

Каменное выражение исчезает с ее лица, губы кривятся.

– Только президент этой страны способен задать такой вопрос… – Ее лицо вновь становится бесстрастным. – Узнао́ете зачем, – обещает она, кивнув на конверт у меня в руке. – Сегодня ночью.

– То есть мне надо вам довериться.

Тут она смотрит на меня, заломив бровь и поблескивая глазами.

– Я вас еще не убедила?

– Полностью? Нет, не убедили.

Она окидывает меня уверенным и наглым взглядом: мол, дурак, если думаешь, что я блефую.

– Решать вам.

– Постойте, – успеваю я окликнуть ее у самой двери.

Глядя не на меня, а в дверь, девушка отвечает:

– Если мне не дадут уйти, вы моего партнера не увидите. Если за мной будет «хвост», вы моего парт…

– Нет, никто тебя задерживать не станет, – обещаю. – Никто за тобой не будет следить.

Она замирает, держась за ручку двери. Думает. Разрывается. Что у нее в голове, неизвестно.

– Если с моим партнером что-то случится, ваша страна сгорит.

Повернув ручку, она выходит. Вот и всё, ее нет.

Я остаюсь один, с конвертом в руке. Девушку пришлось отпустить. Нельзя отказываться от единственного шанса.

Ладно, допустим, я ей поверил. Допустим, она правдива… Полностью я, однако, ни того ни другого допустить не могу. Должность не позволяет.

Вскрываю конверт; внутри – указания, где состоится следующая встреча. Прокручиваю в голове состоявшийся разговор. Почти ничего существенного я не узнал.

До меня доходит, что она добилась двух целей: вручила послание и убедилась, что мне можно верить, – ведь я ее отпустил.

Отхожу к дивану и сажусь. Неотрывно глядя на конверт, пытаюсь по памяти выудить из слов девушки какие-то крохи информации. Продумать заранее ходы.

В дверь стучат. Заходит Кэролайн.

– Я прошел ее проверку, – говорю.

– В ней и было все дело, – соглашается она. – И в этом, – кивает на конверт.

– А она мою прошла? – спрашиваю. – Откуда мне знать, что все честно?

– Думаю, все честно, сэр.

– Почему?

Лампы на потолке снова мигают, ненадолго превращаясь в стробоскопы. Кэролайн тихо ругается, задрав голову. Вот еще ей забота…

– Почему ты ей веришь? – повторяю вопрос.

– Потому что меня кое-что задержало, сэр. – Она указывает на телефон. – Есть новости из Дубая: там авария.

– С участием вертолета?

Кэролайн кивает.

– Вертолет садился на площадку на крыше отеля «Мари-Посейдон» – и взорвался.

Накрываю лицо ладонью.

– Я проверила время, сэр. Катастрофа случилась уже после того, как девушка вошла в Овальный кабинет. Она просто не могла знать о трагедии.

Откидываюсь на спинку дивана. Выходит, незнакомка осуществила и третью цель: доказала, что она – не «пустышка».

– Ну ладно, – шепчу я. – Убедила.

 

Глава 14

В ящике комода одна-единственная вещь – портрет Рейчел. Вообще повсюду множество ее фотографий – тех, на которых она полна жизни и счастлива, строит рожицы, обнимает меня и смеется. А эта – только для моих глаз. Ее сделали всего за неделю до смерти Рейчел. Кожа покрыта пятнами из-за «химии», от волос остались редкие пряди. Лицо напоминает череп. Иному человеку такое тяжело было бы видеть: Рейчел Карсон Данкан у последней черты, сдалась пожирающей ее болезни. Но для меня она здесь как никогда прекрасна и сильна, в ее глазах – улыбка, мир и решимость.

Мы уже не боролись. Нам сказали, что смерть – дело времени, остались считаные месяцы, если не недели. Оказалось, всего-то шесть дней. Эти шесть дней я бы ни на какие другие не променял, потому что были только мы и наша любовь. Мы говорили о наших страхах. О Лилли. Говорили о Боге. Мы читали Библию, молились, смеялись и плакали, пока колодцы наших слез не пересохли. Никогда я не ощущал столь чистой и искренней близости. Такого единения с другим человеком.

– Можно я тебя сфотографирую? – попросил я тогда.

Рейчел хотела было возразить, затем поняла: я хочу запомнить это время, потому что никогда не любил ее так сильно.

– Сэр… – Кэролайн Брок легонько стучится в дверь.

– Да, знаю. – Поцеловав пальцы, прикладываю их к фотографии Рейчел, убираю ее в комод и поднимаю взгляд. – Идем.

На мне обычная одежда, на плече – небольшая сумка. Алекс Тримбл неодобрительно сжимает челюсти – сбывается кошмар любого главы Секретной службы. Впрочем, пусть утешится тем, что выполнял мой прямой приказ.

– Может, все-таки широкий периметр? – предлагает он. – Вы нас даже не увидите.

Улыбаюсь, и эта улыбка говорит: нет.

Алекс со мной с тех самых пор, как я еще губернатором, мало имеющим шансов на успех, участвовал в праймериз. После первых дебатов мой рейтинг взлетел, и я оказался в числе лидеров, уступая лишь фавориту, Кэти Брандт. Я не знал, как Секретная служба распределяет охрану среди кандидатов, но думал тогда, что мне, как темной лошадке, достался не самый лучших охранник. Алекс, впрочем, любил повторять: «Господин губернатор, насколько я знаю, вы уже президент»; а еще он дисциплинирован и организован. Его команда трепетала перед ним, как курсанты трепещут перед сержантом-инструктором. Никто меня не убил, а значит, Алекс все делал верно, о чем я ему и сказал, назначив главой своей охраны.

С телохранителями не сближаются; обе стороны понимают важность эмоциональной отстраненности. Но в Алексе я всегда видел очень доброго человека. Он женился на Гвен, своей возлюбленной со времен колледжа; каждый день читает Библию и ежемесячно отсылает деньги домой матери. Он признается, что не самый умный, зато был чертовски хорошим левым полузащитником и получал спортивную стипендию в университете Айовы, где изучал уголовное право, мечтая поступить в Секретную службу и заниматься тем же, чем занимался на футбольном поле: прикрывать клиента со слабой стороны.

Когда я предложил ему стать главой моей охраны в Белом доме, его безучастное лицо ничуть не дрогнуло. Он так и стоял, вытянувшись по струнке, однако в его взгляде я заметил проблеск радости.

– Может, датчик GPS? – безнадежно предлагает сейчас Алекс. – Чтобы мы хотя бы знали, где вы.

– Прости.

Он не понимает, в чем дело. Убежден, что может проследить за мной незаметно. Собственно, наверняка так и есть.

– Бронежилет наденьте, – говорит.

– Нет. Слишком заметно. – Даже новейшие модели видны под одеждой.

Алексу охота высказаться: мол, ведете себя как придурок. Но со мной он себе таких слов не позволит. Ему остается лишь понуро сдаться.

– Берегите себя.

– Обязательно.

Перевожу взгляд на Дэнни и Кэролайн, больше никого в комнате с нами нет. Пора мне уходить – одному и неофициально. Меня всегда и везде непременно сопровождают. Секретная служба не отстает ни на шаг, даже когда я на отдыхе. Каждый час моей жизни расписан. Сегодня у меня единственный шанс спасти страну от неслыханного унижения и исполнить свой долг: защитить, сохранить и оградить США. Частная жизнь моих сограждан в последнее время тоже становится не такой уж и частной: камеры наблюдения, сотовые, социальные сети – все это умаляет свободу. Тем не менее для меня предстоящий выход – нечто новое; я слегка потерян и чувствую себя голым.

Я и подумать не мог, что так трудно незамеченным выбраться из Белого дома. Покидаем резиденцию по лестнице. Идем медленно, с каждым шагом приближаясь к тому, что нас ждет. Я отдаюсь на волю неизвестной судьбы.

– Помните, как мы первый раз здесь прошли? – спрашиваю, припомнив поствыборный тур, еще до присяги.

– Как будто вчера, – отвечает Кэролайн.

– Никогда не забуду, – отвечает Дэнни.

– Мы питали такие… надежды, были так уверены, что сможем изменить мир к лучшему…

Кэролайн говорит:

– Вы – может быть, а я до смерти всего боялась.

Я тоже. Знал ведь, какой мир унаследовал. Мы не тешили себя иллюзиями, будто сможем оставить его после себя совершенным. Каждую ночь в те бурные дни, предшествовавшие инаугурации, меня затягивало в водоворот безумных снов. Что только не снилось: от огромных успехов в международных отношениях, в реформах здравоохранения и уголовного права до кошмарных провалов и кризиса по всей стране.

– Безопаснее, сильнее, честнее и добрее, – перечисляет Дэнни, напомнив девиз, который я повторял каждое утро, когда мы шлифовали программу и набирали команду на предстоящий четырехлетний срок.

Вот мы и на подземном уровне: боулинг с одной дорожкой, комфортабельный командный центр, в котором Дик Чейни укрывался после Одиннадцатого сентября, и еще несколько помещений, оборудованных койками и простенькими столами для совещаний.

Выходим в двери и направляемся к узкому тоннелю, который связывает Белый дом с Министерством финансов – его здание к востоку от нас, на углу Пятнадцатой улицы и Пенсильвания-авеню. О том, что именно находится под зданием Белого дома, идут слухи еще со времен Гражданской войны, когда, опасаясь штурма Белого дома, армия Севера решила прорыть тоннель для эвакуации президента Линкольна. Правда, более масштабные планы воплотили в жизнь лишь при Теодоре Рузвельте: во время Второй мировой над Белым домом нависла реальная угроза бомбежки. Тоннель прорыли зигзагообразный, чтобы смягчить ударную волну, если бомба все же попадет в цель.

На двери установлена сигнализация, но Кэролайн обо всем позаботилась. Сам тоннель шириной всего в десять футов и высотой в семь. Очень неудобно для человека вроде меня – ростом выше шести футов. Будь у меня клаустрофобия, начался бы приступ. Для привыкшего к тому, что его всюду сопровождает Секретная служба и помощники, выход в пустой тоннель – как шаг на свободу.

Втроем мы проходим до ответвления, ведущего к небольшому подземному гаражу для высокопоставленных чиновников Казначейства и важных гостей. Сегодня тут и меня ждет машина.

Кэролайн вручает мне ключи и сотовый. Я кладу их в левый карман, к конверту, недавно полученному от девушки.

– В памяти есть все номера, – говорит Кэролайн, имея в виду сотовый. – Все, о ком мы говорили. Включая Лилли.

Лилли. Внутри меня что-то обрывается.

– Код помните? – спрашивает помощница.

– Не переживай, помню.

Из-за пояса достаю собственный конверт. На нем – президентская печать, внутри – единственный лист бумаги. Едва увидев его, Дэнни чуть не теряет самообладание.

– Нет, – говорит он. – Я его не открою.

Тогда за конвертом тянется Кэролайн.

– Вскроешь, – говорю, – если придется.

Дэнни хватается за лоб, откинув назад челку, и шепчет:

– Господи, Джон… – Впервые с тех пор, как я занял пост, он называет меня по имени. – Ты вправду решился?

– Дэнни, – шепчу я в ответ, – если со мной что-то случится…

– Нет, всё. – Дэнни старается сдержать чувства. – Лилли мне как родная. Сам знаешь: я ее люблю больше всех на свете.

Дэнни в разводе, его единственный сын сейчас в аспирантуре. Когда родилась Лилли, он ждал в приемном покое; стоял у алтаря на ее крестинах; нервничал, когда она сдавала выпускные экзамены; держал ее вместе со мной за руку на похоронах матери. Сперва он был для нее дядей Дэнни, потом «дядя» отпал сам собой. После меня он для Лилли – ближайший в мире человек.

– Рейнджерский жетон с собой?

– Решил проверить? – Хлопаю себя по карману. – Ни шагу без него. А у тебя?

– Я свой не взял. Значит, проставляюсь. – В горле у него перехватывает. – Теперь ты просто обязан вернуться.

Я пристально смотрю на Дэнни. Он – моя семья, пусть и не по крови.

– Принято, брат.

Оборачиваюсь к Кэролайн. У нас с ней не такие близкие отношения; обнимались-то всего дважды – когда меня выдвинули кандидатом и когда я победил.

Сейчас мы обнимаемся в третий раз. Кэролайн шепчет мне на ухо:

– Ставлю все на вас, сэр. Они не знают, с кем связались.

– Если так, то лишь потому, что ты в моей команде.

Они уходят, а я, потрясенный, но полный решимости, смотрю им вслед. Предстоящие сутки-двое станут для Кэролайн очень нелегкими. Времена просто беспрецедентные, мы в буквальном смысле творим историю.

Итак, мои помощники ушли, я один. Сгибаюсь пополам и, уперев ладони в колени, делаю несколько глубоких вдохов, чтобы избавиться от мандража.

– Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь, – говорю себе.

Разворачиваюсь и прохожу дальше в тоннель.

 

Глава 15

В подземный гараж Казначейства вхожу, низко опустив голову и спрятав руки в карманы синих джинсов. Кожаные туфли мягко шуршат по асфальту. В этот час я – не единственный человек на стоянке, так что мое присутствие ни у кого не вызовет подозрений. Правда, одет я не так формально, как сотрудники ведомства: они-то носят костюмы, портфели и бейджики. В наполненном звуками помещении щелкают каблуки, пищат пульты-брелоки, открываются замки и заводятся двигатели. Затеряться нетрудно, особенно когда работники Казначейства погружены в планы на выходные и не обращают внимания на типа в обычной рубашке и джинсах.

Как же это будоражит – оказаться на людях незамеченным! Последние лет десять или даже больше я не смог выйти на улицу так, чтобы меня никто не признал, не сфотографировал неожиданно; чтобы ко мне не подошли люди пожать руку, сделать селфи, поддержать словом или даже обсудить важный политический вопрос.

Машина ждет меня на условленном месте, четвертая слева; неприметный седан серебристого цвета, с вирджинскими номерными знаками. На кнопку «открыть» на брелоке жму слишком долго, отчего раздается серия гудков. Отвык я. Давно сам не водил.

Чувствую себя путешественником во времени, которого загадочное устройство забросило в будущее. Отрегулировав сиденье под себя, включаю зажигание и, обернувшись, медленно сдаю назад. Машина вдруг начинает отрывисто гудеть, и чем дальше, тем настойчивей. Жму на тормоз. За багажником по пути к своей машине проходит женщина. Выходит, сработал какой-то детектор, противоаварийное устройство? На приборной панели – экран камеры заднего вида. То есть можно ехать задом, не вертя головой, просто глядя в дисплей? Десять лет назад ни черта подобного еще не придумали, а если и придумали, то мою машину этим не оборудовали.

Из гаража выезжать приходится по удивительно узким проходам. Как водить, вспоминаю не сразу: дергаю вперед, на тормоз давлю слишком резко. На несколько минут я вновь становлюсь шестнадцатилетним парнишкой, только что выехавшим на побитом «шеви» за тысячу двести долларов с парковки у «Новых и подержанных тачек» Безумного Сэма Келси.

Передо мной целая очередь машин, покидающих гараж. Шлагбаум перед каждой поднимается автоматически. Не надо тянуться из окна и прикладывать карточку к сканеру. Зря я не расспросил о таком помощников.

Наконец моя очередь. Шлагбаум поднимается, и я неспешно выезжаю по пандусу навстречу солнечному свету, осторожно – чтобы вдруг ни на кого не наехать. И вот я на дороге.

Движение плотное, и порывы дать по газам, насладиться временной свободой разбиваются о затор на каждом перекрестке. Небо в синяках туч. Хоть бы дождь не пошел.

Поворачиваю ручку радио – и ничего. Жму кнопку – ничего. Жму другую, и из колонок вырывается звук: меня будто накрывает ударной волной горячего спора в эфире. Двое пытаются перекричать друг друга: совершил ли президент Джонатан Данкан преступление, влекущее за собой импичмент? Снова жму ту же кнопку, и звук пропадает. Лучше сосредоточиться на дороге.

Я думаю о том, куда еду, кого встречу, и мысли то и дело уносят меня в прошлое…

 

Глава 16

Профессор Уайт, заложив руки за спину, прошелся по подиуму в аудитории.

– Так в чем состояло особое мнение судьи Стивенса? – Вернувшись за кафедру, он заглянул в журнал. – Мистер… Данкан?

Черт. Я всю ночь строчил курсовик и, чтобы не уснуть, сунул за щеку кусок жевательного табака. А эту тему прочитал по диагонали. Тем более нас на потоке целая сотня, и шансы, что меня спросят, были мизерные. Паршивый день. Вопрос каверзный, я не готов.

– Судья Стивенс… не согласился с большинством… по поводу… – Я листал страницы, заливаясь густой краской.

– В общем-то, да, мистер Данкан, особое мнение подразумевает несогласие с большинством. Потому-то оно и называется «особым».

Над рядами пронесся нервный смешок.

– Да, сэр, он… не согласился с тем, как большинство трактовало Четвертую поправку…

– Должно быть, вы путаете особое мнение судьи Стивенса с особым мнением судьи Бреннана, мистер Данкан. Судья Стивенс Четвертую поправку даже не упоминал.

– М-м, да, я запутан… в смысле путаю…

– Да нет, первый раз вы точно сказали, мистер Данкан. Мисс Карсон, окажите любезность, избавьте мистера Данкана от пут незнания.

– Особое мнение судьи Стивенса заключалось в том, что Верховный суд не должен вмешиваться в решения судов отдельных штатов, дабы не поднимать нижнюю планку федеральной конституции…

Я всего четыре недели на юрфаке университета Северной Каролины, и меня уже «спалил» печально известный профессор Уайт. Я обернулся посмотреть на девушку с третьего ряда. Она отвечала на вопрос, а я думал про себя: «Ты пришел неподготовленным в первый и в последний раз, слизень».

Потом присмотрелся к девушке повнимательней: она говорила уверенно, можно сказать, непринужденно: «…однако нижняя планка – не верхняя, и до тех пор, пока каждый штат может судить адекватно и независимо…»

У меня перехватило дыхание.

– Кто такая? – шепотом спросил я у сидевшего рядом Дэнни. Он тоже был на третьем курсе, опередив меня на два года, и знал в универе почти всех.

– Рейчел, – шепнул он в ответ. – Рейчел Карсон, третьекурсница. Потеснила меня на посту главного редактора юридического обозрения.

– Что скажешь?

– В смысле, есть ли у нее парень? Понятия не имею. Но ты произвел на нее неизгладимое впечатление.

* * *

Пара наконец закончилась, но сердце в груди продолжало колотиться. Я вскочил с места и кинулся к выходу из аудитории, надеясь перехватить Рейчел в коридоре посреди моря студентов.

Короткие каштановые волосы, джинсовый жакет…

…Рейчел Карсон… Рейчел Карсон…

Ага, вон она. Отделилась от основной массы и спешит к одной из дверей, но я протолкался через толпу и догнал ее.

– Привет, – сказал я дрожащим голосом. Дрожащим!

Рейчел обернулась и удивленно взглянула на меня светло-зелеными глазами.

– Привет, – неуверенно отозвалась она, пытаясь вспомнить, где меня видела.

– Э-э, да, привет. – Я закинул рюкзак на плечо. – Я, это, хотел спасибо сказать… ну, что спасла меня.

– А ты с первого курса?

– Признаю вину.

– Такое с каждым бывает.

Я перевел дух.

– Ну и, м-м, что… ну… чем сейчас занимаешься?

Да что со мной такое творится? Я выдержал все, чем мучил нас сержант Мелтон. Меня пытали водой, били, подвешивали, мне устраивала ложную казнь Республиканская гвардия Ирака… И у меня вдруг заплетается язык?

– Сейчас? Ну, я… – Она кивнула в сторону двери, у которой мы стояли. Женская уборная.

– О, так ты хотела…

– Вот-вот.

– Тогда иди.

– Разрешаешь? – насмешливо уточнила она.

– Ага, ну, я же как бы задержал тебя… в общем, если надо, то проходи.

Да что со мной такое?

– Ладно, – ответила Рейчел. – Приятно было поболтать.

Потом из-за двери до меня долетел ее смех.

* * *

Прошла неделя, а я все не мог забыть Рейчел. Сердился на себя, напоминая, что первый год в универе – это пора усердной работы, когда надо укорениться. Но, как я ни старался сосредоточиться на персональной юрисдикции и доктрине минимальных контактов или на существенных элементах иска в связи с халатностью, или на особенностях договорного права, перед мысленным взором то и дело всплывал образ девушки с третьего ряда на факультативе по федеральной юрисдикции.

Дэнни навел для меня о ней справки: Рейчел Карсон приехала из небольшого городка в Миннесоте, училась на подготовительных курсах в Гарварде и получила грант на изучение юриспруденции в университете Северной Каролины. Еще она была главным редактором юридического обозрения, первой на своем курсе, и ее ждала работа в некоммерческой организации, оказывающей юридическую помощь бедным. Милая тихоня. Не выделялась среди сверстников и тяготела к обществу людей постарше, сделавших паузу между колледжем и универом.

«Вот черт, – подумал я тогда. – Я ведь тоже паузу делал».

Наконец я набрался храбрости и отыскал Рейчел в библиотеке, где она с подругами сидела за длинным столом. Дохлый номер, сказал я себе, однако ноги оказались иного мнения. Я опомниться не успел, как уже стоял перед Рейчел.

Она отложила ручку и пристально посмотрела на меня.

Я хотел поговорить наедине, но боялся, что если не заговорю сейчас, то не заговорю уже никогда.

«Так говори, – велел я себе, – говори, придурок, пока никто охрану не вызвал».

Достав из кармана листок бумаги, я развернул его и откашлялся. Теперь на меня смотрели все девчонки за столом.

Я украдкой взглянул на Рейчел: она улыбалась. «Ну, пока не сбежала», – заметил я, и одна из подружек хихикнула. Начало выдалось неплохое.

Подруги Рейчел снова захихикали. «Это правда, – сказал я Рейчел. – Я умею читать, писать и всякое такое прочее».

– Не сомневаюсь, не сомневаюсь.

– Мне продолжать?

– Будь так добр, – она махнула рукой.

Рейчел зарделась. Ее подруги за столом принялись аплодировать.

Я поклонился в пояс и сказал:

– Благодарю, – стараясь как можно лучше изобразить Элвиса. – Буду здесь всю неделю.

Рейчел на меня даже не посмотрела.

– Вообще-то я зарифмовал Миннесоту с…

– Да, впечатляюще, – закрыв глаза, согласилась она.

– Ну, тогда ладно. Дамы, с вашего позволения, я притворюсь, что все прошло гладко, и удалюсь, пока еще побеждаю по очкам.

Уходил я медленно, чтобы Рейчел, если б захотела, могла меня окликнуть.

 

Глава 17

Вынырнув из воспоминаний, заезжаю на парковочное место – ровно там, где и было условлено, в трех милях от Белого дома. Останавливаюсь и глушу мотор. Поблизости никого.

Схватив сумку, выбираюсь наружу. Черный ход напоминает дебаркадер: ступеньки ведут к большой двери без ручки.

Из динамика интеркома раздается скрипучий голос:

– Назовитесь, пожалуйста.

– Чарльз Кейн.

Секунда – и толстая дверь приоткрывается. Подцепив ее за край, распахиваю.

Внутри – место погрузки; людей нет, кругом коробки, контейнеры и тележки. Направо – грузовой лифт, двери открыты.

Нажимаю верхнюю кнопку, и двери закрываются. Лифт, сперва просев, начинает подниматься. Механизм скрипит.

Голова слегка кружится. Упираюсь рукой в стенку, и в памяти всплывают слова доктора Лейн.

Когда кабина останавливается, а двери открываются, осторожно выхожу в роскошный холл. В светло-желтых стенах с репродукциями Моне единственная дверь – в пентхаус.

Стоит приблизиться, как она открывается.

– Чарльз Кейн, к вашим услугам, – говорю.

В дверях стоит Аманда Брейдвуд, оценивающе глядя на меня. На ней черные обтягивающие брюки и тонкий свободный свитер поверх облегающей рубашки. Ноги босые. Длинные волосы – отращенные для роли в недавнем фильме – собраны в хвост на затылке; несколько прядей обрамляют овал лица.

– Ну здравствуйте, мистер Кейн, – приветствует она меня. – Прости, что заставила попетлять, – охранник у парадного входа слишком любит совать нос не в свои дела.

Журнал, посвященный шоу-бизнесу, назвал Мэнди одной из двадцати красивейших женщин мира. И одной из двадцати самых высокооплачиваемых актрис Голливуда. Год назад она получила второго «Оскара».

Они с Рейчел жили вместе четыре года учебы и общались после – так тесно, как могут общаться юрист из Северной Каролины и кинозвезда международного уровня. Позывной «Чарльз Кейн» – идея Мэнди: лет восемь назад мы втроем сидели на заднем дворе губернаторского особняка и за бутылочкой вина сошлись на том, что нет лучше фильма, чем «Гражданин Кейн» Орсона Уэллса.

Она качает головой, на ее губах медленно расцветает улыбка.

– Боже, боже. Баки, щетина… – Мэнди целует меня в щеку. – Колючий… Ну, не стой как бедный родственник, проходи уже.

Меня преследует ее аромат. Рейчел парфюм не жаловала, но ее гель для душа и лосьон для тела – или как там называются все эти кремы, лосьоны и мыло – пахли ванилью. Наверное, до конца жизни, услышав этот запах, я буду вспоминать голые плечи Рейчел и ее нежную шею.

Говорят, ничто не помогает пережить смерть супруги. Это тем более правда, когда вдовец – президент, а вокруг него разверзся ад и на гоо́ре времени не остается. Тебя ждет слишком много неотложных решений, и над страной постоянно висят угрозы, которые приведут к катастрофе, если отвлечься хоть на секунду. Когда у Рейчел наступила терминальная стадия болезни, мы как никогда пристально следили за Северной Кореей, Россией и Китаем, зная: лидеры этих стран только и ждут от Белого дома проявления слабости. Я даже подумывал временно оставить пост. Дэнни подготовил бумаги, но Рейчел и слышать об этом не хотела. Она твердо решила: ее болезнь не заставит меня уйти.

За три дня до смерти Рейчел – мы тогда вернулись в Роли, чтобы похоронить ее дома, – Северная Корея испытала межконтинентальную баллистическую ракету. Я приказал отправить в Желтое море авианосец. В день похорон я стоял над могилой жены, держа за руку дочь, а на наше посольство в Венесуэле напал подрывник-смертник. И через полчаса я уже обсуждал с генералами на кухне пропорциональный ответный удар.

Поначалу кажется, будто пережить личную потерю проще, если мир вокруг постоянно требует внимания. Ты слишком занят, на грусть и тоску просто нет времени. Потом с ужасом понимаешь: ты утратил любовь всей жизни, твоя дочь осталась без матери… Бывает, трудностям только радуешься, бывает – чувствуешь щемящую тоску, одиночество, пусть даже ты президент. Прежде я ничего подобного не испытывал. Первые два года приходилось принимать много трудных решений, часто – просто молиться, что не ошибся; порой становилось неважно, сколько у меня помощников, ведь ответственность лежала целиком на моих плечах. Однако одиночества я не испытывал ни разу. Со мной всегда была любимая, которая не стеснялась меня критиковать, призывала стараться изо всех сил и потом, когда все было позади, обнимала.

Я до сих пор тоскую по Рейчел, как только может тосковать муж по умершей жене. Мне не хватает ее поразительного чувства момента: она знала, когда осадить меня, а когда поддержать, заставить поверить, что все будет хорошо.

Знаю, второй такой не будет. И все же очень хотелось бы не всегда чувствовать одиночество. Рейчел заставила обсудить мою жизнь после того, как ее не станет, и даже пошутила: я, мол, буду самым завидным холостяком на планете. Может, и так. Сейчас я скорее похож на растерянного подростка, дрожащего от страха всех подвести.

– Выпьешь? – обернувшись, спрашивает Мэнди.

– Некогда.

– Если честно, я даже не понимаю, зачем это понадобилось. Но я готова. За дело.

Вслед за ней прохожу в квартиру.

 

Глава 18

– Странно все это, – я неодобрительно кривлюсь.

– Ты прекрасно справляешься, – шепчет Мэнди. – А раньше не доводилось?

– Нет – и, надеюсь, впредь не доведется.

– Нам обоим будет гораздо приятнее, если ты прекратишь жаловаться. Бога ради, Джон, тебя пытали в багдадской тюрьме, а здесь ты не в силах потерпеть?

– И ты занимаешься этим каждый день?

– Почти. А теперь замри! Так будет проще.

Для нее – может быть. Сидя в розовом кресле в спальне Мэнди, я стараюсь не шевелиться, пока она колдует с карандашом для подводки над моими бровями. Справа от меня – туалетный столик, заставленный разнообразной косметикой, бутылочками и кисточками, пудреницами и тюбиками с кремами, баночками всевозможных цветов. Больше похоже на гримерную в павильоне, где снимают фильм категории «В» про зомби или вампиров.

– Только не делай из меня Граучо Маркса, – прошу я.

– Нет-нет, – отвечает Мэнди. – Хотя… – Она тянется в сторону и показывает мне очки Граучо Маркса с накладными бровями и усами.

Когда Рейчел стало по-настоящему плохо, ей не хотелось вызывать жалость. И она придумала целый ритуал. Когда к нам приходили друзья, я предупреждал их: Рейчел сегодня сама не своя. Входя в комнату, они видели ее в кровати и в очках Граучо Маркса или с клоунским носом. Или в маске Ричарда Никсона. Хохотали все.

Вот такая была моя Рейчел. Всегда волновалась не за себя, а за других.

Пока я совсем не потерялся в воспоминаниях, Мэнди приводит меня в чувство:

– В общем, за брови не переживай, я только сделаю их чуть гуще. Даже не представляешь, как меняют внешность глаза и брови…

Не вставая с кресла, она отъезжает в нем немного назад и осматривает меня.

– Если честно, одной твоей щетины-бороды почти достаточно. Какая же она рыжая! Словно ненатуральная. Может, тебе и волосы в тон покрасить?

– Еще чего!

Мэнди качает головой, не отрывая взгляда от моего лица, словно оно – некий лабораторный образец.

– Коротковаты волосы, ничего особенного не придумаешь, – бормочет она себе под нос. – Сменить зачес с правого на левый? Или вообще убрать его и опустить челку на лоб…

– Может, бейсболку надеть? – предлагаю.

– О! – Мэнди отстраняется. – Отличная идея. У тебя есть?

– Да. – Достаю из сумки и надеваю на голову кепку с символикой бейсбольной команды «Вашингтон нейшнлс».

– Соскучился по былой славе?.. Итак, у нас есть борода, красная бейсболка, брови и… Ключевой элемент – глаза, – наконец говорит Мэнди, показывая на себе. Потом вздыхает. – Я твоих глаз не узнала.

– В каком смысле?

– После смерти Рейчел взгляд у тебя изменился. Совсем другой стал… – Она выныривает из задумчивости. – Прости. Давай-ка подберем очки. Ты ведь очки не носишь?

– Только для чтения.

– Подожди. – Мэнди отходит к шкафу и возвращается с бархатной шкатулкой прямоугольной формы. Открывает, а под крышкой – десятки пар разных очков. Каждая покоится в небольшом фиксаторе.

– Боже…

– Позаимствовала у Джейми. Когда снимали сиквел «Лондона» в прошлом году. На Рождество выйдет на экраны.

– Слышал, слышал… Поздравляю.

– В общем, сказала Стивену, что это – последний. Роо́дни так и норовил облапать меня, еле отбилась.

Мэнди вручает мне очки в коричневой роговой оправе. Надеваю их.

– Пф-ф! – фыркает она. – Держи эти.

Пробую другие.

– Нет, давай эти.

– Я не пытаюсь выиграть конкурс красоты, – говорю.

– Это тебе определенно не грозит, милый, поверь, – совершенно без эмоций комментирует Мэнди. – На вот. – Дает мне очередную пару.

На сей раз она выбрала очки в роговой оправе, оттенок которой ближе к рыжевато-коричневому.

– Другое дело!

Я кривлюсь.

– Ты же светленький, Джон, светло-каштановые волосы и светлая кожа. Очки и борода акцентируют цвет.

Встаю и подхожу к зеркалу над туалетным столиком.

– А ты схуднул, – замечает Мэнди. – Хотя и прежде-то лишним весом не отличался.

Гляжу на свое отражение: вроде бы и остался прежним, но в то же время ясно, как Мэнди меня обработала. Бейсболка, очки и борода. В жизни не подумал бы, что брови, если увеличить их объем, способны так изменить внешность. И никакая Секретная служба не нужна. Никто меня теперь не узнает.

– Знаешь, Джон, не надо держаться за прошлое. Тебе всего пятьдесят. Она хотела, чтобы ты жил дальше. Даже слово с меня взя…

Мэнди умолкает, не договорив. Лицо розовеет, глаза влажно поблескивают.

– Рейчел и с тобой об этом говорила?

Она кивает, положив руку на грудь. Ждет, пока улягутся нахлынувшие чувства.

– Прямо так и сказала: «Смотри, чтобы Джон не провел остаток жизни в одиночестве из-за какого-то там неуместного чувства верности».

Я судорожно втягиваю воздух. Слова «какое-то там неуместное чувство верности» Рейчел не раз произносила при мне. Она словно вернулась к нам, в эту комнату: я буквально ощущаю ее дыхание, вижу, как она стоит передо мной, наклонив голову, – значит, хочет сказать что-то важное. На правой щеке у нее ямочка, в уголках глаз – смеховые морщинки…

В последний день она держала меня за руку. От обезболивающих голос Рейчел звучал совсем слабо и сонно, но ей хватило сил, чтобы напоследок сжать пальцы. «Дай слово, Джонатан, что ты найдешь себе еще кого-нибудь…»

– Я что хочу сказать, – хрипловато произносит Мэнди. – Рано или поздно всем пора возвращаться в строй. Это любому понятно, нет нужды стесняться. Не обязательно изменять внешность, когда собираешься на свидание.

Слегка опешив, напоминаю себе: Мэнди понятия не имеет о происходящем. Само собой, она решила, что я иду на встречу с дамой – и не хочу, чтобы нас застукали международные СМИ.

– Ты ведь на свидание собрался? – Ее идеальные брови задумчиво сходятся над переносицей. Если не на свидание, то куда? Зачем президенту сбегать из своей резиденции и расхаживать инкогнито, да еще без охраны?

Нельзя позволять воображению Мэнди разгуляться.

– Да, я кое с кем встречаюсь.

Мэнди ждет продолжения и, не дождавшись, слегка поджимает губы. Впрочем, после смерти Рейчел она мягка со мной и допытываться не станет.

Гляжу на часы. Президенты ведь не опаздывают, а задерживаются. И их терпеливо ждут. Только не сегодня.

– Мне пора, – говорю.

 

Глава 19

На грузовом лифте спускаюсь и выхожу в переулок. Машина на месте. Еду к Капитолийскому холму и паркуюсь на углу Седьмой улицы и Норт-Кэролайн-авеню, оставив ключи работнику стоянки, – тот даже не смотрит мне в лицо.

Смешиваюсь с толпой. Люди смеются, шумно радуются весне и вечеру пятницы; в оживленном жилом квартале окна ресторанов и баров открыты настежь, из колонок вырываются звуки поп-музыки.

У стены кофейни на углу сидит мужчина в лохмотьях. Рядом лежит, пыхтя на жаре, немецкая овчарка возле пустой миски. Мужчина, как и многие бродяги, нацепил одежды больше, чем нужно, глаза скрыты поцарапанными темными очками. По одну сторону от него, прислоненная к стене, стоит табличка: я, мол, бездомный ветеран войны. По другую сторону – маленькая картонная коробка, в ней несколько купюр. Из бумбокса доносится тихая музыка.

Отделившись от толпы, подхожу к бродяге и наклоняюсь к нему. Оказывается, играет «Into the Music» Ван Моррисона. Память тут же уносит меня в прошлое: город Саванна, курс молодого бойца; танцую медляк в одном из баров на Ривер-стрит, час поздний, заведение скоро закроется, в голове туман от спиртного, тело ноет после муштры.

– Вы – ветеран войны в Заливе, сэр? – спрашиваю. Сперва я подумал, что он еще Вьетнам застал, потом вспоминаю про неблагоприятные 1990-е: те годы, похоже, состарили его преждевременно.

– Еще бы, – отвечает бродяга. – Хотя никаким сэром и близко не был. Я свое жалованье честно отрабатывал, дружок. Помощник командира взвода, Первая пехотная дивизия. Я был среди тех, кто прорвался за «колючку» Саддама.

Он прямо лучится гордостью. Хочется подбросить поленце в разгоревшийся огонь, угостить старика сэндвичем, послушать его, но время не ждет. Смотрю на часы.

– Первая пехотная, значит? В Ираке вы, парни, были на передовой.

– На острие копья, приятель. Мы прошлись по Республиканской гвардии, перемололи этих задротов, они и дернуться не успели.

– Неплохо для пехтуры.

– Пехтура? – удивленно настораживается бродяга. – Служил, что ли? Где? В десанте?

– Такой же солдат, как и вы, – отвечаю. – А вообще да, оттрубил пару лет в Семьдесят пятом.

Бродяга выпрямляется.

– Воздушный десант, диверсионная разведрота рейнджеров? Да ты хлебнул лиха, парень! Ходил в рейды?

– Поменьше, чем вы, – снова перевожу разговор на него. – За неделю полстраны прошли?

– А потом взяли и остановились. – Он поджимает губы. – Всегда считал это ошибкой.

– Знаете, – говорю, – я бы съел сэндвич. Как на это смотрите?

– Был бы очень благодарен. – Направляюсь к двери кофейни, и старик добавляет: – Здесь, кстати, обалденные сэндвичи с индейкой.

– С индейкой так с индейкой.

Возвращаясь, думаю, что теперь-то точно пора двигать дальше. Однако сперва выясню еще кое-что.

– Как ваше имя?

– Сержант первого класса Кристофер Найт, – рапортует бродяга.

– Вот, держите. – Отдаю ему бумажный пакетик с едой. Потом ставлю перед собакой тарелочку с водой, и та принимается жадно лакать. – Для меня честь познакомиться с вами, сержант. Где на ночь останавливаетесь?

– В двух улицах отсюда есть ночлежка. А сюда по утрам прихожу. Здесь люди добрее.

– Мне пора идти, а пока вот, Крис, держите.

Отдаю ему сдачу с покупки еды.

– Благослови тебя Господь. – Он пожимает мне руку, крепко, как настоящий воин.

У меня в горле встает ком. Я посещал клиники и госпитали, изо всех сил старался реформировать Департамент по делам ветеранов, но такого мне не показывают: бездомный участник боевых действий не может найти работу.

На ходу достаю из кармана сотовый и записываю имя бродяги и название кофейни. Надо помочь ему, пока не поздно.

Правда, таких, как он, десятки тысяч. Накатывает знакомое чувство: мои возможности помогать людям огромны и одновременно ограничены. Такой вот парадокс, приходится мириться. Каждый день ищешь возможности, раздвигаешь границы, пытаешься помочь если не всем, то многим…

Через два квартала я уже иду среди длинных закатных теней. Вижу впереди зевак: люди собрались и на что-то смотрят. Проталкиваюсь через живую стену.

Двое полицейских прижимают к земле паренька-афроамериканца в белой футболке и джинсах. Он вырывается, в то время как один из копов надевает на него наручники. У полицейских оружие и тейзеры; их пока в ход не пустили. Два-три человека в толпе снимают происходящее на телефоны.

– Лежать! Лежать! – орут полицейские.

Задержанный заваливается вправо, и полицейские – вместе с ним, прямо на перегороженную патрульной машиной дорогу.

Инстинктивно делаю шаг вперед – и тут же одергиваю себя. Нет, остается лишь глазеть или уйти.

Я даже не знаю, в чем дело. Паренек мог совершить тяжкое преступление или просто украсть бумажник. А может, разозлил людей в форме. Надеюсь, полицейские вели себя достойно и не нарушали устав. Почти все они стараются поступать верно, но есть и плохие копы – как есть плохие работники во всякой профессии. А еще бывают полицейские, которые полагают себя порядочными, однако темнокожего парня в футболке и джинсах считают, пусть и подсознательно, опаснее белого человека в той же одежде.

Оглядываю зевак: здесь собрались люди всех рас и цветов кожи. Десять человек взглянут на происходящее, и у каждого останется свое впечатление. Одни увидят доблестных стражей порядка, делающих свою работу, другие – что притесняют темнокожего. Но кто бы что ни думал, есть вопрос, которым задаются все: не получит ли этот безоружный человек пулю?

Наконец полицейские прижали паренька к земле, надели на него наручники и рывком подняли на ноги. В это время подъезжает вторая патрульная машина.

Я перехожу дорогу и двигаюсь дальше. Такие проблемы запросто не решить, приходится следовать собственном совету: сознавать пределы возможного и по мере сил менять все к лучшему. Правительственные распоряжения, законопроекты, речи и слова с трибуны – вот что поможет задать верный тон, указать нам всем направление.

Битва «свои против чужих» стара как мир. В любую эпоху находились люди, семьи, кланы и нации, боровшиеся с отчуждением иных. Расизм для Америки – старейшее проклятие, но притесняют и тех, кто исповедует иную религию, иммигрировал из иной страны, держится иной сексуальной ориентации. Порой, указывая на «иных», в нас просто будят зверя. Слишком уж часто тех, кто за отчуждение, больше тех, кто искренне за то, что все мы едины. Ничего не поделаешь, так устроен наш мозг, и не изменится он, наверное, никогда. Но надо стараться. Вот миссия, возложенная на нас Отцами-основателями, – двигаться к «более совершенному союзу».

Под завывание ветра сворачиваю за угол. Над головой неспокойное пепельно-серое небо. Впереди меня ждет самая трудная часть далеко не простого вечера.

 

Глава 20

Глубоко вдохнув, захожу в бар.

В углах голых кирпичных стен висят телевизоры, громкая музыка тонет в оживленной болтовне заглянувших в счастливый час посетителей. Много просто одетой молодежи, но есть и люди постарше, зашедшие после работы, – в приспущенных галстуках или блузках с брючным костюмом. Летняя веранда забита под завязку. Полы липкие, пахнет кислым пивом. Мысленно я снова возвращаюсь в военный лагерь, во времена начальной подготовки, когда мы по выходным отрывались на Ривер-стрит.

Киваю двум агентам Секретной службы в штатском – они глядят в оба. Им заранее описали, как я буду одет, и велели не подавать виду. Следуя инструкциям, парни чуть заметно кивают.

В дальнем углу за столиком сидит Лилли в окружении друзей и тех, кто просто затесался в компанию дочери президента. Моя девочка потягивает цветастый фруктовый коктейль. Подруга шепчет ей на ухо, стараясь перекричать громкую музыку, – видимо, нечто смешное, потому что Лилли прикрывает рот ладонью. Впрочем, несколько натянуто, просто не хочет показаться невежливой.

Ее взгляд скользит по лицам в зале. Меня она чуть не проглядела. Щурится, приоткрыв рот; потом улыбается. Не сразу признала – значит, маскировка работает.

Иду, не останавливаясь, дальше, мимо туалетов в кладовую. Дверь не заперта – так и задумано. Внутри пахнет как в общаге. Кругом стеллажи, заставленные разнообразным спиртным, у стен ряды кегов, на бетонном полу – вскрытые коробки с салфетками и стаканами.

В груди разливается тепло, когда входит она – младенец с круглым личиком и огромными глазищами, тянущая ручонки к моему лицу; маленькая девочка, что встает на цыпочки поцеловать меня, а сама перемазана в арахисовом масле и фруктовом джеме; подросток, яростно рубящий воздух ладонью в финале студенческой лиги дебатов, доказывающий преимущества альтернативных видов энергии.

Наконец Лилли отстраняется и смотрит мне в глаза уже без улыбки.

– Так это все правда.

– Правда.

– Она приходила в Белый дом?

– Да, приходила. Большего сказать не могу.

– И куда ты сейчас? Что собираешься делать? Почему без охраны? Одет как-то странно…

– Ну, ну… – Кладу ей руки на плечи. – Все хорошо, Лил. У меня встреча.

– С Ниной и ее партнером?

Вряд ли девушка в лонгсливе с надписью «Принстон» назвала моей дочери свое настоящее имя. Впрочем, чем меньше Лилли знает, тем лучше.

– Да.

– Мы с ней поговорили, и больше я ее не видела, – признается Лилли. – Ни разу. Она вышла из программы, совсем.

– Вряд ли она вообще участвовала в сорбоннской программе, – говорю я. – Полагаю, она в Париж только ради тебя и моталась. Чтобы сообщение передать.

– Почему именно мне?

На этот вопрос я не отвечу. Не стану раскрывать деталей больше, чем нужно. Однако Лилли – вся в мать, столь же умна и соображает быстро.

– Она знала, что я передам сообщение сразу тебе. Без посредников. Лично.

Да, именно так.

– Ну и что она имела в виду? – допытывается Лилли. – Что значит «Темные века»?

– Лил… – Я молча притягиваю дочь к себе.

– Ты не скажешь. Нельзя. – Лилли прощает меня. – Это, наверное, важно. Настолько, что ты велел возвращаться домой, а теперь сам… делаешь то, что задумал. – Она оглядывается. – Где Алекс? Где защита? Два брата-акробата, которых ты ко мне приставил, не в счет.

Окончив колледж, Лилли воспользовалась своим законным правом и отказалась от охраны. Но едва получив от нее весточку в прошлый понедельник, я сразу направил к ней агентов Секретной службы. Домой она вернулась только через несколько дней – сдав последний экзамен, однако меня заверили, что в Париже ей ничего не грозило.

– Охрана неподалеку, – отвечаю. Лилли незачем знать, что я разгуливаю по городу беззащитным, ей и без того волнений хватает. Года не прошло, как она потеряла мать, толком не успела оправиться. Не хватало еще страха потерять и второго родителя. Лилли уже не ребенок, взрослая не по годам, но, господи боже, ей всего двадцать три, и она совсем не готова к тому, что может обрушить на нее жизнь.

Сердце сжимается от боли при мысли о том, что все это может означать для Лилли, однако выбора нет. Я принес клятву защищать страну, и больше ее исполнить некому.

– Послушай, – беру дочку за руку. – Ближайшие несколько дней тебе надо пересидеть в Белом доме. Твоя комната ждет, все готово. Если нужны будут вещи из квартиры, агенты принесут.

– Я… я не понимаю. – Она заглядывает мне в глаза, ее губы дрожат. – Папочка, тебе что-то угрожает?

Я еле сдерживаю чувства. Лилли еще в переходном возрасте перестала называть меня папочкой. Правда, раз или два это слово слетало с ее губ, когда умирала Рейчел. Лилли бережет его на черный день, когда особенно напугана и уязвима. Я выдержал издевательства сержантов-садистов, злобных иракских дознавателей, козни законодателей-интриганов и хитроумные вопросы вашингтонских журналистов, но лишь родная дочь способна потянуть за скрытые ниточки моей души.

Прислоняюсь головой к ее голове.

– Мне-то? Да ну, брось. Обычные предосторожности. Стандартные меры.

Лилли крепко обнимает меня за шею, и я прижимаю ее к себе. Слышу ее всхлипы, чувствую дрожь.

– Я очень тобой горжусь, Лилли, – шепчу ей, а в горле стоит ком. – Я говорил тебе?

– Ты постоянно мне это говоришь, – шепчет она в ответ.

Глажу по голове свою умную, сильную и независимую дочь. Лил теперь женщина, которой от матери достались красота, ум и воля, но для меня она навсегда останется ребенком, улыбавшимся во весь рот при виде меня и спокойно засыпавшим даже после кошмаров, если за руку держал папочка.

– А теперь уходи с агентами, – шепотом велю я. – Хорошо?

Лилли отстраняется и, утерев слезы, вздыхает.

А потом вдруг снова кидается на меня.

Я, зажмурившись, прижимаю к себе ее дрожащее тело. Взрослая дочь внезапно становится на пятнадцать лет младше – маленькой школьницей. Ей нужен отец, за которым как за каменной стеной, который не подведет.

Хотелось бы не отпускать ее, утереть слезы и избавить от всех страхов. Однако я уже давно сказал себе: нельзя всюду ходить за дочкой и следить, чтобы мир ее не обидел.

Кладу ладони на щеки Лилли, а она смотрит на меня с надеждой опухшими заплаканными глазами.

– Я люблю тебя больше всего на свете, – говорю я ей. – Обещаю, что вернусь.

 

Глава 21

Когда Лилли уходит с агентами Секретной службы, я иду в бар и прошу там стакан воды. Потом достаю из кармана таблетки, стероиды – чтобы повысить уровень тромбоцитов. Терпеть не могу это средство, из-за него толком не соображаешь. Тем не менее выбора нет: либо действовать с мутной головой, либо совсем выбыть из строя. Причем второй вариант не годится.

Возвращаюсь к машине. Небо темное, как мои икры и бедра от синяков. Воздух насыщен влагой.

Достав телефон, на ходу звоню доктору Лейн. Номер она не узнао́ет, но непременно ответит.

– Доктор Лейн, это Джон Данкан.

– Господин президент? Я всю вторую половину дня вам дозвониться не могу!

– Знаю, я тут занят.

– Уровень тромбоцитов продолжает падать. Уже ниже шестнадцати тысяч.

– Ладно, удвою дозу стероидов, как обещал.

– Этого мало. Вас надо срочно лечить.

Я совсем не заметил, как вышел на перекресток, и чуть не угодил под колеса машины. Водитель внедорожника жмет на клаксон.

– До десяти тысяч еще не дошло, – говорю доктору.

– Организм у всех разный. У вас прямо сейчас может открыться внутреннее кровотечение.

– Это вряд ли, – говорю. – МРТ вчера дала отрицательный результат.

– То вчера, а сегодня?

На парковке, где я оставил машину, отдаю работнику талон и плату наличными. Он возвращает мне ключи.

– Господин президент, вас окружают талантливые и способные люди. Уверена, пару часов, пока мы вас лечим, они как-нибудь продержатся. Разве президенты не передают полномочия?

Передают. В большинстве случаев. А мой случай особенный. И врачу я о нем рассказать не вправе.

– Прекрасно понимаю вас, Дебора. Простите, мне надо идти. Держите телефон под рукой.

Завожу машину и выезжаю на дорогу. Движение плотное. По пути думаю о девушке Нине и моей дочери.

Думаю о «Темных веках».

Думаю о предстоящей встрече, о том, чем могу пригрозить и что обещать.

Человек с белой табличкой «Парковка» жестом показывает, куда проехать. Расплатившись, следую указаниям другого работника – тот показывает, где свободное место. Ключи оставляю при себе и, отойдя на два квартала, останавливаюсь у невысокого многоквартирного дома; над входом – вывеска с названием «Кэмден Саут Капитол». Через дорогу ревет толпа.

Улицу с плотным движением перейти оказывается не так просто. Мимо проходит мужчина.

– Кому нужно два? – бормочет он. – Кому два?

Из конверта, который мне оставила Нина, достаю билет на сегодняшнюю игру: «Нэйшнлз» против «Метс».

У входа с левой стороны стадиона «Нэйшнлз парк» зрители под присмотром охранников проходят через рамку металлодетектора; тех, на кого срабатывает сигнал, досматривают с ручными сканерами и просят открыть сумки. Жду своей очереди недолго – игра-то уже началась.

Мое место в секции 104, на галерке. Я привык к самым лучшим местам: VIP-ложа, за «домом» или прямо за скамейкой запасных на линии третьей базы. Впрочем, тут, на трибунах с левой стороны поля, мне нравится больше. Вид естественней.

Оглядываюсь, хотя и понимаю, что зря. Все случится в свое время. Надо просто сидеть и ждать.

В любой другой день я чувствовал бы себя как мальчишка в конфетной лавке. Взял бы «Бада» и хот-дог. Сами пейте свое крафтовое, а на бейсбольном матче нет лучше пива, чем ледяной «Бад», и нет лучше еды, чем хот-дог с горчичкой; с ним даже ребрышки в уксусном соусе, которые готовила мама, не сравнятся. Я наслаждался бы каждым моментом, вспоминая деньки, когда подавал фастболы в университете и мечтал о профессиональной карьере, когда «Ройялс» выбрали меня в четвертом раунде драфта; год в лиге класса АА с «Мемфис Чикс»; как потел в автобусах, прикладывал лед к локтю на ночь в дешевых мотелях, выступал перед трибунами на сотни зрителей, как питался одними биг-маками и жевал табак.

Сегодня пива мне не видать. Пока я жду партнера девушки по имени Нина, в животе все бурлит.

Телефон в кармане джинсов вибрирует. Определяется номер: К. Брок. Кэролайн прислала мне цифру:

3 .

Пишу в ответ:

Гудман .

Это пароль и отзыв, значит, «пока все хорошо». Правда, я не уверен, все ли хорошо. На игру я опоздал. Вдруг мой визави пришел и, не дождавшись, ушел? Вдруг мы с ним разминулись?

Однако остается ждать и смотреть игру. Питчер у «Метс» – талант, но в очередной бросок – сплит-фингер – вкладывает слишком много силы. Первый бэттер «Нэйшнлз», левша, делает бант. Подавать надо было высоко и изнутри, но нет же. Питчеру еще повезло, что бэттеру ни разу не удается осуществить задуманное. Наконец, пропустив два страйка, паренек все же отбивает подачу, и мяч летит далеко в левую часть поля, в мою сторону. Толпа инстинктивно вскакивает, но радоваться рано: бэттер отбил мяч слишком низко, и левый филдер «Метс» успевает подхватить его у самой границы поля.

Когда мы, зрители, садимся, один человек – вижу его краем глаза – остается на ногах. Идет в мою сторону. На голове у него кепка «Нэйшнлз», с виду совсем новая. Куда он идет, ясно сразу – на свободное место рядом со мной.

Время пришло.

 

Глава 22

Киллер под кодовым именем Бах запирается в тесном туалете. С судорожным вдохом падает на колени, и ее рвет.

Глаза горят, в животе – тугой узел. Переведя дыхание, Бах садится на корточки. Думает: не хорошо, так дело не пойдет.

Наконец, найдя в себе силы, она поднимается и втапливает кнопку слива. Потом тщательно протирает унитаз салфетками и смывает их тоже. Чтобы не осталось следов. Ни капли ее ДНК.

Она смотрит на себя в мутное зеркало над мойкой. На голове – парик; белокурые пряди собраны в пучок на макушке. На Бах небесно-синяя форма; не самый лучший вариант, однако выбирать не приходится. Такую носят уборщики в «Кэмден Саут Капитол».

Она выходит из туалета в подсобку. Трое мужчин, которые остались ждать, никуда не делись. На них те же светло-синие рубашки и черные брюки. Один такой накачанный, что грудные мышцы и бицепсы чуть не рвут ткань одежды. Бах он сразу не понравился. Во-первых, заметен, а в ее профессии выделяться нельзя. Во-вторых, наверняка слишком полагается на бычий норов и грубую силу.

Остальные двое – куда ни шло. Жилистые, крепкие и внешне непримечательные. Лица – невзрачные, быстро забудутся.

– Уже лучше? – спрашивает качок. Другие два улыбаются… пока не замечают выражение на лице Бах.

– Лучше, чем будет вам, – отвечает она, – если снова спросите.

Не связывайтесь с беременной на первом триместре, когда ее мучает утренний токсикоз, который, судя по всему, утром не ограничивается. Особенно если эта женщина специализируется на невероятно сложных убийствах.

Бах поворачивается к главному – лысому мужчине со стеклянным глазом. Тот виновато вскидывает руку.

– Обидеть не хотели, не хотели, – заверяет он ее. По-английски говорит с сильным акцентом. Приехал, кажется, из Чехии.

Бах протягивает руку. Главный отдает ей наушник, и она вставляет его в ухо. Лысый проделывает то же самое.

– Статус? – спрашивает Бах.

В наушнике раздается ответ:

– Он пришел. Команда готова.

– Тогда все по местам.

Прихватив кейс с оружием и вещевой мешок, Бах заходит в грузовой лифт. Когда двери закрываются, она достает из сумки и надевает черную куртку. На голову – сняв парик – натягивает черную лыжную шапочку. Теперь она в черном с ног до головы.

Бах выходит из лифта на последнем этаже и по лестнице поднимается к двери на крышу. Как и было обещано, дверь не заперта. Снаружи крутит ветер, но к нему можно приспособиться. Дождь сегодня точно пойдет, а пока сухо. Теперь, если грянет ливень, игру отменят, и тысячи людей повалят со стадиона, скрытые под морем зонтиков. Однажды Бах довелось убить турецкого посла: она всадила ему пулю в голову прямо через купол зонта, но тогда цель была в компании всего одного спутника, да и то на тихой улочке. По первому сценарию, если болельщики толпой побегут к выходам, основная проблема – выцепить жертву.

Для этого и нужны наземные команды.

Прижав палец к сканеру отпечатка, Бах открывает кейс и собирает Анну Магдалену. Прилаживает тактический прицел и вставляет магазин. Подползает, держась теней, к краю крыши. Солнце сядет меньше чем через двадцать минут, и заметить ее станет еще тяжелее.

Наконец она на позиции. Настраивает прицел, находит нужный вход на стадион – с левой стороны.

Надо подождать. Может, пять минут, а может, и все три часа. Рано или поздно придет сигнал действовать, явить убийственную точность. Бах еще ни разу не промахнулась.

Ох, как хочется надеть наушники и включить концерт для клавира! Но помощники могут выйти на связь в любую секунду, и поэтому вместо Андреа Баккетти в театре «Олимпико» в Виченце Бах вынуждена слушать шум дорожного движения, крики болельщиков и взрывы органной музыки, подогревающей толпу.

Бах дышит размеренно, палец держит поближе к спусковому крючку, но не кладет на него. Какой смысл спешить? Цель сама, как обычно, выйдет на нее.

И Бах, как обычно, не промахнется.

 

Глава 23

Опустив голову, человек проходит мимо и опускается слева от меня. Так, будто мы совершенные незнакомцы, которым выпало купить билеты на соседние места.

Вообще-то мы и есть незнакомцы, ведь я о нем ничего не знаю. Неожиданности в моей работе случаются так часто, что к ним привыкаешь. Правда, всякий раз мне помогает команда экспертов: вместе мы собираем данные и анализируем ситуацию, чтобы привнести в возникший хаос хоть какой-то порядок. Сейчас я один и растерян.

Это может быть просто посыльный – доставил мне послание, смысл которого сам не понимает. Или он – убийца, а меня попросту обманом выманили под прицел. Если так, то моя дочь скоро останется круглой сиротой, а я запятнаю честь президента Америки, попавшись на примитивную уловку.

Однако приходится рисковать, и все из-за двух заветных слов: «Темные века».

Наконец человек поворачивается и смотрит на того, кого считает президентом Данканом, хотя с рыжей бородой и в очках я не больно-то похож на гладко выбритого главнокомандующего, которого показывают по телевизору. Потом он еле заметно кивает в знак одобрения. Одобряет, скорее всего, не выбор маскировки, а то, что я вообще додумался до нее. Ведь это значит, что я согласился играть по его правилам, сознаю важность тайной встречи.

Оглядываюсь: справа и слева от нас поблизости никого, как и позади.

– Назови пароль, – говорю незнакомцу.

Он молод, как и его партнерша Нина; самое большее, двадцать с хвостиком. Тоже худой, судя по строению лица – из Восточной Европы. Раса европеоидная, но смуглая кожа намекает на средиземноморские, ближневосточные или даже африканские гены. Лицо практически полностью скрыто под бородой и спутанными волосами, торчащими из-под кепки. Глаза посажены глубоко, и кажется, будто они окружены синяками. Нос длинный и кривой – то ли от природы, то ли попросту сломан.

На незнакомце черная футболка, темные брюки-карго и беговые туфли. С собой он не принес ничего – ни сумки, ни рюкзака.

Пистолета при нем нет – охрана обнаружила бы. Но ведь в оружие при желании превращается много чего. Человека легко убить и дверным ключом, и щепкой, и даже шариковой ручкой – надо только уметь. В учебке, перед Ираком, нам показали, что можно использовать в качестве импровизированного оружия для самообороны. Я бы до такого не додумался. Паренек резким движением перебьет мне сонную артерию, и я истеку кровью еще прежде, чем подоспеют врачи.

Хватаю его за руку. Плечо такое худое, что пальцы смыкаются.

– Пароль. Живо.

Дернувшись, паренек смотрит на мою руку, потом на меня.

– Сынок, – говорю, не забывая следить за голосом и выражением на лице, – это не игра. Ты понятия не имеешь, во что ввязался. Понятия не имеешь, как серьезно вляпался.

Жаль, что это просто слова.

Паренек щурится.

– Что вы хотите услышать? «Армагеддон»? «Ядерный холокост»?

По-английски он говорит чище, но акцент тот же, что и у Нины.

– Последний шанс, – предупреждаю. – Что будет дальше, тебе не понравится.

Он отводит глаза.

– Вы так говорите, будто это мне от вас что-то нужно. На самом деле это вам от меня что-то нужно.

А ведь он прав, и мое присутствие подтверждает его слова. Хотя справедливо и обратное: я еще не знаю, в чем суть. За ценные сведения паренек захочет денег, а вот если передает чужие угрозы, то запросит выкуп. Он ведь не просто так все это затеял, и у меня есть нечто, что нужно ему. Узнать бы только, что…

Я отпускаю его.

– Со стадиона тебе не уйти, – говорю, поднимаясь с места.

– «Темные века», – зло, будто ругаясь, шепчет он.

На поле отбитый мяч ударяет в землю у домашней базы и высоко подскакивает. Шорт-стоп бросается ловить его.

Я со вздохом опускаюсь на место.

– Как мне тебя звать?

– Зовите меня… Стас.

Надменности и сарказма как не бывало. Я одержал небольшую победу. Может, карты ему выпали лучше, чем мне, но он еще салага, а я блефую профессионально.

– А как… мне обращаться к вам? – чуть слышно спрашивает Стас.

– Зови меня господин президент.

Кладу руку на спинку его кресла, словно мы старые друзья или родственники.

– Вот как поступим, – начинаю. – Сперва ты рассказываешь, откуда тебе известен пароль. Потом выкладываешь, с чем пришел. И только тогда я решу, что мы будем делать. Если сработаемся – то есть если я останусь доволен беседой, – то для тебя, Стас, все закончится хорошо.

Делаю паузу, чтобы он успел все обдумать и осознать. Увидеть свет в конце тоннеля. Это обязательный момент в любых переговорах.

– Но если я останусь недоволен, – продолжаю, – я сделаю с тобой, с твоей подружкой и со всеми, кто вам дорог, все, что угодно, – лишь бы защитить свою страну. Нет ничего, что мне не по силам. И нет ничего, на что бы я не пошел.

Стас скалится. Его ненависть обращена на меня и на все, что за мной стоит. А еще он напуган. До сих пор парень имел дело со мной через свою подружку – когда искал за границей мою дочь, – или через технологии, но сейчас он лицом к лицу с президентом США. Обратного пути нет.

Стас подается вперед, упираясь локтями в колени. Отлично, я его зацепил.

– Хотите услышать, как я узнал про «Темные века»? – говорит он, но уже не так уверенно, дрожащим голосом. – А еще вам наверняка охота знать, почему в Белом доме свет мерцает?

Не подаю вида, что мне и вправду интересно. Так перебои с электричеством в Белом доме – его рук дело? Блефует? Не помню: а Нина видела, как мигает освещение?..

– Это, наверное, бесит, – говорит Стас. – Сидишь себе в Овальном кабинете, решаешь важные вопросы национальной безопасности и экономики, строишь политические… заговоры, а свет над головой мерцает, как в какой-нибудь халупе в стране третьего мира. Ваши техники сбиты с толку, да? Ну разумеется. – Он снова говорит уверенно.

– Даю тебе две минуты, парень. Отсчет пошел. Если не скажешь мне, то придется говорить людям, которые работают на меня. И нежностью не отличаются.

Стас качает головой. Непонятно – то ли себя пытается успокоить, то ли и вправду мне не верит.

– Нет, вы пришли один, – говорит он, однако в его голосе не твердость, а лишь надежда.

– Думаешь?

Бита ударяет по мячу, толпа ревет. Люди вскакивают на ноги и радостно кричат, но постепенно замолкают, когда мяч вылетает за фол-линию. Стас не двигается. Он хмуро смотрит на спинку кресла впереди.

– Полторы минуты, – говорю я.

Бэттер пропускает крученый и зарабатывает третий страйк – мяч уходит в дальний угол страйковой зоны, – и толпа освистывает его плохую реакцию.

Смотрю на часы.

– Одна минута, – напоминаю. – Потом тебе конец.

Стас вновь откидывается на спинку сиденья, но я не оборачиваюсь – много чести – и смотрю на поле.

Наконец делаю вид, что готов его выслушать, и вижу, что лицо парня изменилось. Оно холодное и напряженное.

На коленях у него пистолет. Дуло нацелено в мою сторону.

– Думаете, это мне конец? – произносит Стас.

 

Глава 24

Все мое внимание сосредоточено на Стасе, а не на пистолете.

Он держит оружие низко, чтобы не видели другие болельщики. Теперь-то ясно, почему места по бокам от нас и еще по четыре места спереди и сзади пустуют: Стас выкупил их, чтобы хоть как-то уединиться.

Судя по прямоугольным очертаниям, пистолет марки «Глок». Я из такого никогда не стрелял, но знаю, что он калибра 9 миллиметров и запросто сделает во мне дырку.

Было время, когда я сумел бы разоружить Стаса, не рискуя схлопотать пулю. Увы, армейская служба осталась далеко в прошлом. Мне пятьдесят, рефлексы не те.

Целятся в меня не первый раз: в иракском плену тюремщик ежедневно приставлял мне к голове дуло пистолета и жал на спусковой крючок. Правда, было это очень давно, и тогда я еще не был президентом.

Сердце бешено колотится. Если б Стас намеревался меня убить, уже давно спустил бы курок. Не стал бы ждать, пока я обернусь. Он лишь хотел показать мне оружие. Хотел изменить ход переговоров.

Надеюсь, что рассуждаю верно. С виду Стас – не из тех, кто часто пользуется пистолетом. Стоит ему перенервничать, и я схлопочу пулю.

– Ты неспроста пришел, – говорю. – Так что спрячь «пушку» и выкладывай, в чем дело.

– А может, мне так спокойней? – говорит он, поджав губы.

Понизив голос, произношу:

– Вообще-то так тебе опасней. Пока у тебя в руке пистолет, мои люди нервничают.

Стас пытается сохранить хладнокровие, однако его взгляд мечется по сторонам. От мысли, что в тебя целятся из снайперской винтовки, нервы неслабо сдают.

– Ты их не увидишь, Стас. Но, поверь, они прекрасно видят тебя.

Я сильно рискую. Возможно, запугивать паренька, который наставил на тебя пистолет, не слишком разумно, однако мне надо, чтобы он этот пистолет убрал. И я должен убедить его, что он имеет дело не с одним человеком, а с целой державой – обладательницей невиданной силы, поразительных и внушающих трепет возможностей, ресурсов за гранью воображения.

– Никто тебе вреда не желает, Стас, – продолжаю я. – Однако если спустишь курок, погибнешь через две секунды.

– Нет. Вы пришли… – Он не договаривает.

– Что? Я пришел один? Ты и сам в это не веришь. Слишком умен. Так что давай, прячь «ствол» и говори, для чего я тут. Иначе ухожу.

Стас приподнимает оружие, снова щурится.

– Если уйдете, – предупреждает он, – то не сумеете остановить грядущее.

– А ты не получишь от меня желаемого.

Стас думает. Вообще-то правильно делает, просто не хочет показывать, что к этому привел его я. Наконец, кивнув, прячет пистолет в кобуру на лодыжке.

Я выдыхаю.

– Как тебе удалось пронести пистолет через металлодетектор?

С не меньшим облегчением Стас опускает штанину.

– Эти машины – просто металлолом, – говорит он, – реагируют на то, на что запрограммированы реагировать. Скажешь, что не видят ничего, – они и не видят. Велишь закрыть глаза, и они закрывают. Даже не спрашивают, зачем. Машины.

Вспоминаю рамку, через которую проходил. Она не была оборудована рентгеном, как в том же аэропорту. По сути, дверной косяк, который пищит или не пищит, когда через него проходят, а рядом бдят охранники, дожидаясь сигнала.

Стас неким образом взломал ее. Обезвредил, когда проходил.

Взломал систему электроснабжения на Пенсильвания-авеню, 1600.

Это из-за него разбился вертолет в Дубае.

И еще ему известно о «Темных веках».

– Вот он я, Стас, – говорю. – Ты добился своей встречи. Теперь выкладывай про «Темные века».

Парень разве что не улыбается. Узнать пароль – большое достижение, и он это понимает.

– Ты хакнул нас? – спрашиваю. – Или…

Улыбка исчезает с его лица.

– Вас волнует это «или». Волнует настолько, что даже сказать не можете.

Он прав, и я не спорю.

– Если я не сам выкрал пароль, – продолжает Стас, – то остается лишь один путь, каким я мог узнать его. И вы знаете, каким.

Если Стас узнал о «Темных веках», не взламывая наших систем – честно, не представляю, как взлом вообще возможен, – у него есть информатор. А ведь круг лиц, знающих о «Темных веках», очень, очень узок.

– Вы поэтому и согласились прийти. Четко понимаете… всю важность.

Киваю.

– Разумеется. Это значит, что в Белом доме завелся предатель, – говорю я.

 

Глава 25

Толпа болельщиков взрывается радостным ревом. Звучит оргао́н. «Нэйшнлз» убегают с поля. Кто-то протискивается мимо к проходу. Я этому человеку завидую, его самая большая проблема сейчас – вовремя добежать то туалета или до киоска, чтобы перехватить начос.

В кармане жужжит сотовый. Тянусь за ним и запоздало соображаю, что резким движением мог напугать Стаса.

– Телефон, – объясняю. – Просто телефон. Дежурная проверка.

Он хмурится:

– В каком смысле?

– Глава администрации. Хочет убедиться, что со мной все хорошо.

Стас недоверчиво отстраняется. Мне, впрочем, его одобрение не требуется. Если не отвечу, Кэролайн заподозрит самое худшее, и тогда жди последствий. Она вскроет конверт, который я ей оставил.

Сообщение от К. Брок. Всего одна цифра, на сей раз «4».

Пишу в ответ:

Стюарт .

Убрав телефон, снова обращаюсь к Стасу:

– Ну, так как ты узнал про «Темные века»?

Он качает головой. Тяжелый случай. Его партнерша не выдала секрет, не выдаст и он. По крайней мере, сразу. Нечем станет на меня давить. А это, может быть, его единственный рычаг.

– Я должен знать.

– Нет, не должны. Хотите. А должны вы знать о вещах поважнее.

Вряд ли есть что-то важнее, чем узнать, кто предатель в моем узком кругу.

– Ну так говори.

– Ваша страна не уцелеет.

– В каком смысле? Ты о чем?

Он пожимает плечами:

– Вы правда верите, что в состоянии вечно сдерживать детонацию своего ядерного арсенала? «Гимн Лейбовицу» читали?

Мотаю головой, одновременно пытаясь припомнить, где слышал это название. Вроде на уроке литературы в старших классах.

– А «Четвертое превращение»? Восхитительные идеи о циклической природе истории. Человечество предсказуемо. Правительства угнетают народы – свои собственные и прочие. Так было и так будет. Люди в конце концов отвечают: есть действие и есть противодействие. Так развивалась и так будет развиваться история.

Тут он грозит мне пальцем:

– Зато сейчас… сейчас технологии позволяют всего одному человеку разрушить все. Конструкт изменяется, правда? Доктрина гарантированного взаимного уничтожения больше не сдерживает. Не надо созывать под знамена тысячи и миллионы сторонников. Не нужны армии. Достаточно одиночки, стремящегося уничтожить все, готового пойти на смерть, безразличного к угрозам и увещеваниям.

Небо над нашими головами подает первые признаки бури. Гремит гром, дождь пока не начался. Включилось освещение, так что темнота игре не помешает.

Подаюсь ближе к Стасу, смотрю ему в глаза.

– Это что, урок истории? Или ты хочешь сказать, что близится нечто неизбежное?

Он моргает. Сглатывает ком в горле и произносит не своим голосом:

– Близится нечто неизбежное.

– Насколько неизбежное?

– Вопрос нескольких часов.

Кровь стынет у меня в жилах.

– О чем вообще речь?

– Вы и сами уже знаете.

Конечно знаю, но хочу, чтобы он сказал. Просто так от меня ничего не добиться.

– Говори, – требую я.

– Вирус, – отвечает Стас. – Тот, что вы видели мельком, – щелкает пальцами, – перед тем, как он пропал. Причина, по которой вы звонили Сулиману Чиндоруку. Вирус, который вы не сумели засечь. Вирус, который поставил в тупик ваших экспертов. Вирус, который вселяет в вас ужас. Вирус, который вы без нас ни за что не остановите.

Оглядываюсь – не подслушивает ли кто.

– За этим стоят «Сыны джихада»? – шепотом спрашиваю я. – Сулиман Чиндорук?

– Да. Тут вы были правы.

Нервно сглатываю.

– Что ему нужно?

Стас недоуменно моргает, и на его лице появляется смятение.

– Чего хочет он?

– Да, – говорю, – Сулиман Чиндорук. Что ему нужно?

– Понятия не имею.

– Ты не… – Я резко отстраняюсь. Какой смысл просить выкуп, если не знаешь, чего требовать? Денег, свободы для узников, помилования, изменения внешней политики… хоть чего-то. Стас пришел запугать меня, потребовать чего-то, но сам не знает, о чем просить?

Может, ему поручено запугать меня, а требования предъявит кто-то другой, позднее?

Наконец до меня доходит. Этот вариант я учитывал, но в последнюю очередь.

– Ты не работаешь на Сулимана Чиндорука!

Стас вскидывает брови.

– Верно, я больше не… в команде Сули.

– Но когда-то был. Был одним из «Сынов джихада».

Стас обнажает зубы в оскале, багровеет, у него в глазах полыхает огонь.

– Был. В прошлом.

Он ненавидит «Сынов джихада», их лидера, возможно, даже поспорил с ним за власть, и это надо иметь в виду. Этим можно воспользоваться.

Бита снова ударяет по мячу. Толпа ревет, ликует. Из динамиков вырывается музыка. Хоум-ран. Однако ощущение, будто игра проходит где-то в параллельной вселенной.

Я раскрываю ладони.

– Тогда скажи, что нужно тебе?

Стас мотает головой.

– Не сейчас.

На руку мне падают первые капли дождя. Легкие, редкие, почти незаметные; люди негодуют, однако остаются на местах – никто не бежит под прикрытие.

– Нам пора, – говорит Стас.

– Нам?

– Да, нам.

Вздрагиваю. Хотя я, конечно, догадывался, что встреча может продолжиться в другом месте.

– Ну ладно, – соглашаюсь и встаю с места.

– Телефон, – напоминает Стас. – Держите его в руке.

На мой вопросительный взгляд он отвечает кивком.

– Скоро поймете, зачем.

 

Глава 26

«Вдохни. Расслабься. Прицелься. Жми на спуск».

Бах лежит на крыше. Дыхание ровное, нервы спокойные. Она смотрит через прицел на бейсбольный стадион, на выход с левой стороны поля. Вспоминает наставления Ранко, первого учителя: в углу рта зубочистка, волосы огненно-рыжие, похожие на стебли травы. Сам о себе он однажды сказал так: пугало, которому подожгли голову.

«Слейся с оружием. Представь, что винтовка – продолжение твоего тела. Целься не глазом, а телом.

Замри.

Смотри не на цель, а на точку прицеливания.

Жми на спуск плавно. Палец должен двигаться отдельно от тела.

Нет, нет, ты дергаешь. Сама рука должна быть неподвижна. Ты запираешь дыхание, так нельзя; дыши как обычно.

Дыши. Расслабься. Прицелься. Жми на спуск».

На щеку падает первая капелька дождя. Непогода может сильно ускорить события.

Отстранившись от прицела, Бах в бинокль проверяет наземные команды.

Команда-1 – к северу от выхода; трое, стоят близко друг к другу, разговаривают и смеются. Со стороны – просто друзья встретились на улице.

Команда-2 – к югу от выхода, заняты тем же.

Прямо под ней, через дорогу от стадиона и вне поля зрения, должна быть команда-3. Они тоже имитируют дружескую беседу и готовы остановить цель, если та побежит на них.

Выход блокирован со всех сторон; команды сойдутся к нему, словно кольца удава.

– Встает с места.

При звуке этих слов из наушников сердце ускоряет бег, в кровь ударяет адреналин.

Дыши.

Расслабься.

Время замедляется до черепашьего темпа. Ползет легко.

Не все пройдет гладко. По плану ничего никогда не проходит. Бах – некоторой части ее сущности, той, что любит вызовы, – даже нравится импровизировать.

– Идет к выходу, – сообщают в наушнике.

– Команды один и два, пошли, – произносит Бах. – Команда три, быть начеку.

– Команда один, выдвигаемся, – поступает ответ.

– Команда два, выдвигаемся.

– Команда три, на позиции.

Бах снова приникает глазом к окуляру прицела.

Дышит.

Расслабляется.

Целится.

Кладет палец на спусковой крючок.

 

Глава 27

Мы со Стасом продвигаемся к выходу с левой стороны поля. Телефон держу в руке, как и было велено. Испугавшись дождя, трибуны покидают еще несколько человек, но остальные – тысяч тридцать – сохраняют верность командам, так что идем не в толпе. Хотелось бы обратного, однако не мне выбирать.

Выдержка и уверенность Стаса куда-то пропали. Чем ближе мы к выходу, к тому, что нас ждет, тем сильнее он нервничает: стреляет глазами по сторонам, дергает пальцами. То и дело смотрит в телефон: время ли проверяет, ждет ли сообщения? Мне не видно, он закрывает экран руками.

Проходим в ворота. В нише Стас останавливается: напротив нас Капитол-стрит, но мы все еще под прикрытием стен. Парень почему-то не спешит их покидать. В толпе ему, похоже, спокойнее.

Поднимаю лицо к небу – бесконечной черноте, – и на щеку падает капля.

Стас, вздохнув, кивает.

– Пора, – говорит он.

Медленно выходит на тротуар. Вокруг нас люди, но еще не толпа. К северу от выхода припаркован большой хозяйственный грузовик. Рядом, в свете фонаря, курят потные мусорщики.

К югу, слева, стоит патрульная машина. Внутри – никого.

Прямо за ней, в ярдах в десяти от нас, паркуется фургон.

Стас поглядывает на него. Я тоже присматриваюсь – и сразу узнаю костлявые плечи и угловатые черты лица. Это партнерша Стаса, девушка в лонгсливе «Принстон». Нина.

Она подает условный сигнал: дважды мигает дальним светом, а потом гасит фары.

На мгновение все кругом как будто застывает.

«Сейчас что-то произойдет», – думаю про себя.

А в следующий миг опускается тьма.

 

Глава 28

– Я, Кэтрин Эмерсон Брандт, торжественно клянусь, что буду честно выполнять обязанности президента Соединенных Штатов и делать все, что в моих силах, дабы поддерживать, охранять и защищать Конституцию Соединенных Штатов.

Оправив жакет, Кэти Брандт кивает отражению в зеркале ванной. Быть вице-президентом нелегко, хотя много кто согласился бы поменяться с ней местами. Но сколько человек вплотную подошли к победе на президентских выборах, чтобы увидеть, как мечты пошли прахом, и что они уступили герою войны, который умудрился сохранить приятный внешний вид и отличное чувство юмора?

В ночь Великого вторника, когда Техас и Джорджия в последний момент отдали голоса за Данкана, она поклялась, что не смирится с его победой, не примет его президентом и – с Божьей помощью – не сядет с ним в одну лодку.

А потом изменила клятве.

Теперь она – паразит на теле хозяина. Провалится он – провалится и она. Мало того, придется отвечать за его ошибку, как за свою.

Если же она отступится и станет критиковать президента, то, по сути, изменит. Критики припишут ей ошибки Данкана, а сторонники бросят – за то, что предала президента.

Балансировать приходится на грани.

– Я, Кэтрин Эмерсон Брандт, торжественно…

Звонит телефон. Кэтрин машинально тянется за трубкой на туалетном столике, к рабочему телефону, хотя уже поняла, что звонит другой.

Личный.

Она переходит в спальню и там с прикроватного столика берет трубку сотового. Смотрит на экран, где высветился номер абонента. По телу пробегает волна трепета.

«Ну вот и началось», – думает про себя Кэтрин Брандт и отвечает.

 

Глава 29

Темно. Кругом сплошная темень.

Позади меня на стадионе раздается рев тридцати тысяч глоток. На несколько кварталов вокруг погасло все: фонари, окна, вывески, светофоры… Свет автомобильных фар – точно лучи прожекторов, чиркающие по сцене, а экраны мобильников – как светлячки.

– Подсветите телефоном, – ошалело велит Стас, хлопая меня по плечу. – Быстрее, бежим!

В темноте, при слабом свете экранов, спешим к фургону Нины.

Открывается боковая дверь, и внутри загорается подсветка. Теперь-то, на фоне окружающей тьмы, лицо девушки в лонгсливе «Принстон» видно во всех деталях: точеное худое личико модели, брови тревожно сошлись на переносице; она крепко держит руль. Начинает что-то говорить, наверное, торопит нас, но тут…

…окно слева покрывается трещинами, и голова девушки взрывается. На лобовое стекло летят кровь и ошметки мозгов.

Нина заваливается вправо, виснет на ремне безопасности. Губы замерли на середине слова, глаза пустые, в виске – багровый кратер. Напуганное невинное дитя внезапно и по чужой злой воле избавилось от страха и обрело покой…

«Если оказались под вражеским огнем, падайте на землю и ждите, пока не перестанут стрелять».

– Н-нет, нет!.. – кричит Стас.

Стас.

Опомнившись, хватаю парня за плечи и толкаю в сторону патрульной машины. Падаю на него, прижимая к тротуару, а в мостовой вокруг рождаются фонтанчики. В воздухе свистят пули. Окна патрульной машины лопаются, поливая нас дождем из стекла; стены стадиона плюют каменной крошкой и пылью.

Кругом хаос: крики, вопли, визг шин и гул клаксонов, и все это приглушено гулом крови в ушах.

Прижимая Стаса к земле, нашариваю пистолет у него на лодыжке. Адреналиновый туман вечный спутник боя и с ветеранами навсегда.

«Глок» намного легче армейской «Беретты». Рукоятка ухватистая, а еще, я слышал, он точен. И все же оружие – как автомобили, у которых вроде бы все одинаковое: фары, замок зажигания, «дворники», – однако к новой машине нужно привыкнуть. Трачу драгоценные секунды, приноравливаясь…

С юга к нам бегут трое. Вот они оказались в свете, падающем на тротуар из фургона. Впереди – накачанный детина, держит обеими руками пистолет.

Целясь в грудь, дважды стреляю. Качок падает. Других двоих я не вижу… где они?.. сколько у меня еще патронов?.. нападут ли с других сторон?.. сколько у меня патронов? десять?.. где другие двое?..

В крышу машины прилетают две пули – бум, бум. Верчу головой влево-вправо, пытаясь высмотреть врага в темноте. Снайпер пробует достать нас – тщетно; за машиной мы для него недосягаемы.

Зато мы открыты для тех, кто внизу.

Стас пытается встать.

– Бежим! Надо бежать…

– Не двигайся! – кричу, прижимая его к земле. – Побежим – убьют.

Стас замирает, я тоже. Нас коконом окутывает тьма. Со стадиона долетает шум, но это обычная неразбериха и недовольство; визжат шины, гудят сигналы… В патрульную машину больше не стреляют.

Как и по земле вокруг на нас.

Как и в стену стадиона.

Снайпер больше не палит. Потому что позволяет…

Оборачиваясь на четыре часа – еще один тип обходит фургон с водительской стороны. Держит пистолет на изготовку. Жму на спуск, еще раз, третий – он палит в ответ. Пули рикошетят от капота патрульного транспорта, но у меня в перестрелке преимущество: я в темноте, а противник на свету.

Осторожно выглядываю поверх капота; пульс – как ударные волны от взрывов. Стрелкао́ не видно, как не видно и третьего члена отряда.

Визг тормозов. Крики. Знакомые голоса. Знакомые слова…

– Секретная служба! Секретная служба!

Опускаю пистолет, меня окружают люди с автоматическим оружием наготове. Они целятся во все стороны. Меня в это время подхватывают. Пытаюсь предупредить своих: «Снайпер!», но я, скорее, сказал это мысленно. Вслух не могу. Под выкрики: «Ходу! ходу! ходу!» меня несут к ожидающей рядом машине. Кругом люди, обученные защищать мою жизнь ценой собственной.

Внезапно все озаряется, раздается гул. Включилось электричество, и мне в лицо словно бьет софит.

Слышу собственный голос: «Стас!» и: «Его прихватите!», а в следующий миг я лежу на полу салона. Опять кричат: «Ходу! ходу!» – и мы срываемся прочь по неровной дороге, точнее, по газону посреди улицы.

– Вас не задело? Вас не задело? – Меня лихорадочно ощупывает Алекс Тримбл.

– Нет, – отвечаю, но он не верит на слово, проверяет грудь и корпус, переворачивает набок и осматривает спину, шею, ноги.

– Не задело, – сообщает кому-то Алекс.

– Стас, – говорю я. – Тот… паренек…

– Мы забрали его, господин президент. Он в машине позади нас.

– Убитую девушку… тоже заберите.

Алекс со вздохом оглядывается на окно за спиной. Я постепенно прихожу в себя.

– Полиция разберется…

– Нет, Алекс, нет. Девушка… ее убили… заберите тело… чтобы… чтобы не пришлось врать полиции…

– Есть, сэр.

Алекс обращается к водителю, а я пытаюсь осознать, что произошло. Вижу отдельные точки, россыпь звезд в галактике, однако связать их не получается.

Жужжит телефон. Он на полу под сиденьем напротив. Наверное, Кэролайн. Кроме нее, больше некому.

– Подай… телефон, – прошу Алекса.

Подобрав сотовый, тот вкладывает его мне в дрожащую руку. Кэролайн прислала сообщение:

1.

В голове кавардак, не сразу получается вспомнить имя учительницы из первого класса. Зато помню ее саму: такая высокая, орлиный нос…

Надо вспомнить имя. Надо ответить. Если не выйдет…

Ричардс. Нет, Ричардсон. Миссис Ричардсон.

Роняю телефон. Меня колотит, я не то что ответить не могу, я даже сотовый в руках не удержал. Тогда просто диктую Алексу, что написать, и он послушно делает все за меня.

– Мне нужно… к Стасу, – говорю затем. – К парню… который был со мной.

– Мы все встретимся в Белом доме, господин президент, и там…

– Нет, – говорю. – Нет.

– Что – нет, сэр?

– В Белый дом… нельзя.

 

Глава 30

Без остановок мчим до шоссе, и там я велю Алексу съехать с дороги. Небеса наконец-то разверзлись, дождь хлещет по ветровому стеклу. «Дворники» мечутся из стороны в сторону, а безудержная дробь звучит в унисон с моим пульсом.

Алекс Тримбл орет на кого-то по телефону, не забывая поглядывать на меня, – проверяет, нет ли у меня шока. Шок? Мягко сказано. Как подумаю, что было, начинает трясти, и приходится напоминать себе, что я в бронированном внедорожнике и мне ничего не грозит.

«Пока не мертв, я жив». Я постоянно повторял это себе в плену, когда дни в камере без окон сливались с ночами, когда мне на лицо сквозь полотенце лили воду, когда травили псами, когда завязывали глаза и прижимали к голове пистолет.

Я не едва живой, я жив – и точка. Накатывает небывалая эйфория, наполняя меня силами; чувства обостряются. Я слышу запах кожаных сидений, ощущаю вкус желчи во рту, чувствую, как ползут по лицу капельки пота.

– Большего пока сказать не могу, – говорит в трубку Алекс, обращаясь к кому-то из департамента полиции, пользуется – или пытается воспользоваться – положением.

Дело непростое. Предстоит многое объяснить. Капитол-стрит сейчас, наверное, напоминает поле боя. Мостовую и стену стадиона изрешетили, как и патрульную машину, кругом – битое стекло. И еще трупы, по меньшей мере три: здоровяк, первым бежавший ко мне, другой член команды, попытавшийся зайти к нам из-за фургона, и Нина.

Хватаю Алекса за руку, она – толщиной со ствол дерева. Алекс оборачивается, продолжая говорить в трубку.

– Я перезвоню, – и нажимает «отбой».

– Сколько погибших? – спрашиваю, опасаясь худшего: пострадать от пуль снайпера или наземной команды могли невинные люди.

– Только девушка в фургоне, сэр.

– А нападавшие? Двое?

Алекс качает головой.

– Не видели, сэр. Их, наверное, забрали сообщники. Атака была хорошо скоординирована.

Это точно. Снайпер и как минимум одна наземная команда.

И все-таки я выжил.

– Мы забрали тело девушки, сэр. Полиции объяснили, что это операция Секретной службы по поимке фальшивомонетчиков.

Умно. Убедить полицию в том, что операция по поимке фальшивомонетчиков обернулась кровавой перестрелкой у бейсбольного стадиона, наверняка было непросто.

– Это лучше, чем рассказывать, как президент тайком выбрался на матч и кто-то попытался его убить.

– Я тоже так подумал, сэр, – невыразительно соглашается Алекс, сердясь и всем видом показывая: вот что бывает, когда президент отказывается от охраны!

– Вас спасло отключение света, – со вздохом говорит он, как бы прощая меня. – И беспорядок на стадионе. Там просто ад разверзся. Дождь льет как из ведра, наружу ломятся тридцать-сорок тысяч человек, а пока полиция пытается сообразить, что делать, почти все улики смывает.

Сегодня хаос нам на руку. Пресса, естественно, поднимет шумиху, но все происходило в кромешной тьме, а остальное заметет под ковер – как официальное расследование – Казначейство. Получится? Надеюсь.

– Вы все-таки следили за мной, – укоризненно ро-няю я.

Алекс пожимает плечами.

– Не совсем, сэр. Когда та девушка приходила в Белый дом, мы ее обыскали.

– Просканировали конверт.

– Как и положено.

Ясно. И на экране сканера увидели билет на сегодняшнюю игру. В моей голове царил такой сумбур, что я и не подумал об этом.

Алекс смотрит на меня, как бы говоря: теперь можете меня отчитать. Но как отчитать того, кто спас тебе жизнь?

– Спасибо, Алекс. Только больше не нарушай моих приказов.

Останавливаемся на какой-то парковке. В это время суток здесь пусто. Сквозь завесу дождя вторую машину почти не видно. Не видно вообще почти ничего.

– Пересадите Стаса ко мне, – велю я.

– Он – угроза, сэр.

– Нет, не угроза. – По крайней мере, не та, о которой думает Алекс.

– Откуда вы знаете, сэр? Его могли подослать, чтобы выманить вас на стадион…

– Будь целью я, давно убили бы. Стас мог и сам меня застрелить. А снайпер первым делом снял Нину. Второй мишенью был Стас.

– Моя работа, господин президент, предполагать, что мишенью были вы.

– Ладно. Если хочешь, надень на него наручники – разрешаю.

– Он уже в наручниках, сэр. И здорово… расстроен. – Подумав, Алекс добавляет: – Сэр, возможно, будет лучше, если я поеду в другой машине. Мне надо быть ближе к происходящему у стадиона. Полиция требует объяснений.

Только Алекс и сумеет разрядить обстановку. Он один знает, что говорить и о чем молчать.

– С вами поедет Джейкобсон, сэр.

– Ладно.

Алекс что-то говорит в микрофон в рукаве, потом открывает пассажирскую дверцу внедорожника – и в салон врывается сильный ветер, кидая в нас дождевыми каплями.

Алекса подменяет Джейкобсон – запрыгивает в салон мгновением позже. Он ниже Алекса, жилистый и с выражением непрошибаемой сосредоточенности на лице. Роняя капли воды с ветровки, садится рядом со мной.

– Господин президент, – произносит Джейкобсон совершенно сухим тоном, хотя сам напоминает взведенную пружину. В любой миг готов выскочить наружу.

Собственно, через секунду так он и поступает – чтобы принять эстафету от другого агента. Стас просовывает голову в салон и тут же, получив пинка, влетает внутрь. Джейкобсон с ним не церемонится. Стас падает на сиденье напротив меня. Руки у него скованны спереди, лицо облепили мокрые волосы.

– Сиди смирно и не рыпайся, понял? – резко предупреждает Джейкобсон. – Понял?

Стас дергается, натягивая ремень, которым его только что пристегнули.

– Он все понял, – говорю я.

Джейкобсон садится рядом со мной и подается вперед.

Лицо у Стаса мокрое. Плакал? Или это просто дождь? Он яростно сверкает глазами.

– Вы ее убили! Убили!

– Стас, – обращаюсь к нему обыденным тоном, чтобы успокоить, – зачем бы нам понадобилось ее убивать?

Он скалится, потом начинает реветь и всхлипывать. Прямо сцена из какого-нибудь фильма, где связанный пациент психушки мечется, стонет, сыплет проклятиями и кричит. Разве что боль Стаса – не игра и не плод воспаленного рассудка.

Разговаривать с ним пока что бессмысленно. Пусть придет в себя.

Машина трогается с места и возвращается на шоссе. Дорога нам предстоит дальняя.

Какое-то время едем молча. Стас бормочет что-то, перемежая английскую речь словами из родного языка, прерываясь на громкие всхлипы. Его душат слезы и боль.

В эти несколько минут я обдумываю произошедшее, пытаюсь разобраться. Задаюсь вопросами: почему я жив? почему первой убили девушку? кто заказчик?

Я не сразу замечаю, что в салоне наступила тишина. На меня в упор смотрит Стас, ждет, пока обращу на него внимание.

– И вы думаете… – голос у него надламывается, – что после этого я стану помогать?

 

Глава 31

Бах незаметно покидает здание через черный ход. Плащ застегнут под самое горло, за плечом сумка, лицо скрыто куполом зонта, по которому – кап-кап-кап – барабанит дождь. Она идет по улице, а по соседней Капитол-стрит к стадиону, ревя сиренами, несутся полицейские машины.

Ранко, первый наставник, рыжее пугало – сербский солдат, который, пожалев ее, пригрел под крылом (и в постели) после того, что его бойцы сделали с отцом Бах, – научил ее стрелять, а не уходить с позиции. Сербскому снайперу это было без надобности; ему не нужно было уходить с горы Требевич, с которой он вволю отстреливал и гражданских, и солдат, пока его армия питоном душила Сараево.

Нет, отступать она училась сама. Училась планировать пути отхода и двигаться незаметно, пока рыскала в поисках еды по мусоркам на базаре, стараясь не подорваться на мине, высматривая снайперов и засады, прислушиваясь, не свистят ли падающие с неба мины, а по ночам – к пьяным разговорам солдат, которые ни в грош не ставили честь маленьких боснийских девочек.

Порой, охотясь на улицах за хлебом, рисом или дровами, Бах успевала сбежать от военных, а порой – нет.

– У нас два лишних билета, – произносит в наушнике мужской голос.

Два билета – двое раненых.

– Домой отнести сможете? – спрашивает Бах.

– Нет времени, – отвечают. Значит, раны тяжелые.

Наемники должны были уже догадаться: единственный выход – точка эвакуации. Просто запаниковали, не могут сосредоточиться. Возможно, их сбила с толку так не вовремя подоспевшая Секретная служба. А может, затемнение – к которому она, кстати, была готова и переключила прицел в режим ночного видения. Хотя, нельзя не признать, ход впечатляющий. Наземные команды он застал врасплох.

Бах вынимает наушник и кладет его в правый карман тренчкота. Затем достает из левого другой и, вставив его, говорит в микрофон:

– Игра не окончена. Они отправились на север.

 

Глава 32

– Это… ваши люди, – говорит Стас, бурно дыша; глаза опухли и покраснели. Похож на мальчишку. Да он и есть мальчишка.

– Мои люди не стреляли в твою подругу, – говорю ему, стараясь успокоить его, вразумить. – В нас ведь тоже стреляли. Если б не мои люди, мы сейчас тут не сидели бы, целые и невредимые.

Стас все плачет. Не знаю, кем приходилась ему Нина, но сразу видно, что плачет он не только из страха. Она явно была очень дорога ему.

Я соболезную его потере, но времени горевать нет. Надо помнить об основной цели: от меня зависит три сотни миллионов жизней. Сейчас главное – как-то обратить эмоции Стаса на пользу себе.

Все может резко усложниться. Если Нина в Овальном кабинете говорила правду, то у нее и Стаса были две половинки сведений, два разных куска головоломки. И вот она погибла. Если я потеряю еще и Стаса – если он закроется, уйдет в себя, – то не видать мне вообще ничего.

Водитель, агент Дэвис, сосредоточенно следит за дорогой – непогода разыгралась не на шутку. Агент на переднем пассажирском сиденье, Онтиверос, берет с приборной панели микрофон рации и что-то тихо произносит в него. Джейкобсон, сидящий со мной в задней части салона, прижимает пальцем микрофон в ухе – напряженно слушает сообщение от Алекса Тримбла.

– Господин президент, – говорит затем Джейкобсон, – мы отогнали фургон, на котором приехала девушка. И тело, и машину убрали с места происшествия. Остались только изрешеченная мостовая и расстрелянная полицейская машина. Ну, и еще, – добавляет он, – толпа взбешенных копов.

Наклоняюсь к нему и очень тихо говорю:

– Стерегите тело девушки и фургон. Придумали, как не отдавать труп?

Агент быстро кивает:

– Придумаем, сэр.

– Пусть остается у Секретной службы.

– Ясно, сэр.

– А теперь дай мне ключи от наручников Стаса.

– Сэр? – резко выпрямляется Джейкобсон.

Второй раз не повторяю – президент не обязан. Я молча смотрю в глаза агенту.

Джейкобсон – как и я в свое время – служил в военном спецназе, однако на этом сходство между нами заканчивается. Он постоянно на взводе, но не потому, что того требуют дисциплина или долг, – просто не умеет жить иначе. Он из тех, кто по утрам падает с кровати на пол и с ходу выполняет сотню отжиманий. Солдат в ожидании войны, герой, которому не терпится в пекло.

Наконец Джейкобсон отдает мне ключ.

– Господин президент, может, лучше я?

– Нет.

Показываю Стасу ключ – так вытягивают перед собой раскрытую ладонь, приближаясь к раненому зверю. Мы вместе пережили сильный стресс, но Стас по-прежнему загадка для меня. Я знаю только, что он ушел от «Сынов джихада». Почему – неизвестно. Неизвестно, и что ему нужно. Ясно, что работает он не задаром. Задаром не работает никто.

Придвигаюсь к нему. Слышу запах мокрой одежды, пота и тела. Наклоняюсь и вставляю ключ в наручники.

– Стас, – говорю ему на ухо, – она была дорога тебе…

– Я ее любил.

– Я знаю, каково это – потерять любимого человека. Когда умерла моя жена, мне пришлось двигаться дальше, без остановок. Именно это предстоит нам с тобой сейчас. Время погоревать будет, но позже. Ты ведь не просто так ко мне обратился. Причина, наверное, очень важная, иначе ты не стал бы так рисковать. Ты доверял мне прежде, доверься и сейчас.

– Я доверился – и вот Нина мертва, – шепчет он в ответ.

– Если не поможешь мне, то поможешь ее убийцам.

Парень шумно дышит, а я сажусь обратно на сиденье, покачивая наручниками на пальце.

Джейкобсон вытягивает для меня ремень безопасности, но пристегиваюсь я уже сам. Да эти ребята во всем меня опекают!

Стас, потирая запястья, смотрит на меня уже без ненависти. В его глазах читается нечто иное: любопытство. Удивление. Он понимает: то, что я сказал, – логично. Мы оба были на волосок от гибели, я мог бы бросить его в камеру, допросить и даже убить, а вместо этого уговариваю открыться.

– Куда мы едем?

– В укромное место, – отвечаю; машина тем временем возвращается на шоссе, ведущее на мост через реку Потомак, по пути в Вирджинию. – Туда, где мы будем в безопасности.

– В безопасности, – отвернувшись, повторяет Стас.

– А это что? – резко произносит Дэвис, водитель. – На два часа, велодорожка…

– Какого…

Не успевает Онтиверос договорить, как прямо в середину лобового стекла что-то ударяет с оглушительным всплеском. Окно чернеет. Машина тормозит, вихляя задом. Справа нас накрывает огнем: пули – дун-дун-дун – впиваются в бок нашего «Субурбана».

 

Глава 33

Под неумолимыми порывами ветра струи дождя бьют наискось, и Бах наклоняет зонт в сторону. Идти приходится медленней, чем хотелось бы.

Так же лило в день, когда впервые явились солдаты.

Она помнит, как барабанили капли по крыше. Как темно было в доме, потому что электричество во всем районе несколько недель как отрубили. Помнит тепло очага в гостиной. Порыв холодного ветра, когда распахнулась передняя дверь. Она еще успела подумать, что это все ветер. Потом раздались крики солдат, выстрелы; на кухне зазвенела, разбиваясь, посуда; отец возмущался, когда его тащили на улицу. Больше Бах его не слышала.

Наконец она у склада, проходит внутрь через черный ход. Ставит зонтик, не закрывая, на бетонный пол ручкой кверху. Из передней части склада, где лежат раненые, доносится ругань: люди кричат друг на друга на непонятном языке.

Впрочем, панику в голосе она узнао́ет всегда.

Бах намеренно громко щелкает каблуками, чтобы ее услышали. Она не хочет выдавать своего присутствия – от старых привычек так просто не избавишься, вдруг ее ждет засада? – но и пугать группу вооруженных до зубов мужчин тоже не дело.

Наемники, заслышав эхо, оборачиваются. Двое из девяти машинально хватаются за оружие.

– Он ушел, – докладывает лидер группы, лысый, который так и не снял бледно-синюю рубашку и черные брюки.

Люди расступаются перед Бах, давая дорогу к раненым. Те сидят на полу, прислоненные к ящикам. Один из них – бодибилдер, которого Бах сразу невзлюбила; он морщится от боли и стонет. Рубашку с него срезали, к груди справа приложили самодельную повязку. Пуля, похоже, прошла навылет. Второй тоже без рубашки, дышит тяжело, в глазах жизни нет. Он бледен, к левой части его груди прижимают пропитанную кровью тряпку.

– Где медицинская помощь? – спрашивает еще один наемник.

Не Бах набирала команду. Если учесть, сколько заплатил ей заказчик, можно было бы предположить, что он не поскупится отрядить в помощь самых лучших наемников.

Из кармана плаща она достает пистолет с глушителем и всаживает пулю в висок качку, затем – его раненому товарищу.

Теперь у нее семеро самых лучших помощников.

Они молчат, пораженные расправой, за оружием не тянутся.

Бах по очереди заглядывает в глаза каждому, задавая немой вопрос: мол, ведь мы понимаем друг друга? Удивляться нечему: тот, которого ранили в грудь, все равно умер бы. Второй, если не подхватил инфекцию, вытянул бы, но из ресурса он превратился в обузу.

Последним в глаза Бах смотрит лидеру команды, лысому.

– Избавишься от тел.

Тот кивает.

– Знаете, куда переместиться? – спрашивает Бах.

Лысый снова кивает.

Она приближается к нему.

– Еще вопросы будут?

Лысый выразительно мотает головой.

 

Глава 34

– Мы под огнем. Повторяю: мы под огнем…

Внедорожник на мокрой дороге кидает из стороны в сторону. Мы в задней части салона пристегнуты, но мотает нас, как шарики в гигантском электрическом бильярде. Мы с Джейкобсоном постоянно бьемся друг о друга.

Ударом сзади нас раскручивает, машина идет юзом, и тут нас таранят справа. Все кругом вертится, все кричат, пули молотят о броню «Субурбана», и неясно, где право, а где лево, где юг, а где север…

Наконец наша машина врезается задней частью в бетонный барьер, и мы замираем лицом к встречному движению. Автоматные очереди теперь грохочут слева; какие-то пули отскакивают, какие-то застревают в бронированном стекле и стали.

– Обеспечьте нам выход! – кричит Джейкобсон. Задача номер один – найти путь отступления и эвакуировать президента.

– Стас, – шепотом зову я. Паренек повис на ремне безопасности; он в сознании и невредим, просто оглушен. Пытается прийти в себя и отдышаться.

В голове сама собой проносится мысль: отсюда виден Белый дом. В шести кварталах от нас два десятка агентов и команда спецназа.

Палят теперь не только в нас: подоспела машина прикрытия, и в неизвестных стреляют Алекс Тримбл и его люди.

– Ходу! Ходу! – отработанно командует Джейкобсон. Он все еще пристегнут, но приготовил свой автомат.

Наконец Дэвис, ориентируясь на камеру заднего вида, врубает заднюю передачу. Шины сцепились с мокрым покрытием, и мы уносимся прочь. Сцена перестрелки пропадает из виду – скрытая новой машиной, крупнее наших «Субурбанов».

Прямо на нас со скоростью, вдвое превышающей нашу, летит грузовик.

Мы так и пятимся раком. Дэвис выжимает из машины все, что возможно, но куда нам справиться с грузовиком, надвигающимся спереди… Сквозь лобовое стекло видна только решетка чужого радиатора, и я готовлюсь к удару.

Дэвис, ухватившись за руль, выворачивает его на сто восемьдесят градусов. Зад машины снова кидает вправо, а меня – на Джейкобсона. Мы подставили под удар бок.

Раздается грохот, из меня вышибает весь дух; перед глазами вспыхивают звезды, по телу прокатывается ударная волна. Онтиверос, словно кукла, отлетает на Дэвиса. Заднюю часть «Субурбана» выгибает под углом шестьдесят градусов. Машины сцепились: решетка грузовика увязла в жалобно скрежещущей броне внедорожника. В салон врывается порыв горячего влажного воздуха.

Джейкобсон как-то умудрился опустить стекло, просовывает свой «МП-5» и расстреливает кабину грузовика. Сцепившиеся машины останавливаются. Пока Джейкобсон безжалостно палит по противнику, прибывает подкрепление. Алекс и его группа расстреливают грузовик из открытых окон своего внедорожника.

«Надо выводить Стаса».

– Стас, – зову я, отстегивая ремень.

– Не двигайтесь, господин президент! – кричит Джейкобсон, и в тот же миг из-под капота нашей машины вырывается шар рыжего пламени.

Бледный от ужаса, Стас отстегивает ремень, а я, распахнув дверцу слева, хватаю его за руку.

– Пригнись! – кричу ему. Огибаем «Субурбан» сзади, прячась от стрелков в кабине грузовика, под проливным дождем бежим к машине Алекса. При этом стараясь не попадать на линию атаки… если в кабине, конечно, кто-то уцелел под беспощадным огнем Джейкобсона.

– Господин президент, в машину! – кричит, завидев нас, с середины моста Алекс. Он и еще два агента вылезли из своего внедорожника и обстреливают из автоматов грузовик.

Мы со Стасом устремляемся к ним. Там, на дороге, уже образовался затор: автомобили стоят в беспорядке.

– Забирайся назад! – кричу Стасу; дождь заливает мне лицо. Сажусь на место водителя, врубаю скорость и топлю педаль газа в пол.

Задняя часть машины «Субурбана» искорежена, но сам автомобиль еще на ходу. Бросать своих не хочется, это претит боевой выучке. Однако я безоружен, и толку от меня никакого. К тому же я спасаю самый ценный наш актив – Стаса.

Когда позади гремит второй взрыв, мы уже уносимся прочь в сторону Вирджинии; вопросов стало больше, а ответа ни одного.

Но, пока не умерли, мы живы.

 

Глава 35

Дрожащими руками цепляюсь за руль. Сердце бешено колотится в груди. Всматриваюсь в изъязвленное пулями лобовое стекло, «дворники» остервенело мечутся из стороны в сторону.

По лицу катит пот, в груди полыхает пожар. Сейчас бы снизить температуру в салоне, но я не смею оторвать глаза от дороги, боюсь остановиться или даже притормозить, только посматриваю в зеркало заднего вида – проверяю, не гонятся ли за нами. Слышно, как скребет о покрышку металл – задняя часть внедорожника серьезно пострадала. Далеко мы на нем не уедем.

– Стас, – зову я. – Стас! – Удивляюсь гневу и отчаянию в собственном голосе.

Мой загадочный попутчик сидит на заднем сиденье; он в ступоре и не соображает. Смотрит прямо перед собой, слегка приоткрыв рот, и вздрагивает, когда сверкают молнии.

– Стас, гибнут люди. Немедленно выкладывай мне свои тайны, черт возьми!

А ведь я даже не знаю, можно ли ему верить. С тех пор, как мы встретились на стадионе, где он намекал на конец света, мы только и делаем, что пытаемся выжить. Друг он или враг?

Ясно одно – Стас важен. Он – ниточка, ведущая куда-то, иначе не заварилась бы такая каша. И чем отчаянней нас пытаются остановить, тем выше его ценность.

– Стас! – кричу я. – Парень, очнись уже!

В кармане жужжит сотовый. Пытаюсь достать его правой рукой, пока абонента не перекинуло на голосовую почту.

– Вы целы, господин президент, – с явным облегчением произносит Кэролайн Брок. – Это ведь вы были на мосту?

Она все знает, разумеется. Было бы странно, если б новости о чем-то таком сразу же не достигли Белого дома, который стоит меньше чем в миле от места происшествия. Там молниеносно примут меры на случай террористической атаки, нападения на столицу.

– Блокируйте Белый дом, Кэрри, – отвечаю, не сбавляя хода; в залитом водой ветровом стекле встречные головные огни – как размытые пятна света. – В точности как…

– Уже заблокирован, сэр.

– Эвакуируйте…

– Вице-президент в безопасности, в зале оперативных совещаний, сэр.

Перевожу дыхание. Боже, как хорошо, что в ненастье у меня есть тихая гавань – Кэролайн. Она предугадывает и выполняет все мои решения.

Рассказываю как можно спокойнее и короче, стараясь не вдаваться в лишние детали, про свое участие в заварушках у стадиона и на мосту.

– Вы под защитой Секретной службы, сэр?

– Сейчас нет. Мы со Стасом одни.

– Так его Стасом зовут? А девушка…

– Она мертва.

– Как так вышло?

– У стадиона. Ее застрелили. Мы со Стасом вырвались. Слушай, Кэрри, я еду к Голубому дому. Прости, другого выхода нет.

– Да, да, сэр, конечно.

– И еще, мне нужно немедленно поговорить с Гринфилд.

– Ее номер забит в память вашего сотового. Или вас с ней соединить?

Да, точно. Кэролайн занесла номер Лиз Гринфилд в телефонную книгу.

– Ясно. До связи.

– Господин президент! Вы меня слышите? – трещит по рации голос Алекса.

Бросив телефон на сиденье, хватаю с приборной панели микрофон и жму кнопку сбоку.

– Алекс, все хорошо. Еду по шоссе. Говори. – Отпускаю кнопку.

– Мы их нейтрализовали, сэр. Четверо убитых на дороге. Грузовик взорвался. Сколько трупов внутри – пока не знаю, но выживших точно нет.

– Машина была заминирована?

– Никак нет, сэр. Это не смертники, иначе мы не выжили бы. Мы попали в бензобак, и топливо загорелось; взрывчатки в самой машине не было. Гражданские не пострадали.

Наконец хоть что-то становится ясно: это не радикалы, не религиозные фанатики. Не ИГИЛ, не «Аль-Каида» и ни одна из их похожих на метастазы ветвей. Наемники.

Вздохнув, задаю вопрос, ответ на который боюсь услышать:

– Как наши, Алекс?

– Мы потеряли Дэвиса и Онтивероса, сэр.

Бью кулаком по рулю, и машину уводит в сторону. Тут же пытаюсь выровнять ее. Напоминаю себе, что даже на миг нельзя забывать о главном. Иначе получится, что эти люди отдали жизнь впустую.

– Соболезную, Алекс, – говорю в рацию. – Мне очень жаль.

– Спасибо, сэр, – деловым тоном отвечает он. – Господин президент, здесь сейчас настоящая свалка: пожарные, полиция округов Колумбия и Арлингтон… Все пытаются выяснить, какого черта произошло и кто тут главный.

Ну да, конечно. Взрыв на мосту, соединяющем Вашингтон и Вирджинию, – кошмар в плане юрисдикции. Дьявольская путаница.

– Дай им сразу понять, что главный – ты. Скажи пока просто, что это федеральное расследование.

– Есть, сэр. Постарайтесь держаться шоссе. Мы отследим вас по GPS и отправим поддержку, прикроем со всех сторон. Пока не вернем вас в Белый дом, безопаснее места вам не найти.

– В Белый дом я не вернусь, Алекс. И конвой мне не нужен. Пришли одну машину. Одну.

– Сэр, обстоятельства изменились. У противника разведка, технологии, люди и оружие. Они знали, где вас поджидать.

– Не факт, – говорю. – Они могли расставить ловушки в нескольких местах. Наверняка ждали нас и на пути в Белый дом, и на южном направлении. Черт, да они, может, и надеялись, что мы пересечем Потомак.

– В том-то и дело, господин президент, что ничего нам точно не известно…

– Пришли одну машину, Алекс. Это приказ.

Дав отбой, подхватываю с пассажирского сиденья телефон. Нахожу в списке контактов «Лиз ФБР» и жму «соединить».

– Здравствуйте, господин президент, – приветствует меня исполняющая обязанности директора ФБР Элизабет Гринфилд. – Вы знаете о взрыве на мосту?

– Лиз, давно ты здесь у руля?

– Десять дней, сэр.

– Так вот, госпожа директор, – говорю я, – пора играть по-взрослому.

 

Глава 36

– Следующий дом по улице, сэр, – направляет меня голос Джейкобсона по рации, как будто я сам еще не понял, куда мне нужно.

Я с облегчением – сумел-таки дотянуть – останавливаюсь у тротуара. Машины Секретной службы – настоящие танки.

Сзади останавливается автомобиль Джейкобсона. Он догнал меня на шоссе и направлял, ориентируясь по GPS. В Голубом доме я бывал много раз, но никогда не обращал внимание на маршрут.

Ставлю на нейтралку и глушу мотор. Как я и ожидал, меня сразу же накрывает: адреналин выветривается, и в теле рождается дрожь – организм отходит после жуткого стресса. До этой минуты я думал лишь о том, как увезти себя и Стаса подальше от опасности. Работа еще не закончена – на самом деле, впереди самое сложное, – но я беру короткую паузу. Стараюсь дышать глубоко и ровно, убеждаю себя, что смерть нам больше не грозит, прогоняю кипящие во мне страх и гнев.

– Смотри не расклейся, – шепчу себе дрожащим голосом. – Опустишь руки ты, опустят и другие.

Подбегает Джейкобсон и открывает дверь, помогает мне выбраться. На лице у агента порезы и грязь, однако в целом он не пострадал.

На улице меня слегка ведет. Ох и не понравилось бы это доктору Лейн…

– С тобой все хорошо? – спрашиваю у Джейкобсона.

– Со мной? Да нормально. Вы-то как, сэр?

– Отлично. Ты меня спас.

– Это Дэвис спас вам жизнь, сэр.

И правда. Тот маневр уклонения, крутой разворот… Дэвис поставил наш «Субурбан» перпендикулярно грузовику и принял основной удар на себя, чтобы не пострадали мы, в задней части салона. Отличный прием в исполнении вышколенного агента. Да и Джейкобсон не подкачал – не успели наши сцепившиеся машины остановиться, как он высадил магазин автомата по кабине грузовика. Без такого прикрытия нам со Стасом было бы не убежать.

Заслуженных признаний за ежедневный труд, за то, что они спасают меня, рискуют жизнью, агенты Секретной службы не получают. Вот если какой-нибудь агент, которого содержат за счет налогоплательщиков, совершит что-нибудь глупое, это запомнят все. А в девяноста девяти случаях из ста, когда они выполняют свою работу безупречно, об этом не говорят.

– У Дэвиса вроде остались жена и маленький сын? – спрашиваю. Знай я, что агенты Секретной службы станут вести меня сегодня, я поступил бы так же, как поступаю всегда, отправляясь в горячие точки планеты: Пакистан, Бангладеш или Афганистан – туда, где агенты наиболее уязвимы. Приказал бы не допускать к участию в операции тех, у кого есть маленькие дети.

– Это наша работа, – отвечает Джейкобсон.

Ага, расскажешь это его жене и ребенку…

– А Онтиверос?

– Сэр… – Агент сдержанно качает головой.

Он прав. Этим я займусь позднее: позабочусь о семье Дэвиса и близких Онтивероса, если таковые у него остались. Клянусь. Сегодня, сейчас – не до того.

«Скорбеть о потерях будете потом, после боя, – говорил нам сержант Мелтон. – А в бою – сражайтесь».

Стас, выбравшись из салона, останавливается в луже. Ноги у него тоже подкашиваются. Дождь тем временем прекратился, и в воздухе над темной жилоо́й улицей витает запах влажной земли. Мать-природа словно бы говорит: вы прорвались, продолжайте со свежими силами. Надеюсь, так оно и есть, хотя у тела ощущения совершенно иные.

Стас смотрит на меня потерянным щенком. Он в незнакомом месте, без партнерши, при нем ничего своего, кроме разве что телефона.

Перед нами – викторианский дом из оштукатуренного кирпича; аккуратная лужайка, подъездная дорожка, ведущая к гаражу на две машины, и фонарь, освещающий крыльцо. Штукатурка окрашена в нежно-голубой цвет, за что этот дом и получил свое название – Голубой.

Стас и Джейкобсон идут за мной по дорожке.

Не успеваем мы дойти до двери, как она открывается. Муж Кэролайн Брок ждал нас.

 

Глава 37

Грег Мортон, муж Кэролайн Брок, выходит на крыльцо в рубашке, синих джинсах и сандалиях.

– Извини, что нагрянули, Морти, – говорю я.

– Да что вы, что вы, входите!

В этом году Морти с Кэролайн отметили пятнадцатую годовщину свадьбы – отправились на длинный уикенд на Мартас-Винъярд. Морти пятьдесят два года. Пять лет назад великолепная карьера суперуспешного судебного адвоката завершилась инфарктом прямо во время слушаний в округе Кайова. Его младшему сыну Джеймсу тогда еще года не исполнилось, вот Морти и решил, что хочет увидеть, как растут дети; да и заработанные деньги надо успеть хоть немного потратить. Поэтому он, что называется, повесил боксерские перчатки на гвоздь и сейчас снимает документальные короткометражки и сидит с двумя детьми.

Морти окидывает взглядом меня и мою разномастную команду. Я и забыл, что моя внешность порядком изменилась; перед Морти предстал подозрительный бородатый тип, промокший насквозь. Стас и до дождя-то выглядел бродяга бродягой. Разве что Джейкобсон одет по-человечески.

– Смотрю, угодили вы в историю, – произносит Морти баритоном, в свое время покорившим немало сердец присяжных. – Которую мне, конечно, не расскажете.

Проходим в дом. В конце фойе винтовая лестница, а на ее ступеньках сидят двое детей – они смотрят на нас во все глаза в промежутки между балясинами. Шестилетний Джеймс – в пижаме «Бэтмен», волосы торчком; десятилетняя Дженнифер – вылитая мать. Мой визит для них не нов, хотя обычно я не напоминаю кота, которого за хвост вытащили из мусорного бака.

– Будь у меня хоть капля власти над миньонами, – говорит Морти, – они лежали бы в кроватях.

– У вас борода рыжая, – Дженнифер морщит нос. – Вы не похожи на президента.

– Грант носил бороду, а у Кулиджа были рыжие волосы.

– У кого? – спрашивает Джеймс.

– Это президенты, гений! – толкает его сестра. – Только жили давно. Когда папа с мамой были еще маленькие.

– Ох ты, и сколько же мне, по-твоему, лет? – произносит Морти.

– Пятьдесят два, – отвечает Дженнифер. – С нами ты стареешь преждевременно.

– Что правда, то правда. – Морти оборачивается ко мне: – Кэрри упомянула кабинет в подвале, господин президент. Вы туда пройдете?

– Было бы здорово.

– Дорогу знаете. Принесу вам полотенца. А дети отправятся спать, так, дети?

– Ну-у-у-у…

– Хорош гудеть. По кроватям!

Кэролайн устроила в подвале современный кабинет, с защищенными линиями связи, чтобы работать по ночам из дома.

Джейкобсон выходит вперед, спускается по лестнице, осматривается и подает мне знак: большие пальцы вверх.

Мы со Стасом спускаемся. В подвале уютно, как и всюду в доме у Кэролайн: большая игровая, в ней – кресла-мешки, но есть и стол, обычное кресло и диван. На стене висит телевизор; чуть в стороне – винный погребок, домашний кинотеатр с экраном для проектора и глубокими мягкими сиденьями; в коридоре – полноценная ванная, спальня, а в дальнем углу – кабинет Кэролайн. Рабочее место состоит из стола в форме подковы, заставленного компьютерами, пробковой доски на стене, нескольких картотечных шкафов и плоскоэкранного телевизора с большой диагональю.

– Вот, народ, держите. – Морти раздает полотенца. – Вы готовы говорить с Кэрри, господин президент? Нажмите вот здесь, – указывает он на мышку у компьютера.

– Секундочку. Будет, куда пристроить моего друга? – спрашиваю, имея в виду Стаса. Я не стал знакомить его с Морти, а тот не стал интересоваться. Понимает, что к чему.

– В зону отдыха. Самое просторное место у лестницы.

– Отлично. Я с ним, – вызывается Джейкобсон.

Вдвоем со Стасом они уходят, а Морти кивает мне:

– Кэрри предупредила, что вам понадобится смена одежды.

– Было бы замечательно. – Сумка с одеждой на субботу осталась в машине на парковке при стадионе.

– Сейчас принесу. А пока располагайтесь. Буду за вас молиться, господин президент.

Я вопросительно смотрю на Морти. Странная фраза. Конечно, мой визит инкогнито стал для него сюрпризом, однако Кэролайн не делится с ним засекреченной информацией.

Морти подается ближе ко мне.

– Я знаю Кэрри восемнадцать лет, – объясняет он, – и выборы в Конгресс она проиграла при мне. Я видел, как она вела себя после выкидыша, и когда я чуть сам не умер от инфаркта, и когда Дженни потерялась в торговом центре, а мы ее два часа найти не могли. Я видел Кэрри загнанной в угол, озабоченной, встревоженной… Но до сегодняшнего вечера ни разу не видел ее в таком ужасе.

В ответ я молчу. Нельзя ничего говорить, и Морти это знает.

Он только протягивает мне руку.

– Что бы там ни было, я ставлю на вас двоих.

Пожимаю ему руку:

– Но все равно молись.

 

Глава 38

Закрываюсь в звуконепроницаемом кабинете Кэролайн и сажусь за стол. Стоит тронуть мышку, и компьютер включается: экран из черного становится серым, потом возникает изображение; монитор разделен на две половинки.

– Здравствуйте, господин президент, – говорит мне из Белого дома Кэролайн Брок.

– Здравствуйте, господин президент, – произносит со второй половины экрана Элизабет Гринфилд. Пост она заняла десять дней назад, сразу после смерти предшественника: тот скончался на рабочем месте от аневризмы. Назначить ее на эту должность рекомендовал я. Лиз по всем статьям идеальный выбор: бывший агент, федеральный прокурор, глава криминального отдела при Верховном суде; заслужила всеобщее уважение как человек прямой и не состоящий ни в одной партии.

Единственный компромат на нее, который я, к слову, компроматом-то не считаю, это то, что больше десяти лет назад она участвовала в акции против вторжения в Ирак. Некоторые ястребы в Сенате сочли, что Лиз недостает патриотизма, забыв, похоже, что мирный протест – одна из самых восхитительных его форм.

А еще они сказали, что я просто захотел стать первым президентом, назначившим на пост главы ФБР афроамериканку.

– Что там на мосту, – спрашиваю я, – и в «Нэйшнлз парке»?

– По происшествию на стадионе известно очень и очень мало. Отключение электричества стерло записи, а дождь смыл почти все следы на месте перестрелки. Если нападавшие и оставили какие-то свидетельства своего существования, то на их поиски может уйти несколько дней. Хотя мы вряд ли вообще что-то обнаружим.

– А снайпер?

– Снайпер. Секретная служба забрала машину, но пули ушли в мостовую и стену стадиона, поэтому мы не в состоянии точно вычислить угол. Однако, судя по тому, что нам известно, снайпер сидел на крыше «Кэмден Саут Капитол», жилого здания напротив стадиона. На месте мы, конечно же, никого не застали. И ничего не нашли. Снайпер хорошо замел следы. К тому же шел дождь.

– Верно.

– Господин президент, если нападавшие были в том здании, мы выясним, кто они такие. Они все спланировали заранее, а значит, им потребовались доступ внутрь и наверняка украденная форменная одежда. Есть камеры внутреннего наблюдения, система распознавания лиц… способов уйма. Беда в том, что, по вашим словам, времени нет.

– Практически нет.

– Сэр, мы работаем на предельной скорости, однако я не могу обещать ответы в течение часов.

– Работайте. Что с девушкой? – спрашиваю я, имея в виду партнершу Стаса.

– Так, Нина… Секретная служба только что доставила и машину, и тело. Через несколько минут у нас будут отпечатки пальцев и ДНК – прогоним их по базе. Машину отследим.

– Хорошо.

– Что на мосту? – спрашивает Кэролайн.

– Работа не завершена, – отвечает Лиз. – Огонь потушили. На пешеходной дорожке обнаружены четыре трупа, сейчас их пробивают по базе. С теми, кто в грузовике, будет сложнее, но мы работаем. Впрочем, кто бы ни нанял этих людей, господин президент, он наверняка все подчистил. И работал через посредников. В конце концов мы, может, и отследим его, только не… Я хочу сказать…

– Не за считаные часы? Я понимаю, и все же… Причем старайтесь делать все как можно тише.

– То есть мне ничего не говорить министру Гэберу?

Лиз еще не совсем освоилась на месте и не спешит фамильярничать с другими членами аппарата национальной безопасности, включая того же Сэма Гэбера из Министерства внутренней безопасности.

– Можете рассказать, что вы пытаетесь пробить наемников, он бы все равно на это рассчитывал. Об успехах докладывайте исключительно мне и Кэролайн. Если спросит Сэм – или еще кто-нибудь, – отвечайте: «Пока ничего». Ясно?

– Позволите говорить прямо, господин президент?

– От вас я иного и не жду, Лиз. – В подчиненных я больше всего ценю стремление указывать на ошибки, спорить со мной, иначе мое мышление притупится. Когда кругом подхалимы и лизоблюды, крах неизбежен.

– Сэр, почему не работать открыто? Чтобы знали все? Когда едины, мы действуем эффективнее. Уж этому-то трагедия Одиннадцатого сентября нас научила.

Я смотрю на половинку экрана с Кэролайн – глава моей администрации молча пожимает плечами. Соглашается, что в этот секрет исполняющего обязанности директора ФБР посвятить можно.

– «Темные века», Лиз. Кроме меня, во всем мире это кодовое название известно лишь восьмерым. По моему приказу, его нигде не записывали. По моему же приказу, его нигде – вне нашего круга – не произносили. Так?

– Так точно, сэр.

– О «Темных веках» не знает даже команда специалистов, которая пытается обнаружить и нейтрализовать вирус, даже Группа реагирования на прямые угрозы, так?

– Все верно, сэр. О нем знаем только мы – восемь посвященных – и вы.

– Так вот, один из вас слил информацию «Сынам джихада».

Лиз молча переваривает услышанное.

– А значит, – продолжаю я, – предатель не просто слил кодовое название.

– Да, сэр.

– Четыре дня назад, в понедельник, – говорю я, – одна девушка в Париже нашептала его на ухо моей дочери, чтобы та передала все мне. Эта девушка, Нина, и погибла у стадиона от пули снайпера.

– Господи…

– Она подошла к моей дочери и велела ей назвать мне пароль «Темные века» и передать, что мое время на исходе и что она встретится со мной в пятницу вечером.

Смысл сказанного начинает доходить до Лиз.

– Господин президент… Я – одна из восьми посвященных. Как вы решите, можно ли мне доверять?

Молодец.

– Еще десять дней назад, до того, как я назначил тебя исполняющим обязанности директора ФБР, тебя не было в числе посвященных. А заговор созрел не сразу, не за ночь родился.

– То есть у меня, – делает вывод Лиз, – на предательство просто не хватило бы времени?

– Да, сроки исключают вас из списка подозреваемых. В нем остаются шестеро, Лиз. Шестеро потенциальных Бенедиктов Арнольдов.

– Вы не думали, что один из них мог проболтаться супругу или кому-то из друзей, а тот взял и продал информацию врагу? Хотя, строго говоря, приказ о секретности нарушен, все же…

– Такой вариант я тоже учитывал, однако предатель выдал не только пароль. Он – прямой участник заговора, на который ни у кого из друзей или супругов предателя не хватило бы ресурсов и полномочий. Это уровень правительственного чиновника.

– Значит, один из шести наших.

– Один из шести наших, – подтверждаю я. – И ты понимаешь, Лиз, что ты – единственный, кому мы с Кэролайн можем полностью доверять.

 

Глава 39

Заканчиваю разговор с исполняющим обязанности директора ФБР Гринфилд, и Кэролайн сообщает, что на линии следующий человек.

На второй половине экрана возникают небольшие помехи, которые через секунду сменяются изображением мужчины: бычья шея и убийственно серьезная мина, ухоженная бородка и лысый череп. Под глазами мешки – возраст ни при чем, просто тяжелая неделя выдалась.

– Господин президент, – произносит он. Его английский безупречен, акцент практически незаметен.

– Рад видеть, Давид.

– И я рад видеть вас, господин президент. Причем не из вежливости – учитывая события последних нескольких часов.

Верно замечено.

– Девушка погибла, Давид. Ты уже в курсе?

– Мы предполагали.

– Зато парень со мной. Назвался Стасом.

– Он так представился? Стас?

– Да. Он не соврал. Ты его засек?

Получив от Нины билет на игру «Нэйшнлз», я позвонил Давиду и сказал, на каком месте буду сидеть. Ему пришлось поднапрячься, но его люди достали билеты на игру и расположились так, чтобы сфотографировать Стаса, а потом прогнать портрет через программу распознавания лиц.

– Есть приличная картинка. Мы считаем, что человек, сидевший рядом с вами на трибуне, – Аугустас Козленко. Родился в тысяча девятьсот девяносто шестом году, в городе Славянске Донецкой области, что на востоке Украины.

– Донецкая область? Занятно…

– И мы так подумали. Его мать – литовка, отец – украинец, рабочий на машиностроительном заводе. О политических пристрастиях сведений нет, в движениях не участвует.

– А что сам Стас?

– Уехал с Украины еще школьником, в средних классах. Гений математики, вундеркинд. По стипендии учился в турецком интернате. Предположительно там и познакомился с Сулиманом Чиндоруком. До того нигде не светился, не сделал и не сказал ничего заметного.

– Тем не менее, судя по твоим словам, он кадр ценный. Состоял в «Сынах джихада».

– Так и есть, господин президент, только о последнем я не спешил бы говорить в прошедшем времени.

Как и я. Ни в чем, что касается Стаса, я не уверен. Чего он хочет и зачем это делает, не знаю. Зато он хотя бы назвался настоящим именем. Однако если Стас и вправду так умен, как мы думаем, то наверняка предвидел заранее, что его личность установят. На самом деле пареньку следует радоваться – ведь, кроме того, что он состоял в «Сынах джихада», предъявить ему нечего.

– Он сказал, что разошелся с СД.

– Именно, что сказал. Вы наверняка не исключаете возможность, что Стас до сих пор с ними? Действует по их поручению?

Пожимаю плечами:

– Да, конечно, вот только… предан ли он им? Он ведь мог убить меня на стадионе.

– Верно.

– За ним тоже охотятся.

– Или вас хотят в этом убедить, господин президент.

– Знаешь, Давид, если это инсценировка, то она чертовски хороша. Не знаю, много ли твоим людям удалось разглядеть у стен стадиона, однако на мосту они вряд ли что-либо видели. Игрой там и не пахло. Нас в любой момент могли убить.

– Я в ваших словах не сомневаюсь, господин президент. Просто хочу, чтобы вы не исключали и другие версии. Сужу по опыту: такие люди – блестящие тактики. Приходится постоянно пересматривать свое положение и мысли.

Неплохое напоминание.

– Что у вас слышно?

Давид не спешит, тщательно подбирая слова.

– Говорят, будто бы Америку поставили на колени. Пророчат судный день. Конец времен. Мы, впрочем, такое каждый день слышим в среде джихадистов: мол, грядет день великого шайтана, совсем скоро грядет, но…

– Что – но?

– Ни разу прежде не называли конкретных сроков. А сейчас мы слышим, что все случится завтра. Так и говорят: в субботу.

Вздыхаю. До субботы осталось меньше двух часов.

– Кто за этим стоит, Давид?

– Точно не скажу, господин президент. Сулиман Чиндорук, как вы знаете, не отчитывается ни перед какими официальными властями, а подозреваемых много. Можно даже сказать, обычных подозреваемых: ИГИЛ, Северная Корея, Китай, моя собственная страна и даже ваша… Поговаривают, будто кризис создан искусственно, в пропагандистских целях, дабы оправдать военное возмездие.

– К чему ты больше склоняешься? – спрашиваю, хотя, в принципе, и сам уже знаю ответ. Распространение слухов, передача секретных данных так, чтобы их перехватила вражеская разведка. Контршпионаж в самом своем коварном проявлении, тончайшие методы работы. На всем этом – печать одной страны.

Давид Гуральник, руководитель Ведомства разведки и специальных задач, «Моссада», делает глубокий вдох. Словно бы подчеркивая драматичность момента, экран ненадолго подергивается вуалью помех.

– Вероятнее всего, за его спиной Россия, – говорит наконец Давид.

 

Глава 40

Закончив разговор с руководителем «Моссада», собираюсь с мыслями. Предстоит встреча со Стасом, и обыграть все можно по-разному; нет только времени на утонченность.

Давид говорил про субботу. До нее – полтора часа.

Встаю с кресла и уже поворачиваюсь к двери, как вдруг меня накрывает волной головокружения, будто кто-то раскрутил стрелку моего внутреннего компаса. Хватаюсь за край стола и выравниваю дыхание. Тянусь в карман за таблетками. Где они?!

В кармане их нет, а запас остался в сумке, в машине на парковке при стадионе.

– Проклятье. – Набираю номер Кэролайн на телефоне. – Кэрри, мне нужны стероиды. В Белом доме их нет, а пузырек я потерял. Звони доктору Лейн. Может, у нее зава…

– Я все сделаю, господин президент.

– Отлично.

Нажав «отбой», я покидаю звуконепроницаемый кабинет. Осторожно иду по коридору к зоне отдыха под лестницей. Стас сидит на диване: по виду, так обычный неопрятный подросток, отдыхающий у телевизора.

Вот только он не подросток, и совсем не обычный.

По кабельному каналу идут новости: рассказывают о покушении на короля Саудовской Аравии Саада ибн Сауда и растущих беспорядках в Гондурасе.

– Стас, – говорю я. – Вставай.

Он поднимается и оборачивается ко мне.

– Кто на нас напал? – спрашиваю.

Убрав с лица патлы, парень пожимает плечами:

– Не знаю.

– Не прикидывайся дурачком. Начнем с того, кто послал тебя. Ты говоришь, что больше не общаешься с Сулиманом Чиндоруком и «Сынами джихада».

– Верно. Больше не общаюсь.

– Тогда кто тебя подослал?

– Нас никто не подсылал. Мы пришли по собственной воле.

– Зачем?

– Разве не ясно?

Хватаю одной рукой его за грудки.

– Стас, сегодня погибло много людей, включая девушку, которая была тебе дорога, и двух агентов Секретной службы, которые были небезразличны мне и у которых остались жены и маленькие дети. Так что лучше колись…

– Мы пришли остановить это! – Он вырывается.

– Остановить «Темные века»? Зачем?

Покачав головой, Стас издает горький смешок:

– Имеете в виду, какая мне выгода? Что я… получу?

– Да. Сразу ты не захотел говорить, так говори сейчас. Что пареньку из Донецка нужно от Соединенных Штатов?

Стас удивленно вздрагивает. Впрочем, удивляется несильно и недолго.

– Быстро же вы…

– За кого ты: за русских или украинцев? По последним данным, в Донецке и тех, и других полно.

– Неужели? И когда вы последний раз считали, господин президент? – Он меняется в лице, закипает. – Когда это было вам выгодно, правда? Вот, – он тычет в меня пальцем, – вот разница между нами. Мне от вас ничего не нужно. Мне главное… главное, чтобы не пропала страна с многомиллионным населением. Разве этого мало?

Вот так просто? Стас с партнершей всего лишь бескорыстно хотели поступить правильно? В наше время в такое не сразу поверишь. Или вообще не поверишь… Я уже и не знаю, во что верить.

– Но ведь это вы создали «Темные века», – напоминаю.

Стас мотает головой.

– Мы с Ниной и Сули. Вдохновила нас Нина, это она разжигала в нас пламя. На мне были код и запуск.

– Нина? Значит, ее и вправду звали так?

– Да.

– Они создали вирус, а ты проник в наши системы.

– Более или менее так.

– И ты способен остановить вирус?

Стас пожимает плечами:

– Не знаю.

– Что? – Хватаю его за плечо, как будто, если его встряхнуть, он даст иной ответ. – Ты же сказал, что способен. Ты так говорил.

– Говорил. – Он кивает, глядя на меня влажными глазами. – Пока Нина была жива.

Отпустив его, я отхожу к стене и бью в нее кулаком. Всегда так: шаг вперед, два назад.

Делаю глубокий вдох. Слова Стаса имеют смысл: «звездой» была Нина, поэтому снайпер и снял ее первой. Чисто практически, первым следовало убить Стаса – ведь он был подвижной мишенью, а Нина сидела на месте. Но, видно, заказчик оценил ее выше.

– Я помогу чем смогу, – обещает Стас.

– Ладно. Кто же напал на нас? – повторяю вопрос.

– Господин президент, «Сыны джихада» не исповедуют… демократию. Такими сведениями Сули не стал бы со мной делиться. Сказать могу только две вещи. Первое: он, похоже, знает, что я и Нина порвали с ним, и как-то проследил за нами до США.

– Похоже.

– И второе, – продолжает Стас. – Возможности Сули ограничены. Пока дело касается компьютеров, он – сущий кошмар и может причинить серьезный ущерб, сами прекрасно знаете. Однако у него в распоряжении нет обученных наемников.

Я упираюсь рукой в стену.

– А значит…

– …он работает с кем-то еще, – заканчивает за меня Стас. – С неким государством, которое стремится поставить США на колени.

– И которое купило человека в моем ближайшем окружении, – добавляю я.

 

Глава 41

– Ладно, Стас, следующий вопрос, – говорю. – Чего хочет Сулиман? Он ведь добивается чего-то. Он или те, кто с ним работает. Что им нужно?

Стас наклоняет голову набок.

– Почему вы об этом заговорили?

– Почему? Ну а зачем иначе им было демонстрировать нам вирус заранее? – Я выпрастываю руку в сторону. – Стас, две недели назад этот вирус внезапно проявился в системах Пентагона. Потом так же неожиданно исчез. Ты сам говорил об этом еще на стадионе. – Щелкаю пальцами. – Был, и нет.

– Как призрак.

– Да, как призрак, то же сказали и мои эксперты. Призрак. Без предупреждения, обойдя все наши шедевральные файрволлы, он разнесся по системам Минобороны, а потом без следа пропал. Так все и началось. Мы назвали его «Темные века» и сформировали оперативную группу. Наши лучшие спецы по кибертехнологиям работают круглыми сутками, пытаясь вычислить вирус и остановить, но безуспешно.

Стас кивает:

– И это приводит вас в ужас.

– Еще бы.

– Вирус незамеченным проник в ваши системы, а затем просто бесследно скрылся. Вы понимаете, что он может вернуться, а может, и вовсе не пропадал. И вы не представляете, что он в состоянии сотворить с вашими системами.

– Да, ты прав, – соглашаюсь. – Только презентацию нам устроили не просто так. Если б злоумышленники хотели обрушить наши системы, они бы их обрушили. Без предупреждения. Предупреждают в тех случаях, когда чего-то хотят требовать.

– Программы-вымогатели, – произносит Стас. – Я понял, к чему вы клоните. И после предупреждения вы ждали, что кто-то потребует некий выкуп.

– Верно.

– А, так вот почему… вот зачем вы звонили Сули, – Стас кивает. – Выяснить, чего он хочет.

– Да. Он пытался привлечь внимание, и я дал понять, что ему это удалось. Я хотел выслушать его требования, не спрашивая о них напрямую, не намекая, что, мол, Соединенные Штаты поддадутся на шантаж.

– А он взял и ничего не потребовал.

– Вот именно. Он говорил уклончиво, словно… словно сказать ему было нечего. Словно и не ждал звонка. О, мою страну обругать он не забыл, но шли банальности, а… требований не было. Он не взял на себя ответственность за вирусную атаку. Оставалось запугать его: я предупредил, что если вирус как-то навредит нашей стране, то я обрушу на Сулимана все силы, какие смогу собрать.

– Должно быть, странная получилось… беседа.

– Так и есть. Мои техники не сомневались, что вирусная атака – дело рук «Сынов джихада» и что у нас не сбой в системах, что они именно атакованы. Почему же никто не требовал выкуп? Зачем тратить столько сил на запуск вируса – и после ничего не требовать?

Стас кивает:

– А потом появилась Нина. И вы решили, что ее послали как раз с требованиями.

– Ты прав. Появились вы с Ниной. И что? – В отчаянии я вскидываю руки. – Где, черт подери, требования?

Стас делает глубокий вдох.

– Не будет никаких требований.

– Не будет… но почему? Тогда зачем предупреждать?

– Господин президент, вирус подсылали не «Сыны джихада», – отвечает Стас. – Не подсылали и те, кто, возможно, нанял их.

Я молча смотрю на Стаса, и до меня постепенно доходит.

– Его внедрил ты.

– Да, мы с Ниной, – подтверждает Стас. – Заставили вас активировать протоколы ликвидации последствий, чтобы потом вы приняли нас всерьез. Сулиман вообще не в курсе. Предупреждать о вирусной атаке он стал бы в последнюю очередь.

Пытаюсь осмыслить услышанное: две недели назад Стас и Нина послали нам предупреждение, а потом, через неделю с небольшим, Нина отыскала в Париже Лилли и нашептала ей волшебные слова.

Они хотели предупредить меня. Помочь.

Сулиман Чиндорук и иностранный агент, его наниматель, не хотели заранее раскрывать свои карты.

Они не собираются ничего требовать. Не заставляют нас изменить внешнеполитический курс. Не просят освободить узников. Деньги им не нужны.

Они вообще не станут меня шантажировать.

Они хотят просто запустить вирус.

И уничтожить нас.

 

Глава 42

– Сколько у нас времени? – спрашиваю я у Стаса. – Когда вирус начнет действовать?

– В субботу. Точнее не знаю.

То же мне передал руководитель «Моссада».

– Тогда нам пора, прямо сейчас, – говорю, спеша на выход и хватая Стаса за руку.

– Куда?

– Расскажу по…

Я оборачиваюсь слишком резко – и чувствую. Теряю равновесие, потом что-то бьет меня в ребра, – я упал на подлокотник дивана. Потолок мелькает перед глазами, вращается… Шаг вперед… Нет, что-то не так, опоры нет, все перекошено…

– Господин президент! – Джейкобсон подхватил меня, не дав упасть носом в пол.

– Доктор Лейн, – шепчу я и тянусь к карману.

Стены пляшут.

– Звони… Кэролайн, – кое-как произношу я. Достаю телефон, но руку ведет, и Джейкобсон не сразу забирает у меня аппарат. – Она в курсе… что делать…

– Миссис Брок! – кричит в трубку Джейкобсон. Распоряжения переданы, приказы получены; слова отдаются слабеньким эхо. Джейкобсон говорит не своим голосом, будто на поле боя.

«Только не сейчас. Сейчас нельзя».

– С ним все будет хорошо?

– Долго?

«В субботу по нашему времени. Суббота начинается совсем скоро».

Грибовидное облако. Поля и леса сгорают в пламени. Где наш лидер? Где президент?

– Не… сейчас…

– Пусть она поторопится!

Господин президент, мы не в состоянии ответить. Наши системы вышли из строя, господин президент.

Что нам делать, господин президент?

Что вы предпримете, господин президент?

– Лежите, сэр. Помощь скоро будет.

«Я не готов. Нет, Рейчел, я пока не готов уйти к тебе».

Суббота по нашему времени.

– Да где же врач, черт побери?

И яркий свет.