Сочельник: в ловушке

Не шелохнувшись, сидел я на стуле, опершись локтями на покрытый скатертью стол, в темной, зарешеченной комнатке «Какаду» и сквозь разорванную лучом уличного фонаря тьму всматривался в стену, на которой в тяжелой, позолоченной раме висело зеркало; мое бледное и изнуренное лицо постепенно стало затушевываться, так что в конце концов можно было различить лишь его контуры и огонек торчащей в углу рта сигареты.

Я закрыл глаза, меня неумолимо клонило ко сну, в жарко натопленной комнате было душно, я сидел как бы отрезанный от всего мира, и сон наваливался на меня всей своей тяжестью. Но я не поддавался, боролся со сном, с собственной усталостью и считал каждую минуту, приближавшую меня к встрече с Монтером, однако неуверенность и страх за его судьбу нарастали с такой силой, что готовы были захлестнуть меня, словно волна, которую ни остановить, ни укротить я был не в состоянии.

«„Какаду“ — скверное место, — подумал я сквозь дремоту. — Если полиция что-нибудь пронюхала — дело дрянь, все мы можем оказаться в мерзкой ситуации».

Я положил на стол обе руки и опустил на них голову.

«Все это слишком затянулось, — думал я. — Монтер совершенно не считается с тем, что „Какаду“ далеко не лучшее место для такой встречи».

Я открыл глаза и взглянул на окно — на карнизе лежал толстый слой снега, стекла тоже были залеплены белым пухом и в темноте светились голубоватым блеском.

«Сочельник, — подумал я с грустью, — Именно сегодня. А я даже не знаю, выпутаюсь ли из этой истории. Слишком долго их нет. Монтер уже должен был бы прийти».

Где-то в глубине коридора хлопнула дверь, я поднял голову и стал прислушиваться. Сперва до меня донесся топот подкованных сапог и говор мужских голосов, потом в дверь моей комнаты несколько раз постучали — резко и неистово, словно хотели ее высадить, однако замок не пускал.

Отодвинув стул, я тихо встал и двинулся к двери, чтобы открыть ее, хотел уже повернуть ключ в замке, как вдруг с ужасом подумал, что это не могли быть люди, которых я ждал, ведь я не услышал условленного сигнала.

Когда постучали вторично, я инстинктивно отскочил на середину комнаты и бросил взгляд на прикрытое грязной занавеской, узкое и длинное, занесенное снегом, хорошо зарешеченное окно — и мне стало ясно, что, если в дверь ломится полиция, мне отсюда не выйти.

Я оказался в западне. Предусмотрительно отступив подальше в глубь комнаты, я прижался к самой стене, все время думая о том, что в меня могут попасть и через окно, может быть, они уже притаились под окном, ожидая лишь подходящего момента, чтобы открыть стрельбу, возможно, пока их удерживала надежда, что я сам открою дверь, не стану защищаться и сдамся без боя; мысли об этом теснились в моей голове вместе с размышлениями о причинах, которые помешали Монтеру явиться в «Какаду», в назначенное место встречи. Его могли, конечно, арестовать, но все же трудно было поверить, что я попал в ловушку именно по этой причине, я даже мысли не допускал, что он мог меня выдать, но тем не менее то, что сейчас происходило, было похоже на предательство.

Как можно осторожнее я пододвинул к себе стул — любой шум мог помочь им точно определить место, где я находился, — и положил на него четыре запасные обоймы, чтобы они в любой момент были под рукой. За дверью на какое-то время воцарилась тишина, был слышен только испуганный голос хозяина «Какаду» и еще два других, приглушенных и неясных мужских голоса, но через минуту снова кто-то с ожесточением принялся ломиться в дверь, за которой я сидел, как в ловушке. Я взглянул на часы — стрелки показывали семнадцать часов двадцать пять минут. Монтер должен был прийти в семнадцать, и если он до сих пор не появился по независящей от него причине, то мое положение уже ничем нельзя было изменить, рано или поздно я все равно попаду к ним в руки, револьверная перестрелка могла только предостеречь Монтера об опасности, но я вовсе не был уверен, что в этот момент Монтер не находится в таком же или в еще худшем положении. Его могли схватить во время перевозки груза, он мог обороняться во время облавы, по улицам городка все время кружили патрули, я видел, как на Вокзальной площади жандармы то и дело задерживали прохожих и обыскивали их, собственно, я и сам укрылся от них в «Какаду», поверив, что выбранное Монтером для встречи место безопасно и надежно.

Прислонившись спиной к стене и не выпуская из рук пистолета, я ежеминутно поглядывал то на дверь, то на ярко освещенное уличным фонарем окно. Неожиданно шум за дверью прекратился. Я переложил пистолет в левую руку, предварительно отведя предохранитель, а правую, мокрую от пота, вытер о штанину — ясно уже, что будет: они отойдут от двери и попытаются добраться до меня через окно. Я напряг всю свою волю, меня била нервная дрожь; облизав сухие, спекшиеся от температуры губы, я медленно, шаг за шагом, двигался вдоль стены к окну, а оказавшись возле него, чуть-чуть приоткрыл занавеску и осторожно выглянул на площадь.

Сперва я заметил стоявшего напротив полицейского в темно-синем мундире, а потом еще какого-то штатского в кожаном пальто, который беспокойно ходил взад и вперед по тротуару и время от времени поглядывал в сторону окна, за которым я притаился с пистолетом в руке, готовый в любую минуту отразить нападение. Похоже, что они не собираются подойти поближе, видно, ждут подкрепления, догадался я; вероятно, они не были уверены, кого именно захватят в малом зале «Какаду», а возможно, предполагают, что нас много, что взяли в кольцо целую группу, и поэтому готовятся к акции осмотрительно. Если это так, если они рассчитывают накрыть в «Какаду» нескольких вооруженных людей, значит, нас предали, и если Монтер ничего об этом не знает, он должен с минуты на минуту появиться со своими парнями, чтобы так же, как я, попасть в заранее подготовленную ловушку.

На слабо освещенной площади стояло несколько военных грузовиков, а напротив здания вокзала я заметил еще две черные полицейские машины. Шел снег, продавцы газет и папирос попрятались, редкие прохожие, несмотря на ранний час, поспешно пробирались по заметенным снегом мостовым и тротуарам, исчезая в темной, зияющей глубине ближайших улочек. Полицейский закурил сигарету — он стоял лицом ко входу в ресторан «Какаду», — штатский в кожаном пальто остановился рядом с ним, и они довольно долго о чем-то оживленно беседовали. Я стоял, наблюдал за ними, а время шло, в любую минуту на площади мог появиться Монтер, поэтому я решил, что если кто-нибудь из них подойдет к окну, я буду стрелять, ведь мне отсюда все равно не уйти; я довольно спокойно примирился с этим фактом, мне даже стало как-то весело, когда я подумал о том, что эта обитая листом железа дверь и окно с толстой решеткой в одинаковой мере отгораживают как их от меня, так и меня от них и что пройдет немало часов, пока они наконец не извлекут из этой клетки мой труп, ибо ни на мгновение не сомневался, что буду обороняться до последнего патрона. Моя уверенность в том, что в данной ситуации я буду поступать именно так, а не иначе, была вполне обоснованной — мне уже доводилось проверять себя в сходных обстоятельствах, и я ни разу не шел на поводу у инстинкта, не стремился сохранить жизнь или продлить ее любой ценой, многократная проверка перед лицом смерти придавала мне сейчас столь необходимые спокойствие и самообладание.

Я был наготове. И не собирался сдаваться. У меня не было ни малейшего желания подвергать себя испытанию пыткой. Внутренне я был убежден, что не способен совершить предательство, однако не знал, как бы повел себя во время многочасового допроса, меня никогда не пытали, и я просто не представлял своей нервной и физической выносливости к боли, нет, я предпочитал не допустить испытания, которое могло бы вдруг обнаружить мою слабость и — что всего важнее — привести меня к полному поражению. Я всегда выбирал в жизни проверенные и надежные дороги, старался идти только по ним, хотя порою и хотелось отправиться по неизведанной тропе — отчасти из простого любопытства, а отчасти из желания лучше узнать самого себя.

Из окна мне видны были площадь и тротуар, на котором стоял полицейский. Субъект в кожаном пальто вернулся в «Какаду», вскоре снова посыпались резкие удары в дверь, и я подумал, не выйти ли мне к ним навстречу, я уже знал, что в коридоре их только двое, неожиданная вылазка могла захватить их врасплох, а если б мне удалось выбраться из «Какаду» на улицу — все же были бы некоторые шансы на спасение. Решив рискнуть, я еще раз взглянул на Вокзальную площадь, быстрым взглядом окинул район прилегающих к площади улочек и уже собирался отойти от окна, чтобы осуществить свой план, как вдруг увидел Монтера: он и еще трое незнакомых парней спокойно направлялись в сторону «Какаду». Меня охватил ужас, я попытался открыть окно, чтобы крикнуть и предупредить о грозящей опасности, но было слишком поздно, я видел, как они один за другим вошли в широко распахнутые двери «Какаду». Их было трое, в коридоре — двое шпиков, нужно было спешить. Отойдя от окна, я быстро накинул пальто, взял со стула запасные обоймы с патронами, положил их в левый карман, потом потихоньку, на цыпочках подобрался к двери и осторожно стал поворачивать в замке ключ — очень медленно и очень осторожно, чтобы в коридоре не могли догадаться, что стучат уже в открытую дверь. Хорошо смазанный замок открылся без малейшего скрипа, я ухватился левой рукой за ручку двери и оперся плечом о дверной косяк.

Я застыл в ожидании первого выстрела. Теперь я уже знал, что сделаю, если Монтер войдет со своими людьми в коридор, отделяющий главный зал «Какаду» от моей западни, знал, что в этой ситуации полиция сама неожиданно может оказаться в ловушке, под угрозой с двух сторон; стоило только с силой толкнуть эту обитую железом дверь, и у меня оказалось бы отличное поле обстрела, огонь с двух сторон должен был парализовать полицейских, а единственный выход, который у них еще оставался, — по возможности быстрее отступить в сторону кухни, ведь другого пути у них не было, если, конечно, пули Монтера и его друзей не настигли бы их раньше; и все же я понимал, что едва ли выйду живым из этой переделки.

С поднятым вверх пистолетом, готовый к броску, готовый в любую минуту ринуться в бой, я ждал первого выстрела. Тело мое снова сотрясала нервная дрожь, в голове стоял шум от стремительного прилива крови, я зажмурил глаза, и когда подумал, как все мгновенно может измениться, меня охватило неуемное желание расхохотаться — ведь сперва это я был в западне и вроде бы оказался в безвыходном положении, но не прошло и получаса, как мои преследователи сами угодили в приготовленную для меня, а может быть, для Монтера и его людей ловушку; игра начиналась заново, я чувствовал себя как азартный игрок, который бросил на чашу весов все, чем он еще владеет, и лихорадочно ждет приговора. Я знал Монтера и был уверен, что он не оставит меня одного в этой дыре, не улизнет тайком из «Какаду», заметив опасность; этот полуфранцуз, полуполяк, говорящий на странном польско-французском жаргоне, до сих пор ни разу не обманул моих надежд, на его помощь можно было смело рассчитывать. Я уже слышал мужские голоса и шаги, направлявшиеся по коридору к двери, за которой я притаился, готовый в любую минуту открыть стрельбу… И вдруг воцарилась напряженная тишина, все голоса затихли, а потом послышался осторожный стук — два удара коротких, три длинных, три коротких и снова два длинных, — я слушал с удивлением и в первое мгновение даже ничего не соображал, ибо это был условленный сигнал, о котором мы заранее договорились с Монтером; на всякий случай я все же отступил от двери, открыл ее резким толчком и направил свой пистолет на толпящихся в коридоре мужчин.

— Ну, старик! — весело окликнул меня Монтер, увидев направленное в его сторону оружие. — Спрячь игрушку. Здесь все свои. Не надо никого пугать.

Разумеется, Монтер был прав, но разве мог он догадаться, что я перенес за эти бесконечно долгие минуты ожидания, разве мог знать, что я испытал, когда наконец его увидел? Мною овладели мучительное разочарование, обида, горечь и неистовая ярость за все то, что мне пришлось пережить по их вине, а когда вспомнил, что чуть было не затеял эту идиотскую перестрелку с товарищами Монтера, которых не знал и не мог знать, почувствовал, что бледнею, — до меня вдруг дошло наконец, чем все это могло кончиться.

— Мерзавцы! — бросил я в ярости, вернулся в комнату, в темный угол и спрятал там пистолет в карман.

Они молча вошли вслед за мной, хозяин «Какаду» сразу же занялся окном, тщательно зашторил его и только после этого зажег свет.

— Чего ты бесишься? — спокойно спросил Монтер.

Я закусил губу, но все еще не мог овладеть собой, меня душила ярость, и в эту минуту я смотрел на Монтера почти с ненавистью; его чуть хрипловатый, гортанный голос и мягкое неправильное произношение раздражали меня, а удивленные взгляды его товарищей, которые, казалось, были обижены моим поведением, окончательно вывели меня из равновесия.

— Послушай, Монтер! — сердито начал я. — Конечно, может, все твои люди круглые идиоты. Но если среди них есть хотя бы парочка нормальных, почему ты прислал мне именно этих? А?

Монтер нахмурил брови, молча пододвинул стул и сел за стол.

— Чего ты бесишься? — повторил он.

— Какого черта ты прислал двух кретинов?

Он с удивлением посмотрел на меня.

— Черт побери, скажи толком, что случилось?

— Нет, это не работа!

— Ладно, ладно! Но скажи наконец, в чем дело, дружище?

— Спроси у него! — бросил я, указывая на хозяина «Какаду». — Он тебе все объяснит.

— Это я виноват! — торопливо признался хозяин. — Я не знал, что у вас есть условленный сигнал.

— Они так ломились в дверь, что, наверно, было слышно в ближайшем полицейском участке. Я только удивляюсь, как это мы все не попали в дьявольскую переделку…

Монтер задумчиво кивнул головой.

— Я велел им ждать меня здесь, в коридоре, — пояснил он усталым голосом. — Они не имели права ни стучать в дверь, ни с кем-нибудь заговаривать, ни предпринимать что-либо без моего ведома…

— Это моя вина! — снова вмешался хозяин «Какаду». — Я не знал, что у вас есть условленный сигнал…

Монтер сдвинул шляпу на затылок, удобно расположился на стуле, бросил мрачный взгляд на своих людей и промолвил с плохо скрываемой злостью:

— Да, Хмурый, ты прав. Я поручил это дело круглым идиотам, которые не в силах были даже запомнить того, что им было сказано, хотя именно в этом и заключалась их прямая обязанность…

— Хватит об этом, — неожиданно отозвался один из них, в котором я узнал субъекта в кожаном пальто, вертевшегося под окном, и которого все время принимал за шпика.

— Заткнись, Ворон, — рявкнул Монтер. — Это касается также и тебя. Comprenez-vous?

— Понимаю, — ответил Ворон. — С каждым раз в жизни случается какая-нибудь дурацкая история. Сегодня, видно, наш день, потому так и случилось.

— Не накликал бы ты беду, Ворон, — уже спокойно сказал Монтер. — Если так будет продолжаться, можешь уже сейчас прочесть заупокойную.

— Ладно, — засмеялся Ворон, — прочту литанию и дьяволу, и господу богу. На всякий случай. Еще неизвестно, кому мы больше нравимся.

— Молись, Ворон, — согласился Монтер.

Он внимательно посмотрел на обрюзгшее красное лицо хозяина «Какаду», и мне показалось, что за весь этот инцидент он больше всего сердит именно на него, хотя хозяин тут вовсе был ни при чем, а потом уже произнес неторопливо, с присущим ему акцентом:

— Послушай, Ваня! Мы ужасно голодны. С самого утра у нас ничего не было во рту. Принеси что-нибудь поесть и четвертинку водки.

— Может быть, жареной колбаски?

— Voilà! И четвертинку.

— Будет исполнено!

Хозяин «Какаду» тщательно обмахнул салфеткой скатерть, высыпал на поднос из пепельницы окурки и только после этого ушел на кухню. Люди Монтера уселись вокруг стола, не снимая ни шляп, ни мокрой от таявшего снега верхней одежды, от которой в хорошо нагретом помещении вскоре сильно запахло чем-то кислым; я стоял в стороне от них, все еще исполненный неприязни к этим людям, а они ведь пришли сюда только за тем, чтобы в случае необходимости прикрыть меня от возможной атаки полиции, готовые, как и я, драться насмерть. В тот день они были авангардом, перед ними стояла нелегкая задача, они выполняли тяжелую обязанность, и в начале пути им угрожала большая опасность, чем мне, — они это сознавали, но готовы были на риск ради общего дела, к тому же они были исполнены презрения к смерти, как многие молодые парни, не успевшие еще узнать настоящую цену жизни. И все же сейчас они были для меня чужими, я смотрел на этих ребят и не чувствовал к ним никакой симпатии, а если их судьба в какой-то мере меня и интересовала, то лишь настолько, насколько эффективной может оказаться их помощь в той задаче, которую мне предстояло решить. Я понимал, что, возможно, мы никогда больше в жизни не встретимся, и это в какой-то мере освобождало меня от общепринятых любезностей, которых я терпеть не мог и с которыми редко считался даже в общении с теми людьми, с кем стремился сохранить дружеские отношения. Монтер долго молчал, глубоко задумавшись, а потом вытащил из кармана пачку немецких сигарет, бросил ее на стол и — неожиданно для всех — разразился громким непринужденным смехом.

— Что это тебя так развеселило? — спросил я задиристо.

— Ох, негодяи! — сказал он, ласково глядя на своих парней. — Просто закоренелые тупицы! Представляю, как ты себя чувствовал в такой зарешеченной дыре, когда они ломились в дверь.

— Я все время был уверен, что это полиция…

— Oui. Так я и подумал.

Я взглянул на Ворона: мне было интересно, какое впечатление произвели на него мои слова и понял ли этот паренек со светлой рыжеватой шевелюрой и зелеными глазами, к чему мог привести его безрассудный поступок, я искал на его лице подтверждения собственных опасений и беспокойства, но кроме веселых искорок не заметил в его взгляде ничего, что могло бы принести мне хоть некоторое удовлетворение — этот парень вовсе не чувствовал себя виноватым, поэтому, сердито насупив брови, я смотрел на него почти враждебно; но тут Ворон наклонился над столом и спросил:

— Ты видел меня через окно?

— Да.

— И видел, как я разговаривал с полицейским?..

— Видел.

— Проклятие! — выругался он. — Ты, наверно, принял меня за шпика?

— Да.

— А знаешь, я ведь собирался подойти к окну. Мне помешало только присутствие полицейского…

— Тебе повезло, дурень! — взорвался я. — Ты, наверно, и в самом деле решил, что я приехал сюда только затем, чтобы продырявить твою башку?!

Товарищи Монтера посмотрели друг на друга и громко расхохотались. Ворон наклонился над столом еще ниже, а потом с озабоченным выражением протянул мне руку.

— Дай лапу, Хмурый, — сказал он серьезно. — И, ради бога, не сердись на меня. Я чувствую себя сейчас круглым идиотом. Надо быть осторожнее…

— Ладно. Забудем об этом. К счастью, все обошлось благополучно.

Я пожал руку Ворона, взял у него сигарету, Монтер пододвинул мне стул и жестом пригласил сесть. Настроение в комнате сразу изменилось, я увидел вокруг улыбающиеся и дружеские лица, мы уже свыклись друг с другом, смех разрядил возникшее было напряжение — однако меня все еще колотила нервная дрожь, а быть может, это был озноб, и мне пришлось крепко стиснуть зубы; я сел возле Монтера, напротив двери, и спросил:

— С грузом все в порядке?

— Да, — ответил Монтер. — Когда уходит поезд?

— Через полчаса.

— Успеем?

— Конечно. Успеем и поесть, и выпить по рюмке. Надо согреться. Мы совсем закоченели.

Я молча кивнул головой. В комнату с громадным подносом, уставленным тарелками, вошел хозяин «Какаду», на тарелках дымились внушительные порции жареной колбасы, на столе появился еще хлеб, соленые огурцы и бутылка водки. Хозяин молча наполнил рюмки и тотчас удалился.

— Я не буду пить.

— Ты что, записался в трезвенники? — спросил Монтер.

— Нет. Просто осторожность, — объяснил я. — Осторожность или предусмотрительность, как хотите. Мне надо ехать. Никогда не знаешь, что может случиться в дороге. И хотелось бы, чтоб голова была ясная. Это ты в состоянии понять?

— Все еще задираешься?

— А ты считаешь, что я не имею права отказаться от водки?

— Ах, mоn ami! — ответил он. — Ты всегда прав.

Он повернулся к товарищам и поднял рюмку.

— Ваше здоровье, ребята! Salud!

— Будь здоров.

Голодные и озябшие парни с удовольствием выпили и жадно набросились на еду. Мне не хотелось есть, я закурил новую сигарету и, с нетерпением ожидая, когда ребята кончат ужин, смотрел на них, на Монтера и поразился тому, как он изменился. Когда мы начинали нашу деятельность, он казался совсем молодым человеком, а сейчас ему можно было дать по меньшей мере лет сорок. Тогда это был красивый, стройный юноша, а теперь — пожилой человек с седыми висками. Боже мой, и не удивительно, такая работа могла хоть кого извести, ведь все это время мы жили в постоянной тревоге, нервы были напряжены до предела. Даже ночью мы должны были быть готовы к любым неожиданностям, даже сон не давал полного покоя. Сколько же лет миновало с нашей первой встречи с Монтером? Пять, девять, пятнадцать — нет, всего лишь три года; три осени, три лета, три зимы, а мне казалось, что прошла вечность.

Я сидел на стуле, лицом к двери, смотрел на Монтера и его друзей, нам пора было уходить из «Какаду», время набирало иной темп, теперь оно мчалось, словно бешеная собака, с каждой секундой приближая нас к отходу поезда; уже пробило восемнадцать часов, я беспокоился, но старался этого не показывать, нельзя же было лишать их возможности перекусить и передохнуть. Они ели молча, торопливо, не глядя по сторонам, отгороженные друг от друга молчанием, каждый был занят своим делом; я отлично понимал, что означает эта полная грозной сосредоточенности тишина — они тоже ощущали натиск времени, неумолимо толкавшего нас в этот вечер навстречу событиям, которые трудно было даже предвидеть, впрочем, их задача показалась мне сейчас по-детски легкой: они должны были проводить меня к поезду, только к поезду, а там, в течение трех долгих часов езды и трех долгих стоянок я был предоставлен самому себе. В конце пути меня должны были встретить люди и получить багаж — так замыкался круг неотложных дел этого дня, который все еще длился и должен был длиться до полуночи.

Итак, я сидел неподвижно на стуле, лицом к двери, прислушивался к доносившимся из коридора голосам и смотрел на Монтера и его людей.

Впервые я встретил Монтера три года назад, и встреча эта так же, как и сегодня, в сочельник вечером, не была случайной, она была тщательно подготовлена, хотя все делалось помимо нас. Мы встречались вот уже года три, но ничего до сих пор не знали друг о друге — ни он обо мне, ни я о нем, — не знали даже, как кого зовут, и несмотря на то, что вместе участвовали во многих опасных и трудных делах, оставались чужими. Для меня Монтер был лишь Монтером, тридцатилетним худощавым человеком с продолговатым лицом и очень красивыми глазами, в которых, кроме холодной сосредоточенности, ничего нельзя было прочесть; его биография для меня не существовала, я знал лишь один ее раздел, относящийся к совместной нашей деятельности, но этого было мало, слишком мало, чтобы по-настоящему составить представление о человеке; не ведая о том, каким он был в действительности, я не мог его ни любить, ни не любить, мне неизвестны были его взгляды, я понятия не имел о том, что он думает, и поэтому он был для меня таким же чужим, как, наверно, и я для него. Для него я был просто Хмурый, мужчина неопределенного возраста — а мне исполнилось всего двадцать четыре года, — без имени и фамилии, встречались мы довольно редко, это были короткие, поспешные встречи, опасность, навстречу которой мы шли, сближала нас ненадолго, только на время совместной операции. Еще меньше я знал о его людях, которых он привел с собой в малый зал «Какаду», их я вообще видел впервые, Монтер всякий раз приводил с собой новых ребят, и я имел все основания предположить, что прежних уже нет в живых. Подумать только, что я должен был полностью положиться на этих незнакомых людей, вверить им свою судьбу, свою жизнь, а эти молодые парни принимали участие в делах, о которых я не рассказал бы даже самому близкому другу, если бы он у меня был, но тем не менее я им верил, — это было даже забавно, я сидел в малом зале «Какаду» и ждал, когда они наконец будут готовы двинуться вместе со мной в путь и позаботятся о моей безопасности, пока я не окажусь в купе поезда, — да, это было забавно, но если бы в тот зимний вечер я вдруг оказался в ловушке, эти ребята должны были отвлечь внимание полиции на себя, стать под обстрел противника, и все ради меня, ради человека, о котором они ничего не знали.