Сочельник: смерть брата
Без особых осложнений я вернулся на свое старое, место, в купе польского вагона, и снова очутился в невероятной толчее, среди деревянных скамеек, чемоданов и напирающих со всех сторон пассажиров; духота в купе была страшная, а нетерпеливые и раздражительные от усталости люди немилосердно толкали друг друга, и все время вспыхивали ссоры. Я стоял между двумя рядами сидений, недалеко от входа, а на моем чемодане сидела девушка, которую мне с трудом удалось втащить в переполненный вагон, за окном виднелись темные силуэты мужчин, ехавших на подножках и державшихся за поручни, снег уже перестал падать, но ветер не стих, я знал, как они должны были себя чувствовать, и то и дело с тревогой поглядывал в окно, пересчитывая темные силуэты согнувшихся и неподвижных людей, как бы проверяя, все ли уцелели под напором ледяного порывистого ветра. В какой-то момент пассажиры принялись напирать в сторону двери с такой силой, что столкнули девушку с чемодана, и она, теряя равновесие, всей своей тяжестью навалилась на меня, потом с трудом встала на ноги, и я почувствовал ее быстрое, прерывистое дыхание.
— Боже мой! — закричала она в ужасе. — Отодвиньтесь от двери, а то вас вытолкнут из вагона!
Ухватившись рукой за железную скобу, поддерживающую полку, я ласково ей сказал:
— Не бойтесь. Мы не выпадем.
Возня и шумиха в купе не прекращались, девушку толкнули в спину так сильно, что наши лица на мгновение сблизились.
— Извините, — шепнул я ей и крикнул во мрак неосвещенного купе: — Что у вас там творится, черт побери?!
— Бабе приспичило! — откликнулся тотчас из толпы чей-то голос. — В такой давке!
— Дайте ей горшочек! Люди, у кого есть какой-нибудь горшочек?!
В купе раздался взрыв смеха.
— Чтоб тебе сдохнуть, прохвост этакий! Решил надо мной посмеяться?
— А вы не можете потерпеть до станции?
— Я уже два часа терплю. Больше не могу.
— Люди! Побойтесь бога! Дайте женщине какой-нибудь горшочек!
— Бутылка устроит?
— Бабе бутылка не годится. Лучше бы ей дать горшок.
В купе снова раздался громкий смех, а потом в темноте послышался звук пощечины.
— Как вы смеете? Рукам воли не давать!
— Молчи, ублюдок паршивый! Я тебе покажу, как над женщиной измываться!
— Я тебе не «ублюдок»!
— А то кто же?
— Эй, баба, заткнись!
— Я тебе покажу «бабу»! Вот вернусь — узнаешь. Чтоб тебе до места не доехать, хулиган проклятый!
Некоторое время еще продолжалась глухая возня, но в конце концов крикуны угомонились, пассажиры вернулись к прерванным беседам и вагон наполнился монотонным говором.
— Боже! — вздохнула девушка. — Какими недобрыми стали люди.
Я молча взглянул на девушку, ее измученное и бледное лицо было похоже на сонное и грустное личико усталого ребенка. Из-под меховой шапочки выбивались непослушные локоны золотистых и мягких волос, на какую-то секунду, когда она повернула голову, они коснулись моих губ.
— Далеко едете? — спросил я шепотом.
— В Краков.
— Я тоже, — сообщил я. — А вы постоянно живете в Кракове?
— Да. С начала войны.
— А до войны?
— Что до войны?
— Где вы постоянно жили?
— В Варшаве.
— Я люблю этот город.
— А я нет.
— Почему?
— Я потеряла там отца и двух братьев.
— В Кракове вы живете с матерью?
— Нет. Мать я потеряла еще в тридцать девятом. Во время бегства, — объяснила она с удивившим меня спокойствием.
Послышался гудок паровоза, я выглянул в окно и посмотрел на темные, уцепившиеся за поручни дверей фигуры, на белое бесконечное поле, на снег, бешено клубившийся у самых колес мчавшегося поезда.
— У меня тоже нет семьи, — сказал я. — Так же, как у вас.
Вдруг я почувствовал, как девушка доверчиво и мягко прижалась ко мне всем телом, голова ее покоилась на моем плече. В первое мгновение мне показалось, что в этой духоте и давке ей стало плохо, но когда она подняла свое спокойное и чистое лицо, меня неожиданно захлестнул прилив огромной нежности, захотелось коснуться ее щек, провести рукою по волосам, но я не сделал этого, ведь она могла неправильно истолковать этот мой порыв и заподозрить меня в чем-нибудь.
«Во всем виновата война, — подумал я. — И усталость, и отчаяние, и страдания, и страх, постоянная неуверенность в завтрашнем дне. Люди стали плохо относиться друг к другу, но ведь не все. Скоро война кончится. Ждать осталось недолго. Вслед за зимой приходит весна, а с нею возвращается надежда. Эта девушка молода. Забудет. Так же, как и я стал забывать».
Подумав об этом, я неожиданно понял, что не смогу в эту минуту представить себе лица умершей матери, и мне стало не по себе.
«До сих пор это мне всегда удавалось, — признался я себе с горечью. — Всегда. Стоило лишь захотеть — и я отчетливо видел ее лицо. Стоило только закрыть глаза и подумать о ней. А теперь этого мало. Время делает свое дело, оно стирает даже то, что мы хотели бы помнить всю жизнь».
— Далеко еще до Кракова? — тихо спросила девушка.
Я взглянул на часы.
— Через полчаса мы должны быть на месте.
— Вы едете к родным?
— Нет. Я же вам говорил, что у меня нет семьи.
— Я думала о дальних родственниках. Всегда есть какие-нибудь дяди или тети, к которым можно приехать…
— Нет. В Кракове у меня нет никаких родственников.
Она беспомощно покачала головой; через мое плечо она смотрела на исчезавшую за окном поезда серебристую и расплывчатую полоску земли.
— Это, может, даже лучше, — сказала она задумчиво. — Иногда лучше, что никого нет.
— Почему вы так думаете? — удивился я.
— Тогда ничто не напоминает о прошлом, — ответила она с грустью. — Особенно в такой вечер, как сегодня. Сочельник… Это слово вызывает столько воспоминаний. И когда находишься в таком положении, как я, временами в душе происходит нечто, чему даже трудно найти название. Только среди людей мы по-настоящему отдаем себе отчет в том, что потеряли. Боже мой! Боюсь, что я уже никогда в жизни не буду радоваться праздникам. В эту минуту я думаю о сочельнике с ненавистью…..
— Вы все это забудете, — отозвался я ласково. — Наверняка забудете.
— Что?
— Все, — пояснил я. — Со временем в человеке умирает все — и дурное и доброе. И это хорошо. Иначе люди просто сошли бы с ума…
— Да, — шепнула она. — Возможно, вы правы.
Я улыбнулся. «Ты слишком мало живешь на свете, девочка, чтобы рассуждать об этом, — подумал я. — Когда-то я думал точно так же, а ведь забыл. И так же, как ты, в эту минуту, был преисполнен ненависти к миру и людям. Я чувствовал себя обворованным. Словно богач, у которого в один прекрасный день украли все состояние. И мне казалось, что для меня уже ничто не имеет смысла в этом мире, вдруг опустевшем и враждебном. Я ненавидел и убивал. На первых порах меня это устраивало. Я думал даже, что нашел в этом себя, беру реванш за все причиненное мне и моим близким зло, но вскоре обнаружилось, что я заблуждался. Убийство никогда не очищает человека. Оно еще сильнее обостряет чувство опустошенности, и мы приходим к убеждению, что вокруг нет ничего постоянного. Мы все умрем. Мы умираем ежедневно. Если бы ты, девчонка, знала, каким будет твое лицо через два десятка лет, ты бы сейчас чувствовала себя еще хуже. Зачем обманываться? Мы неизбежно движемся к предназначенному, даже не замечая пути, по которому бредем, словно слепцы. Сегодня мне дважды угрожала опасность, а ведь все, что я пережил, было лишь прихотью судьбы, она всегда насмехается над нами, когда мы совсем этого не ждем. Но беспомощнее всего мы оказываемся перед лицом времени. Нам никогда не известно, что принесет ближайший час. Несмотря на это, мы все же продолжаем свой путь, по-прежнему надеясь, что осуществим наши намерения. Это придает нам силы, а они нам так нужны, чтобы справиться с жизнью. Надежда! Надежда… Самое худшее, что было сегодня, уже позади. Я все-таки доберусь со своим грузом до места».
— Как вас зовут?
Она внезапно отодвинулась и недоверчиво посмотрела мне в лицо.
— Почему вы об этом спрашиваете?
— Не знаю, — признался я искренне. — Сам не знаю почему.
Первый раз за все время девушка рассмеялась.
— Какой вы смешной, — сказала она с нежностью. — Меня зовут Эва.
— Красивое имя.
— А вас?
— Что?
— Как вас зовут?
— Алик, — быстро ответил я. — Просто Алик…
— Это сокращенно. А полностью?…
Я молчал, думая, что же ей ответить, мне всегда становилось неловко, когда речь шла о моем имени. Оно и в самом деле было ужасным. Единственное, за что я упрекал в душе свою мать — это за то, что она дала мне при крещении такое имя. Его, наверно, носил самый большой озорник среди всех святых. Альфонс — это имя неизменно ассоциировалось с самым позорным для мужчины занятием, я стыдился своего имени и не любил, когда меня спрашивали о нем, ибо всякий раз, когда мне приходилось называть его, чувствовал себя так, словно признавался в своей принадлежности к тому клану людей, к которым испытывал отвращение, больше того, меня не покидало ощущение, что и ко мне прилипла частица той грязи, которая связывается со словом сутенер, поэтому и сейчас я не в силах был произнести свое имя и молчал в наивной надежде, что девушка не будет настаивать на ответе.
— Знаю, — заявила она обрадованно. — Вас, наверное, зовут Александр, правда?
— Возможно, — засмеялся я с облегчением. — Пусть будет по-вашему.
— Да. Александр — красивое имя.
— Я очень рад.
— Алик, — повторила она в раздумье лучше.
— Что вы делаете в праздники? — спросил я быстро, чтобы переменить тему разговора.
— Ничего. Сижу дома.
— И никуда не ходите?
— Нет.
— В Кракове у вас нет ни друзей, ни знакомых?
— Нет.
Я отодвинулся от окна и посмотрел на Эву. Она красива, это я заметил еще тогда, когда помогал ей забраться в вагон, но не это было главное — больше всего меня привлекало в ней какое-то особое выражение задумчивости и грусти, делавшее ее небольшое овальное личико по-детски беспомощным и печальным. Я все больше ценил в женщинах доброту и нежность — этих качеств мне самому постоянно не хватало, а потребность в них росла тем сильнее, чем чаще я сталкивался с жестокостью окружающей действительности, порождавшей во мне ненависть, беспощадность и какое-то бесконечное чувство внутренней опустошенности. Я как бы инстинктивно искал в людях доброту, во мне самом ее осталось очень немного, наверное, именно поэтому я так ценил это качество в других и, сталкиваясь с ним, становился совершенно безоружным.
— Мне хотелось бы еще когда-нибудь с вами встретиться, — сказал я тихо.
— В самом деле?
— Я говорю совершенно серьезно.
Она улыбнулась.
— Если вам этого хочется, мы можем сговориться.
— Да, — поспешно произнес я. — Да.
— Ну так когда же?
Я сделал рукой неопределенный жест:
— Завтра, послезавтра…
— Завтра во второй половине дня.
— Хорошо.
— А где мы встретимся?
— В Сукенницах или у почты, а может, на Рынке под елкой?…
— У главного почтамта, — сказала она шепотом. — В четыре часа дня…
— Хорошо. Я буду ждать вас.
Мы улыбнулись друг другу. Я был доволен, девушка оказалась очень милой и не строила из себя идиотки, мне не пришлось ее долго уламывать, не нужно было объяснять, почему я хочу с нею встретиться, к моему предложению она отнеслась просто и естественно, и мне это было приятно. Я посмотрел на часы и, удивляясь тому, как быстро прошло время, выглянул в окно, перед глазами мелькнули темные глыбы строений, а через минуту и трубы фабрики — мы были уже в предместье Кракова. Пассажиры, видно, тоже поняли, что до вокзала недалеко, и вся масса людей сразу пришла в движение, каждый хватал свои чемоданы и узлы, пытаясь пробиться поближе к двери, кто-то зажег свечу, и из мрака вынырнули измученные и разгоряченные лица, неожиданно возникший в вагоне галдеж еще более усилился — в самом углу купе, возле огромной груды чемоданов двое мужчин с остервенением тузили друг друга, они делали это неуклюже и молча, столкнули во время потасовки свечу, и в купе снова воцарился мрак.
— Люди, — закричала какая-то женщина. — Люди! Побойтесь бога! Мало того, что вас немцы бьют, так вы еще сами убиваете друг друга! Разве так можно?!.
Эва стояла, прижавшись ко мне, а я заслонял ее, стараясь оградить от едва державшихся на ногах мужчин, это продолжалось довольно долго, пока наконец, не выдержав, я не закричал со злостью:
— Прекратите же, наконец, дьявол вас побери! Подождите, пока поезд не остановится!
Мой вопль подействовал, в тесном купе драться было бессмысленно.
— Это уже Краков? — удивилась Эва.
— Да.
— Боже мой, как быстро летит время…
— Мы подъезжаем к вокзалу.
Поезд остановился у четвертого перрона, я вышел из вагона первым — и тут же наскочил на расставленных вдоль всего поезда полицейских. У входа в туннель я заметил еще патрули СД, жандармерии и агентов гестапо в штатском, хотел было вернуться в вагон, но не смог — ринувшиеся к выходу пассажиры уже забили весь проход, я невольно попятился и поймал удивленный взгляд Эвы, которая стояла и ждала меня. Я направился в ее сторону и на ходу бросил:
— Не подходите ко мне! Она покорно кивнула, в ее глазах мелькнул страх, поспешно миновав ее, я смешался с медленно двинувшейся в сторону туннеля толпой. У лестницы образовался затор, немцы задерживали всех мужчин с большим багажом и под вооруженным эскортом отсылали на другую сторону перрона. Было ясно, что идет тщательная проверка, я нерешительно потоптался на месте, а потом быстро повернул назад а, пробиваясь сквозь парализованную от страха толпу, ринулся в обратную сторону, но не пройдя и нескольких метров, вынужден был снова остановиться — полицейские патрули то и дело врывались в толпу и выхватывали из нее мужчин, казавшихся им подозрительными.
Я отдавал себе отчет в том, что в этой ситуации мне будет нелегко выбраться со станции; можно было, конечно, бросить чемодан и удрать, не оглядываясь на груз, бумаги у меня были в порядке, во всяком случае достаточно надежные, чтобы пройти контроль, однако я медлил, надеясь, что, может, удастся пробраться на соседний перрон, и, медленно двинувшись с места, глянул на соседний путь, но и там было полно вооруженных полицейских, тогда я снова повернул в сторону туннеля и уже было кинулся вперед, как вдруг передо мной вырос здоровенный детина в кожаном плаще и взял меня за плечо.
— Halt!— крикнул он. — Halt!…
Я чувствовал, что бледнею, я знал, что на этот раз попался и терять мне уже нечего.
— Ausweis wollen Sie? — спросил я с притворной рассеянностью, лихорадочно думая о спрятанном на груди пистолете.
Я решил выстрелить ему прямо в физиономию, сунул руку во внутренний карман пальто, пальцы уже коснулись рукоятки пистолета, как вдруг страшный удар в лицо отбросил меня в сторону, прямо на стенку вагона; я прислонился к ней, но тут последовал еще удар и еще, у меня потемнело в глазах, я осел на землю и, лежа с закрытыми глазами, чувствовал во рту соленый вкус крови. Я был так ошеломлен, что ничего не мог понять из того, о чем вокруг меня говорили, а когда, наконец, открыл глаза, с удивлением увидел наклонившееся надо мной побагровевшее от злобы лицо майора и только тогда понял, что это он так орал на меня и в тот момент, когда гестаповец неожиданно преградил мне дорогу, вдруг что было силы хватил меня кулаком, а теперь стоял, направив на меня пистолет.
— Du schweine Pole! — рявкнул он с яростью и пнул меня ногой в зад. — Aufslehen! Aber schnell!
Я с трудом поднялся, из разбитого носа текла кровь и капала на полы пальто, тут же застывая черными сгустками; с удивлением я взглянул на свои измазанные кровью руки и лишь потом перевел взгляд на немцев, ведущих весьма оживленную беседу.
— Может, вам чем-нибудь помочь? — спросил гестаповец у майора.
— Спасибо, я справлюсь сам.
— Этого человека мы задержим.
— Нет, — решительно заявил майор. — Сначала он отнесет мои вещи в гостиницу. А потом я позвоню в полицию…
— Гостиница здесь недалеко.
— Да, — ответил майор. — Знаю. Я уже в ней останавливался.
— Надеюсь, вы справитесь с этой скотиной…
— Можете быть уверены!
Гестаповец почтительно поклонился майору.
— Бери чемоданы! — крикнул тот. — Пошли.
Беспрепятственно пройдя все кордоны, мы наконец оказались в туннеле. Я шел впереди, шатаясь словно пьяный под тяжестью двух битком набитых чемоданов, а майор следовал за мной чуть справа, ни на секунду не выпуская из рук револьвера; мы миновали по пути несколько жандармских патрулей, я видел их удивленные взгляды и иронические улыбки, должно быть, я был хорош с окровавленной физиономией, офицер приветствовал патрулей коротким, гортанным «heil», а жандармы вытягивались перед ним в струнку, от усердия громко стуча окованными каблуками сапог.
«Если он выведет меня с вокзала, я прикончу его, — думал я, постепенно приходя в себя. — Даже если это мне будет стоить жизни».
Я уже успел опомниться от полученных ударов и снова мог спокойно размышлять, кое-какое время в запасе у меня еще было; скорее всего, полагал я, майор имеет в виду расположенную неподалеку от вокзала гостиницу на Пиярской улице.
«Прежде чем мы доберемся до места, я найду какой-нибудь способ выпутаться».
Мы добрались до конца туннеля, теперь нужно было подняться по ступенькам, а у входа с одной и другой стороны я снова увидел полицейские патрули.
«Они окружили весь район вокзала».
На середине лестницы, где-то на высоте первого этажа, я остановился, поставил на ступеньку чемоданы и с облегчением распрямил наболевшую спину, я дышал тяжело, широко раскрытым ртом, так как в носу запеклась кровь. Сверху на меня подозрительно поглядывали жандармы, я чувствовал на себе их пытливые и недоверчивые взгляды.
«Не сейчас. Сначала надо выйти отсюда».
— Скорей! — крикнул майор со злостью. — Скорее, говорят тебе, если не хочешь, чтобы я еще раз пересчитал тебе pe6pa.
«Не успеешь. Я прикончу тебя раньше, как только мы выйдем отсюда. Твоя самоуверенность тебя погубит».
Я поднял чемоданы и двинулся по лестнице, майор по пятам за мной; когда мы миновали последних часовых и вышли на привокзальную площадь, я сразу заметил множество крытых грузовиков и еще один полицейский кордон, а тут же за ним безмолвную и неподвижную толпу людей, напряженно ожидавших своих близких, оставшихся на перроне, услышал гул возбужденных голосов, а какая-то женщина при виде моего окровавленного лица заохала:
— Ах, боже мой, боже! Ах, боже, боже! Ах, боже мой милостивый!…
— О, господи! Ну и разукрасили его!…
— Заткнись, дурак! Лучше бы помолчал…
— Проклятые негодяи! Нет на них управы!
Люди расступались перед нами, я видел вокруг испуганные лица, выражавшие ненависть и сочувствие.
«Ужасно глупо я, наверно, выгляжу. Вся физиономия и пальто в крови».
Мы поднялись на тротуар и шли по самому его краю, вдоль стены деревянного барака.
«Он так уверен в себе, что не отобрал у меня даже оружия. Это его и погубит. Обе руки у меня заняты, но я все равно его прикончу».
Я оглянулся на майора, он по-прежнему шел за мной с правой стороны.
«Брошу ему под ноги чемодан. Он споткнется, и тут я его убью».
Мы повернули за угол барака и, обойдя стоявший у обочины грузовик с потушенными фарами, свернули на улицу, ведущую на Пиярскую, но чем больше отдалялись от вокзала, тем сильнее меня охватывало возбуждение и нетерпение, желание скорее покончить со всем этим, однако я не хотел, чтобы он заранее догадался о моих намерениях, и чуть ускорил шаг, понимая, что мне легче будет привести в исполнение свой замысел, если майор на быстром ходу со всей стремительностью споткнется о чемодан.
«Еще не сейчас. Еще несколько метров».
Я услышал за собою смех и с удивлением оглянулся.
— Не повезло тебе, а? — спросил майор с искорками иронии в глазах. — Вот и конец приключения. Говорил я, что это может плохо кончиться.
— Что делать? Попался. Придет время, и ты получишь свое, каналья…
— О, не так скоро!
— Все равно сдохнешь…
— Ты раньше.
— Это мы еще увидим.
— Не доживешь и до утра.
— Дерьмо!
— Тебя прикончат.
— Но не в эту ночь.
— Прикончат тебя, — засмеялся офицер. — Я знаю, как это делается в гестапо.
— Плевать мне на них. Можешь, им это сказать.
— Сам это им скажешь!
— Я им еще не то скажу, скотина!
— Ты твердый орешек, да? Но хватит ли сил выдержать все до конца? Они найдут способ превратить в тряпку и такого пижона, как ты.
— Обо мне не заботься. У меня хорошая школа.
— Не вздумай бежать, — предостерег майор и снова засмеялся. — За каждым углом тебя ждет смерть.
— Мы стоим в общей очереди. Только неизвестно, чья подойдет скорее.
— А неприятно умереть в такую ночь?
— Я был к этому готов. Умереть можно и в канун рождества. Но и ты, подлец, тоже в конце концов сдохнешь!
Мы приближались к углу Пиярской.
«Сейчас. Сейчас я брошу ему под ноги чемодан».
— Стой! — крикнул майор.
Я тихо выругался, однако, чтобы не вызвать у него подозрений, послушно остановился, обернулся, поглядел на пустую, засыпанную снегом улицу и заметил грузовик — тот самый, мимо которого мы прошли на углу Вокзальной площади, он медленно и тихо, с потушенными фарами, полз вслед за нами; я глянул на огромные и мрачные с затемненными окнами дома на противоположной стороне улицы, в квартирах этих домов, наверно, как раз сейчас люди садились за праздничные столы.
«Черт бы их всех побрал!».
Я повернулся к майору и спросил с нетерпением:
— Чего мы ждем?
— А куда ты спешишь, приятель?
— Давайте кончать эту игру, — сказал я. — До гостиницы уже недалеко…
А грузовая машина все приближалась и приближалась, я заметил двух парней, которые стояли на подножках по разные стороны кабины, держась за дверцы, и ждал, когда они проедут, их присутствие расстраивало мои планы.
«Они едут так, будто в кабине не нашлось места».
Да, — согласился рассеянно майор. — Кончим эту игру. Вы свободны. Можете идти домой.
Я отвел взгляд от грузовика и, пораженный, уставился на офицера.
— Я вынужден был вас ударить, — спокойно объяснил майор. — К сожалению, не было другого выхода. Надеюсь, вы не будете на меня в обиде. Впрочем, я действовал только в ваших интересах. Согласитесь, что ситуация была довольно сложная. Мне удалось, однако, убедить сотрудника гестапо, что вы — вор, а чемодан, с которым у вас было столько хлопот, принадлежит мне. Конечно, он мне сразу же поверил. Тем более, что я не жалел оплеух…
Я только молча кивнул головой, ибо еще не совсем доверял ему.
— Проклятие! — выругался я. — И долго вы будете таким образом забавляться?
— Можете идти домой, — тихо произнес майор. — Я же сказал, что помогу вам.
— Да, но это было в поезде.
— Вы свободны.
Я наклонился и поднял свой чемодан.
— Вы спасли мне жизнь.
Майор молчал.
— И все же вам не следовало так говорить со мной, когда мы вышли из вокзала.
— Я говорил это не всерьез.
— Вы играли с огнем.
— У меня вовсе не было намерения затягивать эту ситуацию.
— К счастью…
Грузовик неожиданно затормозил, не далее чем в метрах десяти от нас, я оглянулся и заметил бегущих в нашу сторону людей — я сразу узнал их, это были Рысь и Серый.
— Ребята, не стреляйте! — закричал я сдавленным голосом. — Не стреляйте, ради бога!…
Но было уже поздно, раздались два коротких, сухих, как удары бича, выстрела, и офицер бесшумно осел на тротуар. Его пистолет глухо стукнул о мостовую, а слетевшая с головы фуражка покатилась по обледеневшему тротуару и застряла в сугробе.
— Скорее, Хмурый! — обратился ко мне Серый. — Давай чемодан!
Я стоял неподвижно и, тупо уставившись в землю, искал на лице майора хоть какие-нибудь признаки жизни.
— Хмурый! — заорал Рысь. — Поторопись!
Я поднял револьвер майора и только потом взял чемодан; с помощью Серого мы втащили его в машину, забрались сами под брезентовую покрышку, и грузовик резко рванул с места.
— Чисто сработано, а? — заговорил дрожащим от волнения голосом Рысь.
— Да.
— Не надеялся, небось, что мы тебя встретим.
— Нет, — ответил я. — Нет.
— Что с тобой происходит, дружище? — спросил Серый. — Ты все еще переживаешь?
— О, да. Я все время думаю об этом.
— Мы прибыли в самый раз, верно?
— Да.
— Ты, наверно, думал, что окончательно влип?
— Ты угадал, друг.
— На этот раз действительно дело выглядело скверно.
— Скажи, Хмурый, как это ты выбрался с перрона?
— Оставь меня в покое, Рысь.
— Что с тобой, приятель? — спросил Серый. — Ты выглядишь так, будто только что похоронил брата.
— Я думал, что на этот раз уже не выкарабкаюсь.
— Но мы здорово разделали этого фрица.
— Да.
— Куда он тебя вел?
— В гостиницу.
— Зачем?
— Я должен был отнести его чемодан.
— Это он так разрисовал тебе физию? Ты весь в крови.
— Да.
— На перроне была заварушка?
— Мне немного от него влетело. У офицера был тяжелый чемодан, а я не хотел нести его в гостиницу.
— Смешная история, ей-богу. Молодчик сам попал в наши руки.
— Это меня спасло. Иначе бы не выбрался с перрона. Вы же видели, что там творилось.
— Повезло тебе, брат.
Рысь прыснул со смеху.
— Хорошо, что мы тебя поджидали.
— Конечно.
— У меня чертовский нюх, — буркнул Серый. — Я как чуял, что сегодня может что-то произойти. Весь день был сам не свой. Места себе не находил…
— В конце концов я как-нибудь и сам выбрался бы.
— Сейчас ты в полной безопасности.
— Да.
— Но ты как будто и не рад. Что случилось?
— Ах, ничего, — медленно и рассеянно ответил я, — я все еще думаю об этой истории. Это действительно была чертовски трудная работа…