— Я слышала, ты вернулся, — говорит Салли, и на лице ее будто отражается борьба: она выглядит счастливой и озабоченной одновременно. Я внизу, в курилках, вожу туда-сюда мокрой тряпкой, пытаясь отмыть пятна рвоты и мочи, которыми воскресные пьяницы щедро покрыли пол и стены. Наверное, из всего, чем я тут занимаюсь, эта работа — худшая. Каждый месяц нанятые уборщики приходят сюда и проводят тут капитальную уборку, но удивительно, как крашеные блочные стены и цементный потолок умеют впитывать запах блевоты и мочи.

Снимаю маску, защищающую меня от отвратительного запаха. В этих комнатках, с их металлическими дверями и железобетонными стенами, чертовки холодно даже в середине лета, и от ледяного воздуха мое яичко чуть пульсирует.

— С мамой все в порядке, — говорю я, зная, что она наверняка интересовалась, почему я пропадал.

— Что, прости?

— Мама. Она болела всю неделю. Вот почему меня тут не было.

— У тебя мама болела?

— Ага. Я думал, ты слышала. Вот почему меня тут не было. Наверное, все об этом знают.

— Ах, конечно, я поняла, — говорит она заговорщическим тоном, многозначительно растягивая «ах» и «я». Как будто у нас общий секрет. — У тебя мама болела. И поэтому тебя не было всю неделю.

— Да. Именно это я и сказал, — говорю я, и что-то в ее интонации мне очень, очень не нравится.

— И как она, лучше?

— Конечно, — отвечаю я, тоже растягивая слово и медленно кивая, пытаясь понять, в чем дело. Она знает, что произошло на самом деле? Эта женщина, у которой IQ не превышает семидесяти баллов, пришла ко мне домой и прооперировала меня?

— А как ты сам, Джо? Тебе тоже уже лучше?

— Я справляюсь. Время залечивает все раны — так мама говорит.

— Это верно. Слушай, Джо, помни, что если тебе что-нибудь понадобится, если тебе нужна будет помощь с… с мамой… ты просто мне скажи.

К сожалению, ту помощь, которая мне действительно бы не помешала по отношению к маме, она мне предложить не может. Но вообще, если бы в мире было больше таких людей, как Салли, то он, несомненно, оказался бы гораздо более приятным местом. Проблема в том, что разговаривает она так, будто мы оба знаем какой-то большой секрет, тот самый, в котором Джо однажды проснулся утром в парке с раздавленным плоскогубцами яичком и ему пришлось самому добираться до дома.

— Джо?

Тем не менее я никак не могу представить, чтобы у нас с Салли был какой-то общий секрет. Это просто Салли, которая ведет себя как Салли.

Она пытается помочь мне с мамой так же, как помогает с обедами. Просто пытается увеличить свои шансы на то, чтобы залезть ко мне в постель.

— Джо? С тобой все в порядке?

— Конечно, в порядке, — отвечаю я. — Мне лучше вернуться к работе, Салли.

— Ладно, — говорит она, но не двигается с места. Она смотрит на меня, а мне приходится смотреть в пол, чтобы не встретиться с ней взглядом; вдруг она воспримет это как знак и начнет раздеваться.

— Можно задать тебе личный вопрос, Джо?

Нет.

— Да.

— Тебе нравятся убийства?

Да.

— Нет.

— А как насчет расследования?

— Какого?

— О Потрошителе Крайстчерча.

— Он, наверное, умный.

— Почему ты так считаешь?

— Потому что его не поймали. Потому что он все время ускользает. Он, наверное, очень умный.

— Наверное, да. И это тебя интересует?

— Не очень.

— А ты когда-нибудь… заглядывал в какие-нибудь папки? Может быть, рассматривал фотографии умерших женщин? Или что-нибудь вроде этого?

— Я видел фотографии на стене в конференц-зале. Вот и все. Фотографии страшные.

— Если кто-то заставляет тебя что-то красть, потому что делает тебе больно, то это не настоящая кража. И лучше всего все рассказать полиции.

Не знаю, что за кульбит она только что проделала в своих рассуждениях, но смысла в них — никакого. Похоже, она оригинально переформулировала какую-то христианскую морально-нравственную ерунду, которую кто-то ей скормил. Она понятия не имеет, о чем мы сейчас разговариваем. Она точно так же могла бы сказать, что убивать плохо, что месть — дело Господне, что употреблять Его имя всуе — плохо и что продажа своей дочери в рабство — поступок осуждаемый. Все эти вещи написаны в Библии, и она почему-то думает, что мы их сейчас обсуждаем.

— Ты права, Салли. Если кто-то заставляет тебя делать что-то, чего ты делать не хочешь, это плохо. Полиция помогает людям, когда с ними случается что-то плохое.

Не помогает. Ручаюсь. Могу даже фотографии показать.

Я не знаю, что говорить, поэтому пожимаю плечами. Похоже, она принимает это за какой-то ответ на ту частично сформулированную дилемму, которая копошится у нее в голове, потому что она улыбается, говорит, что ей надо возвращаться к работе, и уходит.

Салли больше нет, но паранойя моя остается, и от одной мысли о том, что она могла побывать в моей квартире, меня начинает тошнить. Если Салли действительно была у меня дома, мне надо ее отблагодарить. Она могла там кое-что видеть, и я мог ей кое-что рассказать такого, после чего ночной визит к ней будет в порядке вещей.

Я сажусь на скамью в той комнатушке, которую убираю, и опускаю голову на ручку от швабры. В течение нескольких минут мне удается убедить себя, что я схожу с ума. Салли никак не могла побывать у меня в квартире. Если бы она там побывала, то не смогла бы умолчать об этом. Она бы спросила, как мое яичко. Она бы подумала, что сам факт того, что она видела меня голым, означал бы нашу помолвку. Салли слишком тупа, чтобы помочь мне, слишком наивна, чтобы не вызвать полицию, слишком влюблена в меня, чтобы не оставаться рядом с постелью каждую минуту той недели, что я провалялся практически без сознания. Нет, это была Мелисса. А это означает, что она что-то затевает.

Перед обедом я двадцать минут провожу в конференц-зале и, отмывая окна и жалюзи, изучаю появившуюся там информацию и меняю пленку в диктофоне. Читаю отчеты, изучаю фотографии, слежу, чтобы меня никто не заметил.

Обнаруживаю, что с целью увязать произошедшие убийства полиция обратилась к местным проституткам. Хм… интересно. Им задавали вопросы об их клиентах. Попадался ли им кто-нибудь со странными фетишами? Извращенцы? Кто-нибудь с необычными сексуальными предпочтениями? Жалкая попытка. Они думают, что я мог посвятить шлюху в свои сексуальные предпочтения. Я бы никогда этого не сделал. В смысле я бы никогда этого не сделал, оставив ее в живых.

После допроса проституток остался список имен подозреваемых. Очень короткий список. Немного имен и пока немного зацепок.

До конца рабочего дня мне удается успешно раздобыть четыре цветные фотографии подозреваемых из моего списка. Фотографии Шредера и МакКоя я нашел в их личных делах, а вот раздобыть относительно свежие фотографии остальных двоих оказалось настоящей проблемой. Потом я сообразил, что наверняка их изображения появлялись в прессе в последние недели. Убирая один из верхних офисов, пробегаюсь по Интернет-сайтам и по последним новостям, пока наконец не нахожу фотографии с достаточно хорошим разрешением, чтобы послать их на печать.

Когда я ухожу с работы, Салли предлагает меня подвезти, но я отказываюсь. Не сажусь я и в автобус. Вместо этого иду к банкомату и снимаю немного налички, рассудив, что она может понадобиться мне этим вечером. Зайти в банк — все равно что зайти в маленький заповедник. Все эти напольные растения, ярко освещенные лампами дневного света, и многочисленные кадушки с цветками, распиханные по всем углам, создают впечатление, что где-то тут должны водится и маленькие животные. От конторки к стене тянется очередь, к которой мне вовсе не хочется присоединяться, но другого выхода нет. И мы все стоим в очереди, и никто не осмеливается заговорить друг с другом, чтобы не выглядеть полным идиотом. Время от времени очередь продвигается вперед, и наконец я оказываюсь перед банковским работником. Это высокая мужеподобная женщина с большими руками, она улыбается мне во весь рот, но даже такая широкая улыбка не заставила бы меня ночью проникнуть к ней в дом.

Из банка я направляюсь в супермаркет, так как почти вся еда в доме закончилась. Брожу по магазину и позволяю себе немного прихрамывать, раз уж я не на работе. Чувствую себя тут довольно странно, как будто я незаконно проник в некую чуждую для меня жизнь; как будто супермаркет для серийных убийц и мужчин, на которых напали с плоскогубцами, вон там, дальше по улице, рядом с гастрономом. Делая покупки, любуюсь очень красивой женщиной, а потом начинаю чувствовать себя разбитым. Эти женщины просто расхохотались бы надо мной, если бы я напал на них. Они бы стали обзывать меня «крутые яйца» или даже «крутое яйцо».

Плачу за продукты наличными, так как никогда пользуюсь кредитными картами. Девушка на кассе улыбается мне и спрашивает, как дела. У меня возникает огромное искушение расстегнуть ширинку и показать ей, как у меня дела. Зол как черт. Левое яичко было моим любимым.

Залезаю в автобус; тряская дорога до дома вновь рискует вскрыть швы на моей мошонке. Когда я добираюсь до дома, подъем по лестнице занимает у меня минут пять, не меньше. Оказалось, что подняться — гораздо труднее, чем спуститься. Захожу в квартиру. В окно пробивается полоска солнечного света. По крайней мере, запах мочи и дезинфектора отсутствует. Чувствую, что старые продукты начали попахивать. Сначала открываю окно, а потом выбрасываю остатки старой еды и заменяю ее новой. Сажусь на диван и пытаюсь отдохнуть, набраться сил. Шалун и Иегова подплывают к поверхности, после того как проглотили весь брошенный им корм до последней крошки.

Нажимаю на кнопку автоответчика, с ужасом ожидая, что мне скажет мама, но это оказывается женщина из ветеринарной клиники. Дженнифер. Она говорит, что кот полностью поправился. Хозяева пока так и не объявились. Она хочет знать, где именно я нашел бедного котика и не знаю ли я кого-нибудь, кто хотел бы взять его себе. Говорит, чтобы я перезвонил ей, когда вернусь домой. Она работает до двух ночи.

Нужен ли мне этот чертов кот? Не особо, но я чувствую себя в некоторой степени ответственным за него. Раздумываю, не подарить ли его маме. Составит ей компанию. Может быть, она перестанет названивать мне каждые две минуты с вопросом, почему я ее не люблю. Черт, она даже смогла бы готовить этому пушистому ублюдку котлеты хоть каждый вечер.

Только вот она заподозрит, что я пытаюсь ее каким-то образом убить — от кота у нее может случиться аллергия, или животное попытается задушить ее во сне, или подсыплет крысиного яду в кофе.

Четыре гудка спустя Дженнифер подходит к телефону и неожиданно оживляется, когда я представляюсь. Своим соблазнительным голоском она повторяет все, что уже зачитала на автоответчик. В ее устах процесс лечения кота звучит весьма сексуально. Она хотела бы узнать, не собираюсь ли я оставить кота себе, и все это таким голосом, будто она вот-вот спросит, не хочу ли я с ней переспать. Я спрашиваю, что они сделают с котом, если я откажусь ее забрать. Она говорит, что его сдадут в приют для бездомных животных. Я не спрашиваю, что случится с животным дальше. Я говорю, что решил оставить кота себе, а она говорит, что мир был бы лучше, если бы в нем жило больше таких людей, как я. Мы желаем друг другу хорошего вечера, и я вешаю трубку. Я жду, что сейчас она скажет: «Нет, давай ты первый трубку повесишь», но, к счастью, этого не происходит.

В шесть часов я приезжаю к маме. Происходит один из наших обычных разговоров, из тех, после которых я озадаченно спрашиваю себя, как так получилось, что эта женщина — моя мать. Мы ужинаем, а потом мне битых полчаса приходится наблюдать, как она собирает свой паззл, после чего к нам присоединяются наши друзья из мыльной оперы. Мне вдруг резко становится плохо, я с извинениями ретируюсь из маминого дома и ее понедельничного вечера, осыпаемый обвинениями в том, что я плохо к ней отношусь. Стемнело, заморосил мелкий дождик.

Сажусь в автобус и еду в центр; весь этот день я ни на секунду не выпускал портфеля из рук. Делаю круг почета вокруг дома Даниэлы Уолкер; по-моему, она не против. В двух кварталах от него краду машину. Подъезжаю к Манчестер-стрит около десяти вечера, вооруженный фотографиями и наличкой. По улицам прогуливаются шлюхи, некоторые только начинают работать, некоторые возвращаются из десяти-пятнадцатиминутных посиделок в машинах, припаркованных в темных переулках. Я не устаю спрашивать себя, не заведет ли это направление расследования в тупик. У полиции ничего не получилось. Почему у меня должно было получиться? Ну, во-первых, у меня есть фотографии, которые я могу им показать. У детективов их не было. Скорее всего, проституткам требуется некая визуальная информация, чтобы освежить память.

Я сразу решаю пропустить массажные салоны, где женщин имеют жестокие мужчины с грязными деньгами и плохой репутацией. Те, кто посещает эти салоны — или постоянные клиенты, или находятся под наблюдением, или, в крайнем случае, их запоминают. Это не то место, куда придет полицейский, за исключением случаев, когда за секс у него покупается снисхождение. Еще один фактор, который необходимо учитывать — это то, насколько доступны женщины, которым заплатили за возможность удовлетворить извращенную фантазию серийного убийцы. Такие вещи не происходят в салонах без широкой огласки. А полицейский не хочет такой огласки. Он не хочет последствий типа шантажа или вымогательства. У первой проститутки, к которой я обращаюсь, такой низкий голос, что это даже пугает. Она так и не сообщает мне своего имени, да оно мне и не нужно. Даже после того как я сказал, что я из полиции, она продолжала спрашивать, не хочу ли я ее трахнуть. Я отказываюсь. Она показывает соски. Я все равно отказываюсь. Даже если бы мои яички были нетронуты, я бы ими к ней не прикоснулся. Ни одного человека с фотографий она не узнает.

Вторая шлюха тоже не узнает. Я решаю не говорить, что я из полиции, а представляться просто как заинтересованное лицо. У нее такой огромный парик, что в него легко можно было бы спрятать маленькую сумочку.

Перехожу от потаскушки к шлюхе, от шалавы к проститутке, показывая им фотографии и не получая никаких вразумительных ответов. Чем больше я слоняюсь с одного перекрестка на другой, тем больше подергивает мое яичко.

Из всех проституток, с которыми я успел поговорить, ни одна не узнала никого из четырех мужчин наверняка. Некоторые говорят, что не помнят. Я даю им денег, но это не помогает. Похоже, у меня полоса неудач. Пистолет. Нож. А теперь мне еще приходится платить за информацию, которую никак не удается заполучить.

Вечер понедельника уже почти превратился в утро вторника, как вдруг удача мне улыбнулась.

Я встречаю двух проституток, которые как будто узнают одну из четырех фотографий, заставив замолчать противный внутренний голосок, дребезжавший, что я зря теряю время. Однако он снова подал голос, когда выяснилось, что каждая женщина указывала на разные фотографии.

Первая, Кэнди (ну да, на шестьдесят шлюх — максимум семь имен), указывает на детектива инспектора Шредера. Карл. Не уверен, может, она узнаёт его, потому что на прошлой неделе он ее допрашивал по тому же вопросу. Всего за четыреста долларов Кэнди покажет мне, что она позволила Шредеру с ней проделать.

Вторая, Бекки, указывает на одного из иногородних. Детектива Кэлхауна. Из Окленда. Роберт. Я спрашиваю, чего он хотел. Она говорит, что я могу узнать это за два косаря. Две тысячи долларов против четырехсот. Подумываю, что, если уличная шлюха требует за спектакль две тысячи долларов — у нее должен быть тот еще репертуар.

Две тысячи. Без проблем. А почему бы и нет? У меня есть деньги.

Я сажаю Бекки в машину и отвожу ее к дому Уолкер. Я тут побывал раньше, как раз перед тем, как украл машину. Убрал все, что могло бы указывать на это как на место преступления. Сегодня на работе я проверил, ведется ли за домом наблюдение. Ответ отрицательный. Открываю дверь, и в нос мне снова ударяет тяжелый запах. Это место явно нужно проветрить.

Бекки ничего не говорит про запах. Возможно, она вообще его не замечает.

Мы проходим на кухню, я предлагаю ей выпить, мы болтаем о всякой всячине.

Бекки выглядит так, будто ей чуть за двадцать, но я догадываюсь, что ее жизненного опыта хватит и на женщину в два раза старше. У нее черные, абсолютно прямые волосы, ниспадающие на плечи. Глаза слегка красноватые, но в них мерцает отсвет какой-то печальной мудрости. Зрачки бледно-зеленого цвета и выглядят так, будто из них получилась бы замечательная пара стеклянных шариков. На ней узкая, короткая кожаная черная мини-юбка. Кожаные сапоги выше колен. Лифчика нет, а темно-красная кофточка почти не скрывает две крепкие груди. Съехавшая на спину тонкая черная кожаная куртка увешана сотнями кисточек. Мне нравится ирония маленького серебряного распятия, свисающего с ее груди. Дешевая бижутерия на ее пальцах выглядит пластмассой. Алмазы в кольцах — цирконий, а может, и стекло. У нее маленькая сумочка, которая, скорее всего, забита презервативами, деньгами и бумажными платочками.

Ноги у меня гудят от сегодняшней ходьбы, и, что хуже, пах болит невыносимо. Я сажусь за кухонный стол напротив нее и медленно потягиваю пиво. Как и было договорено, открываю бумажник и вытаскиваю две тысячи долларов наличными. Я снял со счета в банке три тысячи долларов. Две трети я сейчас отдаю Бекки.

Думаю о том, что все равно верну их обратно.

Она сидит напротив и, попивая пиво, дважды пересчитывает деньги, как будто боится, что ее обманут. Пока она изучает каждую купюру, разглядываю ее лицо. Губы ее шевелятся, когда она считает. Потом по ним пробегает улыбка. Я ей уже заплатил, а ей еще ничего не пришлось сделать. Вижу, как про себя она укорачивает эротический сценарий, который был проигран с детективом Робертом Кэлхауном. А еще я вижу, как мысленно тратит деньги. Может, собирается недельку отдохнуть или съездить на Фиджи.

— Приступим? — спрашиваю я.

Она снимает куртку.

— Хочешь прямо здесь?

— Наверху.

Я беру портфель и поднимаюсь наверх. Там я сначала направляюсь в супружескую спальню, потом останавливаюсь, разворачиваюсь и иду в детскую.

— Жарковато тут, — говорит она.

— Я не заметил.

Захожу в детскую.

— Здесь? — спрашивает она, кидая свою сумочку на одну из односпальных кроватей.

— А тебе места мало?

Она встряхивает головой.

— Странновато как-то.

— Странновато, — соглашаюсь я.

Я выбрал эту комнату по двум причинам. Во-первых, чтобы внести некоторое разнообразие. В конце концов, жизнь — это серые будни, ну и так далее. Во-вторых, запах смерти не впитался тут в простыни.

Мы садимся на разные кровати. Она начинает с того, что ложится так, чтобы я мог заглянуть ей под юбку. Белья на ней нет. Наверное, для более быстрого доступа.

— Что ты можешь о нем рассказать? — спрашиваю я.

— О ком?

— О мужчине с фотографии.

— Что ты хочешь знать?

— Все.

Она пожимает плечами. Выглядит как будто разочарованной, хотя я не понимаю, почему. Разве она предпочитает получать деньги за действия, а не за разговоры?

— Ну, он заплатил мне два косаря, чтобы я ему разрешила проделать все, что он захочет.

— А это покупается за две тысячи?

— За две тысячи многое что можно купить, сладенький.

Я тоже так думаю.

— Сколько раз ты его видела?

— Всего раз.

— Когда?

— Не помню.

— Вспоминай.

— Может, месяц назад. Или два.

Для таких женщин время не слишком много значит. Наверное, у нее дома маленький ребенок, за которым присматривает какая-нибудь подружка-наркоманка, которая сумела выйти из игры, но слишком ленива, чтобы вытащить и подругу. Бекки потратит все свои деньги на сигареты и травку и будет сидеть напротив своего малыша в одном из своих платьев из джинсовой варенки и курить. Она будет встречаться с тремя или четырьмя парнями — все с судимостями, за грабеж, хранение наркотиков или нападения. На бедрах у нее появятся растяжки, которые никогда не исчезнут, но вся боль будет заглушаться наркотиками. У нее не останется никаких долгосрочных целей, кроме как выжить и остаться внутри этого пораженного наркотиками мирка. Чтобы очнуться от этого кошмара, в котором она живет, ей придется окунуться в некую реальность, в которую она не верила даже когда была маленькой девочкой. Она была папиной любимицей.

Я знаю таких людей. От них обществу никакой пользы, они лишь занимают место. Выплевывают на свет младенцев не потому, что не умеют пользоваться контрацепцией, а потому, что надеются получить льготы от государства, которых никогда не хватает на то, чтобы нормально вырастить ребенка. Это — мир Бекки. Некоторые просто не могут из него вырваться или не знают, куда бежать. Интересно, осознает ли она, что заперта в нем?

Этой ночью я предоставлю ей возможность избежать жестокости этой жизни.

В этом моя человечность.