Жизнь без мамы. Я отказываюсь даже думать об этом. Она самый важный для меня человек в этом мире, и одна мысль о том, что с ней что-то случилось… ну… от этого больно. Больнее, чем когда мое яичко выжали, как апельсин. Представить, что ее больше нет…

Я просто не могу этого представить.

Просто не могу.

Отвечает женщина из больницы Крайстчерча, которая сообщает мне, что я позвонил в больницу Крайстчерча. Весьма благодарен ей за проницательность. Спрашиваю Костелло, и через долгую минуту он подходит к телефону, ответив глубоким, озабоченным голосом:

— Ах, да, Джо, послушай, это насчет твоей матери.

— Пожалуйста, не говорите, что с ней что-то случилось.

— Ну, вообще-то с ней действительно ничего не случилось. Можешь сам с ней поговорить. Прямо здесь.

— Но вы ведь в больнице, — говорю я, как будто обвиняя его в чем-то.

— Да, но с твоей матерью все в порядке.

— Тогда почему она сама не позвонила?

— Ну, теперь с ней все в порядке, и раз уж она не будет сегодня ночевать дома, это был единственный способ с тобой пообщаться. Она сказала, что связаться с тобой можно, только если позвоню я. Она довольно настойчивая женщина, твоя мама, — говорит он без тени иронии.

— Что с ней случилось?

— Давай ты сам с ней поговоришь.

Возникает тишина, пока трубку передают из рук в руки. Невнятные голоса, и потом:

— Джо?

— Мам?

— Это твоя мать.

— Что случилось? Почему ты оказалась в больнице?

— У меня откололся кусочек зуба, — спокойно, как ни в чем не бывало, отвечает она.

Я сажусь, вцепившись в трубку, не понимая, что она пытается мне сказать.

— Зуба? У тебя откололся кусочек зуба и из-за этого ты в больнице? — Встряхиваю головой, пытаясь придать смысл ее словам. Если у нее откололся кусочек зуба, почему она не… — Зубной. Почему ты не у зубного?

— Я была у зубного, Джо.

Потом она замолкает. Моя мать, женщина, которая обожает говорить и будет говорить даже после смерти, молчит и ничего мне не объясняет. Пару недель назад она была счастлива, рассказывая мне, что испражняется водой.

Поэтому я спрашиваю:

— Почему ты в больнице?

— Из-за Уолта.

— Он болен?

— Он сломал тазобедренную кость.

— Сломал тазобедренную кость? Как?

— Он поскользнулся в душе.

— Что?

— Он принимал душ и упал. Сломал тазобедренную кость. Мне пришлось вызвать «скорую». Это было ужасно, Джо, хотя довольно интересно, потому что я никогда не была внутри машины «скорой помощи». Сирены громко выли. Конечно же, Уолт плакал не переставая. Мне было так его жаль, но он держался таким молодцом. А у водителя «скорой» были усики.

Угу. Угу.

— Ты была у него, когда он принимал душ?

— Не глупи, Джо. Я находилась дома.

— А почему он тебе позвонил?

— Ему не надо было мне звонить. Я уже была дома. Это я позвонила в «скорую».

— Да, но почему Уолт не позвонил?

— Потому что он был в душе.

— Тогда как он тебе позвонил?

— Да я уже была там, Джо. Ты к чему клонишь?

— Сам точно не знаю, — говорю я, довольный, что с этой частью разговора мы покончили.

— Мы собирались пойти пообедать, поэтому мы решили… — она замолкает, но я уже понял, что она собирается сказать. — Он решил принять душ.

— У тебя дома? Ты принимала душ с ним?

— Не груби, Джо. Конечно же, нет.

В голове моей начинают мелькать картинки. Изо всех сил зажмуриваю глаза. Я бы их вырвал, если бы это помогло. Картинки никуда не деваются. Я вспотел как свинья. Прижимаю пальцы к закрытым глазам, и перед ними расплываются тысячи цветов — как от канделябра внизу — и цвета эти плывут сквозь мои мысли, а я пытаюсь за ними следовать. Мне бы очень хотелось верить, что они не принимали душ вдвоем. Хотелось бы забыть, что она сказала «мы» вместо «он». Хотелось бы забыть весь этот разговор. Ей просто нужно сказать мне…

— Так как ты сломала зуб, мам?

— Это случилось, когда Уолт упал.

— Что?

— Это случилось, когда…

— Я тебя слышал, мам, но мне кажется, ты сказала, что вы не принимали душ вместе.

— Так, Джо, мы взрослые люди. Если мы принимали вместе душ, это не значит, что между нами что-то было. Если сегодня молодые люди только об этом и думают, это не значит, что мы тоже так аморальны. Мы пенсионеры, Джо. Нам не по карману оплачивать горячую воду в таких количествах. Поэтому мы решили принять душ вместе. Так что не делай из мухи слона. Вот и все.

— Так как ты сломала зуб? Он на тебя упал?

Я открываю глаза, потому что, когда они открыты, я вижу этот красивый гостиничный номер, а не мою маму, принимающую душ с каким-то стариком. Я не хочу больше задавать ей вопросов. Она мне все уже достаточно подробно объяснила, но этот вопрос вырывается у меня раньше, чем я успеваю его остановить. Глаза мои открыты, я вижу два стула, несколько картин и дверь. Возможно, самое время в нее выскочить.

— Нет-нет, он ударил меня в зубы. Его нога выскользнула из-под него, и он пяткой попал мне по зубам.

Не спрашивай, Джо. Не спрашивай….

— Но как его нога оказалась так высоко?

— Ой, да я не стояла. Я была на коленях. Я… кхм… ну, просто так получилось, Джо, понятно? Он попал мне ногой в зубы.

Просто так получилось. Что получилось? О господи, пожалуйста, не показывай мне…

Глаза мои закрываются, а мысли, наоборот, раскрываются. Майку на мне можно выжимать. Мне становится так страшно, что она сейчас все-таки объяснит, чем занималась, что, когда она снова начинает говорить, я кладу трубку и бегу в туалет, добежав до унитаза как раз вовремя.

Икота, судорога в желудке, вкус желчи… рвотный позыв буквально взрывается во мне с рычащим звуком и низвергается в воду, и капли воды и блевоты попадают мне на лицо и скатываются по подбородку. Я продолжаю выкашливать все это до тех пор, пока мне нечего больше выкашливать, но я все равно выкашливаю, наблюдая, как на дне унитаза образуется какой-то желтоватый бульон. И, содрогаясь всем телом, все, что я могу себе представить, это мою мать в душе. Глотка моя быстро оказывается ободранной, а желудок превращается в крошечный комок боли. Я чувствую вкус крови, когда она капает с моих губ и, всплеснув, исчезает в этой смеси внизу. Там плавает что-то, похожее на одну из моих мертвых рыбок.

Голова моя идет кругом, ощущение такое, будто я в бреду. Встаю и нажимаю на ручку унитаза, и та гадость, которая никоим образом не могла быть исторгнута из меня, но все же была исторгнута, смывается.

Еще не до конца спустилась вода, как я уже снова стою на коленях, и снова меня выворачивает. Теперь я просто отрыгиваю. Сгустки крови падают в воду и распускаются в форме розовых лепестков. Я снова спускаю, но в бачке набралось недостаточно воды, поэтому лепестки не исчезают. Они просто плавают по кругу вдоль боков унитаза. С нижней губы длинными нитями свисают слюни. Они прилипают к краям унитаза и, когда я отклоняюсь назад, вытягиваются и в конце концов рвутся. Кончики этих нитей, раскачиваясь, сползают к черному линолеуму. Думать о сотнях людей, которые садились сюда, и мочились, и гадили, все же лучше, чем думать о маме и ее сломанном зубе.

Когда я был в доме у голубых, я пытался думать о чем-то другом, чтобы отвлечься от того, что происходило в реальности, и тогда я подумал о папе и о том, что бы он сказал. Склоняясь над унитазом, я начинаю вспоминать кое-что, чему оказался свидетелем. Кое-что, чем занимался папа. Меня не должно было быть дома. Я не помню почему, но я вернулся домой раньше, чем обычно, и увидел….

О господи.

Я начинаю кашлять, но блевать мне нечем, только кровью. Держу глаза закрытыми, чтобы не видеть красную воду под собой, но воображение продолжает работать. Картина мамы и Уолта в душе то становится более четкой, то более размытой, и ее медленно заменяет образ папы в душе. Только он там с кем-то другим. С кем? И зачем я вообще зашел в этот чертов душ, когда прекрасно слышал, что там кто-то плещется?

Кто-то другой был мужчиной, которого я не знал.

О господи. Открываю глаза. Легкие у меня болят, в желудке горячо. В глотке такое ощущение, будто ее перекрыли. Делаю все возможное, чтобы стряхнуть с себя воспоминания. Папа пытается успокоить меня, пока незнакомый мужчина одевается и уходит, и мама ничего этого не слышит, потому что играет в бридж в ближайшем игровом центре. Это был последний раз, когда она играла в бридж.

Я снова вспоминаю о полицейском и его парне, бьющихся о стену спальни, и это помогает мне освободиться от воспоминания, от этого фальшивого воспоминания, потому что, естественно, этого никогда не было и не могло быть на самом деле.

Конечно! Мне просто вспоминается сон. Папа не был голубым. Конечно, не был. И я никогда не убивал его. Я любил его. Папа был натуралом, самым настоящим, и я не знаю, почему он решил лишить себя жизни. Может, я и не хочу знать.

Встаю, ноги у меня будто деревянные. Умываюсь и полощу рот, но не могу избавиться от противного привкуса. Тогда беру мыло и откусываю от него кусок. Белая пена, перемешанная с кровью, заполняет мой рот.

Вкус как у курятины.

На самом деле это у рвоты вкус курятины, и, пока я продолжаю жевать мыло, мой рот начинает заживать, а глотка — гореть. Мое единственное яичко подергивает, хотя больше всего это похоже на жжение. Я прополаскиваю рот и, спотыкаясь, ползу обратно к телефону. Невероятно, но мама там и не замолкала.

— Ладно, мам, я рад, что с тобой все в порядке, — прерываю я ее, — и да, конечно же, я приду и навещу Уолта, раз он в больнице, но за мной только что такси приехало. У меня встреча с клиентом. Мне пора. Люблю тебя.

Я бросаю взгляд на часы, как будто она меня видит, посылаю в трубку воздушный поцелуй, как вдруг одно произнесенное ею слово останавливает мою руку.

— Что ты сказала? — спрашиваю я, крепко прижав трубку обратно к уху.

— Я сказала, что мы очень мило поговорили. Она действительно тебя любит, Джо.

— Кто?

— Твоя девушка. Вечно я имена забываю. Там где-то была буква «с». Похоже, в начале.

— Может быть, Мелисса?

— Мелисса? Да, точно. Я помню, как сказала ей, что у нее очень красивое имя.

— Она приходила? — спрашиваю я, решив не упоминать, что в имени Мелисса целых два «с».

— Я только что это сказала. Джо, тебе надо бы уши прочистить.

— Она приходила вчера вечером?

— Джо, ты вообще слушаешь, что я говорю?

— Слушаю, мам, это важно. Что она сказала?

— Просто сказала, что беспокоится за тебя. И что она считает тебя очень хорошим человеком. Мне она понравилась, Джо. По-моему, она совершенно очаровательна.

Да уж. Ну, она бы не считала ее такой очаровательной, если бы знала, на что Мелисса способна. Зачем она встречалась с моей матерью? Просто, чтобы показать свою власть?

— Я понятия не имела, что с тобой работает такая очаровательная женщина, Джо.

— Наверное, мне просто повезло.

— Когда я ее снова увижу?

— Не знаю. Слушай, мам, мне пора.

— А ты знал, что ее брат голубой?

— Что?

— Она рассказала мне.

— Что?

— Что он голубой.

Понятия не имею, что она хочет этим сказать. Как будто зацепился кусок какого-то другого телефонного разговора, а может, все дело в неисправности линии.

— Мам, мне правда пора. Я тебе скоро перезвоню.

Ответа не дожидаюсь. На этот раз я вешаю трубку.

Подхожу к окну и смотрю на город. Мне хочется выпрыгнуть из окна и размазаться по тротуару. В голове моей всплывают картины моей матери и Уолта, но теперь это только тени. День угасает, и солнце уже плотно укрыто штормовыми тучами. Мало что случается в среду вечером. Мусорные машины катятся вверх и вниз по улице, подбирая мусор, оставленный владельцами магазинов. Я вытираю слезы, бегущие у меня по щекам, понятия не имея, почему я плачу.

Наконец я сосредотачиваюсь на той причине, по которой вообще тут оказался. Включаю в номере свет, после чего начинаю осваиваться на месте, делая все возможное, чтобы забыть о матери. Это просто уловка, но она срабатывает. Возвращаюсь в ванную, снова спускаю воду в унитазе и опрыскиваю все освежителем воздуха. Только эта уловка в конце концов приводит меня в бешенство. Она наводит меня на мысли о том, что ждет меня дома, вернее, что меня не ждет. Это все равно что быть женатым и купить календарь с девицами в купальниках. Мысли о моей маленькой квартирке без мини-бара и мягкой кровати чуть не доводят меня до слез.

Я иду в кухонную зону — или кухоньку, как сказал бы гей или сноб. Копаюсь в ящиках в попытке найти нож, который выглядел бы достаточно неприятно, чтобы проделать не менее неприятную работу. Нахожу его, иду с ним к кровати и изучаю его в свете прикроватной лампы. Лезвие не слишком длинное; оно длиннее, чем у фруктового ножа, но короче, чем обычно показывают в фильмах ужасов. Я покачиваю рукой вверх-вниз, ощущая вес ножа и его равновесие, изучая его особенности. За этот нож я не платил, и это первая вещь в этой гостинице, которая не выглядит жутко дорогой. Потребуется или нанести множество ударов, или очень метко прицелиться.

Я могу и то, и другое.

Открываю портфель и вынимаю мягкую тряпочку, чтобы стереть отпечатки с ножа. Это не обязательно, но лучше перестраховаться, чем оказаться в тюрьме. Натягиваю пару резиновых перчаток, снова протираю нож, после чего кладу его в полиэтиленовый пакет из портфеля.

Беру из портфеля список телефонных номеров. Нахожу номер детектива инспектора Кэлхауна и набираю его на мобильном телефоне, который купила мне Мелисса. Так как звонок оплачен заранее, даже если у Кэлхауна определится номер, ко мне он никак не приведет. После последнего прорыва в расследовании многие детективы работают сверхурочно, и, насколько я понимаю, Кэлхаун — один из них. Через шесть гудков я начинаю сомневаться, подойдет ли он вообще. Если он не сидит у себя за столом, его рабочий телефон автоматически переводит звонок ему на мобильный, который этот парень носит с собой круглосуточно.

Наконец он берет трубку.

— Детектив инспектор Кэлхаун, — говорит он, и я буквально вижу, как он стоит где-то на улице, крепко прижав трубку к уху и зажав второе ухо пальцем.

— Добрый вечер, детектив.

— Добрый вечер, сэр, чем могу быть полезен?

— Нет, это чем я могу быть вам полезен.

— В смысле?

— Это неважно, но важно то, что я знаю.

— У меня нет времени на игры.

— Это не игра. Я кое-что знаю.

— И что же?

Я усмехаюсь, хотя и нервничаю. Не помню, когда у меня в последний раз был повод для смеха. Зато помню, когда у меня в последний раз был повод понервничать.

— Я знаю, что вы убийца.

— На какой дряни ты сидишь?

— Ни на какой.

— Тогда что ты несешь?

— Вы знаете кто я, детектив?

— Откуда мне знать?

— Я тот человек, которого вы ищете.

— Послушай, если это шутка, то мне не смешно.

Я киваю в трубку, как это обычно делают люди, несмотря на то, что их никто не видит. По крайней мере, рукой никуда не указываю.

— Вы знаете, что я не шучу.

— Откуда у тебя этот номер?

— Отвлекаемся, детектив. Давайте-ка вернемся к теме, — говорю я, почесывая яичко. Жжение усиливается.

— К какой теме?

Я подхожу к окну. Смотрю на город.

— Тема, или мораль, сегодняшнего вечера в том, что я знаю, что у вас сексуальные отклонения, которые вы пытаетесь исправить с помощью проституток, и это отклонение привело к убийству.

Вместо того чтобы отрицать, или ругаться, или угрожать, он молчит. Мы оба молчим с полминуты. Я знаю, что он еще здесь.

— Бред, — наконец произносит он.

— Вряд ли Шарлин Мерфи так подумала, когда вы привезли ее в «Эверблю». Уверен, Даниэла Уолкер тоже бы не согласилась. Ну, если бы вы ее не убили.

Он молчит еще несколько секунд, осознавая, что я в точности знаю, что он совершил.

— Чего ты хочешь? — наконец выдавливает он.

— Денег.

— Сколько?

— Десять тысяч.

— Когда?

— Сегодня вечером.

— Где?

— Сити-молл.

— Я не могу рисковать, меня могут там увидеть. Может быть, в каком-нибудь более укромном месте?

— Например?

Я прекрасно представляю, какие мысли проносятся сейчас в его голове. Его быстрые ответы лишь подтверждают это. Он внезапно оказался внутри этой игры, про которую он говорил, что у него нет на нее времени. Он готовит мне ловушку, как в шахматах, но, как и в шахматах, я вижу, как он ее готовит. Я на полдюжины шагов опережаю этого парня. Никто не носит с собой наличными десять тысяч долларов, готовясь отдать их через полчаса.

Но у него прекрасная возможность уничтожить меня в принципе. Так как я выплеснул на него это все и сразу, у него не было возможности тщательно все обдумать. Он считает, что в данный момент прекрасно справляется. Потому что он умный. Потому что умнее меня. Но я-то готовился к этому весь день.

— Ты знаешь, где находится Мост-стикс? — спрашивает он.

— За дорогой на Редвуд, верно? — спрашиваю я. Я проехался там в прошлую ночь, когда взял с собой Уолта покататься на машине.

— Встречаемся в десять часов под мостом. И без штучек.

Я не юморист.

— Без штучек.

— Как я могу быть уверенным, что десять тысяч гарантируют твое молчание?

Хороший вопрос. Удивительно, что он его задал, учитывая, что он не может позволить себе заронить в меня подозрение, что он собирается меня убить. Опять же я весь день над этим думал.

— За десять тысяч я отдам и фотографии, и негативы тебя с проституткой в «Эверблю». Отдам негативы и фотографии, где ты выходишь из дома Даниэлы Уолкер в ночь ее смерти. И, сверх того, если бы мне нужно было больше, я бы попросил больше. Просто хочу иметь достаточно денег, чтобы убраться из города, пока полиция не успела напасть на след.

— Тогда в десять.

Он вешает трубку, не дождавшись ответа. Догадался, что я умнее, чем он подумал вначале, что я настолько умен, что у меня есть его фотографии с места преступления, и теперь он раздумывает, как это вообще возможно. Это займет у него некоторое время, а потом он поймет, что я вру. Смотрю на часы. У меня больше, чем три четверти часа, чтобы не появиться. Масса времени, чтобы не сделать определенные вещи.

Масса времени, чтобы не убить.

Я опускаю руку, чешу яичко через пластырь и вдруг понимаю, что неудобства мне доставляет не то яичко, которое осталось, а то, которого больше нет. Жжение исходит оттуда, где на кожу наложен шов. Я встаю и обыскиваю ванную в надежде найти что-нибудь, чем это можно будет помазать, и нахожу маленькую баночку с дезинфицирующим средством в аптечке. Снимаю пластырь — он цепляется за волосы, и я подавляю крик — и уже готов нанести мазь, когда на глаза мне попадается баночка с тальком, возможно, оставленная предыдущим постояльцем. К тому времени, как я заканчиваю, мое яичко выглядит так, будто его осыпали порошком для выявления отпечатков пальцев. Я меняю пластырь и залезаю в постель, надеясь расслабиться настолько, чтобы можно было заснуть. Кровать оказывается настолько удобной, что я начинаю раздумывать, нельзя ли ее как-нибудь украсть.