Полицейский участок состоит из десяти этажей ничегонеделанья и сколочен из бетонных свай и дурного вкуса. Офис у меня крохотный, наверное, самый маленький во всем здании. И все-таки он мой, я сижу в нем один, и это важнее всего.

Я кидаю портфель на скамью, подхожу к окну и смотрю на город, расстилающийся внизу. Там жарко. Тут, внутри, тепло. Тепло и душно. Замечательная погода, чтобы не работать. Женщины ходят по улице, на них короткие юбочки и топики, сшитые практически из ничего. В хорошие дни отсюда, сверху, можно заглянуть за вырез на груди. В очень хорошие дни можно разглядеть и соски. К концу дня все эти женщины прячутся. Они боятся оказаться следующей жертвой, распластанной на первых полосах в газетах. Ночной воздух наэлектризован страхом, и не похоже, что в ближайшее время это изменится. Они делают все возможное, чтобы притвориться, что ничего плохого с ними случиться не может.

Я отворачиваюсь от окна и расстегиваю верхние пуговицы на своем комбинезоне. Мой офис состоит из скамьи, тянущейся по всей комнате из конца в конец — около четырех метров, — вдоль той же стены, где находится окно. Остальная мебель состоит из стула.

Комната завалена банками с краской, разным тряпьем, швабрами и растворителями, от которых у меня иногда болит голова. Тут еще ведра и половые тряпки, инструменты, кабели, запасные полки, запчасти и вообще много чего запасного. Офис хорошо освещен, потому что большую часть дня залит солнечным светом, и это хорошо, так как лишь половина ламп дневного света на потолке работают. Я все время забываю попросить Салли их заменить, а если и вспоминаю, то боюсь это сделать. Я уверен, что она на меня запала; это нормально для любой женщины, но, когда дело доходит до таких, как Салли, становится немного не по себе.

Так как кондиционер в моем офисе сломан, а окна не открываются, у меня на скамье стоит вентилятор, который громко жужжит, когда его включают. Рядом — кофейная кружка с моим именем. Хорошо продуманный подарок от матери. В конце скамьи стоит фотография Шалуна и Иеговы в рамке.

Я беру в углу ведро, швабру, стоящую рядом, и иду на третий, освежаемый кондиционером этаж. Потом захожу в еще более прохладный мужской туалет. От запаха хлорки приходится дышать через рот, иначе я грохнулся бы в обморок.

— Привет, Джо.

Я поворачиваюсь и вижу мужчину, который пытается спрятать свою тупость с помощью пригоршни геля для волос и наполовину отпущенных усов.

— Доброе утро, констебль Клайд, — говорю я, опуская ведро на пол.

— Великолепное утро, Джо, не так ли?

— Это точно, констебль Клайд, — отвечаю я, соглашаясь с его удивительной проницательностью. На самом деле великолепно не только утро, но и вся неделя.

Я смотрю в стену, пытаясь не смотреть на его маленький член, пока он испускает продолжительную струю. Застегивая ширинку, он чуть приседает, как будто ему необходимо использовать всю имеющуюся инерцию, чтобы поднять молнию. Руки он не моет.

— Хорошего тебе дня, Джо, — говорит он с улыбкой сочувствия.

Я начинаю наполнять ведро водой.

— Постараюсь.

Он подмигивает, одновременно складывает из пальцев пистолет и выстреливает в меня, издав языком щелчок, после чего уходит. После того как ведро наполнилось и в него добавлено чистящее средство, я начинаю возить туда-сюда тряпкой по полу туалета. Линолеум вскоре начинает блестеть и становится угрозой для здоровья. Я ставлю на пол пластиковый знак, на котором, помимо надписи «Осторожно», есть предупреждение, что пол мокрый, и нарисован красный, поскальзывающийся человечек, который вот-вот упадет и раскроит свою идеально круглую голову.

Я работаю здесь больше четырех лет. До этого я был безработным. Я помню, как кого-то убил, не помню кого именно, но он был первым. По-моему его звали Дон или Дэн, как-то так. «Что в имени твоем?» Когда я совершил первое убийство, мне было двадцать восемь. Это был тот период в моей жизни, когда фантазии на тему, каково это — убить, смешались с желанием, которое превратилось в потребность познать. Фантазии были хуже, чем реальность, а реальность оказалась намного грязнее, но это был опыт, а говорят, что все приходит с опытом. Этот Рон, или Джим, или Дон, или как его там, наверное, был важной шишкой, потому через два месяца после того, как было найдено тело, за поимку убийцы объявили награду в пятьдесят тысяч долларов. Я нашел только пару сотен в его кошельке, поэтому чувствовал себя обманутым. Как будто Бог или судьба надо мной подшутили.

Я начал нервничать. Волноваться. Я должен был знать, как близка полиция к тому, чтобы поймать меня. Я ничего не мог с собой поделать, потребность знать, как продвигается расследование, лишила меня сна на эти два месяца. Я чувствовал, что скоро сломаюсь. Каждое утро я смотрел на опостылевший вид из окна, размышляя о том, не в последний ли раз я его вижу. Начал пить. Потерял аппетит. Докатился до того, что решился на самый отважный поступок в моей жизни: пришел в полицейский участок, чтобы «сознаться».

Со мной работал детектив инспектор Шредер. Мне не было страшно, потому что я слишком умный, чтобы мне было страшно, умнее многих полицейских. Я не оставил никаких улик. Я сжег тело и уничтожил все ДНК, которое мог бы после себя оставить, а река, в которую я выбросил обгорелый труп, смыла все остальное. Я был уверен в своих силах и знал, что я делаю. Пошел бы я на это еще раз? Никогда.

Двое посадили меня в комнату для допросов. В комнате было четыре бетонные стены и не было окон. В центре стоял стол и пара стульев. Там не было цветов в горшках. Не было картин. Только зеркало. Передние ножки стула, на котором я сидел, были чуть короче задних, и я постоянно скатывался вперед. На столе стоял диктофон. Теперь я убираюсь в этой комнате раз в неделю.

Я начал с того, что сказал, что хочу сознаться в убийстве женщины, которую нашли пару месяцев назад.

«Какой женщины, сэр?»

«Ну, знаете, той, что убили, а потом еще награду за нее пообещали».

«Это был мужчина».

«Ну да, я его убил. Можно я получу свои деньги?»

Было нетрудно заставить их усомниться в истинности моей истории, а уж когда я начал настаивать на выплате награды, говоря, что заслужил ее тем, что его убил, когда на вопрос, куда именно я поразил жертву, я ответил «снаружи», полицейские окрестили меня тормозом Джо. В считанные секунды превратившись из Ганнибала Гектора в Форест Гампа, я понял, что у полиции подозреваемых нет вообще. Никакой награды я не получил, зато заслужил бутерброд и чашку кофе. В ту ночь, когда я вернулся домой, я спал как убитый. На следующий день я чувствовал себя другим человеком. Потрясающе себя чувствовал.

Когда я вернулся, чтобы еще раз сознаться в убийстве, на этот раз в том, о котором я действительно ничего не знал, они надо мной сжалились. Они видели, что я был славным парнем, который просто пытается привлечь к себе внимание не совсем так, где следовало бы. Когда один из их уборщиков «вдруг» куда-то исчез, я попросился на работу и получил ее. Из-за постановлений правительства, которое пытается быть как можно более политкорректным, ведомства по всей стране обязаны принимать на работу определенный процент людей, имеющих физические или психические недостатки. В полиции были рады взять меня на работу; они пришли к выводу, что уборщику необязательно знать что-либо, кроме того, как пользоваться тряпкой и пылесосом. Им надо было или брать меня, или обращаться в службу занятости, которая предоставила бы им еще какого-нибудь умственно отсталого.

Так что теперь я безобидный парень, шатающийся по их коридорам с швабрами и половыми тряпками, рабочий с минимальной заработной платой. Зато бессонные ночи остались позади.

Обычно на туалеты у меня уходит час. Сегодняшний день — не исключение. Когда я заканчиваю с мужскими туалетами, то проделываю то же самое с женскими, предварительно вывесив на двери табличку, что идет уборка. Женщины никогда не заходят, когда я убираюсь. Может, они думают, что красненький человечек на знаке какой-нибудь извращенец. Когда я заканчиваю, то выливаю содержимое ведра, потом отношу ведро и тряпку в свой офис. Затем беру веник и размахиваю им туда-сюда по коридору и между панельными перегородками, продвигаясь по направлению к конференц-залу. Когда я захожу внутрь, мне не приходится изображать невидимку, так как в зале никого нет. Рабочий день начался. Найдены новые ниточки. Новые улики ждут расследования. И многим молитвам предстоит остаться неуслышанными.

Я прислоняю веник к двери. Конференц-зал — помещение довольно большое. Справа от меня, из окна шириной во всю стену, открывается вид на город. Слева похожее окно выходит на третий этаж. На данный момент вид из него закрывают тонкие серые жалюзи, которые плотно закрыты. В центре стоит длинный прямоугольный стол, вокруг него — несколько стульев. Раньше эту комнату использовали для допросов, потому что выглядит она мрачновато: по стенам расклеены сотни фотографий, под ними сложены кипы бумаг, и полицейские постоянно ходят мимо окна, иногда неожиданно появляясь в комнате, чтобы прошептать что-то детективу, проводящему допрос. Орудие убийства лежит неподалеку, так чтобы убийца мог его хорошо видеть, и вскоре он чувствует, что на него имеется масса информации, и в конце концов он раскалывается. В углу, у окна, стоит огромное растение в горшке. Когда я поливаю его, я особенно осторожен.

Подхожу к стене с фотографиями — фотографиями жертв и мест преступления, приколотых к пробковому стенду. Фотографии последних жертв — Анжелы, Дарри и Марты Харрис — висят сверху, и в общей сложности получается семь трупов за последние тридцать недель. Семь нераскрытых убийств. Двух было достаточно, чтобы полиция установила между ними связь, несмотря на разные М.О. «Modus Operandi». Способы совершения преступления. М.О. — это то, что есть общего в совершенных преступлениях — одно и то же орудие убийства, или способ взлома, или то, как напали на жертву. Это не то же самое, что почерк. Почерк — это то, что убийце надо проделать, чтобы почувствовать удовлетворение — подрочить над трупом, следовать какому-то определенному сценарию или заставить жертву принять в чем-то участие. М.О. можно совершенствовать. Когда я впервые вломился в дом, то разбил окно. Потом я узнал, что, если заклеить стекло скотчем, оно не разбивается вдребезги и не так шумно бьется. Потом я научился пользоваться отмычками.

А почерк совершенствовать нельзя. В почерке вся суть убийства. Это вознаграждение. У меня нет почерка, потому что я не из тех больных извращенцев, которые убивают женщин ради сексуального удовлетворения. Я делаю это развлечения ради. А это большая разница.

Из семи нераскрытых убийств, мои — только шесть. Седьмое навесили на меня потому, что полиция ни на что не годится. Все-таки странно, как на этом свете все приходит в равновесие: одна женщина, которую я убил, так и не нашлась. Где она?

Долгосрочная парковка. Я запихнул тело в багажник ее машины, доехал до города, купил билет на стоянку в гараже и оставил машину на верхнем этаже. Очень редко парковка заполняется настолько, что машины заезжают на последний этаж. Я завернул ее тело в полиэтилен в надежде, что это приглушит запах на день, может, на два. На три, если повезет. Надеялся, что, если очень повезет, ее целую неделю никто не найдет.

Она была второй из моих семи, и она все еще там, наверху, на ветру, который продувает верхнюю площадку и разгоняет запах. Высока вероятность, что там с тех пор вообще никто не побывал.

Я бы никогда не догадался заглянуть в багажник, детектив Шредер.

Я оставил себе парковочный билетик в качестве сувенира. Он спрятан дома, под матрасом.

Когда я только начинал, я думал, что правильнее трупы выбрасывать. Но быстро изменил этому принципу, потому что во всех остальных случаях, кроме вышеупомянутого, кто-нибудь все равно рано или поздно находил тело, а первое, что делают копы после опознания жертвы, они направляются к ней домой. Так что все мои усилия были лишней тратой времени. Вот что значит век живи — век учись. Я просто стал оставлять жертвы в их доме.

Лица женщины с долгосрочной парковки среди фотографий нет. Вместо нее на меня смотрит незнакомка. Четвертый номер в списке из семи. Я знаю ее имя и знаю, как она выглядит, но до того, как она появилась на этой доске, я ее никогда не видел. Она висит там уже шесть недель, и каждый день я рассматриваю ее черты. Даниэла Уолкер. Блондинка. Красивая. Женщина моего типа — но не на этот раз. Ее глаза сияют на лице, как мягкие изумруды. На стене висят фотографии, сделанные как до смерти, так и после. Сначала детектив инспектор Шредер не хотел, чтобы я сюда заходил из-за этих фотографий. Потом либо он просто про это забыл, либо ему стало все равно.

На фотографии Даниэлы Уолкер, сделанной еще при жизни, она выглядит счастливой женщиной, которой чуть за тридцать; фотография сделана за два или три года до смерти. На плечах, повернутых к камере вполоборота, рассыпались волосы. Губы готовы раскрыться в улыбке. Эта фотография засела у меня в голове с тех самых пор, как попала на стенд. И почему?

Потому что, кто бы ее ни убил, он свалил это убийство на меня. Тот, кто ее убил, был слишком труслив, чтобы взять на себя вину, поэтому вместо того, чтобы избежать последствий, воспользовавшись собственными мозгами, он ускользает, используя меня. И все это без моего разрешения!

Я все смотрю на фотографию. При жизни. После смерти. Сияющие зеленые глаза на обеих.

Последние шесть недель я только и думал о том, как бы поймать мужчину, который сделал это с нами — с ней и со мной. Неужели это так трудно? У меня есть все необходимые возможности. Я умнее любого в этом участке, и это говорит не только мое самолюбие. Я перевожу взгляд с жертвы на жертву. Пристально их рассматриваю. Четырнадцать глаз смотрят на меня. Наблюдают. Семь пар. Знакомые лица.

Все, кроме одного.

Кольцо темных синяков как будто охватывает шею задушенной Даниэлы Уолкер. Они неравномерны — что исключает вероятность использования шарфа или веревки — и выглядят так, будто оставлены костяшками пальцев. Кулаками можно сдавить сильнее, чем пальцами. К тому же от кулаков труднее защищаться.

Проблема удушения состоит в том, что для достижения результата душить надо от четырех до шести минут. Конечно, они перестают сопротивляться еще на первой минуте, но необходимо еще как минимум три минуты перекрывать доступ воздуху, чтобы смерть наступила от нехватки кислорода. Эти три минуты я мог бы использовать для чего-нибудь более интересного. Еще кулаки увеличивают шанс сломать жертве горло.

Под пробковым стендом — ряд полок, а на них — семь стопок из папок, по одной на каждую жертву. Я направляюсь к ним. Это все равно что изучать меню и уже знать, что из него выберешь. Я подхожу к четвертой стопке и беру верхнюю папку.

Каждый детектив имеет копию этих папок, а лишние складываются сюда, для всех, кто получает какое-либо задание, связанное с расследованием.

Как я.

Расстегиваю верх своего комбинезона, засовываю туда папку и застегиваю молнию. Возвращаюсь к стене мертвых. Улыбаюсь двум новеньким. Их первое утро в этом обществе. Они не улыбаются мне в ответ.

Анжела Дьюри. Юрист, тридцать девять лет, удушена яйцом.

Марта Харрис. Семидесятидвухлетняя вдова. Мне нужна была машина. Она меня застукала, когда я крал ее тачку.

Я беру бутылку со средством для мытья стекол и тряпки и направляюсь к окну. Пять минут мою окно, разглядывая внешний мир сквозь тонкие полоски и свое отражение. У меня осталось еще много работы. Я протираю огромный стол, потом иду в свой офис, чтобы взять пылесос. Несколько минут на растение в углу я трачу не напрасно. Заменяю кассету в диктофоне, который тут спрятал, аккуратно касаясь его только тряпками. Прячу пленку к себе в карман.

Оставляю конференц-зал в точности таким же, каким он был до моего прихода — только чистым и с меньшим количеством папок. Подключаю пылесос в кладовой, на другом конце этажа, и начинаю пылесосить. Никого поблизости нет, так что я проделываю трюк и запасаюсь несколькими парами перчаток; не то чтобы я собирался сегодня убивать. Я не страдаю от непреодолимой потребности к убийству. Я не животное. Я не бегаю как угорелый в попытках как-то высвободить детскую агрессивность, одновременно пытаясь найти этому оправдание. Во мне не зудит желание сделать себе имя или заслужить дурную славу, как Тед Банди или Джефри Дамер. Банди был чокнутый, за которым ходила небольшая толпа во время и после суда, и он даже женился после того, как его приговорили к смерти. Но он был неудачником, потому что убил тридцать женщин, а потом его поймали. Мне не нужна слава. Я не хочу жениться. Если бы я хотел славы, то бы убил кого-то знаменитого — как этот Чапмен, который любил Джона Леннона так страстно, что в конце концов его застрелил. Я обычный человек. Просто Джо. У меня есть хобби. Я не психопат. Я не слышу голоса. Я не убиваю во имя Бога или Сатаны, или соседской собаки. Я даже не религиозен. Я убиваю для себя. Проще некуда. Мне нравятся женщины, и мне нравится делать с ними то, что они не позволяют мне делать. На свете где-то два-три миллиарда женщин. Так что невелика трагедия — убить одну или две в месяц. Все относительно.

Я забираю еще кое-какие вещи. Ничего особенного. Вещи, которые другие полицейские тоже обычно прибирают к рукам. Ничего такого, пропажу чего могли бы заметить. Тут вообще никто ничего не замечает. Этим и хороша подсобка. Она пособляет.

И нет никакой причины, по которой она не пособляла бы мне. Смотрю на часы. Двенадцать — обеденное время. Иду обратно в офис. Инструменты, провода, краска — это мне все не нужно. Я только убираюсь. Все тут думают, что уровень интеллекта у меня примерно такой же, как у арбуза. Но это ничего. На самом деле это просто замечательно.