Оказалось, мы ехали за город.

Колёса постукивали равномерно и лениво. В вагоне электрички, кроме нас с Кэлинеску, сидели ещё только трое человек, поодиночке и далеко от нас.

Я бросал осторожные взгляды на Кэлинеску, стараясь не встретиться с ним глазами, и обдумывал то, что узнал от него.

Пока мы ехали, Кэлинеску объяснил, откуда ему известно о «Серебряном кубке». Как выяснилось, Казимир М., тот самый, что выступал в кафе со своим чудо-аппаратом – давний знакомый Кэлинеску и его бывший студент. Поэтому, а ещё более из-за художнических устремлений Казимира, доктор счёл его подходящим человеком для одного из своих многочисленных экспериментов с психикой и компьютерными технологиями. «Но, как вы поймёте чуть позже, сам я не мог светиться с этим моим аппаратом, который Казимир выдавал за собственное изобретение… да и вообще моё появление на публике нежелательно», – загадочно и неохотно выцедил мне очередную каплю сведений Кэлинеску.

Докучать ему дальнейшими расспросами я не стал. Самостоятельно же, из таинственных недомолвок Кэлинеску и собственных домыслов я уразумел лишь то, что я был приманкой для людей, стоявших за тем типом, который пригласил меня в «Кубок», якобы на семинар по моей специальности. Очевидно, они знали заранее, что мы с Кэлинеску должны встретиться и, возможно, догадывались о связи Казимира М. с доктором. И они, видимо, рассчитывали, что я стану червячком, на которого они поймают нужную им рыбу: то есть, стало быть – необнаруженного ими доктора Кэлинеску, и что я его за ручку приведу к этим неведомым мне людям! Но кто они? Что им нужно?…

Не в силах найти ответы, я стал смотреть в окно, словно пытаясь отыскать их там.

Вечер всё более входил в силу, в вагоне стало темнее, чем за окном, где неторопливо проплывали оголённые деревья и по-осеннему рыжий кустарник.

Ход поезда замедлился.

Я почувствовал лёгкое волнение и мельком взглянул на Кэлинеску, сидевшего со слегка опущенной головой и шляпой, сдвинутой низко на лоб, так что ею была скрыта половина лица.

В вагоне зажглись лампы; мы молча поднялись и двинулись к выходу. Те трое – тоже, но через другой тамбур, к которому они находились ближе.

Вышли мы на крошечном полустанке, даже без вокзального помещения, а лишь с будкой.

Было по-вечернему прохладно; оглядевшись, я заметил, что троица преодолевает пути. Наш же путь лежал в противоположную сторону.

Вслед за Кэлинеску я сбежал с насыпи, и мы двинулись по утоптанной тропинке через лесок. Павшие сырые листья скользили под ботинками. Намеренно идя позади Кэлинеску, я оглядывался.

В тишине раздавался только шорох наших шагов; между редких полуголых стволов деревьев начинал клубиться туман, предвестник приближающейся ночи.

Уже совсем стемнело, и мне стало немного не по себе – я чувствовал, что, если что, обратной дороги самостоятельно не найду.

– Устали? Мы почти пришли, – негромко произнёс Кэлинеску, плащ которого смутно маячил передо мной. – Во-он, видите? Это моё пристанище, – доктор, на секунду остановившись, вытянул руку вперёд.

Я вгляделся, но ничего не увидел между деревьями. Однако, когда мы прошли ещё несколько десятков шагов, в сумерках вплотную перед нами, неожиданно для меня зачернела прямоугольная громада. Видимо, дом был двухэтажным.

Зашебуршал плащ доктора; мелодично квакнул сигнал электронного замка. В тишине раздался шорох раздвигающихся металлических ворот.

– Проходите. Я сейчас… – Кэлинеску почти бегом устремился вперёд, и через пару секунд вспыхнувший фонарь над крыльцом осветил частично цементированный дворик с аккуратной клумбой слева от меня, глухой и высокий кирпичный забор, часть стены, сплошь затянутую декоративной ползущей зеленью.

Поднявшись по изящно закруглённой лестничке в несколько ступеней на крыльцо, я вслед за доктором проник в дом.

Несколько раз щёлкнули замки.

Шершавые, как окна в мороз, настенные светильники на блестящих латунных ветках заполнили нежным рассыпчатым светом прихожую, широко разветвлявшуюся в комнаты.

– Вот сюда, прошу вас, – указал Кэлинеску, – а я сейчас соображу что-нибудь на скорую руку… Вы, наверное, хотите есть?

Я промычал что-то неопределённое, проходя в комнату и осматриваясь: стерильная чистота и отменный вкус. Обои, мебель, ковры – цвета обстановки гармонично колебались в коричневой гамме, от какао светлея до кремовой смородины.

– Уютно у вас, – произнёс я, опускаясь в кресло – такое мягкое и удобное, словно специально созданное для моей задницы.

– Да; спасибо!.. – донёсся голос доктора.

Пока я осматривался, явился хозяин:

– Прошу к столу.

Я поднялся. Ополоснув руки, мы устроились в просторной кухне.

Доктор, видимо, был по-холостяцки неприхотлив – угощение он организовал за несколько минут, и самым значимым блюдом на столе была копчёная курица из супермаркета. Были ещё какие-то бургеры, горячие после микроволновки, и вазочка ломаного шоколада.

– Вам кофе сразу или после?

– Кофе на ночь…

– Понятно, не хотите сон перебить. Увы, нам с вами сегодня в любом случае спать не придётся. Так что кофе окажется только кстати, – заметил Кэлинеску.

– Интересно, чем же вы намерены занять ночь… – нейтрально протянул я. Выдержав паузу, во время которой я успел обглодать куриную ножку, Кэлинеску выпрямился, откинувшись на спинку стула и, коротко, но пристально взглянув на меня, спросил:

– Вам что-нибудь известно о проекте «Матрёшка. Перезагрузка»?

– Первый раз слышу.

Я продолжал невозмутимо жевать, и меня начало слегка разбирать зло.

– В общем, так я и думал, – доктор закинул ногу на ногу и выдохнул, как человек, закончивший трапезу. – Ваш шеф, вероятно, решил, что лучше будет, если вы узнаете об этом, уже встретившись со мной.

Кэлинеску вновь сделал паузу и слегка изменившимся голосом начал:

– Хотя о «Матрёшке» вы и не знаете, но о том, что мы с Михаилом Потаповичем знакомы давно он, конечно, рассказывал.

Я, жуя, кивнул.

– Мы познакомились с ним, и начали вместе работать ещё студентами старших курсов. Мы ведь вместе учились в МГУ. Я занимался нейрофизиологией, а ваш шеф – вычислительной техникой и программным обеспечением. Хорошее было время… Мы с ним обменивались книгами, подолгу беседовали, интересовались новейшими научными веяниями. Примерно тогда и возникла концепция Total ratio. Разумеется, не у нас одних. Но мы размышляли с Рудиным в одном ключе; траектории наших мыслей стали подобны двум параллельным прямым, которые всё-таки пересеклись, и не просто пересеклись единожды и в одной точке, а, со временем, прямо-таки переплелись… Вместе занимаясь исследованиями, мы работали в тандеме, были постоянно неразлучны, и нам даже дали одну, общую на двоих кличку – нас называли «Двоичная система»…

– Любопытно послушать историю рождения психовиртуальной эры из уст одного из её отцов-основателей… – чуть иронично вставил я в паузе, вытирая пальцы салфеткой.

– Да, да, я не собираюсь забивать вашу голову лирическими воспоминаниями! Ad rem! – К делу! А дело, дорогой Илья, заключается в следующем. Когда несколько лет назад наши пути с профессором Рудиным разошлись, мы всё-таки поддерживали связь, консультировали друг друга, подпитывали друг друга информацией каждый из своей области… я продолжал исследования, и в какой-то момент они вывели меня… м-м-м… вывели меня к некоей неожиданной точке понимания, которая мне – точнее, нам с Рудиным – показалась весьма интересной и важной…

– О чём вы, доктор? – спросил я, напрасно пытаясь отогнать волнение и мысли о происходящем, как о какой-то инициации.

– Я говорю о проекте, из-за которого мы с Рудиным сочли за лучшее, чтобы я отошёл в тень, перестал преподавать в университете и слегка законспирировался, – Кэлинеску хохотнул, – здесь, в этом загородном доме… И причина тут даже не в научном соперничестве, не в патентах или в чём другом подобном. Предосторожность – вот причина. Дело в том, что мы пока только нащупываем суть феномена, и не до конца ясно, каким образом можно было бы воспользоваться результатами наших исследований…

– Так что же это за проект, что за феномен?! – нетерпеливо воскликнул я.

– Вы, Илья, конечно, знаете о деятельности академика Натальи Бехтеревой…

– Само собой, ведь она долгое время возглавляла наш Институт Мозга.

– С её трудами, взглядами, вы, вероятно, также знакомы. Может, помните у неё такую фразу: «Тайна смерти заключается в человеческом сознании»?

– Ну, допустим, – произнёс я, слегка нахмурившись: во-первых, не хотелось признаваться, что Бехтереву не читал, а во-вторых, непонятно было, к чему оно, это прозвучавшее изречение.

– А что, если бы я перефразировал её слова, и сказал бы, что в человеческом сознании заключается тайна бессмертия? Что вы на это скажете?

– Скажу, что пока ни черта не понимаю, куда вы клоните, – со вздохом ответил я, и добавил, – и ещё скажу, что не возражаю против вашего предложения насчёт кофе.

– Вот это верно! – весело сказал Кэлинеску и встал к плите. – Знаете ли, я бы рекомендовал вам пересмотреть ваше убеждение о том, что кофе на ночь вредит… вообще, многие общепринятые взгляды требуют решительного пересмотра, что вам в ближайшее время и предстоит узнать самым наглядным образом… Вам маленькую? Или как у меня?

– Как у вас.

Отхлебнув бодрящий чёрный напиток, я обнял ладонью горячий керамический бочок кружки и выразительно глянул на доктора.

– Итак, продолжим, – кивнул он. – Мы остановились на предположении, что тайна бессмертия заключается в сознании. И, что хорошо, вы не стали на это возражать…

– В человеческом сознании, – уточнил я с нажимом на слове «человеческом» – больше для того, чтоб самому себе не казаться лопухом, послушно плетущимся вслед любой казуистике.

– Ну, друг мой, подобная конкретизация-то как раз и не столь важна в данном случае, как поймёте далее. Но как, каким образом? Что имела в виду Бехтерева и имеем мы? О каких механизмах речь и насколько они могут быть интересны и доступны для исследования? Давайте по порядку, то есть с определения понятий. Поскольку мы в нашем разговоре оттолкнулись от темы смерти, для начала зададим себе вопрос: а что это такое – смерть? По существу, смерть – это отсутствие сознания. А что такое сознание? Сознание – это отражающие процессы психики, это восприятие, протекающее во времени. Протекающее! Как поток воды. Не зря же сознание часто сравнивают с «потоком»; вам, Илья, известно выражение: «поток сознания», – Кэлинеску замолк, потом глотнул кофе и произнёс:

– Будьте добры, откройте кран.

Я непонимающе взглянул на него:

– Вы же только что наполнили чайник?

– Включите…

Пожав плечами, я встал и, подойдя к мойке, повернул кран. Шипя, в раковину хлынула плотная белёсая струя; я обернулся в ожидании дальнейших инструкций.

– Вот он, – этот самый поток воды, – сказал Кэлинеску, кивая на отворённый мною поток. – И какова его структура? Что он собою представляет? Как мы знаем, он ведь не сплошной, нашему зрению таким он только кажется, верно? На самом деле поток воды прерывист. Он состоит из ряда отдельных капель… Да вы садитесь, Илья, садитесь. И можете закрыть кран…

Я вернулся на своё место.

– Ну а раз поток воды состоит из ряда отдельных капель, что же находится между ними, между каплями?

– Ничего… ну, то есть, не «ничего», конечно, а – пустота… воздух! – ответил я.

– Да; «пустота»; зазор, – кивнул Кэлинеску. – То есть: частичка воды – частичка не-воды, пустоты; частичка воды – частичка не-воды, пустоты. Таким образом, поток воды – это не сплошная структура, это попеременное чередование частичек воды и частичек пустоты. И, коль скоро у нас нет причин отказываться от аналогии между потоком воды и «потоком сознания», мы сейчас разовьём эту аналогию. Если поток воды – дискретный, несплошной и состоит из частичек, между которыми есть зазор, то допустимо предположить, что и «поток сознания» – тоже несплошной, тоже состоит из частичек, между которыми есть зазор? То есть: частичка сознания – частичка отсутствия сознания, частичка сознания – частичка отсутствия сознания…

– Как это? – спросил я.

– Ну вот вам наглядная иллюстрация такого предположения: сон. Ведь сон – это как раз, условно говоря, отсутствие сознания, так? Когда человек спит, он не воспринимает окружающее, он ничего не помнит, не фиксирует, не осознаёт собственного существования, не воспринимает течение времени – то есть его сознание словно бы отсутствует. И таким образом, чередование сна и бодрствования, или, иначе говоря, чередование попеременного присутствия и отсутствия сознания, наглядно показывает нам, что сознание – «поток» не сплошной, а, действительно, прерывистый! А частицами этого потока как раз и являются то присутствие сознания – бодрствование, то отсутствие сознания – сон. Ну, точнее, конечно, в данном случае было бы употребить не слова «частицы сознания», а слова «периоды сознания» – но тут мы на время сознательно пренебрежём точностью выражений для удобства; будем считать, что здесь разноречие, подобное разноречию в физике столетней давности, когда говорили, что квант – это одновременно и частица, и волна. Так и здесь: составляющая сознания – одновременно и «период», и «частица».

Доктор хлебнул кофе, и продолжил:

– Теперь давайте двинемся дальше в нашем рассуждении. А для этого вернёмся к примеру с водой, и вспомним, что капли – то есть частички воды, которых мы не видим, видя только струю, – тоже не сплошные! Капли-то, в свою очередь, как мы знаем, тоже дробятся на меньшие капли, а те, в свою очередь, также составляются из ещё меньших частичек – из молекул. И перекидывая подобное дробление с частиц воды на частицы сознания, иллюстрацию которых мы назвали выше – это сон и бодрствование, – разве не логично было бы считать, что «частица сознания» – назовём так, повторюсь, – условно, период бодрствования – тоже не сплошная, тоже состоит из частиц меньших? Получается, что, даже когда человек бодрствует, его сознание, которое мы с вами в период бодрствования воспринимаем как сплошное – всё-таки не сплошное! И в период бодрствования сознание разделяется на мелкие частицы, на периоды «присутствия» и «отсутствия» сознания. Но частицы эти такие мелкие, что мы их не можем фиксировать, мы их попросту не замечаем. Точно так же, как вы, Илья, не видели сейчас невооружённым глазом мельчайшие частички воды, её молекулы, которые, тем не менее, существуют, а видели только струю из под крана, кажущуюся сплошной. И получается, что, бодрствуя, мы, сами того не замечая, спим-бодрствуем, спим-бодрствуем, сознание включается-выключается, включается-выключается…

– И что из этого следует? – спросил я.

– Это доказывает дискретность, прерывистость, делимость сознания. И так же, как структурируется любой объект материального мира, структурируется и такое явление, как сознание. Если мы двинемся «вниз», или, точнее, вглубь по «лестнице» структурирования материи, то от физических сочленений того или иного конкретного материального предмета, от сочленений, видимых глазом, мы перейдём к химическим элементам, составляющим этот предмет, дальше, от них спустимся на молекулярный уровень, затем на атомарный и, наконец, упрёмся в мельчайшие «кирпичики» материи – в элементарные частицы… Такой же путь мы можем проделать и в сфере сознания, поскольку мы с вами только что договорились, что оно тоже делимо.

– Да, и что же?

– А ведь если по лестнице можно пройти вниз, то по ней же можно пройти и вверх, так ведь?

– Конечно!

– Но если мы пойдём вверх, то на определённой «ступеньке» этой «лестницы» мы перестанем видеть окружающие объекты, они перестанут быть доступными нашему зрению. То есть, мы видим этот стол, видим этот дом, лес, поле до горизонта, – но вот увидеть целиком планету Земля, на которой находится и поле, и лес, и дом и стол – мы не в состоянии. И атомов, составляющих этот стол, мы тоже не можем видеть. Нашему человеческому восприятию одинаково недоступны слишком крупные или слишком мелкие «комплектующие» материи. То же самое можно сказать и о составляющих сознания, как вы думаете, Илья, а?

– Кажется, я начинаю понимать, почему проект называется «Матрёшка»… – задумчиво протянул я в ответ.

– Да, вы правы, – бросив на меня быстрый взгляд, сказал доктор. – Я сейчас привёл вам, как иллюстрирующий образ «лестницу», но точнее, конечно, образ «матрёшки», поскольку движение, дробящее Сознание, как целое, направлено внутрь – или наружу…

– Открыв матрёшку, мы обнаружим в ней ещё одну, а в той – ещё одну…

– …Или, наоборот, – на внешнюю, на ту, которая нам представляется «верхней», основной, – нам ничто не мешает «надеть» ещё одну, ещё, и так до бесконечности. Попробуйте вообразить, Илья, что вы смотрите в раскрытую матрёшку, внутри которой ещё несколько матрёшек одна в другой, и с каждой, так же, как и с внешней, снята верхняя половина… вообразили?

– Более или менее, и что?

– И что в этом случае предстаёт вашим глазам, какой вид?

– Ну… краешки пустотелых фигурок… то есть несколько ободков, кружочков, один в другом… – проговорил я, вспоминая матрёшек, стоявших на столе в кабинете Рудина.

– Вот! Круги – один в другом. Словно в воду камень бросили, и от этого волны кругами расходятся, похоже?

Я подумал, что частенько именно таким образом схематично изображают… радиоволны?!. Чёрт возьми, ну конечно! Это же такой очевидный символ… пульсация, частота обновления…

– Полагаю, тот, кто в древности создал эту игрушку – матрёшку, я имею в виду – хотел выразить именно те соображения, что сейчас посетили вас, друг мой, – внимательно и глубоко взглянув на меня, произнёс Кэлинеску.

– Очень возможно, доктор, но, должен признаться, я пока весьма смутно понимаю, к чему вы ведёте…

– А вот теперь, друг мой, мы и подошли к той точке, с которой начинается самое главное… – проникновенно и серьёзно произнёс Кэлинеску.

Он сделал паузу – настолько торжественную и многозначительную, что у меня мороз по коже пробежал.

Промочив горло парой глотков уже остывшего кофе, Кэлинеску продолжал:

– Итак, подытожим – к чему же мы пришли?

И он лекторской скороговоркой зачастил:

– Раз сознание, как течение воды, – несплошной процесс, и состоит из частиц, а частицы более крупные сами состоят из частиц более мелких, то получается, что, кроме частиц, которые раздробляются, мельчают, есть и другие частицы, крупные, которые, наоборот, укрупняются, складываясь из мелких. И если мы не воспринимаем смену присутствия-отсутствия мелких частиц сознания в течение периода бодрствования, ты мы точно так же не можем воспринимать и смену присутствия-отсутствия более крупных частиц сознания – более крупных, чем, скажем, такие частицы, какими мы уговорились условно считать наше дневное бодрствование и ночной сон. Теперь вопрос, Илья: а какую частицу сознания мы могли бы считать более крупной, чем период дневного бодрствования?

– Н-ну… не знаю… Может быть… жизнь? – предположил я.

– Браво! Только что ж так неуверенно? Ну конечно, это жизнь, вся человеческая жизнь от рождения до смерти. Жизнь – это «бодрствование», смерть – это «сон». Но если смерть – это сон, то есть пустота, зазор между крупными частицами потока сознания, частицами, которыми является жизнь, то ведь, чёрт побери, по логике-то, за смертью, за этим зазором, должна идти следующая, очередная «порция», частица жизни, то есть очередное «включение» сознания?! Ведь мы же только что договорились, что на внешнюю матрёшку можем «надеть» ещё одну, более крупную, а потом ещё одну, ещё более крупную и лишь по этой причине – пока что нами невоспринимаемую?! – громовым голосом полуутвердил, полувопросил доктор.

Я молчал, захваченный его возбуждённой, но такой стройной схемой.

– И вы… вы имеете причины полагать, что… – не выдержав молчания, промолвил я робко, боясь спугнуть или направить мысль по не той траектории.

Кэлинеску, улыбаясь и блестя глазами, энергично закивал головой.

– Поэтому – «Перезагрузка»? – спросил я.

Доктор кивнул.

– Вот примерно таким путём мы с Рудиным и вышли к схеме, которая, оформившись, стала теоретической базой проекта. Я, разумеется, дал вам объяснение в упрощённом и усечённом виде – иначе и невозможно кратко пересказать все раздумья, расчёты, построение математических моделей возможных нейровиртуальных процессов и лабораторные опыты, – словом, всю колоссальную исследовательскую работу, которую мы провели совместно с вашим шефом, Михаилом Потаповичем. Но, в общих чертах, я думаю, вы уяснили себе суть, направление и, может быть, даже и некоторые возможности…

Я помолчал. Непросто было сразу переварить услышанное. Но как профи в сфере психовиртуальных технологий я примерно представил себе, к каким перспективам рассуждения Кэлинеску могли бы вывести в сфере манипуляций сознанием и самой жизнью и масштабного воздействия на них, учитывая стремительно осваиваемое сейчас психополе. Вероятно, не за горами время, когда произойдёт подключение, вливание большей части населения в Психонет и психологическое «срастание» с ним.

Меж лопаток у меня мороз пробежал – я представил, что при определённом раскладе вполне стало бы возможным одним поворотом вентиля, словно на электростанции, психически «обесточить» население целого города…

– Теория стройная и интересная. Но насколько далеко вы продвинулись практически, доктор? – спросил я.

– Достаточно далеко, чтобы за нашими разработками начали охотиться…

В подробности я пока не буду вдаваться, увы, нет времени. Но вы должны будете помочь мне защитить проект «Матрёшка. Перезагрузка». У нас есть основания предполагать, что этот проект, выпестованный в недрах русскообразного психополя, именно по этой причине несёт функции корневой папки всей русской части Психонета, то есть – всей Русской Души! Поэтому кое-кто на Западе, я знаю, считает даже, что именно в проекте «Матрёшка. Перезагрузка» и заключена пресловутая загадка Русской Души, то бишь все её управляющие коды… Так ли это – пока вопрос. И тем не менее, мы должны быть крайне осторожны, ведь речь о потенциально безграничных возможностях управления психополем… Думаю, нет нужды объяснять, насколько это серьёзно и каким образом может быть связано с национальной безопасностью России?… В настоящий же момент уже достаточно ясно, что сила и пролонгируемость Русской Души – в чистоте её обновления, возобновляемости её духовных волн, частиц её духа, по образцу матрёшки…

– В «чИстоте обновления»?… Вы, наверное, хотели сказать – «в чАстоте»? – прервал я доктора. Он улыбнулся:

– Полагаю, вы верно поняли сказанное, Илья! Важна не буква, но дух… И добавлю, что, возможно, через русскую «Матрёшку» доступны управляющие коды и других сегментов Всемирной Психосети, – в ходе исследований была замечена конгруэнтность и экстраполируемость психопрограммных свойств «Матрёшки» по отношению к содержимому корневых папок других частей Психонета. То есть её персональные характеристики настолько разнообразны и всеобъемлющи, что применимы и к другим сегментам Всемирной Психосети. И если ранее специалисты нашего с вами профиля для ремонта неполадок указывали, как наилучшие, известные вам алгоритмы вроде «Шведского чуда», или «Китайской модели», или «Западной тропы» – для излечения файлов, например, – то теперь время говорить об универсальности «Русского пути»…

Кэлинеску перевёл дыхание, и заявил:

– Итак, Илья, вы, как специалист, должны будете как следует потрудиться, чтобы защитить центральное ядро, святая святых Русской Души – проект «Матрёшка. Перезагрузка». С этой целью Рудин и направил вас ко мне. А для того, чтобы ваша помощь могла состояться, вначале вам необходимо ознакомиться с определённой психопрограммной платформой. Идёмте, я вам кое-что покажу, – поманил меня рукой Кэлинеску.

Я встал и направился за ним из кухни.

В прихожей доктор подвёл меня к простенькой деревянной дверце в стене; она была окрашена белым и выдвигалась, как в купе; за такими дверцами обычно скрываются кладовки.

Кэлинеску открыл дверцу, с шорохом и тихим звяканьем алюминиевых «плечиков» сдвинул в сторону одежды, свисающие с вешалок, и жестом указал во тьму:

– Прошу!