Мы оказались в очень странном месте. Или, может, очень странно вдруг начало работать моё восприятие.

Я не могу назвать это место «залом» или «цехом», не могу сказать, какие предметы там находились. Я как-будто бы стал воспринимать окружающее какими-то иными органами чувств, о которых не ведал и которые никогда раньше у меня не действовали.

Впрочем, несколько впечатлений, отразившихся в моих привычных пяти чувствах, у меня всё же осталось.

Во-первых, мне показалось, что к месту этому малоприменимо понятие «масштаба», «размера». Из-за этого во всём моём существе попеременно возникало то ощущение восприятия невероятного, ужасающе гигантского простора, то ощущение собственной сжатости до масштабов молекулы, когда микротрещинки на пылинке, невидимо парящей в солнечном луче кажутся разломами земной коры и каньонами.

Зрение моё перестало что-либо значить, но мне представлялось, что там было темно.

И рождался также ещё один образ…

Когда-то мне приходилось бывать на подстанции, где, огороженные стальной сеткой, на бетонном фундаменте, как на престоле, неподвижно, одиноко и значительно, словно каменные истуканы острова Пасхи, возвышались огромные трансформаторы. Черепа со скрещёнными костями и восклицательные знаки на металлических одёжках предупреждали о высоком напряжении; в застылой тишине, окружавшей этот островок укрощённой электроэнергии, раздавалось угрожающее гудение, шедшее из глуби трансформаторов. Страх от соседства с опасностью сковывал, всё внутри тела напрягалось, как струна, натянутая предельно – до воя и потрескивания, и походка возле этих монстров становилась деревянной.

Подобное же чувство овладело мной в том месте, где я оказался сейчас – то же ощущение опасности от тесной близости с обнажённой мощью природных сил, бросающих меня, словно в дрожь, в непостигаемую вибрацию – от пылинки к космосу и обратно.

От страха из-за ощущения, что я нахожусь в каком-то невероятно огромном пространстве, без границ и опоры, словно в открытом космосе, я на мгновение закрыл глаза. А когда открыл их, то с перехваченным дыханием, как у человека, впервые собирающегося прыгать с парашютом и глядящего из открытой кабины самолета вниз, увидел, как слева и справа от меня, спереди и сзади, словно трассирующие пулеметные очереди, возникает нереально-кинематографическая иллюминация: многоцветные светящиеся пунктиры, образующие огромную клетку, в центре которой я сидел в откуда-то взявшемся кресле, нет, уже не просто сидел, а, сидя в кресле, двигался куда-то вперед. Движение ускорялось, затем оно резко пошло на подъем. Теперь я не чувствовал страха, мне было удобно и спокойно. Несмотря на все перемещения, я продолжал видеть боковым зрением Кэлинеску рядом со мной, но виделся его облик блекло, будто отражение в ночном окне. Внезапно я понял, что это не я движусь, а среда вокруг меня, состоящая из быстро меняющихся картин, будто я пролетал сквозь толстую стопу слайдов, переставая видеть предыдущую картину, будь то дико вогнутая среда или красочный неземной пейзаж, едва пройдя сквозь нее.

Затем «слайды» начали как бы рассыпаться, и это было грандиозное зрелище, яркое и необъятное, как северное сияние. Казалось, мир распадается на куски, на гигантские, переворачивающиеся и пронзающие друг друга пластины «слайдов» с объемными и движущимися изображениями.

– Вот она – Матрёшка! Всё, дальше нам нельзя, – сдавленно, словно из-под подушки, раздался голос Кэлинеску в этой нечеловеческой серой мгле.

У меня возникло ощущение какого-то ступенчатого «схлопывания»; я словно складывался, уменьшался, переходя с предыдущего уровня на уровень последующий, с каждым переходом вновь постепенно обретая привычные параметры слуха, зрения, чувства температуры и объёма среды, в которой я находился.

Наконец, возникло смутное ощущение, что мы с доктором спускаемся по пожарной лестнице. Почему именно так? Потому, вероятно, что мои ассоциации по последовательной траектории ссылок могли двигаться следующим образом: «трансформаторная подстанция» – «электричество» – «огонь» – «огонь плюс большое пространство» – «пожар» – «переход со ступени на ступень» – «пожарная лестница».

Спустившись с неё, мы спрыгнули вниз – момент прыжка преобразовался в выход через дверь в коридор.

Вновь мы стояли в прохладном пустом коридоре, у стены, вдоль которой вытянулся ряд одинаковых дверей.

– Как вы себя чувствуете? – поинтересовался Кэлинеску, заглядывая мне в лицо.

– Нормально, – выдохнул я с усилием, дрожа от возбуждения, словно впервые опробовал какой-то головокружительный аттракцион вроде падения с небоскрёба на страхующем тросе.

– Тогда двигаемся дальше. Нужно осмотреть хотя бы половину цехов, ведь для настройки параметров защиты «Матрёшки» вам придётся частично изменять исходные коды большой – если не большей – части этих психопрограмм. Ну, это вы сами позже решите… Давайте-ка вот сюда заглянем, здесь мыслеобразы несколько нудноватые, но зато поспокойнее, чем там, где мы сейчас были, – с этими словами Кэлинеску повернул штурвал очередной двери.

Зал за ней был небольшим по сравнению с предыдущими, и напоминал какую-то канцелярию – столы с письменными принадлежностями, копировальные аппараты, шкафы со множеством выдвижных ящичков и табличек. Подойдя к одному из шкафов, доктор выдвинул узкий ящик.

– Картотека. Здесь хранится информация о паразитах мышления… – сказал он, хлопнув ладонью по длиннющему ряду дисков.

– О вирусах?…

– Да, о самых распространённых и самых стойких. Ну, о тех, которых люди передают друг другу при отключенном антивирусе – и, стало быть, без сканирования смысловой части HTML-образа, без обдумывания принимая за истину. Эти паразиты мышления нередко забавны и безобидны, но могут становиться опасными, если охватывают слишком масштабные и значимые домены людского психополя и укореняются в нём настолько, что это тормозит работу и остальных, незаражённых частей системы. У них есть гадкая способность отключать функции анализирования. Так что при всей их кажущейся безобидности, эти вирусы – как две стороны одного DVD-диска: на одной стороне комедии, а на другой – ужасы. Вот, взгляните, – доктор вынул и протянул мне диск. Встав сбоку и заглядывая в список, доктор с улыбкой читал вслух и саркастически комментировал:

– «Скучно жить, если знаешь всё наперёд» – а вы пробовали? «Я люблю тебя, потому что ты не такая, как все». А что, быть «такой, как все» – это так ужасно? Или вот: «Жить надо так, будто каждый день – последний». Вы только представьте, Илья, что было бы, если бы люди и впрямь следовали этим словам, какой апокалиптический бардак! А ведь эти слова воспринимаются как позитивный совет!

– А здесь что? – спросил я, взирая на боковой стеллаж.

– Здесь – психопрограммные шаблоны, сгруппированные и распределённые по различным сферам человеческой жизнедеятельности: образование, искусство, политика, и так далее… Вот, скажем, это – шаблоны в политике и общественной деятельности, – доктор указал на один из дисков, я мельком взглянул на перечень его содержимого. Внимание моё задержал один из пунктов списка: «Оппозиционность».

– Неужели тоже вирус? – постукивая по этому слову указательным пальцем, спросил я.

– Да, и ещё какой живучий! – отозвался доктор. – И, кроме того, для данного вируса практически нет границ, благо, что он прекрасно обживается в любой среде, не только в политике. Ну, скажем, взять кинематограф, или литературу: вы и сами вспомните множество фильмов, книг, в которых сюжет целиком строится на оппозиционности двух или более сторон – Монтекки враждуют с Капулетти, «физики» гнобят «лириков», воюют отцы и дети… Но активнее всего проявляется этот вирус, конечно, в общественно-политической жизни. Это самая живительная для него среда. И многие им заражаются ещё и потому, что подхватить вирус оппозиционности нередко считается чем-то привлекательным, даже почётным.

– Быть больным – почётно?! – поразился я.

– Да, да Илья, вы не ослышались. Думаю, вы и сами замечали, какой порою романтически-мученический ореол начинают видеть окружающие вокруг заражённого пользователя. Нынче быть оппозиционером – это даже модно, и это массовая мода. В людном месте если плюнуть, непременно попадёшь в оппозиционера. Поэтому я не оппозиционер – не хочу, чтоб на меня плевали, или чихали, – чревато: ведь этот вирус передаётся воздушно-капельным путём!

Я вернул диск доктору, а он взамен вынул и протянул мне другой:

– А вот это – шаблоны в искусстве… – Кэлинеску тронул пальцем на диске надпись «шаблоны кинематографа».

В воздухе перед нами выплеснулся и замелькал текст двух голографических столбцов, озаглавленных: «Стереотипные кадры» и «Фразы из кино». В первом столбце начиналось перечисление: «лицо плачущего персонажа за оконным стеклом, по которому текут струи дождя – 425 раз», «финальный поцелуй героев под аплодисменты – 1 353 раза»…

Я бросил взгляд на столбец: «Фразы из кино»: «Уау! – 4 638 раз», «Дом, милый дом – 8 392 раза», «Я люблю тебя – 53 256 раз», «Иди в задницу» – 128 234 раза…

Кэлинеску произнёс:

– Илья, не задерживайтесь, у нас мало времени…

Его голос прозвучал несколько неестественно. Будто он находился далеко от меня, а ведь он был рядом. Повинуясь невольному желанию удостовериться в этом, я оглянулся.