Должен признаться – в течение недели я превратился в наркомана. Если Стива регулярно одурманивался дофамином с помощью нейроэлектрической стимуляции, то я подсел на окситацин. Причём без всяких технических приспособлений. Упомянутое вещество интенсивно вырабатывалось в моём организме благодаря общению с Лиз. Мы теперь встречались почти каждый день, и от окситацина, этого химического выражения любовной эйфории, казалось, не лишь соответствующие зоны мозга, но всё моё существо пропитала радость, аки сладость сиропная пропитывает золотые обмылки персика в консервной стеклотаре.

Стива, слава Силе, отстал от нас, и я, решив – гидом буду, но покажу город, – водил Лиз по Питеру.

Скорлупа рыцарских доспехов и гипнотический блеск паркета в огромных залах Эрмитажа; Кунсткамера, с её интригующей атмосферой алхимической лаборатории; катания по Неве, – я старался не упустить ни одной питерских прелестей, усердно насыщая подругу впечатленьями.

Во время наших прогулок Лиз расспрашивала меня о моей работе. Памятуя совет Рудина: «с мисс Этеридж будь начеку», на вопросы Лиззи я старался отвечать по возможности уклончиво и сдержанно. Однако посчитал, что не будет большой беды и такой уж страшной утечки информации, если познакомлю её с базовыми понятиями, которыми мы пользовались в работе.

Так, я объяснил ей, что «психополе» – это среда, созданная совокупными электромагнитными излучениями, которые испускают люди вокруг нас, точнее, – их мозг. Объяснил, что психополе существовало всегда, но только сейчас, с развитием соответствующих технологий, мы научились в него проникать и оформлять в то, что мы именуем словом «Психонет». Правда, оформляли мы психосреду пока «наощупь» и лишь частично, и порой и сами сталкивались с удивительными сюрпризами в виде непредусмотренных нами мыслеобразов и командных схем, которые нам оставалось лишь принять и осваивать. То есть законы функционирования Психонета в большой степени уже были заложены в психополе и обусловливались его особенностями, которые, в свою очередь, зависели, говоря обыденным языком, от того, что и как думали люди вокруг нас, какие настроения и мыслеобразы носили в себе и, соответственно, каковы были характеристики электромагнитных излучений их мозга.

Во время наших прогулок Лиз не раз с восторгом вспоминала, как она сама выходила в Сеть под руководством Стивы, и скопировала страницу созданного им сайта. Я с неудовольствием выслушивал её восторги, и, не обладая Стивиной бесцеремонностью, терпеливо подкарауливал момент, когда смог бы, по возможности как бы невзначай, озвучить и мои собственные достижения. Терпение моё было вознаграждено, момент подходящий подкараулен, и какое же острое удовольствие я испытал, когда на вопрос Лиз, кто написал Психонет Эксплорер, мне довелось скромненько ответить: «Я».

«Ты?!» – Лиз остановилась, глядя на меня так поражённо, что я даже запомнил место, где это произошло – на Аничковом мосту.

«Да; а что тут такого? Это же моя работа, я психопрограммист», – спокойно подтвердил я. Мы двинулись дальше. Помолчав, Лиз с чувством произнесла:

«Удивительное всё-таки явление – Психонет! Умом понимаю, в чём тут дело, а всё равно как-то… Что это? Где он?»

«Он – в каждом, и каждый творит и носит в себе потенциально целый Психопet, как свой внутренний мир. А наша задача – оформить его, организовать и обогащать, расширяя и усложняя от вида простой личной странички к безграничному совершенствованию…»

«Безграничному?…» – опять остановилась Лиз, видимо, впечатлённая романтикой такой масштабности.

«Конечно! Ведь Психопet – это Сеть Разума, а Разум не имеет границ», – разглагольствовал я, вводя мою подругу под величественные своды Казанского собора.

Ещё Лиззи почему-то очень интересовали зрительные эффекты, «картинки», как она выражалась, увиденные ею при выходе в Психонет.

«Это тоже вы их создаёте?» – спрашивала она.

«Мы», – подтверждал я, и уточнял: «Создаём дизайн мы – но его часто «подсказывают», а то и «навязывают» нам образы, уже имеющиеся в русском психополе. И, кроме того, мы, чтоб не изобретать велосипед, многие формы и понятия копируем с Интернета. Например, при дальнейшем повсеместном распространении Сети её части решено именовать «сайтами» и «страницами».

«А почему ваша институтская сеть названа «Русская Душа»? – спрашивала Лиз.

«Русская» – ясное дело, потому что мы же находимся в России. А «душа»… ну, ведь сфера исследований Института – это внутренняя психическая жизнь человека, его нервные реакции, мысли, чувства, но только рассмотренные как электромагнитные излучения. То есть, иначе говоря, предмет нашей работы – всё то, что люди попросту называют «душой». Вот так и получилось название – Русская Душа. А её составляющие, то есть сайты, Михаил Потапович тоже иногда именует «душами», – объяснял я своей подруге.

«А что? Логично! Получается, одна большая, общая Русская Душа складывается из множества отдельных русских душ… логично! И красиво!» – отмечала Лиз.

«Чтобы оценить красоту устройства Русской Души, нужно хорошо знать русский язык…» – в ответ пытался я похвалить лингвистические способности моей американской подружки, зря надеясь, что она не угадает в моих словах лесть влюблённого: Лиз иронически прищуривалась и окидывала меня снисходительным взглядом. Чтобы замять, а точнее, заесть, или запить возникшую неловкость, я приглашал Лиз в какое-нибудь кафе, попадавшееся нам на пути. А потом мы снова отправлялись гулять и беседовать.

Разговаривая, мы с ней исходили пешком, наверное, весь Питер. Я не забывал с гордостью показывать Лиз наши памятники и разводные мосты через Неву, иногда угощал мороженым, и всё больше привязывался к ней.

Однажды, когда мы гуляли по Невскому, удивлённая Лиз услышала весьма своеобразные вариации на тему гимна своей родины, и потянула меня к трио: скрипка, банджо, губная гармоника; уличные музыканты так искромётно лихачили и синкопировали, что Лиз, широко улыбаясь, притопывала ногой. Послушав и бросив мелкую купюру в раскрытый футляр скрипки, мы двинулись дальше.

– Уилл, ты, кажется, говорил, что в вашей работе участвовали даже музыканты? – вдруг вспомнив, спросила Лиз.

– Да, и что?

– А можешь рассказать, чем именно они вам помогали?

Я невольно поморщился: мисс Этеридж никогда не забывала о своих профессиональных обязанностях, и, о чём бы мы ни болтали, постоянно возвращалась к теме деятельности Института. Меня это напрягало – казалось, что Лиз общается со мной только для того, чтобы побольше узнать о моей работе. Видя, что я, как и обычно, не очень-то склонен говорить об этом, моя гёрлфренд взяла меня за руку:

– Мне просто интересно… ну ладно дельфины – а чем музыканты-то могли вам помочь?

– Действительно! Дельфины хотя бы через обруч прыгать умеют, а музыканты только дудят да скрипят… – фыркнул я.

– Ну просто я подумала, нейрокомпьютерные технологии и искусство – эти вещи так далеки друг от друга…

– Ближе, чем тебе кажется, – заметил я.

Лиз со вниманием взглянула на меня. А мне пришла в голову идея.

– Знаешь, что? – я остановился. – Давай сходим…

И я повёл свою заокеанскую подружку в «Уголок». Так мы в Институте называли странное заведение, сочетающее в себе место богемной тусовки, экспериментальную инженерную лабораторию, клуб альтернативной и рок-музыки, и Бог знает, что ещё.

Это заведение занимало в обычной жилой девятиэтажке площадь нескольких квартир, выходящих на угол дома, отчего и возникло название. Раньше здесь находился мебельный магазин. А когда его хозяину надоело заниматься бизнесом и он решил, что уже достаточно наколотил бабла, – он прикрыл лавочку. И с тех пор «Уголок» стал местом, где постоянно кипела интеллектуальная жизнь продвинутых и ищущих питерцев.

Хозяину «Уголка» было около пятидесяти лет, звали его Аркадий, а отчество его я не помнил, потому что он запрещал обращаться к себе по отчеству, а требовал только по имени. Зато его фамилию трудно было не запомнить – Бац. Я слышал, что настоящая его фамилия то ли Бацнер, то ли Баснер, но при мне он новым знакомым всегда представлялся именно так – Бац. Аркадий Бац. Да, вот такое необычное у него было имя; как его конец оказался обрезанным, я не знал. Впрочем, я этим и не интересовался. Гораздо важнее для меня была сама возможность водить знакомство с такой замечательной личностью, как Аркадий Бац. Это был высокий, поджарый, энергичный человек с чёрными блестящими глазами, резкими жестами и быстрой речью. Когда-то он, как я, опять же, слышал от наших общих друзей, многообещающе начинал научную карьеру, правда, не знаю, в какой области, но прервал её из-за своего беспокойного характера и неспособности подчиняться трудовой дисциплине. Круг его интересов был очень широк – искусство, гештальт-психология, компьютеры, философия трансгуманизма. Получилось так, что его идеи оказались практически полезны для нашей институтской работы. Официально он никогда не числился нашим сотрудником, но Рудин его весьма ценил и поддерживал с ним контакт, потому что его крайне оригинальные психологические тесты очень пригодились в нашей работе. И вот теперь мы с Лиз направлялись к нему, потому что я посчитал, что на возникший у неё вопрос никто не ответит лучше, чем Бац. Ну и, если быть совсем уж честным, мне хотелось чем-то удивить мою подругу, показать ей что-нибудь яркое и необычное. А в Питере, если не считать исторических достопримечательностей, пожалуй, не было места более яркого и необычного, чем «Уголок».

– Здешний хозяин – человек со странностями, так что ты это имей в виду… – предупредил я Лиз, когда мы по ступенькам взошли на крыльцо и оказались перед металлическим «сезамом».

В полутьме за дверью обозначился коридор, который буквой «г» выводил направо в большой зал матово-белого и голубовато-серого цвета. Здесь имелось шесть стен разной длины и расположенных под разным углом; некоторые участки выложенного плиткой пола поднимались, образуя островки-плоскости повыше основной площади; потолок тоже был не ровным, а уступчатым, со встроенными осветительными приборами в виде узких цилиндров и додекаэдров и абстрактными декоративными деталями. Из-за всех этих геометрически правильных неровностей казалось, что находишься внутри огромного кристалла.

В зале, словно в противовес острой угловатости внутренних поверхностей, в беспорядке стояло много мягких и удобных розовых креслиц округлых форм, среди которых не было ни одной повторяющейся, и в то же время явно улавливалась их принадлежность одному гарнитуру.

На креслицах, развалясь кто как и поедая мороженое, расположилось местное общество, пестрее не выдумать: длинноволосые хакеры и модельерши – лысые, как Шинейд О Коннор; кинокритик, имевший глянцевую внешность и свою колонку в известном «глянце», и несколько тех, кто почему-то называли себя писателями-«деревенщиками», хотя, как я знал, жили они в самом центре Петербурга и отроду не держали в руках ни лопаты, ни топора.

Когда мы вошли, некоторые обернулись, вяло маякуя рукой: «Привет!» Я ответно закивал.

– Очень оригинальный интерьер, – заметила Лиз, с любопытством оглядывая всё вокруг.

– Приятно, что вам нравится! – громко произнёс Бац, являясь стремительно и неожиданно, как всегда, из двери своего кабинета, которая была затенена и не выделялась на фоне паутинно-седеньких, фрактально-узорчатых панелей. Не иначе, увидел нас в кабинете по видеонаблюдалке.

– Здравствуйте, Илья!

– Здравствуйте, Аркадий, – я пожал протянутую мне руку. – Познакомьтесь – Лиз Этеридж, журналистка. Хочет написать книгу о разработках нашей лаборатории…

– Что ж, – тема своевременная и крайне интересная! Желаю успеха… полагаю, вы на него можете рассчитывать – с таким-то консультантом, как Илья! – Бац охватил нас своим лёгким и пронизывающим взглядом, и я аж поёжился, чувствуя, что ему уже всё до донышка ясно о наших с Лиз отношениях.

У Аркадия приподнялась левая бровь и уголок губ, а в ставшей доверительно-заговорщической интонации растворилась капелька ехидцы:

– Не отпускайте Илью от себя ни на шаг – и Пулитцеровская премия вам гарантирована…

Лиз улыбнулась.

– Пулитцеровская… Шмулитцеровская… Зачем нам это? Не на-аше это всё, не ру-усское!.. – проворчал один из «деревенщиков», подходя к нам с бокалом мороженого в руке. – Бац, ну сколько ещё ждать этих твоих борцов за чистоту природы? У меня жена, – он боксёрским жестом выбросил упитанный бледный кулак из манжеты, взглянув на часы, – приедет через час сорок пять, мне её край встретить надо. Что нам останется для этой вашей дискуссии?

– Не переживай, всё успеется, – Бац успокоительно тронул пальцами пиджачный локоть «деревенщика». – Вот пока наши гости, дама с Илюшей, вполне, я надеюсь, не против побыть борцами за чистоту природы… Мы немножко позже поговорим, хорошо? – кивнул мне Бац, безошибочно учуяв, что я именно для разговора с ним привёл Лиз. – А сейчас извините, мне нужно отлучиться… – он исчез так же стремительно, как и появился.

– А вы, видимо, тоже с Ильёй трудитесь? Или на нашу экологическую собирушку пришли? – голос «деревенщика» был высокий и сипловатый, интонация неторопливая и недовольная, словно ему весь мир должен был. Он с ленцой и без любопытства поглядывал на нас искоса сквозь толстые стёкла очков.

– Она журналистка. Из Штатов… – за неё ответил я.

Рыхлая фигура «деревенщика» подобралась, нижняя губа у него сомкнулась с верхней так плотно и резко, что даже пушистая борода веником заметно дёрнулась.

– Из Шта-атов… – протянул «деревенщик», жестом приглашая нас присесть на ближайшие креслица возле низкого стеклянного столика, рядом с двумя своими собратьями-писателями.

– Ну и как там у вас, в этих ваших Штатах?

Я слегка напрягся, но тут же и расслабился: у «деревенщика» «этих ваших» – всего лишь привычный оборот, а Лиз, казалось мне, не настолько вникла в нюансировку русской речи, чтоб заподозрить в «этих ваших» легчайшую пренебрежительность.

– А что это за «Шмулитцеровская» – премия, видимо? – о которой вы сказали? – наивно поинтересовалась Лиз.

Двое других «деревенщиков» с интересом взглянули на неё. Один из них, которого я видел здесь всего пару раз и потому не запомнил его имени, крупный и улыбчивый, произнёс низким приятным голосом:

– Не обращайте внимания – пустяшный морок, возникающий при столкновении двух языков…

– Вернее сказать, – при столкновении двух культур, двух подходов к жизни, двух образов бытия, являющихся супротивниками… – своим недовольным тоном пропел бородатый.

– Так уж и супротивниками? – вставил я.

– Действительно! Отчего супротивниками? – обернувшись к коллеге, примиряюще поддержал меня обладатель баса. – Все культуры, все языки из корня единого, и корень тот – праславянский, идущий от древних арьев-земледельцев… посему русский язык, будучи началом начал, отечески объемлет все прочие языки, в том числе и язык нашей гостьюшки дорогой…

«Осталось только добавить «ох ты, гой еси, красна девица Лизавета свет Этеридж…» – подумал я.

Лиз немного нахмурилась – ей нелегко было понять прозвучавшую тираду. Впрочем, и мне тоже, хоть я и не был американцем.

– Вы хотите сказать, что английский язык имеет связь с русским?

– А как же, девонька! Узри сама – несть числа словесам, коими вы беседы полните, а о том не ведая, что их сродство с речением роським… Ну, скажем – «бренд». Сие от роського народного глаголу «сбрендить», а такоже с существительным «бред»…

– Простите, – а «тренд» тоже русс… роськое слово?… – прервал я. «Деревенщик» с энтузиазмом закивал:

– Конечно, друже! «Тренди-бренди, балалайка, тренди-бренди – бабла дай-ка!» – было некогда такое присловье…

– Ну уж «бабло»-то тут причём?! «Бабло» – это современная, новая идиома!

– Ошибаетесь! Нет ничего нового под луною, всё новое – беспамятством нашим забитое старое. Иль молвить желаете, что в те времена, что от нас далече, языцы в пропитании, одёже, сбруе и другом товару не нуждались, а коли так, то и бабло им не потребно было? «Тренди-бренди, бабла дай-ка» – сие присловье у коробейников да скоморохов было во временам оны. Идёт он, сердешнай да босый, по Руси, торгует, или народец веселит, на балалаечке-то играет, да и напевает: «Тренди-бренди, балалайка, тренди-бренди – бабла дай-ка!» – убеждённо заявил писатель. Бас и взгляд у него были по-доброму наставительные, улыбка приятная. Я немного помолчал. Вспомнив, спросил:

– А «сбрендил» – где тут этимологическая связь?

– Ну, как же! – писатель даже заёрзал свом широким задом, словно радуясь, что оппонент сам подбрасывает ему столь очевидный козырь. – «Сбрендить» – что сие значит?

– Ну, – рассудка лишиться, вести себя неадекватно…

– Вот! Вот именно! – воскликнул «деревенщик», тыча в воздух толстым пальцем. – А «бренд» – что сие?

– Популярная торговая марка, – вошла в наш разговор Лиз.

– И разве не зрим мы, как народец нонече, особливо младой по летам народец, охоч да жаден до «брендов»? «Шармани», «Буччи»… Иной до того охоч да жаден до «брендов», что и «сбрендит» от них, токмо о том и дума, чтоб часы-то – «Вертушка», а одёжа – «Шармани», и уж не человеце пред нами, а один сбрендивший хламур…

– Гламур? – поправила Лиз вместо меня, потому что я-то в данном случае уже не сомневался в обоснованности этимологических связей. Слишком очевидна мне стала правота моего собеседника, поэтому я, слегка заскучав, налёг на мороженое, оглядываясь по сторонам. А он продолжал заливаться:

– Оттого и сказывают о широте, «всечеловечности» русской души. Всё, реку я вам, всё пропитано, аки соком живоначальным, глаголом роським – и в тех языках и культурах, что вроде и не родня нам. Песни, легенды, игры…

– Игры, говорите? – вставил я.

В нескольких метрах от нас за столиком в кресле сидел длинноволосый юнец из тех, в чьей речи нет просвета от «патчей», «линков» и «гифов». Развалившись, вытянув ноги и склонив голову набок, он правой рукой вяло баловался с йо-йо, швыряя вниз и ловя подпрыгивающий на резинке маленький шарик.

– Что?… – остановился писатель.

– Вы сказали про игры. Вон, видите паренька? Который с шариком… – попробовал я атаковать собеседника, издалека надеясь подвести разговор к теме компьютерных игр.

– А-а! Сия безделица – древлероськая забава.

– Йо-йо?!. – поразился я.

– «Ё-ё моё», точнее… – кивнул «деревенщик».

Я так и остался сидеть с открытым ртом, обезоруженный и понимая, что дальнейший спор вести бесполезно и ни к чему. Тем более, что, как-никак, я ведь и сам трудился в сфере расширения Русской Души – неплохо бы, если бы и до размеров «всечеловечности»…

Из гипнотической задумчивости, в которую я погрузился от внушений «деревенщика», меня вывел вновь нарисовавшийся рядом Бац:

– …Ну, как вы тут? Надеюсь, не заскучали?

От входа послышалось пиканье электронного замка, шорох автоматических дверей, оживлённые голоса и звуки шагов, потом ещё, ещё… Видимо, прибывал народ на ту самую «экологическую собирушку», о которой упоминал один из наших собеседников.

– Давайте-ка я вас кофе угощу, – сказал Бац, помахивая рукой и кивая входящим. Он развернулся, и мы с Лиз проследовали за ним к мутно подсвеченной стеклопластиковой стене, затем на ступеньку, затем в тень своеобразной «прихожей» и, наконец, – в его кабинет.