Я уверен, что Диодем полагал, будто, прочитав написанное им, я его решительно возненавижу. Он все еще считал, что я отношусь к разряду человеческих существ. Но он ошибался.

Вчера вечером, случайно найдя тайник во время наведения порядка в сарае и ознакомившись с содержимым коричневого конверта, я лег в постель к Эмелии. Было поздно. Она спала. Я прильнул к ней. Слился с формой ее тела и его теплом и быстро уснул. Даже не подумал о том, что только что прочел. Моя душа была до странности легка, а мое тело очень тяжело от усталости и разрешенных пут. Я с облегчением провалился в сон, как это делают в детстве каждый вечер. И я видел сны – не кошмары, которые обычно меня мучают, не черный колодец Kazerskwir, по краю которого я беспрестанно кружу, нет, я видел безмятежные сны.

Я снова был со студентом Кельмаром. Вполне живым и одетым в ту же самую белую льняную рубашку с вышитым витым узором. Она была чистой и незапятнанной и подчеркивала его загар и такую тонкую шею. Мы не ехали в лагерь. Мы даже были не в вагоне, где провели дни и ночи вповалку вместе с остальными. Мы были в месте, которое не напоминало мне ничего из виденного и про которое я даже не мог сказать, находится ли оно в доме или же снаружи. Кельмар был таким, каким я его никогда не знал. На нем не было ни следа от ударов. Свежие и выбритые щеки. Приятно пахнувшая одежда. Он улыбался. Говорил со мной. Говорил долго, а я слушал его, не прерывая. Потом он в какой-то момент встал, и я понял даже без слов, что ему пора уходить. Он посмотрел на меня, улыбнулся, и я очень четко запомнил последние слова, которыми мы обменялись:

– После того, что мы сделали в вагоне, Кельмар, я тоже должен был остановиться, как и ты. Больше не бежать, остановиться на дороге.

– Ты сделал то, что считал нужным, Бродек.

– Нет, это ты был прав. Мы с тобой оба это заслужили. Я был трусом.

– Я и сам не знаю, прав ли я был. Принесение в жертву одного человека, Бродек, никогда не искупается смертью другого. Это было бы слишком просто, да к тому же и не тебе судить об этом. И не мне тоже. Вообще не людям об этом судить. Они не созданы для этого.

– Кельмар, а ты не думаешь, что мне пора к тебе присоединиться?

– Пока оставайся с другой стороны, Бродек. Твое место еще не здесь.

Это последние слова, которые я запомнил. Я хотел приблизиться к нему, хотел обнять, прижать к себе, но обнял только ветер.

Не думаю, что сны предвещают что бы то ни было, как утверждают некоторые. Думаю просто, что они снятся в нужный момент и говорят нам в ночи то, в чем мы, возможно, не осмеливаемся признаться средь бела дня.

Я не собираюсь воспроизводить здесь все письмо Диодема. Впрочем, его у меня уже нет. Я оценил, чего ему стоило написать его.

Я ведь попал в лагерь не сам по себе. Меня туда отправили после ареста. Всего через неделю после прихода Fratergekeime в нашу деревню. И через три месяца после начала войны. Мы были отрезаны от мира и мало что знали. Горы часто защищают нас от лишнего шума, но они же порой изолируют нас и от некоей части жизни.

Однажды утром мы увидели их прибытие – длинную, пыльную и растянутую колонну, которая быстро двигалась по дороге от границы. Никто не пытался замедлить ее продвижение, да и в любом случае это было бы бесполезно. К тому же, думаю, все помнили смерть обоих Оршвировых сыновей и как раз этого хотели избежать – чтобы случились другие смерти. Впрочем, самое важное (и это облегчает понимание) состояло в том, что прибывшие к нам Fratergekeime, в касках, с оружием, гордые своими громкими победами над всеми войсками, с которыми сталкивались, были гораздо ближе обитателям нашего края, чем подавляющее большинство нашей собственной нации. Нация для здешних людей вообще не существовала. Она для них была похожа на женщину, время от времени напоминающую о себе то ласковым словом, то просьбой, но ни глаз, ни губ которой они не видели. А с этими солдатами, пришедшими как победители, у нас были общие обычаи, да и говорили они на языке, настолько близком к нашему, что почти не требовалось усилий, чтобы понимать его и говорить на нем. Вековая история нашего края перемешивалась с историей их страны. У нас были одни и те же легенды, песни, поэты, танцы, способы готовить мясо и супы. Нами владела одна и та же меланхолия, и даже пьянели мы одинаково. В конечном счете границы – всего лишь карандашные линии на карте. Они разрезают миры, но не разъединяют их. Порой о них можно забыть скорее, чем они были прочерчены.

Вступивший в деревню отряд состоял из сотни человек под командой капитана Адольфа Буллера. Я знаю о нем очень мало. Помню только, что это был очень худой человек маленького роста, из-за нервного тика резко дергавший подбородком влево примерно каждые двадцать секунд. Он ездил верхом на грязной лошади и никогда не расставался со своим коротким хлыстиком с плетеной петлей на конце. Оршвир и священник Пайпер встали на въезде в деревню, чтобы встретить победителей и умолять их о пощаде для обывателей и их жилищ, а тем временем все ждали, затаив дыхание за плотно закрытыми дверями и ставнями.

Капитан Буллер выслушал бормотание Оршвира, не слезая с лошади. Ехавший рядом с ним знаменосец держал древко с прицепленным к нему красно-черным штандартом. На следующий же день им заменили флаг на мэрии, на коньке ее крыши. Там значилось название полка, к которому относилось подразделение: Der unverwundbar Anlauf – «Неудержимый натиск», а также его девиз: Hinter uns, niemand – «После нас никто».

Буллер ничего не ответил Оршвиру, только несколько раз дернул подбородком, аккуратно отодвинул его с дороги своим хлыстиком и продолжил свой путь, а за ним его солдаты.

Все думали, что он потребует разместить своих людей в тепле, предоставив им постели за толстыми стенами домов. Ничего подобного. Отряд расположился на рыночной площади, распаковав свои большие палатки и поставив их в мгновение ока. Затем солдаты стали стучаться во все двери подряд, чтобы собрать и конфисковать все оружие, по большей части охотничьи ружья. И делали это без малейшего насилия, необычайно вежливо. Но зато когда Алоиз Катор, починщик фаянса, как всегда, захотел схитрить и сказал им, что у него в доме нет никакого оружия, они взяли его на прицел, обыскали сверху донизу кроличью клетку, в которой тот жил, и в конце концов нашли старый самопал. Они сунули находку ему под нос, а потом потащили его вместе с ружьем к капитану Буллеру, который пил водку перед своей палаткой, а денщик стоял сзади с бутылкой, готовый подливать. Солдаты объяснили дело. Катор держался насмешливо. Буллер смерил его взглядом с ног до головы, выпил одним духом стопку сливовой, нервно дернул подбородком, велел налить себе еще, подозвал, ткнув в него хлыстиком, лейтенанта с соломенными волосами и лицом цвета смородины и шепнул ему на ухо несколько слов. Тот кивнул, щелкнул каблуками, отдал честь и ушел, взяв с собой двух солдат и их пленника.

Через несколько часов по улицам прошел барабанщик, выкрикивая объявление: все население деревни без исключения должно собраться к семи часам возле церкви, дабы присутствовать при событии величайшей важности. Под страхом наказания присутствие обязательно для всех.

Незадолго до назначенного часа каждый вышел из своего дома. В молчании. И вскоре улицы заполнила странная процессия: люди не говорили ни слова, не осмеливались поднять глаз, осмотреться, встретиться взглядом с другими. Мы с Эмелией шли, крепко держась за руки. Нам было страшно. Всем было страшно. Капитан Буллер поджидал нас на паперти, с хлыстиком в руке, в окружении двух своих лейтенантов, того, о котором я уже упоминал, и другого, приземистого и черноволосого. Когда маленькая площадь перед церковью заполнилась и все застыли в неподвижности, он заговорил в мертвой тишине:

– Жители! Жители! Мы пришли сюда не для того, чтобы разрушать и осквернять. Никто не разрушает и не оскверняет то, что ему принадлежит, то, что он считает своим, если только не сошел с ума. А мы не сошли с ума. Вашей деревне в высшей степени повезло стать отныне частью Великой территории. Вы здесь дома, и ваш дом теперь наш дом. Отныне мы едины для тысячелетнего будущего. Наша раса – первая древняя и незапятнанная раса, и она будет также вашей, если вы согласитесь избавиться от нечистых элементов, которые еще есть среди вас. Так что нам надо жить в совершенном согласии и полной искренности. Нехорошо пытаться лгать нам. Нехорошо пытаться хитрить с нами. Один человек попытался сегодня это сделать. Мы надеемся, что его примеру больше никто не последует.

У Буллера был тонкий, почти женский, голос, и, что любопытно, когда он говорил, у него не наблюдалось это неконтролируемое подергивание подбородка, делавшее его похожим на неисправный автомат. Едва он закончил свою речь, как, следуя безупречному протоколу, словно все было отрепетировано много раз, два солдата привели на площадь и поставили перед ним Алоиза Катора. Следом за ними другой солдат нес что-то тяжелое, что именно, было не разобрать. Но когда он поставил свою ношу на землю, все увидели, что это деревянная колода высотой около метра, отпиленная от ствола пихты. Далее все произошло очень быстро: солдаты сграбастали Катора, поставили его на колени, пригнули его голову к плахе и отодвинулись. Подошел четвертый солдат, которого еще не видели. Его грудь и ноги были закрыты большим кожаным фартуком, в руках был большой топор. Остановившись очень близко к Катору, он поднял топор и, прежде чем кто-нибудь успел охнуть, с силой обрушил его на затылок починщика. Начисто отрубленная голова упала к подножию плахи. Поток крови хлынул из обезглавленного тела, которое, как у гуся с перерубленной шеей, несколько секунд беспорядочно сотрясалось, а потом безжизненно застыло. Голова Катора смотрела на нас с земли, широко открыв рот и глаза, словно задавая нам вопрос, на который мы не ответили.

Все произошло так быстро. От этой жуткой сцены все застыли. Из оцепенения нас вывел голос капитана, чтобы повергнуть в другое, еще большее:

– Вот что случается с теми, кто хочет хитрить с нами. Подумайте об этом, жители, подумайте хорошенько! А чтобы вы смогли получше об этом подумать, тело и голова этого Fremder останутся здесь! Запрещается их хоронить. Тех, кто ослушается, постигнет та же участь! И еще один совет: очистите вашу деревню! Не ждите, что мы сделаем это за вас. Очистите ее, пока есть время! А теперь разойдись, можете вернуться по домам. Желаю вам доброго вечера!

Его подбородок слегка дернулся влево, словно сгоняя муху, он щелкнул своим хлыстиком по шву своих галифе, развернулся и ушел вместе с обоими своими лейтенантами. Эмелия дрожала, прижавшись ко мне, и рыдала. Я прижимал ее к груди крепко, как только мог. Она все повторяла очень тихо:

– Это кошмар, Бродек, кошмар, правда?

Она не могла отвести глаз от безглавого тела Катора, лежавшего на плахе.

– Идем отсюда, – сказал я, закрывая ладонью ей глаза.

Позже, когда мы уже легли, в нашу дверь постучали. Я почувствовал, как Эмелия вздрогнула. Я хорошо знал, что ей не заснуть. Поцеловал ее в затылок и спустился. Федорина уже впустила гостя. Это оказался Диодем. Он ей очень нравился. Она называла его на своем старинном языке Klübeigge, «ученый». Мы оба уселись за стол. Федорина принесла нам две чашки и налила в них отвар, который приготовила из чабреца, мяты, мелиссы и пихтовых почек.

– Что собираешься делать? – спросил меня Диодем.

– Как это – что собираюсь делать?

– Не знаю. Ты же там был, как и я, и видел, что они сделали с Катором!

– Видел.

– И слышал, что сказал офицер.

– Что запрещено прикасаться к телу? Это мне напомнило одну греческую историю, которую Нёзель нам рассказывал в университете, – про принцессу, которая…

– Оставь в покое греческих принцесс! Не об этом я хотел поговорить, – оборвал меня Диодем, который не переставая ломал себе руки. – Когда он сказал, что надо «очистить деревню», как ты это понял?

– Эти люди сумасшедшие. Я видел их за работой, когда был в Столице. Как ты думаешь, почему я тогда вернулся в деревню?

– Быть может, они и сумасшедшие, но это не мешает им сегодня быть хозяевами, после того как они прогнали своего императора и взломали наши границы.

– Они уйдут, Диодем. В конце концов они уйдут. С чего бы, по-твоему, им оставаться у нас? Здесь же ничего нет. Это край света. Они хотели показать нам, что отныне они тут господа. И сделали это. Хотели нас запугать. Им это удалось. Они пробудут тут несколько дней, а потом уйдут дальше, в другое место.

– Но капитан угрожал нам. Сказал, что мы должны «очистить деревню».

– И что ты предлагаешь? Взять швабру, ведро воды и вымыть улицы?

– Не шути, Бродек! Думаешь, они шутят? Его фраза была не такой уж невинной, он употребил эти слова отнюдь не случайно, а нарочно их подобрал! Как это слово, Fremder, которым он обозвал беднягу Катора…

– Этим словом они обзывают всех, кто им не нравится. Fremder значит подонки, мразь. Я видел его на дверях во время Pürische Nacht.

– Ты же знаешь, что это слово значит также «чужак»!

– Катор был никакой не чужак! Его род такой же старый, как и сама деревня!

Диодем расстегнул воротник рубашки, который, казалось, душил его. Вытер тыльной стороной ладони лоб, покрытый потом, бросил на меня испуганный взгляд, перевел глаза на чашку, отпил из нее глоток, снова посмотрел на меня, бегло, опять опустил их и сказал почти шепотом:

– Но ты-то, Бродек… Ты-то?