Капитан Никодим Казанов проснулся от странного слова «импичмент», донесшегося из телевизора. Будильник давно сломался и он использовал теперь для побудки именно телевизор, в котором пока еще функционировал таймер. Об импичменте говорили на всех каналах. Его объявляли одновременно шести или восьми президентам в разных частях света и это грозило большими заварухами и очередной отсрочкой возвращения на Землю. Импичмент! Какое неприятное слово! Холодное, скользкое, корявое как сарделька, скукожившаяся в морозильнике. От него хотелось немедленно чихнуть. Ну капитан Казанов и чихнул:

— Ап-чхи-и-и!

С чего бы это, черт возьми? Ах, ну да. В каюте же лютый холод стоит. Кондишн окончательно слетел с нарезки. С тех пор как прекратили финансирование космической отрасли как таковой, техника пошла вразнос. Приходилось удовлетворяться всяческими самоделками и жалкими подачками иностранных астронавтов, иногда залетавших на огонек. Некогда мощный Минмежгалтранс вот уже несколько лет как был расформирован и превращен в несколько убогих ведомств, разворованных мелкими коммерческими структурами.

Казанов со своей командой просто мечтал днем и ночью добраться до Земли. Но Земля все никак не давала добро: то у них путч, то переворот, то война, то кризис, то дефолт (это еще что такое?!), а вот теперь — нате вам, импичмент!

Однако все, как принято стало говорить, ветви власти продолжали дружно кивать на президента. Мол, он-то все и решает. Но это же было смешно! Каждый школьник теперь знал: президент России давно умер, еще сразу после окончания Чевенгурской войны. Это когда эскадрилью бандитских скутеров, так называемых «диких грачей» бросили на усмирение такого же, в сущности, бандитского народца, населявшего далекую планету на окраине российского космоса под странным названием Мучхерия. Мучхерцы, они же чевенгурцы сдаваться не захотели и сопротивлялись отчаянно. А вооружение у них было похлеще, чем у спецфлота — чай, не зря же Мучхерию оснащали как главный форпост Российской космической империи.

В общем, русский флот увяз в этом секторе вселенной, и годика через два от начала боевых действий вынужден был признать свое полное поражение. Мучхерия ни к каким военным блокам не примкнула. Включила форсажные планетные движки, да и стала тихо дрейфовать к центру Галактики. Ну, тут президент Сосёнцин и помре от расстройства.

Однако же придворным его такой исход был явно не на руку. Ведь дражайшего президента только что выбрали, причем абсолютно легитимно и демократично — пятнадцать тысяч планет голосовало и главный компьютер подтвердил, что подтасовок не было, и межзвездные наблюдатели свидетельствовали. Кто ж от такого удобного президента откажется? Словом, у этих придворных на крайний случай давно уже было все заготовлено: секретный оборонный завод имени Хреничева разработал серию биороботов «ПС-01М», неотличимых от настоящего президента. Влетали они в копеечку — не то слово! — безумно дорого стоили, да и выходили из строя существенно чаще, чем живой человек, но все равно овчинка выделки стоила. Все-таки какая-то стабильность в обществе: каждый год кризис строго по плану. То вам банковский, то энергетический, а то — пожалте! — правительственный… А как же без этого? Ведь все уже привыкли. Но случилось, похоже, нечто непредвиденное.

Капитан Казанов сделал звук погромче, прислушался к смыслу происходящего и даже крикнул свою сонную команду из пяти человек. Видать, пора им на славном «Парусе капитализма» готовиться к очередной стыковке и очередным неприятностям. События-то разворачивались бурные по всему миру.

Ну, то что президент всей Африки Макумбу Бумбу Шиндык съел на завтрак плохо прожаренного президента всей Латинской Америки Дуранго Гопеша и, мучаясь животом, обгадился при всем честном народе на церемонии инаугурации — это еще не беда. И то, что французы рванули в порядке научных испытаний кварковую бомбу над Австралией — тоже не великое дело. Хотя австралийцы (те, что случайно в живых остались за пределами континента,) обиделись кровно. Ну, еще бы! Ведь в результате вместо материка получилась огромная акватория в тонкой окантовочке суши, получившая названия атолл Кенгурини, так как стремительно мутировавшие звери-эндемики сделались водоплавающими и населили акваторию атолла. Однако главная беда началась позже. Когда президент США Бен Клайтор сделал куннилингус молодой английской королеве Изольде Первой, а доблестные агенты Интеллиджент Сервис это дело зафиксировали и показали по всем общемировым каналам телевидения. Королева, кстати, осталась страшно довольна, она была неискушенной девушкой и тайной эксгибиционисткой, так что ничего более прекрасного в ее жизни до сих пор не случалось. Но поступок Клайтора возмутил до глубины души госсекретаря США Олди Мэдрайт, не обладавшую сексуальной привлекательностью, сопоставимой с юной британской леди. И вместе с почтенной дамой возмутился весь американский народ. Вот вам и импичмент! А это уже серьезно, ведь минимум три четверти галактики контролировали именно Соединенные Штаты.

И вот на этом замечательном фоне случается ЧП в России. На заводе имени Хреничева шестой месяц не платят зарплату, рабочие начинают бастовать, и очередная копия президента сдается в срок, но с большими недоделками. Новый орган законодательной власти Державная Мысль выдвигает обвинение по пяти пунктам: 1. У президента постоянный насморк. 2. Левая рука не шевелится вовсе. 3. Правая рука шевелится, но не дотягивается до носа, поэтому носовым платком орудуют исключительно референты, а такое, по общечеловеческим понятиям, совсем не эстетично. 4. Есть подозрение, возникшее на основании одорологических иссследований, что очередная копия страдает также недержанием мочи. 5. А вот не хрена было посылать «диких грачей» на растерзание диким чевенгурцам!!

Словом, импичмент по полной программе.

— Не пора ли нам эмигрировать в Израильский сектор? — вопросил командир. — Планета Хайфа. Пальмы. Теплое море.

Никодим явно намекал на иудейское происхождение штурмана Эдика Ярославского, но экипаж шутки не принял, лица у всех сделались серьезными.

Однако обсудить они ничего не успели, потому что раздался сигнал экстренного вызова и бодрый молодой голос сообщил, что через два часа к ним пристыкуется правительственный бот с целью проведения важных переговоров. А за это время команда должна полностью приготовиться к официальному визиту согласно существующим инструкциям. И кроме того необходимо привести в порядок бортжурнал на предмет его инспектирования. Последнее было совсем неожиданным: бортжурнал давно уже вели как попало, и капитан мигом забыл о большой политике, озаботившись мелкими, локальными, но животрепещущими проблемами.

Странно повела себя Люба. Она непроизвольно ойкнула, услыхав раздавшийся в динамиках голос, потом слушала всю эту бюрократическую абракадабру с загадочной мечтательной улыбкой и наконец проговорила:

— Да это ж Сашка!

— Какой Сашка? — не понял Эдик.

— Мой брат.

— Ты уверена?

— Ну, мне так показалось.

— А показалось, так и помолчи пока.

Штурман Моськин счел необходимым прервать эту дискуссию:

— Любаня, вот прилетит, тогда и посмотришь. У нас времени мало. Эдик, кажется, ты отвечаешь за бортжурнал?

И тогда вдруг Эдик густо покраснел. Пришлось товароведу Ярославскому признаваться, что уже не первый месяц минул, как превратил он бортжурнал в некое подобие личного дневника. Ну, скажите, как такое показывать начальству?! Возникла задача — в жуткой спешке сочинять официальные записи за весь истекший период. В наказание поручили это именно провинившемуся Эдику, а в помощь выделили всю женскую часть коллектива, как наиболее аккуратных исполнителей. Штурман Моськин принялся за наведение общего порядка, а капитан потребовал бортжурнал себе на стол и принялся за его изучение.

Вначале, вроде для того, чтобы примерно наказать облажавшегося подчиненного. Затем — чтобы вычленить из безумного текста полезные для официальных записей сведения, а затем… Да что там греха таить! Никодим просто увлекся чтением. Он и не догадывался раньше, что его доблестный сотрудник и агент Комитета Галактической безопасности, помимо всего прочего еще и писатель. Наряду с редкими записями научного и производственного характера (все, что касалось торговли, фиксировалось в отдельном гроссбухе), у Эдика встречались дежурные хохмы типа «Погода за бортом» или «Новости из ниоткуда», но больше всего оказалось подробных описаний его сексуальных развлечений с Любашей. Как тут не увлечься! Впрочем, в итоге Никодим утомился от повторов, — в конце концов, его Надюха умела все то же самое, если не больше, — а вот что запомнилось сильнее прочего, так это самые первые длинные записи Ярославского, озаглавленные так: «Лирический отчет № 1» и «Лирический отчет № 2».

Да, с тех пор, как экипаж их корабля удвоился и уравновесился по половому составу, прошло вроде не так уж и много — всего какой-нибудь год по внутрикорабельным часам, но они частенько разгонялись и тормозились со сверхсветовыми скоростями, и попадали в мощные хроновихри, так что на Земле пролетело существенно больше времени. Никодим вспомнил только что прослушанные теленовости и с ностальгической теплотой подумал о далеких временах, которые так цветисто описывал в своем бортжурнале Эдик Ярославский.

Лирический отчет № 1

— Будь я проклят, если еще хоть раз пойду в сверхдальний! — проворчал Кеша, болтаясь под потолком рядом с распавшимся на составляющие бутербродом с китайской баночной ветчиной.

Практически каждая незапланированная невесомость вызывала такую реплику с его стороны, а капитан Казанов, теряющий в подобные моменты чувство юмора, всякий раз говорил, что подпишет Иннокентию заявление в любую секунду, но только на Земле, ибо по установившейся традиции увольнения, оформленные в космосе, не принимались в расчет аппаратчиками Минмежгалтранса.

— Нет, ну какого же черта маневрировать в секторе «Щ»?! — вопросил Кеша, поймавший ветчину и охотившийся теперь только за кусочком хлеба.

— Ты что, забыл? — удивился я. — Мы же пересекаем сейчас торговую трассу имени Ленинского комсомола. Тут кто угодно может встретиться. А сейчас, голову даю на отсечение, швартуется какое-нибудь автоматическое судёнышко Главкосмосснаба. Представляешь, бананы с Эквадора-IV или консервированные сосиски с «Зимы-25-комби»!

— Размечтался! — проворчал капитан. — Бананы ему! Нам и брать-то некуда. Одних подфарников шестьдесят тонн тараним от самой Альфы Лебедя.

— И на фига тараним? — философски проговорил Кеша. — они уже заржавели все. Эх, выбросить бы к едрене фене! Только горючее зря тратим!

— Я тебе выброшу! — испугался Казанов. — Теперь до самой Земли — санитарная зона. Засекут — такой штраф заплатим, что никаких премий за сверхурочные не хватит. Раньше надо было выбрасывать.

— Раньше они ржавыми не были, — также философски заметил Кеша.

— Брать не надо было, — прямолинейно резюмировал я по молодости лет.

— Ну, извини, — обиделся капитан. — На планетолеты пятого поколения, для которых они сделаны, ни один псих такие подфарники, конечно, не поставит, но трактористы у меня их за двойную цену с руками рвут. Ты, что, смеешься над стариной Никодимом? Неужели я не найду, куда сбагрить жалкие шестьдесят тонн подфарников в нашем огромном российском космосе?

— Ржавых? — кротко спросил Кеша.

Но капитан не успел ответить, потому что в этот момент приоткрылся потолочный люк и в помещение рубки свесилась очень длинная, очень красивая и очень голая женская нога.

Чтобы все дальнейшее было понятно, я должен объяснить, что на торговом корабле «Парус коммунизма» Главного управления сверхдальних рейсов Министерства межгалактического транспорта экипаж составляют три человека: капитан, или как мы говорим, дважды капитан Никодим Казанов; штурман — старший лейтенант Иннокентий Моськин, и я — Эдик, товаровед, младший лейтенант Ярославский. Наша взаимоподчиненность весьма относительна. Старший по званию, по возрасту и по работе — конечно, Никодим, Димка. Зато Кеша — единственный среди нас член коллегии Минмежгалконтакта, более того, он — оперуполномоченный Главного гуманоидного управления этого могучего министерства. Я же, хотя мне всего двадцать семь лет, являюсь тайным агентом Комитета галактической безопасности. Впрочем, эта тайна ни для кого не тайна, потому что известно: на каждом корабле должен быть хотя бы один представитель этого ведомства, а Кеша с Димкой знают друг друга не первый год.

И вот из люка появилась эта потрясающая нога в изысканной золоченой туфельке — существенная деталь, должен вам заметить! Потом — вторая нога. Естественно, такая же роскошная. Потом — крутые бедра, на них красная с золотом полоска ткани, которую очень условно можно было назвать трусиками. Затем ошеломительный живот, осиная талия, высокая грудь в красно-золотом бюстгальтере, дивные плечи, кисти рук, легкие, как крылышки, и наконец, — чудесная головка: черные локоны, чайные глазища в пол-лица, мохнатые ресницы, брови вразлет, аккуратный носик и обворожительная, зовущая полуулыбка ярких, влажных, приоткрытых губ.

Кеша как раз в этот момент повернулся в другую сторону и, подхватив незакрепленную коробку со стеклянной посудой, всю обляпанную «рюмочками», собирался отфрахтовать ее в какое-нибудь безопасное место.

Капитан же наш Димка сделался красным, как рак, а его комбез в области паха недвусмысленно встопорщился.

Какие у меня гормоны хлынули в кровь и куда эта кровь потекла, я вам подробно рассказывать не стану, просто не смогу. Помню только, как нижняя челюсть буквально отвалилась. И я уже успел подумать, что она сейчас улетит в пространство через шлюзы утилизатора и придется мне где-то доставать новую, но ведь та уже будет не моя, не настоящая… Во, какой бред пошел! А меж тем в просвете люка возникла вторая пара восхитительных ножек, а затем и третья. Последняя девушка аккуратно опустила за собой крышку, и теперь все три секс-бомбы — кареглазая брюнетка, синеокая блондинка и рыженькая с зеленющими глазами (в остальном различия их были минимальны) — плавали перед нами. Томно изгибаясь, хлопая ресницами, и горячо дыша полуоткрытыми ртами. Звучала какая-то странная музыка — индийская, что ли? — и вдобавок ко всему рубка заполнилась немыслимыми одуряющими запахами их духов, словно мы приняли на борт груз экзотических цветов и фруктов.

И все это умопомрачительное действо было пронизано каким-то до боли знакомым, назойливым, но сейчас отвлекающим и потому совершенно неважным звуком.

Потом мы все как-то разом поняли, что это. Гудел предупреждающий сигнал о минутной готовности к возвращению на корабле стандартной силы тяжести. И гудел он уже давно.

Рот мой захлопнулся с отчетливым стуком нижней челюсти о верхнюю, одновременно я потерял равновесие и сел на пол.

Кеша со страшным грохотом уронил посудный ящик и встал на четвереньки.

Только Димка сумел сохранить вертикальную позу и достоинство, если конечно, не считать его суетливых действий по наведению порядка под комбинезоном, которые он пытался выдать за стаскивание теплозащитных перчаток, будто среди прибывших было кому протягивать его мужественную лапу.

А девушки к наступлению тяжести оказались готовы вполне. Они ладненько построились в шеренгу и медовыми голосами дружно отрапортовали:

— Эротическая служба дальнего космоса!

— Милости просим, — вежливо сказал Димка, решительно ничего не понимая и на всякий случай спросил: — Чем обязаны?

Одновременно он косился на поднимающегося с четырех костей Кешу, мол, кто у нас член коллегии по контактам, или этот член умеет только ценную посуду гробить?

Кеша, не будучи уверен, что это по его части, но чувствуя себя бесконечно виноватым, так же молча согласился взять инициативу на себя.

Однако девочки не давали и слова вставить. Даже риторический вопрос капитана не остался без внимания:

— Не вы нам, а мы вам обязаны. И прежде всего давайте познакомимся. Мы вас знаем. А вот вы нас…

Все по очереди сделали нечто вроде реверанса и прощебетали:

— Вера.

— Надя.

— Люба.

— Вы сестры, что ли? — поинтересовался я, сразу уловив созвучие имен.

— Почти, — сказала беленькая Люба. — мы бывшие однокурсницы, а сейчас члены одной гастрольной группы кооператива «Суперсекс». Это теперь при ЭСДК…

— Извини, Любаша, — прервала ее брюнетка Вера, бывшая среди, них то ли за старшую, то ли просто признанной заводилой, — и вы, ребята, извините, я бы хотела, чтобы нам прежде всего отметили командировочки, и потом у нас там кое-какой багаж в шлюзе остался, втащить не поможете?

Откуда у них в руках оказались командировочные удостоверения, я так и не понял (из бюстгальтеров, что ли?), но бланки были самые настоящие, нашего ведомства, с обычными круглыми печатями. Так что капитан с совершенно обалделым видом принял у черненькой эти бумажки, достал файнлайнер, практически не глядя, расписался во всех трех и, подышав на свою старую заслуженную корабельную печать, лихо завершил процесс. За неимением стола документы пришлось положить на перевернутую Кешину коробку и каждый стук сопровождался смачным звоном и перекатыванием стеклянных осколков внутри. По-моему, Димкину бдительность усыпили эти привычные бюрократические хлопоты. Со мной же все было наоборот. Я почуял недоброе и взял бразды правления в свои руки, как предписывает в таких случаях инструкция Комитета.

— O’key, girls. Wait a minute. Unfortunately we must leave you. Sorry, — все это я выпалил скороговоркой, причем скороговоркой нарочито невнятной, жуя слова, будто какой-нибудь хлыщ из Центрополиса на Бронксе-IX во время уличной перепалки.

Но они поняли! По-моему, все трое поняли. Ответила одна. Черненькая. Вера.

— Well, — мгновенно, не задумываясь, начала спикать она. — How you want, fellows. Of course, time is money, but… don’t hurry — it looks funny.

Ах, как чисто говорила она по-английски! Уж не знаю, оксфордский у нее был выговор или гарвардский, но я такую речь слышал только от ребят с базы «Глостершир-15», с которыми общался в предыдущем полете по обмену опытом.

И я сказал:

— Товарищ капитан, девочки согласны подождать несколько минут. Пойдемте быстро доделаем то, что вы нам приказали, и тут же вернемся.

Димка — парень смекалистый. Ему даже подмигивать не надо, сразу сообразил, что к чему.

Ну а Кеша, так и не успевший сказать ни слова, был немного обижен, но безропотно подчинился и пошел за нами.

Мы завернули на ближайший третий склад, я плотно задраил дверь и Димка спросил свистящим шепотом:

— Провокация?

— Думаю, что да. И довольно грубая. Ты слышал, как эта дуреха сразу попалась на мою проверку.

— Наши действия?

— Предельная осторожность в разговорах и, главное, в поступках. Выяснить, кто они, откуда, с какой целью, ну и сдать их на ближайшей заставе. С рук на руки.

— Логично, — подтвердил Никодим. — надо бы заглянуть в их багаж. Твое мнение?

— Пошли, — решительно согласился я.

— Эй! — окликнул Кеша. — А мое мнение вы не хотите выслушать? Или вы считаете, что вас тут двое? Так вот, мужики, куда это вас несет? Вы только подумайте: к нам в чертовой дали от дома залетают три импортных потаскухи, говорящие по-русски, чувихи явно по классу «люкс», а вы: «Провокация! Провокация!» Анекдот, честное слово! Пойдемте хоть познакомимся с дамами по-человечески.

— Знаешь, Кеша, — строго сказал капитан, — я тебя слушаю иногда и думаю: ты член партии или ты кто вообще?

Я же не удостоил Моськина ответом, а только покосился на него в том смысле, что он несерьезный человек, и говорить с ним на эту тему бесполезно.

Досмотреть багаж однако не удалось. Потому что все трое уже стояли в шлюзовой камере возле своих сумок.

— Оттащите в каюту, мальчики? — спросила рыженькая Надя.

И мы, словно покорные вьючные животные, поволокли в жилые помещения корабля их довольно-таки тяжелые баулы.

Кеша блаженно улыбался, как идиот. Капитан выглядел подтянутым, собранным и предельно вежливым, будто на приеме у министра. А мне было не до соблюдения правил хорошего тона — я лихорадочно соображал, что делать, потому что чувствовал как эти девчонки сходу и без труда навязывают мне свои условия игры. Толи они агенты высочайшего класса, то ли я еще абсолютный чайник.

— Где у вас душ? Мы бы хотели помыться с дороги, — вопросила теперь уже блондинка Люба.

Кеша любезно показал, они покопались в своих сумках, непринужденно переговариваясь и хихикая, извлекли из их недр цветастые пакеты со всем необходимым для мытья и макияжа, и мы снова остались одни.

Вот это да! Я специально удираю от них, чтоб хоть наскоро посоветоваться с ребятами, а они оставляют нас на добрых полчаса, мол, давайте, парни, разрабатывайте вашу стратегию, переводите дух, готовьтесь к встрече.

— Слушай, — растерянно спросил Димка. — ты понял, чего они хотят?

Спрашивал он меня, но ответил Кеша:

— Спать они с нами хотят. Чего же еще?

— Это не цель, — задумчиво проговорил наш мудрый капитан, — это только средство.

— Товарищ Казанов прав, — согласился я, по привычке слегка дурачась, но сказал совершенно искренне.

— А раз товарищ Казанов прав, — подхватил Кеша с энтузиазмом. — то нам просто необходимо с ними переспать. Допустим даже, хоть я и не верю в это, что девчонки — наши враги. Так ведь нельзя допускать врага до цели, а средства свои пусть применяют. Иначе все равно бороться будет невозможно.

— А вот теперь прав товарищ Моськин! — обрадовался вдруг Никодим, словно мальчишка, которому предложили покататься на карусели да еще и купили в придачу кулек леденцов — видно и ему, старому космическому волку, не терпелось прыгнуть в койку с одной из этих конфеток.

Мне, честно говоря, тоже. Но я как представитель Комитета обязан был оставаться предельно осторожен, и потому дольше других искал убедительные аргументы для собственного оправдания.

— Не могу не согласиться, — произнес я, наконец, и счел необходимым добавить: — В нашей системе практикуется такой метод получения информации, это вполне официально признается, в тех случаях, когда…

И тут я осекся. Давненько со мной такого не было! Я стукнул кулаком по стенке и даже зашипел от досады.

— У-у-у, бабы проклятущие! Совсем бдительность потерял!

— Да брось ты убиваться, Эдик, — стал успокаивать меня капитан. — все же свои, договаривай, что хотел, а подслушивающих устройств на моем корабле нет.

Как не хреновенько мне было в тот момент, а все-таки я расхохотался.

— Это ты, Димка, считаешь, что нет. А мне теперь на Земле придется липовую дискету покупать для отчета. Знаешь, сколько это стоит? Ну, да ладно. А вообще стыдно, старик, на всех кораблях нашей конторы «жуки» и дискофоны стоят обязательно, и даже я не должен знать, где именно. Но я-то к счастью, знаю. В техуправлении у меня одна девочка есть. Мы уже два года с ней кувыркаемся. А без этого никак. Ну ладно, Слава Богу еще, что все сейчас на запись идет, а не в прямую трансляцию. Иначе — мне труба. Все, мужики, перестаю трепаться. Вернемся к делу.

— А дело у нас простое, — грубо пошутил Кеша, — завалил девочку и вперед!

— Э, нет, товарищ Моськин! Здесь вам не у себя в деревне: залез под юбку и сразу на сеновал. В нашей обострившейся международной обстановке тонкий требуется подход…

— Дурак ты, Эдик, — обиделся Кеша, — шуток не понимаешь. Да я же по части тонкого подхода тебе сто очков вперед дам!

И тут он был прав, конечно. Весь советский космос знал: Моськин большой спец по контактам, особенно по этим самым контактам.

— Тогда, может, и нам пора в душ? — предложил я. — Не будем терять времени.

— Приказываю, — провозгласил Димка. — Помыться, побриться и парадно одеться! Десять минут на все!

— Есть! — гаркнули мы в два голоса.

«Эх, думал я, — полгода без женщин! А тут такая встреча, и нельзя расслабиться — работать нужно. И видно, работать придется одному за троих. Кеша уже забыл, что он коммунист и советский офицер, а Димка забудет, как только у него опять встанет… Э-хе хе!»

Из душевой эти хищницы вышли в таких одеяниях, что я даже не возьмусь их описывать. В двух словах, это были совершенно немыслимые платья: где надо с вырезом, где надо с разрезом, где надо с оборочками, где надо полупрозрачные. В общем — закачаешься!

Они врубили свою дьявольскую секс-музыку, подключили ее к корабельному интеркому и начали танцевать прямо в кольцевом коридоре.

— Может, пройдете в кают-компанию? — робко предложил капитан.

— О, разумеется! — поддержала черненькая Вера.

В самом просторном помещении корабля мы расположились следующим образом: команда — в креслах, а прекрасные гостьи — перед главным дисплеем бортового компа, так сказать, на сцене, где Димка обычно докладывал обстановку, я делал политинформации, да раз в месяц выступал какой-нибудь залетный лектор или музыкант.

Девчата приглушили музыку, вперед, по-прежнему слегка пританцовывая, выдвинулась роскошная блондинка Люба и объявила:

— Программа вечера. Конкурс на лучший эротический танец. Жюри — команда корабля. Победительнице предоставляется право открыть следующий номер — конкурс стриптиза. Затем — групповой эротический танец, завершающийся групповым стриптизом. Последний номер концертной программы — показательный лесбийский акт в трех вариантах.

— По окончании, — продолжила, выпорхнув вперед рыженькая Надя. — перерыв на ужин. Непосредственно после которого — переход к физической близости в произвольных комбинациях — парных и групповых — по желанию клиентов. Начинаем! — выкрикнула было она, но тут Вера сообразила поинтересоваться:

— Вопросы есть?

Она предварительно совсем выключила музыку, все трое замерли, и слова прозвучали в полнейшей тишине, нарушаемой лишь тяжелым дыханием «клиентов».

Мы всякого ожидали, но это было чуточку слишком. Перебор. Димка, по-моему, просто проглотил язык, я весь напрягся и уже был готов бежать за наручниками, чтобы тут же и вязать этих куртизанок, стиснув зубы и закрыв глаза. Только Кеша Моськин рассудительно и мудро произнес:

— Многовато что-то. Для одного вечера — многовато.

— Ой, ребята! — Люба растерянно оглянулась на подружек. — А иначе мы не успеем. Мы же только на две ночи к вам, а завтра еще лекция запланирована по половой культуре и по истории эротического искусства…

И вдруг брюнетка Вера хлопнула себя ладонью по лбу. Жест прямо скажем, далеко не эротический.

— Так это «Парус коммунизма»?! — выдохнула она, как пассажир, проснувшийся на своей станции, когда поезд уже трогается и отходит. — Елки зеленые!

Она торопливо извлекла откуда-то многократно сложенную командировку и сверилась со штампами. Мы-то ведь ничего ей не ответили — так и сидели как пришибленные, в рот воды набрав. Только Кеша с нескрываемым ужасом выдавил из себя:

— Что, перепутали корабль?!

— Н-нет, то есть да. Перепутали, но к вам мы тоже должны, только не сегодня, и программа другая… Или как раз сегодня? Девочки, кто помнит, я что-то совсем запуталась…

В этот момент мы окончательно перестали понимать происходящее.

— Так это, значит, доперестроечный корабль?! — непонятно вопросила Надя сильно дрожащим голосом. И трудно было сказать наверняка, отчего он дрожит — от страха или от радости.

— Вот именно, — сурово произнесла Вера. — Сверхдальний рейс. Старт — четыре года назад по земному календарю. Правильно я говорю, ребята?

И они все трое как-то неправдоподобно сконфузились и чуть ли не прикрываться начали своими развратными тряпками, словно оказались вдруг на людной улице или — того хуже — в каком-нибудь пуританском чопорном колледже.

— Вы уж нас извините, ребята, — говорила Вера, запинаясь от неловкости, — ради Бога извините. Для вас действительно разработана совсем не эта программа. Начинать надо как раз с лекции. И форма одежды…

— Да ладно! — вдруг залихватски ответил наш дважды капитан. — Лекций мы уже без вас наслушались. Валяйте! Как задумали, так и делайте. Возвращаться — плохая примета.

— Что, правда? — девочки стояли в нерешительности.

Кеша, разумеется, поддержал это безответственное предложение:

— А в чем проблема, девочки? Мы, дальники, ко всему приучены. И к черту в пекло совались, и по закордонью лазили. У нас, чай, и не такое бывало!

Вот тут он врал. То есть, разумеется, не такое у нас бывало. А вот такого не было еще ни разу. И потому пришлось вмешаться мне.

— Минуточку! У нас на корабле правило вето. И я прошу общего внимания. Лекция не лекция, но я хочу услышать хоть пару слов о назначении этой вашей службы, о том, кому она подчиняется, ну и вообще, изложите пожалуйста, всю формальную сторону дела. Вопрос понятен?

— Эдик, а ты крутой парень! — прокомментировала блондинка.

— Тихо, Любаня, — одернула ее Вера. — Законный вопрос. Итак, мальчики. За последние три года в Советском Союзе кое-что изменилось. Вы при ком улетали?

— При Муравьедове-Звездном, — сказал Кеша.

— Да какой, к черту, Муравьедов-Звездный? Я же не про министра спрашиваю, а про генсека. Вы при Грешневе улетали?

— Естественно.

— Ну вот. А сегодня у нас — уже три года, кстати — Бардачёв.

— Не может быть! — ахнул Димка. — Помер старик Грешнев? Жалко… А ведь улетали — он мне лично руку пожал. Еле ходил уже, а руку жал крепко, по-настоящему…

— Димка, не отвлекай девушек, — прервал я его. — Так и что же Бардачёв?

— Бардачёв начал перестройку.

— Это еще что такое? — спросил я.

И тогда они затарахтели бодро, звонко, выкрикивая наперебой заученные лозунги:

— Перестройка — это революция!

— Перестройка — это демократизация, гласность, хозрасчет и высокая половая культура!

— Больше демократии! Больше социализма! Больше секса!

— Перестройку каждый начинает с себя!

— КПСС — вдохновитель и организатор перестройки!

— Ленин! Партия! Бар-да-чёв!

— Перестройка — это восстановление ленинских норм во всем, в том числе и…

— Ну ладно, хватит, устало махнул рукой Димка. — это нам все знакомо.

— Все да не все, — поправил я его. — Есть несколько новых интересных слов. Похоже, пока мы тут летали, в стране изменилось не кое-что, а практически все.

— Да нет, — успокоила Вера. — Все — это уж ты слишком. Так, знаете, советам дали власти побольше, кооперативов развели видимо-невидимо, говорить и писать разрешили все, что хочешь. А в остальном…

— Партия, я так понимаю, у руля? — осторожно поинтересовался Димка.

— Партия — наш бессменный авангард! — рубанула Вера чеканным лозунгом.

— А Комитет остался? — я спрашивал с замиранием сердца.

— А как же! Куда от него денешься?

— Ну, тогда все в порядке, — резюмировал я.

И мы все помолчали, как бы забыв, с чего начался разговор. Вспомнил первым, конечно, Моськин:

— Ну и при чем здесь эротическая служба?

— Скажешь тоже! Проведение в жизнь политики демократизации и гласности неразрывно связано с широким распространением и всемерным углублением сексуальной культуры народа. Нет секса — нет свободы. Вы что, Оруэлла не читали? Ах, ну да… так вот. Создана специальная комиссия по половому вопросу при Верховном Совете СССР и существует Госкомитет по эротике и сексуальной культуре. Сокращенно — Госкомсекс. Наша служба и подчиняется непосредственно Госкомсексу. Наша славная ЭСДК преследует две основных цели: охрана здоровья личного состава космофлота СССР путем обеспечения регулярных половых контактов; и — распространение сексуальной грамотности в соответствии с программой Партии.

Сказать, что я поверил ей, было бы неправдой, но почему-то мне очень хотелось ей верить. И я спросил без подвоха:

— А изучение языков входит в программу вашей подготовки?

— Конечно! И очень серьезное изучение, — ответила теперь уже Люба. — Ведь в дальнем космосе приходится иногда обслуживать не только советские экипажи. Перестройка — это еще и расширение международных контактов. Это — доверие и разоружение. Это — новое мышление, в конце концов.

— Ну, ладно, — улыбнулся Кеша, — хватит с нас лозунгов. Может, вернемся, все-таки к вашему концерту, а?

— О, разумеется! — оживились девчонки. — Только еще один вопрос. Теперь уже с нашей стороны. У вас выпить есть что-нибудь?

— Вообще-то нам не положено, — начал было нудить капитан.

— Нам что ли, положено? — со странной грустью усмехнулась Вера.

И Кеша сказал:

— Брось, Никодим. У нас же на пятом складе — полный стеллаж. Ответственность беру на себя.

— Да что там у нас на пятом складе? — грустно махнул рукою Димка. — Скотч ординарный, армянский бренди, спирт фомальгаутский, да одна всего колбасина альдебаранского крепкого с золотой крошкой. Для дам — практически ничего.

Но девчонки вдруг буквально завизжали от восторга:

— Ни фига себе! Ура! Живем, чувихи! Сегодня трескаем коньяк и виски!

— А чегой-то вы так радуетесь? — с нехорошим подозрением поинтересовался я. — Алкоголички, что ли?

— Дураки! — закричала Надя, словно мы были знакомы уже тыщу лет. — Сами вы алконавты! Что б вы понимали! Ведь перестройка — это плюс ко всему еще и сухой закон. Ну, не абсолютный конечно, но тем не менее…Во всем советском космосе спиртного сейчас днем с огнем не сыщешь. Ой, мальчики, налейте хоть по маленькой! Душа горит! И мы вам такое покажем! Как никому! Как нигде! Мало не покажется…

И они показали.

Описывать, как их великолепные платья в результате виртуознейших движений рассыпались на лоскуты, ленточки и перья? Как потрясающе постепенно это происходило, как они доводили наше возбуждение до невозможного, звенящего предела, всякий раз обнажаясь не полностью, оставляя полоску, треугольник, звездочку вожделенной тайны? Описывать это? Или описывать их позы, их взгляды, их очумительные вздохи? Описывать, как они любили друг друга и как красива была эта искусная имитация? Описывать как мы смешивали коктейли, как поливали друг друга шампанским из давно припрятанного и «случайно» найденного Кешей ящика? Нет, описывать это немыслимо. Это надо было видеть. И чувствовать. Тем более то, что было после.

На группешник и обмен партнершами у нас все-таки духу не хватило. Если честно, так, пожалуй и желаний таких всерьез не возникло. Ведь подобные вещи не каждому по вкусу даже в мире полной свободы. А у нас вообще, как стало модно говорить в перестройку, другой менталитет. Многосторонне подкованные и сексуально продвинутые девочки не могли этого не почувствовать и ни на чем не настаивали. Мы на удивление быстро разобрались по парам. Никаких сомнений не было. Кеша решительно завладел Веркой. Наденька ушла в каюту капитана, а я остался с Любашей. Выбор был окончательным и обжалованию не подлежал. Никто никому не завидовал, никто никого не ревновал.

О, как это было восхитительно! Лучше всего на свете. Сто парсеков людей не видать, если я вру!

А наутро с тяжелыми головами, но совершенно счастливые, мы втроем собрались за завтраком, встав по привычке в восемь. Девочки еще спали, и на кухне шел предельно откровенный мужской разговор. Примерно такой:

— Ой, мужики, у меня все болит!

— Нашел, чем удивить! На вот пивка.

— Слушай, а как она это… Ну, вообще!

— А вот так? Каково!

— А губами, губами что делала!

— Какими?

— Всякими! Твоя тоже?

— Ну, губами — понятно. Но руки-то у нее какие! Чтобы вот так руками!.. Я тащусь, братцы.

— Скажи честно, Кеш, у тебя такой еще не было.

— А я и говорю: никогда не было. А кстати, ты сколько раз, Димка?

— Восемь.

— А ты, Эдик?

— Семь.

— Черт возьми! Так и хочется сказать: «Брешете вы все, ребята!» Дык ведь и у самого то же. Фантастика, мужики. Чудеса!

Мы помолчали. Потом Димка сказал:

— А моя и там рыженькая…

— Иди ты! — не поверил Кеша. — Впрочем, у рыжих…

— Почему у рыжих? — не стерпел я. — У Любани тоже золотые такие кудряшки.

Кеше похвастаться было нечем и он заметил деловито:

— Значит, красятся, курвы!

— Да нет, вряд ли, — не согласился я.

— Точно, точно, — настаивал Кеша с видом знатока.

И тут послышался голос из его каюты:

— А кофе в постель?

Кеша откликнулся мгновенно. И мы с Димкой решили не отставать. Собственно, кофе был давно готов, а подносы и чашечки — дело минутное. Ну, и конечно, операция «кофе в постель» обернулась новой вспышкой страсти.

Потом было решено позавтракать как следует, всей компанией, за общим столом. Девочки ушли в душ, а Никодим занялся кухонным компом, вкладывая в составление программы не только всю душу, но и подключая к сырьевому блоку все продуктовые резервы корабля. Например, неведомо откуда возникли колумбийские бананы, финские сбитые сливки, ореховые хлебцы с Марселя-V и настоящий горячий шоколад по роттердамскому рецепту. Все это, уверял капитан, невероятно повышает потенцию.

— Коммунисты, ядрена вошь! — сказал я. — Солдаты партии! Маньяки вы сексуальные, а не советские офицеры.

— Оставь, Эдуард! У нас перестройка, — отшучивался капитан.

А Кеша спросил:

— Неужели ты до сих пор думаешь, что это провокация?

— Не знаю, — сказал я сквозь зубы.

Я действительно не знал. Чем прекраснее было все вокруг, тем больше сомнений зрело в душе.

— Ты, может быть, думаешь, что они и Бардачёва выдумали? И перестройку? — продолжал допытываться Кеша.

— Не они, а ЦРУ, — назидательно, но с явной иронией поправил Димка.

А я опять сказал:

— Не знаю. И зря вы смеетесь насчет ЦРУ.

— Так ты бы запросил Землю по своим каналам, — разумно предложил капитан.

— Еще двенадцать часов связи не будет, — мрачно сообщил я.

— А по мне так и не надо никаких проверок. Я вчера у Верки минут пять бюстгальтер расстегнуть не мог. Замочек с браком. Такие, знаешь, только в одной стране делают.

— Точно, точно, а у Наденьки трусишки фабрики «Большевичка». Какая американка их оденет? Смеешься, что ли?

— Они — агенты, — процедил я, хотя уже и сам не слишком верил в это.

Не хотел верить. Но, черт возьми, был обязан!

Однако я до сих пор так и не вытянул из Любаши ни-че-го!

И впервые в жизни, ощущая интеллигентскую неловкость, слушал запись, сделанную в душевой, когда там мылись наши гостьи.

— Могучие парни, эти дальники, правда?

— Мосик — орел! Простоват, конечно, но опыт чувствуется.

— А Эдичка такой смешной, девоньки, я не могу!

— Не зря мне по «оральнику» одни пятерки ставили. Этот Казанова теперь от меня просто без ума…

— Слушай, а Эдичка-то сначала ни черта не понял, ну такой смешной, а потом когда я объяснила… Ой, девчонки, это же просто вампир!..

— Но главное, слышите, я сама сколько раз приторчала, бабы! Это вааще!

— Ну, еще бы, дорогая: коньяку нахлесталась, лапки в стороны и до полной отключки!..

— Ой, девочки, а завтра улетать…Может, плюнем на кооператив, останемся?

— На кооператив ты можешь плюнуть. Деньги — личное дело каждого. А вот из комсомола вышибут за срыв графика плановых мероприятий. Ты что, дуреха? Кто в этом году в партию собирался? Забыла уже?

— Да ну ее в баню, эту партию!

— Тише, Надюха! Соображаешь? Здесь же наверняка слушают, как и всюду.

— А и пусть слушают! Что я, своих ребят не найду в Комитете? Любаня поможет. Поможешь, Любаня?

Ну и все в таком же духе.

«Если они агенты, — устало думал я. — То это не просто суперкласс, а ультрасуперлюкс-класс. И значит надо сдаваться. О чем я, Господи? Ведь если так, то я уже давно сдался. С потрохами. И Партию продал, и Комитет за золотые кудри».

А потом прошло двенадцать часов, и появилась связь, но я не стал давать никаких запросов. Я только ребятам сказал, что да, есть подтверждение, чтобы они успокоились на мой счет. А сам я успокоился чуть раньше.

Знаете, после чего я понял, что эти шлендры наши, расейские? Нет, не после того, как они блины принялись печь. И не после того, как перед прогулкой в открытый космос под скафандры стали драные колготки натягивать. Даже не после того, как Любаша оказалась сотрудницей Комитета и мы с ней вспомнили уйму общих знакомых в разных отделах и управлениях. Это все было позже. А понял я, что девки свои в доску, когда они плюнули на контракт, на родной кооператив, на земных начальников — на всё! — и решили остаться с нами до конца полета, а может, и дольше. На вопрос же, не будет ли у них неприятностей с администрацией и с райкомом, Верка загнула такую фразу, какую ни одному американцу ни в одной спецслужбе на Лэнгли-VIII не придумать за всю свою жизнь. Для этого мало русский язык изучить, для этого надо русским родиться!

«Свои», — понял я. И вздохнул спокойно.

А позже их вызывал начальник ЭСДК Госкомсекса. Я сам видел противную морду этого главного космического сутенера Советского Союза, и он грозился передать дело в наше ведомство, а это означало, что Минмежгалтранс не переведет денег и кооператив «Суперсекс» просто разорится. Верка ершилась, кричала что-то о законах в демократическом обществе, о правах человека, о перестройке, как всегда, а Надя хохотала непрерывно. Как сумасшедшая. И только Любаша молчала. Она-то лучше других понимала, чем все это может кончиться.

Однако никакие мрачные предчувствия уже не имели значения, потому что мы снова были пьяные и нас ждала вторая ночь наслаждений, а за ней третья, четвертая…

— Мальчики! — кричит Верка, и язык у нее слегка заплетается. — А вот представьте себе: здесь, прямо в рубке появляется не какой-нибудь там паршивый начальник эротической службы, а сам Купидон, Эрот, собственной персоной.

— Это такой, что ли, мальчонка с крылышками? — проявляет эрудицию капитан Дима.

— Это он когда-то был мальчонкой, — возражает Верка. — а теперь это такой крепкий добродушный старикан с окладистой бородищей…

— И вот с такою штукой по колено! — добавляет, хохоча, Наденька.

— Да, — сразу соглашается Верка, одобрительно хрюкнув. — Вы представьте: он входит сюда, к нам. Бог любви…

— Ваши действия, мальчики? — неожиданно спрашивает Любаша по военному быстро и строго.

— Ну, это элементарно, — говорю я. — Мы строимся в шеренгу… Равняйсь! Смир-на! Равнение на-а… средину! И гаркаем дружно, как один: «Здравия желаем, товарищ Эрот!»

Лирический отчет № 2

— Эдичка, козлик мой! — пропела Любаша сладким голосом. — сделай мне водичку погорячей. Я с вашим терморегулятором никак не научусь управляться. А ты умеешь. Слышь, Эдичка!

Мокрая Любаша стояла в дверях моей каюты, кокетливо обвернувшись полотенцем, которое закрывало ей не больше полутора грудей, и максимум две трети живота. А я только еще продрал глаза, был размягчен, ленив и нежился под одеялом.

— Ну уж нет! — отозвался я, зевнув. — так просто я ничего делать не буду. Ты сначала станцуй!

И присев, я стал устраиваться поудобней, как зритель в кресле, кутался поплотнее в одеяло, подбирал под себя его края.

Любаша состроила недовольную рожицу, но потом грациозно перешагнула через комингс (никогда не понимал, какого хрена на звездолетах делают комингсы — потопов-то у нас не бывает!) и картинно вытянувшись передо мной по стойке смирно (при этом полотенце продолжало прикрывать лишь половинку одной груди и максимум шестую часть низа живота), потребовала:

— Музыку давай!

Я дотянулся до дистанционника, валявшегося на тумбочке, и хотел врубить по ящику столь полюбившийся нам круглосуточный музыкальный канал. Однако канал откликнулся бледно-розовым мерцанием экрана и гробовой тишиной.

— Тьфу ты, елки зеленые! — обозлился я. — Вся техника сегодня против нас!

И включил маленький плейер с каким-то замшелым шлягером типа «Уведу тебе с орбиты, уведу в далекий рейс!..» Это пела в свое время знаменитая советская группа с жутко неблагозвучным названием «Коллапс звезды».

Однако замшелость шлягера Любашу мою нисколько не смутила. Она изобразила такой изысканный стриптиз, используя в качестве атрибута одно-единственное полотенце, что увела меня с орбиты в безумно далекий рейс, и я, конечно, тут же проснулся, и в душ ее отпустил далеко не сразу, точнее вообще не отпустил — мы туда вместе пошли.

А вода действительно даже при максимальном нагреве текла еле теплая, противная, как остывающая кровь. (Фу, какое неаппетитное сравнение подвернулось!). Я заглянул в регулятор. Ага! Так и есть.

— У тебя спички не найдется?

Если бы Любаша понимала по-болгарски, она бы ухохаталась от моего вопроса. Я однажды общался с болгарскими конструкторами на Габрове-36, и наслушался от них достаточно, что такое «пичка» и что такое «не с пички». Но оставим эти пахабные шуточки для болгар. Англичане куда как милее зовут эту штуку «пусси», то есть «киска». А я ведь и не шутил совсем, я говорил всерьез.

— Спички?! — изумилась Любаша и машинально провела ладонями по обнаженному телу.

Спичек в карманах не оказалось. Равно как и самих карманов, но жест получился очень эротичным.

Однако я мечтал в тот момент всего лишь о теплой воде и поспешил прояснить свою мысль:

— Понимаешь, Кешка опять вытащил мою спичку, чтобы в зубах ковырять. Объясняешь ему, объясняешь, что она тут вместо прокладки, а ему все по хрену…

И тогда Любаня моя начала неудержимо хохотать без всякого знания болгарского, а я прошлепал мокрыми пятками в кают-компанию. Там сидели очень довольные друг другом Наденька и Казанов.

— Хорошее место нашли, — одобрил я.

Оставалось только предположить, что Кеша с Верочкой развлекаются где-нибудь на энском складе посреди груды наших замечательных подфарников.

— Спички дай, — попросил я.

Димка кивнул мне в сторону клавиатуры главного компа, я взял из коробка штуки три на всякий случай и пошел обратно в душевую.

Но поблаженствовать под горячими струями нам так и не дали в то утро, будь оно трижды проклято.

Раздался короткий пронзительный сигнал, и наступила тишина. Это было страшно и тревожно. Я не сразу понял, что мне особенно не понравилось, но сосущее чувство под ложечкой возникло тут же.

Кончалась вторая неделя, как мы жили в нашем маленьком незаконном раю. В раю, украденном у государства, у партии, у Госкомсекса и Минмежгалтранса. Конечно, мы подумали о возможных последствиях и даже сочинили несколько вполне сносных легенд на все случаи жизни, но если говорить всерьез, основная надежда была на авось, на бардак и на перестройку (если б кто еще знал, что это такое — перестройка!), а уж в последнюю очередь на Димкины деньги, Кешины связи и мои полномочия. Мы понимали, что дело может закончиться совсем хреновенько, но слишком уж нам было хорошо, так хорошо, что мы все шестеро ощущали себя вне времени и пространства, вне партий, комсомолов, законов и приказов.

Добравшись до сектора «Ж», мы повисли на синхронной орбите, симулируя отказ кормовых движков (по этой части Казанов был мастером экстра-класса) и нагло ждали не ревизоров и не ментов, а друзей-ремонтников из Пятого парка имени Александры Коллонтай.

Время протекало в непрерывном кайфе, и мы не переставали удивляться лишь одному: наши девчонки не только не примелькались нам, но с каждым днем общение с ними радовало все больше. Не иссякал ни запас их умений, ни наш биологический резерв. «Медовый месяц только начался, — шутили мы, бывало, — страсти продолжают разгораться. Девушки, не расслабляться. Идем на рекорд!»

И вот, случилось.

Должно было случиться. Так долго хорошо не бывает.

Я понял наконец, что было самым неприятным: обязательная стыковка. Это подруливал к нам не торговый ботик. Да и с чего бы торговому ботику швартоваться в секторе «Ж»?! Тем более к неисправному звездолету, отключившему свою стыковочную автоматику от греха подальше?

Нами управляли извне.

Оставался шанс: в ручном режиме, без предупреждений уйти от стыковки и запросить борт незваного гостя уже с солидной дистанции. Формально мы имели на это право. И пока я размышлял, Димка, как был в трусах, уже поплыл в рубку — видать, принял решение.

Мы расползлись по каютам одеваться, но преуспели в этом процессе не сильно. Потому что совершенно внезапно запиликал сигнал, который звездолетчики называют между собой «Пристегнись, где висишь», и секунд через пять буквально корабль качнуло.

Капитан Казанов уводил таки с синхронной орбиты наш славный «Парус перестройки» (так мы его теперь называли, ведь слово «коммунизм» перешло в разряд ругательных). Однако свежий ветер перемен оказался далеко не попутным: уже через каких-нибудь полминуты незваный гость, не представившись, отправил в эфир буквально следующее: «Измена курса — это измена родине!» Тупо считав эту гениальную фразу с экрана дисплея, я нутром почуял до боли знакомую интонацию, ну прямо, как будто ушами услыхал голос своего комитетского шефа. И торопливо пустил запрос по нашему секретному каналу. Через четырнадцать секунд дешифратор выдал: «Идиоты! Включите телевизор!!»

И мы включили.

По всем программам, кроме не работающей музыкальной, нудным, но жестким голосом в лучших традициях времен старика Грешнева читали один и тот же текст — указ некого БУХБ (Боевого управления хозяйственными беспорядками, а может быть, Бюро по устранению хулиганства и бандитизма, или… нет! Это был указ Базового учреждения холистической борьбы — вот такая бредятина кому-то из нас запомнилась. Но вообще расшифровка — не главное, и я ее теперь едва ли воспроизведу точно). Однако все слова в их историческом указе были вполне знакомые. До оскомины. «С целью всемерного и повсеместного… наш неизменный авангард во главе с выдающимся…во имя народа… по воле народа… всегда вместе с народом…с чувством глубокого удовлетворения…»

В общем, мы заскучали поначалу, а вот девочки наши сразу сделались белыми, как молоко, и только что-то шептали друг другу ошарашенно. Потом и до нас дошло, что с этим БУХБ хана придет всем «б» и даже не «б». Теперь не только Веркиному кооперативу крышка, но даже хваленой ЭСДК и вообще Госкомсексу в целом. Прикроют эту лавочку. Потому что коммунизм с сексом не совместим — читайте Оруэлла (это нас девочки просветили) — и вообще теперь всякой вольной жизни — хана! Погуляли — и будя, ребятушки!

А жалко.

Но перестроился я мгновенно. Слово-то какое — перестроился! Забывать пора, Эдичка, оппортунистские термины и лозунги — кончилась ваша перестройка! И я заорал на всю кают-компанию, где мы вшестером дружно болтались перед главным дисплеем:

— Почему одеты не по форме, звездюки?! Выходи строиться!! Готовность — две минуты, поршень вам в дюзу!!!

Понятно же было, что в новой обстановке главным стану именно я. И Димка это тоже понял. Вот только покомандовать мне так и не пришлось.

Другие командиры объявились.

Словно большой кусок штукатурки с отсыревшего потолка, рухнула внезапная тяжесть, нас вдавило кого в антиперегрузочные кресла, а кого и в кучу барахла с острыми углами, и в тот же момент вслед за скрежетом чужого внешнего люка (наш, по счастью, ходит очень мягко) послышалась от входного тамбура очень громкая и очень грубая матерщина. Застучали сапоги. Много пар сапог. Защелкали затворы. И зычно разносились по коридорам идиотские команды и не менее идиотские доклады:

— Обыскать склады!

— Первый склад взят!

— Второй склад взят!

— Третий склад взят!..

— Захватить рубку!

— Рубка обезврежена!

— Захватить кольцевой коридор!

— Кольцевой коридор контролируется!..

Потом мы их увидели живьем. Крепкие мальчики в голубых беретах и камуфляже с красными лицами и горящими глазами ворвались к нам числом не менее пятнадцати и встав по всем стенам навели бластеры и взревели дружно, хоть и не слишком стройно:

— Руки вверх!

Вот собственно, и все, дальше было не очень интересно.

Появился их начальник в штатском — обыкновенный партийный босс с туповатой рожей и хамскими манерами. Представился руководителем спецуправления БУХБ, курирующего торговый флот (и с чего это нам такая честь?), а фамилия у него была вроде как собачья: то ли Ялаев, то ли Якусаев. Я тогда не записал, а теперь — кто ж его, придурка, вспомнит? Покусаев этот уверял всех и каждого, что он совершенно нормальный мужик, во всех отношениях, однако у нормального мужика руки ходили ходуном, а глаза бегали. Он перехватил понимающий взгляд Димки и сказал:

— Вы не смотрите, ребята, что у меня руки трясутся, я совершенно нормальный мужик, вот и поддал вчера еще на Земле, а сегодня — представляете? — похмелиться нечем. Из-за этого поганца Бардачёва во всем советском космосе не найти водки ни грамма! У вас случайно нет, мужики?

Это была такая явная и неприкрытая провокация, что Димка сориентировался мигом:

— Упаси вас Господь, товарищ Тявкин, простите, Куськин. Нам на работе, то есть в рейсах, ни при каких режимах не полагалось. Так мы и не пьем. Служу советскому космосу! — добавил он лихо.

А товарищу Сявкину-Ляжкину видать и правда плохо было, он даже не стал свою настоящую фамилию повторять, только смотрел на нас печальными собачьми глазами, и я все пытался угадать, чего в них больше: мольбы или угрозы. Видно, он еще не решил, каким способом легче из нас спиртягу вытянуть. В ходе торопливого обыска они ее не нашли. Ну. еще бы! Кеша прятать умеет.

На женщин высокий начальник из БУХБ смотрел с тоскою импотента и даже не спрашивал, откуда они тут взялись. И я вдруг проникся жалостью к этому немолодому алкоголику. Ну, действительно: он сидел перед нами в тупом ожидании чьих-нибудь инструкций, руки его дрожали все сильнее, и мужик явно не понимал, что делать и как себя вести.

«Черт, — подумал я, — да чем мы рискуем, в конце концов?! Надо ему налить, не могу я быть таким жестоким».

И я уже толкнул локтем в бок Димку, вот только сказать ничего не успел, потому что теперь уже без всякого предупреждающего сигнала наступила невесомость.

Очередные незваные гости управляли нами с еще большим размахом — они поотключали у нас всю технику, и я не удивился бы, узнав, что и бластеры в руках захвативших корабль бэухабэшников уже недееспособны. В таких случаях верх берут те, кто лучше владеет рукопашной или вовремя хорошо оснастился холодным оружием типа тривиальных ножей или нетривиалтьных японских сёрикенов — этих метательных колесиков.

Собственно, нам уже было все равно. Убивать станут — что ж, мы люди тертые, каждый попытается продать свою жизнь подороже, а если просто арестуют, так мы только обрадуемся: пусть в тюрьму — лишь бы на Землю, а эта переименованная консервная банка со всеми удобствами — «Парус теперь-уже-хрен-знает-чего» — опостылела хуже горькой редьки.

Консервную банку нашу вскрыли они лихо, с грохотом и свистом, спасибо весь воздух наружу через шлюзы не выпустили. Народу прилетевшего было числом поболее, и бластеры у них были потяжелей, вот только мы долго не могли рассмотреть, кто у них главный. Вместо обычной военной формы цвета хаки со скромными пятиконечными звездами, эти вырядились, как клоуны — все на их было трехцветное — от сапог до пилоток, бело-красно-синее.

— Именем великой свободной России! — орали эти новые люди. — Всем лечь на пол и руки вверх.

Команда была странная, но мы все-таки исхитрились ее выполнить. Руки-то вверх поднять — фигня, а вот лечь на пол в невесомости — это, доложу я вам, очень непросто. Однако предыдущие спецназовцы, ни ложиться, ни садиться, ни руки поднимать не собирались — они плавали по всем помещением и с туповатым упорством ловили в прицел превосходящего противника. К счастью, у обеих групп хватило ума не стрелять — профессионалы все-таки! Из бластеров шарашить внутри торгового суденышка — это же верная смерть для всех: одна большая холодная и очень дырявая братская могила. Точнее братский металлический гроб. Мы шестеро, кто за что зацепившись, лежали на полу согласно приказу, а эти разноцветные уроды плавали над нами и переругивались, потрясая друг перед другом все более весомыми аргументами.

Бэухабэшники призывали к старому порядку и законной власти, апеллировали к воле всего советского народа, а новые вещали от имени не менее законно избранного президента России Глеба Сосёнцина, отныне не подчиненного президенту СССР Бардачёву. В итоге новые сумели объяснить старым, что на Земле уже все без них решили. А главное, нет больше никакого советского космоса, империя развалилась на восемьдесят девять субъектов космической федерации, и каждому из этих субъектов теперь предоставлено право голоса в Лиге Вселенских Наций. При этом коммунистическую партию объявили вне закона, а КГБ переименовали в два временных органа с длинными названиями АФБР-С и БЦРУ-М и готовятся дальше чехвостить на кучу маленьких спецслужб. Такие дела.

Комментировать — да что там! — просто осознавать это все было трудновато. Мы едва успевали следить за слишком быстро меняющейся обстановкой и ждали следующего нашествия еще более мощного спецназа. В классических пиратских романах так обычно и бывает. Что нам оставалось? Только держаться поближе друг к другу, пока эти сумасшедшие между собой разберутся.

Но тут снова обвалилась тяжесть, и разборка как-то сама собою закончилась. Собакин наш, так и не похмелившийся, успел сделать лишь один телефонный звонок, после чего был немедленно арестован и препровожден, надо понимать, на пристыкованный к нам военный корабль. Вот после этого и нарисовался старший среди трехцветных россиян. Он вынырнул из ликующей толпы победителей с бутылкой шампанского и сказал:

— Ну, вот что ребята, а теперь тащите бокалы и будем пить за свободную Россию! Мы вас спасли от коммунизма, с ним покончено! Начинаем грандиозный праздник. По агентурным сведениям, у вас тоже есть выпивка, а к вечеру нам обещали девочек доставить. За свободную Россию, господа! За свободную любовь! За Свободу!

На праздник мы, конечно, сразу согласились, и все что было дальше, я вспоминаю в отрывках.

Помню, например, как распаковывали ящики с виски — этим традиционным оплотом западной демократии — ко всеобщему восторгу.

Помню, как вдруг девочек стало на корабле немерено, и все такие красивые, лярвы! Мы на какой-то момент и своих замечать перестали, но это было так — помутнение мозгов от радости, потом, к ночи вроде бы все разошлись по своим каютам и койкам.

Помню, как этот личный представитель президента Сосёнцина распорядился срочно все переименовать. «Парус перестройки» мгновенно стал у нас «Парусом капитализма», Красный уголок — Белым уголком, комната для политзанятий (она же кают-компания) превратилась в дискуссионный клуб дворянского собрания, здравпункт — в массажный салон, столовая — в «Русское бистро», душевые — в римские бани, осветительные приборы, традиционно именуемые лампочками Ильича, стали называться факелами Колчака, торговую трасу имени Ленинского Комсомола, вдоль которой мы тогда летели, ничтоже сумняшеся переименовали в Дорогу жертв красного террора…

Ну а потом мы выпили еще, и начался уже полный беспредел. Сортир переименовали в капитанскую рубку, машинное отделение в один из складов, а внешний шлюз в сортир, причем какая-то сволочь реально перепутала все таблички. Спасибо счастливой случайности, что без жертв обошлось…

Вспоминался и еще один яркий эпизод. С очередной партией девочек прилетел натуральный поп с большим золотым крестом на брюхе. Батюшка, как мне показалось, был уже с самого начала навеселе, но не отказался и с нами выпить, после чего принялся вдумчиво и старательно, тряся кадилом и брызгая святой водою, освящать все подряд, не взирая на измененные названия. «Освятить надо абсолютно все, — уверял он. — Раз уж мы на земле КГБ освятили вместе со всеми пыточными камерами, значит и у вас надо по всем местам пройтись». Ну, он и пошел. А когда, наконец, вместо капитанской рубки освятил гальюн, и слегка растерялся, мы поняли, что пора нашего батюшку спасать. Любаня налила ему еще шампанского и решила святого отца соблазнить, он, кстати, был достаточно молод, вот только, убей Бог, не помню я, удалось ей это сделать или нет…

Нет, ребята. Нельзя так нажираться. Даже по очень большим праздникам.

Вот вспомнил теперь: проснулся-то я все-таки на складе № 5, где грудами лежали мягкие и ароматные шкурки бубузантов с Одемиры, а вокруг меня спало трое или четверо голых девиц, но Любани среди них не было. Значит, все-таки с батюшкой ушла…

На этом обрывается «Лирический отчет № 2»

А правительственная комиссия (или просто делегация?) прибыла вовремя, как и обещала. Только выглядела она странно: простучав уверенными шагами по кольцевому коридору, к нам в кают-компанию вошел всего один очень легкомысленного вида не то чтобы молодой — просто юный блондин, одетый впрочем с иголочки, а в холодных голубых глазах — нескрываемый хрустальный блеск превосходства.

— Всем вольно, — бросил он то ли в шутку, то ли всерьез.

И сообщил:

— Я готов вести с вами переговоры не только от имени правительства России, но и от имени своей партии — партии рулевых. Меня зовут Александр Французов.

И тут Любаня, уже, видать, начавшая сомневаться, не обозналась ли, как завопит, не выдержав:

— Сашка! Не узнаешь, мерзавец! Так это ж я — Любка!

Французов подошел, вежливо поцеловал сестрицу в щеку и мягко но недвусмысленно сжав ее локоток, тихонько проговорил:

— Успокойся, Люба, я знал что ты здесь. Референты доложили. Но мы с тобой по-семейному поговорим после, а сейчас главное — дело сделать.

Любаша обиделась, конечно, и решила все про младшого брата своего рассказать. Принародно.

— А ведь это ж я тебя, Сашок, за ручку в Комитет привела, мне уже тогда офицерские корочки дали. Ну, а пока мы по комсомольской путевке советский космос сексом обеспечивали, братишка мой, видать, до полковника дослужился.

— Помолчи, сеструха. Это мелко, — отпарировал Сашка, но с интонацией на удивление ласковой. — Дослужился-то я всего лишь до майора, потом после путча выборы были… Однако долго рассказывать. Короче: сегодня моя должность — первый вице-премьер российского космоса.

— А почему без охраны? — опешил Никодим.

— Демократический стиль работы. Но если честно, охрана там, в шлюзовой, просто вы же люди свои…

Последнее утверждение вызвало на лицах работников торгового флота легкое сомнение, а более других искушенный в бюрократии Моськин поинтересовался:

— И сколько же вас там, первых вице-премьеров?

— Первых много, — понимающе кивнул Французов. — Но я самый первый, вы уж поверьте.

— А такой молодой! — еще раз усомнился Никодим Казанов.

— У нас сегодня все в правительстве молодые. «Коммунизм — это молодость мира…». То есть тьфу, это я какой-то не тот лозунг вспомнил… В общем, неважно, реформы — дело молодое, во!

— И Сосёнцин ваш — тоже молодой? — по-родственному подколола Люба.

— Сосёнцин старый, — грустно покивал Сашка. — То есть он уже новый, но все равно старый, а мы хоть и старые, в смысле не новые, но молодые, потому что…

Тут он окончательно зарапортовался, и Эдик, на правах старшего в чрезвычайных ситуациях решил вице-премьеру помочь.

— А дело-то у тебя, какое, брат? До нас-то на фига явился?

И откуда только повылезли эти простецкие обороты? Но Французов воспринял нормально.

— Дело простое. Я от имени партии рулевых, то есть тех, кто последовательно проводит в России демократические реформы, хочу вас предупредить. Вы — уникальный экипаж, единственный, улетевший с Земли еще при Грешневе. И в предвыборную компанию, а она начнется вот-вот, за вас будут драться все силы и движения. Но наиболее рьяно, конечно, коммуняки.

— Как же это — коммуняки?! — Моськин чуть не упал.

— Да их же вне закона объявили, — выдохнула Вера.

— Ох, милая, — повернулся в ее сторону Сашка, — вспомнила! Когда это было? С тех пор коммуняки, окрепли, перекрасились, и в этом году они победят на выборах. Будут управлять всем российским космосом. Но мы — рулевые — останемся в качестве мощной оппозиции, и сегодня просим вашей поддержки.

Да, они теперь все шестеро, включая комитетчика, Ярославского, готовы были против коммунистов выступать с кем угодно — последний вольный год не шел ни в какое сравнение со всей предыдущей жизнью. Но обсуждать детали предвыборной борьбы после такого странного заявления вице-премьера, было просто немыслимо. То есть как это — коммуняки победят? Ведь это же катастрофа. Конец света. О какой оппозиции может идти речь? Съедят они любую оппозицию! К чему же тогда было это все: путчи, войны, кризисы. Дефолты, прости Господи!..

Примерно такие вопросы и были обрушены на златокудрую голову Сашки Французова.

— Несмышленыши вы мои, — ласково проговорил юный всезнайка. — Да это же политика. Между словами и делами дистанция огромного размерами! Какая разница, кто себя как называет? Есть у нас один в Державной Мысли, либералом себя зовет, демократом, Худощинский его фамилия, а как-то сидим обедаем, он мне — шасть! — тарелку борща в морду. Ну, я не растерялся и тут же всю кастрюльку ему на башку и надел!..

И Французов радостно заржал, хотя никто из экипажа торгового судна так и не понял, к чему это он рассказывал.

Никодим в простоте своей так и спросил:

— Ты о чем говоришь-то?

— А вы о чем?

— А мы, если честно, — выступила вдруг Надя, — говорим и думаем прежде всего о себе. О великой России как-то уже надоело, тем более, что мы тут послушали радио «Татарская волна», и нам рассказали, что Россия давно уже не великая.

— Но, но! Это вы мне бросьте! — погрозил пальцем Французов. — Россия всегда великая.

— Ну и хрен с ней, — вяло согласилась Надюха. — Ты вот лучше объясни, с нами-то что будет при этих ваших коммуняках?

— Ничего не будет. То есть все будет хорошо. Можете спокойно возвращаться на Землю.

— Да пошел ты! Там же у вас импичмент сплошной, а теперь еще и коммуняки у власти.

— Вот вы и не поняли ничего! Коммуняки-то теперь совсем не те.

— Неужели и торговать при них можно будет нормально? — капитан почему-то начал с этого.

— А что, — улыбнулся Сашка, — при советской власти вы плохо торговали?

— Да в общем-то хорошо, — согласился Никодим, — но тогда все хорошее незаконно было.

— Ну, значит, вам не привыкать. Теперь — то совсем никаких законов не стало. Каждый живет как умеет.

— И при коммуняках?

— Ну, конечно.

— Не понимаю, — вмешался Эдик, — а как же Комитет?

— Да забудь ты про тот комитет, парниша! У сегодняшней конторы свои дела — шпионов ловить, с террористами разбираться, а идеология теперь никого не волнует.

«Ой ли!» — подумал про себя Эдик. А сказал другое:

— Ну, хорошо. А как же будет с сексом при новой власти. Мы не хотим чтобы опять всё запретили: бордели, порнуху, ночные клубы со стриптизом…

— А никто и не запретит. Я же говорю, это новые коммуняки. Они же теперь все православные.

— Погоди, как ты сказал?! — Надя начала дико хохотать.

И за нее договорила Вера.

— Я тоже не поняла. Православие как-то связано с порнухой и борделями?

— Ну, конечно, связано, ё-моё!

Французов разговаривал с ними, как с малыми детьми, не уставая искренне удивляться запредельной наивности.

— Коммунисты, которые отошли от одного из главных своих принципов — борьбы с опиумом для народа, также легко отойдут и от других, они теперь и с обычным опиумом не слишком-то борются, и против сексуальной свободы ничего не имеют.

— Ну, тогда наливай, парень, — неожиданно успокоился капитан Казанов, а может, он просто утомился от серьезных разговоров.

И все как-то дружно забыли, с чего они начали. Даже сам Французов, у него лишь одно возражение нашлось:

— Погодите, ребята, я ведь только с дороги, дайте отдышаться. Я даже вам девушку свою не представил. Еще, чего доброго, подумаете, будто я на ваших претендую!

— Ну, ты урод! — возмутился Моськин, окончательно переставая воспринимать Сашку Французова как третьего человека во всем российском космосе (точнее, второго, потому что первый — не совсем человек). — Ну ты урод! Ты это что же, девушку в шлюзовой камере томишь?!

— Братцы, помилуйте. У нас ведь серьезные переговоры были — какие тут девушки?

«Неужели и правда были? — дружно подумал весь бравый экипаж «Паруса… опять коммунизма, что ли? С православно-сексуальным лицом?» Во какое название красивое!

— Девушка там не скучала, — продолжал меж тем Сашка. — Я ей телевизор оставил с прямой трансляцией импичмента. Ну, ладно. Ждите, сейчас приду.

— Э! — вспомнил вдруг Эдик, — а бортжурнал-то будете смотреть?

— Бортжурнал? — Французов был уже где-то далеко. — На фиг он мне сдался? Это я просто так сказал. Чтобы помнили барскую руку и не скучали в ожидании. Небось сами развлеклись, пока читали…

И вернулся он довольно быстро, минут через двадцать. В сопровождении умопомрачительной девицы, которая катила перед собой сервировочный столик с лучшими спиртными напитками мира и изящной легкой закуской. Сама девица выглядела еще более изящной и легкой, чем закуска, и одежды на ней почти не было — в строгом соответствии с православно-коммунистической традицией.

А потом вся компания перевела взгляд на первого вице-премьера Французова и ахнула — так он преобразился. В легкомысленных шортиках вместо чопорного официального костюма, только из душа, свеженький такой, синеглазый, розовенький, и светлые волосы еще сильнее закурчавились. Ну вылитый Эрот, вновь помолодевший! Даже крылышки мерещились за спиною, и только лука со стрелами не хватало.

А впрочем, шмалять в кого-то из лука было не актуально — все и так уже давно и всерьез влюбились.

Поэтому, как только увидели ангелочка, сразу построились в шеренгу и дружно, не сговариваясь, гаркнули:

— Здравия желаем, товарищ Эрот!

Киржач, 14–19.08.89

Дубулты, 25.11.91

Москва, 19–25.06.99