Население Российской Федерации продолжает уменьшаться. В 1992 г. в России насчитывалось 148,3 млн жителей, по оценке на 1 января 2007 г. – 142,2 млн. За 2006 г. численность умерших превысила численность родившихся на 561 тыс. человек. По значениям коэффициента естественного прироста населения Россия, Белоруссия и Украина занимают три последних места в мире. Миграционный прирост населения России лишь в некоторой степени (в 2006 г. на 18,6 %) компенсировал его естественную убыль. Демографическая ситуация в стране является, таким образом, крайне тяжелой. Поскольку основные тенденции демографического развития России ранее многократно описывались в научных и популярных работах, мы остановимся главным образом на причинах сложившейся ситуации и возможных путях ее улучшения.

9.1. Кризис продолжительности жизни

 

9.1.1. Причины кризиса

Стрессы переходного периода. Тенденция к снижению продолжительности жизни в России обозначилась в середине 60-х гг. прошлого века. Кратковременное повышение продолжительности жизни, пик которого пришелся на 1986–1988 гг., наблюдалось в период антиалкогольной кампании в годы перестройки. В начале 1990-х гг. произошел резкий скачок смертности (рис. 9.1).

Рис. 9.1. Ожидаемая продолжительность жизни в России в 1961–2005 гг., лет

Существуют две точки зрения относительно влияния социально-экономического кризиса 1990-х гг. и реформ на рост смертности. Согласно одной из них, высказываемой многими российскими и зарубежными исследователями, повышение смертности на начальном этапе годы реформ было причинно связано с кризисом. Передаточным звеном между кризисом и смертностью стали стрессы, связанные с крушением привычного уклада жизни; свой вклад внесли также кризис системы здравоохранения, общее ослабление правопорядка и рост преступности.

Согласно второй точке зрения, «реального повышения смертности в первой половине 90-х гг. либо практически вовсе не было, либо оно было очень небольшим». Сторонники данной концепции объясняют рост смертности в первой половине 1990-х гг. увеличением к началу этого периода численности лиц, подверженных повышенному риску смерти, «за счет тех, кто избежал смерти в период низкого потребления алкоголя» в середине 1980-х гг.

С последней точкой зрения трудно согласиться по следующим причинам.

1. В 1991 г. в России умерло 827,9 тыс. человек, в 1994–1226,5 тыс. человек. Повышение смертности, таким образом, было вполне реальным, спорить есть смысл лишь о его причинах.

2. Тот факт, что некоторые люди, умершие в 1992–1994 гг., были ранее спасены от смерти антиалкогольной кампанией, не отменяет причинно-следственной связи между кризисом 1992–1994 гг. и их кончиной. Если человек с ослабленным (алкоголизмом или другими причинами) здоровьем умер, попав в более суровые и вредные условия, то причинами его смерти логично признать и ослабленное здоровье, и эти условия, а не только ослабленное здоровье.

3. В начале реформ наблюдался значительный рост смертности от инфекционных болезней, болезней органов дыхания и пищеварения не только во взрослых, но и в детских возрастах, что не может быть объяснено только повышенной смертностью лиц, страдавших от алкоголизма.

На мой взгляд, резкие колебания смертности в середине 80-х – середине 90-х гг. прошлого века причинно связаны с реформами. В одних случаях связь была непосредственной (ослабление контроля за качеством спиртных напитков —> рост числа отравлений суррогатами алкоголя; рост безработицы и бездомности —> рост числа убийств и самоубийств и т. д.), в других случаях реформы стали катализатором обнаружившихся задолго до них неблагоприятных тенденций. Косвенным подтверждением влияния экономического кризиса на продолжительность жизни является и скачок смертности в 1999 г., последовавший после финансовых потрясений осени 1998 г.

Кризис особенно тяжело отразился на средней продолжительности жизни мужчин. Для России характерен исключительно высокий разрыв (в 2005 г. – 13,5 года) между продолжительностью жизни женщин и мужчин (в мире в целом – около 4 лет, в развитых странах – около 7 лет). В России исключительно велика также доля смертей от так называемых внешних причин: травм, отравлений, убийств, самоубийств (12,5 % всех смертей в 2006 г.). Единственной положительной тенденцией является быстрое снижение младенческой смертности: ее коэффициент (в расчете на 1000 родившихся) снизился с 17 в 1991 г. до 10,2 в 2006 г. (для сравнения: минимальные значения этого показателя в мире сейчас составляют около 3).

Как уже отмечалось, экономический кризис 1990-х гг. внес свой вклад в повышение смертности. Опосредствующими звеньями при этом явились стрессы, отрицательно сказавшиеся на здоровье и продолжительности жизни, недостаточное финансирование здравоохранения, правоохранительной деятельности и т. д. Следует, однако, отметить, что в Болгарии, Венгрии, Словакии, Чехии, Польше, Румынии окончание трансформационного экономического кризиса повлекло за собой перелом тенденции: стагнация продолжительности жизни сменилась ее ростом. В России этого не произошло. Следовательно, необходимо искать и еще какие-то, не связанные с экономическим кризисом, причины стагнации продолжительности жизни.

Уровень жизни. Лежащим на поверхности объяснением является, казалось бы, уровень жизни россиян, который, несмотря на экономический подъем начала XXI в., по-прежнему оставляет желать лучшего. Международные сопоставления действительно свидетельствуют, что между уровнем жизни в стране, измеряемым ее ВВП в расчете на 1 жителя, и ожидаемой продолжительностью жизни наблюдается прямая и достаточно тесная корреляционная зависимость. Однако Россия в известной степени является исключением из этого правила. Занимая 59-е место в мире по уровню ВВП (в ППС) на 1 жителя, Россия находится лишь на 136-м месте по ожидаемой продолжительности жизни мужчин и 91-м месте – по ожидаемой продолжительности жизни женщин. Многие страны, заметно уступая России по показателю среднедушевого ВВП, значительно опережают ее по показателям ожидаемой продолжительности жизни (табл. 9.1). Иными словами, как ни скромны среднедушевые объемы товаров и услуг, производимые сегодня в России, они, как показывает опыт других стран, все же достаточны для того, чтобы обеспечивать намного большую продолжительность жизни, чем та, что имеет место в сегодняшней России. Следовательно, надо искать и какие-то другие причины кризиса продолжительности жизни.

Таблица 9.1. Валовой внутренний продукт на 1 жителя и продолжительность жизни в некоторых странах и группах стран в 2004 г.

Источник: Human Development Report 2006. Beyond Scarcity: power, poverty and global water crisis. UNDP, 2006.

Масштабы социального неравенства. Одной из причин отставания России по продолжительности жизни может быть большая по сравнению с другими странами мира неравномерность распределения доходов между жителями России. По данным авторитетного международного источника, доходы 10 % наиболее состоятельного населения Швеции превышают доходы 10 % ее наименее состоятельного населения в 6,2 раза, Франции – в 6,2 раза, США – в 15,9 раза, тогда как России – в 20,3 раза.

В актах о смерти не фиксируются данные, характеризующие образовательный и социально-профессиональный статус умерших, что существенно затрудняет анализ социальной дифференциации смертности в современной России. Тем не менее, данные, полученные на основе различных источников: текущей регистрации естественного движения населения, «микропереписи» населения России 1994 г., других выборочных обследований – дают аналогичную картину. Продолжительность жизни в группах населения с высоким образовательным уровнем населения и высоким профессиональным статусом оказывается значительно выше, чем в группах населения с низкими значениями образовательных и социально-профессиональных характеристик. Так, в 1998 г. ожидаемая продолжительность жизни тридцатилетних составляла: мужчины с высшим образованием – 44,50 года, незаконченным высшим и средним – 35,23 года, неполным средним и ниже – 31,42 года; женщины, соответственно, 53,10, 47,58 и 42,89 года.

Международные сравнения неравенства перед лицом смерти затруднены из-за отсутствия необходимых данных. Можно, тем не менее предположить, что большее неравенство доходов влечет за собой и большее неравенство в продолжительности жизни. Во всяком случае, данные выборочных исследований, охватившие период с 1975 по 1997 г., показали, что социальные различия в уровне смертности в крупнейших российских городах (Москве и Санкт-Петербурге) были более заметными, чем в североевропейских столицах – Осло и Хельсинки.

Наличие значительных по численности групп населения, продолжительность жизни которых низка даже на среднероссийском фоне, безусловно, является одним из факторов, обусловливающих отставание России по данному показателю. Но ведь высокая степень социального неравенства характерна не только для нашей страны. В Латинской Америке, например, она еще выше: в Аргентине доходы 10 % наиболее богатых жителей превышают доходы 10 % наиболее бедных в 39,1 раза, в Мексике – в 45 раз, а в Бразилии – в 85 раз (для сравнения: в России – в 20,3 раза). Тем не менее, для Латинской Америки характерны явные тенденции к росту продолжительности жизни, по показателям которой многие латиноамериканские страны обогнали Россию. Следовательно, чрезмерно высокий уровень социального и имущественного неравенства также не может быть признан единственным фактором кризиса продолжительности жизни в России.

Динамика социального неравенства. Указанное обстоятельство требует обратиться к анализу не только сложившегося уровня социального неравенства, но и к его динамики. Разрыв в показателях ожидаемой продолжительности жизни различных групп населения, как свидетельствуют статистические данные, наблюдался и в советский период. В первое десятилетие рыночных реформ этот разрыв резко увеличился. Между 1988–1989 и 1998 гг. ожидаемая продолжительность жизни тридцатилетних россиян, имеющих высшее образование, выросла: мужчин – на 1,20 года, женщин – на 1,38 года. В группе населения с незаконченным высшим и средним образованием значения этого показателя, напротив, снизились: у мужчин – на 3,55 года, у женщин – на 1,57 года. Еще более заметным было снижение в группе населения с образованием не выше неполного среднего – соответственно, 4,09 и 3,52 года. В результате разрыв между продолжительностью жизни наиболее и наименее образованных групп населения резко вырос: у мужчин с 7,8 года в 1988–89 гг. до 13,1 года в 1998 г.; у женщин, соответственно, с 5,5 до 10,2 года. Отметим, что в силу прямой корреляции уровня образования с социально-профессиональным статусом и уровнем доходов приведенные данные косвенно свидетельствуют и о нарастании разрыва в продолжительности жизни лиц, относящихся к различным социально-профессиональным и доходным группам населения. Есть, таким образом, веские основания полагать, что крайне неблагоприятная динамика продолжительности жизни – результат социально-экономического кризиса 1990-х гг., наиболее тяжело сказавшегося на менее продвинутых в социальной иерархии группах населения.

В пользу данного вывода свидетельствует и сравнительный анализ демографического развития России и Латинской Америки. В России в 90-е гг. прошлого века наблюдались быстрое нарастание экономического и социального неравенства и связанной с ним депривации. Поэтому стресс, вызванный экономическим кризисом, для многих россиян был усилен потерей социального статуса, резким изменением сложившегося образа жизни и разрывом прежних социальных связей. По мнению целого ряда исследователей, стрессы, связанные с ломкой привычного образа жизни, послужили важной причиной роста заболеваемости и смертности в годы реформ.

Страны Латинской Америки также прошли через полосу неолиберальных экономических экспериментов, результаты которых в одних странах оказались более, а в других – менее успешными (подробнее см. соответствующую главу). Тем не менее, в период проведения неолиберальной политики уровень неравенства существенно не менялся. В Бразилии, например, коэффициент Джини вырос лишь с 0,627 в 1990 г. до 0,639 в 2002 г.; в Колумбии, соответственно, с 0,535 до 0,575; в Мексике же и Чили и вовсе снизился (соответственно, с 0,536 до 0,514 и с 0,554 до 0,550).1 Для миллионов латиноамериканцев, находящихся за чертой бедности на протяжении всей жизни, смена экономического курса вряд ли была столь же сильным психологическим потрясением, как для россиян. В результате негативное влияние экономических реформ в этих странах на здоровье если и наблюдалось, то было выражено значительно слабее.

Социальная дифференциация смертности, по мнению многих исследователей, обусловливается не только различием возможностей доступа к здравоохранению и условий жизни, но и различием норм поведения в разных социальных группах. Как правило, поведенческие инновации, обеспечивающие более здоровую и продолжительную жизнь (занятия физической культурой, правильное питание, отказ от курения и т. д.) формируются в социальных группах, обладающих более высоким экономическим положением и культурой, и лишь затем перенимаются остальным обществом. Ввиду этого важное значение имеют процессы социальной диффузии, в результате которых нормы здорового образа жизни транслируются из одних социальных групп в другие. Разнонаправленная динамика продолжительности жизни в группах населения России с различным уровнем образования свидетельствует, среди прочего, и об отсутствии нормальной трансляции норм здорового образа жизни «сверху вниз». Иными словами, нормы здорового образа жизни, вошедшие в быт более «благополучных» групп населения, в силу экономических, психологических, культурных или каких-то иных барьеров не проникают в основание социальной пирамиды.

Государство и общество. Государство и его институты всегда играли в жизни России особую роль, отличную от той, что принадлежала им в западных обществах. Ввиду этого влияние государства на демографическое развитие оказывалось более сильным, чем в большинстве западных стран (за исключением, может быть, Франции и Швеции с их особой демографической и социальной политикой). В советский период это проявилось в неожиданно сильном увеличении рождаемости после принятия мер демографической политики в начале 1980-х гг., о чем уже шла речь. Столь же неожиданным едва ли не для всех специалистов оказалось сильнейшее, хотя и кратковременное, воздействие антиалкогольной кампании в годы перестройки на уровень смертности.

Неожиданно сильные демографические отклики на эту инициативу государства были, в сущности, закономерным проявлением огосударствления всей общественной жизни. На Западе демографическое поведение населения редко являло собой непосредственную реакцию на действия государства. В России, напротив, ход демографических процессов во многом определялся именно характером адаптации населения к изменениям государственных институтов – способностью или неспособностью различных групп населения адаптироваться к таким изменениям и способами адаптации, которые при этом выбирались.

К концу 1980-х гг. качество функционирования государственных институтов вызывало всеобщее недовольство. Однако «разгосударствление» социальной жизни также повлекло за собой массу отрицательных последствий. Квази-государственные и негосударственные организации часто оказывались не более эффективными, чем их государственные предшественники, а система в целом – хаотичной и непонятной рядовому гражданину. Вполне очевидно, например, что негативные последствия кризиса государственного здравоохранения были усугублены слабостью негосударственных здравоохранительных институтов, отсутствием у значительных по численности групп населения возможности или привычки использовать негосударственные здравоохранительные услуги. Резкое ослабление государственного контроля в сочетании со слабостью институтов гражданского общества, несомненно, внесли свой вклад в рост смертности от дорожно-транспортных происшествий, убийств, отравлений и травм.

В начале 1990-х гг. большие надежды возлагались на быстрый рост сети ассоциаций граждан, способных взять на себя ряд функций, выполнявшихся в советской системе государственными и партийными органами. Такие ассоциации граждан, как показывает опыт других стран, действуя на «низовом» уровне, способны осуществлять взаимопомощь и представительство интересов лиц, страдающих определенными заболеваниями, спортивно-оздоровительную, природоохранную и иную деятельность, направленную на укрепление здоровья и повышение продолжительности жизни.

Хорошо известен из мировой практики и еще один путь участия негосударственных организаций в формировании общественного здоровья – принятие ассоциациями производителей добровольных обязательств по обеспечению определенного уровня качества товаров и услуг, охране окружающей среды и т. д. К сожалению, надеждам на быстрое становление гражданского общества и социально ответственного бизнеса в России не суждено было сбыться. Это отрицательно сказалось на качестве предоставляемых товаров и услуг, состоянии здравоохранения, правопорядка, природной среды и, в конечном счете, на продолжительности жизни населения.

Роль культуры, ценностей и норм. Кризис продолжительности жизни в России охватил период, включающий советскую эпоху, период экономического спада 1990-х гг. и подъема начала XXI столетия. Наличие кризисных явлений, наблюдавшихся в столь разных условиях, позволяет предположить, что в их основе наряду с факторами, непосредственно связанными с социально-политической конъюнктурой, лежит и нечто более общее, не зависящее непосредственно от господствующего социально-экономического строя и политической системы. Это, в свою очередь, требует обратить внимание на роль культуры, норм и ценностей в демографическом кризисе.

Культура, среди прочего, представляет собой определенный набор способов адаптации человека и общества в целом к социальной и природной среде. Если продолжительность жизни ненормально низка, то этот набор нельзя признать удачным, в нем надо что-то менять. Несправедливо, да и вряд ли продуктивно обвинять в кризисе продолжительности жизни российскую культуру в целом. Более точным представляется иной подход – выделить в рамках столь многослойного и сложного феномена, как культура, те блоки, которые функционируют недостаточно эффективно, те элементы и связки, которые негативно влияют на продолжительность жизни.

Представив культуру в виде иерархической многоуровневой структуры, можно предположить, что основные «поломки» в культурном механизме, обусловливающие кризис продолжительности жизни, наблюдаются:

• на «верхних» уровнях культуры, ответственных за формирование смысла жизни;

• на более «приземленных» уровнях – повседневной культуры и формируемых ею бытовых практик;

• в каналах прямой и обратной связи между названными уровнями.

Формирование смысла жизни является одной из главных функций культуры. По словам известного российского ученого и мыслителя В. В. Налимова, «психика человека неустойчива, легко уязвима. Она нуждается в постоянном терапевтическом воздействии, которое осуществляется путем привносимого культурой раскрытия новых аспектов реальности мира, порождающих новые смыслы, новые ценностные представления». Формируя базовые смыслы жизни (то, ради чего стоит жить), культура тем самым придает осмысленность и нормам здравоохранительного поведения: если есть ради чего жить, то есть ради чего беречь здоровье, а если уж жертвовать им, то во имя каких-то (также сформированных культурой) идеалов.

В то же время здравоохранительное поведение (или отсутствие такового) во многом определяется повседневной («бытовой») культурой, в рамках которой формируются практики, более или менее благоприятные для здоровья. Именно они оказывают непосредственное влияние на здравоохранительное поведение. Такие практики относительно независимы от верхних этажей культуры, но все же в известной степени «подчинены» им: если на верхних уровнях культуры человеческая жизнь считается высшей ценностью, то на нижних, «бытовых» этажах создается благоприятный фон для бережного отношения к своему и чужому здоровью. Если же смыслообразующие функции, за которые отвечают «верхние этажи» культуры, ослабевают, то на «нижних этажах», бытовом уровне, начинается буйный рост «сорняков», «цветов зла».

Исходя из сказанного, можно предположить, что свой вклад в кризис продолжительности жизни в России последовательно внесли сразу несколько факторов культурного характера:

• разрушение дореволюционных культур: традиционной «деревенской», интеллигентской, дворянской;

• разочарование значительной части населения в идеалах, предлагаемых (а часто навязываемых) официальной советской идеологией и культурой;

• разрастание в образовавшемся вакууме алкогольной, а в последние годы и наркотической субкультур.

С середины 1960-х гг. наблюдается заметный рост смертности от так называемых алкогольно связанных внешних причин – отравлений, других несчастных случаев, убийств и самоубийств. У мужчин вероятность умереть от таких причин в 1980 г. была на 50 % выше, чем в 1965 г. Между тем хорошо известно, что значительная часть смертности от внешних причин прямо или косвенно связана со злоупотреблением алкоголем.

Свой вклад в «жатву смерти», несомненно, вносит и еще один социально-культурный синдром – склонность к авантюрному поведению (уверенность в том, что шампанское пьет только тот, кто рискует) вкупе с непрофессионализмом. Исторические корни уважения к людям, способным рисковать жизнью, в стране, пережившей две мировые и ряд локальных войн, вполне очевидны. Однако мирная жизнь течет по своим, отличным от законов военного времени, законам. Кроме того, в любых – как мирных, так и военных – условиях риск, не подкрепленный профессионализмом, влечет за собой бессмысленные, неоправданные потери. Об их размере можно судить по числу погибших в результате дорожно-транспортных происшествий: 312,5 тыс. человек за последние десять лет.

Немалый вклад в негативные тенденции в области продолжительности жизни внесли, как представляется, и поломки в механизме ценностно-нормативного регулирования жизни общества, нарушения баланса между аномией и солидарностью. В любом обществе существует система правовых норм, препятствующих поведению, которое создает неоправданные риски для жизни. Однако эффективность этой системы норм зависит от готовности граждан соблюдать ее на практике. Антиподом законопослушности выступает аномия («безнормие») – такое состояние общества, при котором заметная часть его членов, зная о существовании обязывающих их норм, относится к ним негативно или равнодушно. Аномическое поведение было широко распространено и в советский период, однако его распространенность при переходе от одного социально-экономического строя к другому еще более увеличилась.

Распространение аномического поведения характерно для революционных эпох, когда старые нормы, равно как и институты, контролирующие их соблюдение, оказываются полностью дискредитированными или серьезно ослабленными. Нарастанию аномии, безусловно, способствовал распад господствовавших в советский период артефактов массового сознания – воображаемых картин мира, создаваемых художественными произведениями и идеологией и представляющих собой необходимый компонент морального регулирования в любом обществе. Кроме того, в сознании многих людей, не искушенных в хитросплетениях политических наук, критика тоталитарного государства и его правоохранительных структур воспринималась как моральная санкция на нарушение любых законов, установленных любым (неважно, «хорошим» или «плохим») государством. Внезапное ослабление государственного контроля над повседневным поведением было воспринято значительной частью населения как индульгенция на прожигание жизни, свобода «от», а не «для». В том же направлении воздействовал на ситуацию и «конфликт поколений»: раз старшие жили «неправильно», то и нормы, которых они придерживались, также устарели.

Будучи закономерной реакцией общества на архаичные или излишне жесткие методы социального контроля, социальная аномия, как и любой «праздник непослушания», быстро обнаруживает свои отрицательные стороны. Нарастание аномии, в сущности, означает ситуацию, при которой ни на кого нельзя положиться, ибо любые нормы легко нарушаются. В современной России подобная ситуация не только препятствует налаживанию цивилизованных рыночных отношений, но и приводит к прямым человеческим потерям. Беспрецедентно высока смертность от несчастных случаев, поскольку правила техники безопасности нарушают все – от рядового водителя до руководителя предприятия. Выросло число убийств: моральные запреты, равно как и институты, позволяющие находить правовые способы разрешения конфликтов и карающие за убийство, резко ослаблены. Умирают хронически больные, жизнь которых всегда напрямую зависит от уровня социальной и семейной солидарности.

Таким образом, значительную роль в развитии негативных тенденций продолжительности жизни в России сыграл специфический социально-культурный синдром. Одна из его составляющих состояла в ослаблении функций культуры и идеологии, связанных с формированием смысла здоровой, конструктивной жизни, в заполнении образовавшегося вакуума алкогольной, а в последнее время и наркотической субкультурами. Другой его составляющей стало ослабление государственного контроля за многими сферами социальной жизни, не компенсированное ни соответствующим усилением социально ответственного поведения на индивидуальном уровне (по принципу «совесть – лучший контролер»), ни контролем со стороны институтов гражданского общества.

 

9.1.2. Культура жизни и ее антипод

Спектр действий, которые необходимо предпринять для повышения продолжительности жизни в современной России, очень широк. К их числу, несомненно, относятся и улучшение состояния окружающей среды, и повышение эффективности здравоохранения и охраны правопорядка. Однако каждая из этих «отраслевых» тем требует отдельного большого разговора. В рамках же данной работы, напротив, хотелось бы остановиться на «межотраслевых», прежде всего культурных и социально-стратификационных, аспектах преодоления кризиса продолжительности жизни. Оба названных аспекта, отметим, взаимосвязаны, ибо положение индивида в социальной структуре, его принадлежность к той или иной страте (слою) во многом определяется принятой личностью системой ценностей, норм, моделей повседневного поведения.

В социальном пространстве современной России противостоят друг другу культура жизни и ее контркультурный антипод. Первая порождает жизнеутверждающие смыслы и ценности, формирует конструктивные жизненные стратегии, привычку к здоровому образу жизни. Второй культивирует пренебрежение к человеческой жизни, романтизирует насилие, алкоголизм, наркоманию, бессмысленный риск («тормоза придумали трусы»). Результаты борьбы за повышение продолжительности жизни будут в значительной степени определяться тем, насколько культуре жизни и ее защитникам удастся потеснить своего извечного противника.

Рассматривая структуру российского социального пространства с данных позиций, можно выделить в нем области безраздельного господства культуры жизни, зоны доминирования ее контркультурного антипода и, наконец, промежуточные области, за которые идет борьба. В зонах, где господствует контркультурный комплекс, человеческая жизнь легко отбирается и бессмысленно отдается. Во владениях культуры жизни тоже умирают, но в среднем значительно позднее и, как правило, не по причине передозировки наркотиков или острых отравлений суррогатами алкогольных напитков. Задача общества состоит в том, чтобы максимально расширить ту социальную область, в которой господствует культура жизни.

Из иерархической модели культуры, о которой уже говорилось в этой главе, вытекает, что на формирование здравоохранительного поведения можно воздействовать на разных уровнях (рис. 9.2). «Наверху» – с помощью культурной политики, воздействия на систему ценностей и норм, содействия всему тому в культуре, что возвышает человеческую жизнь и придает ей смысл. «Внизу» – формируя повседневную культуру, воздействуя на бытовые практики, формируя привычку к здоровому образу жизни со всеми его «приземленными», рутинными элементами: разумным чередованием работы и отдыха, здоровым («неалкогольным») досугом, правильным питанием, занятиями физической культурой, профилактическими медицинскими осмотрами, своевременным обращением к врачу и т. д.

Формирование системы ценностей – социальный процесс, который лишь до определенной степени может регулироваться по воле его участников, в том числе и государства. Тем не менее, определенные шаги в этом направлении необходимы. Пропаганда индивидуалистических ценностей, развернутая в 1990-е гг. в противовес «старорежимному» советскому коллективизму, принесла результаты, далекие от ожидаемых. Высвободив (впрочем, в меньшей степени, чем ожидалось) соревновательный дух и предпринимательскую инициативу, она в то же время способствовала популяризации представлений о жизни как игре на выбывание, некоем реалити-шоу, состоящем из бесконечной цепи мелких (и не очень) обманов и последующих «разборок».

Рис. 9.2. Здравоохранительное поведение: уровни детерминации, объекты и способы воздействия

Сегодня в пропаганде нуждаются, скорее, вечные ценности из разряда тех, что позволили когда-то обществу людей осознать свое отличие от волчьей стаи. Стоит, наверное, чаще вспоминать и о многих банальных, но не ставших от этого менее актуальными истинах. Способствовать распространению далеко не новой идеи о том, что законопослушное поведение (к примеру, на дорогах) может спасти не только нервы, но и человеческие жизни. Популяризировать переговорную культуру в самых различных сферах жизни, начиная от семьи и заканчивая деловыми отношениями. Почаще вспоминать о том, что сплоченный коллектив способен достичь гораздо большего, чем стайка увязших во взаимных склоках индивидов, а солидарность – семейная, профессиональная, соседская – существенно помочь в повседневной жизни.

Здоровое в прямом и переносном смыслах слова общество не только генерирует жизнеутверждающие смыслы и ценности, но и предлагает на выбор индивиду некоторый набор привлекательных для него, социально конструктивных и в то же время реально исполнимых стандартов жизненного пути. Подобные стандарты (например, «окончил школу – поступил в вуз – нашел интересную высокооплачиваемую работу – женился – купил квартиру – обзавелся детьми – помог воспитывать внуков – заработал достойную пенсию») выступают в роли своего рода путеводных нитей, «перил», придерживаясь которых, индивид проживает удовлетворяющую его и в то же время полезную для общества жизнь. В такие стандарты, как правило, органично вписываются и здравоохранительные мотивации. Последние могут носить несколько приземленный оттенок («чтобы не вылететь с работы и выплатить жилищный кредит, нельзя болеть») или базироваться на более высоких ценностях – чувстве долга, стремлении к самореализации, духовному совершенству. Однако в любом случае подобные связки стандартов жизненного пути и встроенных в них здравоохранительных мотиваций оказываются конструктивными как для индивида, так и для общества в целом. Саморазрушительное поведение, напротив, легко возникает там, где реально достижимый жизненный путь не увлекает, а увлекающий путь недостижим или кажется таковым.

Стандарты конструктивного жизненного пути, как и любые социальные институты, формируются во многом спонтанно, являясь результатом и одновременно признаком здорового развития общества. В то же время распространению таких стандартов может существенно способствовать социальная и экономическая политика. Расширение каналов вертикальной социальной мобильности, решение жилищной проблемы, формирование единого общероссийского рынка труда, развитие депрессивных регионов, эффективное общее и профессиональное образование, включая повышение квалификации и переквалификацию, профориентация, формирование активной жизненной позиции, способствуя формированию конструктивных стандартов жизненного пути, опосредствованно оказывают положительное влияние и на продолжительность жизни.

Накопленные к настоящему времени эмпирические данные свидетельствуют о статистически значимой прямой корреляции между уровнем образования и ожидаемой продолжительностью жизни. За непосредственно фиксируемым статистикой уровнем образования скрываются более глубокие стратификационные различия: хотя саморазрушительное поведение встречается во всех социальных слоях общества, среди менее благополучных в социальной иерархии групп населения оно более распространено. Так, по данным А. Е. Ивановой и В. Г. Семеновой, «среди умерших в трудоспособных возрастах, особенно молодых, от всех основных причин смерти преобладают лица с образованием, как правило, не выше среднего и профессиями, не требующими его более высокого уровня. Лица с высшим образованием и соответствующим профессиональным статусом (адвокат, учитель, бухгалтер…) встречаются среди умерших в этих возрастах относительно редко, и среди причин смерти этих лиц ни разу не встретились такие диагнозы, как алкогольная кардиомиопатия, отравление алкоголем или повреждение с неопределенными намерениями».

В группах населения, благополучных в материальном плане и обладающих достаточным культурным капиталом, постепенно складывается система поддержания здоровья, включающая здравоохранительную мотивацию (чтобы быть конкурентоспособным, надо не забывать о здоровье), пользование в необходимых объемах платными физкультурно-оздоровительными и медицинскими услугами. Здесь, похоже, уже началось движение в правильном направлении, которое, вероятно, будет продолжаться и без особых усилий со стороны государства.

Противоположная ситуация сложилась в менее благополучных группах населения. Очевидные элементы маргинализации проявляются здесь даже в слоях, которые по формальным признакам (наличие работы, жилья) не относятся к маргинальным. В образовавшемся культурном вакууме бытовое поведение людей уже не направляют ни императивы социально успешных слоев населения (надо заботиться о здоровье, чтобы двигаться вперед и вверх), ни религиозные императивы (жизнь – Божий дар, дурные привычки греховны), ни семейный долг (надо быть здоровым, чтобы вырастить детей, помочь родителям, не быть обузой для близких). В этих группах наиболее рельефно выступает и еще один, демографический водораздел: наибольшее неблагополучие характерно для мужчин трудоспособного возраста.

Разрыв в продолжительности жизни «верхов» и «низов» характерен, как показывает статистика, для многих стран мира. Однако в большинстве из них, в отличие от России, продолжительность жизни в группах, лежащих ближе к основанию социальной пирамиды, все-таки растет. Важную роль в этом процессе играет социальная диффузия – распространение здравоохранительных поведенческих и технологических инноваций от верхних к нижним слоям социальной пирамиды. Отсюда вытекает, что среди целей проектов, направленных на укрепление здоровья и улучшение демографической ситуации в стране, важное место должны занимать, с одной стороны, расширение реального доступа «неэлитных» слоев населения к оздоровительным услугам, занятиям физической культурой, мероприятиям ранней диагностики и, разумеется, качественной лечебной помощи, с другой – популяризация ценностей здорового образа жизни.

Необходимо стремиться к тому, чтобы сделать здоровый образ жизни доступным и в то же время престижным, «модным», а через какое-то время и привычным, воспринимаемым как рутинная норма, выполняемая, подобно мытью рук, почти автоматически. Поскольку материальные и духовные причины невнимания к собственному здоровью образуют порочный круг, разорвать его можно, только решая одновременно как сугубо материальные, так и духовно-нравственные, информационные и пропагандистские задачи. Создание, например, условий для занятий физической культурой и спортом по месту жительства, учебы, работы крайне важно. Но для того чтобы люди захотели тратить на эти занятия часть своего времени и средств, нужна соответствующая атмосфера в обществе. Примерно так же обстоит дело и с мероприятиями ранней диагностики, другими мерами профилактического здравоохранения, роль которых в повышении продолжительности жизни сегодня общепризнанна.

Заслуживает внимания феномен Москвы. Столичные показатели продолжительности жизни (у мужчин в 2005 г. – 66,7, у женщин – 76 лет) значительно опередили среднероссийские (соответственно, 58,9 и 72,3 года). Данная ситуация, несомненно, связана с более высоким уровнем жизни в столице. Однако здесь есть и другой аспект, индикатором которого выступает меньший по сравнению с другими регионами России разрыв в продолжительности жизни мужчин и женщин. Именно в Москве наиболее многочисленны группы населения, имеющие ярко выраженную «карьерную» мотивацию заботы о собственном здоровье и легко перенимающие западные поведенческие инновации в этой области; именно в Москве сосредоточены новые медицинские технологии. Неизбежно происходит «просачивание» поведенческих и технологических здравоохранительных инноваций с «верхних» на «нижние» этажи социальной пирамиды. Все это создает определенную «здравоохранительную обстановку», социальную среду, благоприятно сказывающуюся на показателях здоровья и продолжительности жизни. Отметим в этой связи, что анализ данных в разрезе субъектов Федерации свидетельствует о наличии статистически значимой положительной корреляции между долей лиц с высшим образованием в населении и продолжительностью жизни.

Необходимо также подчеркнуть, что пропаганда здорового образа жизни должна быть дифференцированной, исходить из возможности различных его мотиваций. Для одних ими могут быть карьерные устремления, для других – религиозные убеждения, категорическое неприятие греховных привычек, третьи будут вести здоровый образ жизни, подражая примеру эталонных для них групп населения или отдельных личностей. Не стоит также забывать, что в здоровых – в буквальном и переносном смыслах слова – обществах формирование и пропаганда конструктивных и жизнеутверждающих моделей повседневного поведения, понятных и доступных «неэлитным» слоям, является одной из обязанностей правящей, художественной, научной элиты.

Эффективная стратегия борьбы со смертностью подразумевает реализацию мероприятий или целых программ, ориентированных на определенные группы населения. Наиболее важной, хотя и не обещающей быстрого положительного влияния на показатели средней продолжительности жизни, является работа с молодежью. Задача всех участников демографической политики, а шире – всех здоровых сил общества – поддерживать ту часть молодежи, которая стремится к здоровому образу жизни, в том числе формируя привлекательный имидж их жизненной стратегии и делая ее эталонной для остальных. Позитивный эффект этих действий проявится тогда, когда сегодняшняя молодежь вступит в средний возраст, в котором мужская смертность от внешних причин в настоящее время исключительно велика.

Нельзя игнорировать и проблемы, связанные с маргинальными слоями населения. Основными направлениями решения этих проблем являются социальная профилактика маргинальности; разработка и реализация социальных технологий, помогающих маргиналам вернуться к обычной жизни, обеспечение им гарантированного доступа хотя бы к некоторому минимуму медицинских, гигиенических и бытовых услуг, возможностей для ночлега и т. д.

9.2. Особенности российской рождаемости и демографическая политика

Вопрос об особенностях российской рождаемости имеет очевидную практическую составляющую. Если российская ситуация существенно отличается от западной, то это следует обязательно учитывать и при разработке российской демографической политики. Если же считать, что таких отличий нет, и к тому же полагать все западное синонимом разумного, то демографическую (или семейную) политику можно смело копировать с понравившегося западного образца. На мой взгляд, особенности российской рождаемости весьма существенны и проявляются как в уровне и динамике рождаемости, так и в системе определяющих ее факторов.

Трудно согласиться с А. Г. Вишневским, по мнению которого европейские страны СНГ (включая Россию) в годы реформ «лишь повторяли тот путь, который многие страны Западной Европы проделали с той же скоростью в отсутствие каких бы то ни было потрясений и даже в периоды процветания». Обосновывая этот тезис, А. Г. Вишневский приводит рисунок (рис. 9.3), на котором траектории рождаемости в России, Украине, Италии, Испании, Германии синхронно идут вниз. Подобная аргументация не убеждает.

Рис. 9.3. Снижение рождаемости в России и некоторых странах Европы в 1950–2003 гг.

Вызывает возражения уже сам подбор стран. В соответствии с классификациями, используемыми сегодня в мировой демографии, Италия и Испания относятся к странам Южной, а отнюдь не Западной Европы. Германия – тоже «особый случай»: на показатели рождаемости в ней оказал понижающее влияние трансформационный кризис в восточных землях (бывшей ГДР). Складывается впечатление, что все три названных государства попали на рисунок, приведенный А. Г. Вишневским, только по одной причине – рождаемость в них ниже, чем в остальных странах Северной и Западной Европы.

Между тем коридор, в котором на протяжении последней четверти века находились показатели рождаемости промышленно развитых стран мира, был достаточно широк (рис. 9.4). Верхняя его граница с середины 1990-х гг. стабилизировалась на уровне простого воспроизводства населения, нижняя соответствовала сокращению численности населения с каждым поколением почти вдвое. Траектория российской рождаемости, направившись в 80-е гг. прошлого века к потолку этого коридора, начала затем стремительно падать вниз и стабилизировалась лишь неподалеку от его дна. Максимальные значения суммарного коэффициента рождаемости в России были достигнуты в 1987 г. и составили 2,23, минимальные зафиксированы в 1999 г. – 1,17.

Обратившись к любой базе демографических данных, легко убедиться: нигде в Западной и Северной Европе не наблюдался феномен, подобный российскому, – на протяжении 13 лет суммарный коэффициент рождаемости не поднимался выше уровня 1,35. Траектория российской рождаемости на протяжении последней четверти века менее всего, как это видно на рис. 9.5, походила на повторение с запаздыванием соответствующих кривых для США или стран Северной и Западной Европы. Сходство же, причем немалое, наблюдалось между Россией и странами с переходной экономикой (рис. 9.6).

Рис. 9.4. Россия в коридоре значений суммарного коэффициента рождаемости в 40 промышленно развитых странах в 1980–2004 гг.

Рис. 9.5. Суммарный коэффициент рождаемости в России, США и 12 странах Северной и Западной Европы в 1980–2005 гг.

Рис. 9.6. Суммарный коэффициент рождаемости в России, Венгрии, Польше и Румынии в 1980–2004 гг.

Хотелось бы подчеркнуть: различия между уровнями рождаемости, наблюдаемыми в США (в среднем 2–2,1 ребенка на женщину) и в России (1,2–1,3 ребенка), – далеко не мелочи, не преувеличение любителей драматизировать все и вся. Важность различий между «просто низкой» (low) и очень низкой (very low) рождаемостью и их последствиями является, например, одной из стержневых тем статьи C. Моргана, основанной на его недавнем президентском обращении к членам Американской ассоциации народонаселения. Подобная позиция имеет под собой почву: уровень рождаемости в США даже при нулевом сальдо миграции способен обеспечить стабильную численность их населения, уровень рождаемости в России соответствует сокращению ее населения с каждым поколением как минимум на одну треть.

Не столь низкой, как это часто хотят представить, является рождаемость и в странах Западной и Северной Европы. Уровень простого воспроизводства населения обеспечивается в Исландии. Во Франции и Ирландии в 2004 г. суммарные коэффициенты рождаемости были близки к уровню простого воспроизводства населения, составляя, соответственно, 1,90 и 1,99. Еще в шести странах: Великобритании, Дании, Нидерландах, Норвегии, Швеции и Финляндии – данные показатели находились в интервале 1,7–1,8.

Существенные отличия России от Запада проявлялись и в системе факторов, обусловивших рождаемость на протяжении всего исторического периода, рассматриваемого в данной работе. В 60–70-е гг. прошлого века эти отличия определялись прежде всего тем, что ресурсное обеспечение сферы, связанной с рождением и воспитанием детей, было несравнимо худшим, чем на Западе. Близкие к «западным» значения показателей рождаемости объяснялись, с одной стороны, более скромными по сравнению с западными притязаниями россиян в сфере потребления, с другой – системой социальных гарантий, обеспечивавших (реальную или иллюзорную – другой вопрос) уверенность в завтрашнем дне.

Представления россиян о том, какими должны быть «правильные» взаимоотношения общества, личности и государства, как показывают многочисленные социологические опросы, значительно отличаются от западной нормативной модели этих взаимоотношений даже сейчас. Несколько десятилетий назад эти отличия были еще более существенными. «Патерналистская» модель отношений между государством и населением пользовалась едва ли не всеобщей поддержкой; у большинства населения недовольство вызывала не сама эта модель, а лишь недостаточная щедрость государства.

Подъем рождаемости в 1980-е гг. был обусловлен достаточно специфическими факторами. Они имели мало общего с тем, что происходило в странах Запада, за исключением, может быть, Швеции, где население также «откликнулось» на меры демографической политики подъемом рождаемости. Принятые в СССР в начале 1980-х гг. меры демографической политики (прежде всего частично оплачиваемые отпуска по уходу за детьми) попали в резонанс со сложившейся системой отношений между населением и государством. В одних случаях люди расценили эти меры как благоприятный шанс реализовать запланированные, но откладывавшиеся до лучших времен рождения. В других случаях, например, при незапланированной беременности, пособия, размер которых первоначально составлял около трети зарплаты начинающего специалиста, также могли склонить чашу весов в пользу рождения. Действие социально-психологических механизмов подражания сделало рождение детей «модным», что пролонгировало эффект мер, принятых в начале 1980-х гг. на десятилетие. Во второй половине 80-х гг. определенную роль мог сыграть и краткосрочный эффект антиалкогольной кампании, внушившей женщинам надежду на исправление пьющих мужей. Возможно также, что «перестройка» на ее начальном этапе воспринималась массовым сознанием как предвестник грядущего улучшения жизни.

Частично оплачиваемые отпуска по уходу за ребенком были введены в период высоких мировых цен на нефть, превышавших, если оценивать их тогдашний уровень в ценах 2004 г., $70 за баррель. К 1986 г. мировые цены на нефть снизились в три с лишним раза, что существенно подорвало ресурсную базу оплаты материнских отпусков, реальное наполнение которых постепенно съедала инфляция. К концу восьмидесятых годов резко ухудшилось обеспечение населения товарами первой необходимости, многие из которых стали продаваться только по талонам. Период демографического бума завершился.

Мнения о его итогах по-прежнему расходятся. Ряд демографов, опираясь на итоговое число рождений в когортах, репродуктивный возраст которых пришелся на 1980–1990-е гг., полагают, что эффект демографической политики 1980-х оказался близким к нулевому. По их мнению, в 1980-е гг. была реализована часть рождений, откладываемых родителями на следующее десятилетие, вследствие чего и имело место демографическое «зияние» 1990-х. На мой взгляд, это мнение неявно основано на предположении о том, что трансформационный кризис 1990-х гг. не оказал на рождаемость понижающего влияния. Думаю, что это не так. Без мер демографической политики 1980-х часть рождений не состоялась бы никогда – ни в 1980-е из-за откладывания «на потом», ни в 1990-е – из-за наступившего кризиса.

Ряд демографов отвергают также вывод о негативном влиянии трансформационного кризиса в России на рождаемость, считая, что между уровнем жизни и рождаемостью ни при каких условиях не может быть прямой связи. На мой взгляд, подобное утверждение является своего рода научной догмой и не имеет достаточных эмпирических подтверждений. В частности, отсутствие такой связи в статике (при сопоставлении, например, доходов и уровня рождаемости в группах населения с различными доходами) не означает, что такая связь отсутствует в динамике. Среднее значение, как известно, может изменяться и при неизменной дисперсии. Уровень рождаемости населения в целом снизится, например, и в том случае, когда рождаемость во всех группах населения будет одинаковой, но при этом в каждой из таких групп будет снижаться.

Трансформационный кризис 1990-х гг. оказывал понижающее влияние на рождаемость по многим направлениям. Одним из них было увеличение разрыва между желаемым и действительным. В новой жизни, пришедшей с началом реформ, стало возможным получить любые потребительские блага, но при одном условии – наличии достаточных денежных средств. Потребительские аппетиты, стимулируемые рекламой, быстро росли, однако их удовлетворение в условиях экономического кризиса требовало гораздо больших, чем прежде, трудовых усилий. Для части населения, в некоторых регионах страны весьма значительной, вопрос стоял еще более жестко: речь шла уже не о потребительских изысках, а об обеспечении минимальных стандартов жизнеобеспечения. Рождение детей и в том, и в другом случае становилось «неактуальным», отодвигалось «на потом».

Трансформационный кризис 1990-х гг. привел к резкому и крайне неблагоприятному для многих наемных работников, прежде всего женщин, имеющих детей, изменению трудовых отношений. Бюджетный сектор, где установленные законом социальные гарантии соблюдались хотя бы частично, в отличие от советского периода, уже не был благополучной «тихой заводью»: заработная плата здесь была очень низкой и выплачивалась с большими задержками. В неформальном секторе (ларьках, рынках, «челночном» бизнесе и т. д.), а также на значительной части предприятий частного сектора о каких-либо социальных гарантиях и вовсе не было речи. При этом, правда, отпала необходимость длительного стояния в очередях за элементарными потребительскими товарами. Однако образовавшийся в результате дополнительный фонд времени при малейшей возможности использовался для дополнительных заработков и не мог стимулировать рождаемость.

Неблагоприятное влияние на рождаемость оказало и резкое снижение объемов государственной поддержки семей с детьми. Отвечая в 1993 г. на вопрос Секретариата ООН о политике в отношении темпов роста населения, Правительство России обозначило свою позицию как «не вмешиваться». Та же позиция была декларирована и в отношении рождаемости. Трудно сказать, в какой степени это было обусловлено верой в могущество рынка, способного якобы все расставить по своим местам, а в какой – плачевным состоянием государственной казны, огромным объемом бюджетных обязательств перед населением, не обеспеченных необходимыми финансовыми средствами. Очевидно, однако, что отказ государства от своих обязательств в демографической сфере в условиях тяжелого кризиса не мог остаться без последствий. К 1997 г. размер оплаты отпуска по уходу за ребенком до достижения им возраста полутора лет составлял всего 26,3 % от величины прожиточного минимума, а к 2001 г. опустился до 12,3 %. Расходы на детские и материнские пособия вместо запланированного в 1996 г. увеличения с 0,98 % до 2,2 % ВВП сократились и составляли к 2004 г. менее 0,3 % ВВП.

Наибольшее сходство между Россией, с одной стороны, и странами Северной и Западной Европы – с другой наблюдалось не столько в уровне и динамике рождаемости, сколько в сфере сексуальных и брачных отношений. В обоих случаях общая дискредитация «старорежимных» норм поведения, уменьшение экономической зависимости молодежи от родителей, расширение возможностей для аренды молодыми людьми жилья способствовали быстрому распространению внебрачных союзов. С отменой цензуры (или отказом от самоцензуры) СМИ и, в особенности, телевидение получили широкие возможности коммерческой эксплуатации сюжетов, так или иначе связанных с человеческой сексуальностью. Это, в свою очередь, содействовало существенным изменениям в господствующих представлениях о нормальном и предосудительном в сфере сексуальных отношений. Изменение норм сексуального поведения как на Западе, так и в России не в последнюю очередь было связано и с появлением новых, более эффективных контрацептивов.

Распространению внебрачных союзов в России способствовали, впрочем, и особенности национальной экономики. Перемещение значительной части доходов в экономическую «тень», общее ослабление правопорядка привели к тому, что юридическая регистрация брака перестала быть хоть какой-то гарантией материальной помощи со стороны бывшего супруга родителю, воспитывающему ребенка после развода.

Несмотря на сходство изменений в отношениях между полами, их влияние на рождаемость в России и в странах Северной и Западной Европы было различным. Экономические условия для воспитания детей одинокой матерью в странах Северной и Западной Европы были несравненно более благоприятными, чем в России. В результате широкое распространение внебрачных союзов не привело к столь сильному снижению рождаемости, как в России. Во Франции, например, в последние годы происходил одновременный рост уровня рождаемости и доли детей, рожденных вне брака (рис. 9.7). В России же увеличение доли детей, рожденных вне брака, сопровождалось одновременным снижением суммарного коэффициента рождаемости (рис. 9.8).

В США высокий уровень заработной платы обеспечивал достаточно высокую распространенность вполне традиционных двух– или трехдетных семей, в которых муж был основным «добытчиком», а жена – домохозяйкой или работником, занятым неполный рабочий день. В России подобная модель семьи также считается многими мужчинами и женщинами весьма привлекательной, но только «в теории», поскольку на практике она при всем желании доступна лишь относительно немногочисленному слою населения.

Кризис привел и к увеличению относительной, а возможно, и абсолютной численности маргинальных групп мужского населения. «Вклад» этих групп в рост смертности можно считать статистически доказанным. Однако процессы маргинализации, уменьшив число мужчин, «пригодных» для нормальной семейной жизни, скорее всего, негативно повлияли и на уровень рождаемости.

Рис. 9.7. Суммарный коэффициент рождаемости (СКР) и процент внебрачных рождений во Франции

Рис. 9.8. Динамика суммарного коэффициента рождаемости и доли внебрачных рождений (%) в России в 1990–2005 гг.

Снижение суммарного коэффициента рождаемости в России было, среди прочего, связано и с увеличением возраста рождения первого ребенка. Ряд демографов считают это одним из проявлений того, что в России начался второй демографический переход и демографическое поведение россиян стало более «европейским». На мой взгляд, они упрощают суть событий. Их тезис верен применительно к «социально продвинутой» молодежи мегаполисов. Но можно ли считать «европейским» поведение молодых женщин из депрессивных регионов, успевших сделать до рождения первенца несколько абортов и отложивших первое рождение из-за отсутствия постоянной работы и сколько-нибудь надежных брачных партнеров?

Влияние экономической ситуации на уровень рождаемости в стране наблюдалось и в 1997–2004 гг. Первые признаки повышения рождаемости обозначились в 1998 г. Однако в 1999 г. рост рождаемости – вряд ли вне всякой связи с финансовым кризисом осени 1998 г. – прервался. О связи между экономическим и демографическим ростом свидетельствует и тот факт, что экономический подъем, начавшийся в 1999 г., сопровождался ростом рождаемости, продолжавшимся с 2000 по 2004 г. Правда, рост суммарного коэффициента рождаемости в этот период был небольшим – с 1,16 до 1,34 – и в конце его начал уменьшаться, а в 2005 г. снизился до уровня 1,29.

В 2006 г. уровень рождаемости в России (1,34 рождения в среднем на одну женщину) оставался более низким, чем в большинстве развитых стран. Сверхнизкая рождаемость в современной России, таким образом, в немалой степени обязана своим происхождением кризису первой половины 1990-х гг. Обусловленная стремлением жителей страны приспособиться к резким изменениям основных экономических и социальных институтов, сверхнизкая рождаемость закрепилась затем как поведенческая норма, подтвердив правило, согласно которому нет ничего более постоянного, чем временное.

Второй демографический переход в странах Северной и Западной Европы и демографическое развитие России в 1990–2005 гг. были отчасти сходными, но далеко не идентичными процессами. Еще более существенны демографические различия между Россией и США. Российские демографы, говорящие о начале второго демографического перехода в России, неявно подменяют «каноническое» определение второго демографического перехода собственным, весьма от него отличным. Д. Ван де Каа, один из авторов теории второго демографического перехода, определил его как процесс, происходящий в «демократических государствах всеобщего благосостояния», где «все помыслы человека сосредоточены на самореализации, свободе выбора, личном развитии и индивидуальном стиле жизни» и наблюдается «сдвиг в направлении постматериализма по Маслоу». Таким образом, определяя второй демографический переход «строго по Ван де Каа», придется либо утверждать, что в России уже произошло сосредоточение «всех помыслов» населения на «самореализации, свободе выбора, личном развитии и индивидуальном стиле жизни», либо признать, что процессы, наблюдаемые в России, – далеко не то же самое, что второй демографический переход в его западноевропейском понимании. Первый из этих выводов плохо согласуется с реальностью, а второй – с концепцией названных авторов.

Феномен сверхнизкой рождаемости в России выражается в том, что рождаемость опустилась не просто до уровня, типичного для большинства развитых стран мира, а гораздо ниже – до отметки 1,2–1,3 рождения в среднем на 1 женщину. Разность между типичным для развитых стран мира и российским уровнями во многом является результатом трансформационного кризиса и его наследия. Соответственно, на две части можно разделить и задачу выхода из кризиса. Целевым ориентиром «восстановительного периода» можно считать 1,6–1,7 рождений, более долгосрочным ориентиром – уровень простого воспроизводства 2,1–2,2 рождения в среднем на женщину.

Для преодоления кризиса рождаемости жизненно необходимо формирование более благоприятного, чем сегодня, демографического климата, иными словами, соответствующие институциональные изменения. Такие изменения могут быть результатом «самонастройки» и «самоизлечения» общества, но могут происходить и вследствие целенаправленной государственной политики – экономической, социальной, демографической и т. д. Положительный эффект, причем весьма сильный, возможен и в первом (как это произошло в последние десятилетия в США), и во втором (как во Франции) случаях. Подчеркнем, что второй путь не исключает первого, поскольку одной из целей политики может быть запуск механизмов саморегулирования.

Для России с ее традициями централизованного управления и несформировавшимся гражданским обществом сегодня более реален второй вариант. Институциональной «самонастройки» общества, подобной, например, американской, за последние полтора десятилетия не произошло, более того, демографическая ситуация в стране значительно ухудшилась. По мнению большинства россиян, именно государство должно сейчас что-то предпринимать для улучшения ситуации в области рождаемости. В 2000 г., по данным опроса ВЦИОМ, 60,3 % респондентов высказались за срочное проведение мер, направленных на повышение рождаемости. По данным ФОМ, в мае 2006 г., после объявления Президентом Российской Федерации В. В. Путиным о предстоящем введении мер по экономическому стимулированию рождаемости, 86 % опрошенных заявили, что российскому правительству следует принимать специальные меры, чтобы уровень рождаемости повышался, и только 5 % придерживались мнения, что специальных мер принимать не следует.

Меры, объявленные в президентском послании 10 мая 2006 г., открывают новый этап во взаимосвязанной истории российской экономики, демографической политики и рождаемости (табл. 9.2). Они в какой-то степени восстанавливают экономико-демографическое равновесие, резко нарушенное в последние полтора десятилетия. На протяжении этого периода в стране происходил интенсивный отток человеческой энергии, материальных, финансовых и символических активов из сферы демографического в сферу экономического воспроизводства. Реализация намеченных мер, обеспечивая дополнительные «инвестиции» в демографическую сферу, позволит смягчить ставший столь явным в последнее время дефицит ее ресурсов. Очевидна и необходимость последующих шагов в данном направлении – в области жилищной политики, развития системы услуг по уходу за детьми, охраны и восстановления репродуктивного здоровья, защиты прав работающих матерей на рынке труда и т. д.

Таблица 9.2. Экономика, демографическая политика и рождаемость в России с 1980-х гг. по настоящее время

Станет ли «ответом» на вводимые в 2007 г. меры демографической политики повышение рождаемости хотя бы до «западноевропейского» уровня (1,6–1,7 ребенка в среднем на 1 женщину)? Будет ли такое повышение устойчивым? Как долго государственные финансы смогут выдерживать дополнительную нагрузку? Не иссякнет ли, как это уже произошло однажды, государственная поддержка демографической сферы вместе с потоком нефтедолларов? Все эти вопросы остаются сегодня открытыми. Можно лишь повторить, что финансовые и социальные риски, связанные с мероприятиями демографической политики, невелики: если увеличенные в размере пособия и не приведут к большому числу дополнительных рождений, то улучшат жизненные условия семей с детьми, будут способствовать повышению «качества» жизни населения, а это сегодня также крайне важно.

Разумеется, какая-то часть средств будет потрачена населением отнюдь не на благие цели – таковы издержки сегодняшнего морального состояния общества. Однако с подобными издержками связаны едва ли не любые социальные трансферты, начиная со стипендий и заканчивая пенсиями. Может ли это служить основанием для отказа от использования социальных трансфертов в качестве инструмента социальной политики? На мой взгляд, отношение к социальным трансфертам должно быть более взвешенным.

Увеличение объемов социальных трансфертов, направляемых в социальную сферу, – шаг, способствующий установлению равновесия между экономическим и демографическим воспроизводством на более благоприятном для общества уровне. В то же время нельзя забывать, что проблема низкой рождаемости в России носит долгосрочный характер. Долгосрочной должна быть и политика, направленная на ее решение. При всей важности социальных трансфертов государства в демографическую сферу (детских пособий и т. д.) политика в сфере рождаемости не может сводиться только к денежным инъекциям государства в больной социальный организм.

В долгосрочном плане стратегической задачей государственной демографической политики является запуск механизмов саморегулирования, способных вывести общество из состояния демографического коллапса. Для решения этой задачи необходимо сочетание экономических и правовых методов с подходами, апеллирующими к социальной ответственности бизнеса, и, конечно же, обращение к духовному миру человека. Надежной в долгосрочном плане может быть только система, опирающаяся на согласованные и взаимодополняющие действия федеральных и региональных органов власти, органов местного самоуправления, работодателей и их объединений, профсоюзов, политических партий и общественных объединений, религиозных конфессий. Лишь сообща они смогут создать институциональную среду (сеть законодательных и неформальных правил и норм, а также организаций, обеспечивающих их выполнение), благоприятствующую преодолению кризиса рождаемости.

9.3. Внешние миграции и их регулирование

Миграционная ситуация. По официальным данным, суммарное миграционное сальдо России (прибывшие за вычетом убывших) за период 1992–2005 гг. составило 3,7 млн человек. Эти данные, как и среднегодовое миграционное сальдо России, приведенное в табл. 9.3, отражают регистрируемую миграцию и, скорее всего, существенно недооценивают действительный приток иммигрантов. Данные о численности нелегальных мигрантов в России носят неофициальный характер и не слишком надежны, о чем свидетельствует огромный разброс существующих оценок – от 700 тыс. до 15 млн человек и выше.

Согласно данным ООН, современная Россия занимает второе после США место по численности жителей, рожденных за пределами страны проживания (табл. 9.3), на третьем месте по этому показателю Германия, на четвертом – Украина. Второе место, занимаемое Россией по данному показателю, во многом обусловлено распадом СССР и связано с ним двояким образом: с одной стороны, многие россияне родились в государствах, бывших когда-то союзными республиками СССР, с другой – после его распада в Россию хлынул поток иммигрантов из этих государств.

Таблица 9.3. Некоторые показатели международной миграции в 2000–2005 гг.

Источник: International Migration 2006. UN Department of Social and Economic Affairs. Population Division // http://www.un.org/esa/population/publications/migration/2006MigrationWallchart.pdf.

Массовая иммиграция в Россию из стран СНГ была продолжением процесса оттока русского и русскоязычного населения из союзных республик, наблюдавшегося еще в 80-е гг. прошлого века. Как ни была тяжела ситуация в России, в «новых независимых государствах» она была еще тяжелее. Вынужденная иммиграция (по существу – репатриация) особенно велика была в первой половине 1990-х гг., когда в страну стали прибывать русские и русскоязычные жители стран СНГ. В этнической структуре миграционного прироста населения России в 1992–1994 гг. русские составляли 76,3 %. По оценке В. Ионцева и И. Ивахнюк, после распада СССР Россия стала центром притяжения более 3 млн мигрантов из стран, ранее входивших в его состав в качестве союзных республик.

Со второй половины 1990-х гг. начались значительные изменения в структуре миграционных потоков в Россию, в результате которых главной их составляющей стала трудовая миграция. Вынужденная международная миграция, напротив, постепенно стала сходить на нет. Если в 1995 г. численность беженцев и вынужденных переселенцев, получивших соответствующий официальный статус, составляла 272 тыс. (в том числе 237,1 тыс. из стран Балтии и СНГ), то в 2005 г. – только 8,9 тыс., из которых только 0,6 тыс. ранее не проживали на территории России.

Мотивы трудовой миграции в Россию очевидны: въезд в нашу страну для жителей большинства стран СНГ несложен, а получаемая ими заработная плата значительно превышает ту сумму, которую они могут заработать у себя на родине. Трудовые мигранты далеко не всегда нацелены на то, чтобы остаться в России на постоянное жительство. По данным доверительных интервью, проведенных Л. Перепелкиным и Г. Стельмахом с рабочими украинских ремонтно-строительных бригад в 2001–2002 гг., «даже для русскоязычных украинцев из южных и восточных областей Украины перспектива натурализации в РФ выглядела весьма сомнительной. Такая позиция мотивировалась приблизительно следующей аргументацией: …трудности, возникающие на российском направлении эмиграции, мало чем уступают по затратам сил и времени переезду в США, Австралию или Канаду. А стоимость дороги за океан с лихвой компенсируется условиями жизни и оплаты труда в упомянутых странах». О своем желании вернуться на родину, как только сложатся приемлемые экономические условия, говорили и трудовые мигранты из Средней Азии, живущие в Сибири.

Большинство трудовых иммигрантов не имеет легального статуса. Согласно официальным статистическим данным, общее количество иностранных работников в 2004 г. составило примерно полмиллиона человек. Неофициальные оценки численности нелегальных мигрантов в стране колеблются в диапазоне от 1 до 20 млн человек. Авторы, которые приводят такие цифры, часто не поясняют, идет речь о среднем числе нелегально проживающих на определенную дату или о числе лиц, нелегально проживавших на территории России хотя бы некоторую часть года.

Наиболее взвешенными считаются оценки численности нелегальных мигрантов в 5–6 млн человек, нелегально занятых мигрантов – в 3–6 млн человек. Так, исследования, проведенные Международной организацией по миграциям (в 2001–2002 гг.) и Международной организацией труда, среднее число работающих трудовых мигрантов в России (легальных и нелегальных) оценивают в 3227 тыс. человек, а средний срок их пребывания в стране – в 8 месяцев. Это примерно 4,7 % от сообщаемой официальной российской статистикой среднегодовой численности занятых в экономике страны. Общее число поработавших в России хотя бы какое-то время в течение года еще выше – 4850 тыс. человек.

Нелегальные трудовые мигранты, как правило, въезжают в Россию вполне легально, однако затем не соблюдают законодательных норм, определяющих порядок регистрации и приема на работу иностранных граждан. Отчасти это обусловлено сложностью процедур регистрации, отчасти – широкими возможностями для нелегального трудоустройства, предоставляемыми российским рынком труда, и коррупцией.

Среди трудовых мигрантов, судя по этим данным, больше всего выходцев из Азербайджана (среднее число работающих – 947 тыс. человек), далее следуют жители Украины – 644 тыс. человек и Таджикистана – 298 тыс. В миграционные связи с Россией вовлечена четвертая часть всех домохозяйств в Азербайджане и Молдове и третья часть – в Армении.

Особыми группами мигрантов являются замкнутые этнические сообщества, которые, как правило, специализируются на торговой, посреднической и другой деятельности в сфере услуг. Так, по оценкам, В. Гельбраса, в России находятся около 400 тыс. китайских мигрантов. Этническое сообщество вьетнамцев, проживающих в России, сформировалось еще в советские годы, в период, когда трудовая деятельность вьетнамских рабочих в СССР осуществлялась на основе межправительственного соглашения, действовавшего до 1992 г. В настоящее время численность вьетнамских мигрантов в России оценивается в 100–120 тыс. человек.

Регулирование внешних миграций. Миграционная политика стран Запада вряд ли может быть названа образцом последовательности и эффективности. Беспорядки в иммигрантских гетто, успехи правых антииммигрантских партий, появление в самих США влиятельных публицистов, предрекающих Западу «иммиграционную смерть», разброд и шатания в иммиграционной политике ведущих стран западного мира являются наглядным тому подтверждением. Создавшееся положение далеко не случайно: международные миграции являются одним из самых сложных объектов регулирования в современном мире. Миграционные потоки динамичны. Их направление, численность, структура могут существенно измениться всего за несколько лет. Мероприятия иммиграционной политики более выгодны одним группам населения принимающей страны и менее выгодны или абсолютно невыгодны другим. Конфликтогенный потенциал миграций усиливается постоянной угрозой возникновения раздоров между местным населением и мигрантами на этнической и религиозной почве. Структура миграционных потоков очень сложна, и «отделить зерна от плевел» не так то просто. В любую развитую страну прибывают из-за рубежа уникальные и просто высококвалифицированные специалисты, студенты и аспиранты, квалифицированные и неквалифицированные рабочие и, наконец, люди, изначально настроенные на преступную деятельность. Ко всем этим группам мигрантов немыслимо подходить с одной меркой. Наконец, нельзя забывать, что потоки иммигрантов во многом определяются положением в странах выезда, повлиять на которое правительство принимающей страны часто не может. Все эти обстоятельства делают весьма проблематичным проведение последовательной и стройной иммиграционной политики даже в традиционных странах иммиграции. В России, где политика в области внешней миграции только формируется, решение этой задачи оказывается еще более сложным.

В последние годы на русский язык были переведены две интересные статьи итальянского и голландского экспертов, анализирующих опыт иммиграционной политики своих стран. История иммиграционной политики Италии и Нидерландов предстает в них как череда постоянных ошибок, источниками которых были отсутствие достоверной информации, благие идеологические постулаты, приходившие в противоречие с прозой жизни, и, наконец, «сопротивление материала»: иммигранты часто вели себя совсем не так, как предполагали «отцы» политики. Из историй, рассказанных экспертами, несомненно, можно почерпнуть много полезного и многому научиться – например, самокритичности и умению быстро менять иммиграционную политику, когда этого требуют изменившиеся обстоятельства. Однако такая учеба имеет мало общего с механическим копированием мер, принимаемых в той или иной стране.

Приток в Россию большого количества вынужденных мигрантов после распада СССР был неожиданен не только для массового сознания, но и для властей. «Россия и сама не жирует, куда еще и беженцев принимать! Мы и не думали, что к нам кто-то поедет», – приводит правозащитница С. Ганнушкина мнение одного из руководителей миграционной службы, высказанное в 1993 г. Когда же меры по приему вынужденных беженцев и переселенцев были приняты, власти столкнулись с еще одной неожиданной проблемой – многомиллионной нелегальной трудовой миграцией.

В настоящее время можно говорить лишь о первых шагах в формировании целостной иммиграционной политики. Признана высокая приоритетность задач, связанных с регулированием внешних миграций, в системе государственного управления. Эти задачи упоминались в двух недавних (2005 и 2006 гг.) посланиях Президента Российской Федерации Федеральному собранию. Принят ряд законодательных актов, регулирующих въезд и пребывание в стране иностранных граждан. Тем не менее, регулирование и саморегулирование миграционных процессов на низовом уровне часто имеет мало общего с тем, что декларируется наверху.

Проблемы, связанные с иммиграцией, не решить, если видеть этот процесс только в черном или розовом цвете. Научное знание и его традиционный инструмент – анализ, напротив, могут существенно помочь в решении этих проблем.

Поток трудовых мигрантов в Россию неоднороден, он складывается из нескольких составляющих. Значительную его часть образуют неквалифицированные и малоквалифицированные рабочие, которые трудятся (в большинстве своем нелегально) на тех рабочих местах, которые не пользуются спросом местных жителей. Труд таких рабочих приносит немалые теневые доходы работодателям: «гастарбайтера» легче обмануть, ему можно платить зарплату, за которую не согласится работать россиянин, и к тому же не отчислять государству социальные налоги. Какая-то часть этих теневых доходов «просачивается» и к другим гражданам России, удешевляя, например (обычно за счет снижения качества), цену строительной продукции. Однако социальная цена, которую платит российское общество за труд нелегальных мигрантов, весьма велика.

Его использование тормозит рост легальной зарплаты, что препятствует решению многих социальных проблем. Работодатель, использующий труд «нелегалов», получает незаслуженные преимущества перед своим законопослушным конкурентом. Это, в свою очередь, способствует закреплению представлений о нарушении трудового законодательства как «норме жизни» и препятствует переходу к цивилизованным трудовым отношениям.

Импорт дешевой и бесправной рабочей силы и низкие темпы роста производительности труда образуют порочный круг. Доступность дешевого труда иностранцев лишает работодателей стимулов к повышению производительности труда, а это, в свою очередь, консервирует дефицит рабочей силы. Не стоит считать подобные доводы «доморощенным» изобретением. Так, по мнению известного британского демографа Д. Коулмана, «доступность труда миграции приводит к деформации экономики и росту ее зависимости, в то время как ограничение доступности неквалифицированного труда работает на пользу экономике».

В целом широкомасштабное использование труда нелегальных рабочих представляет собой «лекарство», побочные эффекты которого весьма опасны: позволяя решать одни проблемы, оно ведет к появлению других, еще более тяжелых.

Другая категория трудовых мигрантов – квалифицированные рабочие. Их дефицит обычно связывают лишь с демографическим кризисом. В действительности импорт квалифицированных рабочих является во многом результатом новейшей социально-экономической истории России.

В 1990-е гг. российские квалифицированные рабочие, оставив из-за безденежья промышленность, нашли иные источники доходов. Опорой советской системы начального профессионального образования были предприятия, формировавшие спрос на квалифицированных рабочих и, часто путем «доучивания» выпускников на производстве, обеспечивавшие воспроизводство квалифицированной рабочей силы. Потеряв поддержку предприятий, многие учреждения начального профессионального образования деградировали, сохранив, в лучшем случае, лишь функции социального убежища для подростков из неблагополучных семей. В результате с началом экономического подъема возник острый дефицит квалифицированных рабочих, который пришлось восполнять, импортируя их из-за рубежа.

Существует еще один поток мигрантов, которых можно отнести к «трудовым» лишь с большой степенью условности. Этот поток направляется главным образом в теневой сектор сферы услуг – торговли, ресторанного бизнеса. Львиная доля доходов этого, как правило, организованного по этническому признаку анклава российской экономики переводится заграницу. Некоторая часть доходов перетекает в теневой сектор российской экономики, и лишь оставшаяся – в легальный. Говорить о том, что подобный бизнес восполняет дефицит трудовых ресурсов на российском рынке труда, по меньшей мере наивно.

В силу динамичности миграционных процессов стратегия их регулирования должна быть достаточно гибкой, обеспечивать возможность постоянного маневрирования в условиях нестабильной миграционной ситуации. Отправляться в путь, имея на руках тщательно разработанную на долгие годы стратегию движения, – излюбленная идея многих специалистов по планированию. Однако она лишь ограниченно приложима к миграционным процессам, подвижным, как флюгер.

Стратегия регулирования миграций, разрабатываемая в деталях на многие годы вперед, рискует устареть, едва успев родиться. В теории стратегического менеджмента есть и альтернативная идея – не замыкать заранее свое поведение в жесткие рамки, не рассчитывать на много ходов вперед, а улучшать ситуацию шаг за шагом, выбирая каждый следующий ход в соответствии со складывающейся обстановкой. Однако и этот подход имеет изъян: ситуационное реагирование, единственным принципом которого является «действовать по обстановке», имеет, очевидно, мало общего со стратегией. Для разработки стратегии регулирования миграционных процессов полезнее всего комбинирование двух названных идей, обеспечивающее необходимое сочетание устойчивых и изменчивых элементов стратегии.

В технологическом плане реализация подобного подхода предполагает определенную последовательность шагов. Прежде всего, необходимо определиться с тем, что в стратегии будет устойчивым, а что может меняться в зависимости от обстоятельств. Для этого необходимо выбрать некоторое число устойчивых элементов стратегии. Ими могут быть некоторые важнейшие ограничения (нормы международного права, конституционные свободы и т. д.), а также ряд других принципов.

К числу таких принципов целесообразно, в частности, отнести сбалансированное развитие. Пытаясь удовлетворить потребности экономики в неквалифицированной рабочей силе, нельзя забывать об экономических, социальных и политических издержках ее массового импорта; говоря о потребности в импорте квалифицированных рабочих, следует помнить, что эта потребность во многом является результатом недофинансирования системы начального профессионального образования; сетуя на дефицит трудовых ресурсов, нельзя забывать о существовании хорошо известного способа трудосбережения – повышении производительности труда на основе развития техники и технологии; выстраивая единую миграционную политику, нужно помнить о том, насколько различной является миграционная ситуация в регионах, и т. д.

Другой хорошо известный принцип – селективность. Он предполагает различные режимы въезда и пребывания в стране для различных категорий иностранных граждан, определяемые в зависимости от страны прибытия, характера нынешних и прежних связей мигранта с Россией, его профессии, возраста и т. д. Наконец, нельзя забывать, что любая намечаемая система мер должна быть реально выполнимой. На бумаге селективная иммиграционная политика может, например, выглядеть блестяще, однако реальные критерии селекции будут в корне отличаться от декларируемых из-за проницаемости границ, коррупции, конфликтов между мигрантами и местным населением и властями.

В то же время в рамках определенных на срок действия стратегии ограничений и принципов должна быть обеспечена необходимая гибкость. Это, в частности, касается выбора между ротационной и натурализационной моделями политики в области внешней миграции. Первая из них, как известно, предполагает приглашение на определенное время некоторого количества работников определенных категорий, которые по прошествии оговоренного срока должны покинуть страну. Недавним примером является выдача разрешений на работу в ФРГ на срок 5 лет примерно 16,8 тыс. специалистов в области информационных технологий по программе «Зеленая карта», действовавшей в 2000–2005 гг. Вторая делает упор на натурализацию иммигрантов – постепенное превращение их в граждан страны. Для России, на мой взгляд, наиболее подходит смешанная модель, сочетающая ротационный принцип для одних категорий внешних мигрантов и натурализационный – для других. При этом квоты на прием трудовых мигрантов, их распределение по регионам, критерии селекции могут быстро видоизменяться и определяться экономической и политической ситуацией в стране и мире.

Далее, необходимо создать инфраструктуру, обеспечивающую необходимую гибкость стратегии. Ее важным элементом должна стать система информационно-аналитической поддержки принятия решений, способная подавать своевременные и достоверные сигналы об изменениях миграционных процессов, требующих соответствующих изменений в миграционной политике. Например, при увеличении предложения труда мигрантов, обладающих необходимыми рынку труда профессиями и квалификациями, селективный режим может ужесточаться, а при уменьшении – смягчаться. Мониторинги миграционной ситуации и рынка труда должны быть координированы, поскольку мероприятия по регулированию миграции должны видоизменяться в зависимости от ситуации на рынке труда.

Одной из функций информационно-аналитической инфраструктуры является прогнозирование. Методы прогнозирования, основанные на экстраполяции и хорошо зарекомендовавшие себя применительно к рождаемости и смертности, при прогнозировании миграции далеко не столь надежны. Сценарный метод прогнозирования применительно к миграции также имеет свои особенности, ибо возможные сценарии будущего миграционных процессов могут отстоять друг от друга значительно дальше, чем это имеет место при прогнозировании рождаемости и смертности.

С учетом этого целесообразно заранее предусматривать 2–3 плана действий в сфере иммиграционной политики и «запускать» тот или иной из них в зависимости от развития ситуации. Процедура разработки и принятия решений по вопросам миграций должна быть организована таким образом, чтобы успевать быстро и адекватно реагировать на неожиданные изменения в характере миграционных процессов.

9.4. Развитие сети социальных взаимодействий

Демографическая ситуация в стране столь драматична, что для ее улучшения необходимы усилия не только государства, но и всего общества. Наряду с органами государственной власти, существенный вклад в улучшение демографической ситуации могут внести работодатели и их объединения; профсоюзы; органы местного самоуправления; политические партии; неправительственные, в том числе религиозные, организации. Именно сети взаимодействия названных социальных акторов, представляются в долгосрочном плане наиболее надежной основой институциональных изменений, необходимых для улучшения демографической ситуации.

Такие изменения должны охватывать не только сферу государственного управления и «писаное» право, но и неформальные практики, традиции, обычаи, и уже в силу этого их невозможно провести только «сверху», действиями одного государства. Участие негосударственных акторов расширяет также социальную базу поддержки демографической политики и, что немаловажно, позволяет привлечь для ее проведения дополнительные финансовые, материально-технические и символические ресурсы.

Так, участие работодателей в решении демографических проблем России крайне важно хотя бы потому, что сложность сочетания профессиональной и родительской ролей является одним из факторов, ограничивающих рождаемость. Кроме того, условия труда влияют на заболеваемость и здоровье (в том числе репродуктивное) работников. «Программой-минимум» следует считать элементарное выполнение работодателями требований действующего законодательства. Более широкий круг мероприятий может быть осуществлен в рамках программ корпоративной социальной ответственности, осуществляемых наиболее продвинутыми в этом отношении предприятиями.

Современное российское общество представляет собой сложный конгломерат групп, различающихся по своим ценностным ориентациям, уровню материального благосостояния, образовательным и другим характеристикам. В этих условиях меры демографической политики должны быть дифференцированными, учитывать специфические потребности различных групп населения. Общественные объединения, представляя интересы тех или иных групп общества, способствуют учету их интересов при формировании и реализации демографической политики, повышая тем самым ее эффективность и расширяя социальную базу ее поддержки. Общественные объединения могут эффективно действовать и на низовом, «бытовом» уровне, организуя сети взаимопомощи, проявляя внимание к детям и подросткам, больным и пожилым людям.

Весьма плодотворными могут быть различные формы стратегических альянсов, нацеленных на улучшение демографической ситуации. Такие альянсы могут, в частности, осуществляться в рамках трехстороннего партнерства. Наиболее продвинутые работодатели могли бы заключить своего рода «демографический пакт», добровольно принять на себя обязательства, направленные на создание более благоприятных условий для работников, имеющих детей. Другими ключевыми позициями «демографического пакта» могли бы стать медицинская профилактика и физкультурно-оздоровительная работа. Перечень мероприятий, осуществляемых в рамках «демографического пакта», может быть достаточно широк: от гибких режимов рабочего времени для определенных категорий работников-родителей до развития физкультурных и оздоровительных баз и дополнительных медицинских страховок. Целесообразным было бы проведение государственных или общественно-государственных конкурсов, по итогам которых лучшие работодатели удостаивались премий и наград. От государства во многом зависит престижность таких наград, степень их положительного влияния на социальный имидж предприятий.

На территориальном уровне весьма плодотворными могут оказаться согласованные действия органов местного самоуправления и предприятий, расположенных на территориях соответствующих муниципальных образований, а также сотрудничество «муниципалов» с общественными организациями. Сами общественные объединения, деятельность которых так или иначе связана с решением демографических проблем, также могут объединяться в сети взаимодействия; бурное развитие информационных технологий значительно облегчает этот процесс.

Опыт многих стран свидетельствует о том, что одной из серьезных проблем, возникающих при разработке и осуществлении демографической политики, является конфликт ценностей. В России, как и во многих других странах, конфликт ценностей приводит к острым разногласиям по вопросам планирования семьи. Ценностный характер носят и споры между сторонниками принципа «минимального государства», предполагающего, среди прочего, отказ от государственной демографической политики, и сторонниками ее активного проведения.

Понимая объективную обусловленность подобных конфликтов, не стоит в то же время забывать, что демографическая политика должна пользоваться широкой поддержкой в обществе и, насколько возможно, способствовать его консолидации. Ввиду этого составной частью демографической политики должны стать переговорные механизмы, позволяющие достигать конструктивных компромиссов, обеспечивающих такое продвижение в решении спорных проблем, при котором ни одна из спорящих сторон не считает себя униженной, «потерявшей лицо». Такие механизмы лучше всего создавать, руководствуясь государственно-общественным принципом разработки и реализации демографической политики. Если же конструктивные компромиссы в силу непримиримого конфликта ценностей невозможны, необходимо стремиться локализовать конфликты и не допускать их дальнейшей эскалации, тем более перехода сторон к насильственным действиям.

«Демографическими» ценностями, на основе которых в современной России возможен широкий, если не общенациональный, консенсус, являются «сбережение народа», ценности человеческой жизни и семьи. Действия в области борьбы со смертностью, реализация мер, направленных на повышение рождаемости и помощь семье, способны получить значительную общественную поддержку. Судя по результатам социологических опросов, 67 % россиян оценивают сложившуюся демографическую ситуацию как угрозу национальной безопасности страны, еще 19 % «скорее согласны» с такой точкой зрения.

Формирование демографической политики корреспондирует с процессами осмысления обществом положения, в котором оно оказалось. Этот процесс более или менее интенсивно происходит в различных слоях общества. Наиболее активную роль в нем играют политические партии, общественные объединения, научные круги, а также транслирующие их идеи средства массовой информации. В условиях современной России государство может катализировать этот процесс, пытаться направить его в то или иное русло, но не может и не должно быть его единственным участником. Важной задачей всех сил, заинтересованных в улучшении демографической ситуации в России, является постоянная работа со средствами массовой информации. Необходима разработка и реализация технологий создания и продвижения в СМИ информационных и пропагандистских продуктов, направленных на создание в стране социально-психологического климата, благоприятствующего решению демографических задач.

Таким образом, наиболее продуктивным принципом формирования и реализации демографической политики и, шире, осуществления институциональных изменений, необходимых для улучшения демографической ситуации, является государственно-общественный принцип. Степень участия государственных и общественных структур в реализации мероприятий демографической политики может быть различной и определяться как характером решаемых задач, так и уровнем зрелости гражданского общества.

Роли государства и общественных объединений в решении демографических проблем России со временем, вероятно, будут меняться. Перспективы формирования гражданского общества в России сегодня видятся далеко не столь радужными, как всего полтора десятилетия назад. Поэтому наиболее рациональная стратегия для сегодняшней России состоит, как представляется, в том, чтобы государство, продолжая играть «первую скрипку» в решении демографических проблем, одновременно стремилось к расширению участия в их решении социально ответственных работодателей и организаций гражданского общества.