Если, положим, я (или лучше, к примеру, вы)
в булочной за городскую 10 копеек подали,
а после, сдачу пересчитывая, обнаружили,
что копеечный кружочек куда-то пропал, —
то, конечно, вам (и в том числе и мне)
приятнее думать, что нам недодали,
но все-таки есть, которым приятнее думать,
что он потерял.
И из этой маленькой разницы
проистекают большие войны,
а также, если мы вполне принципиально
мыльную водичку выливаем в соседский суп,
но что касается лично меня, то я, слава богу,
сплю сравнительно спокойно,
потому что, с одной стороны — у меня хорошие соседи,
а с другой — твердая вера
в окончательную победу
всеобщей сознательности,
хотя есть, конечно, мнение,
что я еще относительно глуп.
Вот я пою — вы посмеиваетесь, понимаете —
стилизация, все законно.
А некоторые даже принимают участие,
хотя вполне могли бы быть ни при чем.
И я раскрываю глаза, у меня срывается голос:
«Добрые мои! За что!» — и в ответ весьма резонно:
«А просто, — говорят, — ваш путь — хе-хе! —
покудова никак не перехлестнулся с нашим путем.
А иначе, — говорят, — мы бы вас, извиняемся,
непременно взяли за глотку.
И скажи по совести —
ну разве ты и сам — не такой?
А впрочем, чего об этом толковать!
Тебе нехорошо, и нам неловко,
да и глотка ваша покамест свободная,
так что ты не стесняйся — пой!»
И мы разводим теории
и держим себя достойно,
и, рассуждая теоретически, любого ближнего,
а тем более дальнего, готовы вечно любить,
но наступи нам на хвост —
мы вынимаем руки из карманов,
мы говорим: «Спокойно, гражданин! Спокойно!..»
Да не переведутся люди,
которым легче умереть, чем убить.
Темы для своих песен нахожу в окружающей нас жизни.1986, Сочи
Вот хотя бы «Песня о доброте». Главная ее надежда, что на свете никогда не переведутся люди, которым легче принять удар на себя, чем ответить на него. Знаете, как мы иногда бываем несдержанны в авральных ситуациях. Особенно когда это можно оправдать срочностью или сложностью работы. А вот в нашей проектной мастерской работал старшим техником пожилой, спокойный человек — Зиновий Иванович Королев. Ни на кого никогда он не повышал голоса. Зато мы, молодые его «начальники», в пылу работы могли и прикрикнуть: в такие минуты не следишь за тоном своих слов. А он посмотрит в глаза и промолчит. И так становилось гадко на душе — обидел беззащитного. Это ощущение вины подолгу жгло, мучило. С тех пор боюсь в запальчивости сказать кому-нибудь обидные слова. Хорошо, если взорвутся в ответ. А если безропотно снесут?