Если, положим, я (или лучше, к примеру, вы) в булочной за городскую 10 копеек подали, а после, сдачу пересчитывая, обнаружили, что копеечный кружочек куда-то пропал, — то, конечно, вам (и в том числе и мне) приятнее думать, что нам недодали, но все-таки есть, которым приятнее думать, что он потерял. И из этой маленькой разницы проистекают большие войны, а также, если мы вполне принципиально мыльную водичку выливаем в соседский суп, но что касается лично меня, то я, слава богу, сплю сравнительно спокойно, потому что, с одной стороны — у меня хорошие соседи, а с другой — твердая вера в окончательную победу всеобщей сознательности, хотя есть, конечно, мнение, что я еще относительно глуп. Вот я пою — вы посмеиваетесь, понимаете — стилизация, все законно. А некоторые даже принимают участие, хотя вполне могли бы быть ни при чем. И я раскрываю глаза, у меня срывается голос: «Добрые мои! За что!» — и в ответ весьма резонно: «А просто, — говорят, — ваш путь — хе-хе! — покудова никак не перехлестнулся с нашим путем. А иначе, — говорят, — мы бы вас, извиняемся, непременно взяли за глотку. И скажи по совести — ну разве ты и сам — не такой? А впрочем, чего об этом толковать! Тебе нехорошо, и нам неловко, да и глотка ваша покамест свободная, так что ты не стесняйся — пой!» И мы разводим теории и держим себя достойно, и, рассуждая теоретически, любого ближнего, а тем более дальнего, готовы вечно любить, но наступи нам на хвост — мы вынимаем руки из карманов, мы говорим: «Спокойно, гражданин! Спокойно!..» Да не переведутся люди, которым легче умереть, чем убить.

Темы для своих песен нахожу в окружающей нас жизни.
1986, Сочи

Вот хотя бы «Песня о доброте». Главная ее надежда, что на свете никогда не переведутся люди, которым легче принять удар на себя, чем ответить на него. Знаете, как мы иногда бываем несдержанны в авральных ситуациях. Особенно когда это можно оправдать срочностью или сложностью работы. А вот в нашей проектной мастерской работал старшим техником пожилой, спокойный человек — Зиновий Иванович Королев. Ни на кого никогда он не повышал голоса. Зато мы, молодые его «начальники», в пылу работы могли и прикрикнуть: в такие минуты не следишь за тоном своих слов. А он посмотрит в глаза и промолчит. И так становилось гадко на душе — обидел беззащитного. Это ощущение вины подолгу жгло, мучило. С тех пор боюсь в запальчивости сказать кому-нибудь обидные слова. Хорошо, если взорвутся в ответ. А если безропотно снесут?