Я одну мечту лелею — про другое не хочу: как я с доктором-евреем под сирену полечу.       К черту съёмные квартиры —       вот он, мой последний дом:       там, где общие сортиры,       где тумбёшка — как полмира,       где «моген-давид адом» [23] . Доктор будет из Ирака — губы толще, чем мои. Он не скажет мне, собака, отчего в груди болит.       Будет кхакать по-арабски       он со смуглою сестрой.       Мой иврит понять дурацкий       он не станет и стараться —       недоступный весь такой. Вот и всё! — ударит в темя колокольчик изнутри. Боже, что же будет с теми, кто доверчиво сопит.       По ночам над спящей детской       три жемчужные столба.       И глядеть — не наглядеться,       но остаться не надейся:       птичка-лодочка — судьба. Отплываю, отплываю, боль уносит, как волна. Значит, так оно бывает, так баюкает она.       Всё тупее и тупее       нежной точки остриё.       Доктор, разве я болею?       Это ж я над вами рею,       это тело — не моё.