Я одну мечту лелею —
про другое не хочу:
как я с доктором-евреем
под сирену полечу.
К черту съёмные квартиры —
вот он, мой последний дом:
там, где общие сортиры,
где тумбёшка — как полмира,
где «моген-давид адом» [23] .
Доктор будет из Ирака —
губы толще, чем мои.
Он не скажет мне, собака,
отчего в груди болит.
Будет кхакать по-арабски
он со смуглою сестрой.
Мой иврит понять дурацкий
он не станет и стараться —
недоступный весь такой.
Вот и всё! — ударит в темя
колокольчик изнутри.
Боже, что же будет с теми,
кто доверчиво сопит.
По ночам над спящей детской
три жемчужные столба.
И глядеть — не наглядеться,
но остаться не надейся:
птичка-лодочка — судьба.
Отплываю, отплываю,
боль уносит, как волна.
Значит, так оно бывает,
так баюкает она.
Всё тупее и тупее
нежной точки остриё.
Доктор, разве я болею?
Это ж я над вами рею,
это тело — не моё.