Нам было по восемнадцать, и схема сложилась полностью. Тут я остановился и бросил: «Ну что ж, прощай!» Мы оба были гимнасты. Занятия кончались в полночь. Стояли мы у развилки, и свет лежал на плащах. Я жестко добавил: «Хватит и вздохов, и слез комедий!» Я был непонятно резок, загадочно гневен был, потом развернулся круто и поступью мерно-медной, с утроенным как бы весом, двенадцать шагов отбил. И словно труба пропела, едва только я услышал летящий за мной вдогонку знакомый стук каблучков. (О сладостный яд победы! Ты вроде летишь все выше, но падая! И вся тонкость — что именно в грязь ничком!) Но мало мне и победы! Признания пораженья я требую! (Чем ты мельче, тем больше требуешь ты.) И через плечо — по схеме: «Ну что тебе?» — с раздраженьем. И схема туза мне мечет: «Не буду больше. Прости». — Чего ты больше не будешь? — Не знаю. Всего, что хочешь. Ну, если так, то, наверно, прощенья момент настал. И плащ мой ее вбирает, и только трясутся плечи, и схему закономерно венчает хеппи-финал… …Но как-то теряет цену законное ликованье, когда, словно преступленье, взросло оно на стыде. И я ненавижу схемы, и эта, что перед вами, и первою, и последней осталась в моей судьбе. Противно, когда по схеме людей обзывают «массы», и лозунги по макушкам пощелкивают кнутом. Но, жизнь проведя со всеми, в любом человеке мастера вижу я, а не пешку, и, верно, умру на том. В упор я не вижу «массы», но есть Человек и Мастер! На том я стою полвека, и значит — умру на том.