Как все помнится — так и было, хотя лучше б то было во сне: ты не поровну хлеб делила, отдавая большее мне. И выхватывает коптилка или памяти тонкий луч с кожей смерзшиеся ботинки и алмазный иней в углу. В свете пляшущем тени пляшут: мальчик, женщина… (В горле ком. Осторожно, никто не плачет.) Мальчик мучается с чулком. Ну конечно — ни к черту память! Вон же валенка уголок. Но до ужаса не отлипает насмерть вросший в ступню чулок. «Ты согреешься — он оттает. Ну не бойся так, не дрожи. Вон конфетка тебе осталась». — А твоя где? — «А я уже». Ту конфету, батончик, мама, я теперь бы… Ах, нет, не то. И лежит поверх одеяла ватой стеганное пальто. Все подробности, все детали — четко так, что сойти с ума. Как под вспышкою моментальной: лица белы — в глазницах — тьма… …Пискаревских костей ступени… У которой — перед тобой опуститься мне на колени? «У любой, сынок… у любой».

Из того же ряда, что «Возвращение», спустя десять лет. Здесь просто воспроизведено то, что в жизни было на самом деле. Почему я жив, почему она — нет? Тем более, что этажом выше, на чердаке жили Курочкины, где все было наоборот, где пайку ребенка съедала мать, а ребенок умер. Я не обвиняю. Надо быть великим человеком, человеком великого мужества, чтобы пойти на такое. И те, кто думает, что какая мать поступит иначе, очень ошибаются. По-разному поступит каждая мать.
1989