Как все помнится — так и было,
хотя лучше б то было во сне:
ты не поровну хлеб делила,
отдавая большее мне.
И выхватывает коптилка
или памяти тонкий луч
с кожей смерзшиеся ботинки
и алмазный иней в углу.
В свете пляшущем тени пляшут:
мальчик, женщина… (В горле ком.
Осторожно, никто не плачет.)
Мальчик мучается с чулком.
Ну конечно — ни к черту память!
Вон же валенка уголок.
Но до ужаса не отлипает
насмерть вросший в ступню чулок.
«Ты согреешься — он оттает.
Ну не бойся так, не дрожи.
Вон конфетка тебе осталась».
— А твоя где? — «А я уже».
Ту конфету, батончик, мама,
я теперь бы… Ах, нет, не то.
И лежит поверх одеяла
ватой стеганное пальто.
Все подробности, все детали —
четко так, что сойти с ума.
Как под вспышкою моментальной:
лица белы — в глазницах — тьма…
…Пискаревских костей ступени…
У которой — перед тобой
опуститься мне на колени?
«У любой, сынок… у любой».
Из того же ряда, что «Возвращение», спустя десять лет. Здесь просто воспроизведено то, что в жизни было на самом деле. Почему я жив, почему она — нет? Тем более, что этажом выше, на чердаке жили Курочкины, где все было наоборот, где пайку ребенка съедала мать, а ребенок умер. Я не обвиняю. Надо быть великим человеком, человеком великого мужества, чтобы пойти на такое. И те, кто думает, что какая мать поступит иначе, очень ошибаются. По-разному поступит каждая мать.1989