2 мая

Семь часов утра

Зачем она все время читает мне морали? Словно проповедует. Пастор Эмили обращает еврейку в истинную веру. Я заткнула уши. Я зажмурила глаза.

 

Девять утра

Не могу найти подходящую ручку, чтобы записать это. Все не по руке. Вытащила свою чернильную, но она засорилась. Перо царапает бумагу, продирает насквозь. Я не могу писать достаточно быстро — трудно собраться с мыслями. Я перерыла и стол, и портфель, попробовала все ручки. Ни одна не годится.

А собираюсь я написать вот что: Люси умерла.

Она мертва уже второй день.

Теперь-то я поняла, какова моя роль в этой трагедии. Да и трагедия ли это? Может, это просто рассказ, который подошел к концу по мере моего повествования. Все равно у меня уже осталось так мало чистых страниц. Я почти закончила свой дневник. В этом и состояло мое предназначение.

Я все еще жива. В руке у меня темно-красная ручка с золотым пером — моя самая драгоценная собственность. И она движется. Это удивительно! Рука дрожит, а ручка все равно движется. Кровь продолжает струиться в моих жилах, помимо моей воли. И я дышу: вдох, выдох…

Они забрали ее тело. Ее мертвое тело. Не-жи-во-е тело. Ее мама не смогла сдержать рыданий, обнимая меня. Медсестра, доктор — все вокруг без конца спрашивали меня о том, что произошло. У Люси опять случился приступ, и на этот раз она перестала дышать. Они не нуждаются в моих объяснениях. У них есть своя обыкновенная правда. Что бы они стали делать с моей невероятной правдой?

Если бы ее мама тогда сняла трубку.

 

После отбоя

Когда я проходила по коридору мимо миссис Холтон, она была крайне возбуждена. Она знает, как сильно я переживаю, и это доставляет ей удовольствие. Ей нужно уладить столько всяких деталей. Она ужасно занята: необходимо побеседовать со всеми девочками, дабы успокоить их, помочь матери Люси с поминками, собрать на поминки всех нас, заказать цветы, принести из подвала чемодан Люси и прибрать ее комнату. Столько дел, столько дел!

 

3 мая

Я открываю урну с прахом моего отца. Из мягкого серого пепла торчат белые кости. Я горстями рассыпаю пепел. Мне не терпится от него избавиться. Ветер швыряет его нам в лицо. Прах моего отца набивается мне в рот. Он пузырится, растворяясь на языке. Ладони и рот у меня черны.

— Выбрасывай кости! — кричит мне мама.

Потеряв терпение, она вырывает у меня урну, вытаскивает длинную кость и швыряет ее в небо. Следом вторую, третью… Белоснежные кости взлетают в небеса и исчезают, описав дугу. Никогда им не долететь до земли.

Когда Люси унесли, я легла в постель и тут же уснула. Я проспала почти весь день. И спала очень крепко. Вечером я пошла вниз и поужинала. Я не плакала. Все девчонки после ужина сгрудились в кучу в общей комнате. На этот раз повисла какая-то особая тишина. Никто не знал, что сказать. Время от времени одна из девчонок принималась всхлипывать, и к ней присоединялись другие. Все поочередно начинали плакать. Я не плакала даже тогда, когда мама Люси обняла меня. Я прошептала ей на ухо:

— Кремируйте тело.

И она удивленно посмотрела на меня, а потом снова зарыдала.

Уверена, что Эрнесса тоже не плакала. «Лучшая подруга Люси»!

Я видела ее сегодня на утреннем собрании — красную и опухшую, ни дать ни взять беременная.

После полудня мы с Софией помогли маме Люси упаковать ее одежду и вещи. Ее маме нужно было чем-то себя занять, чтобы отвлечься. Прежде чем убрать в чемодан шкатулку с украшениями Люси, она открыла ее и протянула нам:

— Возьмите себе что-нибудь на память о Люси.

Она заплакала, следом за ней зарыдала София, а я высыпала содержимое шкатулки на кровать. Звук приглушенных рыданий смешался с тихим звоном золота и серебра. Мы неловко распутывали ожерелья, браслеты, брошки. София выбрала серебряный браслет с брелоками. Люси была создана для того, чтобы носить браслет с брелоками. Она, наверное, добавляла их последние десять лет: колокольчики, сердечки, звездочки, лошадки, собачки, конечки. Я взяла себе ее золотой крестик. Все это время он покоился на зеленом бархате на дне шкатулки. Она могла снова надеть его в любой момент. Девочка, ходившая в церковь каждое воскресенье, девочка, которая на Пасху наряжалась в шляпку, брала в руки маленькую сумочку, надевала лакированные туфли в тон сумочке, — эта девочка знала, где лежит ее крестик.

 

4 мая

Рассвет

Я думала, что спасу ей жизнь любой ценой. Так было до испытания.

В ту ночь я легла рано. Стычка с Люси отняла у меня все силы.

Не было еще и десяти вечера. До меня доносились звуки из ее комнаты. Люси с кем-то разговаривала. Я лежала в кровати и знала, что не хочу ее спасать. Я закрыла глаза и уснула. Сон начался исподволь и был совсем не похож на сон. Я просыпаюсь и иду в комнату Люси. Дверь в ванную открыта, и я вхожу. Кровать Люси пуста. Одеяло отброшено. А простыня еще теплая. Я бросаюсь в коридор, вниз по черной лестнице, на первый этаж, прямо к входной двери. Дверь уже заблокирована деревяшкой. Я бегу по дорожке мимо широкой лестницы, ведущей к Резиденции, мимо склоненных вишен, которые выстроились рядком вдоль Дальней лужайки. Розовые цветы облетели, бурые увядшие лепестки ковром устилают дорогу. Молодые листочки серебристо-зелены. Крошечные камешки и острые сучки колют мои босые ступни, когда я бегу по нестриженой траве на склоне холма. Луна как раз взошла высоко над верхушками деревьев на дальнем конце лужайки, и луна эта огромна. Ее свет так ярок, что на траве лежат глубокие тени. Светло, как будто днем. Связи разорваны между днем и ночью. Нет больше перехода из ночи в день и обратно. Я стою на вершине холма. Люси и Эрнесса — на поле. Их белые ночные рубашки светятся в темноте.

— Люси! — зову я во весь голос. — Люси!

Нет, мне никогда не докричаться до них. Эрнесса стоит у Люси за спиной. Она хватает ее за волосы и тянет вверх. Волосы Люси в лунном свете сверкают, как золото. И вот они парят, невесомые, точно ангелы. Аккуратно оправленные подолы рубашек скрывают их стопы. Ангелам ступни без надобности. Меня раздражает, что на старых полотнах у ангелов из-под одеяний выглядывают кончики пальцев. Люси раскинула руки в стороны, согнув локти и растопырив пальцы, словно упираясь что есть силы в какую-то преграду. Я бегу к ним по склону холма. Бегу очень долго. Воздух, плотный, как вода, отталкивает меня. Я изо всех сил перебираю ногами, но не могу сдвинуться с места. Всю жизнь я вижу этот сон, в котором всегда опаздываю.

Люси неловко скорчилась на земле. Эрнесса исчезла.

Я приподнимаю Люси и прижимаюсь лицом к ее лицу. Ее дыхание еле теплится.

— Люси, не бросай меня одну! Пожалуйста, не оставляй меня!

Люси больше не дышит, губы ее твердеют. Я трясу ее. Сначала слегка, а потом все сильнее и сильнее. Я стучу ее головой о землю. Ее волосы сбиваются в бесформенный ком. Я все еще могла бы втряхнуть в нее жизнь. Как смеет она умереть, просто закрыв глаза!

Я осматриваю ее шею, пространство между глаз, кожу вокруг сердца, соски — я ищу знаки, которые расскажут мне, как свершился переход из жизни в смерть.

Ничего. Книги ошиблись. Знаки невидимы. Их не найдешь даже под микроскопом.

Я проснулась в своей комнате от лунного света, проникшего сквозь незашторенное окно. Сначала мне показалось, что кто-то вошел ко мне и включил верхний свет. Чарли любила залезть в окно и сыграть со мной такую дурацкую шутку. Но Чарли давным-давно уже и близко нет.

Я вскочила с постели. Я вбежала в комнату Люси. Дверь была открыта. Кровать стояла пустая и теплая. Все повторялось, как во сне.

Когда нас нашли, я сидела на земле, положив голову Люси себе на колени. Едва брезжил рассвет, и трава под нами была влажной и холодной. Ноги у меня совсем окоченели.

 

После ужина

Сегодня было прощание с Люси. Завтра ее тело увезут домой, чтобы похоронить. Ее отец не приехал.

Белый гроб одиноко стоял посреди пустой комнаты. Люди в траурных одеждах выстроились вдоль стен. В головах и в ногах у гроба Люси возвышались урны, полные белых цветов. Она не просто казалась мертвой, она на самом деле была мертва. При взгляде на ее пожелтевшее лицо никто бы не усомнился в том, что Люси умерла, а не просто спит. Веки сомкнуты, золотистые волосы прекрасно уложены, умело нанесен макияж, губы розовы, тело пахнет духами, руки скрещены под ворохом белых роз. В белом выпускном платье и таких же белых туфельках она покоилась на белом атласном покрывале. Все было белым, белоснежным. Голову дурманили крепкие ароматы духов. Жидкость для бальзамирования пахла какими-то перезрелыми фруктами. Я склонилась над Люси и стояла так долго-долго, но никто не посмел помешать мне. Именно я нашла ее. Я приняла ее последний вздох. Она вся принадлежала мне. Из кармана я достала крошечный серебряный нож и несколько черно-белых фотографий, где мы с ней были сняты вместе. Я вложила ножик в ее окоченевшие руки. Фотографии я спрятала в складках ее платья. Это была та самая лента из четырех моментальных снимков, и на последнем из них мы крепко обнялись и безудержно хохочем, выталкивая друг дружку из узенького кадра.

Это не удержит ее — она станет тем, чем должна стать, но, может быть, нож защитит ее, а фотографии напомнят ей обо мне в том одиноком месте, где нет ничего, кроме голода и жажды.

Выпрямившись, я оглядела комнату. Все присутствующие отвернулись. В углу стояла мама Люси в черном костюме, черных лодочках, с черной сумочкой в руке и беседовала с миссис Холтон. Она была совершенно бесстрастна. О чем она на самом деле думала, когда разговаривала, мило улыбаясь? О том, как привезет Люси домой, к своему хрипло сопящему мужу и вечно тявкающему пуделю? Я подошла, чтобы попрощаться с ней. Я хотела сказать маме Люси, что это была моя вина. Я хотела сказать ей, что Люси перестала доверять мне, что наша дружба угасла, что она стала мне чужой. Что я могла поделать для ее спасения, если ей так не терпелось уйти? Ни слова я не сумела выдавить из себя.

Наши девочки жались друг к другу в уголке и плакали, боясь приблизиться к гробу. Мне хотелось сказать им, что им нечего бояться. Люси была прекрасна. В последний момент появилась даже София — кто-то уговорил ее прийти. И только Эрнесса осталась в школе. Уж я-то знаю, как она не переносит этот приторный запах похорон.

Увидев меня в дверях, София подбежала ко мне и схватила за руку:

— Уходишь уже?

Мы возвращались вместе. От похоронной конторы до школы всего десять минут пешком. Мы часто проходили мимо, когда гуляли по городу, отведав жареной картошки и колы в аптеке неподалеку. Мы шутили о том, что Боб в это время обряжает покойников в дальней комнате. Люси была суеверна. Она обожала рассматривать букеты в соседнем цветочном магазине, но потом обязательно переходила на другую сторону улицы. Она бы ни за что не прошла возле похоронной конторы. Люси передергивало от одной только мысли об этом.

Большую часть пути мы шли молча. Я думала, что София слишком потрясена, чтобы разговаривать, но, оказывается, она просто собиралась с духом, чтобы завести разговор.

— Я считаю, ты должна знать, что все остальные говорят о тебе.

— Что я должна знать?

— Это ты вытащила ее на улицу среди ночи.

— Я сама вышла, чтобы найти ее. Я хотела ее спасти. Это вы все настаивали, что ничего не происходит, что мне не нужно вмешиваться.

— Все обвиняют тебя.

— Мне плевать, что думают все. А ты? София, что думаешь ты?

— Честно? Я думаю, что ты уже давно зациклилась на Люси и на Эрнессе. Ты не могла смириться с их дружбой. Боюсь, что смерть Люси кажется тебе совсем не такой, какой она была на самом деле.

— Я всегда знала, что именно Эрнесса делает с Люси. И мне не нужна была эта смерть для подтверждения моей правоты. А вас она ни в чем не убедила. Вы не желаете ничего знать.

София вымученно улыбнулась:

— Я хотела тебе помочь.

Я улыбнулась ей в ответ.

 

5 мая

Рассвет

Я хочу вернуть Люси ее смерть. Нужно не дать Эрнессе превратить ее в чудовище. Несчастное. Отчаявшееся. Безнадежное. Люси парила в вечности с отсутствующим выражением лица. Она не понимала, что с ней произошло. Она будет вечной жертвой.

Проснувшись поутру, я завтракала, ходила на уроки, занималась на фортепиано, посещала спортзал, делала домашние задания, ужинала, принимала ванну, ложилась спать. Как я могу что-то изменить? Если Эрнесса контролирует будущее, не могу ли я контролировать прошлое?

 

Тихий час

Утром перед ланчем я занималась на пианино. Ничего не получалось. Я спотыкалась даже в тех пассажах, которые раньше исполняла без запинки. Вытянув руки перед собой, я заметила, как дрожат мои пальцы. Помимо моей воли они трепетали, как листочки на ветру. Но ветра не было.

Дверь в подвал была приоткрыта. Я толкнула ее кончиками пальцев и сошла по ступеням. Ничем не пахло. Только пылью. Горел свет: прямо под лампочкой без абажура, свисающей с потолка, на сером бетоне обозначился светлый круг, но по углам притаился мрак. Тусклый дневной свет с трудом просачивался сквозь крошечные грязные окна-бойницы под самым потолком. Я прошла мимо сваленной в кучу старой мебели. Наши чемоданы штабелями стояли вдоль стены. Они хранятся здесь в течение учебного года. Ряды черных ящиков. Ее имя было выгравировано золотыми буквами на крышке — сразу под замком: «Э. А. Блох». Кофр был весь облеплен ярлыками круизных компаний: «Кунард Лайн», «Холланд Америка Лайн», «Компани Женераль Трансатлантик». Красные и синие бирки обветшали и изорвались. Бумажная основа намертво въелась в темную поверхность. И только на самой новой и яркой наклейке, с названием школы, можно было прочесть имя и место следования. И еще одна полустертая надпись сохранилась сбоку. Мне удалось разобрать почти все буквы: «Блох. Отель Брэнгвин». На полу возле ее чемодана я заметила комья налипшей грязи.

Когда она возвратилась, все здесь было ей знакомо: широкие террасы, обрамляющие отель, красные черепичные крыши, гостиные внизу, обеденный зал, парадная лестница, банкетный зал.

А раньше она тоже обитала в этой комнате с окнами, выходящими во внутренний дворик? Она отправлялась на пикник в сторожке рядом с рощей и сидела на покрывале на склоне холма. Вечерами она пила чай на террасах и каталась верхом на пони по Дальней лужайке. Склонялись ли уже тогда над подъездной дорожкой плакучие вишни? Наверное, они были еще маленькими, и веточки их висели, как бессильные руки. Ее мать оправилась и смирилась, а она — нет. Ее мать снова вышла замуж. Лицо ее было спокойно, но мысли в голове бешено крутились и толкались. Она наполнила длинную ванну. Под водой это не так больно. Темно-алые круги расходились по воде, окружая ее со всех сторон. Она уже не увидела, как вся вода в ванной покраснела.

Звонок на ужин. Вечно меня что-нибудь прерывает.

 

После ужина

Увесистый медный запор клацнул и откинулся. Всего-то и было нужно: нащупать защелки по обе стороны замка и надавить на крышку. На меня дохнуло лесом на исходе дождливого дня: влажный, грибной, гнилостный запах. Повсюду налипли черные комья земли. Камешки, палки, остатки листьев, куски трухлявой коры, мшистые кочки, лишайники, скорлупки, соломинки, травинки, цветы, крылатые семена клена, березовые сережки, каштаны, мотыльки с оборванными крылышками, высохшие пауки, серые осиные гнезда, пучки тусклых перьев, клочья шерсти, желтоватые кости, челюсти змеи, раковины улиток, катышки…

Все эти дары земли были зачерпнуты горстями и засыпаны в чемодан. Посредине виднелась вмятина в форме ее тела. Это тело было одновременно и невесомым, и неподъемным. Изголовьем ей служила толстая тетрадь. Я вытащила ее и поднесла поближе к окну, чтобы прочесть. Сотни страниц в синюю линейку. Каждая строчка с обеих сторон листа исписана. Ежедневные записи: время, место, краткое описание погоды — два-три слова, не более, не занимавшее и целой строчки. День за днем. Снег. Дождь. Солнце. Холод. Восточный ветер. Мокрый снег. Жара. Прохлада. Скучно и бессмысленно. Перед моими глазами проплывали семь десятков лет без единой паузы. Никаких тайн ее существования они не содержали.

Эрнесса летела сквозь время, летела стремительно, в поисках таких же, как она. И теперь она вернулась туда, откуда начался ее путь.

Я перелистнула к более поздним записям, ближе к концу тетради:

«Первое мая, Брэнгвин, потеплело». Вот и все! Ее трогала только погода. Она чувствительна к солнечному свету, к дождю, снегу и ветру. Ни слова о сухих волосах Люси в лунном свете или о серебристых листьях плакучих вишен. «Я верю в вечность, я не верю в привидения».

Я выдрала все страницы из дневника и разбросала внутри кофра.

Белые бумажки кружились и опускались на дно, как огромные порхающие мотыльки.

У нее осталось всего несколько страниц. Ей удалось втиснуть столько лет в одну-единственную тетрадь.

Я тоже не вмещаюсь в отведенное пространство. Слова вылезают за поля, сползают со строчек. Почерк у меня такой мелкий, неразборчивый.

 

6 мая

Время ланча

Сегодня я пропустила математику. Спустившись в репетиторий ровно в 10.45, я дождалась, когда она выйдет. Она показалась в коридоре в 10.53. Ей нужно семь минут, чтобы дойти до школьного помещения и успеть на урок.

 

После ужина

Как только закончился урок, я пошла в свою комнату. Я пропустила тренировку по софтболу, которая началась в 15.15. Прикрыв плащом форму, я пошла мимо станции в город. Ближайшая заправка находилась возле того самого супермаркета, где мы с Люси покупали наши любимые воскресные медовые булочки. Я сказала заправщику, что за несколько кварталов отсюда у моей мамы кончился бензин. Он продал мне галлон бензина и одолжил пластиковую канистру и лейку, чтобы залить бензин в бак. Пообещав, что все верну, я протянула ему два четвертака. Затем, прежде чем покинуть заправку, я аккуратно обтерла канистру бумажными полотенцами, чтобы от меня не пахло бензином. Сейчас канистра спрятана в кустах по ту сторону Резиденции. Туда никто не ходит. Все оказалось гораздо проще, чем я предполагала. И напрасно я боялась, что не решусь попросить бензина у заправщика.

 

Полночь

Дни лгут. Правдивы только ночи.

Днем я гоню их, а ночью они возвращаются. Они просачиваются под дверь, заползают в мои сны. Я снова вижу Люси и вздыхаю облегченно — это был лишь сон. Оказывается, ничего не случилось. Мы тянемся, чтобы обнять друг друга, но обнаруживаем, что обнимаем пустоту. Люси хочет, чтобы я ее спасла. Она протягивает ко мне руки, отказываясь сдаваться. Она с шумом втягивает воздух, как будто отвыкла дышать в той странной атмосфере, в которой находится теперь. И всегда появляется Эрнесса. Вокруг черных глаз залегли глубокие тени. Она стоит в стороне и наблюдает, явно забавляясь. С каждой ночью облик Люси все больше тускнеет. Скоро даже во сне я не сумею убедить себя, что на самом деле ничего не случилось.

 

7 мая

Пятница, конец недели

Мисс Норрис ничуть не удивилась, когда увидела, что я стою у ее двери, зажав под мышкой ручку и дневник. Целый день я протаскала их в портфеле. Все утро мисс Норрис провела у себя. Она, наверное, единственная никуда не пошла, когда завыла пожарная сигнализация. Сирены, машины — все ей было нипочем.

— Я не видела вас сегодня на улице, когда все вышли, — сказала я.

— Но я-то знала, что здесь буду в безопасности. Не могла же я бросить своих птиц. В крайнем случае открыла бы окно и выпустила их.

Я сижу за столом, за которым мы обычно с ней вместе переводим с греческого. Нет ни книг, ни тетрадей, ни ручек, ни карандашей. Только чашка чая и серебряная ложечка на блюдце. Она оставила меня одну — читает в соседней комнате. Я попросила разрешения немножко посидеть тут с дневником.

Пожар потушили, но нам не позволили вернуться в Резиденцию.

Девчонок, стоявших на улице молчаливыми серо-голубыми группами, загнали обратно в школьный корпус. Я выскользнула оттуда и, пройдя через Галерею, мимо общей комнаты пробралась обратно в Резиденцию. Там стояла гробовая тишина. Я поискала глазами, где же мисс Оливо с ее качающейся головой на сморщенной шее, вечно разговаривающая сама с собой? Но кресло надзирательницы было пусто.

Она должна была находиться в своем кофре, как всегда по утрам, до 10.53. Мне надо было открыть запор, убедиться, что она лежит там, — не мертвая и не живая, беззащитная и слабая, надо было воткнуть ей что-то в сердце или обезглавить, как это делается в книгах. Но я не хотела на нее смотреть.

Стремительность огня, вспыхнувшего, едва спичка коснулась горючего, застала меня врасплох. Пламя мгновенно охватило кофр Эрнессы. Внезапный и всепроникающий жар и пламя иссушали мне легкие. Несмотря на желание видеть, как огонь проглотит кофр, я бежала в панике — мне не хотелось сгореть вместе с ней.

Когда снаружи я подошла к остальным девчонкам, те отшатнулись: от меня невыносимо разило гарью. Вся одежда пропахла дымом. Только что, в ванной комнате у мисс Норрис, я пробовала оттереть запах с ладоней, и не смогла. Я мыла и мыла, но он въелся в кожу. По моему закопченному лицу, паленым волосам каждый мог догадаться, кто был причиной пожара. Глаза у меня слезились. Горло было обожжено. Если бы кто-то со мной заговорил, я не смогла бы вымолвить ни слова. Все расступились. Только София пристально посмотрела мне в лицо. Скрестив руки, я встала в стороне и взирала на них, а они не сводили с меня глаз. Кто меня осудит?

Приехали пожарные машины. Сразу четыре. И все отвлеклись на мужчин в черных комбинезонах и защитных касках. Они размотали толстые шланги, выбили ломиками подвальные стекла и принялись заливать пламя, вырывавшееся из оконных проемов. Девчонки, восхищенно затаив дыхание, смотрели, как водяная струя со свистом рассекает воздух. Пожарные быстро справились с огнем. Ему не удалось пробраться дальше подвала. В мои планы не входило поджигать Резиденцию. Пусть стоит вечно. Я уничтожила подвал и репетиционные студии внизу. Я исполнила то, что задумала. Вот только жаль моего фортепиано.

Пламя погасили, лишь густой, едкий черный дым клубился из разбитых подвальных окон. Она смешалась с ним, ее не вполне реальная субстанция растворилась и стала вовсе несуществующей, тщетно пытаясь вернуться в твердое состояние.

Я хотела спасти душу Люси. Но я хотела еще и покарать Эрнессу. Обречь ее на ужасное небытие, как амфибию, застрявшую между сушей и водой.

Я побрела по дорожке — подальше от этих девиц. За окнами Галереи промелькнула тень. Я видела ее в каждом кусочке стекла, словно в замедленной съемке, и по мере движения ее форма прояснялась. Обретя очертания тела, она остановилась у крайнего окна и прижалась лицом к стеклу. Больше никто не заметил, что она смотрит на нас сверху.

Она появилась в дверях учебного корпуса, и походка у нее была очень необычная — похоже, ее ноги совсем не касались земли. Как всегда, она остановилась позади всех, чуть в отдалении. Было немного за полдень. Солнце высоко сияло в небе. «Седьмое мая. Брэнгвин. Яркое солнце». Еще один заурядный день в вечности. Позади каждой девочки, подобно черному отпечатку пальца на асфальте, лежала маленькая тень. Их души. То, что можно закрепить с помощью молотка и гвоздя или потерять по неосторожности. Только у Эрнессы не было тени. Она стояла в круге желтого света, как если бы солнце было лампочкой и висело прямо над ней и в любую минуту она могла протянуть руку и нажать на выключатель.

Если бы я не боролась, может быть, Эрнесса не убила бы Люси? В теле Люси было достаточно крови для них обеих. Чтобы им обеим продержаться здесь. Люси могла бы оставаться в этом ослабленном состоянии, то прибывая, то убывая, подобно луне. Она могла бы сохранить чистоту.

Нет, Эрнесса нуждалась в этом оргазме с открытыми глазами.

Каждый день она глядела бы на Люси и думала: «Сделай это! — Не делай этого! — Сделай это!» Так же как я достаю этот тонкий стальной лоскутик из ящика письменного стола и, положив на ладонь, рассматриваю его и думаю, как это выглядит и что при этом чувствуешь сначала. «Сделай это! — Не делай этого!» Сегодня утром я положила его между страниц дневника.

Из окна комнаты мисс Норрис было видно, что четырьмя этажами ниже тротуар все еще влажен и в каждой ямке образовалась темная лужа. Пожарные огородили территорию, усыпанную осколками стекла и обгоревшими деревянными обломками. Эрнесса прошла по главной дорожке от Резиденции к поджидавшей ее зеленой машине, села в нее и уехала. И все ей было безразлично. И никто ее не задержал. Все думали только обо мне.

Мне осталось написать гораздо меньше, чем я думала. Очень кстати. Ни одной странички уже не осталось. Эти слова я пишу на заднем форзаце — на пустой белой странице без линеек, которые все-таки придавали некую стройность моим записям. Я слышу шаги за дверью мисс Норрис. Как хорошо я знаю этот звук — полый стук каблуков, когда кто-то из взрослых идет по безлюдному коридору. Это все, что я слышала в течение последних трех лет. Миссис Холтон в окружении седовласых леди. Голоса. Мисс Норрис только что вышла из соседней комнаты.

Они у двери. Скорее спрятать дневник и ручку.