Я не знаю, чего ждет доктор Вулф от этого послесловия, не уверена даже, что мне стоило его писать. Это все равно что бывшему алкоголику предложить выпить для испытания силы воли. Как бы то ни было, сейчас я могу говорить только от своего имени. Мне трудно было решиться разложить по полочкам написанное тридцать лет назад. Пока я читала дневник, а прочла я его буквально на одном дыхании, меня не покидало ощущение, будто я смотрю на звезду в небе — такую далекую, что, покуда свет ее достиг Земли, самой звезды уже давно не стало во Вселенной.

Я вышла замуж. И не развелась, подобно многим моим знакомым. Я наблюдала за тем, как растут две мои дочери, словно они были опытными образцами в некой лаборатории. Я все надеялась, что это наблюдение поможет мне хоть как-то разобраться в собственном детстве. Но мы, вероятно, принадлежим к разным подвидам. Иногда, заметив, как они чистят перышки перед зеркалом или мучаются из-за очередной тряпки, я думала: «Вот оно — проявление нарциссизма». И всегда ошибалась. С их стороны это были не более чем сиюминутные капризы. А в Брэнгвине все было иначе. Кроме нас и нашей школы, не существовало ничего вокруг. Ни мира политики, ни социальных потрясений, ни войны во Вьетнаме — ничего. Даже в том, что доходило до нас в виде идей или книг, мы искали только собственное отражение. Легче всего было бы обвинить во всем замкнутую атмосферу школы или тот факт, что большинство из нас были несчастливы в детстве, но только этим всего не объяснишь.

Глядя на своих дочерей, я восхищаюсь их уверенностью в себе, их здравомыслием, их спокойствием. И все же что-то они потеряли, мои счастливицы. Что-то, о чем они и сами не догадываются. Мир всегда был для них родным домом. Они входят в него без потрясения, без боли.

До сих пор мне присылают школьные бюллетени, хотя из выпускного класса я ушла со скандалом. Каждые пять лет меня обязательно приглашают на встречи выпускниц. Но мне было бы неловко явиться туда. Чарли (надо бы называть ее Шарлоттой, но я никак не могу себя заставить, потому что Шарлотта — это женщина, которая ходит в группу «Анонимных алкоголиков» и сбросила десять фунтов накануне упомянутой встречи), так вот, Чарли пыталась уговорить меня поехать на очередное такое мероприятие. Она стала старостой класса, несмотря на то что ее когда-то выгнали. Я колебалась. Было любопытно увидеть школу и всех наших. То есть интереснее всего было, что я при этом почувствую. Мы стали последним выпускным классом в пансионе. Большинство комнат Резиденции сейчас переделали в учебные аудитории. Наверное, теперь это довольно скучное место, заурядная дневная школа.

Тем не менее я знала, что никогда туда не поеду, хотя и не мешала Чарли уговаривать меня. Она уверяла, что никто не вспоминает те времена, когда нам было по шестнадцать лет. Все мы были невротичками. Просто мой недуг проявился чуть сильнее, чем у других. К тому же, проведя год в психиатрической клинике, в глазах остальных я превратилась в трагическую фигуру, которой все хотели уподобиться. Они забыли, как отсаживались от меня за обеденным столом. Они забыли, как обвиняли меня во всем случившемся тогда.

И все-таки хорошо, что я туда не поехала. Чарли и так все подробно мне описала, хоть я ее и не просила.

Приехав на встречу, все пансионерки остановились в одном мотеле и всю ночь провели за разговорами. Мне нечего было бы рассказать им, но Чарли сообщила, что они обо мне спрашивали. Кое-что, однако, задело меня за живое. Несколько человек поднялись на четвертый этаж Резиденции, чтобы заглянуть в свои бывшие комнаты, в которых больше никто не живет. Общие душевые остались прежними, даже лохани на львиных лапах с отдельными кранами для горячей и холодной воды.

— Все такое допотопное, — сказала Чарли, — сейчас бы их за это засудили. Помнишь, как мы все время обваривались?

Но я уже не слышала Чарли. Я думала о той, что погружалась в одну из этих ванн с горячей водой, окутанная густым паром, поднимающимся к потолку. Я думала о волосах, плавающих на поверхности воды, словно золотистые водоросли. Упругие розовые груди утонувшей Офелии… Она закрыла глаза и опустила голову под воду. Пузырьки от ее дыхания поднимались на поверхность — еще мгновение, и она вынырнет с шумом и плеском. Я совершенно ее не стеснялась. Как же мы с ней были счастливы…

Получив очередной номер «Отголосков Брэнгвина», я заглянула на последнюю страницу, где всегда публиковались фотографии очередной встречи выпускниц. Фотография была именно такой, как я и предполагала: они просто родились с этими жемчужными ожерельями и веселыми улыбками, чтобы встретиться в этом месте и ощутить неустанный бег времени. Я и не думала, что смогу узнать хоть одно из этих лиц.

Ну вот, я даже рада, что она умерла и мне не приходится искать среди них ее лицо.

Когда я вглядываюсь в свое отражение в зеркале, мое лицо мне кажется незнакомым. Я не могу смириться с морщинками вокруг глаз и рта, я бы смела всю эту паутину, которая рано или поздно поймает меня. Но в том-то и состоит мое выздоровление — в согласии повзрослеть, стать женщиной, родить детей, покрасить волосы, испытывать приливы и просыпаться по ночам в поту. Позволить детству уйти. Позволить уйти папе. И не осуждать его за его отчаяние.

Даже если бы я захотела, я не смогла бы вернуться туда, в тот год. Мой дневник не может воскресить его. Он окутан туманом. Легчайшим дуновением я могу прогнать этот туман, но миг — и он вернется и снова набросит свой саван.

Было очень трудно отречься от девочки, которая так усердно вела записи в своей темно-красной тетради, было тяжко позволить ей провалиться в черную дыру прошлого. Да, та девочка была эгоцентричной особой, но она была такой мучительно-живой, словно родилась без кожи. Каждый втайне стремился причинить ей боль. Это снедало ее, поскольку ничего другого не было. Моя любовь к ней была гораздо крепче, чем к той, что заменила ее. У нее был отец, а у меня его нет.

Но ради самого существования я должна была измениться. Вот и мама моя вышла замуж за другого. И я никогда ее не осуждала за это.

И однажды я вдруг оказалась старше, чем был мой отец в день своей смерти. Я-то думала, что этого никогда не случится. Внезапно я почувствовала себя такой старой! Я знала, что папа нигде меня не ждет. Он ушел навсегда.

Ушел ли он туда, куда ушли те две девочки, — в бесконечную череду дней?

Иногда их образы возникают передо мной, непрошеные, словно грезы. Они парят там, где нет ни счастья, ни смерти, — юные, беспредельно свободные. Они широко раскинули руки, их волосы и одежды развеваются за спиной. Они там, где нет ни силы тяжести, ни чувств. Ничто не обременяет их.

Да, это правда — я никогда не хотела повзрослеть. Но насколько же в самом деле важным было решение — остаться человеком?