1 марта
Я убью эту миссис Холтон! Старая ведьма! Вот пусть только попадется мне, я схвачу ее за горло обеими руками и буду сжимать, пока у нее глаза не вылезут! За то время, пока я умоляла разрешить мне навестить Люси, она преспокойно позволила Эрнессе бывать у нее! За завтраком я подслушала, как Кики рассказывала Клэр и Софии, что Люси уже намного лучше. Я спросила, откуда она это знает. Она, конечно, совершила промашку, проболтавшись при мне.
— Не знаю, — сказала Кики, — просто слышала, и все.
София не выдержала:
— Ладно, перестань. Эрнесса ей сказала. Она проведывала Люси в больнице.
Кики пришлось признаться:
— Эрнесса на прошлой неделе была там пару раз, потому что она, как выразилась миссис Холтон, «очень близкая подруга Люси».
Да что она вообще знает, эта миссис Холтон?
— Она разжалобила миссис Холтон, и поэтому ей позволено делать что вздумается. Миссис Холтон разрешает ей прогуливать абсолютно все. У меня тоже умер отец! Об этом уже забыли? — Последние слова я уже кричала.
Все они прекрасно понимают подобного рода манипуляции. Я была в таком смятении, что убежала в свою комнату и громко захлопнула дверь за собой. Я сидела в кровати и рыдала.
2 марта
Увидеться с Люси я не успела.
Я больше не могу плакать. У меня не осталось слез.
Во время тихого часа, когда миссис Холтон вышла, чтобы проверить, все ли на месте, я поджидала ее возле гостиной. Поначалу она повторила, что никому не разрешено видеться с Люси, но когда я сказала, что знаю — Эрнесса ходила в больницу, ей пришлось признать: да, Эрнесса посещала Люси, но лишь дважды и очень недолго.
— Люси спрашивала о ней.
Сколько злорадства было в этой фразе. Она знала, что ранит мои чувства. Когда я потребовала, чтобы мне разрешили увидеться с Люси, она ответила:
— Если нам придется продолжать этот разговор, лучше зайти ко мне в кабинет. — Она закрыла дверь и добавила: — Недопустимо, чтобы вы разговаривали со мной в подобном тоне. Это вас не касается.
Я сказала, что она солгала мне и я собираюсь обратиться к мисс Руд.
— Это совершенно ни к чему. Я не говорила вам, потому что щадила ваши чувства, я знаю, как вы эмоциональны, но Люси стало хуже. Она очень больна, очень. Доктора опасаются, что девочка не продержится и нескольких дней, так она слаба. В школе очень встревожены.
— Тогда я должна увидеть ее в последний раз. Попрощаться. Это необходимо! — Я уже кричала.
— Это невозможно. Ее могут навещать только члены семьи. — Она говорила это и улыбалась мне в лицо.
Я взяла со столика фарфоровую пастушку — белокурую куколку в розовом платье с посохом в руке — и, прежде чем миссис Холтон успела открыть рот и спросить, что я делаю, шваркнула пастушку об пол возле двери. Мы обе наблюдали, как фигурка разлетелась на кусочки, и только голова, по-прежнему целая, откатилась на край ковра. Я бы расколотила все на ее столе, но миссис Холтон схватила меня за руку, скрутила ее и заорала:
— Распущенная девчонка! Надо было тебя сразу выгнать!
Я вырвала руку и, выскочив из комнаты, бросилась бежать по коридору. Три часа подряд я проплакала. Я не пошла на ужин. Мне было плевать на все. Миссис Холтон догонять меня не стала. Она думала, что я пожалуюсь мисс Руд.
Эрнесса убивает Люси. Она хочет превратить Люси в нечто себе подобное, полностью присвоить ее. Убийство ничего для нее не значит. Это всего лишь средство достичь некоей цели. Смерть там, где Эрнесса настигнет Люси. И миссис Холтон распахнула перед ней все двери.
3 марта
Люси вытянулась на больничной койке. У нее не осталось сил, чтобы пошевелить рукой или открыть глаза, но это уже не имеет значения, потому что ей незачем шевелить рукой, открывать глаза. Ее больше ничто не тревожит. Она совершенно безмятежна. Она готова.
Я жду, когда сообщат, что Люси умерла. Но ничего не слышно. Может быть, миссис Холтон нарочно сказала мне, чтобы помучить, зло подшутить надо мной. Наверное, Люси все еще жива, иначе мы бы уже знали. Новость обязательно просочилась бы. Сохранить секрет от нас невозможно.
4 марта
Меня никто не наказал за разбитую пастушку. Когда я прохожу мимо миссис Холтон, она отворачивается. Она знает, что я знаю. Она боится встретиться со мной взглядом.
Я не могу спросить ее о Люси. Все, что я могу, — это ждать.
5 марта
Я долго ждала ее. Я пропустила завтрак. Я боялась разминуться с ней. Остальные девчонки приходили и уходили, а я все так же безмолвно стояла в дверях своей комнаты. Никто не заговаривал со мной. Раздался звонок на утреннее собрание, но она не появлялась. Она из тех, кто оставляет все на последний момент и даже позже, но ухитряется явиться на утреннее собрание, на ужин или на урок за мгновение перед тем, как закроются двери.
Когда отворилась дверь и она вышла, я вздрогнула от неожиданности, хотя прождала ее целый час.
Закрывая дверь, она заметила меня:
— Ты проспала?
— Почему именно она? — спросила я.
Она не ответила.
— Почему не Кики, не Кэрол, не Бетси?
— Это тебя надо спросить, — сказала она.
— Потому что она — моя лучшая подруга.
— Если она — твоя подруга, почему ты стоишь здесь и ждешь меня?
— Вы с миссис Холтон сговорились не пускать меня к ней!
— Миссис Холтон? Каким образом? Заперла тебя и выбросила ключ?
— Я достаточно натерпелась от нее.
— Никто не может остановить тебя. Ты вольна делать что хочешь.
Эрнесса уходила от меня по коридору.
— Как она? — крикнула я ей вслед в отчаянии. Я больше не владела собой.
— Собрание начинается. Я уже опаздываю. Как и ты.
Она уходила прочь. Я нагнала ее и схватила за руку. Я хотела вынудить ее остановиться и ответить на мой вопрос. Она всегда приходила и уходила, когда ей было угодно. Никто не мог заставить ее сделать то, чего она не хотела. Она отшвырнула меня. Я так сильно ударилась о стену, что на мгновение у меня перехватило дыхание. Эрнесса подняла рукав и показала мне свое предплечье.
— Смотри, что ты наделала! — закричала она.
На руке у нее виднелся отпечаток моей ладони, как будто я сжала пластилин, а не человеческую плоть. Кожа покраснела и отекла. От увиденного меня затошнило.
Она ушла на утреннее собрание, а я осталась. Меня ждут огромные проблемы.
6 марта
7 марта
8 марта
Только что я разговаривала с Люси! Если с мертвыми можно говорить, то я говорила! Голос ее казался далеким-далеким. Миссис Холтон не солгала только в одном. Люси действительно очень болела, и доктора думали, что она умирает. В сердце и в легких у нее скопилась жидкость, которую врачам пришлось откачивать. До вчерашнего дня она дышала через трубку в горле. И даже сегодня, по телефону, она говорит с трудом.
Кэрол позвала меня к телефону. У нее было очень странное выражение лица, когда я шла мимо нее по коридору. Я думала, что это мама звонит — сказать, что не приедет за мной в пятницу. Мне не хотелось разговаривать с мамой, не хотелось притворяться. Черная телефонная трубка, словно зверек, свернулась на столе, я взяла в руку этого зверька.
— Привет, это я.
Ее голос струился ко мне по телефонным проводам. Мне пришлось напрягать слух, чтобы расслышать, а она вынуждена была отдыхать после каждого слова, восстанавливать дыхание. У нее был другой голос. Я его не узнавала. Не веря своим ушам, я уставилась на телефон, я будто разговаривала с потусторонним миром. Я поймала себя на том, что уже считаю Люси умершей, а ведь она была еще жива. Мне пришло в голову: а что, если я смогу позвонить папе с помощью этого черного телефона?
«Неужели? — повторяла я мысленно. — Неужели?»
— Я хотела к тебе прийти, — сказала я, — но миссис Холтон меня не пустила. Эрнессе позволила, а мне — нет.
— Эрнесса не приходит. Давно уже.
— У тебя голос изменился.
— Дышать очень трудно. Набирать воздух в легкие. Доктора говорят, я — «чудо природы».
— Ничего удивительного, ведь с самого начала они понятия не имели, что с тобой происходит.
— Я скучаю. По тебе. По школе, — сказала Люси.
— Ты словно за тридевять земель.
— Я и есть за тридевять земель. Скажи мне, что я смогу вернуться.
Повисло долгое молчание, слышно было только, как тяжело дышит Люси.
— Тебе было страшно? — спросила я.
— Сперва, — ответила Люси, — а потом я привыкла.
Она попросила меня упаковать ее вещи, собрать учебники и попробовать записать ее домашние задания. Завтра или послезавтра за вещами приедет ее мама. Если Люси не станет хуже, то к концу недели ее перевезут в другую больницу — поближе к дому.
— В машине «скорой помощи». Всю дорогу. Как ты думаешь, они включат сирену? — спросила Люси.
Не Эрнессу, а меня она попросила собрать ее вещи. Как мне хотелось сообщить об этом миссис Холтон!
Я уже всем рассказала, что Люси стало лучше. И все очень обрадовались.
11 марта
Сейчас писать нет времени. Уже десять вечера, а у меня куча домашних заданий не сделана, и на завтра еще упаковываться. Наверстаю за каникулы.
12 марта
Весенние каникулы. Я дома. Я устала.
Я здорово отстала по всем предметам и всю неделю работала, как зверь.
Мама Люси приехала за вещами во вторник. Пока я не увидела ее, во мне все еще шевелились сомнения, что я действительно разговаривала с Люси.
Она обняла меня и сказала, что Люси уже здорово окрепла. Ей уже не верится, что всего неделю назад доктора предрекали Люси скорую смерть. В среду она собирается перевезти Люси в другую больницу, но полагает, что Люси не пробудет там долго — всего пару дней, и домой. За каникулы Люси постарается подтянуть учебу, и, если здоровье ее полностью восстановится, она вернется в школу. Сейчас врачи полагают, что это был вирус и организм Люси сам переборол его.
Я рассказала, что воспитательница не позволила мне проведать Люси, несмотря на все мои просьбы.
— Люси действительно была очень плоха, — ответила мама Люси.
— Но Эрнессе разрешили.
— Это была моя ошибка. Я не должна была уступать ее просьбам. Эти визиты были для Люси сильной эмоциональной встряской, но она настаивала, что Эрнесса поможет ей поправиться. Эрнесса избавит ее от страха. Эрнесса, кругом одна Эрнесса! И я сдалась. Мне не хотелось ее расстраивать. Но после каждого посещения Эрнессы Люси часами плакала, а потом ей стало хуже. Это было уже слишком…
Я смолчала. Бесполезно. Пусть смотрят в свои микроскопы сколько влезет, пусть ищут свои вирусы — все равно ничего не найдут.
Все мы на этой неделе разъехались — и Люси, и Эрнесса, и я, — и было бы лучше нам никогда больше не встречаться, никогда. Я готова отказаться от Люси, только бы Эрнесса оставила ее в покое.
Надо лечь и поспать. За эти две недели я собираюсь хорошенько выспаться.
13 марта
Я должна все записать, вдруг мне понадобится оглянуться в прошлое… Мне нужно оставить достоверную запись. Я не могу полагаться на свою память.
Перед тем как поехать домой, я две ночи подряд (в среду и четверг) внезапно просыпалась. Я садилась в кровати, но стоило мне встать, как возникало ощущение, что это во сне я проснулась и хожу по комнате. На дорожке прямо под моим окном слышался шорох, словно кто-то ворошил сухие листья и желуди. Я выглянула в окно. Кто-то бродил туда-сюда под нашими окнами. Так вот как она проводит каждую ночь. Она караулит нас во сне. И почему это мне раньше не пришло в голову выглянуть в окно? То ли шум прекращался, то ли я просто ничего не замечала? Она металась, как зверь в клетке: десять шагов вперед, потом ровно столько же — в обратном направлении. Мир для Эрнессы слишком тесен. Она внутри него как в западне. Зачем она вернулась сюда, в этот пансион? Здесь же сплошные шкатулки, вставленные одна в другую: чугунная ограда, Резиденция, второй этаж, коридор миссис Холтон, комната, кровать. Шкатулки для девочек, которые не готовы к встрече с огромным миром, с мужчинами, не готовы к сексу. Я сознаю, насколько иллюзорна наша жизнь здесь. Я же не дура.
Она раскрывалась передо мной. Я ей почти сочувствовала. Если бы только она не разрушала мою жизнь. Две ночи подряд я наблюдала за тем, как она вышагивает по дорожке, часами. Ее движения были исполнены той же исступленной энергии, с которой она жадно, до фильтра выкуривала каждую сигарету. Она не останавливалась ни на мгновение. Потом начинало светать. Стоило мне на секунду прикрыть глаза, как ее уже и след простыл.
Я за папиным столом. Среди его книг. Они знают разгадку всех ее тайн.
14 марта
Она меняет всех вокруг. Она выясняет, кто они, и превращает во что-то иное.
В сентябре, едва начались занятия, мы с Дорой как будто дружили с Эрнессой. Даже провели вместе один вечер. Люси с нами не было. Это было в субботу. Наверное, Люси как раз уехала домой на уик-энд. Она почти каждый уик-энд старалась проводить со своей мамой. Перелистывая дневник, я не могу найти никакого упоминания о том вечере. Это очень странно, потому что я прекрасно помню, о чем мы тогда разговаривали. Эрнесса спросила о мисс Бобби, которая уже успела себя проявить за две недели занятий. Я сказала, что меня не так уж и оскорбляет ее антисемитизм. Я не прочь считаться особенной. Это означает лишь, что я не такая, как все прочие.
Эрнесса посмеялась надо мной:
— Я лишена твоих еврейских сантиментов. Религия — это обременительная, космическая шутка. Если еврейский народ избран, то лишь для особого наказания. Весь мир — еврейское кладбище. И любой еврей, думающий иначе, — умалишенный.
— Именно поэтому ты спокойно говоришь по-немецки? — спросила я. — Ведь это — язык убийц.
— Думаю, ты и сама немного знаешь немецкий. Язык Рильке и выкреста Гейне. Язык величайших поэтов-лириков. К тому же любой язык — язык убийц. И чем больше смертей, тем возвышеннее поэзия.
Я была шокирована. Я ее почти еще не знала. Девочка из какой-то неведомой страны, возникшая ниоткуда и очутившаяся в комнате напротив нас. Мы с ней были единственными чистокровными еврейками в классе. Я оглянулась на Дору. Она помрачнела. Для нее быть еврейкой означало лишь иметь определенный интеллектуальный статус. Как только это начинало ей мешать, она тут же отказывалась от своего еврейства. «Разъевреивалась». Рядом с Эрнессой Доре необходимо было считаться еврейкой, пускай даже Эрнесса и не принимала свое еврейское происхождение всерьез. В конце концов, и мисс Бобби терпеть не может всех троих.
Его всегда изображают одинаково: вытянутое черное животное, напоминающее кошку, футов четырех-пяти в длину. Зверь этот мечется по комнате все быстрее и быстрее, и все кружится вместе с ним и погружается во мрак. Что-то вроде пугающего аттракциона в луна-парке.
Но это неправда.
Видел ли кто-нибудь вампира на самом деле?
Сможет ли кто-нибудь выдержать это зрелище?
Эрнесса всегда показывается мне в человеческом обличье. Но все равно я постоянно чувствую, что она пытается сбить меня с толку, запутать. То же самое я ощущала после папиной смерти. Кто морочит меня?
15 марта
Я — жалкая трусиха. Все улики были у меня под самым носом, когда умерла Дора, но страх помешал мне сделать хоть что-нибудь. Эрнессу заботит только Люси. Остальных она просто не замечает. Мы только путаемся под ногами. Наши жизни не дороже, чем жизнь мухи, которую можно прихлопнуть без лишних раздумий. Ей нужен кто-то, кто скрасил бы ее существование. Единственная спутница, которой она владела бы до конца, безраздельно, вечно.
Помни: это не любовь. Это — страсть. И вампир нуждается в добровольном согласии жертвы.
16 марта
Все эти книги врут. Большинство писателей не верят в существование вампиров. Они всегда и всему пытаются найти научное объяснение. Это все равно что писать книгу о Христе, а в конце сделать вывод, что, по всей вероятности, его никогда и не существовало, потому что не сохранилось адреса, по которому он проживал в Назарете. А чего суетиться? Монтегю Саммерс договорился даже до «философии вампиризма». Какая философия?
Я должна придумать, как защитить Люси. Если она продержится до конца учебного года, то все будет хорошо. Всего три месяца, и, может быть, Эрнесса сдастся и канет туда, откуда явилась. Я не знаю, хватит ли у меня сил и храбрости. Папу я не сберегла.
17 марта
Было бы лучше, если бы Люси не возвращалась в школу. Хотя тогда я не смогла бы присматривать за ней. Вчера я звонила ей, и она сказала, что прекрасно себя чувствует. Она уже начинает забывать, как тяжело болела. У нее столько раз брали анализы, что руки на сгибах стали сине-черными от иголок, и вряд ли из них теперь можно добыть хоть каплю крови. У Люси не нашли никаких признаков заболевания крови или вирусной инфекции. Доктор считает, что, возможно, у нее был приступ острого мононуклеоза.
— Не понимаю, как у меня может быть мононуклеоз, если я с парнями сто лет уже не целовалась. И у меня даже температура не повышалась, — сказала Люси.
Они с мамой полдня проходили по магазинам, и она ни капельки не устала.
Я должна быть начеку.
18 марта
Так вот о чем думал папа перед тем, как навсегда покинуть нас. Как долго он планировал это? Он прочитал и отчеркнул каждый абзац, касающийся самоубийства. Их так много. И во время наших совместных прогулок отец тоже обдумывал, как и когда он доведет дело до конца. Он и думать забыл о девочке, повисшей у него на руке.
Самоубийц обычно хоронили за церковной оградой, потому что они могли восстать из могил и утянуть за собой живых.
Отец оставил подробные указания, что мама должна сделать после его смерти. Он хотел, чтобы его тело кремировали (я видела в записке слово «тщательно», он подчеркнул его), затем он просил нас подняться на вершину горы Вашингтон (где зафиксированы самые сильные ветра на планете, как он писал) и развеять его прах. «Убедитесь, что прах полностью развеялся по ветру». Следующая просьба отца касалась поминального обряда — чтобы его не было (тоже подчеркнуто).
Мама в точности выполнила его волю. Он знал, что на нее можно положиться.
Кто не будет похоронен надлежащим образом или не доживет отпущенных ему лет, тому угрожает опасность. Если вы умрете слишком рано, если покончите с собой или будете убиты, ваш дух будет скитаться по земле, пока вы не достигнете положенного семидесятилетнего возраста. Не знаю, полностью ли препятствует кремация возвращению духа, но все-таки хорошо, что и Дору, и папу кремировали.
Вот этот абзац в книге Монтегю Саммерса был выделен синей ручкой. Для пометок папа использовал только карандаш, он никогда бы не написал в книге ручкой. Он считал это преступлением. Обычно он даже не покупал книгу, если в ней были надписи ручкой. Полагаю, это кто-то из прежних владельцев книги обвел абзац о племени баганда в Центральной Африке:
Тело человека, наложившего на себя руки, уносят как можно дальше от людского жилья — на пустошь или же пересечение дорог — и там сжигают дотла. Бревна, из которых было построено жилище, где совершилось ужасное деяние, предаются огню, а зола развеивается по ветру; ежели человек повесился на ветке дерева, то дерево это срубают и сжигают ствол, корни, ветви и все остальное. Но даже это едва ли полагается достаточным. Как ни странно, прослеживается подспудная идея, что дух самоубийцы может остаться невредимым и после кремации тела, ибо такой леденящий ужас внушает подобное злодеяние, так старательно истребляется с лица земли любой след, напоминающий о нем.
Мама ничего не поняла о причинах папиного самоубийства, но я не стану ее переубеждать — пусть думает что хочет.
Теперь-то я наконец напрямую контактирую с моим отцом — через страницы его книг. Это и есть мой собственный «черный телефон» для связи с потусторонним миром. Отец рассказывает мне то, чего при жизни не рассказывал никому и никогда. Он не хотел до поры посвящать меня, пока не возникла острая нужда в этом знании.
19 марта
Утром я зашла на кухню и увидела, что мама сидит за столом и всхлипывает над тарелкой овсянки и чашкой остывающего кофе. Я села рядом и обняла ее за плечи.
— Я не о себе плачу, доченька, а о нем.
— Почему?
— Каждую ночь он приходил ко мне во сне. Я думала, что ему одиноко. А сегодня ночью он был так зол! Даже не мог разговаривать. Он только прижался лицом к моему лицу, чтобы я почувствовала, как он сердится.
— Мама, это всего лишь сон.
— Он злится, что я все еще здесь? А может, он понял, какую ошибку совершил?
— Не говори так, пожалуйста!
Я сидела, обнимая маму, пока она не успокоилась и не смогла поесть. Мне нужно вернуться в школу. Я напоминаю маме о нем.
Если бы я рассказала маме, что происходит в школе, она бы рассердилась не на шутку и потребовала, чтобы я прекратила болтать чепуху. Другие люди не могут общаться с миром призраков — это абсурд. Только она одна может.
20 марта
Только что звонила Люси с вопросом по химии. Я битый час провисела на телефоне, пытаясь объяснить ей, что такое электронные связи. Кажется, она поняла. А она сообщила мне о новых нарядах, которые мама купила ей, и о новых плюшевых зверях, которых ей принесли в больницу. Как это меня раздражает. Разве оказавшись на грани жизни и смерти, ты не должна была стать другим человеком? Тебе было даровано озарение (кто знает, что это такое — вспышка света или, может, воспоминание об этой вспышке), которого не познал никто из нас, остальных. Но это знание полностью выветрилось из головы. Наверное, все-таки права была Дора, когда говорила, что все эти годы я придумывала особенную Люси, а та на самом деле была обыкновенным чистым листом. Она — вовсе не та девочка, которая жила в голубой комнате, утопающей в солнечном свете.
Христиане скучны, потому что всех их ждет Воскресение.
21 марта
Сегодня маме гораздо лучше. Никаких рыданий над тарелкой хлопьев. Это было вчера. Сегодня за завтраком она спросила меня, почему я не встречаюсь ни с кем из прежних подруг.
— У нас осталось мало общего, — ответила я, — да и мы уже сто лет не виделись.
— Прошлым летом вы хоть перезванивались.
— У меня появились гораздо более близкие подруги в школе. Ты должна бы радоваться.
— Просто тебе не мешало бы прогуляться куда-нибудь, вот и все, — сказала мама, — а то просиживаешь целыми днями, закрывшись в папином кабинете.
— Я работаю над школьным проектом. Слишком много надо сделать, прерываться некогда.
Мне нужно все держать от нее в тайне, особенно этот дневник. Она бы не поняла. Мне страшно все скрывать от нее. Я веду себя так же, как она сама.
И сегодня, и завтра мы с тетей пойдем в кино. Наверное, мама делает это нарочно, чтобы выставить меня из дому.
Полночь
Я думала, она существует только за теми воротами. Раньше я чувствовала себя здесь в безопасности. После ланча я ушла в Метрополитен-музей, чтобы мама не переживала, что я затворилась в папином кабинете, обложившись его книгами. Я ходила по музею, пока не набрела на фламандцев. Я перечитывала имена под картинами: Дирк Баутс, Петрус Кристус, Ханс Мемлинг, Ян ван Эйк, Квинтен Массейс. Именно эти шершавые слоги обдирали и скручивали мне язык, когда несколько лет назад мама таскала меня по галереям по дороге из школы домой. Было время, когда мы ходили в музеи практически ежедневно. Фламандцы такие по-христиански благочестивые. Я привыкла рассматривать перышки на крыльях у ангелов и эти печальные, исполненные смирения женские лики.
Я прошла мимо всех этих картин. Знакомые лица навевали скуку. Но зато меня привлек и остановил портрет юной австрийской принцессы, которого прежде я никогда не замечала. Я глаз не могла отвести от ее лица, обрамленного расшитым покрывалом и коричневой каемкой волос, от этого выпуклого широкого лба, носа с горбинкой, обиженно надутых красных губ. Она стояла у окна, а за окном простирался пейзаж с замками, зарослями деревьев и синеватыми холмами, но ее взор остановился где-то между пейзажем и мной. Я подумала об Эрнессе, которая глядела из окна Галереи, как будто и учебный корпус, и девчонки, бегающие по Центральной лужайке, и машины, выезжающие из чугунных ворот, были только иллюзиями, и она смотрела сквозь них. Преданность, одержимость — как отличить их друг от друга?
Эрнессу я заметила буквально в двух шагах от музея. На ней было то самое черное пальто с бархатным воротником, которое вызвало у меня такую зависть, когда я впервые его увидела на ней. Минувшей осенью я во всем ей завидовала. Теперь на Эрнессе был берет темно-синего цвета, а через плечо висела коричневая сумочка. Я сразу выделила ее из толпы. Она повернула голову — ровно настолько, чтобы я смогла разглядеть ее лицо и убедиться, что это действительно она. В этот миг Эрнесса напомнила мне, что, где бы я ни была в этом мире, она тоже окажется там.
Хотела бы я знать, шла ли она за мной по пятам музейными залами, стояла ли за спиной, когда я любовалась челом юной принцессы, а думала о ней.
Вернувшись из музея, я сразу направилась к себе в комнату. Мне очень хотелось остаться дома, но я обязана была взять себя за шиворот и вытолкать на улицу. Никто не должен был заметить, как я расстроена. Но сколько я ни плескала себе холодной водой в лицо, все равно кожа на щеках обжигала мне кончики пальцев.
Это был «Семейный очаг» — новый фильм Трюффо. Мы с мамой любили смотреть такие фильмы вместе. Такова наша с ней романтическая жилка. Мы обе обожаем Жан-Пьера Лео в роли Антуана Дуанеля. По сюжету Антуан занимается тем, что красит белые гвоздики в разные цвета. Он разводит краситель в емкостях и наполняет их цветами. Краситель поднимается по стеблям и проникает в лепестки. Растения пьют окрашенную воду и изменяются изнутри. Интересно, как много времени нужно, чтобы белый цветок превратился в ярко-красный.
Весь фильм я думала об Эрнессе.
23 марта
Итак, насколько я могу судить, апотропеи (от греческого «отвращающие беду») подразделяются на три категории:
1) кресты;
2) колюще-режущие предметы;
3) крепкие запахи.
Чеснок, ладан, духи, кожура незрелого ореха, навоз, испражнения, можжевельник — все это отпугивает вампиров. Можно положить под матрас серебряный нож или что-нибудь острое под подушку и нарисовать на притолоке крест. Я нашла у себя в ящике ожерелье из сушеных можжевеловых ягод, которое много лет назад папа привез мне из Нью-Мексико. Он сказал мне, что, по индейскому преданию, эти бусы оберегают от дурных снов. Удастся ли мне уговорить Люси принять хоть какие-то меры? Наверное, нет.
Вампиров описывают очень печальными словами: «Безутешный человек, для которого невозможно спасение». Зачем Эрнессе превращать Люси в нечто подобное? Люси — человек радостный, независимо от того, что случилось. Плохое не пристает к ней. Поэтому все ее любят. Почему Эрнесса выбрала не меня? Я — куда более подходящая жертва. Я и так уже на полпути туда. Но меня она не тронет.
Заглядывая в прошлое, можно сказать, что везде и во все времена существовали вампиры: по всей Европе, в Азии, в древней Ирландии, в России, Венгрии, Трансильвании, Греции, Индии, Китае, на острове Ява и так далее. Неужели одни и те же страхи вынуждали человечество повсюду слагать одни и те же истории?
24 марта
Я сегодня звонила Люси. Я не хотела, но ничего не могла с собой поделать. Просто сняла трубку и набрала номер. Люси сама подошла к телефону. Всё в порядке. Мы не могли говорить долго, потому что Люси должна была уходить к своим двоюродным сестрам. Это была прежняя беззаботная Люси. Она откладывала на потом домашние задания, а школа начиналась через пару дней. Перед тем как Люси повесила трубку, я спросила, как бы между прочим, знает ли она, как проводит каникулы Эрнесса. Последовала долгая пауза, а потом Люси сказала:
— Нет. А что?
— Кажется, я ее видела на днях возле Метрополитен-музея, вот мне и стало интересно, не собиралась ли она в Нью-Йорк.
— Я на самом деле ничего не знаю. Наверное, у нее там родня. Вы разговаривали?
— Нет, я видела ее издалека.
— Может быть, это была не она?
— Она, она, я уверена. Я никогда бы…
— Мне пора идти. Мама зовет.
Она повесила трубку, не дав мне попрощаться с ней.
Под внешней доброжелательностью скрывалось подозрение. Она пыталась защитить Эрнессу от меня. А что такого я сделала Эрнессе, кроме как пожаловалась миссис Холтон на вонь из ее комнаты?
25 марта
Сегодня я купила в магазинчике кресты из соломки, которые больше походили на елочные украшения. Это как-то сглаживало мерзкое ощущение, что я совершаю противоестественный поступок. Ведь это куда хуже, чем распевать гимны на утреннем собрании. Наверное, для иудея покупка креста — кощунство. Мне будет стыдно заходить в собственную комнату. Я должна постоянно твердить себе, что не стремлюсь стать христианкой. Меня всегда раздражала в наших девчонках, даже в Люси, эта черта — самодовольство и высокомерие, как будто стать христианкой, как они, — предел моих тайных мечтаний. Но никто из них не религиозен по-настоящему. Для них быть христианкой означает то же самое, что носить одежду определенного покроя. У них в церквях всё точь-в-точь как в гостиной миссис Холтон, где боязно присесть или коснуться чего-нибудь, чтобы ненароком не оставить следов нота или отпечатков пальцев. Мои самые любимые церкви — те, что лежат в руинах: трава и мусор служат им полом, а небо — вместо потолка.
26 марта
Мне всего жальче деток, которые становятся вампирами не по своей вине, а за проступки родителей. Несведущие жертвы: ребенок, зачатый на Страстной неделе, незаконнорожденный, отпрыск невенчаных родителей, седьмое дитя, младенец, родившийся «в рубашке» или с каким-нибудь пороком. Детям, появившимся на свет в Рождество, суждено стать вампирами во искупление гордыни своих матерей, зачавших в тот же день, что и Дева Мария.
Почему дети должны искупать родительские грехи? Рождение — уже наказание, разве этого не достаточно?
Люси поддастся кому угодно. Она слаба, и сейчас я должна приглядывать за ней.
27 марта
Неужели я чем-то хуже тех, кто ходит в церковь и молится Святой Троице? Молится призракам? Христос воскрес из мертвых. То, что невозможно подтвердить, придает вере особую красоту. И, вопреки всем страхам, ты свободен. Ты полон решимости.
28 марта
Мама! Как она меня подвела! Я хотела вернуться в школу раньше всех. А у мамы вдруг появилась куча дел: срочные звонки, всякая чепуха. Когда я приехала, все были уже в сборе, включая Люси. Я безнадежно опоздала. В ее комнате было не протолкнуться. Все-все хотели быть рядом с Люси. Не было только Эрнессы. Может быть, она еще не вернулась откуда-то, не знаю откуда. Знают ли они обе, что я видела их вместе в ту ночь? Не все ли им равно?
Я вошла, увидела ее, сидящую на кровати, услышала, как она смеется шуточкам обступивших ее девчонок, и подумала: «Люси точно такая же, как всегда». Но когда она встала и направилась в ванную, я вдруг осознала, до чего же обманчиво мое первое впечатление. Она только казалась прежней Люси. Все в ее облике поблекло. Кожа до того гладкая и бледная, что отливает синевой. И ни единого прыщика на лице. Движения медленны и осторожны, как будто перед каждым шагом она выбирает, куда поставить ногу. Я смотрела на нее и теряла терпение.
Ничего-то я уже не смогла сделать, кроме как подарить Люси можжевеловые бусы. Она, кажется, совсем не обратила на них внимания, но я уговорила ее повесить ожерелье на спинку кровати. Собственно, я сама его туда и повесила. Думаю, что она бы мне и не позволила это сделать, если бы я не упирала на тот факт, что это папин подарок.
Я осталась в комнате и следила, чтобы она не убрала его куда-нибудь подальше.
30 марта
Пропала моя весна. Ничто ее не спасет, даже эти плакучие вишни.
Всю прошлую зиму я с нетерпением ждала, когда зацветут вишневые деревья на Ближней лужайке. Весна была для меня единственной отрадой в мой первый учебный год здесь. Я позволила ей радовать меня. Ведь я знала, что папа этого хотел.
Он поклонялся природе. Однажды утром после завтрака я вышла на улицу, а все деревья уже стояли в цвету: за ночь тугие бутоны лопнули. Теперь я каждую свободную минутку проводила, сидя с книжкой под сенью их розовой фаты. Я приходила к ним до тех пор, пока вишневый цвет не облетел и густой розовый ковер из лепестков не стал бурым тленом. Однажды подул сильный ветер, и лепестки осыпались мне на голову, словно розовый снег.
В прошлом году Люси будила меня в шесть утра, чтобы поиграть со мной в лакросс. Она была уверена, что я смогу вместе с ней попасть в основной состав, если буду тренироваться, потому что я хорошо бегаю. Никогда не понимала, как это соня вроде меня может выпрыгнуть поутру из постели и мчаться вниз по ступенькам, чтобы забивать голы в лучах восходящего солнца. Люси теперь такая хрупкая и неловкая. Мне трудно даже вообразить, как бы она бегала по полю с развевающимися за спиной белокурыми волосами, сжимая в руке клюшку для лакросса.
Это все из-за ее новой крови. Из спортивной, пышущей здоровьем девушки она превратилась в хилое и нерешительное создание. И все приняли это как должное. Никому и в голову не пришло, как сильно она изменилась.