1 апреля

И София тоже изменилась. В Вермонте, катаясь на лыжах, она встретила парня по имени Крис. Она говорит, что не любит его, но выбрала его, чтобы лишиться девственности. Он приезжает на выходные, и София собирается встретиться с ним еще раз и провести вместе ночь. Она попросила меня пойти с ней и посторожить. Кэрол тоже собирается.

Я только кивнула — а что еще я могла? Скорее бы она с этим покончила. София всегда была такой скромницей, а теперь только об этом и твердит. Она меня разочаровала.

Я встала с постели совершенно измученная.

Всю ночь мне не спалось. Хоть бы какую-нибудь таблетку, чтобы забыться.

В девятом классе мы с девчонками после уроков собирались в душевой, затыкали щель под дверью полотенцем и отворачивали до отказа горячий кран. Белый пар клубился над ванной и взвивался к потолку. Когда все помещение заполнялось паром, мы закуривали сигарету и пускали ее по кругу. Сигаретный дым растворялся в клубах пара. Накурившись до одури, мы поодиночке выскакивали за дверь и разбегались по комнатам. Я падала в кровать в полном помутнении и засыпала, едва закрыв глаза, без единой мысли в голове. Это было мне вместо таблетки забвения.

 

2 апреля

Сегодня утром я не удержалась и ввязалась в спор с одной из учениц дневного отделения. В один из тех ужасных споров, где оппонент тебя даже не слушает.

Мы с группой девчонок стояли под дверью математического кабинета и ждали, пока миссис Хатчинсон позовет нас, как вдруг Меган Монтгомери сказала:

— А я считаю, что пора там все разбомбить, к чертовой матери. Мы можем снести Ханой до основания за пару дней.

Меган вроде бы ни к кому конкретно не обращалась, но не исключено, что ее ремарка была адресована именно мне. Как я могла смолчать?

— Как можно такое говорить? Столько невинных людей погибнут, — сказала я.

— Или мы их, или они нас. Думаю, выбрать нетрудно. Разбомбим их, отправим в каменный век, а потом выведем оттуда оставшиеся войска.

— Ты просто повторяешь за своими родителями.

— А ты? Твои родители-коммуняки… или мать. Небось она сейчас идет маршем протеста?

Меган засмеялась собственной шутке, и я видела, что остальные девчонки тоже едва сдерживаются, чтобы не прыснуть.

Меня бросило в жар. Нет, не со стыда — от злости.

— По крайней мере, моя мать, моя «коммуняка-мать», ненавидит убийц. Каково это — хотеть смерти другого человека, а?

Мой голос взвился, и девчонки отступили от меня. В эту минуту отворилась дверь и оттуда высунулась седая голова миссис Хатчинсон:

— Что за шум, девушки?

Все поспешили в класс, только бы подальше от меня, а я осталась в коридоре, пытаясь успокоиться, но никак не могла забыть Меган и ее самодовольную ухмылку.

Мне стоило бы посочувствовать тому, кто не умеет думать самостоятельно и только перепевает всякую чушь, усвоенную от родителей. Для этой Меган взрыв бомбы так же нереален, как для меня самосожжение буддийского монаха. Я видела, как прозрачные языки пламени подкрались к его одеждам и внезапно взметнулись вверх, в воздух. Тело рухнуло, и черный дым от горящей плоти монаха курился над его неподвижным остовом. Мне даже не было грустно, ведь это происходило только по телевизору. Потому-то мы и можем без содрогания смотреть подобные сцены.

Впервые за последние несколько месяцев мне не хватало Доры. Она — единственная девочка, способная понять мои чувства, мое внутреннее негодование, — была мертва.

Наверное, после обеда позвоню маме. Только она в первую очередь виновата в том, что я здесь, среди этих девиц.

 

4 апреля

Воскресенье — день пропащий. Не знаешь, то ли это начало, то ли конец недели. Воскресенье выбивало меня из колеи, даже когда я была маленькой. Сейчас и того хуже. В такие дни я не знаю, чем себя занять.

Я задумала это давным-давно.

Дело шло к вечеру, никого вокруг не было. Коридор опустел. Стояла тишина. Я сидела у себя и глядела в окно. Именно такого момента я и ждала.

Никто не ответил на мой стук. Я повернула ручку, и дверь приоткрылась. Никого. Если Эрнесса меня застанет, я скажу, что искала Люси. Комод так и стоял, почти перегораживая дверной проем. Закрыв за собой дверь, я сделала несколько шагов внутрь комнаты.

Ничего здесь не изменилось с тех пор, как я заходила в первый и последний раз. Комната все такая же голая. Ни книг, ни ручки с бумагой, ни расчески, ни шампуня, ни фотографий, ни писем. Только кровать, комод, письменный стол, стул и лампа — стандартный список меблировки, указанный в проспекте. Если бы Эрнесса собрала вещи и выехала среди ночи, комната выглядела бы точно так же. Бесследно исчез тошнотворный смрад, сочившийся в коридор. Окно было закрыто. В комнате стояла духота. И эта духота даже усиливалась. Что-то высосало весь воздух из этой комнаты.

— Она дышит совсем не тем воздухом, которым дышим все мы, — сказала я вслух, чтобы напомнить себе, что еще не потеряла дара речи.

Меня наполняли усталость и тяжесть. Они были так соблазнительны. «Là, tout n’est qu’ordre et beauté, / Luxe, calme et volupté». Я думала, хватит ли у меня сил добраться до двери и повернуть ручку. Как бы глубоко я ни вдыхала, мне нужен был воздух, мне не хватало его. Этого я совсем не ожидала.

Негромкое журчание привлекло мое внимание, заставило меня повернуть голову. Звук все усиливался, нарастал и вскоре превратился в рокот пенных волн, бегущих по каменному руслу.

Комната заполнилась людьми. Людей было так много, что они сливались друг с другом. И хотя все они были бесплотны, они надвигались на меня. Я не могла различить ни одного лица. Мне стало дурно, все вокруг расплывалось от ропота толпы. Да и были ли у этих людей лица и тела? От них разило отчаянием, таким же сильным, каким бывает запах пота в раздевалке. Их было очень много, но они все прибывали и прибывали…

Со временем и Люси окажется здесь. А папа, наверное, уже здесь и приветствует меня. Зачем ждать, если мне больше не страшно? Я была среди них. Я отчетливо расслышала папин голос:

— Ужели смерть столь многих истребила?

Он всегда смеялся, цитируя эти слова. Одна из его любимейших строк.

Я бросилась через всю комнату сквозь наползавшие на меня людские тела и упала возле двери. В коридоре я судорожно хватала воздух огромными и жадными глотками. Запершись у себя в ванной, я долго-долго сидела на холодном кафельном полу. В зеркале отражалось мое — все еще багровое — лицо, а в ушах болело от неистового грохота крови.

 

6 апреля

Мистер Дэвис опять остановил меня в коридоре и поинтересовался, как у меня дела. Он предложил зайти к нему. Я спросила зачем. Кажется, он огорчился:

— Просто поболтать. О книгах.

Вокруг сновали девчонки, трещали без умолку, размахивали портфелями, что-то жевали и пили. Но никто не обращал внимания на нас с мистером Дэвисом, стоявших в сторонке. Никто не заметил, как он смотрел на меня.

 

8 апреля

Через силу я переступила порог кабинета мистера Дэвиса. Клэр дежурила поблизости, чтобы после допросить меня, о чем мы беседовали.

— О смерти, — коротко ответила я, на что она брезгливо сморщила свой костлявый нос.

Дверь была заперта, и она не могла видеть, как мистер Дэвис протянул руку и мягко накрыл ладонью мою ладонь.

Я могла бы влюбить его в себя, если бы захотела. Я могу заставить его делать что угодно. Он долго смотрел на меня. Просто не мог наглядеться. Что он ищет?

Он рассказал мне, что на курсе поэзии сейчас проходят стихи Эмили Дикинсон.

— Зачем? — возмутилась я. — Ее стихи не для этих дурочек. Эти девицы обычно избегают меня, потому что я напоминаю им что-то неприятное. Я их пугаю. — Я представила себе, как они читают стихи и сконфуженно хихикают. — Дайте им Сильвию Плат и Энн Секстон. Помешательство, несчастная любовь, самоубийство — в самый раз для них!

— А кому же тогда предназначаются стихи Эмили Дикинсон? — Именно с этими словами он положил свою ладонь поверх моей. Он прижимал все крепче, словно пытаясь удержать меня.

— Мне!

— Вам одной?

— Да. И даже не вам. Они мои.

Я ушла от него в полном смятении. Мне бы поплакать хорошенько. Но нет — пришлось возиться с Клэр.

В следующий раз я скажу ему, что мне больше не нужны стихи Эмили Дикинсон. Пусть забирает. Пусть эти дуры подавятся.

 

9 апреля

Утром на собрании снова прозвучала фамилия Эрнессы — мисс Руд объявила, что она четыре недели подряд прогуливала физкультуру. Мисс Бобби решила достать Эрнессу. Если сама мисс Руд терпит евреек, хоть и не любит, то мисс Бобби евреек просто ненавидит. Она преследует Эрнессу. То же самое она проделывала и с Дорой, и со мной. Одно время Дора перестала носить лифчик, так мисс Бобби нарочно подходила сзади и проводила пальцем по Дориной спине, нащупывая застежку. Она постоянно записывает замечания тем, кто не надевает лифчик. Кстати, не думаю, что правилами запрещено ходить без лифчика. Как-то раз у меня не было чистой футболки, и я надела кофту. Многие девчонки так делают. Она поймала меня с утра и первым делом записала замечание за отсутствие формы. Именно она по понедельникам без конца делала мне замечания за нечищеную обувь. Она этим живет.

Наверное, мисс Руд убеждена, что в школе всегда надо держать несколько евреек, чтобы мисс Бобби было чем заняться.

Я наблюдала за Эрнессой, когда мисс Руд произнесла ее имя. Как всегда, она развернулась, чтобы посмотреть в упор на мисс Бобби, сидевшую, как обычно, у входа в зал. Эрнесса была в бешенстве. И долго не отворачивалась. После собрания миссис Холтон отвела ее в сторонку — поговорить. Но я не слышала, что именно она сказала.

 

10 апреля

При мне никто не упоминает Эрнессу. Иногда, стоит мне войти в комнату, как разговор прерывается. Я знаю, о чем они судачат. Сегодня под вечер я сидела у Софии и подслушала их с Кэрол разговор об Эрнессе. Я читала в большом кресле, а девчонки валялись на кровати. Они и думать забыли о моем присутствии. Я уткнулась носом в книгу и затаила дыхание, боясь, что они вспомнят обо мне и замолчат.

— Мисс Бобби требует, чтобы всю следующую неделю после уроков Эрнесса сдавала плаванье. В наказание за пропуски, — сказала Кэрол. — Люси говорит, что Эрнесса не переносит плаванье. Это для нее настоящая пытка.

— Почему бы ей не сказать, что у нее критические дни и плавать она не может? — удивилась София. — Я бы так и сделала.

— Она не хочет идти к медсестре за справкой. Придется ведь и с ней объясняться тоже. И к тому же через неделю мисс Бобби все равно заставит ее плавать. Месячные не могут длиться вечно.

— Сказала бы, что плавать не умеет.

— Как же, осенью она сдала норматив. Иначе ей пришлось бы ходить в бассейн на уроки.

— Сказала бы, что плохо себя чувствует.

— Конечно, а мисс Бобби ей в ответ: «Если вы в состоянии переплыть бассейн один раз, переплывете и десять». Вот же стерва какая!

Мисс Бобби вдоволь поизмывалась надо мной. Теперь черед Эрнессы. Но радоваться тут нечему. Я вне себя оттого, что Люси ее жалеет.

Я вообразила, как Эрнесса входит в раздевалку возле бассейна, где купальники разложены по полочкам, в соответствии с размером. Правда, какой размер ни выберешь, в воде хлопок моментально растянется и начнет сползать. Есть купальники поновее и посинее, есть вылинявшие до белизны, но и те и другие висят как тряпки, предательски выставляя напоказ твою грудь и бледные подмышки.

В раздевалке всегда кто-нибудь переодевается. Спрятаться негде. Ей придется раздеваться при них, и все увидят, что под длинными рукавами, длинными юбками и длинными носками она прячет настоящее тело. Даже физкультурная форма у нее ниже колен — так никто из нас не носит. Ей придется открыть для всеобщего обозрения соски, волосы на лобке, живот, ягодицы, пусть на какие-то секунды, пока она наденет купальник. И пока она будет натягивать упрямые лямки купальника, кто-то непременно станет разглядывать ее наготу. Вот это — настоящая пытка для нее. Девчонки увидят, что грудки у нее совсем плоские, как у маленькой девочки. Что соски даже не выступают. Что они еле видны, точно две тени на коже. Секрет раскроется. Им волей-неволей придется признать, что она — очень странная.

Когда в девятом классе мне приходилось переодеваться на плаванье вместе со старшими, я не могла заставить себя не рассматривать их. Глаза мои вечно были прикованы к кудрявому треугольнику у кого-то между ног, темневшему над нежной плотью бедер. У маленьких девочек эти гладкие складки кожи все равно что веки. Но все меняется, когда там вырастают волосы. Жесткие волоски скрывают вход в таинственное место. Мои грудки были всего лишь жалкими холмиками, а некоторые из этих девочек обладали роскошной грудью с большими сосками — розовыми, фиолетовыми, коричневыми. И тела у них были женские. А потом кто-нибудь обращал внимание, что я за ними подсматриваю. И все поворачивались ко мне, разглядывая мое убогое тельце.

 

11 апреля

Сегодня второй день Песаха, и я очень многого не ем. Объяснять я никому ничего не стала. Просто говорю, что не голодна. Единственный человек, который мог бы отмечать Песах, — Эрнесса, но она и так никогда ничего не ест. Конечно, теперь никакой сдобы вроде булочек с корицей и бисквитного торта со взбитыми сливками. Оказывается, даже приятно отказывать себе в том, чего очень хочется. Папа всегда отмечал Песах и постился на Йом-Кипур. Он вообще любил обряды и ритуалы, хотя и не был религиозен.

Я пью много кофе и воды.

 

12 апреля

Смена столов. И впервые я сижу за одним столом с Эрнессой и с мисс Бомбей — вот так! По случаю Песаха обеих евреек посадили за один стол.

 

13 апреля

После ужина

Опять я ужинала с Эрнессой. Трудно сдержаться, чтобы не смотреть на нее все время. Остается наблюдать, как мисс Бомбей сгребает пищу в рот. Она сейчас даже толще, чем раньше, — точно выброшенный на сушу кашалот. Ей нужна целая вечность, чтобы, отужинав, подняться из-за стола и дойти до лифта. Без лифта ей до своей комнаты в жизни не добраться. За едой она не забывает оглядывать стол, следя за тем, чтобы мы хорошо ели и пили молоко. Сегодня она заметила, что Эрнесса ничего не съела и даже не прикоснулась к молоку.

— Что-то не то с едой, Эрнесса? — спросила она. — Она вас не устраивает?

— Я сегодня совсем не голодна.

— Но нам нужно есть, чтобы поддерживать свои силы. Особенно растущим девочкам. За этим столом не принято спешить. Мы все подождем, пока вы доедите.

— Я больше не хочу.

— Но вы должны, правда, может быть, вам нездоровится? В таком случае вам следует после ужина обратиться в медпункт.

— А ей можно? — Эрнесса ткнула пальцем в мою сторону.

Мисс Бомбей перевела взгляд туда, куда указывал палец Эрнессы, и с ней все мои соседки по столу. Все уставились на меня и на мою тарелку, полную спагетти. Я съела только фрикадельки и допивала молоко.

— А вы что же? Мы и вас подождем.

— У меня есть причина, чтобы не есть спагетти, — ответила я еле слышно.

— И что же это за причина?

— Сейчас Песах.

— И… что?

— Понимаете, я не могу есть спагетти в Песах. Это запрещено. Но фрикадельки я съела. Видите?

Было стыдно вот так, при всех, признаваться. Лицо мое залилось краской. Но никому не было дела до меня. Все сосредоточились на том, как мисс Бомбей силится заставить Эрнессу поесть и выпить молока. Эрнесса что-то запихнула в рот, отпила несколько глотков молока и тем, кажется, удовлетворила мисс Бомбей, которая желала видеть, что Эрнесса хоть немного поела. Эрнесса положила вилку, и мисс Бомбей разрешила дежурным убрать наши тарелки. Громкий звон посуды возвещал о том, что все торопятся доесть. Большинство столов были уже убраны, и девчонки пили кофе. Мы обе перестали быть объектами всеобщего внимания. Я повернулась и посмотрела на Эрнессу. Я впервые видела, как она что-то ест и пьет.

— Ну вот, правда же вам лучше? — спросила ее мисс Бомбей.

— Нет. Я не была голодна.

В это время я внимательно вгляделась в ее лицо: на лбу у нее выступили капельки пота. Когда она говорила, я заметила, что во рту у нее черно, иссиня-черными стали и кончик языка, и краешки зубов. Так бывает, когда летом вдоволь наешься черники.

 

14 апреля

После ужина

Сегодня Эрнессы за нашим столом не оказалось. Каким-то образом она поменялась с одной десятиклассницей и пересела за стол миссис Холтон. Я не знаю случая, чтобы кто-нибудь выбирал, за каким столом сидеть. Даже если ты спортсменка и у тебя поздний матч, ты не можешь изменить рассадку. Правда, мне кажется, раньше никто и не пробовал. Интересно, что за отговорку она придумала. Никто об этом даже не заикнулся. Все вели себя так, как будто все это в порядке вещей. Я спросила девчонку из десятого, которая теперь сидела на ее месте, и та промямлила что-то о каком-то «конфликте».

Эрнесса плоховато выглядела сегодня. Я видела, как она выходит из столовой. У нее был нездоровый вид. Она вдруг напомнила мне Анни Паттерсон.

Я уверена, что это из-за плаванья. Сегодня уже третий день.

После уроков я видела, как Эрнесса идет в раздевалку при бассейне. Я задержалась у фонтанчика, притворяясь, что пью воду, а потом вошла за ней. В раздевалке ее уже не было. Я прошла через душевые, прямо по мокрому, заросшему грибком бетонному полу, и направилась к лестнице, ведущей в бассейн. Иногда мы проходим через бассейн, чтобы попасть в гимнастические раздевалки — в дождь или снег не хочется выходить на улицу и мерзнуть. Запах хлорки чувствовался и в душевых, но когда я открыла дверь в бассейн, меня чуть не стошнило. Эрнесса стояла у окна, аккуратно раскладывая крошечное белое полотенце на подоконнике.

— В душ! — гаркнула мисс Бобби.

Мы должны на виду у тренера принять душ, после чего нам разрешают войти в бассейн. Ненавижу этот озноб от ледяной воды. Я всегда стараюсь заскочить в душ и выскочить, почти не намокнув. Эрнесса вошла в душ, потянула за цепочку и стояла под водяными струями, ни разу не поежившись. Вода уже стекала на пол, вылинявший купальник Эрнессы потемнел. Она могла бы стоять под душем гораздо дольше, но мисс Бобби скомандовала:

— В бассейн, живо!

Эрнесса выпустила цепочку из рук и побрела к краю бассейна, сжавшись и крепко обхватив себя за плечи. Да, Люси права. Что-то с ней не так. Лицо побагровело, но бедра и подмышки были до того белы, как будто никогда не видели солнца, и вся кожа Эрнессы, усеянная коричневыми пятнышками, напоминала змеиную.

Она не заметила, что я прохожу через бассейн. Она видела только воду.

— Марш в воду! Мы до вечера тут сидеть не будем! — рявкнула мисс Бобби, хотя она стояла совсем рядом с Эрнессой. Ее голос повис в воздухе.

Я ждала, когда раздастся пронзительный звук серебряного свистка, болтавшегося на шее у мисс Бобби.

Эрнесса спрыгнула в бассейн, по-прежнему крепко обнимая себя. Пальцы впивались в предплечья. Поверхность воды почти не всколыхнулась. Тело погрузилось на самое дно бассейна и долго оставалось там, совершенно неподвижное. Мисс Бобби с кислой миной наблюдала, как Эрнесса выплывает: медленно-медленно, как будто увязая в тяжелом, густом масле. Мне уже казалось, что она никогда не всплывет, как вдруг над водой показалась наконец ее голова в белой купальной шапочке. Эрнесса повернула голову набок, чтобы вдохнуть. Несколько секунд спустя она начала движение. Руки колотили по воде, а голова дергалась из стороны в сторону. Эрнесса не плыла. Она паниковала. Мисс Бобби как ни в чем не бывало прохаживалась по скользкому зеленоватому кафелю вдоль самого края бассейна. Брызги летели на ее белые кроссовки и синие гольфы, но она не обращала на это внимания и, наклонившись над водой, то и дело выкрикивала бесполезные инструкции:

— Выше ноги! Голову вниз! Локти согнуть! Носки вытянуть!

Эрнесса продолжала барахтаться.

Не в этом ли ее слабое место? Неужели вода — та самая субстанция, в которой Эрнесса беспомощна? Она всегда обладала преимуществом. У Доры не было крыльев, и она встретилась с чем-то крылатым. Но в воде крылья не помогут.

 

15 апреля

Сегодня день рождения Софии. Семнадцать лет. Я подарила ей индийскую резную шкатулку из дерева, обитую изнутри пурпурным бархатом, которую купила для нее еще дома во время каникул. Кэрол заказала в местной булочной чудесный именинный пирог, украшенный цветами. Миссис Холтон по ее просьбе разрешила нам устроить на кухне чаепитие во время тихого часа.

София не хотела есть пирог. По ее словам, это было нарушением диеты: откусив кусочек коржа, она оставила нетронутым толстый слой глазури с розовыми розами на зеленых стеблях. Я оглядела девчонок, сгрудившихся вокруг столика, и заметила, что никто не ест пирог. Одна я оказалась исключением. Я попробовала один из розовых цветков, оставленных Софией, — он был слишком жирным и приторно-сладким. Никому даже болтать не хотелось. Все сидели такие понурые и утомленные. Что же случилось со всеми нами?

 

16 апреля

Я плыву. Плыву по узкому и длинному бассейну, в конце которого солнечные лучи льются сквозь высокие окна и плещутся в воде. Вода у поверхности теплая, но чуть ниже — по-прежнему холодна как лед. Я могу плыть без устали, плыть вечно. Вода поддерживает мое невесомое тело, словно дружеская рука. В ней невозможно утонуть. Я открыла глаза и смотрю, как стрелы света пронзают темно-зеленую глубину, оставляя тени на дне. Мои руки влетают и опускаются вне всякого ритма. Мне нужно лишь держаться на поверхности. Здесь мне нечего бояться.

 

18 апреля

Раннее утро

Открыв глаза, я поймала себя на том, что сквозь сон бормочу «Утро настало». Снова этот Кэт Стивенс. Теперь слова его песен обретают смысл. Только я не уверена в том, что каждое утро — начало чего-то нового, подобно первому утру в эдемском саду. Я утратила эти невинные заблуждения. Их заменила память.

Этой ночью наконец свершилось: мы с Кэрол и Софией проскользнули на территорию колледжа. Стояла такая темень, что мы то и дело спотыкались о камни и корни. Крис ждал Софию в назначенном месте, и они уединились. Было слишком темно, чтобы разглядеть его как следует. Все мы запаслись спальными мешками. Мы с Кэрол устроились на ночлег в одном из них, прямо под плакучей ивой. Перед сном Кэрол отпустила немало скабрезных шуточек насчет Софии и секса вроде: «Это же сколько нужно натрахаться, чтобы тебя наконец отымели», и мы с ней вместе над ними хохотали. Я не могла отделаться от мысли, что жизнь Софии меняется бесповоротно и смех — это все, что нам осталось.

Когда мы с утра пораньше брели обратно в школу, я спросила Софию, как все было.

— Совсем не так, как я себе представляла, — ответила София.

— В каком смысле?

— Ну… Как будто ничего и не было. Я не чувствую в себе никаких изменений, если не считать страха забеременеть. И я уверена, что не люблю его.

— Ну, тебе хоть приятно-то было? — спросила Кэрол.

— Нет, не было. Может быть, со временем я привыкну.

Весь оставшийся путь мы молчали.

— Хорошо, что это произошло, — сказала София, — и я рада, что для нас обоих это был самый первый раз.

Наверное, у нас на этаже осталось только две девственницы — Люси и Эрнесса, не считая меня, конечно.

Когда мы на уроке литературы проходили «Ифигению в Авлиде», никто из девчонок не мог понять, зачем древние греки приносили прекрасных девственниц в жертву богам. В разгаре дискуссии Кики выкрикнула:

— Все девушки, наверное, со всех ног бросались лишаться девственности, как только близилась пора жертвоприношений!

Мы все захохотали, даже мисс Рассел. Вот и София так торопилась расстаться с девственностью, словно боялась чего-то.

А стоит ли жертвовать своей жизнью ради непорочности?

Допишу позже.

А может, и не стану дописывать.

 

После обеда

Я готова. Итак, была не была! Я делаю это ради Софии.

Ночью я мгновенно уснула — слишком устала и боялась услышать их ненароком. Они расположились не так уж далеко — на склоне холма под деревом. Но через несколько часов я проснулась. Холод и сырость усиливались, меня пробирала дрожь. Туман поднимался над землей и расползался повсюду. «Как же мы найдем обратную дорогу, если вокруг ничего не видно?» — подумалось мне. Уверена, что я бодрствовала, — было слишком зябко, чтобы спать. Я хотела разбудить Кэрол и сказать, что возвращаюсь в школу, но она, похоже, крепко спала.

Я сидела-сидела, но, кажется, все-таки задремала. И вот я оказалась рядом с Софией и Крисом, совершенно невидимая из-за густого тумана. Мало что можно было разглядеть. Они лежали в спальном мешке: он — на ней, медленно двигаясь вперед-назад. Послышался слабый шорох: возле меня стояла Эрнесса и заговорщицки улыбалась мне.

— Тебе надо посмотреть поближе, — громко сказала она.

Они же запросто могли ее услышать и догадаться, что мы подсматриваем.

— Разве ты не видишь, как сплелись их парящие призраки? Сквозь бессмертие, словно стихи. Не видишь? Я не верю в привидения, зато верю в бессмертие. Откуда мне знать, может, сейчас они ощущают свое бессмертие.

Я повернулась и хотела попросить ее говорить потише, а лучше — вообще ничего мне больше не говорить, но Эрнесса исчезла.

Спальный мешок валялся в стороне, а Крис и София сплелись на голой земле, совершенно нагие. Но похоже, они до сих пор не осознавали, что я стою практически над ними. София лежала снизу, скуля, молотя его руками по спине, впиваясь в нее ногтями, а Крис поднимался и опускался над ней, прижимая ее плечи к земле сначала руками, а потом и коленями, когда он поменял положение, скользнув по ее телу. Он взглянул на меня, когда погрузил свое естество ей в рот, и я увидела его всего: короткую стрижку, влажные голубые глаза, розовое лицо с прыщиками на лбу — именно таким, каким его описывала София.

Его колени ритмично двигались, он опирался на руки. София приглушенно вскрикивала. Каждый раз, когда его колени опускались, он все сильнее вдавливал Софию в землю. Земля разверзлась под их тяжестью, почва ослабла, осыпалась и поглотила Софию. Уже были видны только ее руки, хватающие воздух. Его широкая спина белела на черной земле.

 

Полночь

Я спросила Софию:

— Тебе было очень больно?

— Немножко, — ответила она, беря меня под руку, — это было неприятно, но на самом деле не больно. Он был очень нежен. Я думаю, что не так уж сильно я кровила. Как бы это сказать… Мне просто хотелось, чтобы все закончилось как можно быстрее. Но я думала, что будет гораздо хуже. Так что не бойся.

— А больше он ничего с тобой не делал? — спросила я.

— О чем ты? — София подозрительно посмотрела на меня.

— Не знаю, — спохватилась я. — Да ну, не обращай внимания.

 

19 апреля

Наконец-то закончилась эта учеба. Многие девчонки из дневной школы сегодня сидят по домам. Коридоры на переменках пусты. В воздухе пахнет бедой, как сказал бы папа.

Мисс Бобби мертва.

Это случилось на выходных, но дневная школа почему-то уже все знала. А утром мисс Руд пришлось объявить об этом на собрании. Она, конечно, предпочла бы скрыть эту новость от нас, но не тут-то было. Замолчать такое невозможно. Если не все, то по крайней мере сотня девочек ахнули в унисон и зашептались, поворачиваясь друг к другу. Как это было похоже на сон. И тут же группа учителей, сидевшая в самом последнем ряду, принялась на нас шикать.

— Тихо, девочки! Собрание не закончено! Вас никто не отпускал, — напомнила мисс Руд.

И собрание продолжилось, как будто школе еще не конец. Мисс Руд решила замять страшную новость, прежде чем отпустить нас. Никаких подробностей она больше не собиралась нам рассказывать. Смерть мисс Бобби огорчила ее гораздо меньше, нежели гибель Патера. На этот раз нос у мисс Руд не был красен. Она была совершенно невозмутима. Может, я что-то перепутала и мисс Руд всего лишь зачитала фамилии тех девчонок, кому следует после собрания предстать перед мисс Бобби?

— Обратимся к гимну номер пятьдесят один, — объявила мисс Руд и знаком показала учительнице музыки, сидевшей за фортепиано, чтобы играла вступление.

Начальные аккорды потонули в шуршании страниц, которые мы листали, в поисках нужного текста. И я без малейших колебаний запела вместе со всеми: «Господь — ты нам оплот в веках, в грядущем упованье…» Это мой любимый гимн, а мисс Руд всегда выбирает его, если случается что-то плохое. Она заставила нас допеть все до последнего стиха. И какое-то свирепое выражение появилось у нее на лице, когда она дошла до: «И время — мчащийся поток — сметет его сынов, как луч рассвета гонит прочь следы забытых снов».

Когда отзвучал гимн, мы выслушали все объявления, касающиеся этой недели, а потом мисс Руд распустила нас словами, завершающими каждое собрание:

— Теперь можете быть свободны.

Все учителя мгновенно вскочили и выстроились в линию, пытаясь сдержать нас окриками:

— Не бежать! Не болтать! Построиться!

Но они были не в силах нас остановить. Выбравшись из зала, мы пустились бегом прямо к двери, ведущей в Галерею. Взметнулся многоголосый гул, поглощающий все на своем пути и всех увлекающий за собой. У меня до сих пор звенит в ушах.

В Галерее я поймала Клэр. Она успела уже разузнать кое-какие подробности происшествия от некой девчонки, которой они якобы достались «из первых рук». Так вот, она рассказала, что тело мисс Бобби обнаружили на Дальней лужайке. Верхняя часть туловища была растерзана в клочья — именно так она сказала, «в клочья». Сплошное кровавое месиво из обрывков плоти и раздробленных костей. Нижняя же, облаченная в килт, синие гольфы и коричневые шнурованные ботинки, осталась цела. По ней-то мисс Бобби и опознали. Какой-то дикий зверь догнал ее и набросился. Она пыталась спастись. Представляю себе, как она бежала. Зверь прижал ее к чугунным кольям ограды. Зверь был голоден.

Мы живем вдалеке от дикой природы. Самое дикое животное, которое я здесь встречала, — белка.

Мне бы ужаснуться, но ничуть не бывало. Я была польщена. Эрнесса еще кое-что для меня припасла. Только я избрана, чтобы видеть. Люси этого не дано. Она — жертва и прекрасно справляется со своей ролью. Ифигения, девственница, принесенная на алтарь Артемиды собственным отцом ради победы в войне. Люси спасает всех нас.

Раньше я считала, что мои родители могут защитить меня от чего угодно. Я словно качалась в лодочке-колыбельке в объятьях ласковых волн. Теперь эти волны бились о борт моей лодчонки, швыряли ее, как игрушку.

Спасибо, папа, ты подготовил меня к тому, чтобы я стала свидетелем деяний Эрнессы. Спасибо, что принес мне ее отравленное яблоко.

Я уже не та, кем была раньше. Та, прежняя я, пожалела бы мисс Бобби. Видимо, ее гибель на самом деле была ужасна. По дороге из Галереи в класс я пыталась вообразить, как это, когда у тебя разорвано горло и ты захлебываешься собственной кровью, а тварь, что на тебя напала, продолжает терзать твою плоть, безжалостно и бесстрастно. Но ни капли сострадания не было во мне. Перед глазами маячила одна и та же сцена: Эрнесса, мучительно пробивающая себе путь сквозь вязкую толщу жидкости, и мисс Бобби, которая равнодушно прохаживается вдоль бортика и выкрикивает инструкции. Дряблая кожа выше колен трясется при каждом ее шаге. Синие гольфы сползли гармошкой. После недели плавания Эрнесса до того ослабела, что даже ходила с трудом. Она тонула на глазах у всех. Ей сладко спалось бы под тяжелым одеялом земли, но под водой она всякий раз оказывалась погребенной заживо. Погружаясь мгновенно, она с каждым разом все тяжелее всплывала. Как она сильна. Как бессильна.

 

20 апреля

Все девочки сообщили своим родителям о мисс Бобби. А мне и в голову не пришло звонить маме. Мисс Руд рассылает всем родителям письма с уверениями, что нет никаких причин для беспокойства, несмотря на то что за год в школе погибли два человека и собака. Три смерти подряд. Она скажет: «Школа Брэнгвин пережила ряд несчастных случаев, но администрация полностью контролирует ситуацию. Можете не сомневаться, что ваш ребенок находится в полной безопасности». На этот раз не сработает. Никто не хочет возвращаться в школу на следующий год, и с каждым днем все больше кресел пустеет на утреннем собрании. Пустеют одно за другим.

Сегодня, возвращаясь в Резиденцию после физкультуры, я встретила на лестнице Бетси и ее мать. Бетси тащила чемодан. Она поставила его на пол и подбежала ко мне:

— Мама забирает меня домой. Я не хотела, но она меня заставила. Не надо было мне звонить ей вчера вечером, но я так расстроилась!

— Ты вернешься на следующей неделе, — ответила я.

Я наблюдала, как Бетси садится в желтый автомобиль с деревянными панелями. Машина сдала назад, и, прежде чем они скрылись из виду, Бетси обернулась и помахала мне рукой.

Она пока единственная пансионерка, которую родители забрали из школы, но большинство не собираются приезжать на следующий год. Теперь у них появилась новая причина, чтобы ненавидеть школу. Они думают, здесь с ними случится что-то ужасное. Я-то знаю точно, что никому ничего не угрожает, даже мне. Никому, кроме бедной Люси. «„Что, если б Люси умерла? О боже!“ — вскрикнул я».

 

После ужина

Вечером только и разговору было, что об отъезде Бетси. Девчонки никак не могли определиться: то ли она совершила глупость, то ли они тоже хотят домой. Мышка Бет, в жизни не сказавшая и двух слов, та самая, которую на месяц отослали домой после ее попытки изрезать себе запястье, сообщила, что, по слухам, в воскресенье на Дальней лужайке видели полицейского детектива.

— Вот черт! — вскрикнула Кэрол. — А что, если они снова начнут нас допрашивать, как тогда, после смерти Доры? София, тебе не пройти тест на детекторе лжи. Все узнают, чем ты занималась в ночь с субботы на воскресенье.

— Неужели они заставят нас всех проходить тест на детекторе? — У Софии глаза уже были на мокром месте.

— Уймитесь! Никого не будут допрашивать. Скорее всего, у мисс Бобби случился сердечный приступ и она умерла во сне. Или поскользнулась, стукнулась головой и свалилась в бассейн. — Я говорила, а сама представляла себе Эрнессу, которая стоит у края бассейна и наблюдает, как тонет мисс Бобби. — И почему все пытаются из этого раздуть невесть что?

София совершенно растерялась:

— Мы должны врать, а то нас всех выкинут.

— Наоборот, только мы и останемся, — ответила я.

Я пойду на что угодно, только бы меня не исключили. Если бы я могла, я бы уехала последней. Я бы вообще не покидала это место. Я ему принадлежу.

 

После отбоя

Они подпитываются взаимным страхом, но им все мало. Никто и думать не хочет ни о чем другом. Они похожи на детишек, которые, сидя с фонариком под одеялом, рассказывают друг другу страшилки о привидениях. У Софии была истерика сегодня — сразу после отбоя. Она сказала, что от переживаний не может спать. Кэрол сидела с ней на кровати и пыталась успокоить. Она без конца убирала с лица белокурую прядь, забрасывая ее через плечо, неестественно выворачивая голову. Меня это безумно раздражало. Хотелось схватить и выкрутить ей руку.

Я нарушила обещание больше не произносить ее имени. Пора им понять, что происходит. Они должны узнать разницу между реальным миром и воображаемым. Она за углом, за дверью. Нужно, чтобы они это поняли.

Кэрол немедленно выскочила из комнаты. И даже София посмотрела на меня как-то странно.

— Она ничего не ест, — упорствовала я. — Ты сама хоть раз видела, чтобы она хоть что-то взяла в рот?

— Не знаю, — нетерпеливо ответила София. — Я не помню. А при чем здесь это?

— Как она существует? Ведь она нуждается в какой-то пище?

— Если я никогда не видела, как она ест, это не значит, что она всегда голодает. Кстати, вспомни, Анни Паттерсон очень долго продержалась без пищи. Месяцами никто не замечал.

— Анни под конец превратилась в скелет, а посмотри на Эрнессу!

— В отличие от тебя, я на ней не зациклена и не слежу за ее питанием. Ты сама тоже не ешь.

— Думаешь, я не ела бы, если бы нашла то, что мне по вкусу?

— Я больше не могу об этом говорить. Мне пора спать, — ответила София.

Мне наконец удалось привлечь внимание Софии. Упоминание о еде действует безотказно.

 

21 апреля

Время ланча

Люси проспала сегодня завтрак и сказала, что попросит у медсестры освобождение от физкультуры. Нет, еще раз мне этого не вынести. Я стала уговаривать ее позвонить маме и сказать, что ей нездоровится. Люси разозлилась:

— Мама приедет и тут же заберет меня. А я не больна! И мне не нужно возвращаться домой. Я не хочу домой. Я просто немного расстроена. Как все!

Как хорошо мы ладили после каникул. Я привыкла обходить ее стороной. Мне даже понравилось бывать от нее подальше. Я проводила много времени с Кэрол и Софией. И думала, что так будет всегда.

Эрнесса всего лишь играла в игру, в которую играем все мы. Она просто оттягивает удовольствие, отказывая себе в том, чего ей очень хочется, — так мы отодвигаем тарелку воздушного бисквита со взбитыми сливками. Мы можем повторить это много раз, но под конец всегда сдаемся и наедаемся до отвала. Ты чувствуешь, что больше жить не можешь без куска торта.

Иногда Эрнесса поднималась со своего стула в углу общей комнаты и делала несколько шагов к девчонкам, среди которых была Люси. И сколько бы Люси ни притворялась, что не видит Эрнессу, я знала, что это не так. В том, как Эрнесса двигалась, было что-то неправильное. Словно сильнейший магнит притягивал ее к Люси, но на полпути она вдруг выставляла руки, упираясь, круто поворачивалась и выходила из комнаты. Но теперь игре конец.

Если Люси снова заболеет, я сама позвоню ее маме. Люси больше не будет со мной общаться? Ну и плевать! Я сама не хочу с ней разговаривать. В комнате Люси кто-то есть. Надо спрятать дневник подальше.

 

Тихий час

У меня с собой библиотечный сборник «Загадочные и фантастические истории». Я брала его, чтобы выписать абзац из «Кармиллы», а теперь могу изучить эту книгу подробнее.

Вампир бывает одержим неистовым влечением к определенным людям, и это влечение напоминает любовную страсть. В стремлении к ним он проявляет неистощимое терпение и незаурядную хитрость, ибо доступ к вожделенному объекту может быть всячески ограничен. Он не отступится, пока не утолит страсти, высосав жизненные соки своей возлюбленной жертвы. Но в этих случаях он, подобно утонченному гурману, будет расчетливо оттягивать свое убийственное наслаждение и усиливать его, приближаясь постепенно, с помощью изысканных ухаживаний. Это похоже на жажду чего-то наподобие сочувствия и согласия. В более ординарных случаях вампир направляется непосредственно к своему объекту, берет его силой, душит и одним махом опустошает свою жертву.

Кто-то брал эту книгу до меня. На полях было выведено: «ЛОЖЬ!»

Я — препятствие, дерево, упавшее поперек дороги, и либо это дерево нужно убрать, либо переступить через него.

 

22 апреля

Есть ли у вампира чувства?

Может быть, твоя злость оттого, что ты одна на всем белом свете?

И что значит смерть для того, кто уже умер и крепко цепляется за память?

Все изведавшая, можешь ли ты еще чего-нибудь желать?

В глубине души я знаю, что неспособна почувствовать и десятой доли того, что чувствует Эрнесса. И я люблю Люси.

Это Люси виновата во всем. Виновата в своей слабости. Она могла бы спасти Эрнессу. А теперь мне приходится спасать Люси.

Больше нет можжевеловых бус. Придется искать способ, как защитить Люси, чтобы она об этом не догадывалась.

Когда в Румынии строят новый дом, то обводят человеческую тень на стене и «прибивают» ее гвоздем в том месте, где должна быть голова. Так они пытаются защитить здание от землетрясений.

А человек, потерявший свою тень, становится вампиром. Похитить у человека его тень — как это жестоко! Даже греки, принося юных девственниц на алтари богов, лишали дев жизни, но никогда не отнимали тени.

Сегодня на улице потеплело. Впервые я открыла окно. Все вокруг оживает, когда над миром проносится дуновение ветра.

 

Позже

Это ложная весна. Закрыв окно, я прилегла вздремнуть. Стояла такая тишина, что я слышала, как воздух движется у меня в горле. Но внезапно откуда-то возник и начал разрастаться иной звук. Этот звук был не во мне, он наплывал, окружая меня со всех сторон. Мухи! Целые полчища мух сновали по комнате и жужжали, жужжали. Жирные черные мухи штурмовали оконные переплеты, глупые насекомые снова и снова с размаху бились о стеклянную преграду. Крупные, как виноградины, они гроздьями висели в воздухе. Понятия не имею, откуда они взялись. Всю зиму они проводят в оцепенении. А солнце пробудило их от спячки. Я зажмурилась, но жужжание уже проникло в мой мозг, вытесняя все мысли.

 

23 апреля

После завтрака

Я хочу, чтобы кто-нибудь другой позвонил маме Люси. Пусть хоть кто-нибудь позаботится о ней. Все вокруг повторяют мне одно и то же: «Не лезь не в свое дело». Со мной никто не разговаривает. Никто не хочет сидеть возле меня за обеденным столом. Даже София, которая раньше никогда не бросала меня. С сегодняшнего дня не буду ходить на ланч. Песах закончился, но у меня нет аппетита. После урока сразу пойду к себе и возьмусь за дневник. В это время никто меня не побеспокоит. Все едят внизу. Чавканье, грохот посуды, громкие голоса — весь этот шум мешает мне расслышать собственные мысли. А после ужина я сяду в угол в общей комнате и буду курить в одиночестве.

Одна Люси еще терпит мое присутствие, потому что ей все безразлично. Она просыпает время подъема и с трудом сползает с кровати, когда я бужу ее. Утром она сказала мне:

— Я слишком устала, чтобы завтракать. У меня нет сил жевать.

Я отвела ее вниз и заставила выпить глоток кофе. Если удается вытащить Люси из кровати, то днем она чувствует себя получше. Проспав ночь, она все равно пробуждается без сил.

Неужели все вокруг ослепли?

Не могу поверить в то, что услышала за завтраком. Да, на завтрак я хожу, потому что утром мне необходим кофе. Впрочем, без булочек. Слишком они приторны. Меня тошнит от этих девиц. Меня окружают люди, которых я совершенно не знаю. Все решили, что мисс Бобби была убита. И теперь им необходимо убедить себя в том, что убийца — мужчина. Они сочиняют всевозможные дурацкие небылицы про старого негра-уборщика, у которого даже имени нет, и про ночного сторожа, который по совместительству гробовщик и любитель крекеров.

Я знаю, что ее убили, но никогда не смогу им объяснить, как именно это произошло. Пусть лучше думают что хотят.

Они не в состоянии увидеть то, что у них под носом. Непременно нужно что-то выдумать. Совсем как в прошлогоднем происшествии с Али Макбин. Сначала кто-то проткнул шины ее зеленого «фолькса», потом на доске объявлений Спортивной ассоциации стали ежедневно появляться записки с угрозами в ее адрес. А однажды утром она открыла свой шкафчик в раздевалке, и оттуда на нее полилась кислота. Ей обожгло руки, она чуть не ослепла. Необходимо было отыскать маньяка, который это сделал. И все ее подружки — ученицы дневной школы — немедленно стали подозревать тех, кто хоть чем-то от них отличался. На утреннем собрании Али сидела на сцене, выставив вперед забинтованные руки, и самодовольно ухмылялась, пока мисс Руд негодовала по поводу ее «мучителя». Я смотрела на веснушчатое лицо Али, на прическу «конский хвост», на слегка выступающие зубы, и меня тошнило. Я знала то, что позднее узнали все. Она сделала это сама, своими руками. Начальство заставило Али покинуть школу всего за месяц до выпуска. И все эти девчонки, искавшие маньяка, теперь говорили только о том, как она разрушила свою жизнь неизвестно зачем.

Пора на собрание. Звонок прозвенел пять минут назад.

 

Время ланча

Вот эта часть утреннего разговора у меня просто никак в голове не укладывается! Я уже вставала из-за стола, когда услышала голос Клэр:

— Как насчет мистера Дэвиса?

Хотя она сидела на другом конце стола, я знала, что вопрос предназначался мне. Но я и не подумала отвечать. Вместо этого я отодвинула стул.

— А что с ним такое? — спросила Кэрол.

— Ну, он же мужчина, — ответила Клэр, — и он… в некотором роде… извращенец. Он такое пишет, что это и не удивительно.

Я не сомневалась, что рано или поздно разговор коснется мистера Дэвиса. Больше не осталось мужчин для реализации их фантазий.

— Неужели надо быть извращенцем, чтобы писать стихи? — спросила я. Она меня провоцировала, и я не смогла сдержаться.

— Нет, — возразила Клэр, — не стихи, а рассказы для порножурналов.

— Начнем с того, что ты это все выдумала, — сказала я, — но даже если на минуточку предположить, что это правда, все равно, какое это может иметь значение?

— Огромное! Если ты способен вообразить всякие мерзости, то ты наверняка способен их совершить. Думаю, он не просто не любит женщин, он их ненавидит и способен заставить их страдать.

— Чушь несусветная! — сказала я.

— Я знала, что ты будешь его выгораживать. Честно говоря, не хотела бы я оказаться наедине с ним в пустой комнате.

— Зачем ты это делаешь? — заорала я. — Меня от тебя выворачивает!

Я вскочила и вылетела из столовой. Еще два слова, и я бы расцарапала ей физиономию.

 

24 апреля

Сегодня после полудня я спустилась в репетиторий, чтобы позаниматься на пианино. Как давно я не касалась клавиатуры.

И мне сейчас как никогда нужна музыка.

Я была совершенно одна. Девчонки боятся ходить сюда поодиночке. На уроках они плачут. Не хотят идти на тренировки после школы. А если остаются, то до станции идут все вместе. Даже София, обожавшая школу, заговорила об отъезде. И с каждым днем становится все хуже. И все оттого, что им никогда не найти того, что они ищут.

Все время идут дожди, и в репетиториях еще более промозгло, чем обычно. Руки так окоченели, что больно играть. Я изо всех сил пытаюсь сосредоточиться и следовать указаниям мисс Симпсон. Она говорит, что все мои сбои случаются из-за несобранности. Нужно напрячь волю и справиться с ошибками. Скажем, чтобы во время исполнения кто-то мог подкрасться и хлопнуть меня по спине, а я бы продолжала играть как ни в чем не бывало, без малейшей запинки. Я должна играть не останавливаясь. Именно так учат в музыкальной школе.

Но все напрасно. Я не могла играть.

Дверь в подвал была открыта. Я повернула ручку, и она поддалась. Туда я пока не пойду — рано.

Любая дверь — это дверь только для меня, моя дверь. В конечном итоге я всегда прохожу в двери, и не важно, заперты они или нет.

Мне пришлось приналечь плечом, чтобы открыть дверь ванной. В нее упиралась папина нога. Белая кафельная плитка была вся залита густой темной кровью. Папа уронил голову на грудь. Он не мог отодвинуть ногу. Он сидел и сидел… Последний выдох — только для меня. Последняя струйка воздуха со слабым шипением вырывается из сдувшегося спасательного плота. Он ждал моего прихода. Солнечный свет заливал ванную комнату, и было так тепло. Мне хотелось свернуться возле папы калачиком и уснуть. Но вместо этого я должна была кричать, кричать, кричать, хотя ни одна душа не слышала моего крика. Звук исчезал неведомо куда, он просто кружился воронкой, бился о стены.

Если я обладаю знанием, значит, я не жертва. Жертвы не понимают смысла своих страданий. Либо я — враг, либо союзник, но не жертва, нет.

 

25 апреля

10 часов утра

Иногда я забываю, что окружающие не могут услышать моих мыслей. Сидя за завтраком с чашкой кофе, я с ужасом глядела вокруг. Все-все девчонки, должно быть, знают, что я о них думаю, знают о моем полном и явном презрении к ним. Я не могу его скрыть.

Из-за Клэр все они помешались на мистере Дэвисе. Уже забыты и Боб, и уборщик. Теперь только мистер Дэвис — их любимое чудовище. Они шепчутся, а сами поглядывают на меня, сидящую в стороне в полном одиночестве. Я знаю, о чем они шепчутся: «Интересно, он сначала сделал с ней это? Или сначала разорвал на клочки?»

Но больше я не заступаюсь за него.

 

26 апреля

После уроков я ходила к мистеру Дэвису.

Мне хотелось ему рассказать, что о нем болтают, но я не смогла. Вместо этого я заговорила о девчонках.

— Ничего, они успокоятся, — сказал мистер Дэвис. — Жизнь в школе в конце концов вернется в нормальное русло.

— Они не могут успокоиться. Не могут, потому что та, кто это совершает, еще не закончила. У нее осталась еще одна жертва, единственная, ради которой она и пришла. Остальные просто встали ей поперек дороги.

— «Та, кто это совершает»? — переспросил мистер Дэвис, и я была уверена, что он не на шутку обескуражен.

— Эрнесса Блох.

— А «еще одна жертва»?

— Люси Блейк.

Он ждал. И я знала: ему известно, что я собираюсь ему сказать.

— Люси снова заболевает. Точно так же, как перед весенними каникулами. Она очень ослабла. Утром она не может подняться с постели. Она не может есть. Последний раз ее еле-еле спасли. Эрнесса не позволит им забрать у нее Люси на этот раз. Я хотела позвонить маме Люси, но все против этого. Они требуют, чтобы я не вмешивалась не в свое дело. Они полагают, что смерть Люси — ее личное дело. Их не интересует, во что она превратится после смерти.

Не надо было мне болтать языком. Но я не могла остановиться. Слова сами выскакивали, как живые. Он был испуган. И не важно, что он говорил, я уверена, он обо всем догадался.

— Вы знаете сама, что это невозможно, — произнес он очень мягко. — Возможно, Эрнесса действительно отвратительная особа, во всяком случае, такова она для вас, но и только. Она такая же девушка, как и вы, а не привидение. Не давайте себе запутаться в сетях фантазии. Вы очень одарены. Записывайте все. Опишите. Внутри вас живет поэзия. Позвольте ей помочь вам.

— Я понимаю, это кажется бредом сумасшедшего, — взмолилась я, — но я вынуждена этому верить.

— Этот год был для вас очень труден. Вы еще не вполне оправились от того, что случилось с вашим отцом, и в довершение всего хаос, который творится у нас в школе, не идет вам на пользу. Две смерти, болезнь лучшей подруги. Но нельзя же обвинять во всем на свете особу, которая вам не нравится? А если это не Эрнесса, а кто-то другой?

— Это Эрнесса. Я тоже ненавидела мисс Бобби, но у меня не было желания разорвать ее на клочки.

— Для вас Эрнессы не существует. Она становится вашим стихотворением о смерти.

— Чем-чем?

— Вам надо отвлечься на что-то другое. Вы слишком юное создание, чтобы все время думать о таких ужасах.

Он не верит в существование другого уровня реальности. Он не верит в мир иллюзий. Какой он после этого поэт?

— А о чем мне еще думать? О парнях? О нарядах? О еде?

Похоже, наш разговор себя исчерпал. Я никогда больше не приду к нему, чтобы поговорить. Позади те времена, когда мы с ним обсуждали книги в пустом, залитом солнечным светом классе.

Я встала, чтобы уйти. Но не могла сдвинуться с места. Мистер Дэвис подошел ко мне так близко. Медленно и уверенно он расстегнул три верхних пуговки на моей белой блузке, надетой под клетчатый сарафан. Потом он спустил лямки моего лифчика и очень нежно положил ладони мне на груди. Его руки, такие прохладные и гладкие, ласкали мою горячую кожу. Так он успокаивал, утешал меня. Его руки покрывали мои груди. Под этими руками сердце мое учащенно билось, и я ничего не могла с ним поделать. А потом он наклонился ко мне и нашел губами мои губы. Он целовал меня долго-долго.

И невероятное оцепенение охватило меня. Я была не в состоянии пошевелиться, освободиться из его рук, пройти через класс, в дверь, по коридору и дальше. Клэр дежурила под дверью, пытаясь заглянуть сквозь матовое стекло. Выйдя отсюда, я не смогла бы скрыть того, что случилось. Я стала бы ее доказательством против мистера Дэвиса, хотя на самом деле все было как раз наоборот.

Такой долгий, такой нежный поцелуй. Он не закончился бы никогда. Каким-то образом я смогла выбраться из класса. Это отняло у меня последние силы.

Спустя час оцепенение прошло. Я надела поверх мокрой от пота блузки серую шерстяную кофту, застегнувшись на все пуговицы снизу доверху. Серая шерсть кусала мою влажную кожу. Нет, мне все это пригрезилось, даже удовольствие, которое я испытала. Его руки… Мечтать о чем-то таком нехорошо, наверное?

Я никогда не доверяла мистеру Дэвису. Он пытался с моей помощью добраться до моего отца. Что-то от моего отца отпечаталось во мне, и мистер Дэвис старался приблизиться к этому «чему-то». Но вот к чему именно? И получил ли он то, чего добивался?

Боюсь даже представить, что будет, если кто-то найдет и прочитает мой дневник. Мне не хочется, чтобы у мистера Дэвиса были неприятности.

Я придвинула комод к двери и перегородила вход в ванную.

 

После ужина

Домашние задания мне делать некогда, у меня есть время только на эти записи.

Слава богу, я не слишком многое открыла мистеру Дэвису, правда, достаточно, чтобы он расстроился. Я чувствовала, он заранее опровергает все, что я могу ему сказать. Я все изложу в дневнике. И мой дневник меня защитит.

В воскресенье (то есть вчера) я проснулась около половины девятого утра. Люси спала, когда я заглянула в ее комнату, поэтому я пошла вниз выпить кофе. Когда я вернулась, Люси все еще спала. Я решила ее не будить, хотя знала, что у нее уйма домашних заданий не сделана. Прежде она вставала раньше всех и уходила на службу в церковь, пока остальные крепко спали. Она была не из тех, кто спит допоздна. В отличие от меня.

Я вернулась в свою комнату, слегка привела себя в порядок, застелила кровать и села за реферат по истории. Потом пошла в ванную. Умылась. Почистила зубы. Написала несколько слов в дневник, но они меня слишком огорчили. Я все время заглядывала к ней в дверную щелку. Потом не выдержала, вошла и присела на краешек ее кровати. В лице Люси не было ни кровинки, а дышала она так слабо, что грудь почти не поднималась. Рука ее лежала поверх одеяла, и когда я коснулась этой руки, она была холодна, как мрамор. Люси не переменила позы с тех пор, как я в первый раз заглянула к ней с утра. Я испугалась. Испугалась, что Люси умерла. Но, когда я положила руку ей на сердце, грудь у нее была теплая и под ладонью что-то трепетало. И как всегда, от нее пахло влажной пудрой.

Мне пришлось уйти. Прижимая к себе стопку книг и тетрадь, я прошла в конец коридора и боком толкнула качающиеся створки библиотечной двери. Воскресным утром здесь царила тишина. Все занимались какими-то другими делами. Я сидела в полном одиночестве. Люси была далеко. Свет струился сквозь высокие витражные окна.

То-то удивились бы все остальные, если бы узнали, что она доверяется мне. Не нуждаясь ни в дружбе, ни в подругах, она во все меня посвящает. И больше всех удивился бы мистер Дэвис, который не верит книгам и превращает их в плохие сны. Книги так и лежали нераскрытые. Я ждала. Она собирается мне сказать еще кое-что.

— Книги тебя не спасут, — произнесла Эрнесса. — И твои записки тоже. Ни прошлое, ни мистер Дэвис, ни твой папа — ничто не защитит тебя. Ты могла бы использовать распятие. Ибо звезда Давида никогда и никого еще не защитила.

— Папа хотел меня защитить. Я буду верить в это до конца. Моя последняя мысль будет о нем.

— Он — тот, кто навлек на тебя все эти несчастья в первую очередь. Родители наградили тебя недугом — заразили тебя жизнью. Это твой отец наделил тебя способностью видеть меня и слышать мои слова.

— Это неправда. Ты говоришь о том, что произошло с тобой. Это была твоя смерть. Наши прогулки, наши стихи, наши фонарики, пронзающие темноту, — все это было у нас с папой. Мы были вместе, пусть и недолго.

— Он читал тебе и другую сказку, только ты ее забыла.

И она принялась тихо мурлыкать себе под нос, а потом запела полушепотом знакомую песенку:

Я заткнула уши, как в те времена, когда эту песню мне пел папа. В такие минуты я всегда испытывала облегчение, что у меня нет братика, хотя мне так хотелось его иметь. Мне никогда не пришлось бы, как Анн-Мари, ударив его по уху, увидеть, как его голова покатится по полу в угол. Мой папа никогда бы не съел своего ребенка. А мама никогда не стала бы ведьмой.

— Пора освободиться, — сказала Эрнесса.

— Я свободна.

Я думала, что мое разоблачение разозлит ее, но ничуть не бывало.

Она отодвинула тяжелое дубовое кресло, и оно скрипнуло по полу, как будто отодвинутое настоящим человеком. Одним долгим движением она вынула что-то из кармана и чиркнула по левому запястью. И протянула руку мне, словно что-то предлагая. Но ничего не происходило. А в следующий миг кожа разошлась, словно в широкой улыбке, и явила наружу красную плоть. Кровь забила фонтаном. Она залила ее одежду, растеклась лужами по полу, забрызгала багровыми каплями стол, мои книги и тетрадь. Кровь текла и текла. Остановить ее было невозможно.

Эрнесса бросила окровавленное лезвие на стол. Когда она выпрямилась, то заслонила свет, падавший из стрельчатого окна.

На несколько мгновений в комнате воцарился сумрак; снаружи солнце спряталось за набежавшее облако. Ее кожа поглотила свет, как губка впитывает влагу. И когда ее тело переполнилось, свет просочился сквозь него, и тело начало растворяться: сначала пальцы, потом кисти, предплечья… Их очертания повисли в воздухе, а потом и этот ореол, и кровь исчезли без следа.

Я отвернулась. Я не желала смотреть, как испаряется ее грудь, как исчезают ягодицы, лицо. Когда я повернулась, она уже пропала среди пылинок, повисших в воздухе. Муха с громким жужжанием билась в оконное стекло.

Сублимация (возгонка) — переход из твердого состояния сразу в газообразное.

Сублимировать (возвысить, облагородить) — трансформировать изъявление инстинктивного желания или импульса из более примитивной формы в ту, которая считается более приемлемой культурой или обществом.

Лезвие я унесла с собой. На нем не было и следа крови. Я спрятала его в ящик стола среди писем и фотографий. Комод я передвинула на прежнее место. Все равно это не поможет.

 

27 апреля

Шесть часов утра

Я стою под громадным деревом. Ствол у него такой толстый, что мне и не обхватить. Ветер бушует в древесных кронах, перебирает хвою. Шум этот напоминает звук ливня, но одежда моя суха. И даже запрокинув голову, я не могу разглядеть верхушку дерева. Я пересчитываю мягкие хвоинки в каждом пучке — их ровно пять, рассматриваю длинные изогнутые коричневые шишки и пепельную истрескавшуюся кору. Это белая восточная сосна. Надо скорее сказать папе. Он так обрадуется, что я ее узнала.

 

Время ланча

На перемене я проскользнула в кабинет заведующей старшей школой и заглянула в папку с индивидуальными расписаниями учениц. Я караулила в коридоре, пока мисс Вайнер не вышла из кабинета. Нужно было торопиться. Руки у меня так тряслись, что я с трудом листала страницы. Каждый день ее уроки начинаются не раньше 11 часов. Она вынуждена являться на утреннее собрание перед уроками, но после этого у нее есть два с половиной часа свободного времени. Тогда-то она и спит. Долгий сон ей ни к чему.

 

Тихий час

Целый день я ходила по коридорам, вперив глаза в пол перед собой.

Я боялась его увидеть. Стоило только нашим глазам встретиться, и он оставил бы все: и веселую женушку-активистку «маршей протеста», работающую в Отделе планирования семьи, и обеих кошек — черепаховую и бело-серую, и ребенка, хлопающего глазами на диване от Армии спасения, и свою поэзию. Он бросил бы все и забрал меня с собой.

 

28 апреля

Время ланча

Я застилала постель, возвратившись после завтрака, когда заглянула миссис Холтон и велела мне после полудня, как только закончатся уроки, зайти к мисс Броуди. Миссис Холтон разговаривала со мной, стоя в дверях, чтобы (не дай бог!) случайно не переступить порог моей комнаты. На лице у нее была злобно-брезгливая мина. Она и не думала скрывать от меня свои чувства.

Меня уже несколько лет подряд пытались уговорить пойти к мисс Броуди, но я всегда отказывалась. А теперь мне приказывали. Но эта мисс Броуди — обыкновенная мошенница. Все ее беседы сводятся к банальностям, касающимся нашего «внутреннего, я“», причем она понятия не имеет, что это такое. Как она вообще может быть школьным психологом? Единственный человек, которому она нравится, — София, та любого взрослого посвящает в свои проблемы. Мисс Броуди любит, когда девочки с ней откровенничают. А на самом деле она даже и не слушает, что они говорят.

 

Тихий час

С самого начала все было, как я и ожидала. Мисс Броуди попросила меня рассказать о самоубийстве отца, о моих нереализованных чувствах к нему. Она изображала полную готовность выслушать все.

— Как он это сделал?

— Он вскрыл себе вены. На обоих запястьях.

— Что вы почувствовали?

— У меня было странное чувство.

— У него была другая женщина, не так ли?

— Нет.

— Кто обнаружил его?

— Мама.

— Вы его видели?

— Нет, меня увели.

Ложь или правда… Она не в состоянии их различить.

Потом она спросила о моих прежних встречах с психологами. Сразу после папиной смерти и в предыдущий раз, гораздо раньше. Откуда она узнала? Мама никогда не рассказывала об этом в школе. Мне не хотелось говорить. Я достаточно ей рассказала. Позволила ей подглядывать сквозь замочную скважину. Я никогда ничего не рассказываю докторам добровольно. Мои заверения, что я была просто встревожена, но на самом деле ничего плохого не произошло, ее не удовлетворили. Она все задавала свои вопросы.

Мисс Броуди — особа совершенно заурядная. На ней были черные лодочки, темно-синее платье с золотыми пуговицами, а шею облегал шелковый шарфик — голубой с золотистыми цветами.

Темные волосы ее были прекрасно уложены, а все слова она выговаривала медленно и так тщательно, словно у собеседников глубокие проблемы с пониманием самых простых вещей.

— Нам необходимо примириться с нашими самыми глубинными чувствами, принять их, даже если они причиняют нам боль. Это трудная работа, но только таким образом мы можем оставить боль позади. Иначе эти чувства будут преследовать нас снова и снова.

Но на самом деле ее не заботили ни сами чувства, ни то, как они «преследуют меня».

— Мы обратили внимание, вернее, некоторые девочки сообщили нам, что вы совершили нечто неприемлемое. Точнее, недопустимое. Вы измазали… как бы это… экскрементами дверь своей соседки. Это правда?

Никто не видел, как я это сделала. Я совершенно уверена. Это было в полночь. И запах едва ли ощущался. Он был незаметен. Просто полоска — лишь столько, сколько было нужно. Вокруг двери и на полу — без единого разрыва. Только тот, кто обладает сверхчувствительным обонянием, мог обнаружить этот запах. Аммиак, которым они это отмывали, и то вонял сильнее, и все затыкали носы, проходя мимо комнаты Люси. Опустив глаза, я смущенно улыбнулась. Я хотела вести себя так, как мисс Броуди ожидала.

— Я просто подшутила над Люси, — пробормотала я, — не надо было мне этого делать.

— Подшутить? Что это за шутки такие? — спросила мисс Броуди.

— Я совершила ошибку, — сказала я.

— Когда вы чувствуете подобные импульсы, вы должна работать над тем, чтобы сублимировать их и вести себя так, как принято в обществе.

Нитка жемчуга заменяет им четки, вот она — истинная религия школы. Я поняла наконец, что только экстремальные действия могут спасти Люси. И поэтому она никогда бы не согласилась ни на одно из моих предложений. Как я смогу жить дальше, если трусливо устранюсь и не сделаю все возможное для ее спасения? Даже нечто настолько отвратительное, что я не смогла бы осквернить страницы дневника записью об этом. Но это сработало. Два дня, пока стоял барьер вокруг двери, Люси хорошо себя чувствовала. И в понедельник, и во вторник она вставала утром сама и шла на завтрак, не пропускала уроки. Она снова ожила. Никто не сказал ни слова о том, как хорошо она выглядит, потому что до этого никто не замечал, что она еле-еле ползает по школе с запавшими глазами, пепельной кожей и нечесаными волосами. Они никогда и ничего не замечают.

Я улыбнулась мисс Броуди и кивнула вместо ответа. Я признала свою вину. Почему бы и нет? Ведь я даже признала, что до сих пор не примирилась с горем после смерти отца.

— Горе — это нелегкая работа, — сказала она, — труднее, чем подготовка к экзамену.

Ее голос был тусклым и монотонным. Я потеряла ней всякий интерес. Мое сознание стало рассеиваться. Потом она заговорила о вине и скорби:

— Некоторые люди находят большое утешение в мечтах о смерти. Просто думать о ней им так же уютно, как лежать в кровати, накрывшись одеялом с головой. Это не страх, но свобода. За миг до смерти наступает экстаз, ощущение наивысшей радости. Кто-то перерождается для новой сущности.

Поначалу я решила, что она шутит. Догадаться, что она имеет в виду, я не могла. Но она продолжала:

— Вы много читаете. Это похоже на перескакивание в конец книги, потому что невозможно дождаться, чем же это все закончится. Ожидание невыносимо. Уверена, вы тоже иногда подглядываете в конец книжки. Иногда это знание приносит громадное облегчение.

Она сделала паузу, а потом спросила:

— Что вы думаете о том, что здесь было сказано? Помогло ли это?

Я наконец подняла голову. Она сидела боком, в профиль ко мне.

Я могла рассмотреть, как пудра набилась в поры ее кожи, складку в углу рта, наметившийся второй подбородок. Она оказалась старше, чем я думала. Мисс Броуди потянулась через стол за ручкой и листком бумаги и повернулась ко мне другой стороной лица. Щека была гладкой и розовой и словно ненастоящей. Без единой морщинки, пятнышка или волоска. Это лицо принадлежало другому человеку. Две половины одного лица были настолько разными, что я не смогла припомнить, как она выглядела вначале. Как левая часть? Или как правая? Ее образ напрочь вылетел у меня из головы.

— Не кажется ли вам, что ваш разговор с мистером Дэвисом на днях был просто выражением глубинных страхов? Вы ведь не верите в то, о чем рассказывали ему? Правда?

— Конечно не верю, — пробормотала я, — я расстроилась. Как и все. Это все чепуха. На самом деле.

— Я сообщу об этом доктору. Может быть, валиум поможет вам успокоиться и пережить этот сложный период.

Как мне защититься, если известны все мои секреты? Я хотела одного: поскорее уйти оттуда, прочь от двуликой мисс Броуди, туда, где все выглядит нормально. Я получила прощение. Прибежав к себе, я залезла в кровать, накрылась одеялом с головой и положила сверху подушку. Нет, я не дрожала, не плакала. Меня заморозили.

 

29 апреля

Время ланча

Меня на месяц посадили под домашний арест: никаких прогулок на уик-энд. Об этом миссис Холтон объявила мне после завтрака. Она сказала это с усмешкой и добавила:

— Считайте, что вам повезло, юная леди. Вы легко отделались. Кажется, вы стремитесь стать изгоем в нашей школе.

Все меня избегают, даже София мягко уклоняется от общения со мной. Я это ощущаю. Они все знают о том, что произошло, но ни слова не говорят. Конечно, им мерзко. Единственное утешение для меня в том, что они разом забыли и о мистере Дэвисе, и о мисс Бобби. Теперь все перемывают косточки мне.

София наконец-то смогла похудеть — сбросила двадцать фунтов, избавилась от ямочек на бедрах. Она ударилась в какую-то «макробиотическую» диету и теперь ест только пропаренный коричневый рис, который готовит на кухне по выходным. Месяц такой диеты напрочь отбил у нее аппетит. Теперь она такая худая, какой всегда хотела стать. Вид у нее истощенный и тревожный.

Сегодня утром я снова не смогла поднять Люси с постели. Я махнула рукой и пошла завтракать одна.

— Что с тобой такое? — спросила Кики.

Я подняла глаза — как странно, что кто-то со мной заговорил:

— Со мной?

Все уставились на меня, хотя я ничего такого не сделала. Раньше с нами училась девочка по имени Маргарет Райс, которая ходила, как будто кол проглотив. Она всегда смотрела перед собой, а на лице ее застыло одно и то же бессмысленное выражение. Я никогда не видела, чтобы она с кем-нибудь разговаривала, не видела, чтобы она улыбалась. Мы прозвали ее Зомби. Теперь Зомби — это я.

— Ты битых десять минут пялишься на свою чашку с кофе, пей уже! — сказала мне Кики.

— Я задумалась о Люси, — сказала я, ободренная вниманием Кики, — с ней происходит то же самое, что перед той страшной болезнью. Она очень слаба, чтобы встать утром с постели, хотя спит очень много. Кто-то должен позвонить ее маме.

— Ой, перестань! Мне кажется, с ней все в порядке. Она сама позвонит маме, если захочет.

— Люси не осознает, насколько серьезно она больна. Она ужасно выглядит.

— Оставь ее в покое. Люси сама может о себе позаботиться. Сейчас у нее фигурка — дай боже. Ни капли жира. Даже животик исчез. Хотела бы я так выглядеть.

Я вгляделась в недовольные лица, окружавшие меня. Они не догадываются: надвигается что-то по-настоящему страшное. Или напротив — им уже все известно. Они желают принести Люси в жертву, чтобы защититься самим.

Мне внезапно захотелось, чтобы кто-нибудь другой назвал Люси по имени. Два слога: «Лю-си». Мне всего-то и было нужно, чтобы другая девочка упомянула о ней при мне, произнесла ее имя как заклинание, отгоняющее злых духов. Они всегда говорили о ней с оглядкой на меня. Люси принадлежала мне больше, чем кому бы то ни было.

Я встала, взяла свою чашку с кофе и швырнула в тележку. Бурая жижа расплескалась повсюду. Их взгляды жгли мне спину, когда я уходила. Зомби.

Когда я поднялась к себе, прозвенел уже последний звонок, а Люси так и лежала в постели. Я оставила ее в покое, как мне советовали. Пусть ее накажут за пропущенное утреннее собрание. Пусть она хотя бы разозлится на меня.

Ну что ж, все меня бросили в итоге. Мама и папа слишком углубились в себя. Все эти однообразно серые леди, призванные заботиться о нас в школе. Мои учителя. Школьный «исповедник» — мисс Броуди. И даже мистер Дэвис — поэт, которого я считала не похожим на остальных. Глаза этих глупых девиц преследуют меня повсюду.

 

Во время занятий

После урока греческого я пила чай у мисс Норрис. Она поняла, что мне не хочется возвращаться в свою комнату, и пригласила меня провести тихий час в ее квартирке. Я сбегала к себе и взяла несколько книжек. Как бы я хотела переехать к ней! Я ее люблю.

За чаем я немножко рассказала ей о Люси. Она несколько раз понимающе кивала во время моего рассказа. Люси ей знакома. Как-то раз я приводила свою подружку к мисс Норрис на чай. Мне хотелось показать Люси птичек. Мисс Норрис заинтересовалась моей историей.

Тогда я пожаловалась ей, как дурно влияет на Люси Эрнесса. Она поощряет ее к тому, чтобы та не заботилась о себе. И это подрывает ее здоровье.

— Эта девушка приходила ко мне однажды, в начале учебного года, — сказала мисс Норрис, — ее греческий был весьма хорош. Я сказала, что мне ее нечему учить. Но, если бы она захотела, мы могли бы вместе почитать греческих историков. Но это ей было не по нраву.

— Я боюсь того, как она действует на Люси. Люси слишком слаба, чтобы выдержать это. Она не верит, что больна. И все девочки твердят, чтобы я не вмешивалась. Говорят, что это не мое дело.

— Вы должны доверять своим инстинктам. Вы — добрый человек. Поступайте так, как считаете правильным. Что бы ни говорили другие, не обращайте внимания. Они слышат только себя. Мнение толпы — это зачастую зло, и, как сказал Софокл, «Всякое зло — бессмертно».

Сегодня мы начали переводить отрывок из «Одиссеи». Для меня это было слишком сложно. Большую часть перевода сделала мисс Норрис. Одиссей призывает духов из царства мертвых и отдает им кровь черных овнов. Он выливает эту кровь в глубокую яму, чтобы призраки смогли вновь обрести дар речи. У меня есть с собой книга с переводом «Одиссеи». Вот как я должна была бы записать сцену встречи Одиссея с его умершей матерью:

Как несправедливо. Тело и душа разделены и рассеиваются, как туман. И никакой надежды ни удержать, ни воссоединить их.

Как мучительно мне хочется обнять моего отца и вернуть ему дар речи, но даже в моих снах он ускользает, не сказав ни единого слова.

 

30 апреля

После ужина

Сегодня мы с Люси повздорили не на шутку, и вот я наконец свободна. Свободна от грез о совершенной дружбе. Я никогда не хотела, чтобы они стали явью. Пусть бы так и оставались грезами, да так бы и рассеялись, подобно снам. Однажды я бы просто проснулась и поняла, что больше не мечтаю о девочке из голубой комнаты. У меня была бы другая мечта.

В тихий час я пришла к ней. Она лежала в постели, полуприкрыв глаза. У нее не было сил ни открыть, ни закрыть их. Я присела на краешек кровати и убрала ей челку со лба — волосы были гладкие, как металл. На влажную от пота кожу налипли отдельные волоски. Она попыталась улыбнуться.

— Люси, я знаю, что ты снова заболеваешь. Я боюсь за тебя. Мне придется позвонить твоей маме.

— Я совершенно здорова. Я знаю, что это не болезнь. Это что-то другое. Это лишь видимость болезни, но я не больна.

— Может быть, ты хочешь уехать? Подальше отсюда? Пусть твоя мама приедет за тобой, а?

— Нет. Ничего страшного. Не звони ей. А то она тут же примчится. Встанет среди ночи.

— Я не понимаю.

— Это потому, что тебе хочется верить в то, что я все еще прежняя Люси. Это печально. Ты дружила с прежней Люси, но не со мой. Тебе нет дела до новой, настоящей Люси. Ты даже знать ее не хочешь.

— Это все Эрнесса виновата! — закричала я. — Это она настроила тебя против меня! И поэтому ты так говоришь.

— Она никогда не упоминала о тебе. Я просто изменилась — вот и все. Почему ты всегда и во всем обвиняешь ее?

— Потому что во всем виновата она одна. Если бы она не появилась здесь, у нас с тобой был бы замечательный выпускной год. Она испортила все для меня. Я так ненавижу ее, что убила бы, если бы только могла!

— Меня тошнит от твоих слов, — сказала Люси, приподнявшись неожиданно резко.

Я схватила ее за руку, вытащила из постели и поволокла в ванную. Она была легкой как пушинка, но мне стоило огромных усилий дотащить ее. Мы стояли рядом, едва помещаясь в узеньком зеркале на двери ванной. Она тяжко навалилась на меня.

— Посмотри на себя! — крикнула я. — И скажи мне теперь, что у тебя не больной вид. Ты еле стоишь на ногах!

— На себя посмотри, — прошептала Люси.

Одинаковые белые блузки, длинные голубые юбки, одинаково бледная кожа и воспаленные глаза — мы обе напоминали привидения, мы существовали только отчасти. Вся прелесть Люси исчезла, но не это меня в ней интересовало. Лицо мое было мокрым от слез. Я сама не заметила, как заплакала.

— Оставь меня одну, пожалуйста, — попросила Люси. — Мне осточертело твое постоянное присутствие, твое желание меня присвоить. Ты меня достала. Ты меня замучила. Как зубная боль.

— Ты никогда ничего не говорила.

— Осталось полтора месяца учебы. Нам надо бы обойтись без переезда в другие комнаты.

Я вышла и закрыла за собой дверь ванной. Никогда я больше с ней не заговорю. Никогда в жизни. Я даже не понимаю, что произошло. Она всегда была так приветлива со мной, все время хлопала на меня глазками и улыбалась своей дурацкой улыбкой.

Я превозмогла себя и спустилась к ужину. Не хочу, чтобы она видела, какую боль причинила мне. Как сильно заставила страдать.

За ужином она оживилась. Моя боль придала ей сил. Отчаяние охватило меня. Я не буду звонить ее маме. Я устраняюсь. Весь ужин я просидела, уткнувшись в тарелку. Мне не хотелось видеть, как Люси за соседним столом болтает и смеется как ни в чем не бывало. Она чувствует облегчение, избавившись от меня. Я была лишь подружкой, которую она взяла под крыло, как подбитую птичку, из жалости, но в конце концов эта птичка стала слишком большой обузой. После нескольких глотков кофе я убежала к себе в комнату и села за стол. Дневник лежал передо мной, но я не могла писать. Я сидела и слушала, как девчонки возвращались после ужина в свои комнаты. Из коридора доносились их счастливые голоса. Кто-то смеялся. Все отвернулись от меня. Люси только высказала мне то, что думали все вокруг.

Три года я провела здесь, и вот сейчас у меня было такое же чувство, как и в первую неделю в этой школе, когда после еды я закрывалась в своей комнате и вслушивалась в голоса девочек за дверью. Все двери были настежь, и только моя — плотно прикрыта.

Они обитали в мире, куда мне хода нет. Как бы я вообще смогла научиться походить на них? Я бы так и сидела, запертая в четырех стенах своей комнаты, день за днем, читая книги, прислушиваясь к голосам, которые то приближались, то удалялись, и мечтала бы только о папе. У нее был ключ, и она отперла мою клетку. Потому-то я и любила ее так сильно.

Я заплакала, увидев наши отражения в зеркале, потому что обе мы страшно изменились.

Я уже не та, кем была когда-то, и никто вокруг мне больше не знаком.

 

После отбоя

После уроков я тайком пробралась к телефону-автомату позади гардероба. Карманы у меня были набиты мелочью. Дрожащими пальцами я набрала номер. Пальцы застревали в отверстиях с цифрами. Я молила Бога, чтобы никто меня не застал. Четыре гудка, пять, наконец кто-то поднял трубку. Пауза… Я набрала воздуха и услышала хриплый голос. Этого я не ожидала. Я была уверена, что трубку возьмет ее мама. Он стоял у телефона на кухне в трусах и в майке, с багровой лоснящейся физиономией. А у его ног прыгал и лаял песик.

— Алло! Алло! Алло!

Я повесила трубку.