Сколько копий в прямом и переносном смысле сломано вокруг этой короткой фразы: «Господарь всея Руси»! И это неудивительно: в средневековом обществе титулатура государя создавала образ государства, определяла его место в мире, и в глазах его жителей, и в глазах соседей. Изучая историю титула, «претендующего» на власть над всем наследием древних Рюриковичей, мы сможем яснее и четче увидеть, какое место в мире — ив первую очередь в мире христианской Европы — могли бы занять в параллельных мирах альтернативные Русские государства, альтернативные «несостоявшиеся» столицы. Мы увидим, как складывались бы отношения с Европой у могущественного Новгородского княжества, далекого от пресловутых идей «переселения империй» и «Третьего Рима». Мы увидим специфику «европейского будущего» и торжествующей Твери, и независимого Смоленска. И если по ходу дела придется развалить некоторые привычные стереотипы — тем хуже для стереотипов.

 

1. Отечественное и международное признание

История звонкого титула «Господарь всея Руси», как мы видели, вместе с историей многих других идеологических оснований Русского государства восходит ко временам Михаила Ярославича Тверского, «царя» и «великого князя всея Руси». Это интересное начинание было среди прочих заимствовано москвичами во времена Ивана I Даниловича. Этот осторожный князь не пытался использовать столь провокационное самонаименование во внешних сношениях, однако документы для внутреннего пользования зафиксировали такие презабавные обороты: «Се яз, князь великии Иван Даниловичъ всея Руси, пожаловал есмь соколников печерских хто ходит на Печеру, Жилу с други… Хто ли через мою грамоту что у них возмет, и яз, князь великии, кажню, занеже ми те люди надобны» [Акты социально-экономической истории Северо-Восточной Руси конца XIV — начала XVI в. Т. 3. С. 15].

Сын и внук Калиты — Симеон Иванович Гордый и Дмитрий Иванович Донской — выводят традицию использования этого титула на новый уровень. Фраза «князь великий… всея Руси» уже появляется на их печатях [Соболева Н. А. Русские печати. М., 1991. С. 148]. Появляется эта формулировка и в текстах договоров-докончаний между князьями московского дома: «Се яз, князь велики Семен Иванович всея Руси, [с св] оею братьею с молодшею. Со князем с Иваном и с князем [Андреем], целовали есмы межи собе крест у отня гроба…» [Докончание великого князя Семена Ивановича с князьями Иваном Ивановичем и Андреем Ивановичем. Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV–XVI вв. С.11].

Следующим шагом стало появление спорной титулатуры «всея Руси» вместе с титулом «господарь» на денежных знаках. Если я не ошибаюсь, первым на это решился знаменитый Дмитрий Юрьевич по прозвищу Шемяка, успевший за свое недолгое правление отчеканить в Москве монеты облегченного веса по образцу галицких. На этих дензнаках Шемяка велел поместить изображение всадника с копьем и надписи «Дмитрий-осподарь» и «Осподарь всея земли Русской» [Зимин А. А. Витязь на распутье. Феодальная война XV в. М., 1991. С. 112]. Василий Темный хоть и согнал с трона своего двоюродного брата и кровного врага, но нумизматический почин его поддержал и продолжил, выпуская с 1450 г. монеты с надписью «Господарь всея Руси». Его примеру последовал и Иван III: на «угорском золотом» в Эрмитаже надпись с лицевой стороны гласит «князь великий Иван Васильевич», на оборотной — «князя великого Ивана Ивановича всея Руси» [Потин В. М. Венгерский золотой Ивана III. Феодальная Россия во всемирно-историческом процессе. М., 1972]. Во внутреннем делопроизводстве Московского государства титул «князя всея Руси» постепенно утверждался в период с 1479 по 1487 г. [Лаушкин А. В. К вопросу о формировании великокняжеского титула во второй половине XV в. // Вестник Московского университета. Серия 8. 1995. № 6].

Постепенно шло и проникновение нового титула в сферу внешних сношений. Так, в текст знаменитого Яжелбицкого мирного договора с Новгородом включены такие формулировки, как «к великому князю Василью Васильевичю всея Руси к великому князю Ивану Васильевичю всея Руси» [Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М., 1949. С. 43]. Однако здесь наш титул ожидали и самые серьезные проблемы, ведь соседний господарь — великий князь Литовский — носил еще и титул «Русского» и также претендовал на то, чтобы «Omnis Russia ad Letvines deberet simplicitlerpertinere» («Вся Русь принадлежала Литве») [Hermann de Wartberge. Chronicon Livoniae. Scriptores Rerum Prussicarum, t. 2. Leipzig, 1863. S. 80]. Так естественным образом спор о титуле превратился в спор за власть над огромным наследством Рюриковичей. Тем не менее в мирном русско-литовском договоре 1494 г., утвержденном высокими договаривающимися сторонами, титул «государя всеа Русии» оказался признан литовской стороной за московским правителем [ДДГ, № 83. С. 329]. Этот дипломатический успех нашел своё развитие в ходе мирных переговоров 1503 г., когда «вдруг» выяснилось, что, с точки зрения Ивана III, Литовская и Лятская (Польская) земли составляют отчину Александра Литовского, а вот завоеванные недавно Москвой немалые территории входят в состав уже его отчины — Руси [сб. РИО. Т. 35. С. 380]. Титул «господаря всея Руси» окончательно стал частью большой политики — и, как мы скоро увидим, оказал немалое влияние на то место, что в нашем мире заняла Россия/Московия на ментальных картах европейцев.

Дипломатические отношения со светским центром Европы Россия установила в 1489 г. в ходе официального визита «первооткрывателя» Николая Поппеля, появившегося в Москве с верительной грамотой от императора Sacrum Imperium Romanum (Nationis Teutonicae) Фридриха III Габсбурга и его сына Максимилиана (выдана в Ульме 26 декабря 1488 г.). И быстро выяснилось, что привычной для московских князей долгой и тяжелой борьбы за каждую формулировку в титулатуре не будет. Император римлян, полагавший себя верховным светским владыкой христианского мира, похоже, был согласен на практически любое титулование своего далекого контрагента и, более того, выражал готовность включить Великое княжество Московское в состав Империи на правах «королевства». Последнее лестное предложение было отклонено ввиду того, что, как заявил Иван III устами своих дьяков, московские князья «поставление имеем от Бога как наши прародители» [Памятники дипломатических сношений России с державами иностранными. Т. 1, стлб. 11–12]. Но это не помешало зафиксировать, по материалам следующего посольства Георга фон Турна (Юрия Делатора отечественных источников), следующее обращение высшего авторитета в европейской дипломатии к московскому государю:

[1491] (Грамота от Максимилиана, римского короля)

«Мы, Максимилиан, Божиею милостью Краль Римский и всегда Август… к светлейшему Ивану, по Божией воле началнику и Государю всеа Русищ князю великому Володимерскому и Московскому, и Новгородскому, и Псковскому, и Тферскому, и Вятскому, и Пермьскому, и Болгарскому и иных, как к нашему любовному брату, имеем и мы меж себя дадим знате дружбе, и любви, и братству… где нам будет твоя помочь на наших недругов надобе, и тебе нам помогати… и нам тебе на преждереченного Казимира Короля и его дети помогати вправду без хитрости» [Памятники дипломатических сношений России с державами иностранными. Т. 1, стлб. 66–67; Собрание государственных грамот и договоров. Ч. V. С. 8–9].

Еще более интересные результаты с точки зрения «борьбы за титул» дали последующие переговоры с такой серьезной силой на «северном» направлении, как Дания. Договорная грамота с королем датским Иоанном (Хансом) I начинается вот так:

«Во имя святой Троицы, мы, Иоанн, Божиею милостью Король Датский, Шведский, Норвежский… заключили дружественный и вечный союз с пресветлейшим и державнейшим Иоанном, всея Русии императором (totius Rutzsie Imperatore), великим князем Володимерским, Московским, Новгородским, Псковским, Тверским, Югорским, Вятским, Пермским, Болгарским и прочих, с братом нашим любезнейшим…» [Собрание государственных грамот и договоров. Ч. V. С. 129–131].

Русско-датский союзный договор, заключенный осенью 1493 г., имел антишведскую направленность: король Дании Ханс и великий князь Московский Иван III давали обязательство оказывать взаимную помощь в борьбе против правителя Швеции Стена Стуре. Торговые статьи договора 1493 г. имели определенный антиганзейский подтекст, так как развитие русско-датской торговли означало подтачивание вековой монополии Ганзы на посредническую торговлю между Русью и Западом. Но русско-датские соглашения не включали никаких соглашений о борьбе с ганзейцами, противоречащих нормальному развитию отношений России с Рейхом [Собрание государственных грамот и договоров. М., 1894. Ч. V. № 110].

 

2. Русско-европейские отношения: кризисы и сближения

Тем не менее после 1493 г. начался достаточно продолжительный кризис во взаимоотношения России с Рейхом. И причиной этого кризиса послужили проблемы во взаимоотношениях Москвы с далекой имперской периферией — Ливонской «конфедерацией». Напомню, что в Средние века «имперская» Ганза, в состав которой входили и крупнейшие города Ливонии, являлась главным торговым партнером Руси на Западе. Вплоть до XVI в. Ганзейскому союзу принадлежала монополия на посредническую торговлю между Русью и западноевропейскими странами. Неудивительно поэтому, что закрытие ганзейского двора в Новгороде Иваном III в 1494 г., свидетельствовавшее в том числе и об изменении в соотношении сил между Ганзой и Русью в пользу последней, требует разъяснений. Самыми ранними и, может быть, самыми объективными в силу своего документального характера немецкими источниками, содержащими известия о новгородских событиях, являются отчеты ганзейских послов (ратмана Дерпта Томаса Шрове и ратмана Ревеля Готшалка Реммелинкроде) о посольстве в Россию осенью 1494 г. Возвращаясь на родину из Москвы через Новгород, ганзейские послы застали там Немецкий двор закрытым, а ганзейских купцов арестованными. Новгородские великокняжеские наместники в ответ на вопрос послов заявили, что арест немецких купцов вызван притеснениями, которым русские подвергались в Ливонии, и в первую очередь тем, что ревельцы несправедливо сожгли русского подданного [Hanserecesse, 3-te Abt. Leipzig, 1888. Bd. III. № 433, § 16–28: LUB 2, Bd I, № 95; подробнее см.: Казакова Н. А. Еще раз о закрытии Ганзейского двора в Новгороде в 1494 г.]. В русских летописях об этом резком обострении русско-европейских взаимоотношений сообщается, что великий князь «велелъ поимати в Новегороде гостей немецкыхъ, колыванцовъ, да и товаръ ихъ, переписавъ, привезти в Москву, за ихъ неисправление, про то, что они на Колывани великого князя гостемъ новгородцемъ многиа обиды чиниша и поругание самовлне, а иных людей великого князя живыхъ в котлехъ вариша, безъ обсылкы великого князя и безъ обыску…» [ПСРЛ. Т. 6. С. 39; т. 4. С. 164].

Особенно стоит выделить в этом любопытном пояснении явное возмущение столь страшной казнью русского без согласования с Россией. И это при том, что в свежем договоре между Новгородом и Ливонией от 1493 г. была введена новая система согласования решений по «обидным делам»:

«А о обидныхъ делехъ о всякихъ наместникомъ государевымъ великого князя новгородскимъ съ княземъ мистромъ зсылатися послы; такожъ и князю мистру о всякихъ обидныхъ делехъ зсылатися послы съ государевыми великого князя наместники новгородскими, и управа дати всякимъ обиднымъ деломъ на обе стороне…» [АЗР. Т. I, № 112. С. 131].

Таким образом, выходит, что гнев великого князя против ганзейцев был вызван не только самим фактом мучительной казни в Ревеле русских, совершивших уголовные преступления, но и тем, что эта казнь и предшествующее ей следствие были проведены без уведомления русской стороны. Городские власти Ревеля нарушили условия недавно заключенного договора и в каком-то смысле дискредитировали «европейское движение» в глазах русских, и именно это обстоятельство вызвало со стороны великого князя суровую ответную репрессию — закрытие Ганзейского двора в Новгороде. Кроме того, сам факт закрытия Ганзейского двора наглядно показал, что Российское государство (в отличие от Господина Великого Новгорода) не зависит критически от балтийской торговли, а следовательно, может успешно добиваться улучшения своего положения в балтийской экономической системе. Ну а военные столкновения 1501–1503 гг. продемонстрировали, что Орден и Рейх (сюзерен и Ливонской «конфедерации», и многих ганзейских городов) не имеют силовых рычагов влияния на Россию.

Конфликт с точки зрения Рейха зашел в тупик, а экономические интересы Ливонии и политические проекты императора Максимилиана никуда не исчезли. И вот 17 июня 1509 г. в Москву была доставлена грамота императора Максимилиана, в которой Василий III назван «другом нашим возлюбленным». В ответном письме было дано согласие на восстановление Ганзейского двора в Новгороде. Резко улучшились отношения и с периферией Рейха в лице Тевтонского ордена в Пруссии. Ради великого дела общей дружбы против Ягеллонов к схизматикам-московитам осенью 1510 г. был отправлен саксонец Христофор Шляйниц, задачей которого было договориться о приезде больших орденских послов.

Наконец, 2 февраля 1514 г. Василий III, сменивший на престоле своего отца, принял в Москве имперского посла Георга Шнитценпаумер фон Зоннег. Продолжительные переговоры этого горе-дипломата с уполномоченными великого князя закончились составлением проекта союзного договора, причем Щнитценпаумер вручил московским переговорщикам бумагу, в которой от имени императора обещал, что содержание проекта от слова до слова будет изложено в особой грамоте, подтвержденной крестным целованием со стороны императора, и что эта грамота будет передана русским послам, которые вместе с ним отправятся в Вену. Между тем, по смыслу своей инструкции, Шнитценпаумер должен был лишь подготовить почву для заключения в будущем союза между Россией и Рейхом. Особенно некрасивой эта история вышла из-за того, что в интересах императора была именно демонстрация «польским, литовским, венгерским друзьям» возможности создания антиягеллоновской коалиции, а не заключение отдельного договора с Россией. Максимилиан оказался в затруднительном положении: с одной стороны, ему не хотелось связывать себя определенными обязательствами по отношению к великому князю, с другой — он считал для себя неудобным отвергнуть заключенный Шнитценпаумером договор. В итоге, «чтобы не осрамить Шнитценпаумера пред русскими и не заставить русское посольство возвратиться домой, не исполнив дела», император решился письменно и с клятвой подтвердить сделанные обещания, но с правом изменить некоторые формулировки впоследствии [Fiedler. Die Allianz zwischen Kaiser Maximilian I und Vasilji Ivanovic Grossfuersten von Russland, von dem Jahre 1514, 188. Beilage VII, 262]. Но для нашей узкой задачи важно, что почетная для Василия III титулатура — «von Gottes Gnaden Kaiser und Herscher aller Rewssen und Grossfuerste» — сохранилась и в «исправленной» версии союзного договора, привезенной в Москву посольством Якова Ослера и Морица Бургсталлера вместе с предложением к великому князю покончить счеты с Польшей мирным путем посредством конгресса в Любеке под председательством императора [Acta Tomiciana III, № CDXXVI. С. 294].

Такое «лестное» предложение вынести дело о Смоленске на «императорский суд» (и тем самым окончательно включить Россию в состав «христианского мира») было встречено Василием III без всякого восторга. Легко было догадаться, чью сторону возьмет «беспристрастный европейский суд» после примирения Габсбургов с Ягеллонами на Венском конгрессе 1515 г. И Сигизмунд Герберштейн, новый имперский посол, появившейся в Москве осенью 1517 г. в качестве посредника на переговорах России и Речи Посполитой, в полной мере подтвердил эти ожидания. Его путаные рассказы про индийско-македонского царя Пирра/Пора, добывавшего славу путем возвращения завоеванного поверженным врагам, не нашли отклика в душах «диких московитов», но зато поспособствовали формированию атмосферы недоверия в русско-имперских отношениях.

Но еще оставались перспективные контакты России с имперской периферией и Святым Престолом. Венский конгресс урегулировал основные разногласия между Ягеллонами и Габсбургами за счет интересов Тевтонского ордена, поставив рыцарей в практически безвыходное положение. В итоге орденская дипломатия принялась лихорадочно искать новых влиятельных союзников, перестав обращать внимание даже на ключевой для духовного государства «религиозный вопрос». И 24 февраля 1517 г. в Москву прибыл тевтонский дипломат Шонберг. Этот посланник, добиваясь военной и финансовой помощи, был вынужден проявлять чудеса любезности, среди прочего называя Василия III «вельможным непобедимым царем всея Руси, начальником и господином» [РИО. Т. 35. С. 509–533]. Но все равно достаточно серьезных денег Шонберг не выбил — глупо было вкладываться в агонизирующий политический проект. Всё уперлось в издевательское требование дипломатов Василия III сперва продемонстрировать военную мощь Ордена. А завершилась эта история знаменитой «Прусской присягой» Альбрехта Гоггенцолерна, последнего великого магистра Тевтонского ордена в Кракове, на площади у Сукенниц.

Активные контакты с Тевтонским орденом спровоцировали новую серию попыток договориться о включении России в орбиту «христианского мира» и конкретно Рейха. 4 июля 1518 г. римский папа Лев X направил буллу Василию III с приглашением к участию в крестовом походе против турок и вступлению в лоно католической церкви [Переписка пап с российскими государями в XVI в. СПб. С. 94–97]. А 27 июля 1518 г. в Москву прибыли послы от высшей духовной и светской власти «христианского мира» Франческо да Колло и Антоний де Конти, приехавшие с глобальной инициативой единой Европы от Лиссабона до Волги и великого мира между христианскими государями. Но первый же приём показал, что атмосфера изменилась. Да Колло по каким-то причинам пропустил приветствие к великому князю — и с первых же слов на приёме начал «давить» на психику контрагентов рассказами о «турецкой угрозе». Результатом этой нетерпеливости стала резкая отповедь со стороны московской дипломатической службы [Франческо да Колло. Доношение о Московии. С. 25–27]. Посольство Колло и Конти завершилось безрезультатно. Взаимоотношения России с Римом и Рейхом уверенно пошли по нисходящей траектории, несмотря даже на периодические заверения сторон в любви и дружбе, выдержанные в таком вот стиле: «Светлейшему и могущественнейшему государю господину Василию, Божьей милостью императору и повелитею всех рутенов (imperator et dominator universorum Ruthenorum)… Карл, император римлян». [Россия и Германия. Вып. 1. С. 15–34].

 

3. От честных варваров к кровожадным дикарям

В 10–20-е гг. XVI в. оформились и драматические изменения образа России в европейском ментальном пространстве. Со времен Контарини, то есть со второй половины XV в., в редких описаниях России и русских доминировал образ «положительного варвара»: «Русские очень красивы, как мужчины, так и женщины, но вообще это народ грубый…» [Барбаро и Контарини о России. М.: Наука, 1971; Библиотека иностранных писателей о России. Т 1.СП6., 1836].

Сама же Россия довольно уверенно относилась к европейской периферии, для которой вполне естественно было среди прочего и использование европейской титулатуры.

Как справедливо указал А. Филюшкин, в Средние века открытие чужих народов и земель предполагало попытку их осмысления «по аналогии» через библейские и исторические образы. Вплоть до XV в. доминировала «монастырская география», и главным образцом творчества географов этой «школы» были так называемые Марра Mundi — карты мира, руководством к созданию которых послужила цитата из Книги Иезекииля: «Сия глаголет Адонаи Господь: сей Иерусалим, посреди языков положих его, и страны, яже окрест его».

Авторы таких карт представляли мир в виде креста, вписанного в окружность. Вертикальную составляющую креста формировали реки Танаис (Дон) и Нил, а горизонтальной перекладиной служило Средиземное море: так и получались четыре сегмента мирового круга. И на ранних европейских картах (например, Эбсторфской 1234 г.) отдельные русские города (Новгород, Полоцк, Смоленск, Киев) были расположены именно в «европейском» сегменте мира, а изображенные на картах условные «русские правители» походили на типичных европейских монархов.

Правда, достоверности изображениям наших краев на картах описываемого времени не хватало. На Францисканской карте 1350–1360-х единственным реальным объектом в наших краях оказался Новгород, а на шедевральном творении бенедиктинского монаха Андреаса Васпергера (1448) огромный «Новгород» занимал все пространство между Азовским и Балтийским морями. Видимо, так просачивались в наш мир сведения из параллельной вселенной победившей новгородской альтернативы.

К XV в. можно отнести и первые изображения собственно России на картах Европы, причем Россия на этих картах была помещена в однозначно европейский контекст [imperio Rosie magna за Доном и Волгой на карте Андреа Бианко 1436 г.; Rossia Bianko по берегам пограничной Волги на карте фра Мауро 1457–1459 гг.].

А с конца XV в. небольшим, но уверенным потоком пошли уже более реалистичные описания России в исполнении побывавших у нас европейцев (или но мотивам их рассказов), причем оценки по большей части были выдержаны в невероятно благостном по нашим временам духе.

Альберт Компьенский: «Во многом они [русские] лучше нас следуют Евангелию Христа… Хотя мы считали его [Василия III] схизматиком и почти язычником, и много раз выступали против него с оружием, тем не менее в деле спасения нашего и Христианской церкви он выказал себя в большей степени христианином, чем наши государи, которые похваляются титулами христианских, католических и защитников веры… У них считается великим и ужасным злодеянием обманывать и обделять друг друга, прелюбодейство, разврат и распутство редко встречаются в их среде. Противоестественные пороки им совершенно неизвестны, о клятвопреступлениях и богохульствах у них не слыхать» [Альберт Компьенский. О Московии // Россия в первой половине XVI в.: взгляд из Европы. С. 96–97].

Иоганн Фабри: «Нет другого народа, более послушного своему императору, ничего не почитающего более достойным и более славным для мужа, нежели умереть за своего государя. Ибо они справедливо полагают, что так они удостоятся бессмертия… Ибо где у [русских] обнаруживается корень жизни, там наши немцы скорее находят смерть [и не думал, что этой дурацкой поговорке столько лет…]; если те — Евангелие Божие, то эти воистину злобу людскую укоренили; те преданы постам, эти же — чревоугодию; те ведут жизнь строгую, эти же — изнеженную… Что касается государства, то те привержены аристократии, наши же предпочитают, чтобы все превратилось в демократию и олигархию» [Фабри И. Религия московитов, у Ледовитого моря // Россия в первой половине XVI в.: взгляд из Европы. С. 172–201].

Павел Иовий: «Книги сии [духовные] находятся почти у каждого московского боярина и кроме их они имеют еще у себя отечественные летописи и Историю Александра Македонского, Римских Кесарей и Антония и Клеопатры, писанные также на их отечественном языке… Вся Московия управляется самыми простыми законами, основанными на правосудии Государя и беспристрастии его сановников, и, следовательно, весьма благодетельными, ибо смысл оных не может быть искажен и перетолкован хитростию и корыстолюбием судей» [Библиотека иностранных писателей о России. Т. 1. СПб., 1836. С. 11–55].

Но с конца XV в. под прямым влиянием основных политических противников Московского Царства в Европе набирает силу альтернативная тенденция в изображении России, укрепленная авторитетом сильной польской «коперниканской» школы. Так, в комментариях Яна из Глогова к переизданию Птолемея «Московия» была однозначно записана в «Азиатскую Сарматию» [см.: Klug E. Das «asiatische» Russland… Historische Zeitschrift, 1987. № 245. S. 273]. Чрезвычайно интересна здесь и иллюстрация к Introductorium cosmographie 1507 г., связанной со все тем же Яном из Глогова, на которой Европа-Дракон (с будущей Речью Посполитой в качестве тела) сражается с Азией-Медведем (где центральную роль, как легко догадаться, играет «Московия»). В том же 1507 г. в новом переиздании Птолемея при участии знаменитого Бернарда Ваповского Ducatus Moscovia поместили за Рифейские горы и Герцинский лес на берега Ледовитого океана [см.: Филюшкин А. И. Василий III. М., 2010. С. 229].

Звучали и голоса (в первую очередь польские) против приведенных выше позитивных оценок «московитов».

Ян Лаский, гнезненский архиепископ и примас Польши: «Священнику [у московитов] для очищения совести с женою сожительствующей и желающей обвенчаться достаточно того, что он обольёт себя некоей заквашенной водой… их священники впадают в неправедность, когда они убивают воробья или какую-либо птицу, и они не прежде достигнут праведности, пока эта птица не сгниет совершенно у них под мышками. Таково у них наказание, которое не бывает столь суровым, если кто убьёт христианина… заслуживает у них признательности и достигает отпущения грехов, если кто убьет католика римского исповедания…» [Лаский Ян. О племенах рутенов и их заблуждениях // АИ. Т. 1. СПб., 1841. № CXXIII. С. 126–127].

Причем этапной и переломной при изучении эволюции образа России и её правителей в глазах Европы стоит признать многократно переиздававшуюся работу Герберштейна, известную сейчас как «Записки о Московии». Этот незадачливый дипломат, дважды побывавший в России (в 1517 г. выступал посредником в мирных переговорах Москвы и Литвы, а в 1526-м — в возобновлении договора 1522 г.) на долгое время задал образец для всех описаний России. Под его пером русские правители хитры, лицемерны, вероломны, воинственны, алчны: «Присоединил [Василий III] к своей державе множество областей не столько войной, в которой он был менее удачлив, сколько своей хитростью»… «Хотя после смерти Александра у Василия не было никакого повода к войне… он, видя, что король склонен более к миру, чем к войне…все же нашел случай к войне»…

Вызывавшая умиление многих предыдущих авторов «преданность» русских своему правителю превращается под пером Герберштейна в типичную картину «русского рабства»: «Всех одинаково гнетет он жестоким рабством, так что если он прикажет кому-нибудь быть при дворе его или идти на войну или править какое-либо посольство, тот вынужден исполнять все это за свой счет»… «Свою власть он применяет к духовным так же, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно по своей воле жизнью и имуществом каждого из советников, которые есть у него; ни один не является столь значительным, чтобы осмелиться разногласить с ним или дать ему отпор в каком-нибудь деле. Они прямо заявляют, что воля государя есть воля божья и что бы ни сделал государь, он делает это по воле божьей».

Причем тем же Герберштейном задан типичный «переход» с личности государя на личности подданных, которые, естественно, также являются примерами всех возможных пороков, ни о какой чистоте нравов речи уже нет: «Трудно понять, то ли народ по своей грубости нуждается в государе-тиране, то ли от тирании государя сам народ становится таким грубым, бесчувственным и жестоким»… «Как только они начинают клясться и божиться, знай, что тут сейчас же кроется коварство»… «Этот народ весьма расположен к Венериным утехам и пьянству» [все цит. по: Сигизмунд Герберштейн. Записки о Московии. М.: МГУ, 1988].

Роль Герберштейна в переосмыслении европейцами образа России доходит до смешного. Даже пресловутый «русский Медведь», воспетый в бесчисленных карикатурах XVIII–XXI вв., родом из «Записок» Герберштейна, при авторском редактировании которых обычная и для других авторов констатация обилия медведей в нашей стране превратилась в анекдот о медведях, бегающих по русским городам, и пошла в образованный «европейский народ» [см.: Хрусталев Д. Происхождение «русского медведя» // Новое литературное обозрение. 2011. № 107].

Зато из трудов Герберштейна до нас дошло и полное титулование московского государя в начале XVI в.:

«От времен Рюрика вплоть до нынешнего государя эти государи пользовались только титулом великих князей — или владимирских, или московских, или новгородских и проч., кроме Иоанна Васильевича, именовавшего себя господином всей Руссии и великим князем [владимирским и проч.]. Нынешний же Василий Иоаннович присвояет себе титул [и имя царское], как-то: великий господин Василий, [божьей милостью] царь и господин всей Руссии и великий князь владимирский, московский, новгородский, псковский, смоленский, тверской, югорский (Iugariae), пермский (Permia), вятский (Viackiae, Viatkha), булгарский и проч.; господин и великий князь Новгорода низовские земли (Nowogardia terrae inferioris, Neugarten des undern Erdtrichs) и черниговский (Czernigowia), рязанский (Rezania), волоцкий (Wolotkia), ржевский (Rschowiae, Rsowie), бельский (Beloiae), ростовский (Rostowia), ярославский (Iaroslawia), белозерский, удорский (Udoria), обдорский (Obdoria), кондинский (Condinia)». [Сигизмунд Герберштейн. Записки о Московии. М.: МГУ, 1988].

Отдельно в трудах Герберштейна разрабатывалась важная тема «русской опасности» (увязанная с темой «опасности турецкой»), причем одновременно парадоксальным образом опровергались распространенные представления о военном могуществе господаря «московитов». И, разрабатывая эту тему, вольный барон в Герберштейне, Нойперге и Гутенхаге находит полное согласие с ударными идеологическими силами Ягеллонов, талантливо и ярко доказывавшими этот тезис в первую очередь на примере Оршанской битвы 1514 г. Недаром большое батальное полотно с изображением Оршанской битвы, написанное немецким художником из круга Кранаха Младшего, стало в прямом смысле слова ярким символом влияния «оршанской пропаганды» Речи Посполитой на восприятие России в Европе. Причем размах «оршанской пропаганды» впечатляет. Ягеллонская дипломатия успешно дискредитировала союз Рейха с Россией, подорвала веру Венского двора и его сателлитов в пользу союза с якобы окончательно покоренным монархом, подчеркнула мощь его победителя и создала для Сигизмунда образ христианского монарха, в одиночку спасшего латинский мир от вторжения врагов Святой римской церкви [см.: Граля И. Мотивы оршанского триумфа в ягеллонской пропаганде // Проблемы отечественной истории и культуры периода феодализма. М.: 1992. С. 46–50]. Начало работе положил сам польский король Сигизмунд, отправивший послания с обширным описанием победы папе Льву X, венгерскому королю Владиславу, венецианскому дожу, воеводе Трансильвании Яну Заполни, ряду других монархов и сановников. Живой демонстрацией великой победы над армией Василия III служили русские пленные, высланные к европейским дворам и в Рим [см.: Acta Tomiciana III, № 232, 234, 288, 289, 293, 295, 298, 301]. Краковские типографии в 1514 г. напечатали следующие труды, широко разошедшиеся по Европе: «Послание королю от имени королевы Барбары после победной битвы с Москалями» Андрея Кшицкого, «О великолепной победе Зигмунта над москалями» Кшиштофа Сухтена, «Гимн Кракову» Экка, «О великой победе над москалями» Яна Дантишке. Все эти латиноязычные произведения вошли потом в состав изданного Ласким в 1515 г. тома «Песни о памятном разгроме московских схизматиков» (Carmina de memorabili caede scismaticorum Moscoviorum). Кроме того, этот том обогатили произведения, специально заказанные по этому случаю: «Панегирик» Бернарда Ваповского, «Ода на триумф…» Транквилла Андроника, а также «Епиграмат» папского легата в Польше Якова Пизона. Печатались и распространялись и специальные летучие листки, посвященные этой важной теме ягеллонской пропаганды.

Итог описанных усилий оказался заметным: активность и продуктивность дипломатических связей России с европейским «христианским миром» стремительно пошли на спад, а сама Россия для Европы на долгое время превратилась в идеальный образец «антимира». Так в нашем мире московским государям аукнулись претензии на титул «господаря всея Руси». Ну а Смута разрушила и то немногое, что удалось получить русской дипломатии от заигрываний с правителями Рейха: с 1600 г., с договора между Борисом Годуновым и цесарем Рудольфом II, титулование русского правителя «величеством» было заменено на неравноправное обращение «пресветлейшество», с пресечением династии Рюриковичей Священная Римская империя «взяла назад» своё признание царского/императорского достоинства «государя московитов». А выбитые польской саблей из первого Романова мирные соглашения зафиксировали и отказ от претензий на «всю Русь».

 

4. Восточные границы Европы в зеркале матримониальной политики. Итоги и выводы

Очень любопытно проверить справедливость только что нарисованной картины эволюции отношений Европы и России не на материале рассуждений ученых умников, а на матримониальной политике Средневековья, в которой отражалась и «реальная политика», и многочисленные идеологии той эпохи. И тут выясняется много интересного.

Начну с того, что общим местом практически всех авторов, отстаивающих идею о «европейской принадлежности» Киевской Руси, является обращение к истории династических связей Рюриковичей с ведущими правящими фамилиями Европы. Аргумент этот, безусловно, очень силен, так как обращение к истории «династической политики» даёт возможность чётко определить, кого правители Руси и Европы считали своими, кому они считали возможным и достойным доверять жизни своих детей. Так, дочери Ярослава Мудрого вышли замуж за королей Норвегии, Венгрии и Франции. Этот пример известен весьма широко и позволяет ряду авторов относить Рюриковичей к числу «правящих» домов средневековой Европы вместе с Капетингами или Арпадами.

При этом весьма распространенной является иррациональная уверенность в том, что великие княжества Владимирское, Тверское и Московское, ставшие основой России, находились после монгольского нашествия где-то «между Европой и Азией». И «династическая политика» потомков Всеволода Большое Гнездо практически выпадает из рассмотрения как нечто не вписывающееся ни в «западническую», ни в «почвенническую» мифологию.

А между тем:

Андрей Ярославич (? —1264) — третий сын великого князя Ярослава Всеволодовича, князь Суздальский, в 1250–1252 гг. великий князь Владимирский — в 1250 г. был обвенчан с дочерью правителя «королевства Русского» Даниила Устиньей (Анной).

Александр Михайлович (1301–1339) — великий князь Тверской (1326–1327; 1338–1339) и великий князь Владимирский (1326–1327). Его дочь Иулиания была замужем за великим князем литовским Ольгердом.

В свою очередь Елена, дочь Ольгерда от этого брака, вышла замуж за Владимира Андреевича Храброго, князя Серпуховского и Боровского, героя Куликовской битвы.

Василий I Дмитриевич (1371–1425) — великий князь Московский и Владимирский с 1389 г., был женат на Софье — дочери великого князя Литовского Витовта.

Анна Васильевна (1393 — август 1417), дочь великого князя Московского Василия I, была замужем за наследником византийского престола и будущим императором Иоанном VIII Палеологом.

Первой женой великого князя Московского и всея Руси Ивана III Васильевича стала Мария Борисовна, дочь тверского князя Бориса Александровича. Второй — византийская царевна Софья (Зоя), племянница последнего императора Византии Константина XI, погибшего в 1453 г. при взятии Константинополя турками. Большую часть жизни до замужества Софья провела, что характерно, совсем не на византийском юге. Её отец, Фома Палеолог, последний правитель Морейского деспотата, бежал от наступающих турок в Италию вместе со своей семьёй. Там его дети и жили под папским покровительством.

В январе 1483 г. вступил в брак и наследник престола Ивана III Иван Иванович Молодой. Его женой стала дочь господаря Молдавии Стефана Великого Елена.

Елена Иоанновна — дочь великого князя Ивана III Васильевича и Софьи Палеолог — стала великой княгиней Литовской (с 1494) и (некоронованной) королевой Польши (с 1501).

Как видим, и после 1237 г. Юрьевичи бывшего Северо-Востока бывшей Руси заключают в среднем один заметный династический брак с европейскими правителями каждое поколение. Все эти факты по отдельности ни для кого секретом не являются. Но вместе они просто не воспринимаются, видимо, из-за того, что тут надо сделать непростой выбор. Либо объявить «королевство Русское», воеводство Молдавское, Великое княжество Литовское или королевство Польское азиатскими деспотиями. Либо признать, что династические браки с представителями Запада были делом редким, но обычным, что до Петра I и даже до своего окончательного формирования Россия без всяких особых терзаний и исканий считала себя частью Европы. И Европа, как показывает приведенная картина, на определенном этапе против этого тоже не возражала.

Другое дело, что место нам отводили не самое почетное и наши правители, как следует из посольских книг, вполне это понимали, адекватно выбирая кандидатов на роль будущих родственников:

«Память Губе Моклокову. да что велика княгини Губе не скажет, есть ли у которого государя, или у деспота дочери, и каковы дочери… и Губе все то себе писати в список именно… Госпоже [великой княгине Литовской Елене Иоанновне] отведати о деспотовых дочерех, да и к маркрабью бы… к браборскому [маркграфу Бранденбургскому] послала, а велела отведати, есть ли у него дочери…

Сказывала королева Губе, что про Стефановы дети деспота сербского пытала да не могла ся их допытати. А у макрабиа поведают пять дочерей… А у баварского князя, у королева зятя, дочери поведают же, а кого не ведают колких лет, а матери у них нет. А у щетинского князя, у королева же зятя, поведают же дочери… А у датцкого короля, и он его милость сам ведает боле меня, что дочь есть» [Сб. Русского исторического общества. Т. 35. С. 452–453].

Кардинально меняться эта ситуация начала где-то с начала XVI в. Опять мы получаем все тот же наш «хронологический рубеж». Именно после 1500-х почти на два столетия прерывается традиция династических браков, связывающих Россию с европейскими соседями. Редкие несчастливые исключения здесь лишь подтверждают правило. И мы получаем, что неудачи в «открытии» России в эпоху «Великих открытий» Европы, Ливонская война и Смута сильнее повлияли на восточные границы умозрительной Европы, чем нашествие Батыя.

Но все-таки не стоит преувеличивать степень влияния негативного перелома в восприятии русских Европой на изоляционистский вектор «брачной дипломатии» Великого княжества Московского. Для возникновения трудностей в русско-европейском «династическом диалоге» существовало немало и чисто европейский причин, никак не зависящих от нашего выбора, причем в матримониальной политике эти причины проступают особенно явно.

Западная Европа. Европа в XVI в. вступила, как уже говорилось выше, в одну из своих многочисленных «эпох масс», когда идеологии широких социальных движений глубоко проникают в «высокую» политику. Предвосхищая траекторию последующих таких «фаз» (скажем, эпохи Наполеоновских войн), Реформационное движение довольно быстро растворилось в более масштабном и продолжительном периоде Религиозных войн, когда европейцы принялись резать, жечь, взрывать и дефинистрировать друг друга. Во Имя Божие, само собой. «Национальные» элиты часто оказывались расколоты на непримиримые группировки, а центральная власть так или иначе строила свою политику (в том числе и династическую) на сближении с одной из них. Появление, скажем, где-нибудь летом 1572 г. при Парижском дворе сватов-«схизматиков» из далёкой Рутении/Московии выглядело бы весьма неуместным. У добрых католиков Франции были как раз в конце августа собственные ответственные дела под покровительством святого Варфоломея. Весьма показателен с точки зрения наших матримониальных перспектив и путь английской дипломатии, в котором начальная точка (разрыв с Римом) была мотивирована как раз поиском самостоятельности в брачной политике для типичного полуавтократического ренессансного режима. Однако процесс быстро принял новое, популярное и «глубоко духовное» наполнение и потерял управляемость. Увлекательный процесс становления Англии как «родины демократии» начался и, можно сказать, завершился брачным вопросом, просто начался на автократической и внеконфессиональной ноте, а окончился на «коллегиальной» и конфессиональной. И нас там не ждали не столько из-за «неевропейского происхождения», сколько по причине того, что каждая из сторон во внутрианглийской борьбе (паписты и «новая» элита) была чётко настроена на окончательное решение конфессионального вопроса в свою пользу, а промежуточные компромиссные фигуры со стороны (вроде всяких «восточных схизматиков») только путались бы под могучими ногами отцов европейской демократии. Таким образом, факт изоляции России от брачного «пула» Западной Европы (Англия, Франция, Испания — важная часть когорты тех стран, «европейскость» которых сомнений вызывать не должна ни у кого) есть скорее следствие иных причин, нежели скверный образ России и московских князей в глазах местных книжных червей. «Изоляция» эта была связана не столько с принципиальной цивилизационной несовместимостью, сколько с особенностями социокультурных процессов, происходивших тогда на континенте.

Восточная Европа. Отчасти эта земля не осталась в стороне от вышеупомянутых процессов Konfessionalisierung’a (как и Речь Посполитая, но о ней чуть ниже). Балканы же и Карпатский регион полностью потеряли брако-инвестиционную привлекательность прежних столетий. Валашский Влад Дракула-Дракончик и молдавский Стефан Великий, признанный папой защитник христианской веры, — это всё и грозно, и престижно, но, к сожалению, все осталось в XV в. В XVI в. данные территории представляли собой большей частью жалкое зрелище. Южные славяне жили фактически под непосредственным управлением турецких (иногда габсбургских) наместников — значит, свататься было просто не за кого. Валахия/Молдавия/Трансильвания, сохранив некие признаки автономии (да и то Высокая Порта с подобной формулировкой решительно поспорила бы), фактически превращаются в failed states, где бесконечные магнатские усобицы хотя и прерывались периодически яростными стычками с турками, но никакой внятной внешнеполитической концепции не подчинялись. Династические связи с этим регионом становились бы бременем, совершенно ненужным ни Рюриковичам, ни (впоследствии) Романовым. Скажем, после османского нашествия на Молдову в 1538 г. казна господаря оказалась в руках турок, сам он был вынужден бежать в Трансильванию (из-за перехода магнатов на сторону турок) и, хотя был призван Портой назад на престол некоторое время спустя (для восстановления банальной платёжеспособности княжества), был фигурой номинальной. В столице долгое время оставался гарнизон янычар, позиции магнатов усиливались. К концу XVI столетия ежегодный харач Стамбулу составлял 150 тысяч золотых от Валахии, 60 тысяч от Молдавии и 15 тысяч от Трансильвании: породниться с таким вот «претендентом» значило совершить преступление против хозяйственной сметки и рассудительности великороссов. Если добавить к тому стремительную смену претендентов на престоле (15–20 правителей за 50 лет), их крайнюю неустойчивость и их внушающие трепет прозвища — Степан Саранча, Михня Стурчившийся, Александр… э-э-э… Нехороший Человек, Михня Нехороший Человек, Пётр Колченогий, Мирча Овцепас, Пётр Серьга, Иван Подкова, Пётр Казак, Влад Утопший, Степан Глухой, — то получится какой-то отрывок криминальной хроники, а не перечень солидных женихов! В общем, на придунайских столах успели отметиться славные сыны если не всех, то очень многих местных (и не только) народностей, за исключением, видимо, только цыган. Греки, албанцы, венгры, даже армяне, саксонцы, венецианцы и прочий бойкий балканский интернационал. Лишь малая часть оных государственных мужей могла рассчитывать на сколь-нибудь прочное и безоблачное присутствие своего потомства на политической арене княжеств. Были, конечно, попытки пойти доблестным путём Влада Сажателя-на-Кол и Стефана Великого. Скажем, в начале 1570-х — то есть примерно в то время, когда наш Иван Васильевич Грозный был вынужден отказаться от опричного террора — господарём Молдавии становится Иван III Лютый (Храбрый), бастард Богдана III и некоей армянской наложницы и, судя по всему, даже не совсем боярин. Этот Иван принялся вырезать магнатские кланы с большим пристрастием и пониманием дела, не щадя и высший клир и опираясь, видимо, на мелких нобилей, но хватило его года на полтора, в 1574-м он был казнён турками, которых успел перед этим весьма сурово потрепать в нескольких сравнительно удачных вылазках. Впоследствии валашско-молдавская элита фактически сосредоточилась на менее рискованных способах демонстрации своей сословной боевитости, замкнувшись опять-таки на усобицы, а также заговоры против номинальных господарей. В отношении же основной угрозы — усиливающегося турецкого натиска — местный нобилитет после долгих лет безуспешного (по своей же вине) противостояния, видимо, сделал попытку просто расслабиться и получить хоть немного удовольствия от жизни. Павел Алеппский, оказавшийся в тех краях в середине XVII столетия, с горечью даёт описание скорее балагана или кабака (с попойками, плясками и прочим), а не двора истинно православного государя. Любопытно сравнить это описание с его же влюблённым и зачарованным взглядом на Хмельницкого и Алексея Михайловича: ни армянам, ни евреям впуску в страну не дают; церкви строят; службы читают, Богу молятся. Орлы хрестиянския!

Таким образом, на Балканах любому Русскому государству с любой столицей начиная с XVI в. будет просто физическим невозможно сбывать невест и добывать женихов. Карпато-Понто-Данубийский регион становится с этого времени именно что регионом, географическим понятием, эдаким восточноевропейским Сомали, с людьми безумно непростой судьбы и без роду-племени на «престоле».

Польша… Совершенно особый и, как всегда, чрезвычайно неудобный для анализа из наших широт феномен. Кратко описать специфику возможных матримониальных отношений с Русским государством можно в следующих выражениях: низкая династическая взаимоприживаемость, прекращение Ягеллонской династии и начавшаяся вслед за этим «династическая неразбериха». Генрих Валуа, новый монарх, вынужденный обещать и ставить подписи на всевозможных программных документах молодой «шляхетской демократии», протерпел менее полутора лет и бежал назад во Францию, где ему открылись более широкие перспективы. Следующий монарх — Стефан Баторий — тоже оказался (в конечном итоге) монархом без династии. Привлекательность подобных фигур на рынке женихов и невест весьма невысока, так как будущее этих монархов (о будущем страны мы тут принципиально не говорим!) туманно, плюс ко всему избранные короли часто садятся на трон с уже найденной спутницей жизни, в отличие от всяких королевичей и принцев, которым невесты и подбираются в большинстве случаев. Так что на очень короткий период в начале 1570-х Речь Посполитая как будто бы укладывается в типичный паттерн восточноевропейской «монархии в разладе». К моменту воцарения Сигизмунда III (положившего начало более-менее прочному династическому проекту в РП: короли из дома Ваза правили чуть ли не до 70-х гг. XVII в.) отношения между Москвой и Краковом были сильно испорчены, так что даже наметившаяся династическая устойчивость потенциальных польских женихов большой роли не играла. Да еще и конфессионализация плюс фатальные процессы, проходящие в теле православной общины РП (потеря влияния этой группой, если не сказать чего покрепче). Таким образом, любая наша альтернатива Москве имела бы проблемы на рынке невест Речи Посполитой, однако и интересные варианты тут уже просматриваются.

Миттльойропа — самый перспективный рынок невест и женихов, он-то и был использован в XVIII–XIX вв. Российской империей в качестве основного (причём не одной только Россией, но и той же Британией). И тот факт, что Россия в нашей истории на 2–3 поколения оказались фактически от этого региона оторвана, объясняется, конечно же, частично кризисом в диалоге России с Рейхом. А частично — Смутой и её последствиями, культурными и сугубо династическими. У Михаила Фёдоровича к моменту воцарения не было ни братьев, ни сестёр, сватать даже при большом желании было попросту некого, кроме себя, любимого. Но разрыв связей объясняется еще и тотальной войной в Центральной Европе в 1618–1648 гг. Тем не менее от серии драматических помолвок царевны Ксении Борисовны (конец XVI столетия; шведы, австрийцы, датчане) до начала переговоров о браке Ирины Михайловны (переговоры со всё теми же датчанами сорвались, но все же) — около полувека, так что династическая изоляция была не столь глубока, как может показаться.

Подводя итог анализу династической политики Русского государства в XV–XVI вв., можно заявить, что в целом подтвердились результаты анализа выступлений европейских дипломатов и мыслителей/идеологов:

— в конце XV в. наблюдается всплеск активности русско-европейских связей, такой «романтический» период в «открытии» России Европой;

— с начала XVI в. накапливаются претензии, объективные трудности в налаживании взаимодействия ведут к росту взаимного раздражения;

— объективные внутренние трудности и в России, и в Европе приводят к «символическому разводу» где-то в середине XVI в.

Причем с такой закономерностью развития отношений пришлось бы иметь дело в альтернативной реальности и Твери, и Смоленску, и даже Новгороду.

Осталось собрать и обсудить основные причины, что подталкивали Россию и Европу к сближению, — и постоянно действовавшие факторы, разводившие нас по «разные стороны баррикад». Причем я сознательно оставлю в стороне все рассуждения, касающиеся «духа цивилизации», «несходимости Запада и Востока» и прочих совершенно нематериальных сущностей, что так увлекают мыслителей XIX–XXI вв. но имеют весьма опосредованное отношение к объяснению действий реальных политиков реального Средневековья.

ПРИЧИНЫ СБЛИЖЕНИЯ РОССИИ И ЕВРОПЫ

(1) Тактические интересы европейских государств и России.

С появлением на престоле Sacrum Imperium Romanum династий Люксембургов и Габсбургов руководящей нитью императорской политики становится преследование частных династических интересов императорского дома, и самый императорский титул является орудием для достижения этих целей. В особенности это можно сказать о династии Габсбургов, самым типичным представителем которой в этом направлении был помянутый выше Максимилиан I. Он доставил своему дому необыкновенное могущество, соединив под его властью массу самых разнообразных земель посредством тонко обдуманной политики выгодных браков, о которой составилось известное латинское изречение: «Bella gerant allii, tu, felix Austria, nube, nam quae Mars aliis, dat tibi regna Venus» («Да, пусть другие воюют, ты же, счастливая Австрия, люби! Пусть другие выпрашивают подачки у Марса, ты же, Австрия, правь с благословения Венеры!»).

Важнейшим элементом этой австрийской политики была подготовка брака между внуком Максимилиана Фердинандом и принцессой Анной, наследницей корон венгерской и чешской. Для достижения этой цели императору и пришлось войти в деятельные сношения с Московским государством. Дело в том, что около 1511 г. «национальная» аристократическая партия в Венгрии значительно усилилась и стала явно действовать в антигабсбургском духе, стараясь устроить брак между дочерью Владислава Анной и одним из сильнейших магнатов Венгрии Иоанном Запольи. С целью найти себе поддержку извне эта партия устроила брак польского короля Сигизмунда I с сестрой Запольи Варварой и посредством этого брака вовлекла в свои интересы Польшу, для которой и без того было крайне невыгодно и даже опасно чрезмерное усиление Габсбургского дома. Чтобы заставить Польшу отказаться от противодействия его планам, император и задумал составить против нее могущественную коалицию из России, Дании, Саксонии, Бранденбурга и Тевтонского ордена, рассчитывая одним видом этой разношерстной, но грозной команды склонить Ягеллонов к уступкам. С другой стороны, нет необходимости объяснять, чем полезен был для Василия III даже формальный союз с западными соседями его польско-литовского противника. Аналогичный фундамент в виде страстной дружбы против все той же Польши или Швеции Стена Стурре был заложен, как показано выше, и под союзы России с Тевтонским орденом и королевством Дания.

(2) Стратегические интересы европейских государств и России.

Европа и Россия/Русь в Средние века переживали эпоху тяжелой и опасной конкурентной борьбы с сильными и опасными соседями. Общим местом стало указание на нашествия Чингизидов и потерю Иерусалима (1244) как на поворотные моменты в «колонизационном движении европейцев на Восток», начиная с которого «азиатские народы стали брать все больший и больший перевес над европейскими». И движение османов в направлении Вены (а заодно — Казани и Астрахани) наглядно демонстрировало людям того времени содержание, что стояло за приведенными выше красивыми формулировками. Европа и Россия опасались за своё «глобальное» будущее — и мы видим в описании русско-европейских отношений примеры попыток найти постоянных «стратегических» союзников в борьбе за это будущее (и одновременно лишить таких союзников своих предполагаемых врагов).

(3) Внутренние проблемы европейских государств и России.

Но и внутри Европы в XV и XVI вв. формировались грандиозные линии разлома, важнейшие из которых были связаны с Реформацией. На этом фоне многим европейским мыслителям, как отметил еще О. Ф. Кудрявцев, «Русь, не знающая тяжелых религиозных потрясений, свято чтущая церковную традицию, та самая Русь, в православном населении которой видели схизматиков и вероотступников, теперь представляется чуть ли не последним оплотом истинного христианства». Обращение этой земли в «лоно истиной веры» представлялось этим авторам еще и могучим аргументом в споре за «укрепление и объедание Европы» на основе своей, «правильной» веры и идеологии.

С другой стороны, и Европа вызывала в России серьезный интерес, способствующий определенному сближению. При этом сближению на первом этапе совершенно не мешало появление в начале XVI в. в России целого пласта словесности религиозно-мессианского, «имперского» направления, из которого наибольшую известность получило «Послание» инока Филофея, содержащее представление о Москве как о Третьем Риме. Это «имперское» течение непосредственно после своего возникновения не было принято как основа для государственной идеологии, и даже в XVII в. Юрий Крижанич решительно заявлял: «Не друг нам тот, кто зовет наше королевство Третьим Римом» [Крижанич Ю. Политика. С. 626–636].

К тому же восходящая к общим для всей христианской традиции ветхозаветным пророчествам идея «четырех царств перед концом света» вместе с теорией «перемещения империи» вообще изначально не имела ничего общего с идеями изоляционизма [см., напр.: Рое М. Moscow, the Third Rome: the Origins and Transformations of «Pivotal Moment». P. 412–429]. Характерно, что концепция «Москва — Третий Рим» лежала тогда в русле общеевропейских тенденций и являлась в чем-то аналогичной идеям трактатов, появлявшимся почти одновременно:

— во Франции со времен Кретьена де Труа публично учили тому, что «Франция — наследница Рима и другой империи никогда более не бывать»;

— в Англии в «Книге мучеников» Джона Фоукса утверждалось, что англичане — избранный народ, предназначенный восстановить религиозную истину и единство христианского мира;

— немецкий хронист XII в. Оттон Фрайзингер строил цепочку «избранных» империй от Рима до Священной Римской империи германской нации;

— в Испании де Пеньялос заявлял, что «от самого сотворения мира испанец поклонялся истинному Богу и средь рода человеческого был первым, кто воспринял веру Иисуса Христа…».

Эти взгляды, как очевидно, не исключали развития связей между европейскими государствами, и очень странно полагать, что схожее, общее для многих формирующихся европейских этносов, «третьеримское» учение должно было именно для Москвы означать неизбежное движение к изоляционизму.

(4) «Колонизационные» планы и стремления Европы.

В эпоху Великих географических открытий Центральная Европа оказалсь практически лишена доступа к ресурсам новых «заморских колоний». И страстное желание исправить эту несправедливость за счет земель на Востоке прекрасно сформулировал Матвей Меховский: «Южные края и приморские народы вплоть до Индии открыты королем Португалии. Пусть же и северные края с народами, живущими у Северного океана к востоку, открытые войсками короля польского, станут теперь известны миру» [Меховский М. Трактат о двух Сарматиях; см. также Tractatus de duabus Sarmatiis Asiana et Europiana et de contentis in eis, Cracoviae].

Но почему же это самое вроде бы «неизбежное» русско-европейского сближение сошло на нет к середине XVI в.?

Причины такого итога «сближения» вытекают из причин, это «сближение» породивших.

(-1) Тактические интересы европейских государств и России.

Из проведенного выше анализа прекрасно видно, что к 20-м гг. XVI в. эти самые «тактические причины сближения» были исчерпаны: Габсбурги договорились с Ягеллонами в ходе масштабного Венского конгресса 1515 г., собравшего основных действующих лиц центральноевропейской политики, а датские короли достигли «определенных» успехов в укреплении своей власти над Швецией.

(-2) Стратегические интересы европейских государств и России.

«Стратегическое партнерство» XV–XVI вв. серьезно подрывали не слишком значительный объем и специфический «колониальный» характер русско-европейской торговли. Другой проблемой оказалось отсутствие реальных возможностей координации борьбы с пусть и схожими глобальными вызовами в Восточной и Центральной Европе. Более того, быстро выяснилось, что эти глобальные «общие» вызовы один потенциальный «стратегический партнер» может тактически успешно использовать против другого. Недаром Василий III на переговорах с Герберштейном и иными имперскими посланниками особое внимание уделял вопросу о взаимоотношениях Ягеллонов с Крымом.

(-3) Внутренние проблемы европейских государств и России.

Европа в XVI в. вступает в одну из своих многочисленных «эпох масс», когда идеология широких социальных движений входит в «высокую» политику. А очевидный «религиозный» характер основных социальных движений в такой обстановке практически исключает возможность успешных союзов со «схизматиками»/«латынянами» — «чужими» по принципиально важному религиозному признаку. Более того, наличие таких упорствующих в своих заблуждениях «чужих» очень помогает в выстраивании собственных идентичностей через противопоставление себя русскому/европейскому антимиру, наделенному, как хорошо видно на примере анализа сочинений Герберштейна, всеми качествами, что должны отличать недочеловека.

(-4) «Колонизационные» планы и стремления Европы.

В XVI в., как мы знаем, продемонстрированные «колонизационные» планы Европы столкнулись с неустранимым противоречием между весьма посредственным «колонизационным» потенциалом Польши и Германии — и крайне низкой «колонизационной» податливостью «восточного» направления вообще и России в частности.

Все вместе это привело Московскую Русь к периоду весьма холодных русско-европейских отношений. Как видим, по той же дороге, скорее всего, пошла бы и Тверская, и Новгородская Русь. Разве что более мирное развитие отношений с Великим княжеством Литовским и Польшей могло бы потенциально снизить накал ягеллонской пропаганды что против Новгородского государства, что против Великой Твери, что против Москвы Ивана Молодого и Дмитрия Ивановича.