РОМАН

Издание второе

 

I

Тихо колышется зеленый бархат трав Окского левобережья. Лениво плещутся волны у песчаных отмелей. Привольно чувствует себя в прибрежных зарослях перелетная птица. Проплывет изредка с верховьев купеческая барка с товаром пробираясь к Мурому аль Нижнему, и опять безлюдно кругом.

Не шумлива матушка Ока. А бывает, разыграется к ночи — хуже Камы-сестры. Загудят, застонут вековые сосны на крутом берегу, побегут посредине реки грязно-бурые волны, запенятся, догоняя друг друга. Никому в ту пору по реке не проехать. Берегись, купец, станови свой мокшан к берегу на причал!

Вот такой и любит Оку поп Сорока, что живет с двумя сыновьями — Тимофеем да Кириллом — в избушке рядом с часовенкой, стоящей за яром, где река делает крутую излучину. Был он знаменитым попом на Москве, да сослали сюда за провинность. Богато жил Сорока в Москве. Здесь доходы — раз в год, в Успеньин день.

Большим стал поп знатоком лесов муромских. Коротая дни, исходил он лесные дебри вдоль и поперек, забираясь в самую глухомань. Знал Сорока, где какая птица или зверь водятся, где грибные места, клюквенные, брусничные болотины. И с медведем не боялся силой помериться.

Сыновья росли в него, такие же лохматые, наделенные диковинной силой и буйным, строптивым нравом. Поспорили они однажды меж собой — еле унял их Сорока. Думал он, что пора бы женить их, да не хотелось баб в свою жизнь вмешивать. Так и жили втроем, бобылями.

…В один из тех осенних дней, когда погода становится переменчивой, вниз по реке спускалась небольшая барка. Косой полотняный парус то надувался ветром, подгоняя судно вперед, то ослабевал, полощась вокруг мачты. Тщедушного вида мужичонка, сидевший на корме у правила, лениво посматривал по сторонам, заботясь лишь о том, как бы не наскочить на мель. Его товарищ, подложив под голову армяк, мирно дремал чуть поодаль на палубе.

Из казенки высунулась заспанная голова приказчика.

— А что, ребята, не заночевать ли нам?

— Для че? — откликнулся кормчий. — Быстрей добежим, да и назад.

— Как бы греха не нажить.

— А ты покаркай! Не бойсь! Тут скрозь до Мурома живой души не встренешь. Ложись-ка на покой!

Гонимая ветром барка продолжала плыть по течению. Приказчик повозился в казенке и затих.

— Парфен! — окликнул кормчий лежавшего на палубе.

— Чего?

— Парус-то спустить бы надо. Вечереет.

Тот нехотя поднялся, молча отвязал веревку, скатал опущенный парус, пододвинул его к каюте и, вернувшись на прежнее место, снова лег.

Темнело быстро. Откуда-то из-за леса подкралась туча. Дождь, сначала ударивший редкими каплями, посеял, как из сита.

— Парфен!

— Чего тебе?

— Иди-ка в казенку. Дождь-то, похоже, на всю ночь.

— Дождь?

— Аль не чуешь?

Парфен поднялся, постоял минуту над служившим ему постелью армяком, потом нагнулся, встряхнул его и протянул рулевому.

— На, укройся!

Накинув армяк, кормчий поглядел на закрывшуюся за Парфеном дверь каюты и уныло вздохнул.

— Собачья жизнь, — пробормотал он про себя. — Остатний хлеб в поле погниет, а ты тут с товарами майся, распродуй их горой. Кому — барыш, а кому — шиш.

Дождь не переставал. Очертания берегов постепенно сливались с водой, темнота становилась все гуще. Облокотившись на правило, рулевой дремотно слушал, как журчит струя за кормой. Глухая осенняя ночь все плотней покрывала землю.

Проснувшись от брызнувшего в окно каюты солнечного луча, Парфен подумал, что давно бы нужно сменить товарища. Толкнул ногой дверь — она не открылась.

— Намокла, что ли?

С трудом выбравшись наружу, метнулся назад.

— Савел Иванов! Приказчик!

— Чего тебе?

— Беда стряслась!

Потерявшее управление судно тихо покачивалось на волнах у берега. Оглушенный чем-то тяжелым, а затем связанный, кормчий недвижимо лежал у руля. Ахнув, приказчик бросился к люку, ведущему в мурью. Товаров не было…

К вечеру этого же дня у часовенки, где жил поп Сорока, приткнулась большая плоскодонка. На землю сошли двое, шестеро молодчиков остались сидеть в посудине.

— Кого черт несет, не ярыги ли судейские? — хмуро сказал Тимоха — старший из сыновей Сороки, мирно чинивших на берегу рыболовную снасть.

— Мыслишь, дознались о барже? — откликнулся Кирюха, вглядываясь в подходивших. — Надо батюшку упредить.

— Нет, не похоже. Да и плыли с верховьев, не из Мурома. Подождем, посмотрим.

— Бог на помощь! — приветливо молвил, подойдя, один из незнакомцев.

Парни молча продолжали штопать деревянной иглой сеть.

Нелюбезный прием не смутил приезжих.

— Нам бы попа Сороку повидать.

— Пошто он вам?

— Кабы не было нужды, не пристали бы к вашему берегу. Дело есть.

— А что за народ? Незнаемы вы нам, а с такими разговор вести не об чем.

— Ты, парень, слушай, что тебе говорят. Дома отец ваш, иль как он вам доводится, — ведите к нему, нет — назад тронемся.

— Ну, ин быть по-вашему.

По узкой тропинке, уложенной известковым плитняком, поднялись наверх. Войдя в избу, незнакомцы покрестились в угол и присели на широкую сосновую скамью.

— Батюшка, слышь, тебя тут какие-то требуют. Сказывают, дело есть.

Кровать за дощатой заборкой заскрипела. Слышно было, как разбуженный сыном поп повернулся, звучно зевнул, затем сел, и кровать снова застонала под ним.

— Что за люди? — спросил густой бас.

— А кто их знает. Одеты срядно, тебя спрашивают.

— Зачем пожаловали? — спросил Сорока, выходя в горенку. Был он нечесан, и длинные космы грязными прядями спускались на плечи. Маленькие глазки хитро мерцали из-под нависших бровей.

— Разговор до тебя есть, — ответил старший из приезжих. — Ну-ка, Иван, достань…

Иван, нагнувшись, развязал принесенную из лодки кожаную кису, достал штоф, кусок осетровой спинки.

Перешли к столу.

— Кто такие будете? — уже мягче спросил Сорока.

— А есть мы — не знаем, как тебя звать-величать, — Андрей да Иван Баташевы.

— Из-под Касимова?

— А что, слышал?

— Слух, как вода, бежит.

— Ну, выпьем за знакомство.

Выпили по первой, по второй, потом по третьей, а разговора настоящего все не было, вертелся он вокруг того, какой зверь в лесах водится да как лучше на медведя ходить. Старшему, Андрею, прискучило это.

— Давай говорить напрямки. Места здешние довольно знаешь?

— Благословил господь.

— Железа нигде не встречал?

— Нашел намеднись конец пики ломаной.

— Ты не крутись. Раз слышал об нас, — знаешь, о каком железе речь ведем.

— Ну, коли напрямки, — скажу. Ведомы мне такие места. Кои колпинские показывали, кои сам усмотрел. Под старость, думаю, пригодится.

Братья подвинулись ближе к попу. Разговор пошел вполголоса. Более хитрый Иван посулил Сороке долю в рудниках, сказав, что выведет его сыновей в люди, и тот согласился им помочь. Андрей, услыхав братнин посул, хотел было возразить, но тот незаметно толкнул его локтем, и он промолчал.

Сорока неожиданным свиданием остался доволен. Надоело ему разбойничать, да и чувствовал он, что заниматься этим делом стало опасно, того и гляди донесут купчишки в Петербург. Не зря ездил он с найденным однажды в лесу серо-бурым камнем в Колпинку, небольшую деревушку под Муромом, где жили немногие оставшиеся от петровских времен рудознатцы. Хотел тогда сам объявить о находке, да передумал, ждал подходящего случая. Приезд Баташевых был кстати.

— Вот и добро, — сказал Сорока. — Зовите своих в избу. Выпьем во славу божию еще по единой, да и спать. Обутреет, поведу вас на рудные места.

В поход вышли на рассвете. Шли молча. Густой таежный лес тянулся на много верст, казалось, конца-краю нет деревьям. Узкая тропинка вилась по зарослям. Высокие корабельные сосны сменялись могучими лапчатыми елями, березы и осинник стояли вокруг болотин, поросших обманчивой ряской.

Много дичи разной в лесах муромских. Весной на пустошах тетерева чуфыркают, распуская крылья в любовной истоме, по верхушкам сосен белка прыгает, лиса в норах прячется. А если забраться поглубже в чащу, не только медведя, но и сохатого можно встретить.

Отошли верст шесть.

— Вот здесь, — гудел, размашисто шагая, Сорока, — верст на десять, а может, и боле, все руда залегает. Потому знаю, что часто поверх она выходит.

Братья молча переглянулись. Близкое залегание руды было знакомо по рязанским землям, где, неподалеку от Касимова, стоял у них на реке Унже завод.

Жадный до заводского дела Андрей сошел с тропинки в сторону. Через несколько минут вскричал брата:

— Иван, иди скорей!

Стоя на коленях, он разглядывал лежавший на ладони небольшой, видать только что расколотый им пополам, камень. Серо-бурый с краев камень краснел к середине. Кристаллы его располагались так, что своим строением напоминали какой-то цветок.

— Неужто роза? — спросил, нагибаясь к брату, Иван.

— Она самая. Таких руд, говорят, и на Урале не так много. Ну, Ваня, повезло нам: богатейший клад сам в руки дается.

— А всамделе, коли руда строеньем своим на цветок похожа, то железом богата?

— Истинно. Я от стариков не раз слыхивал, что ежели рудный камень внутри на цвет шиповника похожим окажется, такая руда наилучшая. Не зря розой ее называют. Более половины чистого железа в себе содержит. Не руда, а золото!

— Ну, пойдем, Андрюша, а то поп, чего доброго, заподозрит, что зло какое-нибудь на него умыслить хотим.

Сорока с нетерпением поджидал братьев.

— Дальше пойдемте. Я вам богаче места укажу. Там, чай, и завод ставить способнее.

Братья еле поспевали за Сорокой. Андрей, радуясь удаче, размышлял о том, что сулит эта находка.

«Вроде бы и отличается от унженской, — думал он о руде, — похоже, лучше будет, впрочем, надо сначала в деле испытать. Если много ее здесь, — пусть и похуже будет, убытка не понесем, завод надо ставить обязательно. То-то дружки тульские позавидуют!»

— Эвон вода, гляди! — остановился Сорока.

Саженях в двадцати, подмывая корни столетних сосен, причудливо вилась речка.

— Выксунь прозывается. А поодаль еще две в нее впадают, в Оку текут. О весну широко разливаются, не переберешься. Если вон на той ложбине запруду поставить, большое озеро будет. Вода, я слышал, нужна вам?

— Водица всем нужна, — тихо ответил Иван и тут же, косясь на Сороку, подумал: «Обо всем знает, лохматый черт, от этого так просто не отвертишься, дешево не откупишься. Ну да ладно, не таких видывали.» — И прибавил громко: — А не перекусить ли нам здесь?

— Ну, господи благослови! — У Андрея, наливавшего водку в черненого серебра походный стаканчик, чуть дрогнула рука.

Перекусив, легли отдыхать. Сорока, растянувшись на мшистой земле, сразу же захрапел. Повозившись, уснул утомленный непривычной дорогой и Иван. Андрею не спалось. Поручив одному из сопровождавших их людей караулить спящих, он отправился бродить.

Казалось, и впрямь напали они на нужное им место. Говорили об этом заметные опытному глазу признаки. Андрей внимательно присматривался к наслоениям земли, видным в промоинах.

Спустившись в ложбину, указанную Сорокой, Баташев остановился. Практическим умом человека, отдавшего всего себя заводскому делу, он оценил выгоду окружавшей его местности. Действительно, если повыше устроить запруду, образуется большое озеро. Оно даст такой запас воды, при котором завод сможет работать круглый год. А что такое вода для заводского дела — он хорошо знал по опыту Унженского завода. Там к весне ее не хватало, и работу приходилось останавливать.

Здесь этого можно было избежать.

Андрей долго стоял в ложбине, слушая, как шумят деревья. Мысленно он уже подсчитывал, какую площадь придется откупать, чтобы захватить не только все рудоносные земли, но и достаточно леса для пожога угля.

Вернувшись, разбудил спавших и еще раз налил всем по чарке.

Назад шли веселые, возбужденные.

— Она тут кругом, — гудел Сорока, — только бери. Дальше, за Выксунью, богато ее. Ежели с умом — большое дело можно наладить.

Братьям не совсем по нутру были эти рассуждения ссыльного попа, но приходилось помалкивать: спугнешь раньше времени — себе во вред.

К вечеру плоскодонка пустилась в обратный путь.

— Это кто ж такие были — купцы, что ли? — спросил отца Тимоха, глядя, как большая лодка, подняв паруса, быстро удалялась вверх по реке.

— Заводчики. Руду ищут. Надобно в Муром съездить, порасспросить у знающих людей о них хорошенько. Ты, Тимофей, завтра один дома останешься, а мы с Кирюхой на зорьке тронемся. Не прогадать бы с ними, иродами!

Пути до Мурома три часа, а если с попутным ветром — и того меньше. Быстро доплыли Сорока с сыном до белокаменного городка, разбросавшего свои строения по крутому взлобку левого берега Оки. Рано причалили, да поздно толку добились: чуть не пол-Мурома исколесил поп, пока нашел нужного человека, да и то соборный пономарь надоумил.

— Иди в подворье купцов Панфиловых, что скобяным товаром торгуют, спроси приказчика Гордея Силыча. Он мужик обходительный, кажинное воскресенье обедню у нас слушать изволит. Коли Гордей не скажет, искать боле некого.

Приказчик встретил Сороку недоверчиво.

— Кто ты таков, мил человек, я не знаю, и о людях, к коим ты интерес имеешь, поведать ничего не могу.

Пришлось попу поклониться Гордею Силычу двумя шкурками лисиц-огневок, добытых в прошлом году. Приказчик стал сговорчивее.

— Ну, ин ладно. Приходи ужо в трактир купца Седова на Касимовскую улицу. Тамотко, мил человек, и потолкуем.

Как ни жался Сорока, а выставил угощение приказчику. Зато узнать удалось многое. Гордей не раз ездил на Унжу к Баташевым за железным товаром, понаслышался о них от заводских людишек. И вот что рассказал:

— Простого звания те люди, о коих пытаешь. Дед их в молодости кузнецом в Туле был. Потом в доверие к Демидовым вошел, вроде меня приказчиком стал. Когда те на Урал перебираться надумали, его тульскими заводами управлять поставили. Ну, видать, дело то прибыльным оказалось. К концу жизни он два своих завода поставил: Липецкий да Верхне-Тулицкий. Так что отец твоих знакомцев Родион уже заводчиком в бумагах писался. И дети заводчики.

— Чего же им под Тулой-то не жилось, сюда приехали?

— Нужда заставила. Был, говорят, такой царский указ, чтоб на двести верст от Москвы все огненные заводы закрыть. Вот и пришлось Баташевым в другие места подаваться. На Урал ехать — далеко, да и бесполезно: там Демидовы под свою руку все забрали. А тут кто-то из рудознатцев подвернулся, нужные места указал неподалеку от Касимова. Там у них, у Баташевых-то, теперь два железных завода стоят.

Сорока слушал приказчика и внутренне ликовал: вот она, Сирин-птица райская! Пришел конец худому сидению! Настала пора в люди выходить.

— Руду-то в наших местах, почитай, ищо при царе Петре нашли, — говорил меж тем, пропустив очередную чарку и поддев здоровенный кус баранины, Гордей. — О Колпинке-то, чай, слышал? Ну, то-то. Старики сказывали, князь Долгорукий заводишко тут воздвиг, чугун плавил, да только недолго. По делу наследничка царского Лексея, божьего человека, взяли князька и все именья его порушили. Не привелось, значит, попользоваться.

Посля него купцы, наши, муромские, Железняков да братья Мяздриковы, на Сноведи заводишко возвели, тоже чугун плавить начали. Ин и им не повезло: разбойные людишки тот завод разграбили и пожгли.

Ну, а Баташевы похитрей оказались. Завод построили и сразу охрану оружную выставили. Рунты та охрана называется. У немцев название переняли. Их, Баташевых, так запросто не возьмешь, за мягкое место не укусишь. Теперь, говоришь, сюда, к Мурому, налаживаются? Они достигнут!

Узнав от Гордея многое из того, что его интересовало, Сорока заторопился домой. Выходило вроде бы так, что Баташевым можно довериться.

Рассказанное приказчиком было правильным. Не знал Гордей только того, что остатки завода на Сноведи купил тульский купец Мосолов, и, будь он поувертливее, быть бы ему хозяином в здешних местах. Подвела купца собственная жадность: не захотел дать царским чиновникам сколько следовало. А когда спохватился, стало уже поздно. Берг-коллегия, ведавшая горными делами со времен Петра, выдала разрешение искать, добывать и плавить руду в окрестностях Оки братьям Баташевым.

Близость к центральным городам России давала себя знать. От Касимова до Москвы иль Петербурга не то, что от Урала. И хотя чугун и железо, поставлявшиеся Баташевыми, были похуже уральских, казна охотно брала их.

Через четыре года Баташевы соорудили на речушке Гусь около Касимова новый завод, больше первого. Вскоре посыпались заказы для войска. На Гусевском заводе день и ночь катали железо, ковали шпили и рымбоуты, лили пушки и ядра — готовили снаряжение для флота. За два года казне было поставлено около двухсот орудий разного калибра. Испытание их дало хорошие результаты, и Баташевы стали входить в известность, как знающие заводское дело люди. В Питере все более склонялись к тому, чтобы дать им новый, еще более крупный заказ.

Баташевы понимали, что новый заказ от казны сулил не только выгоду, но и почет. Но чтобы выполнить его, нужно было расширить заводы. Между тем ни на Унже, ни на Гусе запасов руды для этого не хватало. Тут-то и пришла им мысль поискать руду в окрестностях Мурома, в тех местах, где, по слухам, раньше были железные заводы. В Муром послали надежного человека. Вернувшись, он доложил, что те из рудознатцев, которые живы, настолько стары, что повести на рудные места не могут. Указали они на попа Сороку, который приходил к ним однажды с комом руды, спрашивал, что это за камень. Места те он хорошо знает, но ехать к нему небезопасно: занимается-де поп разбойным делом.

Собрав о Сороке нужные сведения, Баташевы решили сами побывать у него.

Когда они вернулись домой, жена Ивана Дарья по их довольным лицам поняла, что съездили они удачно. Догадка подтвердилась тем, что обычно скупой Андрей велел выкатить в людскую бочонок браги.

— Вот так-то, братец, — крупно шагал он по горнице, разделявшей их половины большого деревянного дома, стоявшего неподалеку от завода на Унже. — Руда, похоже, ничего, подходящая. Завод мы должны с тобой возвести всем на удивление. Чую я, большая может быть выгода. Вот только мастеровых где достанем, да на постройку денег хватит ли?

— Денег хватит. А нет — у казны можно занять, под такое дело не откажут. За мастеровыми же надо ехать в Тулу, к Демидихе.

Андрей остановился и вопросительно глянул на брата:

— Что смотришь? Думаешь, в своем ли уме братец Иван Родионович? Верно, не бывало еще такого, чтобы Демидовы своих людей продавали. Да ведь не было и того, чтобы они в дворянах ходили. Закрывать думают один из тульских заводов. Урал им поболе дает. Я думаю, удастся взять людишек на вывод.

— Откуда знаешь?

— Об этом потом, — уклончиво ответил Иван. — Нам об своем деле думать надобно.

— Ну что ж, давай бог! А молодец ты, право, все успеешь разузнать.

Андрей сел к столу, забарабанил пальцами.

— Вот только попу зря долю пообещал. Умен, а тут обмишулился. Его припугнуть — и так все показал бы.

— Такого не припугнешь. Добром он лучше все покажет. А долю… Долю свою он получит. Не сразу только.

Андрей снова недоуменно посмотрел на брата.

Иван усмехнулся.

— Экой ты, право, недогадливый. Допреж этого за тобой не замечалось.

— Ты об чем?

— Все о том же, о рудниках. О Невьянских.

— О Невьянских? Причем они здесь?

— Вот я и говорю, что недогадлив ты стал. Попа-то сюда за провинность сослали, так?

— Ну?

— А здесь он только и делал, что богу молился? Слух есть, не один купец плакал от него: плыла по Оке баржа с товаром, да не доплыла, к попу в лапы попала. Не зря говорят: у попа глаза завидущие, руки загребущие.

— Значит…

— Значит, кандалы на руки, да и в рудники. А чтоб не скучно было, — и сыновей туда же. Тремя каторжниками больше, только и всего.

— Доказать ведь надо.

— За этим дело не станет. Ну ладно, хватит о попе, пора делом заняться.

Иван Родионович прошел на свою половину и тотчас же вернулся, неся большой, свернутый в трубку лист бумаги. Это был предусмотрительно захваченный им из Санкт-Петербурга во время прошлой поездки план окрестностей Мурома. Писец из Межевой канцелярии постарался. На искусно нарисованной карте было изображено все в подробности. Посреди нанесенных зеленой краской лесов голубой лентой вилась Ока. Из впадин и перелесков тянулись к ней змейки ручейков.

— Вот они, леса муромские! Глушь. Кто знает, что таят они в себе! Виденное нами, думаю, — капля в море.

Допоздна горел свет в окнах баташевского дома. Наутро Андрей Родионович послал за рудознатцами Данилой Заниным да Фомой Шмельковым. Когда те явились, коротко объяснил, что от них требуется, и добавил:

— А пуще всего берегитесь тому попу Сороке на глаза показываться. В тайности от него все осмотреть надо. Поведет вас Никифоров. Он с нами туда ездил, покажет, где смотреть.

Карпуха Никифоров, бывший крепостной крестьянин, отпущенный Баташевым на волю, во многих делах был правой рукой Андрея Родионовича. Не раз помогал он обделывать такие дела, в которых тому не хотелось быть замешанным.

Через неделю рудознатцы вместе с Никифоровым вернулись назад. Запасов руды на местности, указанной Сорокой, по их словам, могло хватить на много лет.

Это сообщение обрадовало Баташева. Можно было без промедления строить новый завод. Но для этого следовало, прежде всего, купить или арендовать рудоносные земли и получить разрешение от казны на строительство.

Андрей Родионович уже успел разузнать, что все лесные урочища в облюбованной им округе принадлежат купцу Никите Гальцову, проживающему в большом торговом селе Кужендей близ Ардатова. Верные люди донесли, что, хоть и неважно идут последнее время дела у купца, продавать лес он не собирается.

Вызвав к себе Карпуху, Баташев поручил ему съездить в Ардатов, разведать, кому и какие суммы должен купец, попытаться скупить его векселя. Тот понимающе кивнул головой и вышел. Неделю спустя он уже докладывал своему хозяину о результатах поездки. Она была удачной.

— Ну, братец, — сказал Андрей, заходя к Ивану, — теперь можно и в Питер трогаться, разрешение на постройку исхлопатывать.

— Земля-то еще не куплена!

— Считай, что она у нас с тобой в кармане. Я этого купчишку так прижму, что не вывернется.

На другой день Иван Родионович выехал в Петербург. Андрей направился в Ардатов, к Гальцову.

Не скоро согласился купец отдать принадлежащие ему лесные угодья.

— Ты только то в толк возьми, — хвастался он сидевшему с ним Баташеву, — земли эти в наш род от самого царя Ивана Васильевича перешли.

И рассказал историю о четырех татарах.

— Было то при царе Иване Васильевиче Грозном, — говорил, подвыпив, Никита. — Пошел Грозный царь Казань воевать, повел войско лесами муромскими, а оно возьми да и заблудись. Прослышали об этом четыре брата татарина — перебежчики. Пришли войску на выручку, провели по тропкам лесным, в самую степь вывели, а там и Казань — рукой подать. И пожаловал их за то царь Иван Васильевич. Ризадею — старшему — дал дачу лесную, где войско заблудилось, а остальным — Ардатке, Кужендею да Таторше — иные земли. Ризадей-то никого на своей земле селить не стал и в родство с русскими войти не пожелал, а Ардатка с Кужендеем торговым делом промышлять начали. Теперь ты и рассуди: мы в селе Кужендее живем, ризадеевой дачей владеем, в Ардатов в гости ездим. Смекай, что к чему.

Монгольские глаза Никиты хитровато сощурились.

«С татарином схож, — подумал Андрей. — Цену себе набивает».

Глотнув из чарки, спросил:

— Ну, так как же решим?

— Не-ет, продавать не буду.

— Жаль, жаль. А я было по доброте своей помочь тебе хотел. — И, вынув из кошелька пачку бумаг, положил их на стол.

— Так они же подождать обещали! — вырвалось у купца.

Неосторожное признание Гальцова сделало Баташева более настойчивым.

— К какому концу придем?

— Продавать не стану. Последнего лишусь, а лес оставлю.

— Не хочешь — не продавай. Так возьмем. Известен тебе указ царя Петра Алексеевича? — И, вынув из того же кошелька бумагу, торжественно прочел:

«Соизволяется всем и каждому дается воля, какого б чина и достоинства ни был, во всех местах, как на собственных, так и на чужих землях, — возвысил голос Баташев, — искать, копать, плавить, варить и чистить всякие металлы, сиречь золото, серебро, медь, олово, свинец, железо, тако ж минералы…»

— Слыхал? Руду мы на твоей земле нашли и заявку об этом в столицу дали…

Гальцов подавленно молчал.

— Добром с тобой хотим, по-хорошему. Не желаешь продать — в наем сдай.

На это предложение купец согласился. На другой день в Ардатове был подписан договор: отдавал Гальцов тулянам братьям Баташевым сотни десятин угодной и неугодной земли — лесных урочищ и пустошей. Вольны были Баташевы на тех землях лес рубить, плотины прудить, железные руды приискивать и что угодно им строить. А плата была положена за это с них шестьдесят рублей в год.

 

II

Вернувшись из Петербурга с разрешением на постройку завода, Иван Родионович дома брата не застал.

— Третья неделя, как на новое место уехал, — сказала ему жена.

— Правильно делает. Завтра и я на Выксунь отправлюсь.

— И ты туда же! Побыл бы хоть дома немножко, в дорогах-то умаялся.

— Отдыхать потом будем!

В ночь выпал снег. Пушистыми хлопьями висел он на деревьях, бриллиантовой россыпью искрился на кустах можжевельника. Заложенная в легкую кошеву пара резво бежала по первопутку.

Братья встретились у слияния трех речек, указанных Сорокой. В простом, домашнего сукна, полукафтане и высоких болотных сапогах Андрей руководил двумя сотнями лесорубов, расчищавших место для будущей запруды.

Обменялись троекратным целованием, помолчали. В морозной тишине звонко стучали топоры лесосеков, работавших неподалеку.

— Я вижу, времени не теряешь?

— Знал, что с разрешением вернешься. Для казны такое дело — клад.

— Ну, положим, казне от этого прибыток невелик.

— Не скажи. Что — с Урала возить, что — отсюда!

— Это пожалуй. А где взял? — кивнул Иван в сторону работающих.

— Скупил. Коих у Репнина, коих у Долгорукова. Не жалеют князья людишек, деньги боле надобны.

— А ты скорбишь об этом? — Иван коротко рассмеялся. — Пойдем посмотрим.

Работа шла дружно. Со стоном падали наземь островерхие ели, кряжистые сосны, круша молодой подгон при своем падении. Трещали, ломаясь, сучья. Могучая стена леса отступала перед людьми, одетыми в посконные армяки.

— Э‑эй, берегись! — кричали со всех сторон.

Веками стояли деревья. Не только звери и птицы, но и беглые находили здесь приют: редко ступала в этих местах нога человека. Теперь покою приходил конец.

Крестьяне работали усердно: не знай, каков окажется новый хозяин. Андрей, стремившийся к весне устроить плотину и подготовить все для закладки завода, кормил лесорубов хорошо, но работать заставлял от темна до темна, лично присматривая за всем. Ленивым спуску не давал.

— Помогай бог! — сказал Иван Родионович, подойдя к работающим. Те на минуту приостановились, сняли шапки.

— Бог спасет!

— Ну как, идет дело?

— Робим, покуда сила есть, — ответил крепкий еще на вид старик.

— Чего ж так, одевшись, небось, жарко?

— Пар костей не ломит, милостивец. Не бойсь, не ленимся.

— К весне управитесь?

— Как ваша воля будет.

Иван отошел к брату, молча наблюдавшему за ним.

— Пойдем где-нибудь побеседуем.

— Пойдем. У меня тут хоромы выстроены.

Крестьяне жили в наскоро набросанных из жердей и ельника шалашах, для Андрея была срублена небольшая, но крепкая избушка.

— Медведи не гащивают?

— Бывает. Ружья есть.

Кучер внес следом укладку и пошел к лошадям.

Выпив по рюмке привезенного Иваном вина, сели закусывать.

— Ну, как в Петербурге дела?

— Все по-хорошему. Поклониться пришлось кое-кому, — ну, сразу все повернулось, как надо. Теперь казну собрать да в Тулу ехать.

— В Тулу ехать надо. Я бы и отправился туда, да ты лучше это дело обделаешь. До весны оттянуть — время потерять.

Ночевать Иван не стал. Пройдясь с братом по лесу, он велел закладывать лошадей и укатил в Гусь.

Через месяц пришло от него из Тулы письмо.

«Любезный мой братец, Андрей Родионович! — писал младший Баташев. — Довожу тебе, чтоб прислал ты мне быстрее пять тысяч в серебре. Старая хрычовка дорожится, а мастеровые для нашего дела весьма подходящи, литейное и ковальное дело гораздо знают, упускать никак не можно. И рудознатцы есть. Коли своих не наберешь, займи у кого под предлогом, возвернем быстро. Если все обойдется по-хорошему, первой неделе поста буду на Выксуни с людьми».

Андрей спешно выслал деньги. Занимать не пришлось: удалось выгодно сбыть партию штыкового железа, благо санный путь был хорошим.

С мастеровыми Иван Родионович приехал в ростепель.

Весна началась дружно. Лощина, образованная руслом речки, темнела пятнами человечьих следов. Подтаивая, снег тяжело оседал на землю, и ходить по нему было трудно.

Спешно возводилась широкая, высотой в пять сажен, плотина. Доменный шлак, привезенный с Унжи и Гусевского завода, утрамбовывался вперемешку с землей. Рядом зияли глубокие котлованы: брали оттуда песок и глину.

Далеко по руслу речки раскинулась огромная площадь будущего водоема. Черные точки пней казались в сумерках следами какого-то большого зверя: словно, попав в незнакомую местность, он испугался и беспомощно кружил, прикидывая, в какую сторону легче убежать.

Чем теплее становилось, тем сильнее наступала вода на людей. Стекая с пригорков, она сливалась в один стремительно несущийся грязно-бурый поток. Встретив на своем пути возводимую людьми преграду, вода сердито ворчала. Расходясь в стороны и снова возвращаясь к плотине, она билась о ее грудь, искала выхода. Найдя слабое место, вода разъедала, рассасывала плотину и неудержимо рвалась в промоину.

По пояс в холодной воде, люди заделывали камнями и глиной разрушенное.

Домой приходили злые. В землянках было холодно и сыро. Со стен, сделанных из жердей, с накатника, служившего потолком, сочилась влага, собираясь под нарами. Сушить одежду было негде. К утру она смерзалась, и мастеровые, жившие бок о бок с крестьянами-землекопами, посылали, по их примеру, своих жен мочить в бакалдинах бахилы, чтобы можно было их надеть.

К пасхе плотина была готова. Укрощенная вода успокоилась, разлившись огромным озером. На дальнем конце его сели было утки, но незнакомая местность и гомон людей спугнули их, и они улетели к Оке.

Пасху праздновали скудно. Лишь в крайних землянках у холостяков было весело. Молодежь не посчиталась с десятками верст, отделявших их от ближайшей деревни, притащила оттуда хмельной браги. Выпив, вышли на поляну бороться. Молодой кричный мастер Васька Рощин побарывал всех.

— Тебе с барином Андреем побороться, — сказал, отряхиваясь, его приятель Митька Коршунов, — небось, не управился бы.

— Случай падет, испробую.

— Пустое мелешь. Где видано, чтобы барин с холопом боролся?

— Бывало и такое.

— Воровские твои речи, Васька. Наслушался беглых. Донесут барину, худо будет.

— Кто доведет, первый со мной встренется.

— Ладно спорить, айда к девкам!

На большой луговине хороводили. Митька с размаху облапил девчат.

— Христос воскрес!

— Что красный какой, иль у костра сидел?

— От него брагой пахнет!

— А нам не поднес?

Митька, отбиваясь, кричал:

— Не моя брага, Васькина!

Обступили Ваську.

— Пошто нас не угостил?

— Мало было. Обождите, зароблю полтину, всех напою.

— Тебя дождешься! Ты полтину год не заработаешь.

— Эх, девки, клад бы найти!

Придвинулись к Митьке.

— Какой клад?

— А такой. За брагой ходили, бабы сказывали.

— Ври давай, только чтоб складно было!

Митька поправил запояску, сел.

— Жил, говорят, в здешних лесах разбойник, один на семи дубах сидел и соловьем свистел.

— Пошто на семи?

— Не мешай, Дунька!

— Не было мимо него ни проходу, ни проезду, не давал он спуску ни пешему, ни конному. И послал царь против него своего богатыря Илью Муромца. Прослышал об том Соловей-разбойник, зарыл все свое богачество в землю, вышел биться с Ильей, да в том бою и погиб. А клад так в земле и остался.

— Девки, в Иванов день искать пойдем?

— Ишь, чего задумал!

— В дудках нам руду копать до смерти, а не клады искать.

Попробовали было снова песни заиграть, ничего не получилось. Спать ушли рано. На другой день до солнца вставать нужно было: барин приказал за плотиной пни корчевать, землю низить. Завод не позднее осени должен быть готов.

Васька долго не спал, ворочался. Думал: «Почему так устроено, что люди разно живут? У одних — богатство, другие бедствуют».

За дверью тихо шумели сосны. С накатника звонко капала вода.

«Неправильно люди живут. Говорят, царь так указал, а который?» С теми мыслями и уснул.

 

III

Одновременно с постройкой завода началась добыча руды, заготовка угля. Для этой работы Баташевы прикупили у окрестных помещиков еще сотни две крестьян. Поселили их поближе к местам рудных разработок на лесных пустошах.

Иван Родионович съездил в Питер, договорился со знакомыми людьми из Берг-коллегии и Межевой канцелярии о том, что, если кто станет просить отвести землю поблизости от новых их владений, не давать. Муромские леса казались братьям тем кладом, который поможет им стать если и не вровень с Демидовыми, то и не намного ниже их. Любое соседство поэтому было для них нежелательным.

Опасения заводчиков не были беспочвенными. Прознав про найденную ими руду, кое-кто попытался было перейти им дорогу, погреть руки на готовеньком. Но не зря хлопотал Иван Родионович: царские канцеляристы понимали, что лучше с одним дело иметь, чем со многими. Так и остались Баташевы полновластными хозяевами лесов муромских.

Руду на новых местах брали чуть ли не с поверхности земли. Выроют дудку, колодец без сруба, в сажень глубиной — тут тебе и руда. Выбирай ее, знай себе, да вытаскивай воротом наверх.

В один из дней, когда всем, кто работал на сооружении завода, дали передохнуть, Рощин надумал сходить на дудки, посмотреть, как добывают руду. Позвал с собой Митьку.

— Пойдем побродим! Грибов, ягод наберем.

— Иди один, — отмахнулся тот. — Мне матери дров нарубить надо.

Сразу же, как только Васька отошел от жилья, деревья толпой обступили его. Сплошной стеной стояли они — высокие, стройные, с густой шапкой темно-зеленой хвои на вершине. Чуть приметная стежка звала в глубь леса.

Чем дальше, тем гуще становился сосновый бор. Кое-где темнели мохнатые ели. Лежавшие на земле сучья казались костями давно погибших животных.

Опьяненный густым настоем лесного воздуха, Васька запел. Звуки его голоса тут же замирали, заплутавшись в деревьях, но он не смущался этим. Продолжая петь, парень все шел и шел вперед, куда вела его тропка.

Вдали забрезжил белесоватый свет. Выйдя на прогалину, Рощин увидел людей, добывавших руду. Судя по количеству поставленных над дудками воротов, здесь трудилось, считая баб и девок, человек полтораста.

У ворота крайней дудки работала еще не старая на вид, но изможденная непосильным трудом иль болезнями женщина. Ей помогала девочка-подросток.

— Бог в помощь, — подойдя, поздоровался Рощин. Женщина не отозвалась. Натужно дыша, она налегала всей грудью на спицы ворота, но никак не могла справиться с ним. Видимо, копавший в дудке руду мужик чересчур перегрузил бадью.

Ухватившись за деревянную спицу, Васька плечом отодвинул женщину. Ворот послушно закрутился в его руках. Наполненная доверху деревянная бадья показалась над землей. Ловко перехватив ее за перевясло, Рощин оттащил бадью в сторону, перевернул и снова спустил в дудку.

Девчонка испуганно глядела на него большими синими глазами.

— Что, оробела? Отдохни немножко, а то, я вижу, вы с матерью замаялись.

— И то, — закашлявшись, согласилась женщина.

Бадья за бадьей поднималась наверх. Жена рудокопа не раз пыталась сменить у ворота нежданного помощника, но тот продолжал работать.

Наконец рудокоп, видимо, устал.

— Анна! — глухо послышалось из дудки. — Отдохните, пока я покурю.

Бросив ворот, Васька присел рядом с девчонкой на траву.

— Ну, не думал, что на дудках работать буду, — весело улыбнулся он. — Глядь, пришлось.

— А ты, парень, отколь?

— С завода. Пришел посмотреть, как вы руду копаете.

— Барин прислал?! — Женщина испуганно приподнялась.

— Какой тебе барин! Сам пришел. Полюбопытствовать. Не видел допреж.

— А чего смотреть-то? Ковыряемся, словно кроты.

Спохватившись, она достала из берестяного кошеля тряпицу с завернутым в нее куском хлеба.

— На, поешь, а то устал, поди, у ворота-то!

— Нет, спасибо, не хочу. Ты лучше дочке дай.

Девочка исподлобья глянула на него.

— Дикая она у тебя. Как ее звать-то?

— Наташей. Не привыкла еще к здешнему народу, вот и боится.

— Вы что, дальние?

— Верст сорок, а может, и боле. Теперь тут неподалеку живем, на пустоши.

— Кличут как?

— Котровские. А тебе на что?

— Так просто.

Рощин помолчал. Синеглазая девчонка, сидя рядом с матерью, временами исподлобья взглядывала на него. Улучив момент, Василий смешливо подмигнул ей. Та, закрыв лицо рукавом, спряталась за спину матери.

— Чего ты, дуреха, — ласково обратилась к дочери Анна. И, обернувшись к Василию, молвила: — Глупенькая она еще у меня. Иные в ее пору невеститься уже начинают, а она все дите несмышленое.

— Не торопись, тетка Анна, вырастет еще.

— Вестимо, вырастет. А там, гля-ка, и из дому уйдет.

— На то они и девки.

— Так, так… Пока растишь — ночей не спишь, замуж выдашь — хлопот тебе да забот вдвое. С парнями лучше. Возрастет — помощник в дому.

— А есть мальчишки-то?

— Нет, не благословил господь. Одна вот Наташенька, счастьице мое.

— Как в деревне-то жили?

— Плохо, парень. Мы хоть и не барские, к монастырю были приписанные — Саров-пустынь слыхал? — а все одно невмоготу было. Как на барщине. Монахи знают одно: богу молиться да по молодкам шастать, а мы — работай на них, пои их, корми. На монастырском поле день поработаешь, а на свою полоску часу нет. Сумеешь урвать — гоже, нет — не жалься. До рождества свово хлебушка хватит — и слава те господи.

— Да, хорошего немного.

— Что и говорить. Ну и здесь-то завидного мало. Такая же маята. Вот, может, на завод переведут, там полегчает.

— Полегчает, как же!

— Ай и там тяжко?

— Да нелегко. — Василий сорвал былинку, пощекотал ею девочку. Та испуганно сжалась. — Ну, я пойду, пожалуй.

— Спасибо тебе, парень, за подмогу. Теперь до вечера дотянем.

Прежде чем покинуть поляну, Васька заглянул на одну дудку, другую, третью. Везде шла такая же, как и на первой, работа. Медленно поднималась наверх бадья, груженная рудой, снова спускалась — и так раз за разом с раннего утра до темного вечера.

«Тяжелая работа, — подумал Рощин. — Хуже, чем на заводе».

Обратно шел той же тропинкой. Высокие корабельные сосны по-прежнему неумолчно шумели, словно жаловались на кого-то. Вдали, пугая своих пернатых собратьев, гулко ухал сыч.

Выйдя на пригорок, Васька вдруг остановился. Шагах в десяти на тропинке стояла, зажав во рту какую-то добычу, огненного цвета лисица. Ее желтовато-коричневые глазки настороженно, но и без испуга смотрели на человека. Пушистый хвост, словно сноп ржаной соломы, стлался по земле. Постояв, она юркнула в чащу.

«Вот и люди так. Урвут кусок и — в нору!»

В голову снова полезли мысли о неправильном устройстве людской жизни.

«Была бы моя воля — все по-своему повернул бы. Пусть каждый живет, как хочет.»

Так в разговоре с самим собой незаметно дошел до поселка. У самой околицы встретил попа Сороку. Тот быстро шел, почти бежал, бормоча что-то себе в бороду.

«Пьяный, что ли, батька? Иль беда какая стряслась?»

Занявшись постройкой заводов, Баташевы, казалось, забыли о Сороке. А он, выбитый из привычной жизненной колеи, не знал, куда себя девать. Нередко приходил на берега Выксуни, хоронясь от людей, смотрел, как согнанные с разных сторон крестьяне валят лес, возводят плотину. Его большие мужицкие руки вдруг запросили дела. Глядя на землекопов, не раз порывался он сбросить с плеч латаный парусинковый подрясник, закатать рукава и, взявшись за кирку иль лопату, вместе с ними ворочать глыбы земли. Однако Сорока понимал, что поступить так нельзя: чего доброго, землекопом и останешься. А у попа из головы не выходила мысль о том, что братья Баташевы должны взять его в долю.

Сидя в сторонке на поваленной ели, Сорока представлял себе, как станет соучастником заводского дела. Мечты о богатстве бродили в нем, как ядреные вешние соки в молодом дереве. Но шли дни, недели, росла запруда, расчищалось место для будущего завода, а Сороку никто к делу не звал. И попом начинало овладевать сомнение.

— Обманут, аспиды, — глухо бормотал он, уходя прочь от ставшего шумным места. — Ну, тогда… тогда и я… попомнят, все прахом пущу.

Сыновья не раз говорили Сороке, что лучше бросить все и уехать, звали на Ветлугу, где, по слухам, привольно, но он упрямо отмахивался от них.

— Доколь не исполнят своего посула, никуда не тронусь.

— А не исполнят?

Поп пристально поглядел на Тимоху.

— «Мне отмщение, и аз воздам», — сказал господь, — ответил Сорока сыну словами евангелия. — Будет по слову господню.

И опять брел на Выксунь.

В один из дней, когда плотина была уже готова, Сорока прошел на возведенную людьми огромную насыпь, присел на брошенную у края плотины глыбу дикого камня и задумался. Внизу шумно плескалась поднятая ветром волна. По небу неслись, догоняя друг друга, рваные клочья облаков.

— Эй, кто там есть? Что за человек?

Сорока оглянулся. На плотине стоял старший Баташев. Из-за его спины выглядывала фигура недавно назначенного плотинного сторожа Луки.

— Что за человек? — переспросил еще раз Баташев, подходя поближе. — А, это ты, батя? Любуешься? Здорово разлилось!

Сорока что-то невнятно пробормотал в ответ.

— Молодчина, поп, ладное место указал для запруды. Ишь, сколь воды скопилось, что твое море-окиян.

— Рыбешки бы сюда напустить…

Баташев повернулся к Луке.

— Рыбы? А ты, старик, пожалуй, дело молвил. Слышь, поп, что плотинный говорит? Будет ли только жить-то?

— Вода проточная, что ей не жить? — неожиданно для себя ответил Сорока.

— А коли будет, так и займись этим. Нечего без дела околачиваться. Снасти-то у тебя, помню, есть. Налови в Оке, а мы ее сюда переправим.

— Щуку только пускать не надо, — сказал Лука.

— Это почему?

— Хищница она.

— Хищница? — Баташев рассмеялся. — До седых волос дожил, а ума ни на грош. Уж коли хочешь знать, щука — наинужнейшая из рыб. Не будь ее, тесно в воде станет. Моя б воля, я бы ее над всеми рыбами царицей поставил. У нее человеку поучиться надо, как жить.

И, повернувшись уходить, еще раз сказал:

— Так ты, батька, не забудь, налови рыбы-то. Да смотри поторапливайся. Скоро пильню на Оке поставим, доглядывать за ней станешь. Рыбы наловишь — извести. Подводу дам.

Несколько минут Сорока сидел молча. Легкий скрип козловых сапог удалявшегося Баташева доносился все тише, потом совсем смолк. Собрался уходить и плотинный. И тут попа словно прорвало.

— Прохиндеи анафемские! Рыбы ему налови! Чего выдумал! Чтобы, аки на ослице валаамской, ездить на мне? Лови сам, коли рыба нужна.

— Ты чего? — остановился Лука.

— А того! Что он мне приказывает? Я, может, тут такой же хозяин, как и он. Кабы не я, не видать бы им такого богачества. Ведь это я их по здешним местам водил, руду показывал.

— Ну и что из того? Не велика заслуга. Не ты, так другой показал бы.

— Как так? — опешил Сорока.

— Охотники найдутся. А ты, поп, рази ведун по руде-то?

— Сказываю, я показал.

— Так надо было сначала порядиться, потом показывать. А так что с них возьмешь?

— Рядились мы.

— И руку прикладывали?

— То-то, нет.

— Ну так ищи ветра в поле. Промашку, отче, дал.

Плотинный ушел. А Сорока, снедаемый тягостными мыслями, долго сидел на плотине. «Как быть? Идти напролом — дров наломать можно, сила на их стороне. А провести таких, как Баташевы, — большим хитрецом надо быть. Сами кого хошь вокруг перста обведут».

Долго сидел Сорока на берегу пруда. Петухи третий раз прокричали, когда он поднялся с камня, на котором сидел.

Сыновья Сороки, зная его натуру, отсутствием отца не беспокоились. Нередко и раньше пропадал он, бродя по лесам.

Воспользовавшись тем, что отца нет, Тимоха предложил брату съездить на «промысел». Тот отказался.

— Трусишь?

— Не трушу, а так…

— Ну и пес с тобой. Один отправлюсь, авось разживусь чем-нибудь.

Вернулся он только к рассвету. Ожидавший его возвращения Кирюха молча следил, как Тимофей, привязав лодку, взял из нее какой-то длинный сверток и, тяжело ступая по камням, стал подниматься в гору.

— Чего несешь?

— Возьми заступ, схоронить надо.

В принесенном Тимохой из лодки брезенте лежали ружья.

— Пошто они тебе?

— Пригодятся.

— Боле ничего не было?

— Железо везли. Должно, в Муром.

— Тихо обошлось?

— Спали все.

Забросав свежую землю над ямой сосновыми иглицами, Тимоха сделал на ближней сосне зарубку на память и ушел спать. Прибредший откуда-то к обеду Сорока подозрительно поглядел на спящего и хмуро спросил:

— Ездили?

— Тимоха.

— Ну?

— Пустое дело.

— Баловство это бросать надо. Людно стало кругом.

— Чего же делать-то? Как медведь, лапу сосать?

— Пильню близ нас скоро поставят. Присматривать за ней мне с вами.

 

IV

Медленно поскрипывает тюрбина — водоналивное колесо о трех саженях в поперечнике. Тяжело дышат большие мехи, нагнетая воздух в низенькие пузатые домны. Беспрерывно снуют по деревянному помосту люди с плетенными из ивы коробами за спиной. Накормить домну не так-то просто: без конца валят руду в ее прожорливое горло, а ей все мало.

Построив завод, Баташевы сразу же получили большой заказ на катаное и штыковое железо. Выполнять его принялись со всем рвением, и Андрей Родионович часто наезжал на Выксунь. Особенно внимательно следил он за тем, как идет подготовка к литью пушек — делу исключительно важному, имевшему особое значение для поднятия престижа баташевских заводов. Наладят литье — большие заказы от казны пойдут: с Урала возить пушки далеко и невыгодно. Вот тогда и можно будет потягаться с уральскими заводчиками.

Для проточки стволы приходилось пока возить на Унжу, но Андрей мирился с этим, втайне лелея мечту о постройке на Выксуни, в случае удачи, еще одного завода, где можно было бы выполнять эту работу.

В отсутствие Андрея Родионовича делами на Выксуни заправлял Яков Капитоныч, прозванный работными за свою поговорку Мотрей. Курносый, с оплывшим от жира бабьим лицом, Мотря важно ходил по заводу в сопровождении рабски угождавших ему рунтов, как звали здесь на немецкий лад вооруженных караульных.

Сын мелкого тульского канцеляриста Яков Горелов долго не мог поймать жар-птицу за хвост. Проскрипеть всю жизнь, как отец, в конторе ему не хотелось. Думал-гадал, как выйти в люди. Пытал разные способы, но ничего не выходило.

Увидел как-то Яшка дочь приказчика Сынтульского господ Демидовых завода. Узнал, что единственная наследница. Рябая вековуха не маков цвет, да ведь где найдешь такую, чтоб и собой пригожа и богата была? Ради денег женился на нелюбимой, а та и рада была до беспамятства. Только недолго радовалась. Не успел отец ее помереть, как и она вслед за ним на погост отправилась: довел ее Яков до этого смертным боем.

Когда Баташевы задумали ставить завод на Унже, Горелов, ставший к тому времени уже приказчиком Сынтульского завода и звавшийся Яковом Капитонычем, смекнул, что с новоявленными заводчиками он может быстрее подняться в гору, и, не долго думая, перешел к ним в услужение. Втершись в доверие к Андрею Родионовичу, он скоро стал смотрителем Унженского завода, а затем перебрался на Выксунь.

Большой, рубленный «в лапу» дом его стоял неподалеку от завода на берегу пруда. Пять комнат в том доме, а ни в одной голосов человечьих не слышно. Вдовел Мотря восьмой год, и, хоть был еще в силе, похоже было, что жениться не Собирался. Тиранил заводских молодух, заставляя по субботам приходить к нему мыть полы.

Большую часть своего времени Яков Капитоныч проводил на заводе.

Беда была, если смотритель заметит, что кто-либо из рабочих ленится. Подойдет и как будто с участием спросит: «Ты что, мил человек, иль заболел? Мотри у меня!» А рунты уж тащат провинившегося на «козу».

С пуском завода Ваську Рощина поставили к наковальне на крицы. Тяжел труд молотового кричного мастера: не один раз нужно нагреть добела чугунную чушку, сотни ударов обрушить на нее, пока получишь вязкое, годное для изделий железо. Не всякому под силу такая работа. Иной, не выдержав до конца упряжки, валится прямо у горна. Васька, словно шутя, играет чугунными болванками — и неприметен вроде парень с виду, а силенка есть. Подручный то и дело оттаскивает в сторону готовые крицы, выкладывая их «колодцем».

Подручным у Васьки его дружок, Митька Коршунов. В Туле еще ему дали его в помощники. Не полюбил вначале молодой кричный мастер Митьку: байки сказывает, смеется, а и сам не знает почему. Потом подружились — водой не разольешь. И жить Рощин к своему подручному перешел. Коршунова старуха взялась и его обихаживать.

Днем и ночью неумолчный гул стоит на молотовых фабриках. Багровые языки пламени жадно лижут лежащие в горнах чугунные чушки. В неверном свете огней быстро снуют у наковален полуголые люди. Брызгами летят искры из-под тяжелых молотов. «Урок» на день дается большой, надо успеть его выполнить, не то попадет от управителя.

Придя в один из дней на работу, Рощин послал, как всегда, Митьку за «сырыми» чушками, а сам стал разжигать горн. Накануне было воскресенье. Отдохнувшие люди весело переговаривались меж собой, только сосед Васьки Котровский, недавно переведенный сюда с рудников, безучастно сидел на угольном куле.

— Иль неможется?

— Простыл, видать. Лихоманка забирает, никак не согреюсь.

— Ништо, за работой разогреешься.

Привезя последнюю тачку, Митька перехватил из рук Рощина потяг и стал качать мехи. Захолодевший уголь разгорался медленно. Васька поворошил в горне щипцами, посыпал угля посуше. Наконец пламя стало сильным и ярким. Заложив в огонь пару чушек, Рощин подошел к соседу.

— Простыл, говоришь? Липового бы цвету настоять. Иль чарочку. Как рукой сняло бы.

— Эх, парень, у меня семья. Не до чарочки. Не свалиться бы вот.

— Ничего, оклемаешься.

В дальнем углу звонко запела наковальня. Пора было начинать. Рощин вернулся к своему горну, поглядел, готовы ли чушки, и, ухватив одну из них длинными щипцами, ловко перекинул на наковальню.

— Бей!

Митька размахнулся пудовой кувалдой, с силой ударил по болванке.

За работой незаметно прошло полсмены. Рядом с горном Рощина лежало уже больше десятка готовых криц. Сосед не выработал и половины.

— Плохо идет дело-то? — участливо спросил Васька, присаживаясь с куском хлеба к тяжело дышавшему мастеровому. — На-ка, пожуй!

— Не идет, парень, еда. Не в коня, видать, корм… Боюсь, попадет мне ноне от Мотри.

— Что же теперь, помирать, что ли?

— Да уж лучше бы. Один конец.

Зябко поеживаясь, он поднялся и, тяжело передвигая ноги, пошел к горну. Снова принялся за работу и Васька.

Упряжка подходила к концу, когда на фабрике, как всегда, появился смотритель. Обходя горны, он тщательно пересчитывал готовые крицы, которые тут же отвозились под надзором рунтов на склад. Очередь дошла до Котровского.

— Да ты, мотри-ка, больше всех наробил? — с издевкой промолвил смотритель.

— Захворал я, Яков Капитоныч!

— Захвора-ал! Ах ты, батюшки!

— Прости Христа ради, в другой раз вдвое больше сделаю. Постараюсь.

— Ты меня другим разом не корми. Доколь урока не выполнишь, с завода не уйдешь. Поди, и половины нет?

Относивший от наковальни готовую крицу Рощин остановился. В голове его мелькнула мысль одурачить Мотрю. Сделав вид, что споткнулся, он с силой швырнул крицу в груду, лежавшую в стороне от горна. От удара крицы рассыпались, смешавшись с теми, что были выложены Котровским.

Вздрогнув от грохота, Мотря повернулся и подозрительно поглядел на Ваську.

— Ты что, лешай?

— Я ничего… Крицы вот…

— Что крицы?

— Да оступился я, развалил их.

— Уложишь.

— Перемешались они.

Смотритель догадался, что Рощин, желая выручить соседа, умышленно смешал его крицы со своими. Это уже был скрытый бунт против существующих порядков.

— Ты что, варнак, на «козу» захотел?

Мясистые уши Мотри налились кровью.

— Запорю подлеца!

Работные со страхом смотрели на Мотрю, наступавшего на Рощина. Отходя под прикрытие наковальни, Васька с деланным испугом оправдывался:

— Ненароком ведь я. Да вы сочтите, тут на двоих хватит.

— Я те покажу «хватит»!

Разыгравшуюся сцену прервало появление испуганного рунта. Подбежав к смотрителю, он что-то тихо сказал ему. Выругавшись, Мотря погрозил Ваське кулаком и засеменил к выходу.

В самый разгар работы на домне чуть не случилась авария. Время плавки давно прошло, а узенькие канавки литейного двора все еще чернели свежеразрыхленной землей. С печью что-то не ладилось. Сменный горновой Павел Ястребов, высокий худощавый парень с горбатым носом и черными бровями, велел уменьшить засыпку руды в печь и прибавить угля, но от этого лучше не стало. Прибежавший к домне Мотря ходил около нее красный от злости. Павел молча утирал кровь с лица, разбитого тяжелыми кулаками смотрителя.

— Ты мотри у меня! Не раздуешь домну — собакам кину. Спал, поди, песья твоя душа?!

— Не спал я, Яков Капитоныч, впервой такое содеялось.

— Мотри у меня, впервой! Кабы в остатний не было!

Ждали Ефима Ястребова, старшего брата Павла, славившегося своим умением «выводить козла» — предотвращать аварии. Кряжистый, но уже начавший сдавать старший горновой мало с кем разговаривал. На заводе считали его нелюдимым, но уважали за знание дела и прямоту.

Ефим шел медленно, тяжело опираясь на суковатый подог. Обойдя смотрителя, он подошел к домне, любовно погладил ее рукой и приложился ухом к ее телу. Внутри тихо и жалобно гудело, словно у больного в груди.

— Застывает, матушка!

По его указанию печные взяли железную пику и пробили — в который раз! — выпускное отверстие — летку. Чугун не шел. Велев снова забить глиной отверстие, Ястребов еще раз послушал, как гудит печь, посмотрел на медленно раздувавшиеся мехи и все так же молча направился к плотине. Мотря, следивший за его действиями, двинулся было за ним, потом остановился и, махнув рукой, вернулся назад.

Подойдя к спускному лотку, Ястребов недовольно покачал головой. Попробовал спустить затвор ниже, но тот не поддавался.

— Ты что же, Лука, плохо за делом смотришь? — укоризненно сказал он вышедшему из стоявшей неподалеку избушки плотинному сторожу.

— Нейдет никак, всю ночь промаялся.

— Кликнул бы кого!

— Кого кликать-то? Беду на свою голову? Думал, обойдется.

— У вас всегда так. Не думаете, что потом хуже будет.

— Прости Христа ради. Моя оплошность, спину свою пожалел.

— Ты вот что: запри-ка совсем воду-то да беги за плотником. Без топора тут, видать, не обойдешься.

Лука быстро запер воду вторым, наглухо закрывавшим лоток, щитом и впритруску побежал искать плотника.

— Ну как? — спросил Мотря возвратившегося Ястребова.

— Народу бы мне надо душ двадцать да веревок…

— Каких веревок? Зачем это еще?

— Надо. Поскорей только!

Выругавшись, Мотря пошел сгонять народ.

Привязав принесенные веревки к рычагам, Ефим велел людям сильно и равномерно качать мехи, а сам поднялся на верхнюю площадку. Подняв крышку засыпного люка, он поглядел вовнутрь печи, сказал, чтоб ничего больше не сыпали, и спустился вниз. Люди размеренно дергали за веревки. От напряжения на шее и руках набухали вены, прерывистое дыхание в такт мехам вылетало из впалых грудей, и было непонятно, кто дышит тяжелее: люди или сделанная из бычьей кожи и дерева машина.

— Побыстрей, ребятушки, — попросил Ястребов. — Не раздувается никак домна-то!

Мехи задвигались быстрее. Горновой сел на чугунную плиту и застыл в ожидании. На краешек к нему осторожно подсел Павел. Старший Ястребов молча взглянул на него, потом спросил:

— Бил?

— Бил.

— Ну, счастье твое. — И уже внушительно добавил: — Бить тебя, паря, надо. И за дело.

— Никогда допреж не случалось.

— И не надо, чтоб случалось. Тебя зачем к домне приставили? Чему я учил тебя?

— Так я слежу за ней.

— Она не вор. Надо видеть, что вокруг делается. У тебя мехи, почитай, вполсилы работали. А ты где был?

— Бегал я к Луке. У него там что-то застопорило. Думал, к утру выпущу. Руду велел перестать валить, угля добавил.

— Думал! Плохо думал. Раз на раз не приходит. Вспомнил, как в Туле я «козла» выхаживал? Так там совсем другое дело было, руды переложили, потому и застудили. Она, матушка, своевольства не любит, за ней уход нужен. Ну что ж, пойдем еще послушаем!

Похожие друг на друга, они вдвоем обошли вокруг домны, прикладываясь к ней ухом.

— Вроде как бы оживать начала. Будем ждать. Время покажет, кто кого переборет. Ты бы, паря, сходил на плотину: что-то долго они там возятся.

Павел ушел.

Через некоторое время вода зашумела по желобу. Ястребов встрепенулся.

— Ну, слава богу, пошла!

Отрегулировав скорость вращения тюрбины, горновой приказал досыпать угля в домну и снова стал ждать. И вот печь загудела по-новому. Казалось, с каждой минутой кто-то вливал в нее силы, и она старалась оправдать ту заботу, с которой относились к ней люди.

Послушав еще раз, Ефим похлопал по печи рукой и удовлетворенно сказал:

— Вот так-то, матушка. Ничего, отогреешься!

Когда извещенный Мотрей Андрей Родионович примчался, загоняя коней, на Выксунь, плавка уже была готова. Бешено глянув на смотрителя, спросил:

— Ну как?

— Сейчас выпускать будем.

Раскачав пятипудовую пику, доменщики сильно ударили в летку, затем еще и еще. Из отверстия потекла сначала тоненькая струйка, потом металл хлынул ручьем, расходясь по желобкам и разбрасывая мириады разноцветных искр на своем пути.

Баташев молча наблюдал за хорошо знакомой ему картиной выпуска чугуна. И по мере того как остывал, темнея на дальних концах канавок, металл, остывал и гнев хозяина.

— Кто проразинил? — спросил он у Мотри, отходя от домны.

— Меньшой Ястребов.

— Брат этому?

— Родной.

— На уголь на месяц послать. И плотинного туда же. А этому трешницу от меня и стакан водки.

— Он не пьет‑с.

— Не пьет? Старовер?

— Никак нет‑с, в церковь ходит.

— А ты, Яшка, гляди у меня! Шкуру спущу, если подобное случится.

— Не будет более, можете не сумлеваться. Ночей спать не буду, а за всем догляжу.

На заводе ударили в било — чугунную доску, подвешенную на веревке, — предупреждая об окончании упряжки. На работу заступала новая смена людей. Ястребов поднялся на плотину. Чуть подернутое легкой рябью огромное озеро молча лежало перед ним. Вдали, в зарослях прибрежного ивняка, мелькнул и скрылся чей-то утлый челнок.

«Рыбалить кто-то собрался, — подумал горновой. — Хорошо сейчас в тиши посидеть».

А на домне все продолжало идти своим чередом. Так же стучали молоты, так же мерно шагали засыпки с коробами угля и руды за плечами, медленно взбираясь наверх по крутому настилу. Новый завод во славу господ Баташевых работал.

 

V

За неделю наломаются кости не только у стариков, но и у молодых, тяжело приходится всем. Походят засыпки день-деньской с коробами на домну — не глядел бы ни на что. И на молотовых фабриках не слаще. Намахаются кувалдами, придут домой, похлебают постных щей вчерашних, да и спать.

И Ваське отдыхать надо бы, а не спит парень. Лезут разные думы в голову: «Почему так: одни — всему хозяева, в хоромах живут, всем распоряжаются, другие — холопья подневольные. И ничего с этим поделать нельзя, издавна так ведется: сначала барин наестся-напьется, потом подносят тому, кто старший в дому, значит — опять ему…»

Ни отца, ни матери Васька не помнил: рано померли. Шести лет приставили его к делу — мехи раздувать в кузне. Немало получил подзатыльников, пока окреп. Потом в молотобойцы произвели. А там и в мастера вышел, сам ковать крицы начал.

Вроде бы и взрослый человек — семнадцать минуло, — а плохо одному, без родных. Может, поэтому и прислонился Васька душой к Луке. И тот его полюбил. Познакомились они еще на Унженском заводе. Не было у старика детей, стал ему молодой кричный мастер заместо сына. Собирался было он сказать Ваське, чтобы переходил к нему жить, да Матрена, жена, не согласилась: «Своих нет, и чужих не надо». И хоть ругался на нее в сердцах Лука: у тебя, мол, ума — палата, да не покрыта, все ветром разгоняет, — однако наперекор пойти не посмел.

После случившегося на домне Лука несколько дней не находил себе места. Знал, что за недосмотр ему не поздоровится, и страшился этого: не те года, чтобы пробовать, какова сладость барских батогов. Хоть и говорят, что за битого двух небитых дают, да только сложили, видать, эту присказку небитые. Старик затосковал. Глядя на него, приуныла и старуха: долго ли до греха, не пришлось бы и в самом деле горя хлебнуть.

Васька заметил, что с Лукой творится неладное, и решил чем-нибудь отвлечь старика от его невеселых дум.

— А не сходить ли нам, дедок, на Оку порыбалить? — спросил он, зайдя к Луке после работы. — Ребятишки баили, здорово клюет.

— Куда еще выдумал? — заворчала было Матрена, но, увидев многозначительный взгляд Васьки, вдруг переменила свою речь. — И то, сходите-ка, половите, чем дома сидеть. Все на ушицу наловите.

Лука понял, почему Васька, не проявлявший допреж большой охоты к рыбной ловле, пришел к нему с таким предложением, и его тронуло участие парня.

— На Оку, баишь? А что, слушай-ко, возьмем да и махнем в воскресенье али в субботу. Тебе не на смену?

— В субботу с утра.

— Вот и хорошо. Кончишь — и махнем!

Не откладывая, условились, когда лучше выйти из дому, что взять с собой.

В субботу после работы Васька направился прямо к Луке.

— В огород ступай, червей роет, — сказала Матрена, отпирая калитку.

Лука копался в земле за небольшой, срубленной «по-черному» банькой.

— Смотри, какие! Наипервейшая нажива!

Наскоро пообедав, рыболовы взяли припасенные Лукой удочки и тронулись в путь. На место пришли к вечеру, когда солнце уже начало клониться к краю земли.

— К самому что ни на есть клеву доспели! — удовлетворенно вымолвил Лука, взойдя на пригорок. — Слушай-ко, парень, бери удилища да отходи в сторону: вдвоем-то мы только мешать друг дружке станем.

Кусты тальника, росшего в воде по обеим сторонам облюбованного Васькой места, задерживали налетавший временами ветер, и в небольшой заводи было тихо. Рощин размотал свитую из конского волоса леску, насадил червя на крючок, деловито поплевал на приманку и закинул удочку в реку. Вырезанный из толстой сосновой коры поплавок легко стукнулся о воду, от него быстрыми кругами пошли волны. Потом все успокоилось.

Наступила та тишина, которая всегда окутывает землю перед заходом солнца. Яркие зайчики, бегавшие посередине реки, начали тускнеть, вода, казавшаяся до того серебристой, постепенно темнела, и только там, где солнце опускалось все ниже и ниже, она была еще оранжевой.

Какая-то маленькая пташка села на куст тальника и принялась чистить клювом перышки. Забыв об удочках, Васька восхищенно смотрел, как птичка охорашивалась, кося на него черным, словно бусинка, глазом. Потом она вспорхнула, согнутый ее тяжестью куст распрямился, и в реку, сверкнув в лучах заходящего солнца, упала капля воды. Жук-плавунец, испуганный ею, быстро метнулся в сторону. Василий повел за ним взглядом и вдруг обнаружил, что поплавок удочки утонул.

— Клюет! — чуть не крикнул он.

Первым его движением было схватить удочку и рвануть ее вверх, но Васька вовремя вспомнил наставления Луки и остановился.

— Дедка! — осторожно, боясь, что рыба услышит его, позвал он. Тот не отозвался.

— Лука!

— Чего тебе?

— Иди скорей, рыбина поймалась!

Когда Лука подошел к нему, он увидел, что Васька с покрасневшим от волнения лицом изо всех сил старается не упустить попавшуюся ему добычу. А упустить ее было нетрудно: вода так и кипела у берега.

Переняв у парня удилище, Лука начал осторожно поваживать им, то давая рыбине немного уйти вглубь, то вновь подтягивая ее к берегу. Наконец, почувствовав, что пленница утомилась, он сделал резкий рывок — и на песке оказался большой, чуть не в руку длиной голавль.

— Знатная добыча, — переведя дыхание, сказал Лука. И, посмотрев на Ваську, добавил: — А ты слушай-ко, вдругорядь больше не кликай меня, сам вытягивай. Мне за своей снастью смотреть надо.

Василий обрадованно мотнул головой, наживил нового червя и снова забросил удочку в воду. Но поймать уж больше ему ничего не удалось.

Лука оказался более счастливым. В кошелке у него лежало несколько крупных язей, много густеры, окуньков. Позвав Ваську, он быстро очистил рыбу, наладил козелки, положил сухих веток и чиркнул кресалом. Языки пламени сначала робко, потом все сильнее заплясали под котелком, бросая отсвет на уже успевшую потемнеть реку.

Похлебав ухи, рыболовы легли отдыхать. Тихая теплая ночь покрыла землю. В прибрежных кустах сонно бормотали кулички. С заокских лугов слышался резкий — будто ржавый гвоздь из доски выдергивали — крик коростеля.

Рощин долгое время лежал молча, потом спросил:

— Дедок, ты живой?

Лука ответил не сразу.

— Какой мой сон! Забудусь по-стариковски часа на три — и все.

— Высыпаешься?

— А как же!

— Вот это здорово! Я так ни за что не выспался бы.

— Твое дело молодое.

— Дедок, чего я хочу спросить у тебя…

— Спрашивай.

— Тебе за тот случай у домны ничего не было?

— Пока нет. Ястребов сказывал, барин посулился на пожогу в лес отправить, да не шлет что-то.

— На пожогу — ничего. А хуже не будет?

— Кто знает, милок. Может, так обойдется, может, хуже что приключится. А ты, милок, чего вдруг вспомнил о домне-то?

— Чего вспомнил? Да вот, думаю, какая господам воля дана: хотят — казнят, хотят — милуют.

— Эх, парень! Сыспокон веков над народом такая наглость чинится. Говорят, правда с кривдой в одной кибитке ездят, только правда — к богатому, кривда — к нам.

Васька приподнялся на локте, хотел что-то сказать, но Лука продолжил:

— Ты слушай-ко, милок, что я скажу. В младости я тоже правду искал, бунтовать даже пробовал. А вышло что? Накостыляли по шее — и вся недолга. Ладно, жив остался.

— Может, к царице с жалобой пойти? Вдруг не знает она, как народ православный бедствует?

— Царица-то? Может, знает, а может, не знает, скрывают кой-что чиновничишки. Только я так думаю: ворон ворону глаз не выклюнет.

— Эх, дедок! Сколько я дум разных про это думаю! Вот добрался бы я до чертогов царских, бухнул на колени: заступись, матушка, дай богачам укорот.

— И заступилась бы?

— А что? Думаешь, не будет толку?

— Ходил заяц к волку искать толку… И хвостика не осталось.

— Значит, так и терпеть?

— Как знать… Дождемся поры, вылезем из норы.

— А коли не дождемся?

— Что об этом говорить… Может, доведется таким, как ты, свою песенку спеть, а может, и нет. Всяк отведать калачика хочет, да не всякому удается. Иной к нему всю жизнь тянется, работает, аж хребет трещит, ну, думает, сейчас ухвачу! А глядишь, остались одни перья после бабушки Лукерьи. Так-то!

Старик помолчал.

— Слыхивал я, Вася, на Невьянском заводе от людей байку одну. Сказка не сказка, притча не притча, вроде быль. Хочешь, расскажу?

— Говори, послушаю.

— Жил, бают, на свете парень, и была у него любушка. Он — из себя ладный, силушкой не обиженный, а она — краше зорьки утренней. Глаза — словно окиян-море, брови — лук охотничий изогнутый, губы — малина лесная сладкая. Крепко любили парень с девкой друг друга. И быть бы им навеки вместе, да только уж так на свете водится, что счастье бедному не видится. Крепостными оба были.

Пошли они к барину позволенья на свадьбу просить. А тот глянул на дивчину и говорит парню: «Позволенье дам, только сначала урок мной заданный выполни!» И велел ему валун-камни на высокую гору катать. «Как вкатишь все, так и разрешенье получишь».

Не знал парень, что камни те заколдованные, пошел к горе, катать начал. День катает, другой, третий — и все без толку. До вершины докатит, вниз спускаться начнет, а камень его обгоняет, вниз к подножию скатывается.

Катает парень камни, из сил выбивается, а не сдается. Уж больно охота ему на любушке своей жениться. Все равно, думает, своего добьюсь. А барин тем временем злое дело над его зазнобой учинить замыслил, приказал слугам своим в опочивальню к нему ее привести. Настала ночка темная, пришли слуги подлые, взяли молодицу под белы руки, повели к барину.

— Чего же парень-то! — воскликнул Васька.

— А парень сидит у костра, отдохнуть решил. На каменьях огонь развел, поленья в костер кидает, а тепла добыть не может: камень его в себя забирает. Осерчал парень, ударил шапкой о землю, оставил огонь на камнях догорать, снова за работу взялся, полез с валуном на гору.

— Эх! — не удержался опять Василий.

— Ты погоди, милок, слушай, что дале будет.

…Ведут девку слуги подлые, над судьбой ее надсмехаются. А девка догадалась, какая гроза ей грозит, вырвалась из рук палаческих, к жениху кинулась. Узнал о том барин, за ней вдогонь бросился. Бежит девка, спасается. Уж и гора близка, а барин настигает, вот-вот схватит. Видит девушка, нет ей спасенья, выхватила нож острый, сама себя зарезала, жизни лишила.

Парень предсмертный крик ее услыхал, из рук валун-камень выпустил. Покатился тот камень вниз с силой огромной, о другие валуны стукнулся, на мелкие части разлетелся. Какой камень ни расколется, на нем, словно роза-цветок распускается, кровь девичья проступает.

Вступил парень в бой с обидчиком. Долго бились они, и стал барин осиливать. Лежать бы парню в земле сырой рядом с суженой, да попался ему в руки кусок железа острого, из валун-камня выплавленного. Только раз ударил злодея — пал тот на землю, не встал больше.

Похоронил парень свою любушку, пошел по белу свету бродить, о судьбе своей людям печалиться, тайну камня рудого рассказывать. Научил он людей плавить тот камень, железо из него добывать. А кто железо варить умеет, тот силой могучей владеет.

— Владеют, — промолвил Рощин. — Только не такие, как мы с тобой, а богачи, Баташевы да Демидовы.

— А ты, милок, про то помни, как с обидчиком парень расплатился, своей силушкой переведался.

— Вот и нам надо так!

— Надо!.. Рано тебе об этих делах думать.

— О чем же мне думать-то?

— Как о чем? О девках.

— Эх, дедушка Лука! С тобой всерьез, а ты…

Василий обиделся и замолчал.

Ярко горевший с вечера костер чуть теплился. Осторожно, чтобы не разбудить начавшего дремать плотинного, Рощин подложил в огонь толстую корягу, поправил армяк у себя под головой, улегся поудобнее. Уже засыпая, подумал: «А хорошо на реке! Каждый день ходил бы сюда…»

 

VI

Двое с котомками за спиной шли пешком, третий позади ехал верхом на лошади. Лес то расступался перед ними, образуя прогалины, то вырастал стеной, преграждая дорогу. Местами с трудом удавалось продраться сквозь чащобник, и вершный зло матерился.

— Слушай-ко, милок, ну чего ты лаешься? — миролюбиво говорил Лука. — Мы вот незнаемо куда идем, да и не своей волей, и то помалкиваем.

— А ты поговори еще! — Приказчик снова выругался. — Вот пригоню на место, там и разговаривай… С волками да медведями.

Лука остановился.

— Неужто есть?

Приказчик кивнул головой.

— И много?

— Велия тьма!

— Слышь, Ястребов?

— Ну и что? Не бойся, не тронут, — отозвался Павел.

На место пришли только к вечеру. На большой поляне тихо курились видимо давно зажженные палы. Навстречу путникам с хриплым лаем метнулась лохматая собачонка. Из притулившейся на краю поляны землянки вышел невысокий с черной, как смоль, бородой мужик.

— Примай, Чурило! — крикнул приказчик.

— Пошто они мне? — исподлобья глянув на пришедших, спросил жигарь. — Без них, вдвоем с женкой управлюсь.

— Велено так. За провинность будут у тебя работать. Барин милостив еще к ним, на пять недель приказал только послать, потом опять на завод возьмут.

Приказчик слез с седла и пустил лошадь на луг.

— Работу, сказано, им дать самую тяжелую, понял? Что сделают — в зачет тебе пойдет, а с тобой я потом расквитаюсь. Уголья много наготовил?

— Пять куч сложено.

— Что-то мало ты ноне!

— Уголь погляди какой. Ни на одном курене не найдешь!

— Ну-ну, смотри у меня.

Приказчик подошел к лошади, подтянул подпруги и легко вскочил в седло.

— Удалой! — сказал жигарь, глядя ему вслед. — Не боится ехать на ночь глядя.

Постоял молча, почесал в затылке.

— Вот грех, ночевать-то вам негде. В землянке тесно, да и негоже: женка со мной.

— А мы вон в тех кустиках шалаш построим, — ответил Ястребов. — Теперь лето, теплынь. Топор-то есть у тебя?

— Жигарю как без топора? И не один найдется.

Ловко орудуя топором, Павел вырубил кустарник, затем сплел верхушки молодой ветлы.

— Тебе, я вижу, не впервой такое жилье ладить? — спросил Лука.

— Приходилось. Пойдешь, бывало, на речку, обязательно на ночь шалаш состроишь.

Нарубив еловых лап, навалили их на крышу.

— Ты клади так, чтобы иглицы к земле смотрели, — учил Павел. — Так способней. Дождь пойдет — вода внутрь не попадет, наземь стекать будет.

— Ишь ты, молодой, а разумный!

— Тебе что, в лесу бывать не приходилось?

— Бывать-то бывал. По грибы хаживал. А шалаш — пошто он мне?

Ястребов отобрал лапник помельче, набросал вовнутрь:

— Вот нам и постеля.

Притомившись за день, уснули быстро. Ночь промелькнула, как звезда по небу пронеслась.

— Эй вы, варнаки, долго дрыхнуть будете?

Открыв глаза, Ястребов посмотрел на стоявшего у шалаша жигаря и толкнул в бок Луку.

Солнце, поднимавшееся где-то за лесом, чуть золотило верхушки сосен. Неяркий свет пробивался сквозь чащобу. Утреннюю тишину нарушало лишь щебетание птиц.

— Куда в эдакую рань? — ворчал Лука.

— Айдате за мной!

Чурило коротко объяснил, какой лес нужно выбирать для пожога, как лучше валить и разделывать древесину.

— Наготовите — на поляну волоките, скоро новые кучи палить будем.

Высоко взметнула кверху небольшой и неяркий иглистый свой шатер гладкостволая сосна. Павел подошел, поглядел, куда способнее ее валить, и взялся за топор. Размахнулся и с силой ударил по дереву, потом еще и еще. Раз за разом бил он по твердому, как кость, стволу, все глубже вонзая лезвие топора. Янтарные щепы разлетались в разные стороны. Чем глубже становился надруб, тем чаще вздрагивала сосна под ударами топора дровосека.

Прежде чем повалить дерево, Ястребов сделал передышку. Неподалеку слышен был стук дятла — казалось, кто-то тоже рубил топором. Утерев пот с лица, Павел уперся в ствол плечом, качнул. Со свистом разрезая воздух, сосна повалилась на землю.

Хорошо наточенный с вечера топор легко рубил сучья. Покончив с одним деревом, Павел взялся за второе, за третье. К обеду спина у него уже еле разгибалась: непривычная работа оказалась тяжелой даже для него. Только через несколько дней привык он к новому и трудному делу.

Привольно в лесу, а все не у домны. Павел, усердно работая топором, думал, как бы быстрее возвратиться назад. Тянул его завод к себе. Не терпелось вернуться домой и Луке. За думами о родных время летело незаметно.

Вставали рано, вместе с солнцем. Поснедав, валили с корня кряжистые сосны, обрубали сучья, разделывали хлысты на длинные, в сажень, чурбаки, кололи их клиньями вдоль. Выбирали на пожог деревья посуше, не очень смолистые — так велел Чурило, работавший неподалеку на пару с женой.

Осмотрев заготовленное, жигарь сказал:

— Ну, так. Завтра палы будем ладить.

Утром начали складывать кучи. Составленные вершинами чурбаки образовали большой шатер. Внизу оставляли проходы-продухи. В средину заложили смолье. Поверх и с боков навалили толстым слоем дерн, чтобы дерево не горело, а томилось.

Чурило присел на колено, ударил кресалом о кремень, высек огня и запалил смолье. Из узкого отверстия вверху кучи показался темный дымок. Пламя сначала взметнулось ввысь, затем, словно испугавшись, начало оседать.

— Добрый уголь будет, — сказал Чурило и пошел поджигать остальные палы. Скоро всю поляну заволокло густым черным дымом.

Работу в этот день кончили рано. До захода солнца было еще далеко, и Ястребов решил побродить по лесу. Лука, которому он сказал о своем намерении, молча стал переобуваться.

— Куда это вы? — спросил их жигарь.

— Не бойсь, не убежим. Нам, окромя завода, бежать некуда, а там все равно будем. По лесу побродить охота, — ответил Ястребов.

— На хозяйку не нарвитесь. Она ноне с медвежатами.

— Ничего! Хозяйка нам знакома.

Недалеко от поляны встретилось большое озеро. Окаймленное березами, оно тихо плескалось о низкий, покрытый желтым песком берег.

— Смотри, благодать какая! — молвил Лука.

— Хорошо! — откликнулся Ястребов. — Эх, давно в бане не был, давай искупаемся!

Быстро раздевшись, он забрел по грудь и поплыл, рассекая воду сильными взмахами рук. Лука, опасливо поглядывая на него, сел на отмели и, удовлетворенно кряхтя, начал растирать ладонями пропахшую потом грудь. Сделав по озеру круг, Ястребов повернул к берегу.

— А что, Лука, домой бы теперь сбегать! — сказал он.

— Домой, парень, и мне охота. Старуха одна там осталась, не знай как мается. Да и тебя женка ждет. Только я скажу так: потерпеть малость надо. Уйдешь раньше времени — хуже будет, обдерут на «козе» — и вся недолга. Я, малый, не раз бегивал так-то, да только никуда от хозяина не делся. Кабальный — кабальный и есть. Навечно нам кабала эта.

— А как бегал, расскажи! — попросил Ястребов.

— Как бегал? А вот слушай. Впервой-то в кабалу к Демидовым попал. Скупил он всю нашу деревеньку и привез нас на завод, Сынтульский — знаешь? У Баташевых хоть и тяжело, зато помене бьют, а там никакого терпенья от побоев не было. Сделал не так — батоги, сказал не так — плети. Ну, и надумали мы однажды бежать. Выбрали ночку потемней — и тягу. Человек пять нас было. Недалеко ушли, у него на всех дорогах дозорные стояли. Пригнали нас назад и — на расправу. Бегал неделю, а месяц после того не ходил: все печенки отшибли. Однако мысли своей не оставил, вдругорядь бежал. Опять поймали и еще сильней всыпали. Мясо на спине лоскутьями висело. Да ведь и то говорится: побежишь за калачом — не плачь, коль в спину кирпичом. Плетей всыпали, а думки своей не оставил. Поправился я, меня — на Урал. Покуда к Оке гнали, по рукам друг с другом скованы были. А там посадили на баржу и до самого Каменного пояса на берег не спускали.

— Ну, ну, сказывай дальше!

— А что дале? Опять то же: приставили к домне — и работай. Я ведь до плотинных засыпкой был, руду в домну засыпал. И‑их! Сколь коробов на своем горбу переволок — не счесть! Там нашему брату такая кабала — вымолвить трудно. Да что сделаешь? На небо не вскочишь, в землю не закопаешься, тяни лямку, пока самому не выроют ямку. Хозяевам — золото, а нам через него слезы.

Лука тяжело вздохнул и замолчал.

В лесу было так тихо, что слышалось, как журчали стекавшие в озеро ручейки.

— И никто голос не поднял? — прервал молчание Павел.

— А что толку-то? У хозяина — сила.

— И мыши кота на погост волокут.

— Эх, парень! Пробовали еще до меня бунтовать-то, а что вышло? Переловили всех, переказнили. Видать, плетью обуха не перешибешь.

— Выходит, трещи, а гнись?

— Видать, так.

— Ну, а как же ты к Баташевым попал?

— А ты думаешь, с Каменного пояса дорог нет? Крепки заставы демидовские, а и их пройти можно. Послали нас по Каме железо сплавлять. Нашу баржу о бойца — скалы такие есть — стукнуло, сами мы ее на скалу направили, баржу-то. Ну, на дно она пошла. И нас за собой потянула. Только вдвоем мы выплыли. Выбрались на берег, обсохли, куда идти? К Демиду назад, самим на шею хомут надевать? Да и нельзя было. За такую поруху до смерти истязал бы. Ну, мы и подались в Расею.

— А второй кто был?

— Помер он. Простыл дорогой, в одночасье слег, царство ему небесное.

В лесу быстро темнело. Казалось, кто-то, торопясь, гасил еще несколько времени назад ярко пылавшее солнце. От длинных стволов деревьев по земле поползли сумеречные тени.

— Что ж, назад пойдем аль тут заночуем? — спросил Лука.

— Как хочешь. По мне и здесь можно.

— Спохватится жигарь, подумает: сбегли!

— Ему-то что? Не его спина в ответе!

Когда проснулись, светать только еще начинало. Круглая чаша озера была застлана медленно поднимавшимся легким туманом. На траве лежали чистые, прозрачные капли утренней росы. В стороне за узорчатой прорезью ельника виднелись нежные стволы березок. Все кругом было еще в том полудремотном состоянии покоя, которое овладевает природой перед пробуждением. Зябко поеживаясь от прохваченного ночной свежестью воздуха, Павел стянул порты и рубаху, потер ладонями грудь и бултыхнулся в озеро. Лука купаться не стал. Сполоснув у берега лицо, отошел в сторону к березкам, где тихо бежал вокруг корней прозрачный ручеек, и припал к нему ртом. Напившись, утер капли воды на длинной седой бороде и крикнул:

— Пашка! Буде баловать-то. Идти пора.

Жигарь встретил их неприветливо.

— Где бегали?

— В лесу гащивали, в озере искупались.

— Вам баловство, а мне ответ. Ты хоть бы, старина, постыдился.

— А что за беда? Уж и передохнуть от работы нельзя? Чай, не плохо тебе робили?

— Про то не баю. Посыльный вечор прибегал. Сказывал, чтоб назад на Выксунь шли.

— Ой ли?!

— Ноне велено беспременно быть. Дорогу-то найдете?

— Я где раз пройду, — ответил Ястребов, — каждый кустик запоминаю.

— Ну и ладно. Чайник вон женка вскипятила, берите.

В обратный путь шли не оглядываясь. На пригорках ярко рдела манившая к себе крупная, сочная земляника. В другой раз Павел ни за что не прошел бы мимо, а сейчас словно ничего не видел вокруг, кроме одному ему заметных примет, руководствуясь которыми он шел домой. Лука еле поспевал за ним.

— Слушай-ко, парень, ты полегче бы, запалиться так-то можно, — не вытерпел наконец старик и вдруг с размаху ткнулся носом в спину внезапно остановившегося Ястребова. — Ай медведь? — испуганно спросил он.

Павел круто повернул в сторону. На бугре подмытая дождями сосна недавно рухнула наземь, выворотив глыбы земли. Сюда и направился Ястребов. Острый взгляд его приметил, что земля здесь была точно такой же, какую выволакивали из рудных дудок под Выксунью.

— Рудознатцем не был? — спросил он Луку.

— Быть не был, а кой-что смыслю.

— Руда должна быть, как по-твоему?

— И впрямь, парень! Ну, счастливый ты.

— Давай хорошенько посмотрим.

Беглый осмотр местности подтвердил их предположения: кругом простирались рудные места. Через час путники снова выбрались на тропинку.

— Знаешь что? Лука? Пока звонить об этом не будем. Придет время — воспользуемся с выгодой.

— Дело твое. Мне помирать скоро, а тебе жить. Как хочешь, милок, так и делай.

Придя на Выксунь, отправились к приказчику.

— Что, пожаловали? — спросил их насмешливо Мотря.

— Пришли, Яков Капитоныч.

— Мотрите у меня! Говорите спасибо, под легкую минуту попались, не то ободрали бы на «козе», как липку. Ну, ладно. Марш по своим местам. Если что подобное будет, на себя пеняйте.

Наутро Павел, как всегда, встал рано. Солнце еще не успело обсушить умывшуюся после сна землю, и капли росы висели на траве, покрывавшей дальний угол двора. Постояв на крыльце, прислушался к голосу, приглушенно доносившемуся из хлева. Гремя подойником, Люба ласково уговаривала недавно купленную корову — гордость свекрови, считавшей, что без коровы и хозяйства нет, хотя почти всю жизнь прожила без нее.

Принеся дров, Ястребов взял ведра и отправился к колодцу, вырытому возле баньки на огороде. Когда вернулся, в печке уже ярко пылал огонь. Жена, за последнее время заметно раздавшаяся в бедрах, хлопотала с горшками. Старуха-мать сидела на широкой сосновой скамье, служившей ей кроватью, и расчесывала большим деревянным гребнем серебристые нити длинных волос.

— Чего в такую рань поднялся, отдыхал бы, — ласково сказала Люба, взглядывая на мужа.

Взятая с Унжи, она быстро свыклась с новым местом и так же быстро завоевала расположение свекрови.

— Мне без тебя и сон не в сон, — пошутил Павел. — Проснулся, нет тебя — будто потерял что.

— Уж ты скажешь! — вспыхнула Люба.

— Поране встанешь, поболе сделаешь, — одобрительно сказала старуха. — Почитай, пять недель дома не был. Так-то и порушиться все может.

Заплетя косы и свернув их толстым жгутом на затылке, она встала и пошла во двор умываться.

С печи спрыгнул серый котенок. Вытянув лапы, он изогнулся, расправляя после блаженной дремоты свое гибкое тело, затем подошел к Павлу и, мурлыча, начал тереться об его ноги.

— Проспал, мурлыка? — Павел нагнулся и почесал у котенка за ухом. Тот зажмурился еще сильнее.

Взяв с полки горшок, Люба налила котенку молока.

— Кис, кис… Пей, иди!

Встрепенувшись, тот подбежал на зов и начал усердно лакать из черепка.

Над поселком тягуче проплыл басовитый удар церковного колокола.

— Ну, вы управляйтесь тут, — сказала, входя, старуха, — а я в церкву пойду. Тебе, Любовь, надо бы тоже пойти, да ладно уж, оставайся, одна за всех помолюсь.

Повязав голову темным платком, она вышла.

— Не обижала без меня? — кивнув головой вслед матери, спросил Павел.

— Ой, что ты, Паша, грех на тебе!

— Ну-ну, угождай ей, угодница. Старуха она ничего, со старшей снохой только никак не поладит.

— Я, Паша, в это дело не вмешиваюсь.

— И ладно делаешь. Сами меж собой разберутся. Ефим пытался как-то помирить их, да ничего не вышло. Не забегал он без меня?

— Был, как же! Спрашивал: не нужно ли чего?

Разговаривая, Люба не переставала хлопотать у печи, то поправляя поленья, то переставляя горшки ближе к огню.

— Есть сейчас будешь или матушку подождешь? — спросила она, выставляя на шесток дымящийся чугун.

— Давай, пожалуй, поем.

Ловко подхватив чугун, она поставила его на край чисто выскобленного стола.

— За грибками сходить?

— Ай насолили?

— Кадушечку маленькую. С матушкой без тебя собирали.

— Принеси.

Нарезав крупными ломтями хлеб, Павел принялся за еду. Кончив есть, он смахнул в ладонь крошки со стола и высыпал в лохань.

— Ну, я пойду.

— Опять, поди, строгать? Ладно бы нужное что-нибудь!

— Знаешь, Люба, пока в лесу был, все время об этом думал.

— Ну, иди, иди уж. Не выйдет только ничего у тебя.

— А вдруг получится?

Никто не знал, чем занимался Павел в небольшом тесовом пристрое, сделанном из старых досок. Запретив домашним болтать о своих делах, он даже Луке и то ничего не говорил. Кто-либо случайно зашедший сюда мог подумать, что решил Ястребов переменить ремесло, из горновых стать плотником, — так напоминало все здесь плотницкую мастерскую. Однако не затем взялся Ястребов за наструг, чтоб мастерить оконные переплеты. Помыслы его занимало совсем иное.

После того случая на домне, когда пришлось вызывать брата, Павел внимательно присматривался к тому, что делалось вокруг. Окружающее стало как-то по-новому раскрываться перед ним. И домна словно по-иному гудеть стала, и сам начал иначе к ней относиться. Годами ходили засыпки со своими коробами мимо него — не обращал на них особого внимания. А тут присмотрелся — посоветовал одному, как лучше лямками короб к плечам крепить, и все стали так делать. Шихтарей научил, как ловчее камень колоть, — они только головами покачали, удивляясь, как не могли догадаться раньше. Все чаще стали люди приходить к нему за советом: хоть и молодой, да старика другого поучить может.

Но то, чем занялся он с недавнего времени, было более трудным и значительным.

…В углу пристроя на досках лежало какое-то странное сооружение. Напоминало оно не то мельничные колеса, не то тюрбину, что приводит в движение мехи у домны. Выдвинув его на середину, поближе к свету, Павел внимательно посмотрел, не сломали ли чего, и принялся за работу.

Хитрое дело задумал Ястребов. Поездив с Лукой в его тяжелом долбленом челне по озеру, решил он приделать к лодке ноги, чтоб сама по воде ходила. Мысль, пришедшая в голову, была, казалось, простой и до крайности правильной. Если поставить по бокам лодки по два наливных колеса, одно больше другого, то достаточно только с силой толкнуть се вперед, а дальше все пойдет само собой: большое колесо будет черпать воду и подавать ее на стоящее впереди малое, а оно заставит лодку двигаться.

Не знал Павел, что за многие сотни лет до него итальянские монахи, запершись в своих каменных кельях, ломали голову над подобным двигателем. Имей он доступ к тяжелым, переплетенным в кожу книгам, что зря пылились на полках в кабинетах вельможных графов и князей, считавших себя просвещенными, не стал бы заниматься затеянным. Но там, где мысль человеческая, будучи смелой, стремится вырваться из окружающего ее мрака, способна она толкнуть человека на самые несбыточные мечтания.

Закончив работу, Ястребов вытер рукой выступивший на лбу пот и облегченно вздохнул:

«Ну вот, кажись, и все. Теперь только на воде опробовать. Скорей бы! Но придется ждать до утра: увидит народ — засмеют. На завод идти во вторую смену, до этого все успеть можно».

Дома не сиделось. Сейчас, когда все уже было сделано, не терпелось поделиться с кем-либо свершенным. Вызвав Луку из дома, он повел его к озеру и там, около лодки, рассказал о придуманной им машине. Вначале ничего не понявший из сбивчивых объяснений Павла Лука вдруг загорелся желанием быстрее все опробовать.

— Не-ет, — отбивался от него Ястребов, — народ кругом, давай обождем до утра.

— На заполье все скоро гулять уйдут, одни старики останутся. Да и смеркаться начинает, не увидит никто. Рази можно такое дело откладывать!

Павел сдался. Вдвоем, соблюдая величайшую осторожность, перенесли они колеса к воде. Пока Ястребов прилаживал их на место, почти совсем стемнело. Наконец все было готово.

— Ну, Лука, садись, я толкать буду!

Лука, сунувшийся было в лодку, вдруг выпрыгнул обратно.

— Иль боишься? Давай сам сяду!

— Кормовку забыл. Править-то чем буду?

Усевшись на корме, он истово перекрестился и скомандовал:

— Двигай!

Приналегши, Павел с силой толкнул лодку от берега. Колеса, легко сидевшие на смазанных дегтем осях, завертелись. Но по мере того как отходила лодка от берега, движение ее замедлялось, колеса вращались все медленнее, а затем и вовсе остановились. Не решаясь взглянуть назад, Лука молча продолжал сидеть на корме.

«Не может быть, чтоб ошибся! — мелькало в голове Павла. — Разбег мал. Посильней толкнуть надо!»

Велев плотинному подгрести к берегу, он еще раз осмотрел колеса, покрутил их рукой, проверив, как они вертятся, и снова толкнул лодку, собрав для этого всю свою силу. И снова все повторилось, как в первый раз.

— Не выходит маленько дело-то. Ай сплоховал где? — спросил Лука, вылезая из лодки.

Павел не ответил.

— Норовиста, слышь-ко лошадь-то, хуже бабы-казачки: ты к ней со всей душой, а она — как бы задом лягнуть. Конечно, есть такие ловкачи…

Но окончить свою мысль Лука не успел. Схватив топор, Ястребов с ожесточением начал рубить колеса, уничтожая то, на что было затрачено столько времени и труда.

— Что ты, что ты, Паша! — бросился к нему старик. — Ай очумел? — Боясь близко подступиться к яростно крушившему свое неудачное сооружение Павлу, Лука смешно приплясывал около него, увертываясь от летевших во все стороны щепок. Разломав все дотла, Ястребов строго-настрого наказал Луке молчать и, круто повернувшись, пошел вдоль берега. Старик хотел было двинуться за ним, но решил, что лучше, пожалуй, оставить его одного.

Долго ждала в этот вечер мужа Люба. Узнав от Луки о случившемся, несколько раз ходила к озеру, кликала Павла, но ей никто не отзывался. Встревоженная, она хотела было уже идти к Ефиму, просить его отправиться на розыски, как вдруг на дворе что-то стукнуло. Выбежав, она увидела мужа, сидящего на крыльце. Молча сев рядом с ним, она притянула к себе его голову и нежно провела по волосам своей мягкой, теплой рукой.

На дальнем конце поселка запел петух. Ему откликнулся второй, затем третий… Повинуясь древнему инстинкту, петухи возвещали о восходе солнца там, в далекой стране, где была их родина. Но вот все угомонилось, и было слышно только, как стучит сердце Любаши. С каждым его новым ударом спокойствие все больше возвращалось к Павлу. Высвободив голову из-под ее руки, он поднялся.

— Пойдем-ка, жена, в избу. Пора собираться на работу.

 

VII

Пока строился новый завод, Андрей Родионович почти безвыездно жил на Выксуни, лишь временами наезжая па Унжу и Гусь, где хорошо налаженное дело не требовало постоянного его присутствия. Но не только необходимость присматривать за стройкой, а потом и за самим заводом заставляла его жить в избушке, срубленной еще в те дни, когда только возводилась плотина у слияния трех речек, указанных Сорокой. Муромские леса все более притягивали его к себе. Он все чаще думал о том, что неплохо было бы совсем прибрать их к рукам: глядишь, новые богатства в них откроются. А для этого нужно переехать на житье из Унжи сюда.

Сидя как-то в унженском доме за вечерним чаем, он высказал эту мысль Ивану. Тот не спеша отпил из чашки, поставил ее на стол, помолчал.

— Что ж, можно и переехать.

— И знаешь, если на новое место переезжать, то строиться надо не так, как тут, а по-господски, хоромы возвести каменные. Пусть все знают, что мы не лыком шиты.

— Я не прочь.

— А коли так, то и тянуть нечего. Я, признаться, давно над этим думаю. Хочешь, расскажу, какой дом поставить мыслю?

— С удовольствием, братец.

Вначале Иван скептически отнесся к затее брата, слушал больше из приличия, потом сам увлекся его предложением. Баташевы принялись оживленно обсуждать план будущей постройки. Решено было возвести дом о трех этажах: нижний — для челяди и разных служб, второй — для себя, третий — для гостей. План второго этажа обсуждался с превеликим тщанием, не раз перечерчивали его на бумаге, стараясь расположить комнаты так, чтобы у каждого брата была своя «половина» и чтобы в то же время они не были отделены друг от друга.

Ставить дом решили напротив завода с таким расчетом, чтобы из окон видны были бы и домны с молотовыми фабриками, и привольно раскинувшийся заводской пруд.

Собрав со всей округи каменщиков, Андрей Родионович сам съездил за опытными мастерами в Муром. Место, где начали возводить господские хоромы, обнесли высоким глухим забором. И хотя первое время никого из заводских сюда не пускали, работали одни пришлые, по поселку скоро поползли зловещие слухи. Одни шепотом передавали, что под домом роются подвалы, где будут заточать в каменные мешки провинившихся, другие утверждали, что роется подземный ход к фальшивомонетной фабрике, которую хозяева хотят устроить под землей.

Когда такие слухи дошли до Павла Ястребова, он усмехнулся и сказал:

— Дураки — дурное и болтают.

— Почему дурное?

— А потому. Когда колокол на церковь собираются лить, — по всей округе слухи разные распускают, чтоб звончее был. А тут сплетки плетут, чтобы дом прочнее стоял.

— Братцы, ведь и верно!

Слухи стали стихать. Но когда на стройку потребовались люди и Мотря распорядился, чтобы каждый работный после заводской упряжки шел на четыре часа на стройку, многие попытались проверить, правильно ли болтают в народе. Поинтересовались этим и Рощин с Коршуновым, попавшие сюда вместе со всеми. Ходили, смотрели, но что увидишь, если все давно закрыто кирпичом да тесаным белым камнем и на первом этаже дубовые полы настланы? Попробовали расспросить приезжих, но те в ответ на все расспросы только посмеивались. Так и осталось неудовлетворенным людское любопытство.

Тяжело, двенадцать часов у наковальни молотом отмахавши, еще четыре на стройке работать, да что поделаешь — на то барский указ, поди-ка не выполни! Делали, что заставят: подмости мостили, кирпичи подавали, раствор известковый подтаскивали. Васька попробовал как-то стену класть — получилось. Муромский мастер вначале было прикрикнул на него: брось, мол, баловаться, потом подошел, посмотрел, стал показывать, как правильно мастерок держать, кирпич класть, швы заделывать.

Домой с работы шли вместе. Хоть и не по пути было Рощину, но захотелось ему дружбу заиметь с приезжим. Разговор шел о том, чей труд лучше. Приезжий хвалил свое дело.

— Без нас, каменщиков, ни в одном городе обойтись не могут, — хвастался он. — Опять же печи класть. А домницы ваши кто возвел? Наш брат, каменщик. Вот ты у горна, говоришь, работаешь. Кто его сложил? Опять же каменщик. То-то!

На другой день Филипп — так звали приезжего каменщика — уже как знакомого встретил Рощина.

— Значит, опять вместе?

— Нет, меня на другое дело поставили.

— Погодь, я десятнику словцо замолвлю, не станут с места на место гонять.

И верно, с тех пор стали ставить Рощина в помощники к Филиппу. Подавая ему кирпич или раствор, Василий смотрел, как он ведет кладку, пробовал сам делать так, как тот указывал.

— Поработаешь под моим началом, добрым каменщиком станешь, — подбадривал Филипп.

— А мне и кричным мастером неплохо, — отвечал Васька Рощин.

— Лишнее рукомесло не помеха.

— Вот это правильно.

Работа на стройке шла споро. Незаметно вырос один этаж, за ним второй, началась кладка третьего. Люди трудились молча, лишь изредка переговариваясь друг с другом. Попробовали было однажды песню запеть, десятник муромский враз пресек: «Дом класть — не кружева вязать, благолепие нужно!» И вот уж, глянь, железо положено на крышу, а там и печи сложены, и трубы наверх выведены. Дом построен.

Чтобы обставить все по-благородному, как в столицах, Иван Родионович пригласил знающего человека из Москвы. Тот прошел вместе с хозяевами по многочисленным анфиладам нового господского жилья, узнал, где что будет размещаться, сказал малярам, какую комнату каким колером крыть, где какие узоры класть, отметил у себя в книжечке места будущих картин и уехал заказывать мебель. Привезли ее перед покровом, а на праздник решили справить новоселье.

Народу съехалось много. Одним из первых на тройке саврасых с бубенцами прикатил из Мурома управляющий имениями графа Уварова Петухов. Был он бедного дворянского роду, но за последние годы удача пришла к нему, и сказывали, что у него в кубышке запрятано столько, что десяток деревень купить может. За ним приехали муромские же знакомые купцы Мяздриковы — Дмитрий да Петр. С этими торговые дела вели. Прибыли соседи по Унже и Гусю — помещики Даниил Званков, Тарас Хорьков, Степан Веденяпин. Из Тулы приехал на семейное торжество женатый на сестре Баташевых Федор Немчинов. Владел он двумя полотняными фабриками, поставлял московским вельможам первосортный товар. Не побрезговал приглашением и живший неподалеку в своих имениях князь Звенигородский, высокий осанистый мужчина лет сорока с голубой лентой через плечо. Обширный двор, обнесенный каменным забором, заполнялся тарантасами, дрожками, вместительными бричками. Жены и дочери приезжих уходили к Дарье Ларионовне переодеваться, мужчины отправлялись осматривать дом.

Последним приехал князь Репнин. Был он стар, неряшлив, поминутно нюхал табак, просыпая его, и оттого грудь черного княжеского камзола казалась темно-зеленой.

Одни ехали на званый обед с доброжелательством, другие — втайне надеясь, что оконфузятся чем-нибудь новоявленные богачи и можно будет потом в домашнем кругу вдосталь посмеяться над ними. Хозяева встречали всех приветливо, охотно показывали убранство дома.

Пока жены и дочери приезжих прихорашивались в отведенных для них комнатах, мужчины успели все осмотреть и вышли подышать свежим воздухом на балкон. Сидели в креслах, прикидывали: дорогонько все обошлось Баташевым, сразу видно — миллионщики. Не один из гостей с сожалением думал про себя: какое дело из-под рук упустил! Глядишь, сам мог бы сидеть здесь хозяином, поздно только говорить об этом, после драки кулаками не машут.

Зайдя на половину к жене, Иван Родионович сказал Дарье, чтоб оделась она получше: гостям надо показать, что хоть и простого они звания, а политес понимать могут. Закрыв за мужем дверь, Дарья Ларионовна подошла к шкафу с платьями и задумалась. Какое надеть? Примерив одно за другим несколько платьев, остановилась на поплиновом, цвета молодой травы. Оно ей шло. Укладывая короной на голове густые русые волосы, подошла к зеркалу. Оттуда глянуло чуть тронутое годами, но еще не утратившее свой свежести, с правильными чертами лицо. Взгляд больших жарких глаз был строг. Пудры Дарья Ларионовна не любила, но ради приезда гостей слегка махнула пушистой заячьей лапкой по небольшому прямому носу и лбу.

Иван Родионович видом жены остался доволен. Сам он был одет в шитый шелком темно-голубой камзол. Такого же цвета панталоны плотно облегали его мускулистые ноги. На мизинце левой руки сверкал тонкий дорогой перстень.

К столу сошлись в шестом часу. Настоял на этом Иван Родионович, знавший столичные порядки и решивший блеснуть своей образованностью. Повара с утра сбились с ног, готовя редкостные кушанья, зато все удалось на славу. Незаметно оглядев стоявшие на белоснежной скатерти многочисленные закуски, Петухов удовлетворенно крякнул. Продолжая переглядываться, гости сели за стол.

Подали начавшее входить в моду шампанское. Лакеи бесшумно наливали гостям вина.

Выпив бокал шипучки, Петухов недовольно поморщился и потянулся к бутылке с анисовой, шепотом приказав лакею пододвинуть тарелку с маринованными грибками. Его примеру последовали многие.

Поздравив хозяев с новосельем, принялись за еду. Иван Родионович попытался было завязать приличный случаю разговор, но вскоре увидел, что это бесполезно. Всяк угощался по своему характеру. Чем дальше, тем все оживленнее становилось за столом.

— Нет, вы своими девками не хвалитесь, — говорил, разглядывая на свет налитое в рюмку вино, Звенигородский сидевшему напротив Петухову, — ваши девки супротив моих гроша не стоят.

— Не скажите, ваше сиятельство. Уваровские по всей округе славятся, мастерицы отменные, хоть кого спросите.

— Ха, отменные! Да мы вот у князя спросим. Князенька, Василь Ардальоныч, рассуди нас с Петуховым. Он говорит, что уваровские девки лучше моих, как по-твоему?

— Не слышу я, батюшка, стар стал. О чем разговор?

— О девках.

— Врут, батюшка. Какие девки, сплетни одни!

Звенигородский рассмеялся. Знал он репнинскую слабость. Нагонит в горницу подростков-девчат, прикажет раздеться донага и смотрит, вспоминая бурно проведенную молодость.

— Да я не о ваших говорю, а о своих. А может, вы мне своих продадите или сменяемся?

— Стар уж, стар я такими делами заниматься.

Махнув на Репнина рукой, Звенигородский снова вернулся к прерванной беседе с Петуховым.

Иван Родионович, разговаривавший с дамами о столичном политесе, вдруг встревоженно глянул на другой конец стола, где сидел Андрей, и, извинившись, направился туда.

— Не продашь? — хрипло спрашивал Андрей сидевшего наискосок от него Хорькова. Жилы на его сухой, мускульной шее налились, как бывало у него в минуты гнева. — А хочешь, я тебя со всеми потрохами куплю?

— Я хоть и гость ваш, Андрей Родионович, но оскорблять себя не позволю. Я столбовой, потомственный дворянин.

— Плевать мне на твое потомство!

— О чем спор? — спросил, подойдя, Иван.

— Да вот, братец ваш оскорбляет меня. Деревеньку свою не хочу ему уступить.

— Нашли о чем спорить. Деревенька ваша, вы и владейте. Андрюша, подь-ка на минутку!

Андрей недовольно посмотрел на брата и вылез из-за стола.

— Непристойно ведешь себя, братец. Чай, мы не мужики. Что про нас после этого говорить будут? В Питере слух пройдет. Я на знакомство с князьями большую надежду имею, через них и дела вершить можно и еще кое-чего добыть.

Слова Ивана подействовали. Вернувшись на место, Андрей налил два бокала вина, протянул один из них Хорькову.

— Ну ладно, помиримся!

Лицо Ивана, наблюдавшего сцену примирения, посветлело. Он повернулся к сидевшему рядом Федору Немчинову и стал расспрашивать его о знакомых тулянах. Их беседу прервал дворецкий Масеич. Подойдя к Ивану Родионовичу, он потихоньку, чтобы не привлечь внимание гостей, доложил:

— Там поп пришел, к вам просится.

— Какой поп? Сорока?

— Он самый.

— Не нашел другого времени! Пусть завтра зайдет.

— Просит, чтоб непременно сейчас.

Баташев недовольно поморщился.

— Проведешь его ко мне.

— Слушаюсь!

Сказав Немчинову, что он на минутку отлучится, Баташев вышел.

— Зачем пожаловал, батя? — встретил он Сороку.

— Зашел вот. На новоселье.

Иван Родионович не нашелся сразу, что ответить попу.

— Спасибо, не забыл.

— Я‑то не забыл. А вот вы мной погнушались.

— Что ты, у нас ведь только свои собрались.

— И я вроде не чужой. Руду-то кто вам показал?

— Помню.

Баташев подошел к стоявшему в углу кабинета шкафчику, достал оттуда бутылку рому, налил два бокала.

— Давай, батя, выпьем, во здравие дома сего!

— Вином откупиться хочешь? Нет, благодарствую. Коли я не к масти козырь, делать мне здесь нечего.

— Да ты не обижайся!

— Мне не на вас, на себя обижаться надо. Покажи, как выйти-то!

Иван молча пошел провожать незваного гостя.

Отсутствие Ивана Родионовича в зале осталось незамеченным. Пир шел горой.

Долго трещали после званого обеда головы у гостей, долго вспоминали они баташевское празднество. Потратились Баташевы не зря. С похвалой отписывали помещики своим родственникам в столицу о хлебосольстве и богатстве заводчиков, добавляя в конце, что, хотя и простого они звания, знакомство с ними водить можно, в накладе не останешься.

 

VIII

Ни днем, ни ночью не умолкает шум на молотовых фабриках — тяжело грохают кувалды, беспрерывно звенят наковальни. С визгом и лязгом жуют металл плющильные станы в новых мастерских. Два раза в сутки распахиваются массивные дубовые ворота заводов, обнесенных высокими, прочными заборами.

Сначала на завод пропускали людей, идущих на работу. Как капли дождевой воды, стекаясь вместе, образуют ручьи, вливающиеся потом в реку, так стекались в один могучий поток отдельные группы шедших на завод работных. Лица людей, изо дня в день тянувших свою каторжную лямку, были, казалось, навек пропитаны заводской копотью. На вид сухощавые, работные были словно вылиты из железа: жилистые руки, слегка согнутые спины дышали могучей силой. Скинув с себя пропахшее потом веретье, обнажившись до пояса, становились кузнецы, кричные мастера, катали к горнам, обжимным молотам.

А те, кого они сменяли, устало брели к проходным воротам, чтобы, кое-как добравшись до дому, наскоро похлебать постных щей с сухарями и забыться в тяжелом сне до новой упряжки.

И так день за днем, неделя за неделей. Тяжело всем — и молодым, и старым, кажется, не глядел бы ни на что. А ни одного воскресенья не было без того, чтобы не собирался народ на Заполье. Пели песни, хороводы водили. Пожилые, посиживая в сторонке, присматривали за молодежью.

Не одна заводская девка сохла по Ваське Рощине. И не зря: парень статный, красивый, на такого не хочешь, да заглядишься. А он ни с кем на особицу не важивался. Посидит со стариками, послушает, как вспоминают они прошлое — и домой. За последнее время совсем редко стал бывать на поляне и за брагой перестал ходить. На все расспросы отмалчивался или отвечал коротко:

— Медведя выслеживаю.

И впрямь он часто пропадал из дому. Уйдет спозаранку в лес на озеро, сядет где-нибудь на бугорке и сидит. А то ляжет на спину, закинет руки за голову, глядит, как плывут над верхушками сосен пушистые облака.

Не оставляют думы парня. Одна за другой бегут перед глазами картины того, о чем рассказывал Лука, что пережил за свою недолгую жизнь сам. Плохо простому человеку. Где ни живи — везде для него хомут найдется. Не зря в народе говорят: не будет пахотника — не будет и бархотника. И доколе так будет, неизвестно.

Отправившись в один из дней побродить по лесу, Рощин сделал большой крюк: хотелось побольше белых грибов набрать, посушить на зиму, а они, как назло, не попадались. То ли пал когда по этим местам прошел, выжег всю грибницу, то ли еще что произошло, только нет грибов — и вся недолга.

Набродился парень до того, что ноги загудели. Решил отдохнуть. У низкорослого березняка, толпившегося в низине, присел: в траве, словно прячась от любопытного глаза, краснела костеника.

Где-то неподалеку монотонно стучал дятел. Постучит-постучит по сухостойной вершине, прислушается и опять за свое. Тишина. В такую даль редко кто забирается: медведей да рысей боятся, разве только заплутается кто.

Набрав ягод, Васька поднялся на пригорок и присвистнул от удивления: целая семья боровиков стоит. Обошел кругом — такого грибного места еще не встречал. Срезал один гриб, другой — как на подбор, ни одного червивого. Сюда надо ходить, на всю зиму насушить можно.

Только нагнулся, чтоб в корзину начать собирать, — шишка на голову упала. Поглядел вверх: вот так оказия! Грибы на сучках растут!

— Свят, свят! Что за наваждение?

Зажмурил глаза, перекрестился — все, как было! Откуда грибам на дереве быть? Рядом еще шишка наземь упала. Глянь, белка на суку сидит, на Ваську посматривает.

— Вон оно что! Знать, тоже запасы на зиму готовит.

Хотел было сучком в нее кинуть — не пугай честных людей! — да раздумал. И без того у белки врагов много.

Сел на поваленное ветром дерево, вынул из-за пазухи скрыль хлеба и замер: с болота не то плач, не то стон какой-то послышался. В иной раз опрометью бросился бы с этого места, но после случая с белкой посмелей стал.

«Никак баба плачет. Не обидел ли кто?»

Пошел на голос, продираясь сквозь чащобу. За кустами начиналось болото, затянутое зеленым с проседью мхом. Шагах в двадцати от берега, рядом с низенькой сосенкой, спиной к Ваське сидела девушка. Уткнулась лицом в колени и плачет.

«Не болотница ли?»

Вспомнилось Ваське, как бабы зимой на супрядках рассказывали. Живет болотница на чарусах — топях непроходимых, людей к себе заманивает. Волосы по плечам распущены, глаза бирюзой искрятся, брови, как лук, изогнуты. Сидит на чарусе, белыми кувшинками заросшей, и зовет: «Иди, не бойся, иди!» Ступишь ногой в чарусу — в бездонную пропасть провалишься. А болотнице только этого и надобно. Не зря по ночам над такими местами огоньки горят: души утопленников светятся, путников предостерегают.

Хотел потихоньку назад поворотить, скорей от того места бежать, да спохватился: болотницы-то ведь только при луне наверх выходят, боятся солнышку показаться, а сейчас вон как светит! Может, и впрямь заплуталась чья?

— Эй, чего плачешь?

Девушка, вскрикнув, вскочила и снова села, испуганно глядя на Ваську.

— Да это никак Наташка?

Проваливаясь по колено, полез к ней.

— Ты чего тут делаешь?

Узнала Ваську, виновато улыбнулась и еще пуще заплакала.

— Ну, чего ты?

— Испугалась я.

— А сюда-то чего залезла?

— Я оттуда, — махнула рукой, — за кислицей лазила. Матушка хворает, кисленького захотелось ей, а близко всю вырвали.

— Где же ягоды-то?

— Провалилась, рассыпала все. Грибов вот набрала.

— Это разве грибы? Пойдем на сухое.

Наташка поднялась, но только сунулась ногой в болото, назад к сосенке метнулась, дрожит вся.

— Пойдешь, что ли, а то здесь брошу!

— Боюсь я.

— Давай руку. Со мной везде пройдешь!

До сухого добрались молча, Наташка только изредка всхлипывала.

— Показывай, каких грибов набрала? Эх ты, собиральщица!

Все маслята с синюшками в болото вытряхнул.

— Посиди тут, отдохни.

Через полчаса с полными боровиков лукошками тронулись к дому.

Отец Наташи — тот самый молотовой мастер, чей горн стоял рядом с Васькиным, жил на краю села, в маленькой курной избушке. Редко кто знал, что фамилия его Котровский, больше кликали по прозвищу — Саламыгой. И впрямь был он какой-то забитый, ледащий, с редкой, словно выщипанной, бороденкой. Наташа удалась в мать: такой же слегка вздернутый нос, льняные, чуть вьющиеся у висков волосы, большие синие глаза. Когда Васька впервые увидел ее на руднике, она показалась ему невзрачной. А сейчас — словно кто подменил девчонку! Иль это оттого, что повзрослей стала?

Дорогой шли молча. Раза два только Васька сказал:

— Держись за мной, топь здесь.

Когда подошли к околице, неожиданно для себя спросил:

— В воскресенье на Заполье придешь?

Наташка голову пригнула, не ответила.

— Тебя спрашиваю.

— Узнают, смеяться будут.

— Про меня не посмеют, живо бока намну.

— У меня матушка болеет.

— Чего же, дома сидеть будешь?

— В лес пойду.

— Меня возьмешь?

Взглянула на Ваську, краской залилась.

— Озорной ты больно.

Лицо Василия, чуть тронутое крапинками веснушек у переносья, вдруг как-то особенно засветилось. Улыбнувшись по-мальчишески и чуть смущаясь, сказал:

— Смотри, за околицей ждать буду.

Сказал — в воскресенье, а сам уже на другой день не находил места. О чем ни думал, все мысленно к Наташке возвращался. Словно околдовала девка парня. Долго до воскресенья. Целую неделю ждать надо.

«Пойду к Луке!» — решил Васька.

Дома плотинного не оказалось.

— У Ястребова, поди, сидит, — сказала старуха. Как на пожоге вместях побыли. — водой не разлить.

— У Пашки?

Досадно на старика стало. Забывать стал Ваську. А раньше чуть не за сына считал.

— Зайди в избу, посиди. Скоро придет, поди.

— Нет, я потом… Некогда мне.

С расстройства не попрощался даже, пошел куда глаза глядят. И вдруг совершенно неожиданно встретил Наташу.

— Наташа!

— Ой! Испугал ты меня. — Коромысло с ведрами качнулось на ее плечах. — Откудова взялся?

— К тебе шел.

— Уходи, уходи отсюда. Увидят люди, засмеют.

— Поедем по озеру кататься!

— А лодку где возьмешь?

— У дедушки Луки, плотинного, челн есть.

— Боязно!

— Поедем!

— Люди узнают.

— Никто не увидит. Ты приходи на бережок к заливу, там никого не бывает. На дальний конец озера поедем. Хорошо там!

— Отец не пустит.

— А ты не говори ему.

Далеко отбросив поросшие сосняком берега, озеро было тихим и спокойным. Стройные сосны задумчиво гляделись в безмятежную синеву водной глади.

Отвязав челн от забитого между двух больших камней кола, Васька сел на корму и стал ждать Наташу. Как хорошо, что он встретил ее тогда в лесу! Лучше этой девушки для него нет и не может быть.

Утомленный ночной работой, Васька незаметно для себя задремал. Очнулся от летевших в лицо брызг воды и не сразу опомнился — где он? Стоя по колено в воде, Наташа, смеясь, смотрела на него.

— Шел бы ты лучше спать, притомился!

— Нет, поедем!

Перегнувшись через борт, он окунул голову в воду и, отряхнув волосы, сказал:

— Смотри, благодать какая! Разве можно в такую пору спать?

Тихо скользнув в залив, лодка бесшумно поплыла вдоль берега. Словно застыдившись непривычной близости, и Васька и Наташа молчали. Чуть слышно журчала за кормой рассекаемая веслом вода. Впереди показался далеко выдающийся в озеро полуостров. Налево от него, чуть подальше, впадают в озеро две речки — Березовая и Ягодная, туда и направил свою лодку Васька.

Сойдя на берег, Наташа остановилась.

— Ой, как хорошо здесь!

— А ты ехать не хотела.

Молвили слово и опять замолчали.

Незаметно взглянув на Ваську, Наташа тихо пошла по пестревшему цветами лугу, срывая наиболее яркие и красивые и складывая их один к другому. Васька — делать нечего — тоже стал собирать цветы. Когда набралась чуть не охапка, спросил:

— Куда тебе их? Выбросишь?

— Нет, дома поставлю, все веселее будет.

— Брось ты свою траву, пойдем лучше грибов наберем!

— А есть?

— Где лес — везде грибу место.

Положив цветы у лодки, пошли в лес. За темными, густыми елями вдруг открылась прозрачная, светлая полянка, окаймленная веселой зеленью стройных липок.

— Вот тут должны грузди быть.

Васька пошарил рукой по мягкому, еще не успевшему перегореть листопаду.

— Смотри, какой!

Бледно-розовый гриб и впрямь был крепким, ядреным.

— Поболе бы таких набрать, хорошо было бы!

— Ищи давай тут, я вглубь отойду. Да ты не бойся, я здесь, поблизости.

Увлеченные сбором грибов, не заметили они, как высоко плывшие до того в небе золотые тучки вдруг посерели, померкли, наливаясь свинцовой тяжестью. Надвигалась гроза.

Первой увидела грозовую тучу Наташа.

— Василий! Буря идет!

— Бежим скорей, может, успеем до грозы переехать!

Оттолкнув челн от берега, сильными взмахами весла он погнал его вперед. Ветер дул в спину, помогая гребцу, но как ни старался Васька, туча нагоняла его.

Солнце, казалось, погасло. Ярко блеснула молния, над потемневшим лесом прокатился первый гром. Наташа испуганно поглядела на Ваську.

— Не бойся, живы будем.

Молния сверкнула еще и еще. Удары грома, следовавшие один за другим, слились в неумолчно грохочущий рев. Позади шумной стеной надвигался дождь. Маленькая утлая лодка с берега казалась повисшей в воздухе между мрачной чернотой тяжело нависших туч и темной, взволнованной ветром поверхностью озера.

Бросив весло и достав из-под сиденья старый зипун Луки, Василий пересел к Наташе и прикрыл ее зипуном. Лодка, гонимая ветром, двигалась к берегу.

Снова ударил гром. Сначала редко, потом все чаще о лодку застучали крупные капли дождя. Испуганная Наташа тесно прижалась к Ваське. И то ли гроза взбудоражила кровь парню, то ли молодость взяла свое, сам не помня как, Василий повернул голову девушки к себе и прильнул к покорно полуоткрывшимся навстречу губам.

С этого дня и стали парень с девкой встречаться — «гулять», как принято было говорить в поселке. И хоть не так уже часты, да и немногословны были эти встречи, Василий и Наташа сказали друг другу все, что нужно было сказать: нечаянным пожатием руки, взглядом, тихо оброненным словом. Сказали, что будут теперь навсегда вместе, что дают один другому обещание — в верности, любви, поддержке в трудный час — обещание на всю жизнь.

Иногда бывало, что Василий приходил с гулянья домой на рассвете. Осторожно, чтоб не разбудить Митьку, подымался по шаткой лесенке на сеновал. Тихо ложился на сено, думая, что его дружок давно спит. Но почти всегда, как только Василий начинал задремывать, Митька будил его одним и тем же вопросом:

— Гулял?

— Ага!

— С Наташкой?

— Ага.

— Значит, женишься.

И тут же засыпал. А Васька долго не мог заснуть, ворочался на душистом сене, думал о будущей жизни и верил, что все будет хорошо.

 

IX

Пильню на берегу Оки построили. Управлять ею поставили Сороку. Так посоветовал Андрею Иван Родионович.

Невелика дощатая фабрика, работных всего три десятка, но Сорока, ослепленный своими мечтами, казалось, не замечал этого. С утра, облачившись в холстинковый, домашнего крашения, подрясник, шел он на пильню, смотрел, как работные разделывают сосновые хлысты на доски, потом сколачивают из них ящики для упаковки мелкого литья. Ходил, покрикивал на тех, кто трудился без усердия. Надеялся, что Баташевы заметят его рвение и по заслугам оценят его, дадут более доходное место, а то и в долю возьмут, как обещали. Но дни шли, а ничего не менялось, заводчики и не думали приближать к себе Сороку. Надежды его начали таять.

Подумав, поп решил съездить в Муром, посоветоваться с кем надо о том, как бы прижать ему Баташевых. Знакомая дорожка привела его в дом купцов Панфиловых.

Приказчик Гордей Силыч был дома. Сороку встретил по-приятельски, но разговаривать о делах дома не стал: боялся, как бы хозяева дурного чего не подумали. Пошли, как и в первый раз, в трактир. Там за полуштофом зеленого вина и рассказал Сорока о своих бедах.

— Эх, батька! Молитвы читать умеешь, а в делах словно робенок малый, — укоризненно сказал ему Гордей. — Тебе в ту пору, как руду нашел, заявку бы в казну дать.

— Затменение тем часом на меня, видать, нашло. Кабы не случилось такое, не пришел бы к тебе за помощью.

— Не придумаю я что-то, как тебе помочь.

— Придумать-то я сам придумал, только не знаю, как обделать все.

Приказчик с интересом посмотрел на попа.

— Ну давай, батя, послушаю.

Предложенный Сорокой план был не то, чтобы очень хитроумен, но и не так уж прост. Самому начинать тяжбу с Баташевыми ему не хотелось, да и не видел он в этом толку. Чем докажешь свою правоту? С сильным не борись, с богатым не судись! А вот если бы удалось найти человека, который взял бы смелость обратиться в сенат от своего имени с прошением отнять у Баташевых незаконно захваченные ими земли, — дело другое.

— Человека найти можно, только я не вижу, тебе какая выгода от этого?

— С тем человеком я бы на бумаге условие подписал. Что продал, дескать, ему свое право на руду.

— На такое вряд ли кто пойдет. Тебе денежки отдай, а сам, гляди, на бобах останешься.

— Вексель можно…

— Трудную загадку ты загадал. — Гордей не спеша налил в граненый стаканчик вина, выпил.

— Ты закусывай, — услужливо пододвинул тарелку со студнем Сорока.

— Пущай маненько пожжет.

Широко раскрыв рот, приказчик подышал, потом стал закусывать.

— Вот что, батя, — сказал он. — Для такого дела надо пригласить Патрикея Саввича.

— Кто такой?

— Подканцелярист в окружном суде. Такой дока не приведи господь к нему в лапы попасть.

— Поможет?

— Ты сиди, а я за ним сбегаю. Он недалеко тут.

Приказчик вышел. Вздохнув, Сорока полез в карман за кожаной кисой, где у него хранились деньги. К приходу Гордея с подканцеляристом на столе стоял еще один непочатый полуштоф.

Патрикей Саввич был человеком лет пятидесяти, почти совсем лишенным растительности на голове. Под ястребиным носом змеились тонкие, бескровные губы. Выпив полный стакан вина, он внимательно выслушал Сороку и задумался.

— А если проиграем это дело, как тогда? Не боишься?

— Чего бояться-то? — не понял Сорока.

— Да ведь за такие дела заводчики, чай, по головке не погладят тебя. Последнего можешь лишиться.

Об этом поп не думал.

— Выходит, ничего сделать нельзя?

— Ежели с умом, — все можно. Тебе в стороне остаться следует. Будто не знаешь ничего. От подставного лица надо действовать. Ты вот что, батя, приходи-ка завтра ко мне домой, там все обладим.

Рассказав, как его найти, Патрикей собрался уходить.

— На дорожку! — разлил Сорока оставшееся вино по стаканам.

На другой день подканцелярист свел попа с разорившимся муромским дворянчиком Емельяновым. С ним быстро обо всем договорились. Патрикей сел тут же писать от имени Емельянова жалобу в сенат на незаконные действия заводчиков Баташевых, захвативших открытые другими людьми рудоносные земли.

Довольный Сорока вернулся домой. Но его планам не суждено было сбыться. Не прошло и месяца, как Гордей сообщил ему стороной, что дворянчик Емельянов вызван был к исправнику, где ему строго-настрого внушили, чтобы он бросил заниматься такими непотребными делами, не то упекут его, куда Макар телят не гонял.

На попа напала тоска. Несколько дней он был сам не свой, потом куда-то ушел из избушки.

В один из вечеров Андрей Родионович выслушал, как всегда, доклад Мотри о заводских делах, отдал распоряжения на завтра. Управляющий что-то медлил уходить.

— Ну, чего топчешься, как медведь на ярмонке?

— Поп Сорока внизу сидит, ждет.

— Чего пустили?

— Выпивши вроде, скандалит.

— Скандалит? Хорошо, проведешь его сюда. Сам с холопами поблизости будь.

— Слушаюсь.

Мотря вышел.

— Ну, чего тебе? — хмуро спросил Андрей ставшего в дверях Сороку.

— Сам знаешь чего. Не за чужим пришел.

— Не пойму я что-то тебя.

— Забыл, кто руду вам открыл?

— Помню.

— А раз так, пора рассчитываться. Добром прошу, не то худо будет.

Тонкие ноздри резко очерченного носа Баташева раздулись, губы сжались плотнее, на сухощавых скулах заиграли желваки.

— Не грози, поп, я не из пужливых. Говори короче, чего хочешь?

— Денег давай.

— И много?

— Тысяч пять. Сойти хочу отсюда.

Баташев усмехнулся.

— А ты, батя, не рехнулся? Ведь вам бог велит быть бессребрениками!

— Люди все одинаковы, все жить хотят.

— Значит, господи прости, меня в клеть пусти, помоги нагрести да и вынести? Высоко, поп, возносишься. Забыл поговорку: не садись под чужой забор, хоть в крапиву, да под свой!

— Забор этот не чужой мне.

— Велика важность — по лесу поводил. Да мы бы и без тебя все вызнали.

— Не дашь? — Лицо Сороки налилось кровью. Сжав кулаки, он бросился на Баташева, но в тот же миг в комнату вбежали два дюжих холопа и повисли у попа на плечах. Началась свалка. Испуганный Мотря срывающимся на визг голосом крикнул еще холопов, и разбушевавшегося Сороку скрутили. Андрей молча сидел за столом, только слегка припухшие веки его темных глаз недобро вздрагивали.

На шум прибежал из своих покоев Иван Родионович. Сразу поняв, в чем дело, он взглянул на брата и тихо, но твердо сказал холопам:

— Отпустите человека, чего зря мордуете!

Обернувшись к Сороке, ласково прибавил:

— Пойдем, батя, ко мне, там потолкуем.

Сорока покорно последовал за ним.

— Ну, чего ты, батька, шумишь?

— Денег давайте.

— Много просишь?

— Тысяч пять. Уехать хочу.

— Пять сотенных хочешь?

Сорока задумался. «Взять? Иль отказаться? А вдруг больше ни гроша не получишь?»

— Давай!

Проводив «гостя», Иван Родионович зашел к брату.

— Раздразнил ты попа, братец, а к чему? Без шума все сделать можно. Распорядись-ка кликнуть Карпуху.

Выслушав приказание, Никифоров молча кивнул головой и вышел.

Утром следующего дня возчики, ехавшие с Выксуни на окскую пристань, услыхали, что в придорожных кустах кто-то стонет. Поначалу они хлестнули было лошадей, потом одумались. А вдруг хорошему человеку помощь нужна?

В кустах валялся избитый, обобранный, связанный по рукам и ногам Сорока. В ответ на расспросы он только крутил головой и тихо постанывал. Рассказывать, как напали на него вышедшие из лесу молодцы и как дрался он один против четверых, было бесполезно. Сам виноват, что пошел глухой ночью с деньгами. Вот только откуда прознали разбойники, что с деньгами идет? Не иначе, Баташевы подослали иродов!

Немало дней пролежал Сорока в своей избушке, пока встал на ноги. Много дум разных передумал, и все об одном: как отомстить обидчикам? В том, что ограбление было дело рук Баташевых, он более не сомневался.

Бессонной ночью надумал было поджечь порученную его заботам пильню, но тут же отказался от этой затеи. Какой толк, если и сгорит? Лесу кругом полно, новую в одночасье поставят. Опять же вода рядом, залить пожар можно.

…«Залить… Залить водой…» Сорока приподнялся, сел на своем узком ложе. «Залить водой. А ведь это здорово может получиться! Если спустить на Выксуни воду из пруда, она так на завод хлынет, что не токмо деревянные постройки, а и домницы снести может».

От такой мысли Сорока даже засмеялся, чего с ним никогда не бывало.

Снова лег, начал обдумывать, как все сделать. «Может, сыновей в помощь взять? Втроем сподручней! Нет, лучше их не вмешивать, один управлюсь».

Приглядывавшие за отцом поповичи немало подивились: повеселел батька! И есть стал — только давай. А он, решившись, набирался сил. Почувствовав, что окреп, стал ждать, когда месяц на ущерб пойдет, а лучше — совсем скроется. В темную ночь темные дела лучше творить.

Ждать пришлось недолго. Словно тяжелым овчинным тулупом окутала землю осенняя ночь.

Надев мужицкую сряду, Сорока позвал Тимоху и приказал ему вместе с Кириллом быть наготове в лодке у берега, верстах в двух пониже часовенки. Велел взять в лодку припасенный им узел с одежей. На вопрошающий взгляд сына сказал:

— Делай!

Темна осенняя ночь. Не всякий найдет в лесу узкую тропку, идущую в стороне от большой дороги. Сорока шагает по ней, как по проселку. Вот и Выксунь. Кругом тихо, только ветер шумит в верхушках деревьев. Ни один из сторожей баташевских не видел, как метнулся поп к плотине, а потом низом, вдоль самого уреза, пробрался к вешнякам.

Сонно журчит вода, стекая по широкому деревянному лотку вниз, в канаву. Взяв предусмотрительно захваченный из леса дубовый дрын, Сорока подсунул его под затвор, запиравший воду. Тот чуть приподнялся, и вода зашумела по лотку сильнее.

Был бы поп знатоком плотинного дела, враз поднял бы затвор. А тут, сколь ни бился, — все впустую. Аж взмок. Сел отдохнуть, потом снова принялся за дело. Наконец, удалось ему приподнять затвор повыше. Вода заревела и помчалась по лотку яростным потоком. Еще одно усилие, и затея Сороки увенчается успехом. И тут он увидел, что кто-то поднялся снизу, от домен, на плотину. Поп испуганно прижался к вешнякам.

Постояв, человек спустился снова вниз. Был ли это рунт, заприметивший опасность, или работный, урвавший минутку, чтобы подышать свежим воздухом, Сорока не разглядел. Бросив дрын, он по-кошачьи пробрался вдоль плотины назад, к лесу, и размашисто зашагал прочь. Меньше чем через час он был уже там, где ждали его сыновья. Прыгнув в лодку, отрывисто бросил:

— Отгребай быстрей!

Утлое суденышко рванулось с места и словно растаяло в темноте ночи.

Хоть и не успел Сорока до конца довести задуманное, урон заводу он нанес немалый. Не сразу сумели закрыть вешняки прибежавшие на зов рунта работные. Вода затопила литейный двор, размыла канавки, приготовленные для выпуска чугуна. Чуть не на сутки задержалась из-за этого плавка.

Боясь гнева Андрея Родионовича, Мотря доложил о происшествии Ивану. Тот выслушал его, прошелся по кабинету.

— Разбойных людей в округе не слыхать?

— Никак нет‑с, не слышно.

— Тогда вот что. Никому болтать не давай. Кто речь буде заведет, тому рот заткни. Понял? Иди с богом. А ко мне Карпуху Никифорова пошли.

Верный соглядатай Баташевых сразу напал на след. Один из работных, живших на дощатом заводе, показал, что в ту ночь с субботы на воскресенье ни попа, ни сыновей дома не было.

— Сам видел, как в лодку садились, куда-то вниз направились.

«Не иначе, как для отвода глаз недалеко отъехали, а сами сюда — черное дело вершить», — подумал Карпуха.

Когда Сорока с сыновьями вернулся домой, Никифоров уже ждал его.

— Куда ездил?

— В Муром.

— Пошто?

— В собор, к службе. Панихиду соборную по попадье справлял. Молодой еще померла от хвори.

— Не врешь?

— Сам соври!

— Жил где?

— У пономаря соборного.

— Кто подтвердить может?

— А зачем?

— Спрашиваю — значит, надо.

Сорока сделал вид, что задумался.

— Заприметил я в соборе одно лицо знакомое. Старший приказчик купцов Панфиловых. Ну, а узнал ли он меня, не ручаюсь.

— Ладно. Вдругорядь поедешь, ставь господ в известность.

— Это зачем? Я им не крепостной.

— Раз к делу приставлен, обязан.

— У самого голова на плечах есть. Я званьем повыше твоих господ буду.

— Не возносись, поп.

— Ты пониже ходи!

Хлопнув в злости дверью, Карпуха ушел. Доложив о разговоре с попом Ивану Родионовичу, он тем же днем отправился в Муром. Но поездка ничего не дала ему. Соборный пономарь подтвердил, что Сорока с сыновьями действительно приезжал служить панихиду по попадье. Приплыли-де они в лодке вечером. Пока жили, никуда не отлучались. И панфиловский приказчик засвидетельствовал, что видел Сороку в соборе.

Выслушав доклад Никифорова, Иван Родионович сказал:

— Не пойман — не вор. Больше не тревожьте попа. А стороной приглядывайте.

Карпуха понимающе кивнул головой.

— Будет сделано все в точности.

 

X

Рощину не спалось. До начала смены было еще далеко, а он уже встал. Поплескался над лоханью, набросил на плечи зипун, вышел на улицу. В воздухе стояла прозрачная тишина, изредка прерывавшаяся чуть слышным потрескиванием: днем с крыш летела капель, но по утрам мороз еще стучал по стенам, напоминая о себе.

На дальнем конце поселка мигнул огонек, за ним загорелся другой, третий. Где-то стукнула калитка, проскрипели по снегу торопливые шаги, брякнуло ведро о заледеневший сруб колодца. Над крышами домов потянулись легкие дымки. Временами меж туч проглядывала луна, и тогда косые тени лиловатыми пятнами ложились на землю.

«Пойду, пожалуй, на завод», — решил Василий. Войдя в избу, отрезал ломоть от лежавшего на столе каравая, круто посолил и вместе с парой луковиц завернул в тряпицу.

На улице было еще пустынно. Окна домов тускло мерцали огоньками из-под нависших кровель — словно глаза из-под седых бровей.

«Неохота людям вставать в такую рань, — подумал Рощин. — Да и то сказать: попляшешь у горна двенадцать-то часов, поворочаешь чугунные чушки — намаешься так, что ночи для отдыха и не хватит».

За думами незаметно подошел к заводу. Высокий худощавый старик, служивший рунтом у проходных ворот, остановил Рощина.

— Погодь, парень. Посиди погрейся. Велено весь народ в кучу сбить.

— Чего для?

— Про то не ведаю. Сказано — исполняю.

Один за другим подходили к заводу работные. Задерживаемые рунтами, они толпились у ворот, поругивали Мотрю, давшего такое распоряжение. Когда рассвело, ворота распахнулись. За ними стояли люди, окончившие ночную упряжку.

— Чего, беси, домой не идете, аль приключилось что?

— Вас дожидались. Не видим — душа мрет, встретимся — с души прет.

— А что, всамделе, за оказия?

— Мы почем знаем!

— Зря булгачить не станут.

На крыльце заводской конторы показался Мотря, за ним в полном облачении и с крестом стоял заводской священник.

— Молебен никак отзвонить хотят.

— Тише, слушай!

Священник дрожащей рукой поднял крест. Люди умолкли. Смотритель вынул из-за обшлага бумагу и начал читать. То был царский манифест о победе русских войск под Кунерсдорфом.

Шесть лет назад царица Елизавета Петровна, ненавидевшая прусского короля Фридриха, дала согласие австрийской императрице Марии Терезии поддержать ее домогательства, помочь вернуть назад потерянную в войнах Силезию. Затянувшаяся на долгие годы кампания теперь, похоже, подходила к концу.

Война с Пруссией была на руку Баташевым. Когда она началась, обнаружилось, что русская армия не подготовилась к ней: не хватало припасов, оружия, снаряжения. Состоявший при Елизавете Военный совет спешно стал изыскивать возможности пополнения воинских запасов. Баташевы получали один за другим заказы для войска. Видя, что существующие заводы с ними не справятся, они построили еще один, верстах в двух от первого, вниз по течению Выксуни. Без большого труда исхлопотан был высочайший Указ, разрешавший использовать для работы на новом заводе государственных крестьян Нижегородской и Владимирской губерний.

Обучали новых работных опытные мастеровые, привезенные на Выксунь с Унженского и Гусевского заводов. Свычные к ковке и литью металла, они быстро пустили в ход плющильные и сверлильные станы. Скоро первая партия мортир и пушек была готова. Их испробовали в лесу за заводом и, погрузив на струги, отправили водой в Москву.

День и ночь шумели молотовые фабрики. Здесь налажено было новое для Выксуни дело: ковали булаты. Сюда перевели Ваську Рощина и Митьку Коршунова. Обоим дали по горну, поставив подручными новичков.

Друзья жили теперь каждый в своем доме, поблизости друг от друга. С окончанием сооружения Нижнего завода всех, кого перевели сюда работать, заставили поселиться рядом с заводом. Иван Родионович, по мысли которого было это сделано, велел ставить избы не вразброс, а линейно, подобно тому, как стоят серые громады домов в Питере на Невской аль Литейной перспективе. И в соседи велено было подбирать не кого попало, а кто с кем работает. На перенос зданий с верхнего поселка давались подводы. Кто строился заново, — рубил лес на месте. Работали «помочью» — подсобляли один другому.

Перенеся с помощью Рощина и других молотовых мастеров свою избу и переселив мать, вошедший в азарт Митька предложил дружку:

— Давай заодно и тебе избу построим!

— На кой она мне?

— Не все по людям ходить, надо и свой угол иметь.

Подумав, Васька согласился. Так и у него появилась своя хата на небольшой улочке к северу от заводских ворот. Селились тут те, что заняты были на ковке булатов, и потому прозвали улицу «булатной».

Когда приглашенный новоселами поп закончил водосвятие, Лука в сопровождении Павла Ястребова обошел Васькино владение, осмотрел, как сложена печь, попробовал, крепко ли сидит мох в пазах, потом лукаво подмигнул Павлу и сказал:

— Плохо твое дело, Василий. Нельзя в избе жить.

— Это почему? — оторопел тот.

— Домового нету.

— У всех есть, а у меня нет?

— А у тебя нет. Он бобыльего духа не любит.

— Что ж делать-то?

— Будто не знаешь? Женись скорей, вот домовой и явится.

Васька с Павлом рассмеялись.

— Ишь, дедка хитрый какой. Женюсь, теперь уж скоро. На троицын день.

— Ну ин ладно…

Новое дело вначале трудно давалось Рощину. Потом он приловчился и стал работать лучше тех, кто давно уже занимался ковкой булатов. Любо было поглядеть, как из железной полосы, сваренной особым способом, выходит острый булатный клинок. Озаряемый пламенем горна, Васька ударял по раскаленному добела металлу так, что искры сыпались дождем.

— Хорошо робишь, молодец! — услышал он однажды.

Рядом с наковальней стоял одетый в рабочее платье старший Баташев.

— А ну, какова твоя работа?

Андрей Родионович взял наугад один из лежавших в стороне готовых клинков и сильно взмахнул им. Булат со свистом разрезал воздух.

Вынув из кармана аккуратно сложенный батистовый платочек, Баташев развернул его и, скомкав, подбросил вверх. Подхваченный струей теплого воздуха платок расправился, и на миг показалось, будто неведомая птица, распустив крылья, парит над головами. Дождавшись, пока платок опустился на уровень головы, Андрей Родионович наотмашь рубанул по нему. Рассеченный надвое платочек упал на землю.

— Хороши булаты ладишь! — еще раз похвалил Баташев. — А ну-ка, дай я попробую! В молодости стаивал у наковальни, не из последних был. Давай ручник.

Снова зазвенела наковальня. По звону Васька слышал: не так бьет хозяин. Хотел было сказать, да смолчал. Пусть сам свою работу опробует.

Окончив ковать, Баташев удовлетворенно посмотрел на клинок и спросил Ваську:

— Ну как, не хуже твоего будет?

— Лучину щепать годится.

— Что?

— Плох твой клинок. Таким не токмо немцу — курице голову не отрубишь.

Рассерженно сопя, Андрей Родионович молча поднял с земли половинку платка и снова подбросил ее в воздух. Удар был сильным, но платок лишь перегнулся пополам, обвив лезвие сабли.

Работавшие у соседних горнов с интересом поглядывали на хозяина, но работы не прекращали: неровен час, осердится!

— Ты, может, мне железо не то дал?

— И железо то, и наковальня, и ручник те же.

— Так в чем же дело?

— Походи в подручных у меня с полгодика, научу,

Баташев молча повернулся к пошел к выходу.

 

XI

Постройка новых заводов принесла Баташевым славу и большую прибыль. Поставки оружия в армию быстро окупили затраты. Вздумай теперь они строить еще хоть три завода — денег занимать не пришлось бы. И главная за слуга в этом была Ивана Родионовича: он заключал выгодные сделки, Андрею приходилось лишь выполнять заказы.

Часто наезжая по заводским делам в Москву и Питер, Иван Родионович довольно быстро освоился со столичными порядками, научился ловко обходить царский указ, под страхом отдачи на каторгу запрещавший чиновникам брать взятки. Взяток брать нельзя, на каторгу никому идти неохота. Но кто откажется сотворить богоугодное дело — принять щедрый дар «на сиротское призрение»? Как в Берг‑, так и в Адмиралтейств-коллегии встречали расторопного заводчика неизменно приветливо.

Природа одарила меньшого Баташева незаурядным умом и смекалкой. Не обижен был умом и Андрей Родионович, но ему нередко мешала проступавшая с годами все более деспотичность характера, унаследованная от деда. Там, где Андрей шел напролом, Иван предпочитал действовать в обход, достигать цели лаской и мягкостью. Осторожный в поступках, почтительный в обращении с крупными чиновниками, он научился из любых обстоятельств извлекать для себя выгоду.

Но как ни умен был Баташев, и он не мог предвидеть, что случай поможет ему так возвеличиться, как и во сне не приснится.

Не только в придворных кругах, но простому столичному люду было известно, что императрица недолюбливает своего наследника. Слишком явной была неприязнь между ними, слишком несхожи они были характерами. И, может, потому за последнее время Елизавета стала все более благоволить к жене наследника, родом немке, умной и обходительной Екатерине.

Об этом было известно. Но лишь немногие знали о том, что между наследником и его женой идет тайная, но жестокая война, тщательно скрываемая внешними правилами приличия и благопристойности. Тупой и надменный, питавший склонность лишь к солдатской муштре, Петр ненавидел свою жену. Та в свою очередь платила ему еще более жгучей ненавистью.

Спасаясь от скуки, великая княгиня завела себе сердечного дружка — красавца Понятовского. Но только не долго занимал блестящий пан сердце Екатерины. За последнее время все чаще останавливался ее взор на гвардейском офицере, не раз заявлявшем в кругу своих товарищей-гвардейцев о преданности великой княгине, о том, что не Петру, а ей следовало бы быть наследницей. И вот очутился повеса Орлов там, где ему быть не следовало.

Коротки любовные встречи, да памятны, ничего за них не пожалеешь. В пылу одной из них сломал нечаянно любезный друг Гришенька бриллиантовую брошь, даренную государыней. Дорогая вещь, но бог с ней, сунула ее Екатерина куда-то и забыла. А через нее чуть неприятность не приключилась.

В один из дней званы были все придворные в царский дворец.

Украдкой взглянув на угрюмо насупившегося наследника, Елизавета Петровна радостно сказала:

— Сего дня получена нами депеша, вельми приятная сердцу нашему. Королишка прусский Фридрих разбит нами наголову и позорно бежал из Берлина. Ключи от прусской столицы в руках у доблестных воинов фельдмаршала Салтыкова! По поводу сей славной победы устроен будет большой бал. Прошу на него всех беспременно, никаких болезней в оправдание не приму. — И, обернувшись к Екатерине, ласково: — А вас царицей бала изберем. Только вы брошь, что я подарила, обязательно наденьте: она вам очень к лицу.

Легко сказать: наденьте! Бал через три дня, а брошь сломана. Отдать бриллиантщику Позье в починку — денег нет. Как быть?

Любимая статс-дама Катишь Дашкова выручила:

— Занять надо!

— Хорошо бы занять, а где?

Через верных людей разузнано было, что занять денег лучше всего у гостящего в столице по своим делам заводчика Баташева: и богат и из дальних краев, съедет из Питера на заводы — кто знать будет?

Так случай помог Ивану Баташеву завоевать расположение будущей императрицы.

На другой день после бала приведен был Иван Родионович к Екатерине. Милостиво протянув украшенную перстнями руку, старательно выговаривая трудно дававшиеся ей русские слова, она произнесла:

— Вашей услуги, сударь, мы не забудем. А теперь иди!

Возвратившись к себе в комнату у вдовой старухи-чиновницы, Баташев долго не мог уснуть. Хозяйка, больше всего ценившая в постояльце аккуратность, с недоумением и тревогой прислушивалась к шагам, до вторых петухов раздававшимся над ее головой.

В день отъезда Баташева из столицы прошел слух: государыня сильно занемогла. За несколько недель из цветущей, красивой женщины она превратилась в оплывшую, с мешками под глазами старуху. Развязку ускорило пристрастие императрицы к сладким винам и обильным кушаньям. В сочельник перед рождеством любимой дочери великого Петра стало совсем худо. Послали за духовником. К вечеру другого дня императрица всея Руси Елизавета Петровна скончалась. На престол вступил потомок голштинских герцогов Петр Федорович.

Известие о кончине Елизаветы и о восшествии на престол Петра застало Ивана Баташева в Муроме. В воздухе тягуче плыл перезвон колоколов. Попы пели панихиды по усопшей государыне, возглашали многолетие новому императору.

Отстояв в соборной церкви обедню, Иван Родионович не мешкая тронулся на Выксунь. Наступали новые времена. Что-то принесут они заводскому делу?

Император Петр немедленно послал извещение Фридриху о прекращении войны, называя прусского короля любезным братцем и старшим наставником. Война, длившаяся семь лет и прославившая русское оружие, была бесславно окончена. По занесенным снегом дорогам полки потянулись домой.

С окончанием войны прекратились и заказы для армии. Нужно было перестраивать заводы, выпускать новую продукцию. В разные города разослали братья верных людей, наказав хорошенько разузнать, какие изделия в ход пойдут. О виденном и слышанном приказано было доносить письменно, а самим завязывать знакомства. Из полученных вскорости ответов видно было, что не только литье пушек, а и многое другое барыш принести может, и немалый. Посланный в Нижний Никифоров отписывал: «Дворяне и купцы здешние на Москву да на Питер смотрят, по столичному образцу палаты возводят, а для сего припас разный нужен: железо листовое и гвозди. И для домашнего обиходу многое требуется».

Андрей Родионович со свойственным ему азартом взялся за новое дело. В Москве, Рязани, Нижнем, Владимире и во многих иных местах открыты были торговые дворы. Плющеное железо, котлы варочные и банные, петли, гвозди, соусные кастрюли и другие изделия пошли в ход. Торговые связи еще более расширились и окрепли. По совету знающих людей из Берг-коллегии выписан был на заводы немец Франц Бруннер, «зело могущий делать разной вещи лужение и белого железа катание». Его поселили на Унже. Но приезжий мастер пришелся не по нраву самовластному заводчику. Вскоре произошла между ними стычка.

Заглянув однажды на Унженский завод, Андрей Родионович увидел, что отданное им перед этим распоряжение о перестановке кузнечных горнов не выполнено.

— Почему не сделано, как я велел? — разгневанно спросил Баташев немца.

— Так надо!

— Кто здесь хозяин?

— Я есть хозяин. Вы мне деньги платиль, я вам делаль барыш. Я приказывайт, все исполняйт.

Баташев вскипел. Но, подумав, решил, что пока не стоит ссориться с немцем: нужен. Пред отъездом велел приказчику незаметно приставить к Бруннеру человека, который бы все секреты у него вызнал и сам смог всю работу без него выполнять.

«Тогда я с тобой, немчура, рассчитаюсь, узнаешь кузькину мать!» — подумал Баташев.

Гусевский завод, на котором Андрей давно не бывал, обрадовал его. Налаженная когда-то им работа шла размеренно, по установившемуся порядку. Здесь и застал его гонец, прискакавший с Выксуни от Ивана: тот спешно вызывал его домой.

Известие, полученное Иваном Родионовичем с нарочным из Петербурга и заставившее его срочно вызвать брата с Гусевского завода, было важным: быстротечное царствование Петра кончилось, на трон взошла Екатерина. Стремясь опередить мужа, намеревавшегося упрятать ее в монастырь, она явилась из Петергофа в столицу и здесь, на Казанской площади, перед строем преданных ей гвардейских полков провозгласила себя самодержицей всея Руси. Низложенного императора сослали в Ропшу, небольшую крепостцу под Питером. Там он через неделю скоропостижно скончался «от геморроидальных колик».

Рассказав об этом брату, младший Баташев приподнято сказал:

— Полагаю, будут от сего немалые перемены. Государыня — просвещенный человек. И ума и сил у нее хватит, чтоб вровень со всеми странами государство наше поставить. Доколь в Европе варварами русских людей считать будут? Есть у нас и мужи государственные, и предприниматели, рабочих же рук не занимать… Передавали мне в Питере: государыня еще до восшествия на престол в близком кругу заявляла, что намерена идти по стопам блаженной памяти императора Петра Алексеевича. И в том должны мы ей споспешествовать.

— Хорошие слова молвишь. Коли простор промысловым людям даден будет, как при Петре, — и мы свое дело расширим.

— Белобородов из Питера пишет, что указано во всех городах и селах российских народ к присяге государыне Екатерине привести. Для того и за тобой спосылал. Надо нам от прочих не отстать. И еще я думаю: в честь торжества сего великого работным праздник устроить. Пусть прославят имя ее.

— Баловство сие. Работным кнут нужен.

— И пряником не брезгай.

— Я тебе не перечу, делай, как задумал.

В воскресенье приказано было всем собраться на площади у Верхнего завода. После молебна привели собравшихся к присяге на вечную верность и усердную службу императрице Екатерине. Затем все, с приказчиками впереди, отправились на большую поляну к запасному пруду, где уже выставлены были столы с хлебом, мясом, сушеной рыбой, а рядом с ними — бочонки с брагой. Для господ, на случай, если пожелают взглянуть, как гуляют их людишки, в стороне выстроен был павильон, над которым на мачте водрузили искусно вырезанное из дерева заводское тавро: гордый олень с ветвистыми рогами.

Васька Рощин шел с Лукой позади всех. До поляны оставалось не более полуверсты, когда их окликнул Павел Ястребов.

— Ну как, други, гулять?

— Куда народ — туда и мы, — отозвался Лука.

— А мне неохота бражничать. Посидеть бы где-нибудь на бережку, ладней было бы.

— Ты — известно, монах. — Лука с сожалением вздохнул. — А как твоя думка насчет этого? — обернулся он к Василию.

— Мне дедок, тоже не больно охота.

— Ну что ж, куда вы — туда и я. Хрен с ней, с брагой!

— Пусть покудова погуляют, опосля поглядим…

— И сами немножко выпьем, — подхватил плотинный.

За валунами шлака нашли укромное местечко. Вдали по кромке противоположного берега пруда узорчатой каемкой тянулся лес. Гонимые легким ветерком волны тихо плескались о камни, сверкая серебром под веселыми лучами июльского солнца. В воздухе носился запах полыни, навевая воспоминания об узких крестьянских полосках наделов с невысокой печальной рожью.

Задумчиво теребя небольшую кудрявую бородку, Ястребов нагнулся к товарищам, сидевшим подле него, и тихо спросил:

— Не слыхали, какую новость Петька Лохин привез?

— Известно, — ответил Лука. — Царь Петр Федорович помер, а замест его — жена евонная, Екатерина. Ты иль присягу не принимал?

— Принимать-то принимал, да только не зря ли?

Рощин непонимающе поглядел на Павла.

— Это как?

Ястребов оглянулся, понизил голос:

— А вот так. Лохин сказывал, в народе слух идет, будто не помер царь-то. Хотели его убить, а он скрылся, оставил заместо себя слугу преданного. Его в потемках и укокошили, да так, что на обличье и узнать нельзя.

— Вот это да! — Лука всплеснул руками.

— Только об этом — никому. Знаючи вас, сказываю.

— Что ты, что ты, парень!

Все замолчали. Высоко в небе серебряным колокольчиком звенел жаворонок.

— Да, дела, — протянул Лука. — А не все ли равно: корова пала — стойло опростала. Нам что ни поп — то батька! Пошли, завьем горе веревочкой!

Когда Васька с Лукой подошли к поляне, там было уже весело: нестройный гул мужских голосов, треньканье балалаек, протяжные бабьи песни. Пили хмельную брагу.

На заводе держались ближе к тем, с кем работали, а тут разбрелись по губерниям, вспоминая былые времена. На средине поляны девки водили цветастый хоровод. Чуть поодаль раскрасневшиеся от браги молодухи пробовали голоса:

заводила пригожая жена кузнеца Башилова. Другие подхватывали:

Кузнечиха сорвала с головы платок и, взмахнув им, пошла по кругу:

— Гуляй, бабы!

В поисках Наташи среди гуляющих не заметил Рощин, как Лука свернул к старикам, сидевшим у большого жбана. Наташу Васька нашел в кругу пожилых баб, сказывавших побывальщины. Большие синие глаза девушки внимательно смотрели на рассказчицу. И вся она, с чуть припухшей, как после сна, нижней губой маленького рта, с нежным овалом лица, золотившимися под солнцем завитушками белокурых волос похожа была на большого ребенка, увлеченного сказкой.

Василий тихо присел на пеньке, любуясь девушкой. Много дней прошло после их встречи в лесу. Василий с Наташей еще более сблизились. Меж собой они уже решили, что, как только будет можно, они поженятся.

Свадьба была бы уж сыграна, да мешало этому то, что мать Наташи вот уже несколько месяцев хворала, и за ней нужно было ухаживать. Девушке, к тому же, следовало просить разрешение на то, чтобы выйти замуж: отец ее числился крестьянином, приписанным к заводу, находился на положении полукрепостного. Сыновья приписных могли брать себе жен и со стороны, девкам приходилось кланяться управляющему. Идти в контору без приношения нечего было и думать, а пока ни у Василия, ни у Наташи денег на это не было.

Задумавшись, Рощин не заметил, как рассказчица кончила увлекшую всех побывальщину.

— Давайте, бабы, песню сыграем! — сказала одна из слушавших.

— И то, — подхватила другая. — Вот Наташка горазда запевать!

— Что вы, тетеньки, — запротестовала та, но ее и слушать не захотели: пой, да и все тут! Такому единодушному требованию пришлось подчиниться.

запела Наташа песню, не раз певавшуюся ею, —

К ее нежному, прозрачному, как ручей, голосу присоединился второй, более низкий. Переплетаясь, голоса крепли, и песня, как птица, уносилась ввысь, эхом отдаваясь в верхушках сосен.

— А ведь хорошо поют! — услышал Василий позади себя и оглянулся.

Стояли братья Баташевы. Васька хотел вскочить, но Иван Родионович жестом руки остановил его:

— Не мешай петь, — сказал он и, обращаясь к брату, тихо продолжил: — Замечательные голоса! Слышал я у Шереметьева в Кускове на домашнем театре, но и там таких мало. Жаль, Дарьюшку не захватил с собой. Пусть бы послушала, как заводские поют.

Тут только женщины заметили господ, оборвали песни и, вскочив, стали кланяться, благодаря за угощение.

— Гуляйте, — сказал приветливо Иван Родионович. Отходя прочь, подумал: «А что, если нам свой театр завести? Надо будет людей сведущих в Москве поискать».

Гулянье подходило к концу. Более трезвые, помня, что назавтра снова придется вставать на работу, поднимались с травы, отряхивали одежду и отправлялись домой. Иных под руки вели жены. Только в стороне кучка парней продолжала веселиться. Один пьяно приплясывал под балалайку.

Василий и Наташа, молча взявшись за руки, пошли в лес. На пригорке остановились. Когда-то страшной силы бурелом прошел по этим местам, повалил и вывернул с корнем столетние деревья. Казалось, кто-то сильный проложил для себя дорогу — прямую, бесконечную, то освещенную яркими солнечными лучами, то мрачно затененную сгрудившимся лесом. Такой бывает жизнь с ее радостями и невзгодами, счастьем и горем.

 

XII

Анна Котровская умирала трудно. При виде мучений матери Наташа иногда думала, что уж лучше бы смерть прекратила ее страдания, но тут же гнала от себя эту мысль: было жалко мать, такую еще молодую. Тяжелая, полная лишений жизнь и болезнь сделали Анну последнее время нравной, и Наташе приходилось выслушивать от нее много неприятного. Но, несмотря ни на что, это была мать, родившая и вскормившая ее, ближе которой нет никого на свете, и девушка молча выслушивала попреки матери, старалась не раздражать ее, угадывать все ее желания и по мере возможности выполняла их.

По совету соседок Наташа несколько раз приглашала знахарку. Та что-то шептала над ковшом с водой, жгла на шестке перья из воронова крыла, однако легче больной не стало. Временами Анна приходила в себя, но ненадолго, большей частью была в забытьи. Наконец наступил час, когда нужно было звать попа. Он пришел в сопровождении полупьяного дьячка, несшего под мышкой дароносицу. В избе запахло ладаном.

На какое-то время сознание больной прояснилось, и она поняла, что конец ее близок. Устремив взгляд на стоявших рядом мужа и дочь, Анна шептала слова молитвы, просила счастья для дочери, спокойной жизни мужу. Помахивая кадилом, поп и вторивший ему дьячок на разные голоса утешали больную, обещая ей, что там, куда она готовится переселиться, ее ожидает лучшая, чем здесь, жизнь.

Не успело соборование закончиться, как Анна снова заметалась в беспамятстве. Поп кое-как добормотал молитвы и ушел.

Намочив в бадейке чистую тряпицу, Наташа положила ее матери на лоб. На минуту та успокоилась, затем ей снова стало плохо. К вечеру состояние больной еще более ухудшилось, и она перестала узнавать окружающих.

Когда Семен вернулся утром со смены, Анна, одетая в саван, уже лежала на скамье в переднем углу под образами. Тоненькая восковая свечка тускло теплилась в ее безжизненных руках. Стоявшая в ногах покойницы старуха-соседка нараспев читала затверженные по памяти слова заупокойных молитв из псалтыря.

Семен опустился рядом с дочерью на колени. Слезы побежали у него из глаз. Знал Семен, что жена не сегодня-завтра помрет, а не мог привыкнуть к мысли об этом, не мог примириться с неизбежным.

Похоронили Анну на погосте, выросшем между поселками Верхнего и Нижнего заводов. Недавно поселились люди на Выксуни, а крестов на погосте было уже много. Одни умирали от болезней, другие — от увечий, полученных на заводе. Теперь здесь появился еще один простой, некрашеный крест, сделанный Семеном из сосны, росшей на огороде.

Домой возвращались медленно. Соседи, провожавшие покойницу на кладбище, тихо переговаривались меж собой, поминали Анну добрым словом, сетовали на свою жизнь.

За столы село человек тридцать. Бедно жил Семен, все запасы, какие были, пришлось потратить, чтобы помянуть покойницу, но получилось все, как у людей: благо, кое в чем подсобили соседи. Подавая чашки с квасом, лапшой, поминальные пироги, Наташа думала о том, как сложится дальше ее жизнь. При матери на ней лежали лишь мелкие дела по хозяйству, теперь и хлебы месить, и печь топить, и стирать придется ей самой. Дров заготавливать на зиму — тоже ей. И на огороде рожь посеять, картошку посадить, капусту — все самой. Она не боялась того, что будет тяжело, к работе привыкла. Пугало одно: сумеет ли сделать все так же хорошо, как получалось у матери?

Вспоминала Василия, но тут же отгоняла думу о нем. Негоже в такой день думать о греховном.

А Василий ходил в это время неподалеку от избы Котровских. Как только узнал он о смерти Наташиной матери, порывался увидеть Наташу, ободрить, приласкать ее, но не смог сделать этого: знал, увидят люди, и его и ее осудят. Теперь только изредка, да и то случайно, встретиться придется. А о свадьбе раньше чем через год и думать нечего. Нельзя. Ни один поп венчать не станет, пока година после смерти Анны не минет. Ну что ж, год — срок небольшой.

Однако встретил Рощин Наташу раньше, чем мог ожидать. Придя через несколько дней после похорон Анны на работу, Василий увидел девушку стоящей у Семенова горна. В черном, повязанном по-старушечьи, платке на голове, она качала мех, раздувая пламя под уложенными на уголь чушками.

— Ты чего здесь делаешь?

— Работаю.

— Тебе что, дома не сидится? Сюда как попала?

Боясь, как бы люди не подумали о их разговоре плохого, Наташа коротко рассказала, почему она очутилась на заводе.

В тот день, когда похоронили Анну, Семен после поминок долго сидел молча у окна. Наташа, нагрев в большом чугуне воды, мыла деревянные хлебальные чашки, скоблила ножом взятые у соседей столы, насухо вытирала их чистой тряпицей. Когда все было закончено, она тихо подсела на лавку к отцу.

Семен все так же молча глядел в окно. Потом спросил:

— Как жить-то будем, Наталья?

Девушка не ответила. Слезы подступили к горлу. Переводя дыхание, она тыльной стороной руки вытерла глаза.

— Может, тебе на завод пойти? Право. По домашности я подсоблю, а там все копейку заработаешь. Поженитесь с Васильем — пригодится.

Наташа почувствовала, как кровь от стыда прилила к щекам.

— Что ты, батя…

— Знаю, потому и говорю. Парень он хороший. Ну, а то, что в такой день об этом говорю, бог меня простит.

Помолчав, спросил еще раз:

— Так как, пойдешь на завод-то?

— Как хочешь, батюшка. Как скажешь, так и будет.

На другой день Котровский пошел к управляющему.

Выслушав стоявшего перед ним с шапкой в руке работного, Мотря коротко сказал:

— Хорошо. Скажи почиталам на Нижнем заводе, пусть поставят на молотовую фабрику мехи раздувать, мусор убирать.

Так Наташа появилась на заводе.

Тихая, уважительная, она пришлась по душе всем, кто трудился на молотовой фабрике. Пожилые кликали ее доченькой, молодые — сестренкой. Никому в голову не приходило обидеть ее или зло подшутить над ней. Васька, когда случалось работать в одну смену, в свободную минуту успевал перемолвиться с девушкой, узнать, как она живет.

Упросил бы парень девку выйти вечерком посидеть с ним на завалинке, да нельзя: обычай не велит. И отец, если узнает, не даст потом своего благословения. Да Васька и не думал о баловстве. Такую девку, как Наташа, и подождать не грех. А то, что год лишний пройдет, не беда.

Не беда-то — не беда, да, видать, не зря в народе говорят, что правда с земли на небо ушла, а по земле одна кривда ходит. Ты о напасти и не думаешь, а она — вот, рядом, откуда только взялась.

Сам ли прослышал Мотря о Наташе или из рунтов кто шепнул, только заявился он на молотовую фабрику вскоре после того, как начала она там работать. Пройдя по главному проходу, он повернул в сторону тех горнов, у которых стояли Рощин, Митька, Семен Котровский. Придирчиво осмотрел Васькин горн, пересчитал количество готовых криц и, ничего не сказав, перешел к Семену.

— Эта, что ль, твоя девка-то? — кивнул он на раздувавшую мехи Наташу.

— Она, Яков Капитоныч.

— Сколь ей положили в неделю-то?

— Копеечку.

— С того понедельника полторы получать будет. А в субботу приведи ее ко мне в дом после всенощной. Пусть полы помоет.

Растерявшись, Семен ничего не сумел ответить смотрителю. А тот, уверенный в том, что и это его желание будет беспрекословно выполнено, катил уже к выходу.

— Чего это больно милостиво с тобой разговаривал Мотря-то? — спросил Семена Митька.

Котровский, словно не понимая, молча смотрел на спрашивающего, потом со стоном опустился на сосновый чурбак, служивший ему стулом.

— Что с тобой, дядя Семен?

Рощин поглядел на Котровского, обхватившего голову руками, недоуменно стоявшего рядом Митьку и еще раз переспросил:

— Что случилось-то? Ну?

— В субботу полы мыть велел приходить.

— Кому полы?

— Не мне же. Наташке — вот кому.

Рощину показалось, что подслеповатые, затянутые давно не мытой слюдой окна фабрики совсем потемнели, словно их наглухо закрыло чем-то черным.

— Ты правду говоришь?

Но и без того было видно, что это так.

— Что же это делается? Люди добрые, вы только послушайте!

К горну Семена один за другим стали подходить работные. Одни из них, узнав в чем дело, вслух выражали свое негодование, другие, опасливо оглядываясь по сторонам, сокрушенно рассуждали о том, что плетью обуха не перешибешь.

— И надо же было мне пойти к нему, просить принять девку на работу! — убивался Семен.

— Так вы же ведь не закрепощенные, а из приписных, — сказал молча стоявший до этого кузнец Башилов. Был он высок, широкоплеч, и тяжелый молоток казался игрушкой в его руке.

— Ну и что ж с того, что приписные?

— Не ходить, да и все тут. Я вот тоже приписной. Заставил бы он мою женку полы ему мыть!

— А и заставит. Его воля, не наша.

— Не заставит! — Рощин возбужденно шагнул вперед.

— Тише ты! — Дернув Ваську за руку, Коршунов чуть заметным кивком головы показал другу на Наташу.

Как-то получилось так, что, ведя разговор о ней, о том, что ее ожидает, работные забыли о том, что девушка сидит тут, рядом с ними, и слышит все, что они говорят. А она смотрела широко раскрытыми глазами на отца, Митьку, на своего любимого и словно спрашивала: неужели они дадут ее в обиду?

Спохватившись, Рощин подошел к Наташе, сел рядом, ласково обнял за плечи.

— Не бойся, Наташенька, никому тебя не отдадим!

У проходных ворот заколотили в било. Упряжка кончилась. Переговариваясь между собой, на все лады обсуждая случившееся, люди стали собираться домой.

Уложив в кучу готовые крицы, Семен подождал, пока дежурный почитала подойдет и подсчитает их, затем устало снял кожаный нагрудник, завернул в него инструмент и положил в уголок рядом с горном.

— Пойдем, дочка! — тихо сказал он и медленно побрел к выходу. Рощин с Коршуновым двинулись за ним.

Невеселыми были для Васьки и Котровских оставшаяся часть дня и наступившая затем ночь. До самого утра не сомкнула глаз Наташа, думая о своей судьбе, слушая, как беспокойно ворочается на полатях отец. Не спал и Рощин, придумывая различные способы освобождения невесты от ненасытного Мотри. Но сколько ни придумывал, выходило одно: спасти ее можно было только проявив открытое неповиновение смотрителю.

— Так и будет! — решил Рощин. — Свою голову подставлю, а ее в обиду не дам!

 

XIII

Иван Родионович, находившийся большей частью в разъездах, на Выксуни бывал мало. Жена, не раз выговаривавшая ему за это, под конец поставила условие: либо он свои дела в Питере и Москве передаст доверенным на то людям, либо возьмет ее с собой.

— Надоело: ни мужняя жена, ни вдова, — заявила Дарья, когда Иван Родионович наконец приехал. — Дети растут, им мужская рука нужна. А мы тебя месяцами не видим.

Баташев подивился тону, каким были сказаны эти слова. Допреж за Дарьюшкой подобной прыти не наблюдалось.

— Не расстраивайся, — ответил Иван Родионович на попреки жены. — Правдивы твои слова. Не хотел было допреж времени говорить, сюрприз думал сделать. Я ведь за вами и приехал.

— Давно бы так!

В дверь постучали. На пороге стоял дворецкий Андрея Масеич.

Обычно в дни приезда брата Андрей Родионович сам приходил к нему. И на этот раз, выждав приличествующее время, послал узнать, что делает любезный братец. Вернувшись, Масеич доложил, что Иван Родионович изволил сходить в баню, а сейчас отдыхает. Андрей направился к брату.

— Ну, как доехал? — спросил Баташев, целуя Ивана в напудренную щеку.

— Благодарствую, хорошо. В одном месте застряли было, не на ту дорогу повернули, но ничего, выбрались.

— Здоровье как?

— Не жалуюсь. А ты все в делах?

— И ты, чай, не у безделья. Кабы не твои хлопоты, не видать бы нам столько заказов.

— А ныне новые привез.

— Ой ли? Опять Мануфактур-коллегия?

— Нет, на сей раз Адмиралтейство тревожит. Снова пушки лить. Слыхал новость: турки хвост выставили!

— Какой хвост?

Иван Родионович незаметно, одними глазами улыбнулся.

— А вот какой. Есть, говорят, у неверных обычай: если Диван — ну, Сенат, по-нашему — приговорит с кем вести войну, за сорок ден до ее начала во дворце великого визиря выставляют конский хвост. «Конах-туй» называется. Значит, быть войне.

Андрей встал и заходил по комнате.

— Новые заказы — это хорошо, справимся и с ними. Только вот думаю: надолго ли война-то? Воевать — нелегкое дело.

— Тебе что, хочется, чтоб она в два дня кончилась? Чем дольше затянется, тем больше припаса потребуется. Нам от этого не убыток.

— Так и я в том же рассуждении спросил. Значит, хвост подняли? Ну что ж, пусть подымают на свою погибель. Силы, я чай, у нас найдутся?!

— Слух есть: две эскадры, окромя сухопутных войск, противу турок послано будет. Командовать ими назначен его сиятельство граф Алексей.

— Этот хитер. — Андрей помолчал, затем, понизив голос, спросил:

— Ну, а про поляков что слышно?

— Попробовали было бунтовать кое-где, да их быстро утихомирили.

— Слава всевышнему. В такое время смута наиопаснейша.

— Небось! У Екатерины Лексеевны рука твердая. Не гляди, что баба, — любого мужика за пояс заткнет.

— А правду говорят, — голос Андрея перешел на шепот, — как бы тебе сказать… Ну, до мужеска пола охоча?

— Ишь ты, какой дотошный, все столичные сплетни сразу хочешь выведать. Нам, братец, тех дел знать не положено. Сказано бо: аще кто на царственную особу хулу помыслит — живота лишится! Ну, а хоть бы и так? Она токмо перед богом ответ держит. Не секрет, что Григорий Орлов весьма ею приближен.

И сразу перевел разговор на другое.

— О театре не забыл?

— Каком театре?

— А как у Шереметьева. Чтобы и нам такой завести.

— Ну-ну!

— Договорился я с шереметьевским управляющим. Человек шесть из Кускова продадут. Зело искусны на театре играть. Что петь, что плясать, что лицедействовать. Их купим, а они здесь иных обучат.

— Добро. Для всей помещичьей округи будет развлечение. Пусть знают Баташевых!

— Чертежи на зданье уже заказал. Где лучше строить, как думаешь?

— В парке, конечно, там самое место.

— И я так полагаю. Завтракать будешь?

— Как всегда — уже позавтракал.

— Ну, а по мне закусить надо. Пойдем, Андрюша, посидим вместе за столом. Редко так-то приходится.

Взяв серебряный колокольчик, Иван позвонил. На зов бесшумно явился всюду ездивший с ним лакей.

— Завтрак на троих. Погоди! Кроме обычного, подашь буженины с хреном и… водки. Так, Андрюша?

— Тешку белужью…

— Слыхал? Иди, да побыстрей, пожалуйста.

Подойдя к двери, крикнул:

— Дарьюшка, завтракать! Братец здесь, у меня.

Дарья вышла повеселевшая, принаряженная. Здороваясь со снохой, Андрей шутливо сказал:

— Этакую красу ты увозить от меня собираешься? Уедет — совсем бобылем останусь.

— А ты женись.

— Нет, Дашенька, не женюсь. Да и куда мне? Сорок скоро стукнет, старик.

Завтрак в соседней комнате, служившей столовой, был уже накрыт. Садясь за стол, Иван спросил брата:

— Что ж ты о доме московском не полюбопытствуешь?

— Дом не завод…

— Вы хоть сегодня-то помолчите о заводских делах, — вмешалась в разговор Дарья. — Успеете еще, наговоритесь!

— И то, право! Расскажи-ка, Ваня, про столицу. И Дашеньке интересно будет.

Иван начал говорить о столичных новостях сначала неохотно, затем увлекся.

Андрей Родионович слушал, а в голове неотвязно копошилась мысль о предстоящей войне и связанными с ней заказами.

«Новых литейных мастеров надо готовить, — подумал он. — Тех, что есть, не хватит».

Известие о войне, привезенное младшим Баташевым, не было столичной сплетней. Вмешательство России в польские дела, стремление Екатерины во что бы то ни стало посадить на королевский престол угодного ей человека было воспринято Оттоманской Портой враждебно, чему немало способствовали происки Франции. Внешне согласившись на то, чтобы в случае смерти Августа польским королем был избран Пяст, Турция поставила обязательным условием не избирать Станислава Понятовского. Между тем в Европе всем хорошо было известно, что именно его и хочет видеть на польском престоле Екатерина.

Последовавшая вскоре смерть короля Августа вызвала в Польше беспорядки. Для охраны «права свободного избрания» нового короля войска Екатерины перешли польские границы, быстро заняв один за другим важнейшие города. Русские штыки сделали свое дело: королем был избран Понятовский. Но это вызвало резкое обострение отношений с Турцией. Порта потребовала, чтобы русские удалились от ее границ, очистили Подолию, а затем и всю Польшу. Старания русского посла в Константинополе Обрезкова уладить дело мирным путем ни к чему не привели. Война с турками оказалась неизбежной.

Сообщив вкратце вызванному к нему Баташеву о событиях, развернувшихся за последнее время, граф Чернышев, ведавший военными делами, хитро прищурил глаз и сказал:

— Надеюсь, вы понимаете, зачем я вас пригласил. Постарайтесь — вас не забудут.

Иван Родионович поспешил заверить царедворца, что как он, так и его брат приложат все силы, чтобы наилучшим образом оправдать доверие.

Разговор с Чернышевым придал ему больше уверенности в себе: государство нуждалось в них, Баташевых, — и теперь, бывая в канцеляриях Берг‑ и Адмиралтейств-коллегий, где у него снова появилось много дел, он высоко держал голову. Перед ним широко распахивались двери таких кабинетов, куда раньше он не смел заходить. Чиновники, перед которыми ему раньше приходилось заискивать, нынче угодливо склонялись перед ним, осведомлялись о здоровье господина заводчика.

Умело используя обстановку, Баташев добился распоряжения от Межевой канцелярии о приписке к их заводам большого количества казенной земли, расположенной по речкам Железнице и Сноведи, где, по его сведениям, тоже залегала руда. За небольшую плату казна передавала Баташевым не только земли с их недрами, но и несколько расположенных в этой округе казенных деревень — надо было удовлетворить потребность заводов в рабочей силе. Особым распоряжением окрестные помещики обязывались оказывать заводчикам всемерное содействие в доставке изготовленного военного снаряжения к пристаням для отправки водным путем в Москву.

Рассказав обо всем, что ему удалось добиться в Питере, Иван поднялся.

— Вот так, братец. Не иначе, надо ждать на этой неделе распоряжения от Адмиралтейства. Заказ, полагаю, будет крупнее всех прежних.

Новости, рассказанные братом, взволновали Андрея. Новые заказы были ему по душе. Будет где развернуться во всю силу, показать, на что способны Баташевы.

К выполнению новых заказов следовало начать готовиться уже сейчас, и Андрей решил съездить на Унжу и Гусевской завод, поглядеть, как там идут дела. Но когда он предложил Ивану поехать вместе, тот отказался.

— Хочу в лес прокатиться, с ружьем побродить.

— Какая сейчас охота? — удивился тот.

— Да я просто так, лесным воздухом подышать.

— Если так только… Со мной, значит, не хочешь?

— Нет, уволь, пожалуйста.

— Ну, как хочешь, неволить не стану. И то сказать, от столиц отдых нужен. Я бы вот, наверно, тамошней жизни дня не вытерпел. Поброди. Только, смотри, поосторожней будь. А я на Унжу скатаю. И на Гусь загляну. Недели три, почитай, там не был. Управителям, сам знаешь, доверять-то доверяй, да почаще проверяй.

Велев заложить легкие беговые дрожки, Иван Родионович утром отправился в лес. На краю поселка обогнал он небольшое стадо принадлежавших мастеровым коров. Старик-пастух, прищурившись, вгляделся в проезжавшего барина и, сняв шапку, низко поклонился. Заводчик придержал лошадь. Не взяв кучера, он боялся ошибиться дорогой и решил спросить о ней старика.

— Здравствуй, дед. Много ль тебе лет-то?

— Бог спасет, милостивец. Не помню.

— На Липову поляну этой дорогой проеду?

— Не знаю, батюшка. Сказывают, тут где-то…

Подосадовав на себя за то, что не расспросил кучера хорошенько, как ему проехать на поляну, где, как он слышал, много водится тетеревов, Баташев тронул лошадь вожжой, предоставив ей самой выбирать путь. Помахивая хвостом, она бодро бежала по лесу, как будто знала, что от нее требуется. Так прошло около часа. По времени нужно было уже показаться поляне, а ее все не было. Очевидно, где-то лошадь взяла в сторону, а Иван Родионович этого не заметил.

«А не все ли равно, где бродить?» — подумал он. Остановив начавшего уже приставать коня, он отпустил подпругу, замотал узду за оглоблю, чтобы лошадь не смогла далеко уйти, и, приметив место, где остановился, вскинул ружье за плечо.

Медленно пробираясь по лесу и думая о предстоящих ему в Москве делах, он вдруг заметил, что невдалеке над верхушками сосен подымается легкий дымок.

«Пожар? — И тут же рассмеялся над своим испугом. — Отвык, Иван, от заводских дел! Уголь, наверно, выжигают».

Не прошло и десяти минут, как он выбрался на большую луговину, уставленную кучами томившегося в палах уголья.

— Эй, кто тут есть? — крикнул Баташев.

На зов отозвались не сразу. Лишь после повторного оклика с конца поляны к нему направился почерневший от дыма человек.

— Кого-сь надо? — хмуро спросил он, подходя.

— Уголь жгешь? Кому?

— Хозяева у нас одни — Баташевы.

— А ты их знаешь?

— Нет, не видывал.

— Тебя как зовут?

— Кличут Чурилой.

— Ну, показывай свою работу. Я Баташев и есть.

Жигарь оторопело посмотрел на него.

— Не бойся, не съем. Хороший уголь жжешь?

— Глядите сами.

Уголь был хорошим.

— Один работаешь?

— Женка за хлебом на село пошла.

Разговаривая, Иван нагнулся над ямой, оставшейся после убранного пала.

— А что это?

— Деготь. Березу на уголь жег.

— Деготь? И много его бывает?

— Когда как…

«Эко добро пропадает, — подумал Баташев. — Сколько лет уголь для домен жгут, а никто не додумался деготь собирать».

— Ну, прощай!

Тот снял шапку.

— Прощевайте!

Бродить по лесу уже не хотелось. Вернувшись к дрожкам, Иван повернул лошадь назад и тронулся домой. Вызванный к нему Мотря получил приказ: всем лесным смотрителям вменить в обязанность углежогам вместе с углем сдавать определенное количество дегтя, который затем направлять по городам и селам для продажи. В книге доходов Баташевых появилась новая графа.

 

XIV

— Ну как, ладно будет? — спросил Саша, любуясь написанной им афишкой. В ней извещалось о том, что на второй день рождества в собственном господ Баташевых театре имеет быть представлена опера «Самнитские браки», на которую господа Баташевы просят гостей прибыть без опоздания к пяти часам вечера.

— И много их надо таких написать? — ответила вопросом на вопрос Варя.

— Двадцать пять штук. По числу приглашенных.

— Ой, сколько их будет! Я так волнуюсь! В Кускове со мной никогда этого не бывало.

— В Кускове мы знали, что барин наш искусство любит, людей, преданных ему, уважает, будь они хоть и крепостные. Поэтому никто и не волновался.

— Уважать — уважал, а продал.

— На то его господская воля. Деньги стали нужны, вот и продал. А ты не волнуйся, и здесь будет все хорошо!

Разговор этот вели два молодых человека: Саша Уланов — режиссер и композитор и Варя Житкова — первая певица и балерина, купленные Баташевыми у Шереметьева. С ними вместе приехали из Кускова на Выксунь еще десять человек, обученных «играть на театре». Крепостные артисты и явились тем ядром, вокруг которого создана была труппа домашнего баташевского театра.

Загоревшись желанием иметь свой театр и тем удивить окрестных помещиков, Андрей Родионович быстро повел дело. По чертежам, изготовленным в Москве, были за два месяца возведены стены, устроена кровля, сооружена сцена. Мастеровым, работавшим здесь, строго-настрого приказано закончить все оборудование театра к рождественскому сочельнику — ни днем позже. А тем временем в левом крыле дома, выходившем в сад, начались репетиции рекомендованной Улановым и понравившейся Баташеву пьесы.

Среди привезенных из Кускова девушек Варя Житкова выделялась больше всех. Кареглазая, смуглолицая, с черными, как смоль, волосами, она обладала сильным грудным голосом. Ее пением заслушивались в кусковском театре не только сам Шереметьев и его сиятельные гости, но и знатоки, настоящие ценители певческого искусства. И если б не задумал граф переехать на новое место, в Останкино, куда он взял только часть крепостных артистов, ни за что не продал бы он Варю.

На Выксуни Варя жила вместе с другими девушками в специально отведенной для них комнате. Вместе с ними ходила убирать барские покои, сидела днем за пяльцами, а вечером занималась музыкой или пением, помогая своим новым подругам овладевать нотной грамотой, искусством двигаться по сцене, правильно произносить слова.

Андрей Родионович побывал как-то на уроке, когда девушки обучались пению под аккомпанемент клавесина, потом пришел еще. На этот раз шла репетиция спектакля. Варя усердно разучивала новую роль Элианы:

Легко, свободно льются чарующие звуки ее голоса. Как завороженные, слушают подругу девушки: нет, им никогда не научиться так петь, как поет Варя. Довольный Баташев ушел к себе.

— Молодец, Варя, браво! — говорит ей Саша Уланов. Он так же, как и все, восторженно смотрел на нее во время пения… Нет, пожалуй, не как все. Вот уже второй год любит молодой режиссер Варю. Она знала об этом и отвечала ему взаимностью. Были бы вольными — поженились, а теперь даже встречаться наедине нельзя, строго-настрого запрещено барином. Только и света в окошке, что на уроках словцом перемолвиться.

Репетиции шли ежедневно. Не прекратили их и в Филиппов пост. Полным ходом велось оборудование театра. Как и было приказано Андреем Родионовичем, к сочельнику все закончили. Баташев посмотрел на сиденья, на сцену, искусно сделанные карнизы, на амуров, нарисованных на потолке, и остался доволен. Понравилась ему и репетиция, проведенная на сцене театра.

Настал день спектакля. С утра потянулись на Выксунь легкие санки, запряженные парой, тяжелые кибитки, влекомые восьмеркой лошадей, поставленных цугом. Приглашенные Баташевым помещики ехали на представление, не виданное в здешних краях, всеми семьями. В иных кибитках по десяти человек сидело. Приезжали и шли скорее чиститься, переодеваться с дороги. Тех, кто прибыл до обеда, Андрей Родионович пригласил к столу, угостил рождественским гусем с яблоками. Припозднившихся ждал обильный ужин после спектакля.

Чинно, сохраняя степенность, шли гости по чисто разметенной от снега главной аллее парка. Сдав шубы на руки лакеям, проходили на указанные в пригласительных афишках места, с любопытством оглядывались по сторонам. Задние ряды заняли конторские служащие, за верную службу удостоенные барской милости.

Поднялся тяжелый занавес, началась опера. Легкий шумок, стоявший в первые минуты в зале, улегся, стало тихо. Внимательно слушают зрители льющийся со сцены рассказ о судьбе самнитской девушки Элианы. Юная самнитка горячо любит друга детства Парменона, но по законам страны не может соединить с ним судьбу. О своем горе Элиана поведала подругам, но одна из них донесла об этом старейшинам, и те собираются наказать ослушницу.

Выйдя на сцену, Варя забыла обо всем, кроме своей роли. Судьба Элианы глубоко волнует ее: она так похожа на ее собственную, и потому так драматически-проникновенно звучит ее голос:

На самнитян нападают римские легионы. Все в панике. Но переодетая в платье воина Элиана останавливает бегущих, спасает вождя от гибели, вдохновляет самнитских воинов на подвиг. Враг разбит. В награду Элиане разрешают стать женой любимого человека.

Всю силу своей души вложила Варя в исполнение этой роли. И сидящие в зале забыли, что перед ними крепостная «актерка». Громом рукоплесканий, шумными возгласами одобрения наградили они исполнительницу роли Элианы. Потом вызывали на сцену остальных артистов, аплодировали им. Под конец вышел на сцену Уланов, как это он делал в Кускове у графа Шереметьева. Склонившись на колено, припал он к руке Вари нежным поцелуем, благодаря за прекрасное исполнение.

Но то, что возможным было в шереметьевском театре, вывело из себя Баташева. Поднявшись на сцену, он на глазах у всех закатил молодому режиссеру оплеуху и приказал отправить его на конюшню, а потом на три дня — в подвал, на хлеб и воду.

Неловко чувствовали себя гости, выходя из зала. Может, не нужно было этой актерке аплодировать? Впрочем, ведь и сам хозяин вначале в ладоши бил, а чем он остался недоволен — его господское дело.

Чувство неловкости у гостей исчезло, как только сели они за праздничный стол. Предвидя, какое произведет впечатление на соседей-помещиков открытие театра, Андрей Родионович позаботился еще более усилить его хорошим ужином. «Сделать все так, чтоб потом по крайности на полгода разговоров было!» — с такой мыслью готовился он к приему гостей, отдавал распоряжения Масеичу и поварам. И стол удался на славу. Гости ели, пили, хвалили хозяина, превозносили его любовь к искусству, истинно русское хлебосольство.

Долго раздавались в господских покоях шум и крики разгулявшихся помещиков. Варя, потрясенная случившимся, тихо лежала в постели, закрывшись с головой одеялом. Жившие с нею в одной комнате девушки хотели было утешить ее, но она ничего не ответила, и они отступились.

Лишь к полуночи закончилось гулянье. Отдав должное баташевской кухне, гости начали разъезжаться. Покрикивали в морозном воздухе кучера на лошадей, хлопали кнутами. Потом начало все затихать. Забылась тяжелым, тревожным сном и Варя.

Проснулась она оттого, что кто-то настойчиво тормошил ее за плечо. Подняв голову, увидела домоводку Марфу.

— Подымайся! — сказала та.

— Куда?

— Одевайся, потом узнаешь.

Когда Варя оделась, Марфа сунула ей в руки какой-то узелок с вещами и сказала:

— Пойдем!

Ничего не понимая, Варя шла за Марфой. Молча они спустились вниз, подошли к выходу. У парадного подъезда стояла поставленная на полозья карета.

— Вот твой новый господин, — сказала Марфа, подведя ее к сидевшему в возке помещику. — Андрей Родионович не хочет больше видеть тебя около себя.

Наутро Баташев велел позвать к себе Уланова.

— «Самнитские браки» больше в театре не показывать, — строго сказал он. — Подберите другую пьесу — полегче, повеселее, чтобы музыки, танцев было побольше!

Уланов низко склонил голову в поклоне, чуть слышно прошептал:

— Слушаю‑с!

Весь этот день Андрей Родионович был не в духе. Но к вечеру он прокатился на санках по лесу, затем хорошо поужинал, запивая курицу бургундским, и настроение его улучшилось. Когда он перешел из столовой в кабинет, чтобы сесть за накопившуюся за рождественские дни почту, Масеич доложил, что режиссер домашнего театра Уланов просит принять его.

— Что ему надобно?

— Хочет самолично высказать.

— Ладно, пусть войдет!

Пропустив Уланова в кабинет, Масеич удалился.

— Просить о чем хочешь? Если об этой негоднице, то не проси, толку не будет.

— Нет, не просить. Я пришел сказать вам, что я хоть и крепостной, но учился в Италии, был во Франции, знаю то, чего вам и во сне не снилось. И вот я пришел сказать вам, владеющему только одним — деньгами, что вы подлец!

— Ты пьян, мерзавец!

— Нет, я не пьян. А хоть бы и так, что с того? Последний пьяница лучше, честнее вас во сто раз!

Баташев нервно позвонил.

— В холодную! — приказал он явившемуся на зов Масеичу, указывая на Уланова.

Несчастного режиссера увели.

А наутро по поселку прокатилось: Уланов повесился!

Было так. Ночной сторож, совершая обычный обход, тихо брел по улице, изредка погромыхивая колотушкой. Тащившаяся за ним собака внезапно остановилась, понюхала воздух и, подбежав к помещению, где жили псари, начала тоскливо выть. Сторож попробовал позвать ее за собой, по она не тронулась с места. Тогда он подошел к окну, около которого выла собака, заглянул вовнутрь и, испуганно отпрянув, торопливо закрестился. Посредине комнаты висел не перенесший позора и унижения барский режиссер Уланов.

На кладбище хоронить самоубийцу не стали: церковным уставом это было запрещено. И отпевать его заводской поп не стал. Те же псари, что накануне, исполняя барское приказание, наказывали несчастного, сколотили из неструганых досок домовину, положили в нее покойника и, поставив на дроги, привезли к яме, вырытой у кладбищенской ограды. Когда гроб сняли с телеги, появился невесть откуда взявшийся поп Сорока. Был он зело во хмелю, но почему-то одет в церковное облачение и с крестом.

— Отыдите, окаянные! — рявкнул он на псарей, и те, оробев, отошли в сторону.

Пьяный поп немного постоял молча у гроба, словно всматриваясь в покойника и что-то припоминая, потом неожиданно затянул панихиду. Барских слуг взяла оторопь. Разве можно отпевать таких? Но мешать Сороке они не осмелились.

Заслышав церковное пение, из соседних домишек вышли старушки. Сначала они боязливо озирались по сторонам, потом начали истово подпевать попу. К ним присоединилось еще несколько женщин, и вскоре возле гроба с телом Уланова стояло уже около сотни людей.

Кончив отпевать, Сорока затянул «вечную память» усопшему и повернулся к собравшимся. Лицо его с всклокоченной, давно не чесанной бородой и налившимися кровью глазами было страшным.

— Православные люди! — воскликнул он. — Слушайте меня, грешного пастыря Христова!

Толпа подвинулась было к нему, но тут же в ужасе отшатнулась. Подняв над головой крест, поп провозглашал самое страшное церковное проклятье — анафему — мздоимцу и лиходею Андрею Родионовичу Баташеву, призывая на его голову гнев и проклятие господне.

Полные смятения люди ждали: что будет? А поп в третий раз провозглашал проклятие. Теперь Баташев считался отлученным от церкви. А отлученный от церкви был в глазах простого народа как прокаженный.

В большом барском доме тотчас же стало известно о случившемся. Андрей Родионович сначала посмеялся над попом, потом задумался. Вечером он пригласил к себе заводского попа, с которым долго толковал с глазу на глаз.

Проводив гостя, Баташев велел позвать Никифорова.

— Поедешь в Муром к архиерею, — сказал он. — Отвезешь вот эти письма и тут же — назад.

Через день Карпуха вернулся на Выксунь. В послании муромского архиерея поп Сорока за самоуправство лишался духовного сана, а проклятие им Баташева объявлялось недействительным.

Той же ночью в избушке у часовни на берегу Оки разыгралась драма. Выманив хитростью Сороку наружу, баташевские холопы скрутили ему руки, а затем перевязали не успевших опомниться со сна его сыновей. Взвалив связанных на телегу, Карпуха хлестнул лошадей.

Выслушав, как выполнено его распоряжение, Андрей Родионович удовлетворенно кивнул головой.

— Каторжникам место на каторге, — сказал он. — Ужо им там покажут кузькину мать!

 

XV

Мерно гудят печи Верхнего завода. День и ночь нескончаемой вереницей тянутся по деревянному настилу засыпки, таская в плетеных коробах за плечами руду, выжженный на далеких раменьях уголь, мелко колотый известняк. Много людей работает на домнах, во всю мощь трудятся они, а никак не могут накормить печи досыта.

Зорко присматривает за домнами Ефим Ястребов. Вызывал его к себе на днях сам Андрей Родионович и строго-настрого приказал следить за печами так, чтобы ничто не могло нарушить их бесперебойную работу.

Но не только потому, что таково барское приказание, день и ночь проводит Ефим у домны. Лучше заводского дела для него нет ничего на свете. Была бы возможность — и хибару для жилья построил бы здесь же, поблизости.

На одной из печей горновым Павел. Третью смену на канаве у его домны работает Семен Котровский. Направили его сюда за дерзость и непослушание, наказав горновому не только ни в чем не давать спуску новичку, а, наоборот, спрашивать как можно больше и строже.

Силен наказ господский, а дружба людская — сильнее. В тот же день узнал Павел от Рощина, за что перевели Котровского и почему такой наказ воспоследовал. Узнали и все остальные, приставленные к домне. Старались по первости во всем помогать Семену. Канавное дело вроде бы не хитрое, а тоже своей сноровки требует. Проложи канавку не так, как надо, — горбылей нальешь, кричные мастера за них спасибо не скажут. Не просуши землю как следует — и вовсе взрыв может случиться.

Кто ни зайдет на канавный двор, обязательно поглядит, как у Саламыги дело идет. Увидят — не так поступает, покажут. «Не робей, паря, научишься!»

Подавленный страхом за Наташу, оставшуюся без его присмотра, Семен поначалу плохо понимал, что толковали ему о работе его новые товарищи. Потом стал помаленьку вникать, дело пошло лучше. Да иначе и нельзя было. Почиталы строго следили за тем, чтобы никто из работных не ленился, успевал сделать положенное, требовали от горновых больше выпускать чугуна. Такое указание получили они от самого хозяина — подгонять, подхлестывать людей, не давать им прохлаждаться. Сделать сегодня больше вчерашнего — вот чего требовал Баташев от каждого, кто был занят на его заводах. И добиваться этого заставляла его не простая жажда наживы, а нечто большее. Этого требовал от него царский указ.

Решив принудить турок дать русским кораблям выход в Средиземное море, а заодно показать коготки Франции, противодействовавшей проискам Понятовского, Екатерина деятельно готовилась к войне. Чтобы осуществить задуманное, нужно было иметь флот, намного сильнейший прежнего. Того ради заложено было немалое количество новых фрегатов, бригантин, абордажных судов. Изготовить пушки и корабельный припас для некоторых из них поручено было Баташевым.

Получив известие об этом от брата, который завез семью в Москву и тут же укатил в Питер, Андрей Родионович долго ходил по своему кабинету. Знал он, что немало хлопот пришлось положить брату, чтобы получить этот почетный и выгодный заказ. Знал, что со дня на день должен прибыть гонец из столицы. Иван Родионович заранее обо всем уведомил: и как царского посланца принять, и какие дары преподнести: обо всем, кому следует, в Питере впоследствии будет доложено. Знал, а волновался.

…Вершные, за неделю выставленные на дорогах, ведущих из Мурома, донесли: едет! Андрей Родионович кликнул камердинера и не спеша облачился в новый, жалованный царицей, темно-вишневого цвета камзол с белоснежными кружевами, приказал, чтобы Мотря и конторские ждали его в Петровской зале.

Взмыленная тройка вскачь вылетела из-за угла приземистого здания заводской конторы, лихо развернулась на площади перед домом и остановилась против парадного. Дородный, в шляпе с плюмажем курьер, тяжело став на крыло тележки, сошел на землю, сказал выбежавшему навстречу дворецкому:

— Доложите господину заводчику Баташеву: фельдъегерь граф Кайсаров по именному ея величества повелению!

Не отряхивая дорожной пыли с шитого золотом мундира, царский гонец поднялся по узорной, чугунного литья, лестнице наверх. Баташев принял посла в большой Петровской зале, выходившей окнами в сад. Под потолком сверкала огнями стосвечовая хрустальная люстра, освещая длинную, уставленную по стенам тяжелыми дубовыми стульями комнату. Над большим орехового дерева столом висел огромный, писанный во весь рост, портрет преобразователя России Петра.

Пройдя широко распахнутые двери, Кайсаров, звякнув шпорами, остановился. Андрей Родионович встретил его стоя. Управляющий и конторские молча жались у стен.

Фельдъегерь обтер платком лоб и вынул из-за обшлага бумагу.

— Указ ея императорского величества самодержицы всероссийской, — гулко прозвучал голос под высокими сводами залы, и пламя свечей чуть колыхнулось. — Ценя ваше верноподданическое усердие и памятуя об успешном выполнении вами наших Берг‑ и Адмиралтейств-коллегий заказов, поручаем мы вам, заводчикам Андрею и Ивану Баташевым, изготовить на ваших заводах артиллерийское и прочее корабельное снаряжение…

Дальше шло перечисление, сколько и каких нужно отлить пушек и ядер к ним, какого веса ковать якоря, в каком количестве изготовить прочее снаряжение. Окончив чтение указа, фельдъегерь снова звякнул шпорами и, четко отбивая шаг, прошел через залу к столу, где стоял Баташев.

«Вот они, слава и почести!» — мелькнуло в голове у Андрея. Он взволнованно сделал несколько шагов навстречу Кайсарову и, бережно приняв от него царский рескрипт, поцеловал то место, где стояла подпись Екатерины.

— Передайте государыне, — и голос его зазвенел, — что мы, ее верные холопы, не пожалеем животов наших для возвеличенья своего отечества, для услужения престолу российскому… Впрочем, милостивый государь, всепокорнейший мой рапорт о сем буду иметь честь вручить вам завтра утром.

Кивнув головой Мотре в знак того, что церемония окончена, Андрей Родионович повел гостя в приготовленные ему комнаты.

После отъезда Кайсарова, щедро награжденного Баташевым, работа на заводах пошла с новой силой. День и ночь полыхали плавильные печи. Безостановочно двигались к заводам подводы с рудой и углем. Неумолчно стучали молоты и плющильные станы.

Так было не только на берегах Оки, но и на Ижоре, на Урале, в Подмосковье. В насквозь прокопченных стенах казенных и частных заводов ковалось могущество Российской империи. Попы уже просили в церквах у бога даровать победу императрице. Россия готовилась к большой войне.

Трудно было не только тем, кто работал у домен и в литейных цехах. Невмоготу становилось и молотовым. Получив заказ для флота, Баташевы ввели на молотовых фабриках новый порядок. Работать приходилось по восемнадцати часов в сутки. Смолкли девичьи голоса на полянах: не только песни петь — за грибами некогда стало ходить. Не жалели заводчики людей, выполняя царское соизволение. Все чаще гуляла плеть по плечам нерадивых, все угрюмее становились лица работных. Не радовало ничто: ни хорошо удавшаяся на огородах рожь, ни шумливые, не знавшие еще горя ребятишки.

На заводах все было подчинено одному: скорей! Этого требовал от заводчиков Питер, этого требовали они от работных. Каплями пота покрывались тела людей, трудившихся у домен, горнов, на обжимных и сверлильных станах. То были капли крови, перегонявшейся в золото.

Павел Ястребов в эти дни стал больше походить на старшего брата Ефима: стал таким же молчаливым и замкнутым. Камнем лежало на сердце людское горе. Временами хотелось крикнуть людям: что ж вы терпите, как вас мордуют?! Нельзя… Надо молчать. Поговорить, отвести душу, но с кем? С братом? Он, кроме домны, знать ничего не хочет.

В один из дней, как обычно, Ястребов спозаранку пришел на завод. Обошел печь, спросил сменщика, как идут дела, и присел в сторонке, прислушиваясь к мерному гудению домны.

Никогда раньше не случалось с ним этакого — задремал. Очнулся от истошного крика. Увидел, как от соседней печи метнулся пылавший факелом человек. Ястребов сшиб его с ног и, не обращая внимания на лизавшие одежду и руки языки пламени, стал забрасывать песком.

К месту происшествия бежали люди. Ястребов велел отнести обожженного в сторону, а сам направился к печи, где случилась авария. Страшная картина открылась его взору. Проевший каменную кладь металл бил струей, разрушая сдерживавшие его оковы. Горновой схватил валявшуюся на земле тяжелую чугунную чушку и сунул ее в промоину. Поток чугуна на минуту приостановился, затем пошел с новой силой.

— Давай еще! — услышал Ястребов и увидел старшего брата Ефима, силившегося приподнять такую же чушку. Вдвоем они бросили ее в отверстие и, воспользовавшись тем, что течь приостановилась, начали забрасывать дыру кусками доломита.

— Пику! — коротко бросил Ефим.

Схватив пику, Павел с силой ударил ею в летку. На помощь пришли очнувшиеся от испуга мастеровые, работавшие у этой печи. Удар, еще удар — и вот чугун показался из летки. Минута — и он пошел сильнее, растекаясь по литейному дворику. Кто-то, спохватившись, ударил в било.

Тяжело дыша, Ястребов отошел в сторону. Обгоревшая одежда висела на нем лохмотьями.

— Как там? — спросил он бежавшего мимо подмастерка.

— Плохо, пропал человек!

— Котровский. Саламыга.

Когда Ястребов вышел на площадку за литейным двором, люди молча расступились перед ним.

Не в первый раз умирали на заводе. Не первый раз видели люди мертвых. Но такого, чтоб гибли у домны, здесь еще не бывало. Потому так тихо было в толпе, окружившей лежавшего на рогожке покойника.

— Почему работу бросили? — Голос Мотри звучал недобро. — Мертвяка не видели? Марш по местам!

В толпе глухо зароптали.

— А ну, расходись, собаки!

И вдруг в тишине звонко прозвучал чей-то голос:

— Сам собака!

Мотря сначала опешил, но тишина и неподвижность толпы ободрили его.

— Кто сказал?

Ответом было молчание.

— Смутьяны! На каторгу захотели?

— А здесь чем лучше?

— Бунтовать? Я вам… — но Мотря не успел закончить свою угрозу. Тяжелый удар кулака в переносье свалил его с ног. Началась свалка.

— Стойте, богохульники! Не след около покойника бесчинствовать! — Старший Ястребов с укоризной смотрел на возбужденных людей. Воспользовавшись заминкой, Мотря бросился бежать.

Люди еще не успели разойтись, как в толпу врезались рунты. Размахивая плетями, они начали хватать первых попавшихся под руку. Очутившийся рядом с Павлом Ястребовым Лука толкнул его в бок:

— Идем скорей, а то за твое хорошее тебя же и отдубасят!

Смотреть на расправу пригнали всех живших в поселке. Заводской кат — здоровенный мужик из беглых, добровольно принявший на себя эту должность, криво усмехаясь, размачивал в колоде сыромятные ремни. Помяв плеть руками, он взмахнул ею и хрипло крикнул:

— Давай, подводи!

Бабы тихо завыли.

Первым наказывали горнового. Молча лег он на скамью. Дико оскалившись, кат полоснул по обнаженной спине. Цевкой брызнула кровь. Остервенясь, кат бил изо всей силы. Стиснув кулаки, мастеровые молча смотрели, как истязают их товарищей. Остановить бы, прекратить это мучительство, да нет силы такой. Сила — у барина.

Рощина на площади не было. Целыми днями не отходил он от убитой горем Наташи, стараясь утешить ее. С помощью Луки он выдолбил из сосны домовину для покойника, вытесал крест. И вот на погосте, рядом с могилкой Анны, появился еще один свежий холмик.

Похоронив отца Наташи и проводив девушку домой, Василий направился ночевать к Луке. Старый плотинный долго кряхтел, разуваясь у порога, затем сказал:

— Теперь тебе, парень, быстрей жениться надо, не то худо будет. Одна девка осталась.

— У барина разрешенье просить надо. До покрова-то далеко.

— Это верно. А и оттягивать это дело нельзя. Яков Капитонов теперь пуще прежнего будет ее добиваться.

— Убью я его, жирного борова.

— Это дело не хитрое. Ты жить сумей.

Лука помолчал и вдруг, что-то вспомнив, стал снова обуваться.

— Ты куда, старый, на ночь глядя? — спросила старуха.

— Слышь, Василий, пошли-ка к Ястребову.

— Зачем?

— Раз говорю, значит, надо.

Недоумевая, Рощин вышел вслед за плотинным.

Павел лежал дома, лечил ожоги. Любаша с озабоченным лицом хлопотала около него. Увидев входящих, она дружелюбно поздоровалась с ними.

— Вот и хорошо, что зашли. А то никто и не проведает.

Подсев поближе к Ястребову, Лука начал что-то шептать ему на ухо. Вначале Павел было нахмурился, потом лицо его посветлело, он ласково взглянул на сидевшего чуть поодаль Рощина и позвал:

— Вася, подь-ка сюда!

Наученный Ястребовым Васька на другой день направился в Большой дом. Лакеи, вначале гнавшие его из всех дверей, не выдержали натиска. Один из них отправился доложить о необычном посетителе дворецкому. Тот спустился вниз.

— Чего тебе, варнак?

— Барина повидать надо, Андрея Родионовича.

— Эк, соскучился он по тебе.

— Дело к нему есть.

— Сказывай мне.

— Только ему могу сказать.

— У него другого дела нет, вас, чумазых, слушать.

Васька осмелел.

— Попробуй-ка не доложи. Твоя спина в ответе будет.

Дворецкий опасливо поглядел на Рощина: «Черт его знает, может, всамделе, что серьезное?» — и отправился в барские покои. Вернувшись, коротко сказал:

— Пойдем. Ноги только хорошенько вытри.

Выслушав Рощина с глазу на глаз, Баташев вскочил с кресла.

— Не врешь?

— Правду молвлю.

— Сейчас показать сможешь?

— Попробую.

Схватив серебряный колокольчик, Андрей Родионович резко позвонил.

— Лошадь быстро! Под седлом. Да Ястребов Ефимка чтоб был готов сей минут. Со мной отправится.

Васька уверенно повел Баташева и сопровождавшего его Ефима по дороге на рамень, где Павел Ястребов и Лука жгли когда-то уголь. Убедившись в том, что работный не обманул его, действительно указал новое рудное место, Баташев сказал:

— Вижу, верный ты холоп мне. Сказывай, чего в награду хочешь?

— Не холоп я, вольный.

— Работный хозяину все одно холоп. Чего тебе: денег дать?

— Жениться разрешите. И чтоб Яков Капитоныч невесту не притеснял.

— Вон оно что. Невеста крепостная?

— Из приписных. Без отца, без матери.

— За такое дело приданым ее награжу. Женись!

 

XVI

Открытие новых рудных мест было весьма кстати. И Берг‑, и Адмиралтейств-коллегии требовали выполнения все новых и новых заказов, а справиться с ними можно было только при условии расширения заводов. К тому же, Андрей Родионович предвидел, что в дальнейшем заказы еще более увеличатся. На это намекал в своих письмах и Иван. Война с турками, о которой полгода назад шептались лишь по уголкам, стала решенным делом.

В первое время после восшествия Екатерины на престол в придворных кругах было немало разных толков. Иные ждали больших перемен вплоть до отмены крепостного права, другие дальновидно утверждали, что все останется незыблемым. И точно: поиграв в вольнодумство, императрица вскорости забросила сочинения Дидро и дала всем понять, что твердо стоит на позициях самодержавия.

Продолжая вести обширную переписку со своими европейскими корреспондентами, среди которых, как и раньше, первейшим был Вольтер, она отписывала им, что никаких ограничений власти своей не желает: «Российская империя столь обширна, что, кроме государя самодержавного, всякая иная форма правления ей просто вред».

Во утверждение самодержавия и задумано было расширить владения империи. Куда направить мощь русского оружия, Екатерине было ясно. Вековой спор на Балтике подходил к концу, вопрос же о выходе в Черное и Средиземное моря все еще оставался нерешенным. На войну с турками толкали и события в Польше.

И вот тысячи плотников застучали топорами на возрожденных в Новопавловске, Таврове и Хоперске петровских верфях. Под руководством вице-адмирала Сенявина спешно сооружались по изготовленным в Адмиралтейств-коллегии особым чертежам парусно-гребные суда с малой осадкой, способные пройти через донские гирла к Тагань-рогу, а оттуда Азовским морем в Черное. Построенные суда спускались в низовья Дона, в крепости святого Дмитрия Ростовского, и здесь оснащались. А берега Европы уже огибали две эскадры Балтийского флота. По замыслу командовавшего ими Алексея Орлова должны были они войти в Эгейское море и, проникнув в Дарданеллы, создать угрозу турецкой столице.

Но и турки не дремали. Осенью 1768 года войска союзного им крымского хана Гирея вторглись на Украину, уведя в плен несколько тысяч мирных жителей. Война началась.

В одном из своих писем находившемуся послом в Англии Ивану Чернышеву Екатерина писала по этому поводу: «И вот разбудили спавшего кота, и вот кошка бросилась на мышей, и вот смотрите, что вы увидите, и вот о нас заговорят, и вот мы зададим такого звону, какого от нас не ожидали…»

Но за игриво-хвастливым тоном письма скрывались тревожные мысли: несмотря на усилия императорского двора, Россия была мало подготовлена к ведению крупных военных действий. Находившиеся на юге под командованием Голицына русские войска, столкнувшись с неприятелем, вынуждены были отступить за Днестр, так как пушек у них не хватало.

Ивана Родионовича срочно вызвали в Питер. Принял его президент Военной коллегии Захар Чернышев.

Вызывая к себе заводчиков, Чернышев внимательно расспрашивал их о положении дел на заводах, о том, сколько и какого припасу они могут дать для армии и флота. Беседа с Баташевым его особенно заинтересовала. Богатство рудных мест, расположенных вдвое ближе к театру военных действий, чем Урал, давало большую выгоду. И Чернышев представил императрице доклад о баташевских заводах, написанный в самых благожелательных тонах. Ознакомившись с ним, Екатерина распорядилась оказывать братьям в развитии заводского дела всяческую помощь. Отписывая об этом брату на Выксунь, Иван Родионович советовал не медлить, можно быстрее возводить новый завод, увеличивать выплавку чугуна, выделку железа, а главное — литье пушек и ядер на старых заводах. «Не можно упускать то, что само дается в руки», — писал он. Действительно, война разыгрывалась все сильнее, требовала все больше различного воинского припаса, и ни Военная коллегия, ни Адмиралтейство расходов не жалели.

Получив от казны бумагу на приписку новых деревень к заводам, Андрей распорядился немедленно переселить всех крестьян из них на Выксунь. На вопрос Мотри о том, где их разместить, Баташев коротко ответил:

— Сами землянки выроют.

Плач и стон стояли в деревнях. С воем и причитаниями бабы хватались за мужиков, которых угоняли невесть куда. Заводские рунты, покрикивая на молодух, степенно разъясняли пожилым женщинам, что они пусть бога молят за свою счастливую судьбу. На заводах — не на войне, турок нету, жив останешься обязательно, работай только, не ленись.

Народу на Выксуни все прибывало. Заводчики перегоняли сюда приписных крестьян, скупали у окрестных помещиков крепостных, превращая их в работных, принимали и беглых людей, искавших пристанища.

В один из дней выйдя после смены за ворота завода, Рощин остановился. На большой, не застроенной еще площадке, раскинувшейся перед проходными воротами, сидела группа людей, одетых в домотканые, доходившие до колен рубахи. Сбросив с натруженных плеч котомки и поставив их около себя, они покорно ждали, как распорядятся их судьбой новые хозяева. То была очередная партия крестьян — приписных и крепостных, — пригнанных на завод баташевскими приказчиками.

— Ну, чего остановился? — спросил шедший сзади Митька. — Деревенскую худобу не видел, что ли?

— Не смейся, Митька. Такие же люди, как мы.

— А я не смеюсь. Эй, дядя! — окликнул он сидевшего поближе мужика. — Ну, как, обротали бычка на веревочку?

Тот хмуро глянул на него и ничего не ответил.

— Дальние, что ль? — спросил Рощин, садясь на землю.

— Издалече, милой, — отозвался один из крестьян. — Из-под Илева.

— Чьи будете?

— Были кугушевские…

— А стали баташевские. Как звать-то?

— Архипом.

— А по прозванию?

— Ухлины мы.

Митька постоял, слушая разговор Рощина с мужиками, потом присел около него.

— Значит, заводские теперь будете?

— Как велят, парень, так и будем.

— Ничего, отец, наше дело такое: трещи не трещи, а гнись. Как говорится, дали собаке мосол — хоть ешь, хоть гложи, хоть под хвост положи. Урок зададут — выполняй. Продал, выходит, вас барин-то?

— Продал, сынок, продал, вместе со всеми животами.

— Чего ж здесь одни, без баб?

— Велено пока с детишками дома оставить, хлебушко убрать, картошку вырыть. А что бабы изделают? Бабы да бес — один в них вес. Лукавство одно.

— Не жалуешь, видать, баб-то?

— А за что их жаловать? — повернулся мужик к Митьке. — Наказанье одно через них. Сын в дому добытчик, а девка вырастет — куда? Барину на утеху?

— Выходит, лютовал ваш барин насчет девок-то?

— Не приведи господь. С виду-то вроде тихонький, сухонький, посмотришь — не догадаешься, а что ни неделя — новую постельную ему давай.

— Все они такие. Зришь на него, как на апостола, а он хуже кобеля пестрого.

— Укороту никакого нет на них, вот и озоруют, — вклинился в разговор мужик, сидевший рядом с Митькой.

— Помолчал бы лучше, Петруха, — испуганно оглянувшись, сказал тот, что назвался Архипом.

— А что: неправду рази баю? Истинно, нет на них укороту!

— Эх, дядя! Вогнал вам барин ума в задние ворота, да, видно, мало. Разве господ кто укоротит? Бог если только. Да и он правду видит, а нам не сказывает.

— Ты вот что растолкуй, — попросил Архип. — Как здесь жить-то будем? Страшно, поди, там? — он махнул рукой в сторону молотовых фабрик. — Гремит больно!

— Глаза страшатся, руки делают.

— Жизнь-то при заводах трудна, бают!

— Жизнь везде простому люду одинакова, — задумчива сказал Рощин. — В деревнях трудись на барина, здесь на хозяина.

— У обоих на уме одно, — подхватил Митька, — подь ко мне в ступу, я тебя пестом потолку.

— А коли б наоборот? Их в ступу-то! — Глаза произнесшего эти слова черноволосого с испитым лицом мужика горели недобрым огнем.

— Видать, хлебнул ты, дядя, горюшка!

Тот изучающе посмотрел па Коршунова.

— Ты, парень, не холуй барский?

— Я? У холуев такие руки бывают? — Митька протянул мужику покрытые мозолями ладони.

— Тогда слушай, что расскажу. Слушайте и вы, ежели охота есть.

Сидевшие придвинулись поближе.

— Жили мы у барина за Елатьмой, близ Касимова. Барин наш Кудрин, и деревенька Кудриной прозывается. Жили у отца три сына да дочь. Двое женатых, а я, хоть и было мне в ту пору около тридцати, холостым ходил. Земли у барина мало, на выдел не давал, ну, а на ту землю, что на нас записана была, лишний рот отец приводить не позволял. Таил я надежду жениться, когда сестренку замуж выдадим, да и ее без приданого никто не брал. Так и жили.

Оно, может, так и шло бы, да вздумай наш барин разбогатеть. Построил мокшан на Оке и давай грузы разные купцам да помещикам на нем в Муром сплавлять. Кому пеньку, кому холстины. Людишек-то для такого дела ему не занимать! Вот и попал я на этот мокшан, будь он неладен.

Рассказчик на минуту замолк. Видно было, что воспоминания растревожили, взволновали его. Много невеселых мыслей пробудили они и у слушателей. Каждый вспомнил о семьях, об оставленных дома женах, малых детишках: «Как-то они там одни, без кормильца?»

— Так вот, поплыли мы однажды в Муром с товаром. Приказчик с нами. И попали в беду. Сами-то живы остались, а мокшан наш ночью злые люди ограбили. Вернулись мы домой, как говорится, ни с чем. Вот тут и узнал я барскую милость. Да ладно бы только сам, а то всей семье отвечать пришлось. Братьев барщиной замучил, сестренку испохабил, а меня… — рассказчик горько махнул рукой — … слуги барские так били, что спина до сих пор те побои помнит. Да ладно бы один раз побили — и хватит. Так нет! Как встретит меня барин где-нибудь, так снова: иди, Парфен, на конюшню. Никак про тот случай забыть не мог наш Митрофан Амнеподистович.

— Поэтому и продал сюда?

— Как бы не так! Не вытерпел я такой жизни. Встретил однажды барина, полыснул его по уху, он и не встал. А я — тягу. На Камне был. А ныне сюда подался. Глядишь, примут на завод, работным заделаюсь. Говорят, работный что вольный, пока тут находится. Иль врут?

— Правду молвят. У работного своя воля: хочешь смейся, хочешь плачь, никакого запрета нету.

— Аль и здесь плохо? — испугался Архип.

— Поживешь — узнаешь, — усмехнулся Митька. — Попадешь приказчику в лапы, он не погладит. Семь шкур на «козе» сдерет.

— Это чего расселись? — Помахивая плеткой, Мотря сердито глядел на парней. — Чего народ смущаете, голытьба чертова? А ну, марш отселя!

Рощин с Митькой молча поднялись.

— А вы пошто сволоту эту слушаете? — поглядев вслед уходящим, спросил Мотря. — Если кто чего наскажет — не верьте. Любите нового барина, угождайте ему — он вас не обидит. Бог велел всем трудиться в поте лица. Кто хлеб ест, а прибытку царю не делает, червю подобен, который всяко живое естество в тлен превращает… Так-то. У меня, мотри.

Окинув сидевших пытливым взглядом, смотритель засеменил к заводской проходной.

— Брюхан чертов! — зло сплюнул на землю Митька, отошедший вместе с Рощиным в сторону. — Поговорить с хорошими людьми не дал.

— А ты почем знаешь, что они хорошие?

— Да уж, чай, не как ты! — Митька шутливо ткнул приятеля в бок и добавил:

— Ладно, найдем еще время, поговорим. Пошли домой.

Умывшись под висевшим на крыльце глиняным рукомойником, Василий вынул из стола хлеб, сходил в подклеть за квасом. Оскоблил редьку, нарезал помельче, положил в деревянную чашку. Кинул туда же размятой картошки, залил квасом, сел снедать. Но еда что-то не шла в горло. Задумался парень о мужиках, что сидели у заводских ворот. Не сладко придется им по первости. Да и где она, легкая-то жизнь? Разве что за окиян-морем, и то вряд ли. Павел Ястребов сказывал: жизнь везде одинакова. А ему верить можно, он грамотный.

Павел действительно обучен был и письму, и чтению. Позаботился об этом Ефим, сам не владевший грамотой. Три зимы подряд заставлял он младшего брата ходить к дьячку, прошедшему когда-то полный курс в бурсе и поступившему было в семинарию, но затем изгнанному оттуда за «пристрастие к еретическому богу Бахусу». Три зимы вразумлял дьяк премудростям церковного и гражданского алфавита смышленого паренька, приходившего прямо с завода, где он занимал должность «мальчика» — был на побегушках. Умел теперь Павел и псалтырь почитать, и письмо написать. И это заставляло относиться к нему с уважением.

Подумав о Ястребове, Василий решил сходить на Верхний поселок повидаться с жившими там Павлом и Лукой, а удастся — и к Наташе заглянуть. Он замкнул избу и вышел на улицу.

Заходящее солнце бросало яркие лучи света на желтевшие свежим деревом дома, толпившиеся за огородами сосны. В воздухе было тихо и спокойно. Группа ребятишек играла на лугу в догонялки. Самый старший — в разорванной до плеча рубахе — считал:

— Первончики, другончики, на колоде катышки, ни поп, ни горох, мотовильца рожок, испеки пирожок, купи горшок, ни мал, ни велик, в полтора ведра, в подполье была, не заплесневела.

При последних словах все бросились врассыпную. Зазевавшемуся белоголовому парнишке досталось «водить». Постояв немного на месте, он побежал ловить остальных.

Рощин поглядел на то, как безуспешно старается малыш догнать товарищей, и чуть было не крикнул ему: «Ты, парень, на хитрость, на хитрость бери, а так-то не догонишь!» Но вовремя вспомнил, что он давно уже взрослый и не пристало ему возиться с малыми. Поправив картуз на голове, зашагал дальше.

Но сходить в этот день на Верхний поселок ему не пришлось. У околицы его окликнул тот мужик, что назвал себя давеча Парфеном.

— Эй, парень! Не знаешь, у кого на ночлег можно встать?

— На ночлег?

— Да. Пожить бы деньков с пяток, пока землянки не оборудуем.

— А по мне хоть все десять живи. Пошли.

Вернувшись в избу, Василий предложил гостю поесть, на что тот охотно согласился. По тому, с какой жадностью хлебал он квас с редькой, видно было, что Парфен сильно оголодал. Опорожнив чашку, он тщательно облизал ложку и, перекрестившись, сказал:

— Спаси тя господь, напитал странника.

— Значит, ты в бегах ныне? — спросил Васька, убирая со стола.

— Вроде бы.

— А не боишься? Отсюда до родных мест недалеко. Вдруг кто из властей признает.

— Хоть бы и так. Один раз убежал, вдругорядь не страшно.

— Худое житье в деревне-то?

— Худое, парень. Да и не только у нас. Тиранство идет повсеместное. Я даве сказывал, когда около завода сидели, что, мол, на Камне был. Так это я понарошке, чтоб не знать было всамделишного. На Дон я бегал, а не на Камень. И на Яик-реке побывал. Вспоминают донские казаки Степана свет Тимофеевича.

— Это кого?

— Говорю — Степана Тимофеевича.

И Парфен поведал Рощину о том, что слышал от гулебных людей на Дону о походах Степана Разина, о том, как громил он царских бояр, борясь за счастье народное, и какой лютой казнью казнили его слуги царские, боярские заступники.

Испытующе поглядев на внимательно слушавшего его хозяина и увидев, что тот с сочувствием относится к рассказанному о разинцах, Парфен продолжал:

— А еще я слышал на Яик-реке, что снова подымутся силы народные супротив тиранства помещичьего. У вас о царе Петре Федоровиче никаких вестей не было?

Рощин вспомнил о том, что рассказывал им с Лукой Павел Ястребов во время гулянья у запасного пруда в честь царицы, и ответил:

— Была такая весточка. Будто жив он, не помер, скрывается где-то.

— В точности. Скрывался он в заграничных государствах, а ныне к нам в Россию возвернулся, в степях яицких спасается, людей под свои знамена собирает. Как накопит силушки поболе, так и в поход пойдет против немки проклятой, что обманом да изуверством престол у него отняла, у законного царя-батюшки. А как сядет он на место отцовское, так всем крепостным волю даст, от власти господской ослобонит и землей каждого наградит. Живите, скажет, детушки, во свое спокойствие, во мое удовольствие.

— Так рази царица ему свое место отдаст?

— Вестимо, нет. Войной пойдет царь Петр Федорович против нынешней Екатерины. Силой добывать престол будет. А наше дело — помочь ему в этом. Уразумел?

Решив, что на сегодня сказано достаточно, Парфен потянулся и сказал:

— Ладно, парень, всего не переговоришь. Устал я что-то. Показал бы ты мне, где прилечь можно. Завтра с утра, сказывали, землянки надо рыть.

— А то живи у меня.

— Этого делать не можно. Неровен час, хватятся меня, начнут пытать: кто такой, откуда, а тебе потом за меня ответ держать. Нет, уж я вместе с народом, так поспособней.

На другой день Васька еле дождался конца упряжки: хотелось скорей домой, еще поговорить с Парфеном про царя Петра Федоровича, но того дома не оказалось. Напрасно ожидал он его и в последующие дни — Парфен больше не, показывался. Стороной Рощин пытался узнать, что с ним.

Ставшие работными крестьяне, к которым было Парфен прибился, ответили на его расспросы, что он немного пожил вместе с ними, а потом куда-то скрылся — видимо, снова в бега ударился.

«Жаль, сошел от нас раньше времени, — подумал Рощин. — Не удалось поговорить как следует».

С неделю сидел дома, о словах, сказанных Парфеном, раздумывал. Никому из друзей ничего о слышанном не говорил. Потом не вытерпел, пошел к Павлу Ястребову.

— Слышал маленько и я об этом, — задумчиво проговорил Ястребов, потирая пальцем лоб. — Намеднись Лохин снова эстафету из Питера привозил от приказчика Белобородова, так гостил у меня и сказывал, что в столице промеж господ разговор идет, будто царь Петр Федорович уж объявился с войском за Волгой, войной на царицу идет. Только там-то, в Питере, его называют не Петром Федоровичем, а беглым казаком Емелькой Пугачевым.

— Пугачевым?

— Да.

— Ну и что ты думаешь?

— Обождать надо. Время покажет, кто он таков: царь Петр Федорович иль Емельян Пугачев.

— А по мне кто бы ни был — царь ли, казак ли, — коль простой народ заступу у него находит, значит, всем миром надо под его руку становиться.

— Горяч ты, Василий.

— А что толку от того, у кого кровь рыбья!

— Без толку голову сложить ума не надо.

— Я и не собираюсь ее складывать.

— Ты не горячись попусту, послушай, что я скажу,

— Говори, слушаю.

— Яик-река, знаешь, где? Верст за тысячу от нас, а то и боле. И до Волги-матушки не близко. А до большого дома белокаменного, в котором барин живет, рукой подать. Так куда быстрей речи твои добегут. Ты об этом подумал? Барину стоит только глазом моргнуть, не то что слово молвить, глядишь — и нет нас с тобой. Костей, и тех не найдешь! Так иль нет?

Рощин молчал.

— Во всем осторожность соблюдать надо. Прежде чем слово сказать — поглядеть надо, нет ли кого поблизости, кто твою речь передать может, нет ли холопьев, холуев барских. Вот так-то. А придет к нам царь или Емельян Пугачев — вместе с тобой за ним пойдем. И мне ведь доли лучшей охота.

Василий встал.

— Правду молвишь, Герасимович. Помалкивать до поры до времени буду. А за науку спасибо тебе.

— Какая наука! Постарше будешь чуток — горячка-то сойдет. Женись скорей.

 

XVII

Когда после осмотра новых, указанных Рощиным, рудных мест Андрей Родионович спросил Ефима Ястребова, много ли залегает тут руды, тот ответил: «Велия тьма». Ответ понравился заводчику, и он неоднократно повторял эти слова. Если случалось ему посылать кого-либо из приказчиков на новое место, Баташев так и говорил: «Поезжай в Велию тьму». И вскорости сложилось, а потом уже накрепко пристало к той местности название «Велетьма».

Постройка Велетьминского завода шла быстро. Андрей Родионович часто наведывался туда, самолично присматривал, как велись кладка домны, сооружение сараев для молотовой фабрики и плющильного стана. Каменщики и плотники, согнанные из разных мест и сбитые в артели под началом хорошо знавших каменное и плотницкое дело мастеров, работали не столько сноровисто, сколько старательно. Благодаря их старанию получалось все ладно, и хозяин был доволен.

Баташев торопился. Подгоняли его получаемые одно за другим письма от брата, проводившего теперь значительную часть времени в Санкт-Петербурге. Иван извещал о все новых и новых требованиях Адмиралтейства и военного кабинета, во главе которого стоял граф Чернышев. Обстановка, сложившаяся на театре военных действий, заставляла русских генералов оснащать новые корабли, снаряжать все новые дивизии.

24 июня 1770 года русский флот встретился в Хиосском проливе с превосходившими его численностью турецкими военными кораблями. Бой был непродолжительным, но жарким. Не выдержав натиска, турки бежали в находившуюся поблизости Чесменскую бухту. Закрыв им своими фрегатами выход из бухты, русские моряки, использовав попутный ветер, направили на вражеский флот легкие суда — брандеры, наполненные горящими бочками со смолой и дегтем. Корабли противника запылали. Морская сила Турции оказалась подорванной.

Но для полной победы над врагом этого было далеко не достаточно. Выиграть войну представлялось возможным при условии разгрома сухопутных войск. К тому же приходилось учитывать, что в Чесме погиб не весь флот Османской империи. Немалое количество военных турецких судов находилось в боевой готовности, и их команды ждали лишь приказа, чтобы вступить в новую схватку с русскими.

Поэтому и шли заказы на железные заводы Демидовых, Баташевых, Шуваловых и других, для кого война сулила баснословные барыши и почести. Выполняя царскую волю, Андрей Родионович прилагал все усилия к тому, чтобы как можно больше лить пушек, готовить штыков и сабель. Нередко его можно было видеть на заводах не только в дневное время, но и ночью. Сопровождаемый Мотрей и рунтами, он обходил домны, молотовые фабрики, подолгу стоял у сверлильных станов, где готовились стволы орудий, до хрипоты спорил с приехавшим от казны приемщиком лейтенантом флота Перхуровым по поводу их качества. За дни, прошедшие после получения рескрипта императрицы, доставленного Кайсаровым, он похудел и осунулся, глаза его приобрели какой-то особенный блеск, на высокий лоб легла глубокая борозда, отчего все лицо приняло сосредоточенный и более суровый вид.

За неделю до рождества на Нижнем заводе, где происходило сверление пушек, случилась неприятность: мастеровые, приставленные к сверлильному стану, где-то допустили оплошность, и у двух стволов «малость калибры перегнуло». Выслушав сбивчивый доклад смотрителя о происшествии, Баташев решил самолично выяснить причину такого конфуза. Крутой на расправу, он распорядился посадить всех виновных под замок, а потом устроить им такую экзекуцию, чтобы не только они, но и все другие работные надолго запомнили, какое наказание ждет нерадивых. Сопровождавшие хозяина рунты тут же похватали работных, среди которых оказались недавно начавшие здесь работать Архип и Петруха, и поволокли их в холодную.

С грохотом закрылась за беднягами тяжелая, кованная железом, дверь. Страшась того, что ждет их, работные молча сидели на земляном полу деревянного амбара. Сквозь толстые стены им не слышно было, как воют прибежавшие к каталажке их жены.

Лица сидевших были угрюмы. Каждый пожимал, что наказание им будет дано самое тяжелое. Одно дело, когда смотритель прикажет наказать виновного, другое — барское распоряжение. Уж тут заводской кат постарается!

От долгого сидения у Петрухи затекли ноги. Он встал, потянулся так, что захрустели суставы, потом осторожно, стараясь не задеть товарищей, пошел к двери. Сколоченная из толстых дубовых досок, она была крепко заперта. Убедившись, что открыть ее изнутри невозможно, он повернулся, чтоб идти на свое место, и вдруг нагнулся. На земле, возле двери, лежал большой гвоздь. Повертев его в руках, Петруха хотел бросить находку, потом передумал.

— Архип! — тихо сказал он прислонившемуся к бревенчатой стене земляку.

— Чего?

— Глянь!

— На кой он тебе?

— Подкоп сделать можно. Убежим, да и все!

— Плохое задумал, парень, — ответил ему вместо Архипа худой, одетый в рваную на спине рубаху работный. — Ну, убежим мы, а семьи куда денутся? На погибель их оставим? Да и сами: плети-то, бог даст, выдюжим, а если побежишь да поймают — пощады не проси!

— Сами не хотите, мне поспособствуйте!

— И думать не смей! Себе добра не добудешь и нам навредишь.

Петр молча сел рядом с Архипом. «Боятся, ну и пусть их. Все одно убегу!»

Дождавшись наступления ночи, он убедился, что все заснули, и осторожно попробовал ковырнуть землю у стены. Плотно утрамбованная, она вначале поддавалась туго, потом стала более рыхлой. Стараясь не разбудить спавших, Петруха начал усердно копать. Разрыхлив гвоздем землю, он выгребал ее пригоршнями из ямы. Дело шло успешно.

«Только бы закончить все, пока темно, — думал, работая, Петруха. — Выберусь наружу, а там ищи-свищи! Сторожа-то, поди, тоже спят».

Раз за разом он все дальше вел подкоп под стену, расширяя дыру настолько, чтоб можно было пролезть в нее. Наконец, лаз был готов. Перекрестившись, он стал выбираться наружу. И тут случилось то, чего он не ждал. Кто-то подхватил его под руки, выволок наверх, и, не дав ему опомниться, связал.

— Попался, голубчик! Ты думал, мы спим? А мы нет, мы бодрствуем!

То были сторожа.

— Братцы, отпустите меня! — взмолился Петруха.

— Отпустить? Нет, шалишь, парень. Нам за тебя в ответе быть. Давай подымайся, да смотри, чтоб без баловства!

— Не подымусь без рук-то.

— Пособим. Вот так.

Отперев дверь амбара, сторожа развязали руки Петрухе и втолкнули его внутрь. Снова загремел замок. Лежавший ближе к двери работный поднялся, сонно посмотрел на Петра и снова лег. Петруха с тоской подумал, что вот теперь пощады ему уже не будет.

Сторожа, поймавшие Петруху, встали у выкопанной им ямы, боясь, как бы он снова не попытался убежать.

— Донат! — сказал спустя несколько времени один из них. — Чего будем делать с парнем-то?

— Доложим управителю — и все.

— Так ведь до смерти его забьют!

— Не воруй!

— Свой ведь, работный!

— Может, свою спину за него подставишь?

Наступило молчание.

— Донат! Может, покроем парня-то?

— А нора — вот она! Куда ее денешь?

— А зарыть!

— Зарыть?

— Ну да! Он же и завалит.

Снова наступило молчание.

— Дознаются, попадет нам.

— Не дознаются!

— Ну, бог с тобой! Иди, пусть засыпет. Только быстро, светать скоро начнет.

Долго объяснять Петрухе не потребовалось. Проснувшийся Архип, поняв, в чем дело, стал помогать ему. Засыпав яму, они утрамбовали землю и припорошили сверху сухим песком. Когда все было закончено, Архип сказал укоризненно:

— Зря ты это затеял!

Петруха ничего не ответил ему.

Наступило утро. Снова загремела дверь. Двое рунтов с ружьями ждали снаружи, чтобы вести провинившихся на расправу…

Доклад Мотри о том, что барский приказ о наказании работных выполнен, Баташев выслушал так же, как выслушивал десятки подобных. Участь мастеровых не волновала его. Мысли заводчика были заняты другим, более важным для него делом.

Отпустив управляющего, он подошел к стоявшему в простенке между окон резному дубового дерева бюро, поднял крышку, словно намереваясь что-то писать, потом отпустил ее. Сев на канапе, Баташев провел около получаса в задумчивости. Поглядывавший за ним в щелку дворецкий Масеич знал, что в такие минуты тревожить барина нельзя, надо ждать, пока сам позовет. А что тот скоро позовет его, в этом старый слуга не сомневался. За несколько лет службы у Андрея Родионовича он досконально изучил его повадки. Если вот так сидит, задумавшись, значит, решает какой-то важный вопрос. И впрямь, скоро раздался резкий звонок, звавший его.

Когда Масеич вошел в кабинет, Баташев уже закончил что-то писать и посыпал написанное мелким, хорошо прокаленным песком. Капнув сургучом на пакет, он быстро надписал адрес и сказал:

— Немедленно отправить с нарочным брату. Буде если в Москве его нет, без передышки скакать в Петербург.

— Слушаюсь.

Через две недели гонец прибыл обратно. Вскрыв конверт и прочитав ответ брата, Андрей довольно улыбнулся. Иван вполне был согласен с ним, хвалил за предприимчивость и сообщал, что князь Долгорукий легко согласился продать им свой Ермишинский завод.

К письму приложена была купчая, свидетельствовавшая о том, что количество железоделательных заводов, принадлежащих братьям Баташевым, увеличилось еще на один. Правда, Ермишинский завод, построенный Долгоруким вслед за тем, как они возвели свой первый завод на Унже, был небольшим — князь не занимался им, — но его можно было быстро расширить.

В сопровождении Карпухи Никифорова Андрей отправился в Ермишь. Осмотрев завод и отдав нужные распоряжения о его перестройке, он оставил Карпуху присматривать за работами, а сам поехал в Сноведь, где, как он знал, в свое время пробовали искать счастья братья Мяздриковы. На месте бывшего завода стояло несколько ветхих избушек. Жившие в них крестьяне принадлежали мелкопоместному дворянину Семилову, чье имение находилось верстах в пятнадцати от Сноведи. Узнав, что ему дают за Сноведской хутор приличную сумму, тот удивился: кому понадобились эти развалины? Но Баташеву нужны были не избы и не крестьяне, его интересовала земля, хранившая рудные запасы.

Вскоре и в Сноведи застучали топоры лесосеков. Баташев значительно расширил площадку на месте стоявших здесь когда-то небольших домен — по его замыслу, новый завод должен был быть не меньше Гусевского.

Иван Родионович, приехавший на Выксунь с семьей на страстной неделе, был изумлен расторопностью брата. В срок, казавшийся немыслимым, Андрей расширил Ермишинский завод и заканчивал постройку Сноведского. Теперь можно было брать новые заказы.

Пышно отпраздновав пасху, братья занялись делами. Вместе они объехали новые заводы, осмотрели возведенные по замыслу Андрея молотовые и иные фабрики. Увиденным оба остались довольны: работа везде шла хорошо, старший Баташев постарался на славу. Но и Иван не остался в долгу. Когда они вернулись после осмотра заводов домой, он как бы невзначай спросил брата:

— А куда девается вода, что спускают из прудов?

— В Оку течет.

— Много ее зря пропадает.

Андрей взглянул на брата.

— Почему зря?

— Потому, что ее еще раз можно использовать. Там, где она в Оку впадает, плющильную фабрику поставить.

— Дело, братец, молвил. Пусть еще одни валы повертит!

Довольные братья спустились вниз, вышли в парк. Молодые липки стояли еще голыми. В дальних аллеях виднелись люди. Под присмотром садовников они очищали пешеходные дорожки, рыхлили приствольные круги.

Выйдя из парка, Баташевы повернули на тихую улочку, застроенную низенькими бревенчатыми домами. Пасхальные дни еще не прошли, бабы и ребятишки продолжали праздновать — сидели на завалинках. У одного из домов Иван замедлил шаг, придержав брата. Из-за угла доносился мерный женский голос, сказывавший какую-то побывальщину. Андрей хотел было идти дальше, но Иван, с детства имевший пристрастие к сказкам, не пустил его.

— Подожди, послушаем! — шепнул он.

Сказка была знакомой. В ней говорилось о встрече богатыря Святогора с Микулой Селяниновичем.

Когда рассказчица кончила, нежный девичий голос попросил:

— Тетя Дунь, расскажи про Аукалу!

— Да я уж рассказывала.

— Еще послушать охота.

— Ну, так и быть, слушайте.

«Был да жил Аукало — бор-зеленый царь, да Рудица под бором крылася, как встарь. Молодица в новом тереме мила друга стерегла, за стенами искрометными тайну сердца берегла, за валами камня черного, неприступного да гордого. У Рудицы-чаровницы было сердце-то алмазное, тело крепкое, железное, богатырское, серебряны белы рученьки — кого хочешь в плен возьмет, разумком-умом смекалистым крепко бронью окует…»

Плавно льется мягкий грудной голос рассказчицы. Не шелохнутся слушающие ее. Притихли и Баташевы. А сказка своим чередом продолжается:

«Да одна беда жестокая — отродясь Руда безногая, а красавец царь Аукало смертным громом был напуганный. Сыскони они поволили во соседстве дружбой жить, не тужили от разбойничков полюбовниками слыть. Соберется ль туча грозная в синем небе прогулятися, Земля-матушка захочет ли своим видом приубратися, приумыться да понежиться, ясну Солнышку понравиться, царь Аукало в теремок бежит, ко Рудице ко царице, своей радости».

— Вот он какой, Аукало-то!

— Не мешай, Настя!

И вновь звучит сказка:

«Вековечно жить бы, царствовать да любовью наслаждатися, во грозу-бурю Аукале со Рудицею встречатися, да ахти — беда, на свете уже быть так суждено: вечной младости и ласки смертным в жизни не дано! Вот судьбинушка внезапу к ним подкралася разбойницей, приняла себе в подмогу лесосека раболепного, червяка-рудокопица, коваля-колдуна, молотобойца. И не громом — грозой зарницею подкосились сосны зелены, теремок Аукалы со лица земли снесли, обнажили грудь Рудицы-матушки, стали тело рвать ее железное. Богачу же, скряге, хвастаться за гроши его за медные».

— Это о нас с тобой! — Иван весело ухмыльнулся. — Пойдем поглядим.

Женщины в смятении уставились на невесть откуда взявшихся господ. Бежать бы куда глаза глядят, да ноги со страху отнялись.

— Шитьем занимаетесь?

— Девицу к свадьбе готовим.

— К свадьбе? Это которую?

Наташа сидела ни жива ни мертва.

— Чья будешь?

Заробела девка, слова не вымолвит.

— Котровская она. Саламыги Семена, что сгорел на домне.

Иван поглядел на брата:

— Был такой случай.

Андрей вспомнил, что именно об этой девке шел у него разговор с парнем, показавшим руду на Велетьме.

— Как звать тебя, красавица?

— Натальей ее кличут, барин.

Андрей пристально взглянул на девушку. «Ничего, не плоха, — подумал. — Губа не дура у парня».

— Значит, к свадьбе шьете? На, держи от меня!

Золотой, тихо звякнув, упал к ногам Наташи.

Проводив взглядом господ, бабы загалдели.

— Ой, беда будет!

— А ты покличь ее!

— Ништо, милостиво обошлись.

— Никак, золотой? Вот, Наташка, тебе и приданое!

— Эко счастье какое! Да ты бери, дура, не украла, чай!

Свернув шитье, бабы заторопились по домам, рассказать о случившемся. Такое не часто бывает, чтобы барин на свадьбу золотой дарил! Раз в сто лет случается — как тут промолчишь!

Пошла к себе и Наташа. Села у окна, стала поглядывать, не появится ли Василий. Хотелось поделиться происшедшим, спросить, к радости или к горю подарок барский. Недолго осталось до троицы. На троицу свадьба. Скорей бы уж!

 

XVIII

На фоминой неделе Иван Родионович уехал к себе в Москву. Проводив брата, Андрей собрался было на Сноведь, где стройка подходила к концу, но непредвиденные обстоятельства задержали его.

В один из дней Масеич доложил, что прибывший от генерал-губернатора чиновник особых поручений просит принять его. Баташев надел через плечо дарованную царицей ленту со звездой, приказал привести чиновника к нему в кабинет. Представившись, тот сказал, что у него строго конфиденциальный разговор. Андрей Родионович взглянул на стоявшего в дверях дворецкого, и тот, поняв, бесшумно вышел, плотно затворив дверь.

Сообщение губернаторского чиновника было важным. На Волге появились отряды Пугачева, именовавшего себя царем Петром Федоровичем. Несмотря на принятые правительством меры, говорил курьер, бунтовщик действует успешно, захватил Саратов, Самару, Симбирск. К нему присоединилось много беглых, среди которых есть и рабочие уральских заводов. Не исключено, что он попробует напасть на заводы господ Баташевых, тем более, что, по имеющимся в тайной экспедиции данным, Пугачевым направлен сюда один из его агентов. Зовут его Парфеном. Это бывший крепостной помещика Кудрина, находившийся длительное время в бегах, затем примкнувший к мятежникам. Его следует незамедлительно разыскать и взять под стражу.

Баташев молча выслушал чиновника.

— За сообщение премного благодарен и приму все от меня зависящие меры, чтобы охранить заводы от бунтовщиков. Что же касается беглого крестьянина Парфена, о коем ведет речь господин чиновник, то смею утверждать, что на моих заводах беглых не было и нет.

— Я имею приказ генерал-губернатора…

— Передайте господину генерал-губернатору, что я и мой брат благодарим его. Заводы, принадлежащие нам, выполняют заказы, переданные нам по именному высочайшему повелению, и производить какое-либо на них расследование можно лишь с соизволения ея величества императрицы.

Проводив непрошеного гостя, Андрей Родионович вызвал к себе Мотрю.

— Все вверх дном перевернуть, а этого Парфена — или как его там — найти!

Но старания Мотри успехом не увенчались: Парфена давно и след простыл.

Разозленный неудачей и боясь барского гнева, смотритель велел рунтам скрутить руки Рощину, у которого, как выяснилось, жил беглый, и вести его в заводскую контору.

Баташев с удивлением увидел перед собой кричного мастера, оказавшего ему неоценимую услугу. Узнав, что беглый Парфен находился в доме этого парня, заводчик насупился.

— Долго он у тебя жил?

— Да нет, всего один день.

— А потом?

— В землянку ушел. Сказал, там ему вольготнее.

— Известно, привык тать по норам прятаться. О чем с ним разговоры вели?

— А ни о чем. Я с упряжки, он — на упряжку. Здравствуй да прощай.

— Проверю. Можешь пока идти.

Отпустив Рощина, Баташев приказал смотрителю произвести самое строжайшее расследование: с кем якшался Парфен, какие речи вел, не смущал ли работных на сторону Пугачева.

— Расследовать сие надо тонко, чтоб работные не поняли, в чем дело, а то пойдут расспросы: что за Пугачев, да чем занимается, почему власти им интересуются? Тут надо, чтобы комар носу не подточил. Понял?

— Слушаюсь, сударь. Все будет исполнено в точности.

Мотря усердно принялся за дело, но опять его старания ни к чему не привели. Работные в один голос утверждали, что никакого Парфена они не знают и никаких разговоров с ним не вели. Только один кузнец Башилов признался, что помнит такого.

— Видел вроде раза два. Страховитый на вид такой. И не речист. Людей хороших сторонился. Ну, и я к нему в товарищи не напрашивался.

— Ну, об чем-нибудь говорили с ним?

— Это с кем?

— Ну, с Парфеном!

— С каким Парфеном?

— А о котором рассказываешь.

— Так его не Парфеном, а Ильей звали.

Смотритель понял, что толку от работных он не добьется. Если кто и знает чего — не скажет. Но что говорить барину, как докладывать о результатах своего расследования? Вопреки его опасениям, Андрей Родионович выслушал доклад благосклонно. Когда Мотря кончил говорить, он довольно улыбнулся и сказал:

— Так я и думал. Не может того быть, чтоб у меня на заводах смутьяны водились!

Баташев знал: доложи генерал-губернатору иль в тайную экспедицию, что действительно, мол, был такой Парфен, вел среди работных запретные речи — и хлопот не оберешься. Нагрянут сыщики, начнут людей на допросы таскать, а заводам урон. Нет, уж лучше своими силами с беглыми расправиться. Ну, а коли нет их — того лучше.

Так дело о беглом крестьянине Парфене заглохло.

Желая поставить брата в известность о случившемся, Андрей Родионович сообщил ему в Москву, что приезжал-де губернаторский чиновник искать бунтовщика, подосланного Пугачевым, да только никого не нашли. Сбежал тот смутьян допреж того, как прознали о нем. А может, и не было никого. Глаза у царских чиновников от страху велики.

Письмо это, изложенное в благодушно-шутейном тоне, не понравилось Ивану Родионовичу, и он ответил Андрею, что шутить с огнем не ко времени, да и опасно. А в том, что поднятое Пугачевым восстание представляет большую опасность не только для царствующей императрицы, их покровительницы, а и для них самих, он не сомневался.

«Очень прошу тебя, любезный братец, — писал он, — дознайся как следует, нет ли на заводах кого, кому любы действия самозванца, а буде найдутся — предай их властям без промедления, ибо отечеству от тех действий Пугачева опасность превеликая чинится».

Андрей прочитал письмо, махнул беспечно рукой и велел вошедшему на звонок Масеичу передать приказание егерям собираться на охоту.

Если Баташева что и волновало, то отнюдь не известия о самозванце. Он был уверен, что к ним, в муромские леса, ни один из отрядов Пугачева не доберется. За последнее время Андрей все чаще ловил себя на том, что думает о той девке, что приглянулась молодому кричному мастеру, у которого жил беглый. Будь это невеста или жена кого другого, он не задумываясь удовлетворил бы свое желание, но тут он сдерживал себя: слишком велика была услуга, которую оказал ему этот человек, чтобы отплатить ему злом.

Погожий день близился к концу. Высоко над верхушками стройных сосен плыли легкие облака. Сломанная бурей березка на берегу тихого, поросшего желтыми кувшинками озера склонила к воде свои обессиленные ветки, словно хотела напиться и снова стать кудрявой. Налетавший изредка игривый ветерок чуть слышно шелестел листьями.

Отмахиваясь от назойливой мошкары, тяжело ступая болотными сапогами по шуршащей под ногой палевой сосновой кожуре, Баташев пробирался к стоявшему на просеке тарантасу. Последнее время хандра все чаще посещала его. Нередко бросал заводские дела, уходил в лес, на охоту. Однако охота на этот раз не развлекла его и не успокоила. Пробродив без толку полдня, он уже начал сердиться на себя за то, что отправился в лес.

Добравшись до просеки, хмуро буркнул ожидавшим его егерям:

— Домой!

Тройка понеслась вскачь. Мелькнули в стороне избы недавно выстроившейся деревеньки Туртапки. Переселенные сюда из-под Ардатова крестьяне рыли дудки, добывали руду.

Вскоре показался Нижний завод.

«Приеду, лягу спать, — подумал Баташев. — Может, сон избавит меня от хандры, поправит настроение».

На полпути к дому кучер придержал лошадей. Навстречу двигалась большая толпа народа. Издалека виднелись яркие праздничные платья.

— Из церкви, что ли? — спросил Баташев.

— Похоже, оттуда, — откликнулся кучер. — Троица ноне. Свадьбу гуляют.

— Свадьбу? — Андрей Родионович вспомнил о девушке, которой он подарил золотой на приданое. На минуту перед ним встало ее миловидное лицо, и он понял, что так мучило его последние дни.

Поравнявшись со встречными, Баташев приказал кучеру:

— Останови!

В толпе стоял Рощин с радостной, веселой Наташей.

Андрей Родионович слез с тарантаса, подошел к молодым.

Ждавшие барского поздравления свадьбишные недоуменно смотрели на барина, молча стоявшего перед молодыми. Бледнея, Наташа тяжело оперлась на руку мужа.

— Посадить в тарантас! — внезапно охрипшим голосом сказал Баташев стоявшим позади егерям, кивнув головой на Наташу.

Толпа ахнула и подалась назад. Ошеломленный Рощин не оказал верным барским холопьям никакого сопротивления. Только когда тройка, поднимая клубы пыли, помчалась по дороге, понял он, что случилось. Бросился за Баташевым, но где пешему догнать конного, где бедному тягаться с богатым! Не видел он, как билась в ногах у барина Наташа, призывая на помощь мужа. Без памяти лежал Василий в придорожной канаве: как дуб, рухнул, сраженный негаданным.

Сдав Наташу с рук на руки домоводке Марфе, Андрей Родионович приказал беречь ее пуще глазу, никуда не выпускать, поместив в угловую комнату под Петровской залой, куда шла из его кабинета потайная лестница.

Наташа, горько проплакавшая остаток дня, долго не могла уснуть. Мысли о Василии, о доме, о том, что ждет ее, не выходили из головы.

Тихо шумели за окном деревья, как бы рассказывая о чем-то, и оттого еще более тягостно становилось на душе. Вспомнились разговоры в поселке о крепостной девушке, загубленной барином. Нашли ее рыбаки на дне пруда опозоренную, обесчещенную.

— И я утоплюсь…

По ту сторону дома чуть слышно стучали молоты.

— Вася, суженый мой, вызволи меня отсюда!

Напрасно звала мужа Наташа, напрасно билась лбом о высокую каменную стену. Ни разу не отступал Андрей Родионович от задуманного.

Временами то одна, то другая часть сада как бы выхватывалась из тьмы. Заревом огня освещались пышные куртины цветов, купы серебристых тополей и привезенных издалека голубых пихт. Отблеск огней отражался на стенах.

Взгляд остановился на темневшем в углу большом карельской березы киоте.

— Господи, вызволи меня отсюда, — молила девушка, бросившись перед образом на колени.

Темный лик глядел сурово и, казалось, насмешливо.

— Пешком к угоднику пойду, сама пудовую свечу вылью! — размазывала слезы Наташа. Молила о чуде, но чуда не было.

— Полно, лебедушка, убиваться-то. Ишь ты, море слез вылила! Чай, Андрей Родионович не зверь какой! Да и то сказать: плохое дело забывчиво, девичье тело заплывчиво, не такие, как ты, смирялись. Поживешь, а потом и с милым свидишься.

— Свижусь?

— Свидишься, свидишься. Попей-ка вот лучше, поешь, да и спать ложись. Утро вечера мудренее.

Ободренная уговорами Марфы, Наташа прикорнула в углу широкой резной кровати. Намучившись за день, не слыхала она, как тихо скрипнула дверь, пропустив узкую полоску света. Лишь когда жадная, нетерпеливая рука дотронулась до нее, вздрогнула, приподнялась.

— Господи, кто тут?

— Тише, я это.

— Барин, что ты?

— Молчи, дура!

— Барин, пожалей!

Разорванное платье полетело на пол.

Через полчаса, плотно прикрыв дверь и заперев ее на ключ, Баташев запахнул полы халата, взял оставленную в соседней комнате свечу и устало поднялся к себе наверх.

 

XIX

Проснувшись от звона стоявших на камине голландской работы майоликовых часов, Андрей Родионович набросил на плечи халат и подошел к окну. Заря только еще занималась. В неверном свете раннего утра дальние контуры обступавшего завод леса казались синими. Над домнами, как всегда, весело плясали огоньки. День обещал быть хорошим.

Дверь бесшумно открылась, и в спальню вошел с подносом в руках давно ожидавший пробуждения барина дворецкий Масеич. Поставив приготовленный им завтрак на стоявший в углу небольшой столик и положив рядом бумаги для просмотра хозяину, он вышел и тут же вернулся с медным кувшином и тазом для умывания.

От ледяной струи, политой из кувшина, по спине Баташева пробежал приятный холодок. Освежив лицо и поросшую волосом грудь, Андрей Родионович вытерся суровым полотенцем и почувствовал, как все тело наливается бодростью. Садясь завтракать, он взглянул на принесенную Масеичем пачку полученных накануне писем. Сверху лежало письмо, запечатанное сургучной печатью брата.

Иван Родионович регулярно сообщал на Выксунь не только о заводских делах, но и о всем, что приходилось ему слышать во время наездов в Питер. Сообщение, присланное им сейчас, было не совсем понятным. Меньшой Баташев писал о том, что всем заводчикам якобы послан уже указ императрицы, запрещавший им покупать крестьян с землями. Отныне все мастеровые и приписные крестьяне должны работать только за плату, приобретая себе пропитание в казенных или заводских лавках.

Вопреки правилам, Андрей налил вторую рюмку водки и, глотнув, снова перечитал письмо. Добро или худо сулит сия перемена? Не послужит ли она во вред заводам? Впрочем, может, Иван ошибается, хотя этого за ним как будто бы и не водилось. Не окончив завтрак, Баташев стал одеваться.

Прогулка по саду привела его в спокойное состояние. Он уже решил, как поступить, если присланное Иваном известие подтвердится. Часть ранее купленных крестьян надо заставить заняться обработкой всех земель и от них получать необходимые для мастеровых продукты. Работных можно достать на стороне. Убытка, во всяком случае, от такого нововведения быть не должно.

Вечером приехал чиновник из Муромской межевой канцелярии. Подтвердив правильность сообщения, присланного Иваном Родионовичем, он попросил разрешения собрать всех свободных от работы мастеровых и огласил им витиевато написанный царский указ. Одни слушали, ничего не понимая, других по мере чтения все сильнее охватывала тревога.

— Это что же, отберут, значит, землю-то? — спросил стоявший впереди кузнец Башилов.

Чиновник принялся объяснять указ.

— Земля, — говорил он, — все равно не ваша, а господская, за работу деньги вы получаете, на них и будете кормиться.

— На табак не хватит! — выкрикнул кто-то.

— Просите у хозяина прибавки. А впрочем, дело это не мое. Указ вам объявлен, и с сего дня вы должны знать, что пользоваться посевами вам не дозволяется.

Толпа глухо зароптала.

— Все, расходись по домам! — скомандовал Мотря.

— Господин управляющий! — Голос Луки звучал тревогой. — А огороды тоже отберут?

— Огороды останутся, но в меньшем количестве.

— Что же, нам с голоду подыхать?

— Давай расходись, сказано! Не вашего ума дело царский указ обсуждать!

Понурив головы, мастеровые стали расходиться.

— На всякий случай пообезопаситься вам не мешало б! — посоветовал межевой чиновник, сидя за столом угощавшего его Баташева. — Слух есть: на демидовских заводах взбунтовались, за Пугачем пошли.

— У меня не взбунтуются!

— Ну, смотрите. На всякий случай я скажу в Муроме, чтоб готовы были на помощь прийти, коли понадобится.

— Что ж, скажите.

Опасения чиновника оказались не напрасными. По вечерам мастеровые сходились группами, горячо обсуждая распоряжение царицы, лишавшее их весьма важного источника существования. До этих пор было так, что они работали на заводе, а жены и ребятишки занимались землей. Хотя и немного собирали, а все же до рождества со своим хлебом были. Теперь и это отнимали.

— С голоду подыхать — только и остается, — раздавались голоса. — К барину надо идти: может, смилуется, оставит все по-прежнему.

— Как же, оставит! Нам — шиши, а ему — барыши!

— Девок да баб, сказывают, будут в дудки да на уголь гонять.

— Казня одна!

— Ребятишки и так о весне пухнут, на одной картошке сидючи.

— Хорошо, у кого картошки хватает, а у иных и ее нет.

Внимательно следивший за настроениями мастеровых Баташев дал знать в Муром, чтобы там были начеку. Заводских рунтов вооружили ружьями. Это сразу бросилось всем в глаза.

— Рунтов оружными сделали! Боятся нас, братцы! — слышались голоса.

В один из дней группа мастеровых во главе с Башиловым пришла к Ястребову.

— Ты грамотный, Павел. Скажи, что делать?

— Что делать-то? Проходите к столу, садитесь. Вместе подумаем.

Гости прошли в передний угол, расселись по лавкам.

— Говори, как жить будем?

— Может, челобитную царице подать?

— Челобитную подать можно, — помедлив, ответил Павел. Только вряд ли что путное будет. Да и кто ее передаст, челобитную-то?

— Охотники найдутся, лишь бы толк был.

Ястребов понимал, что лишение работных права пользоваться земельным наделом обрекло их на полуголодное существование. Особенно в тяжелом положении оказывались многодетные семьи.

По новому указу работные, считавшиеся вольными, могли, в случае недовольства, уйти от своего хозяина. Но куда идти? На другой завод? Там такие же порядки, если не хуже. Деваться некуда.

Но какой выход из этого? Павел искал и не находил его.

— До бога, братцы, высоко, до царицы далеко. К барину надо идти. Если всем миром поклониться — не станет землю отбирать.

— Не кланяться, требовать надо!

Все обернулись на голос. В дверях стоял Рощин.

— Василий! — шагнул к нему Ястребов. — Я к тебе вчера заходил, да ты спал.

— Коршуниха сказывала.

— Да ты проходи, садись! Ну как, выздоровел?

— Оклемался малость.

Работные сочувственно смотрели на Рощина. Все знали о том, как надругался над ним Баташев, и в душе проклинали заводчика, отобравшего жену у молодого кричного мастера.

Без памяти свалился тогда Рощин. Три недели трепала его огневица. Потом пришел в себя, но долго не мог подняться на ноги. Несчастье подкосило его.

— Вот что, други, — поднялся с места Башилов. — Василью сейчас не до нас. Пусть они с Павлом побеседуют. А мы после зайдем.

— Не уходите! Я потому и поднялся, что узнал от Митьки: народ пошел к Ястребову.

— Слыхал, значит, о царском указе?

— Слыхал.

— Ну, и какие твои слова?

— Я думаю так: идти к барину надо. Павел верно сказал. Только не о милости просить, а требовать.

Мастеровые поближе пододвинулись к нему.

— Может, попросить сначала?

— А чего просить? За своим добром кланяться?

— Боязно чего-то.

— Всем миром пойдем. Чего бояться?

— Оно так, конечно…

По дороге к Ястребову Василий вспомнил рассказы Парфена о Пугачеве и теперь вслух повторил то, что слышал от него:

— Народ — сила! Если подымется, никто его сломить не сможет. Только вот что: уж если к барину с требованием идти, то стоять всем, как одному! Не будет согласья меж нами в таком деле — нечего и ходить. Так я говорю?

— Так.

— Правильно!

Решено было пройтись по домам, поговорить с каждым мастеровым и в назначенный час всем тронуться к хозяину.

Попрощавшись, работные ушли. В избе остались трое: Ястребов, Рощин и решивший пойти домой вместе с Василием кузнец Башилов.

— Это хорошо, что ты болезнь переборол. — Подсев к Рощину, Павел ласково обнял его за плечи. — О Наталье что нового слыхать?

— О Наталье? — Рощин хотел было что-то сказать, но запнулся и умолк.

— Неужто это дело так оставишь? — порывисто поднялся Башилов.

— Не оставил бы, — с горечью произнес Василий. — Жизни бы лишился, а обидчику отомстил. Только, видать, Наталья в моей заступе не нуждается.

— Как так?

— Барин к ней каждую ночь приходит, и она принимает его.

— Так ведь он силой принуждает!

— А может, ласки барские сладкими показались?

Пораженные словами Василия, Ястребов и Башилов опустили головы.

— Не об этом сейчас думать надо! — с какой-то необычайной силой произнес Рощин. — Людское горе сильней моего. Вы мне вот что скажите: подымем мы народ?

— Подымем! — уверенно ответил Башилов.

— А коли так — своего добьемся!

Оставшись один, Павел задумался. Прав ли Василий?

Что получится, если всем народом пойти к барину с требованием? Ведь это же бунт! За такое дело по головке не погладят.

Как же быть? Может, пока не поздно, отговорить людей от задуманного, сказать, что надо покориться? Его могут послушать. Но не станут ли потом проклинать? Нет, надо идти! Идти всем. Может, и впрямь ладно получится!

Приход Любы заставил его очнуться от дум.

По лицу мужа Люба поняла, что он на что-то решился.

— Паша!

— Что, Любушка?

— Чего я хочу сказать…

— Сказывай!

— Ведь дочка, Павлуша! Куда я с нею тогда? Как без тебя буду?

Павел подошел к жене, положил ей руку на плечо.

— Полно! Помирать я не собираюсь. Все будет хорошо. Ну, а случится что — люди не покинут.

В ответ Люба только обвила шею мужа руками. Всеми силами хотела сдержать себя, а не могла. Тяжелая, горячая слеза капнула Павлу на грудь.

— Ну, ну, перестань. Словно хоронить меня собираешься. Перестань, право же!

Уговоры Павла подействовали, Люба успокоилась.

Приняв твердое решение, Рощин с Башиловым в тот же вечер пошли по домам поднимать народ.

Не все согласились на такой шаг. Иные, особенно те, у кого семьи были небольшими, высказали опасение: не будет ли от этого хуже? Но мнение большинства было единодушным: идти!

И вот в назначенный час на всех молотовых фабриках звонко застучали ручники по пустым наковальням, давая сигнал кончать работу. Подручные кузнецов бросили качать мехи, и уголь в горнах стал застывать. Почуяв неладное, смотрители бросились к работным.

— Вы что, черти, сдурели?

— Бросай работу! — понеслось по цехам.

Воротные, замкнув дубовые двери, попрятались. Толпа у выхода с завода все прибывала.

— А ну, господи благослови! — Башилов высоко взмахнул молотком. Звякнув, запор упал на землю. Людской поток хлынул на улицу.

— К барскому дому! Всем!

По пути к идущим присоединялись все новые и новые группы мастеровых. Толпа росла. Шли молча. Так тяжелая свинцовая туча тихо надвигается в жаркий летний день, чтоб разразиться потом огнями молний и оглушающими раскатами грома.

Стоявший дозором мастеровой Верхнего завода, завидев идущих, бросился к своим:

— Идут!

Ожидавшие сигнала люди побросали работу. Выйдя за ворота, они слились в одно шествие, заполняя огромную площадь перед домом заводчика.

Еще накануне, узнав через соглядатаев о готовящемся выступлении работных, Баташев услал вершного в Муром за подмогой, приказав ему скакать во весь опор, и теперь нервно расхаживал по кабинету. Привыкнув к молчаливой покорности людей, он не ожидал такого.

«Сучье племя! — зло думал он, глядя, как площадь все более заполняется народом. — Ужо узнаете, как работу бросать!»

Высланный к толпе Мотря безуспешно старался уговорить собравшихся разойтись.

— Барина хотим видеть! Пускай выйдет!

В первых рядах стоявших перед домом людей виднелось похудевшее лицо Рощина. Здесь же был и Павел Ястребов. Нестройный вначале шум голосов все усиливался. Задние напирали на передних. Деревянные решетки, ограждавшие клумбы с цветами перед домом, с треском сломались. Видя, что еще несколько минут, и люди могут ворваться внутрь здания, Баташев решил выйти на балкон. Увидев его, толпа стихла.

— Бунтовать, скоты, вздумали? — Голос заводчика, как кнутом, резнул толпу.

— Землю давай!

— С голоду дохнуть?!

— По справедливости надо!

Баташев поднял руку. Крики замолкли.

— Я своей государыни верный слуга и ее приказа отменять не волен. Добром прошу: разойдитесь по домам. Подумайте: в какое время бунтуете? Наши пушки на войне нужны…

— На войне, — прервал Баташева Рощин, — наши братья головы кладут, а мы здесь погибать должны?

Андрей Родионович снова поднял руку. И в наступившей тишине ясно послышался идущий со стороны Нижнего завода треск барабанов. Не понимая, что это такое, люди поворачивали головы к приближающимся звукам. Баташев криво усмехнулся.

— Сейчас будет вам и хлеб, и земля! — Повернувшись, он ушел.

— Солдаты!

Толпа дрогнула и подалась назад.

— Спокойно! — раздался голос Рощина. — Поворачивай лицом к конторе. Не пустим.

— Не пуска-ай! — понеслось по рядам.

— Стой крепче! Назад оборотят!

— Пускай вертаются, отколь пришли!

Под зловеще-мерный треск барабанов, ощетинясь штыками, солдаты медленно приближались к толпе мастеровых.

— Идут? — спросил молодой, тщедушного вида парень, приподнимаясь на носки, чтобы разглядеть, что делается впереди.

— Уйти бы от греха, — словно отвечая, сказал стоявший рядом с ним мужик.

— Что, кум, в кусты?

— Хуже не было бы.

Стиснутый со всех сторон Рощин, услыхав этот разговор, собрав силы, рванулся вперед, пытаясь пробиться в ту сторону, откуда приближались солдаты, но людская стена была столь плотной, что ему не удалось сделать и шагу. Теперь, когда люди повернулись лицом к грозившей им опасности, само собой получилось так, что впереди очутились шедшие сзади, менее решительные, и очень важно было, чтобы в критическую минуту с ними находился кто-либо, кто сумел бы поддержать их. Василий еще раз попытался пробиться вперед, но его снова оттеснили на прежнее место.

— Устоят ли? Только бы устояли!

Меж тем расстояние между солдатами и мастеровыми все сокращалось. Не доходя шагов пятидесяти, колонна остановилась. Ведущий ее офицер вышел вперед.

— Расходись! Стрелять буду!

— Пугаи-ит!

— Мы своего требуем!

В это время на балконе дома снова появился Баташев. Увидя его, офицер поднял шашку над головой. Тот взмахнул платком и скрылся в своих покоях.

— Приказываю разойтись! — еще раз прокричал офицер.

— Стой, ребята, не пускай их, окаянных!

Офицер вернулся к солдатам и подал им какую-то команду. Передний ряд гренадер опустился на колени, и из длинных стволов ружей блеснул огонь.

Толпа дрогнула и подалась.

— Стреляют!

— Не бойсь, холостыми!

Раздался еще залп, на этот раз уже не холостыми: с десяток людей, сраженных пулями, со стоном повалились на землю. Охваченная ужасом, толпа забурлила, как огромный водоворот. Толкаясь и давя друг друга, люди метнулись назад.

— Братцы, убивают!

— Спасайся‑я!

Люди бежали, ничего не видя перед собой, думая только о том, как бы укрыться от пуль. Рощин попробовал было остановить бегущих, но людской поток подхватил и понес его с собой. Миновав заводской тын, работные, стараясь держаться поодиночке, бросились к лесу.

— Васька! Василий! Сюда скорей!

Оглянувшись на голос, Рощин увидел Ястребова и еще кого-то, укрывавшихся за плотиной.

— Пропало все!

— Айда за пруд, там спрячемся!

Карабкаясь по скату плотины, они двинулись в сторону от места страшной расправы. Добравшись до водосброса, поднялись наверх. Из-за будки плотинного выглянул Митька Коршунов.

— И вы сюда? Вот здорово!

— Давай, давай, не задерживайся! — торопил Ястребов.

Через несколько минут все трое были уже на другой стороне пруда. Добежав до кустов, Васька рухнул наземь: силы оставили его.

— Ты что, Василий?

Тот не отвечал. Подхватив его под руки, Ястребов с Митькой тронулись дальше.

— Ну, теперь, я думаю, не скоро найдут, — сказал, запыхавшись, Павел. — Можно и передохнуть! Ты побудь с ним, а я к берегу выйду, посмотрю: нет ли погони.

Положив Рощина на землю, Митька стал тормошить его, стараясь привести в чувство, но тот, несмотря на Митькины усилия, не приходил в себя.

— Не помер бы. Ну как? — спросил Митька возвращавшегося Ястребова.

— Тихо, никого будто нет. Не очнулся все?

— Нету.

— Давай его к бережку перенесем да водицей сбрызнем.

Набрав в пригоршню воды, Павел плеснул в лицо Ваське. Тот сначала тихо застонал, потом приоткрыл глаза. Вспомнив, что произошло, Рощин попытался вскочить на ноги.

— Лежи, лежи! — удержал его Ястребов. — Никого нет.

Издали поселок казался вымершим, только около господского дома виднелись люди. Просидев в лесу до вечера, Павел решил пробраться домой, посмотреть, все ли там в порядке, успокоить жену и мать. Напрасно Василий с Митькой уговаривали его подождать, Ястребов стоял на своем.

— В обход пруда пойду, кругом. В случае — скажу: в лесу был, не знаю ничего. Все благополучно будет — дам вам знать. Утром ждите!

Но ни утром, ни днем Ястребов не вернулся: видать, с ним что-то произошло. Парни начали чувствовать голод.

— Эх, теперь бы щец похлебать! — сказал Митька, лежа на животе и поглядывая в сторону поселка.

— А ты меньше думай об этом. Не помрем!

— Зачем умирать!

Но к концу дня Митька не выдержал.

— Пойду разведаю, как там дела!

— Выждать надо, пока солдаты уйдут.

— Я сторонкой. Не бойсь, не попадусь!

Часа через три Коршунов вернулся.

— Беда, Василий! Похватали всех!

— А Ястребов?

— Не бывал у него, боязно: солдаты да рунты кругом с ружьями. Хлебушком вот разжился, да и назад. Говорят, в воскресенье расправу чинить будут.

— В воскресенье? От кого слыхал?

— Лука сказывал.

— А он как?

— Его не тронули.

Подошел воскресный день. Рунты с утра ходили по домам, сгоняли народ на площадь глядеть, как будут казнить зачинщиков бунта.

На площади, рядом с «козой», стояла «ширманка» — переносный горн с лежавшими в нем щипцами. Один из рунтов ногой качал мех, над горном змеилось синеватое пламя огня. Народ молча толпился, глядя на приготовления к расправе.

Первым вывели Башилова. Могучего телосложения кузнец шел со связанными назад руками. Остановившись, он глянул на собравшихся, и люди потупили головы перед его взглядом.

Офицер, сидевший на балконе господского дома рядом с Баташевым, спросил, нагнувшись, что-то у заводчика. Тот утвердительно кивнул головой.

— Начинай! — крикнул офицер. Двое солдат развязали руки Башилову и потащили к «козе». Почуяв свободу, тот было рванулся, но на него насело еще несколько человек. Над распростертым на «козе» обнаженным телом взвилась плеть ката.

— Десять, двадцать, пятьдесят, — отсчитывали про себя удары в толпе. Башилов лежал молча. Сильное тело его вначале вздрагивало под ударами плети, затем смякло. После сотого удара на потерявшего сознание кузнеца вылили ушат холодной воды, поставили на ноги, снова крепко скрутив руки. Кат выхватил раскаленные щипцы, и из вырванных ноздрей Башилова струей хлынула кровь.

По толпе пробежала дрожь. Солдаты угрожающе вскинули ружья. Кузнец зашатался и рухнул на землю. Подхватив под руки, рунты поволокли его в сторону.

Одного мастерового за другим бросали солдаты на «козу», и кат проделывал над ними то же самое. В толпе народа слышались всхлипывания и тихие причитания баб.

Пятнадцатым вывели Ястребова. Похудевшее лицо его казалось спокойным. Отстранив рукой рунта, он сам лег на «козу». Стоявшая недвижимо толпа пришла в какое-то движение: раздвигая людей, кто-то пробирался вперед. Взяв новую плеть, кат отвел руку назад, приноравливаясь, как лучше ударить.

— Злодеи, за что мучаете?! — По голосу в крикнувшем эти слова без труда можно было признать Рощина.

Солдаты с рунтами бросились к толпе, но и без того плотно стоявшие люди еще ближе потеснились друг к другу. Старания рунтов оказались напрасными.

 

XX

С бунтом на Выксуни было покончено. Убедившись, что на ближних заводах и расположенных вокруг них селах все спокойно и жизнь продолжается своим чередом, Баташев направился в Унжу — решил там проверить, нет ли подозрительных людей. Но он беспокоился напрасно. Ни в одно из заокских селений посланцы Пугачева не доспели, не дошла сюда и молва о его действиях против помещиков и екатерининских чиновников в защиту крестьянского люда. Здесь народ безмолвствовал.

Андрей Родионович побывал на домнах, обошел молотовые фабрики — работные встречали его, как и прежде, раболепно. Настороженный глаз заводчика ни в ком не заметил духа строптивости, непокорности, и это настроило его на мирный лад. Особенно доволен остался он от посещения литейного двора. Приставленный в свое время по его приказу к Бруннеру мастеровой оказался смышленым парнем. Он быстро перенял у немца искусство лить из чугуна котлы, кастрюли, сковородки и теперь хорошо справлялся с делом.

Можно было возвращаться домой. Но перед отъездом Андрей решил порыскать по полям, поохотиться на волков. Собачьи своры по его приказу содержались при каждой заводской конторе, исправно получали свое жалованье и егери. Отдав нужные распоряжения и хорошо поужинав, Баташев лег спать. Почуявшие охоту собаки повизгивали и некоторое время не давали ему уснуть. Потом они успокоились, и он забылся чутким, но крепким сном.

Утром старший егерь доложил, что к охоте все готово, загонщики уже находятся на местах. Баташев выпил натощак стакан водки, закусив малосольным огурцом, снял со стены приготовленное с вечера ружье и вышел на крыльцо. Егери ожидали его.

Был ранний час. Волчица, облюбовавшая укромное место в кустах, среди кочкарника высохшей болотины, еще с вечера почуяла что-то неладное. Все лето здесь ее никто не тревожил. Здесь она ощенилась. Сюда приносила добычу своему выводку, учила большелобых пока неуклюжих волчат впиваться зубами в горло еще не успевшего остыть барана, рвать его густую, местами свалявшуюся шерсть, добираясь до вкусного нежного мяса. Теперь вдруг откуда-то появились люди. Близко к логову они не подходили, но ветер доносил их голоса и запахи. Положив голову на сытых, мирно спавших детенышей, волчица беспокойно ворочалась, временами глухо ворчала. Инстинкт подсказывал ей, что нужно уходить, но она не смогла покинуть волчат: материнское чувство сильнее.

Издали послышался лай собак. Мускулистое тело волчицы напряглось. Она приподнялась, потом снова легла, не зная, что делать: оставаться, чтобы здесь защищать детей, или бежать, увести людей и собак в сторону от логова.

Тем временем люди готовились к нападению на нее. Егери расставили цепью согнанных со всей округи крестьян, роздали им трещотки и дудки.

Подъехав, Баташев посоветовался со старшим егерем, где ему лучше встать, и в сопровождении двоих доезжачих направился к указанному месту. Сняв с плеча ружье и передав его доезжачему, он попробовал, легко ли вынимается из ножен кинжал, и махнул платком. В тот же миг поле огласилось множеством голосов, оглушительным треском трещоток, свистеньем дудок. Загонщики полукругом двинулись к логову.

Волчица, приподнявшись на передние лапы, все еще раздумывала. Она несколько раз порывалась бежать, но проснувшиеся и тихо скулившие волчата удерживали ее. Наконец она не выдержала и, лизнув шершавым языком лежавшего рядом волчонка, метнулась прочь от наступавших на нее людей.

— Ату, ату! — закричал вдруг доезжачий, указывая на бежавшего по полю зверя. Баташев увидел его, тронул стременами лошадь и погнал ее наперерез волчице. Доезжачие еле поспевали за ним.

Лошадь под Баташевым была крепкой, выносливой, ей не раз приходилось бешено скакать по полям за волком, лисой или зайцем, однако, сколько ни понукал ее сейчас наездник и как ни старалась она, расстояние между охотником и зверем не сокращалось. Охваченный азартом Андрей Родионович гнал лошадь вперед, не обращая внимания на то, что топчет чьи-то посевы. Им владело одно желание: во что бы то ни стало догнать убегавшего от него зверя, сострунить или, в крайности, убить его.

Так проскакал он верст пятнадцать. Бежавшие впереди собаки начали настигать волчицу: она, видимо, стала уставать. Баташев уже различал серую, с темноватой полосой по хребту спину хищницы. Казалось, еще немного, и он нагонит ее. Но вдруг из-за перелеска навстречу охотнику выскочила чья-то лошадь. Сидевший верхом на ней человек не был искусным наездником: он как-то странно подпрыгивал в седле и все норовил свалиться набок. Размахивая рукой, он что-то кричал, но что — разобрать было невозможно. Позади него трусил на низкорослой кляче другой — по всей видимости, дворовый.

Появление незнакомца решило исход охоты. Когда Андрей Родионович спохватился, что упустил из виду зверя, волчицы уже и след простыл. Досадуя на помеху, Баташев осадил коня.

— Вы, мил-сдарь, па-чему без разрешения охотитесь в моих владениях? — запальчиво прокричал незнакомец, подъезжая к Баташеву. — Здесь я, я хозяин, меня надо спрашивать!

Поношенный, но тонкого сукна армяк, высокий картуз с лаковым козырьком, баки, пущенные по впалым щекам, — все выдавало в нем мелкопоместного дворянчика. Что-то показалось в нем Баташеву знакомым, но что — он не понял.

Еле сдерживая кипевшую в нем ярость, Андрей Родионович ответил:

— А что, тебя надо было спросить?

— Не тебя, а вас, мил-сдарь! Если вы невежа, то я дворянин, и никому не позволю себя унижать. Извольте не забываться. А за потраву вы мне ответите. Добром не заплатите — через суд взыщу.

Сомнений быть не могло: перед Баташевым крутился на своей каурой лошадке тот самый Хорьков, незнай как попавший тогда к ним на новоселье и с которым произошла у него ссора. Дворянин тоже, видимо, узнал заводчика, но не хотел первым показать это.

— А ты кто таков? Что за птица?

— Не птица, а помещик! Мои поля топчете.

— Помещик! Велик барин — свинья на болоте.

Хорьков побагровел.

— Вы… вы, сударь… ответите мне за это. Я… я…

— Ну, ладно, брось кипятиться-то.

В голове Андрея уже созрело решение: выместить неудачу с волком на этом захудалом дворянчике. Сменив тон, он сказал:

— Ты, что ж, сударь, не хочешь, видать, признавать меня? А ведь на новоселье у меня гостем был. Вспомни‑ка.

— Если не ошибаюсь, господин заводчик Баташев?

— Он самый. Да будет, говорю, сердиться-то! Ну, виноват, вгорячах потоптал малость твои овсы. Убытки за мной!

Баташев слез с лошади, подошел к Хорькову и, подавая ему руку, проговорил:

— Вина моя и расплата моя. Волчица завела в ваши владенья. А я и рад. Так то когда бы пришлось свидеться. А тут случай пал. Я перед тобой, сударь, вдвойне виноват: за грубое обхождение свое в прошлый раз и за потраву нынешнюю. Уж ты, пожалуйста, на меня не сердись. Человек я простой, к благородному обхождению не привычен. По-простому и кланяюсь: не обессудь хлеба-соли у меня откушать!

Хорьков растерялся. Увидев перед собой Баташева и услышав его первые дерзкие слова, он приготовился к отпору и внутренне весь как-то напружинился, а теперь даже не знал, что ответить приглашавшему его к себе заводчику.

— Благодарю, мил-сдарь, но я… у меня дела.

— Какие там дела у помещика! Все, что надо, мужички сделают.

— Так ведь за ними присмотр нужен!

— А бурмистр на что?

Хорьков не захотел признаться в том, что у него нет бурмистра и что всеми делами по имению управляет он сам, и промолчал.

— Ну так что ж, поехали? Хоть и неудачна охота, а чаркой вина запить ее надобно.

Ссылаясь на дела, помещик продолжал отнекиваться.

— И слушать не хочу, — уговаривал Баташев. — Обижусь, ей-богу. Поехали! У меня, к слову сказать, здесь, в Унже, бутылочка одна припрятана — прелесть!

Соблазненный хорошим обедом, помещик согласился.

Обед и в самом деле был хорош. Кушанья подавались одно другого вкуснее. Угостив Хорькова старым бургундским и дождавшись, когда тот начал хмелеть, Баташев стал усиленно напаивать сотрапезника. В свой стакан он наливал сельтерской, а гостя потчевал то какой-то особенной настойкой водки на березовых почках, то домашней, необычайной пряности наливкой, то просто анисовой. К вечеру помещик был пьян, как сапожник.

Приказав уложить его наверху, в мезонине, и хорошенько запереть за ним дверь, Баташев позвал к себе сопровождавшего его в поездках Карпуху Никифорова и уединился с ним в кабинете. Через несколько минут Карпуха вышел от барина. Кривая ухмылка блуждала на его широкой, масляной физиономии.

Утром Андрей Родионович снова, как тот ни пытался отбояриться, напоил не успевшего толком проспаться Хорькова. Как и накануне, он настойчиво угощал его то одним, то другим. Когда не в меру разгулявшийся помещик пожелал послушать песни, дворовые девки тут же появились на лужайке перед господским домом.

Не выпустил Баташев «пленника» и на третий день. Вначале тот пробовал протестовать, но затем поддался уговорам и снова сел за гостеприимный стол заводчика. Кончилось это, как и накануне: дюжие лакеи подхватили опьяневшего помещика под руки и поволокли наверх спать.

Проснулся Хорьков поздно. После трехдневного пьянства голова немилосердно трещала, во рту было противно. Кое-как одевшись, он стал спускаться вниз. И хотя проспался еще не совсем, поразился необычайной тишине, царившей в доме. Большая зала, где они пировали, пустовала. На обширном дворе, еще вчера кишевшем людьми, было так же пусто.

— Есть здесь кто-нибудь? — негромко крикнул Хорьков.

Из соседней комнаты вышел дворецкий.

— Чего угодно‑с?

— А господин Баташев… не выходил?

— Барин еще вчера уехал домой, на Выксунь.

— Как так?

— Не могу знать‑с.

Хорьков в недоумении пожал плечами, подошел к стоявшему в простенке большому зеркалу. На него глянуло помятое, небритое, словно чье-то чужое лицо.

— Подай мне чего-нибудь!

— Водки прикажете‑с?

— Давай водки. И закусить чего-нибудь!

Опохмелившись и придя немного в себя, Хорьков с трудом разыскал своего дворового и велел седлать.

То ли похмелье еще не перебродило в нем, то ли он жалел о потраченном впустую времени — гнал Хорьков лошадь без останову. Отдохнувшая за эти дни и поправившаяся на даровом овсе лошадь бежала резво. По сторонам дороги проносились занятые посевами поля, березовые рощицы, покрытые цветистым разнотравьем овраги. Скоро и дом. Стоит лишь миновать вон ту ложбину, подняться на пригорок, и глазам откроется разбросанная по крутому изволоку речки деревушка Ковресь, доставшаяся Хорькову от деда с материнской стороны. Невелико поместье, всего сорок дворов, а жить можно.

Хорьков стегнул плеткой коня, выскочил на пригорок и… обмер. Перед его глазами ничего не было. Там, где еще три дня назад стояли крестьянские хаты, его господский дом, сейчас расстилалось ровное, свежевспаханное поле.

— Чур меня, чур! — Хорьков испуганно перекрестился. Но наваждение не исчезало.

— Листратка! — обернулся Хорьков к сопровождавшему его дворовому, смутно надеясь, что тот успокоит его, скажет, что все стоит на своем месте, но Листрат лишь испуганно хлопал глазами, дрожал и ничего не мог выговорить.

— Но, черт! — Хорьков изо всей силы хлестнул лошадь. Та рванулась вперед. Вот и пашня. Помещик соскочил с коня и припал к земле. Она была пухлой, словно вспахали и забороновали ее только вчера. Страшная догадка озарила Хорькова. Так вот зачем так усердно угощал его заводчик, три дня не отпускал от себя! Но нет, он так этого не оставит, найдет управу на злодея!

— До Питера дойду, а своего добьюсь! За такие разбойные дела по головке не погладят!

Но что делать сейчас, где приклонить голову? Хорьков решил поехать к соседу: «свой брат, помещик!»

Через несколько дней, заняв под вексель небольшую сумму, он направился в сопровождении единственного оставшегося при нем дворового человека в Петербург подавать жалобу в Сенат, а если удастся — и самой императрице на самоуправство заводчика.

Соглядатаи в тот же день донесли об этом Баташеву. Одеваясь, чтобы идти в театр, он улыбнулся и ответил стоявшему перед ним Карпухе:

— Пусть молит бога, что сам жив остался. А что касается жалобы — не боюсь, не велика пава. Давай-ка лучше одеваться, пора в театр.

В театре шла в тот день новая пьеса «Немецкая башмачница». В заглавной роли выступала новая певица Таня, — высмотренная младшим Баташевым в одном из подмосковных поместий.

Зрительный зал заполнялся гостями. Они приезжали теперь не только из окрестных сел, но и из Мурома, Арзамаса, Ардатова. Мужчины и женщины выглядели нарядно: бордового, синего бархата камзолы, шитые золотом кафтаны, белые атласные, до колен, панталоны, тонкие чулки. На женщинах сверкали драгоценности.

Баташев с удовлетворением оглядывал собравшуюся в зале публику. Его старания прославиться вознаграждались сторицею. Когда зрительный зал заполнился народом, он дал знак начинать. Занавес пополз вверх.

 

XXI

Наташа проводила Луку до калитки, вернулась домой, села к окну и задумалась. Воспоминания недавних дней нахлынули на нее. Томительно-длинно тянулись недели ее пребывания в барском доме. Один день похож на другой. Утром вместе с приставленной к ней домоводкой Марфой пили чай или кофий, потом отправлялись на прогулку в парк, а если удавалось улестить старуху, — в лес. Это были лучшие часы в ее тогдашней жизни. Можно подышать свежим воздухом, полюбоваться красивыми цветами на клумбах, поманить к берегу ручных лебедей, плавающих в специально устроенных для них прудах. Иногда Наташа заглядывала в оранжерею, построенную по приказу Баташева в дальнем углу парка. Под присмотром купленного у графа Шереметьева искусного садовника росли здесь диковинные заморские растения: персики, лимоны, апельсины. Однажды садовник дал ей украдкой апельсиновое яблоко, и она надолго запомнила аромат чудесного плода.

Со страхом ждала Наташа наступления ночи. Барин был ненавистен ей. Не раз умоляла она его оставить ее, взять себе другую. Как могла, противилась его ласкам, но это лишь сильнее распаляло его.

Другая бы давно надоела ему, а к ней он наведывался часто.

Так прошло лето. Наступила осень. Оторванная от внешнего мира, Наташа долго не знала ничего ни о бунте работных, ни о судьбе Василия. Баташев не делился с ней своими делами, запретив и Марфе рассказывать о чем-либо таком, что могло расстроить его пленницу.

Но однажды старуха допустила промашку. Прикорнув у подножия огромной, в два обхвата, сосны у пруда за парком, она задремала на солнцепеке, и дворовая девушка, приносившая корм лебедям, рассказала Наташе о всех новостях заводского поселка, о бунте, о том, что кузнеца Башилова и других сослали неизвестно куда, что Павла Ястребова сначала тоже было отправили на каторгу, но потом вернули, только работает он теперь уже не на Выксуни, а в Велетьме, и что о Василии с Митькой Коршуновым ничего не слыхать: куда делись — неизвестно. Рассказав обо всем этом, девушка испугалась — так сильно подействовали ее новости на Наташу — и стала Христом-богом просить не говорить никому об их разговоре. Неровен час, узнают — быть ей на «козе».

Глотая слезы, Наташа успокоила дворовую: никому ничего не скажет, а за известие — спасибо. Та схватила корзинку и убежала.

Марфа долго допытывалась, чем расстроена ее подопечная, в чем причина ее слез, но выведать ничего не смогла. На все расспросы Наташа отвечала: «Батюшку с матушкой вспомнила. Жалко мне их».

— Себя жалеть надо, — проворчала в ответ старуха и тут же зажала себе рот: не сболтнула ль, дура, лишнего?

С невеселыми мыслями вернулась молодая женщина в свою темницу. Раньше, когда не знала о всем, что произошло на Выксуни, надеялась, что Вася выручит ее отсюда, потом, когда увидела, что помощь не приходит все дольше и дольше, стала думать, что Василий разлюбил ее, забыл о ней, и как-то смирилась со своей горькой судьбой. А теперь… Что делать ей теперь? Бежать? Но куда? Искать мужа? А где его найти?

Выхода, казалось, не было.

Так в каком-то полузабытьи прошла еще неделя, другая, третья. Отсветило жаркое солнце, проплыли в чистом небе на своих серебристых крылышках паучки-путешественники, непременные спутники бабьего лета. Нежные ароматы росших в парке цветов уступили место прилетавшему издалека горькому запаху полыни и еще чего-то, что наполняло душу отчаянием и безысходностью. Наступала осень.

Долгими вечерами шумели за окном деревья, монотонно качая сбросившими листья ветвями. Тени их судорожно метались по окну, словно монахи клали поклоны на богомолье. Временами начинал моросить мелкий, будто просеянный сквозь частое сито, дождик.

Наташа молча сидела у окна, уронив на колени вязанье, которому обучила ее Марфа. Думы о Василии, о том, что ждет ее впереди, не оставляли молодую женщину. С тех пор, как узнала она о том, какой жестокой казнью казнил Андрей Родионович знакомых и близких ей людей, он стал ей еще более ненавистен. Со страхом и отвращением покорялась она его ласкам, думая лишь о том, чтоб поскорее он оставил ее, поскорее окончились бы ее мучения.

«Лучше утопиться, чем так жить!» — все чаще думала она;

Вошедшая со свечой Марфа застала молодую женщину в слезах. Оглядев ее, старуха недовольно и строго сказала:

— Что это за слезы, негодница? Чем ты недовольна? Или хочешь, чтоб меня из-за твоих глупостей куда-нибудь на рудник сослали? Изволь сейчас же перестать. И приведи себя в порядок. Неровен час, батюшка Андрей Родионович пожалует. Что тогда?

Поставив свечу на камин, домоводка вышла.

Придет! Опять придет! Снова будет мучить, терзать ее душу! Мысль о том, что снова придется терпеть ненавистные барские ласки, словно огнем обожгла Наташу. Вскочив с кресла, она бросилась к окну и стала открывать его. Набухшая от дождей рама не поддавалась. Под руки попался нож. Засунув его между створками, она начала осторожно, но сильно тянуть раму к себе, и та, наконец, отворилась. Холодный, влажный воздух хлынул в комнату. Схватив лежавший на столе платок, Наташа накинула его себе на плечи и выбралась наружу. Откуда-то послышались шаги. «Барин!» — мелькнуло в голове. Осторожно прикрыв окно, Наташа бросилась бежать к одной из боковых аллей парка. Вот и деревья. Они укроют ее от жадного барского глаза. Пока там, в доме, спохватятся, она будет уже далеко…

Удача словно придала ей силы. Она добежала, никем не замеченная, до конца аллеи, перелезла через парковую ограду и очутилась в лесу. Теперь сюда, мимо лебединых прудов, куда ходила она гулять с Марфой, сюда, в спасительную гущу деревьев!

Ветки елей и можжевельника хлестали ее по лицу, цеплялись за платье, но она ничего не замечала. Ею владело одно стремление: скорей к пруду, там ее спасение! Не помня себя, взбежала она на прибрежную кручу и на миг замерла. Внизу под обрывом чуть слышно плескалась вода. Набежавший из-за леса несильный порыв ветра сорвал платок с плеч женщины, и это вывело ее из забытья. «Прощай, Вася, прости меня за все, я не виновата перед тобой!» Решительно шагнула вперед, подняла руку, чтоб сотворить крестное знамение перед смертью, и остановилась: ребенок шевельнулся у нее под сердцем.

Сначала она не поняла, что это такое. Потом, когда ребенок шевельнулся еще и еще раз, догадка озарила ее. Пораженная случившимся, женщина с тихим стоном опустилась на землю. Она не помнила, сколько времени пролежала тут, на берегу пруда, силы словно оставили ее. Очнулась, когда услышала доносившиеся из леса шум, крики людей. Искали ее. Наталья медленно поднялась и пошла им навстречу.

Когда Баташев обнаружил исчезновение своей пленницы, он взъярился. Надавав пощечин перепуганной Марфе, приказал дворецкому немедленно разыскать Карпуху. Тот молча выслушал распоряжение барина, затем поднял на ноги всю дворню, свободных от смены работных, живших неподалеку от барского дома, и направил на поиски беглянки. Тому, кто найдет ее — живую или мертвую, — была обещана награда.

Шагая взад и вперед по кабинету, Андрей Родионович ожидал результатов поиска. Он был не столько обеспокоен судьбой «обласканной» им девушки, сколь рассержен самим фактом ее побега, и чем больше думал об этом, тем сильнее распалялся гневом против беглянки.

Прошел час, полтора. Наконец в доме послышались громкие голоса. В дверь кабинета тихо постучали. Вошедший в комнату Карпуха доложил, что бежавшая найдена в лесу, неподалеку от пруда.

— Приведите сюда! — хмуро буркнул Баташев.

Карпуха рывком втолкнул Наташу в комнату и вышел.

Исцарапанная, в разорванном платье, стояла она перед Андреем Родионовичем.

— Ты что ж, паскуда, бежать от меня вздумала? — угрожающе шагнул он к ней.

— Не трожь, барин!

— Да я тебя в землю вгоню!

— Барин, не тронь! Я… ребенка под сердцем ношу.

— Что? Ребенка?

Баташев опешил. Он ждал чего угодно: мольбы о прощении, слез, оправданий, наконец, глухого запирательства. Но это… Если девка не врет, она готовится стать матерью его ребенка. Баташевского. Его сына или дочери. Это все меняло.

Отступив назад, он молча протянул руку к колокольчику. Вошедшему на звонок Масеичу приказал позвать Марфу. Та явилась ни жива ни мертва.

— Ну, вот что, старуха. Радости для не стану тебя наказывать. Иди вымой ее, переодень, напой чаем с липовым цветом. Пусть пока живет, где жила. Но запомни: если что случится — пеняй на себя.

Невдомек было Марфе, о какой такой радости толкует барин, поняла лишь одно: наказывать ее не собираются, и потому изо всех сил старалась угодить Наташе. А та во весь день не проронила ни слова. Рада была одному: ни в тот вечер, ни в следующие Андрей Родионович больше ее не потревожил.

Действительно, то ли известие о ребенке так подействовало на него, то ли просто охладел он к бежавшей от него наложнице, но только ни разу не спускался с тех пор Баташев вниз по винтовой лестнице. Лишь изредка вызывал к себе Марфу и, выслушав ее доклад, отпускал с миром.

Так прошла зима, наступило время Наташе рожать. Узнав от Марфы о приближающихся родах, Андрей Родионович приказал послать верхом в Муром за лучшими повитухами, а сам уехал в Унжу. Там он и находился до тех пор, пока из Выксуни не поступила эстафета: «Все благополучно, у означенной особы родился сын».

Что можно сказать о человеке в первую пору его младенчества? Каким он станет, возмужав? Трудно определить. Однако сразу было видно, что похож ребенок на Андрея Родионовича. Говорили об этом черного цвета волосы, темно-карие глаза. Был он горласт, частенько не давал покоя матери по ночам. И несмотря ни на что, она до смерти любила его. Научившись под руководством Марфы пеленать маленького, купать над тазом, она не отходила от него ни на шаг. Когда ложилась спать, клала маленького Андрюшку рядом с собой, сразу же просыпалась, чуть только он начинал возиться.

Чутко спала молодая мать, очень чутко, а проспала своего ребенка.

В одну из ночей малыш доставил ей особенно много беспокойства. То ли животом он маялся, то ли еще что болело у него, только Наташа ни минутки не соснула. А к утру когда маленький успокоился, забылась и она.

Снился ей какой-то светлый, радужный сон. Ей казалось, что она встретилась после долгой разлуки с Василием, он увел ее из этого большого каменного дома в лес, на поляну, полную ярких, красивых цветов. Как когда-то, веселая и беспечная, она собирала их в букеты, а потом начала бегать по лугу, ускользая от догонявшего ее Василия. Так, смеясь и играя, они долго гонялись друг за другом, и вдруг Василий исчез. Не сразу нашла она его, спрятавшегося за большим зеленым кустом, а когда нашла — бросилась к нему… и проснулась.

Несколько минут она лежала молча, не шевелясь, боясь потревожить ребенка. Потом до ее сознания дошло, что в комнате почему-то чересчур тихо — не слышно ставшего уже привычным посапывания Андрюшки. Она быстро повернулась на бок. Ребенка рядом с ней не было.

«Куда он мог деться? Впрочем, его взяла, наверное, Марфа, чтобы обмыть и сменить пеленки».

Наташа встала с постели, позвала:

— Бабушка Марфа!

Ей никто не ответил.

Решив пойти посмотреть, нет ли Марфы в соседних комнатах, Наташа набросила на плечи сшитый для нее недавно капот и подошла к двери. Та оказалась запертой.

— Бабушка Марфа! — снова позвала она. Потом стала стучать в дверь. Ответом ей было молчание. Страх начал заползать в душу женщины.

— Откройте! Кто есть живой, откройте! — принялась барабанить она в дверь. На стук появилась, наконец, Марфа. С собой принесла она ворох какой-то одежды.

— На вот, одевайся, — сухо сказала она.

— Зачем?

— Затем, что в свою избу жить пойдешь. Хватит, нагостевалась.

— А где Андрюшка?

— Эва, хватилась! Он, поди, уж под Касимовым.

— Где?

— А вот там. Не увидишь его больше.

— Как не увижу?

— Так и не увидишь. Увезли его в Тулу, там будет воспитываться. Кормилицу дали, молоком кормить. Вырастет — барчонком станет, Андрей Родионович так приказал.

Не помня себя, переоделась Наташа в принесенную старухой одежду, будто в каком-то сне, добралась до своей избы и свалилась. Если бы не Люба, жена Павла Ястребова, навряд ли поднялась бы Наталья. Словно за маленькой, ходила за ней Люба, оставив дочь на попечение свекрови. К концу пятой недели Наташе стало лучше, хворь потихоньку начала покидать ее.

Придя в себя, Наташа первое время много думала о своей участи. Кому она нужна теперь, барская подстилка? Василий и знать не захочет ее. Да и где он? Не знай, сам жив ли? Сына у нее отняли. Марфа сказала: не видать ей его, как ушей своих… Не раз приходила Наташа к мысли о том, что зря Люба выходила ее. Смерть была бы для нее избавлением от всех бед.

Но шли дни, здоровье постепенно возвращалось к ней. И по мере того как прибывали силы, она все меньше думала о смерти. Тоска только временами нападала на нее. Но и в эти минуты уже другие мысли бродили в ее голове. «На завод поступлю, работать стану. Или в монастырь уйду, там буду жить».

Плотинный Лука, от души жалевший молодую женщину, не раз звал ее к себе жить. Наташа не соглашалась. В глубине души ее таилась надежда на то, что, может, вернется к ней Василий, а с ним и счастье.

Все женки мастеровых, чьи мужья были сосланы на каторгу, давно работали кто на молотовых фабриках, кто у домны, иные в засыпках ходили. Деваться было некуда. Решила пойти на завод и Наташа.

Мотря, к которому она пришла просить работы, попытался было заиграть с нею, но она так глянула на него, что он отступился.

«Черт знает, может, барин захочет снова к себе ее приблизить, — трусливо подумал он. — Бают, она ему сына родила — вылитый Андрей Родионович. — Тогда, мотри, грехов не оберешься». И назначил, как попросила, на старое место к молотам, мехи раздувать.

День-деньской мехи покачаешь да угля поносишь — намаешься. Поперву Наталья еле ноги домой доносила. Придет, повалится скорей на лавку отдохнуть. Потом понемногу привыкла, не так уставать стала.

О Василии никаких вестей не было — ни хороших, ни плохих. Болтали на заводе, будто видел их кто-то с Митькой Коршуновым, но достоверного никто ничего не знал. Наташа стала примиряться с мыслью о том, что не видать ей больше его. «Такая уж у меня судьба», — думала она.

 

XXII

Братья стояли рядом, нарядные и как будто помолодевшие. Они только что вернулись от московского генерал-губернатора князя Щербицкого, торжественно огласившего указ императрицы. «В ознаменование великих заслуг перед престолом и государством, — говорилось в нем, — сим повелеваем возвратить заводчикам Ивану да Андрею Родионовым детям Баташевым дворянское звание, утерянное их предками, и возвести означенных Ивана да Андрея Баташевых в чин коллежского асессора».

— Ну вот, Андрюша, мы и дворяне, — весело говорил Иван, глядя в широкое окно их московского дома на спеленутую морозом Яузу. — Событие сие вельми велико, и, по моему разумению, отметить его надо подобающе.

— Я только не понял, почему «возвратить», а не «возвести» в дворянское звание, — сказал Андрей.

Иван коротко хохотнул.

— В том и суть, что не «возвести», а «возвратить». Ну что, если бы нас возвели? Кто были бы мы? Новоиспеченные лапотные дворяне — и все. И почет нам был бы соответственно. А теперь? Кто посмеет сказать, что я не потомственный, если пращур наш в давние времена в дворянском звании находился! Ты подожди здесь, я сейчас тебе все объясню.

Он вышел из комнаты и тотчас же вернулся, неся в руках свернутый в трубку большой лист пергамента. Развернув его на столе, позвал брата. На бумаге, украшенной государственными гербами, изображено было геральдическое дерево дворян Баташевых, заверенное подписью императорского геральдмейстера бригадира Лукьяна Талызина. Выходило, что умерший в 1622 году дворянин Иван Андреев Баташев был их прямым родоначальником. Кроме геральдического листа, имелось описание, кто в каких чинах и службах находился из числа показанных в родословной, данной дворянам Андрею да Ивану Баташевым.

— Смекаешь, куда дело идет? Еще в царствование первого из дома Романовых государя Михаила Федоровича пращур наш дворянство получил, во Смоленске и Туле крепостных имел. Выходит, род наш среди дворян наидревнейший!

— Ну и что?

— А то, что ноне любому князю иль графу не зазорно к нам в гости пожаловать, а может, и породниться.

— По мне, так и без князьев прожить можно. Были бы деньги, на них все можно сделать.

— Тогда я тебе еще одну штуку скажу. Теперь всяк знает, что мы с тобой в дворянское первородство вернулись. Известно всем и то, когда Демидовы дворянами стали. Кому же в придворных кругах отдадут предпочтение?

Мысль о том, что они в дворянстве стали впереди уральских соперников, понравилась Андрею.

— Вот это удружил, братец. Молодец. Как только удалось тебе такую штуку отмочить? С геральдией-то!

— Об этом потом, — уклонился от ответа Иван. — Ты скажи, на заводах как дела?

— На заводах все в порядке. Капитоныч там остался. А за ним Карпуха досматривает.

Андрей сел на диван.

— На Волге как? Новое что знаешь?

— Про то, что Казань в руках Пугачева была, я тебе отписывал. Что полковник Михельсон гонит ныне самозванца в те места, откуда он появился, тоже, поди, известно?

— Знаю.

— Теперь супротив Пугача еще двоих назначили: полковника Муфеля да графа Меллина.

— Немцы?

— Что с того? Были бы престолу преданы. А среди изменников немало и нашего брата, русского, оказалось.

— Так то чернь, сволота одна.

— И дворяне есть.

— Выродки.

— И я про то говорю. Пусть Муфель с Михельсоном и немцы, зато государынины интересы с честью блюдут. А кто для защиты престола живота своего не жалеет, тот самый любезный сын отечества нашего.

Иван испытующе посмотрел на брата.

— Ты про то скажи: на наших заводах сволоты пугачевской не было?

— Бог миловал.

— Лазутчиков не засылал?

— Был вроде один, да никого улестить не сумел, быстро восвояси убрался.

— Брожения среди работных никакого нет?

— Что было — знаешь, а окромя — ничего, спокойно будто все. Ты почему об этом пытаешь?

— Так ведь тебя на заводах-то нет, боюсь, как бы греха какого не вышло.

— Можешь быть спокойным, головы никто не поднимет, не токмо что.

— И слава богу!

Андрей поднялся с дивана, подошел к окну.

— А все-таки болит у меня сердце о заводах. Хоть и знаю, что ничего там плохого без меня не случится, а болит. Скорей бы домой, на Выксунь.

— Поспеешь. Нам еще отпраздновать свое дворянство надо.

— Гостей когда приглашать думаешь?

— Как ты.

— Хозяин тут не я. В который день скажешь, то и ладно. Не тяни только.

— Все зависит от его светлости князя Григорья.

— Неужто будет?

— Обещал.

— Вот здорово! Может, еще кто из Питера пожалует?

— Другие — не знай как, а этот обещал.

Подойдя поближе к брату, Иван что-то шепнул ему на ухо.

— Ну что ж, — ответил тот. — Деньги — дело наживное. Нужному человеку вовремя дать — сторицею воротится.

И вот наступил день званого обеда. Дарья Ларионовна с раннего утра исхлопоталась, готовясь к семейному торжеству. Анна Немчинова, не успев приехать, тоже помогать принялась. Виданное ли дело: сам Потемкин на обед пожалует, специально для этого из Питера прибыть изволил!

Из кухни в столовую и по другим комнатам сновали лакеи. На каждом новенькая ливрея, и на ней тавро заводское — олень в чистом поле, — в герб дворян Баташевых превращенное.

К четырем часам все было готово. Дарья Ларионовна с сестрицей Аннушкой пошли одеваться к приему гостей.

Около пяти, как было назначено, гости начали съезжаться. Первым на паре каурых лошадок приехал старый знакомец князь Звенигородский, вдовевший третий год. Поздоровавшись с хозяевами, он поздравил их с монаршей милостью и прошел в гостиную. За ним прибыл адъютант московского генерал-губернатора, вызвавшийся быть распорядителем на танцах. Потом стали подъезжать и другие. Иван Родионович, одетый в голубой камзол и белого шелка штаны, стоял с братом и женой у входа в апартаменты — встречали гостей. А гости все прибывали. Ровно в пять мажордом доложил о приезде генерал-губернатора. Его встретили с особым почетом.

Все было готово, можно было бы начинать обед, но ждали Потемкина. Наконец он приехал. Все поднялись с мест при его появлении.

Глянув единственным глазом на представленного ему Андрея Родионовича, светлейший весело, но с чуть уловимой насмешкой спросил:

— Это и есть разоритель мелкопоместных помещиков?

И видя, что тот растерялся, похлопал его по плечу:

— Ничего, не робей. Мне такие, как ты, нравятся.

Подождав, когда несколько утихнет возбуждение, вызванное появлением Потемкина, Иван Родионович пригласил гостей к столу. Потемкин подал руку хозяйке дома Дарье Ларионовне, генерал-губернатор — Анне Немчиновой. Иван Родионович подошел к губернаторше, а там пошли и другие пары. Загремели стулья в столовой, забегали лакеи. Братья сели во главе стола, по правую руку от них — Потемкин, по левую — губернатор. Поднявшись с места, Иван Родионович провозгласил тост за всемилостивейшую государыню императрицу Екатерину Алексеевну. Все прокричали «ура!».

Повар, недавно приглашенный Иваном Родионовичем на службу, постарался, обед вышел на славу: и супы, и жареные рябчики, и беф-штуфат, и рыбы разных сортов — все было отменно хорошо. Лакеи то и дело подливали в хрустальные рюмки, приговаривая: «гран-при», «мозельвейн», «венгерское». Перед мороженым подали шампанское. Пробки ударили в потолок. Подняв пенистый бокал, светлейший предложил всем выпить за верных слуг государыни — хозяев дома. Все шумно зааплодировали.

После обеда Потемкин, сославшись на занятость срочными делами, отбыл на Тверскую в свою резиденцию. Генерал-губернатор остался.

Встав из-за стола, гости разбрелись кто куда: одни в диванную покурить, другие уселись в гостиной за зеленые столы. Женщины отправились на половину Дарьи Ларионовны туалеты в порядок приводить, убранство ее покоев посмотреть.

Незаметно наступил вечер. Внесли свечи. В большой зале, предназначенной для танцев, послышались звуки настраиваемых инструментов. Иван Родионович сходил туда, проверил, все ли готово, и, пошептавшись с губернаторским адъютантом, широко распахнул створчатые двери, приглашая гостей танцевать. Это был первый бал в новом доме на Яузе.

Наутро Андрей стал собираться домой, на Выксунь. Иван посмотрел, как брат укладывает с помощью неизменного Масеича дорожные баулы и коробки, и сказал:

— Закончишь с этим, загляни, пожалуйста, ко мне.

— Дело какое есть? Иль известие плохое откуда получил?

— Да так, поговорить надобно.

— Довольно говорили, чай, уж.

— Нет, я прошу тебя, зайди, будь добр, обязательно.

В сборах прошел почти весь день. Под вечер Андрей зашел в кабинет брата.

— Ну, какие у тебя дела — выкладывай.

— Я насчет Хорькова хотел с тобой поговорить.

— Какого Хорькова?

— А того, у которого ты деревеньку разорил.

— Ах, этого! — Андрей недовольно нахмурился. — Чего это тебе вздумалось о кем?

— Непотребно ведешь себя, Андрюша. Я тут насчет дворянства стараюсь, из кожи вон лезу, и умасливаю, и подмазываю где надо, а тут вдруг, как снег на голову, — прошение в Сенат поступило. Ведь по закону за такие художества тебе, знаешь, что следовало? Сибирь! Ведь ты считался простым мужиком, а он дворянин. Как ты об этом не подумал!

По мере того как Иван говорил, шея старшего брата все сильнее краснела, карие глаза еще более потемнели, по лицу пробежала гримаса гнева.

— Ну, дале!

— Горяч ты, Андрюша, бываешь, себя не помнишь. Хорошо, к тому времени, когда жалоба на тебя в Сенат пришла, я все дела почти сделал. Геральдические искания были готовы, оставалось их только засвидетельствовать. Ну, я и подъехал к Талызину. Спас он, можно сказать, своей подписью. Дворянин против дворянина в тяжбе оказался. А то грех великий мог бы быть. Понял? Уж ты наперед не делай так, пожалуйста.

Андрей вскочил с места.

— Молод ты еще, Ванька, меня учить! Думаешь, в Москве живешь, так умным стал? А на чьи деньги живешь? Кто на заводах всеми делами управляет, прибыль дает — запамятовал?

Иван также поднялся.

— Ну, знаешь, ты говори, да не заговаривайся.

— Что, правда глаза колет?

— Так? Ну, знай: не был бы мне братом родным, подождал бы я в дворянское достоинство входить, пока суд над тобой не закончился. Посмотрел бы я тогда на тебя, как бы ты выглядел!

— Вот как ты ноне заговорил! Ну хорошо, попомню я тебе это.

Иван понял, что переборщил.

— Ты пойми, что я твоей корысти ради стараюсь.

— Хороши старанья!

— Ну как же? Беду неминучую от тебя отвел, а ты злиться на меня изволишь.

— Дурак ты, Ванька. Ну чем бы твой Хорьков доказал, что у него деревенька была, а если и была, так действительно ему принадлежала?

— То есть как — чем? Бумагами, соответственно. Купчими или иными.

— Бумаги те у него в дому были. Покуда он у меня в Унже пьянствовал, Карпуха с ними в Касимов съездил да на меня и переписал. Понял? Свою деревеньку с лица земли снес, не чужую.

Помолчав, спросил:

— Ты много ль ему отступного-то дал? Хорькову-то?

— Пять тысяч ассигнациями.

— Запиши их на свой счет. Я эти деньги из твоей доли удержу.

Повернулся и вышел из комнаты.

Утром рано, не попрощавшись с братом, Андрей Родионович выехал из Москвы домой, на Выксунь. Дома его ждало радостное сердцу известие: сосланный на Велетьму Павел Ястребов отлил чугун отменной крепости, никто такого допреж не видывал.

 

XXIII

Совсем было собрался Павел Ястребов в дальние края. Не одного его угоняли в Сибирь после барской расправы — целую компанию: Степана Башилова, Дениса Стрункина, Григория Зубова, Кузьму Мозгова и иных многих, что шли впереди к Большому дому землю у барина требовать.

Немало слез пролила ходившая на сносях Люба. Плакала, причитала о том, что угонят на край света ее милого дружка Пашеньку и не увидит он своего ребеночка, что останется младенец без отца сиротинушкой. Свекровь пыталась утешать ее, а не раз и сама поплакала. Вместе ходили они к каменному амбару, где за решеткой держали бунтовщиков, узнавали, скоро ль погонят мужиков на каторгу. От рунтов, охранявших амбар, узнали: на неделе должен быть в Муроме этап, туда и работных направят.

И точно: дня не прошло, как всех, кто содержался в амбаре, посадили со связанными за спиной руками на телеги и увезли. Без памяти упала, узнав об этом, Люба, а очнувшись, не дошла до дому: схватки родовые начались. В тесной избушке старухи Порхачихи родила она сына. А родивши, радостную весть услышала: вернулся Павел домой.

Случилось так, что в один из вечеров плотинный Лука увидел сидевшего у водосброса Баташева. Был тот, видать, на заводе и поднялся наверх, на плотину, по лесенке — подышать свежим воздухом. Увидев барина, Лука вначале оробел и хотел было скрыться куда-нибудь подальше, но Андрей Родионович услышал шаги, оглянулся и подозвал старика.

— Ну как, рыба в пруду водится? — спросил он. И, не дожидаясь ответа, добавил: — Помню, по твоему совету рыба в пруд запущена. Не долгое время прошло, а развелось ее порядочно. Молодец, старик! Нужда какая будет — приходи, отблагодарю.

Лука понял, что барин настроен благодушно, и решился на такое, о чем до этого даже и не думал.

— Милости прошу, господин мой, Андрей Родионович! — молвил он, опускаясь на колени.

— Говори.

— Верни назад Пашку Ястребова, не губи его, Христа ради!

Баташев нахмурился.

— За бунтовщика просишь? Иль сам с ними заодно?

— Не бунтовщик, слышь-ка, он, барин, а самый наинужнейший для заводского дела человек. Ведь руду-то на Велетьме он открыл.

И Лука рассказал, как они, возвращаясь с пожога, нашли рудоносные места. Поведал и о том, как строил Павел самоходную лодку и как окончилась его затея неудачей. Говорил, а сам думал: «Не сносить мне своей головы, запорет меня барин за такие речи».

Выслушав несвязный рассказ Луки, Баташев сначала ничего ему не ответил и только, когда собрался уходить, молча просидев на плотине около часа, бросил коротко:

— Ладно, верну твоего Ястребова.

Лука бросился было целовать барскую руку, но тот брезгливо отстранил его и ушел.

Матрена, с которой Лука не смог не поделиться происшедшим, долго ругала своего старика. «Мало тебе, — ворчала она. — Моли бога, сам не угодил на старости лет на каторгу, так нет, лезет, куда не надо». Но в душе она была довольна тем, что так случилось: авось, и вправду сменит барин гнев на милость и возвратит Павла!

Баташев выполнил свое слово. Но держать бунтовщика у себя под боком не захотел. Приказал переселить Ястребова на Велетьму. Сказал: «Он ее нашел, пусть там и живет. А еще бунтовать вздумает — будет запорот плетьми до смерти».

Переселившись по приказу барина на Велетьму, Павел первое время жил там один, нахлебничая у знакомого горнового. На работу ходил с трудом: кожа на спине еще не зажила, и каждое движение отдавало болью. Потом постепенно поправился. А поправившись, решил, что довольно ему здесь бобыльничать, пора Любу с матерью к себе с Выксуни перевозить, благо и сынишка, названный при крещении Сергеем, стал уже ползать по полу.

Решив так, Ястребов пошел к смотрителю просить, чтобы отвели место для постройки дома. Тот поначалу покуражился, но после выставленного Павлом угощения стал сговорчивее.

— Ладно уж, стройся, — разрешил он.

Место для постройки дома дали Павлу на краю поселка, вытянувшегося длинной гусеницей вдоль речки. Наказав на Выксунь Любаше, чтобы она прислала ему с матерью пилу и топор, горновой принялся за дело. Свалил росшие на делянке деревья, аккуратно обрубил сучья, обтесал каждую лесину и скатал все их в штабель — подсыхать, а сам начал корчевать пни. Одному справиться с этим было трудно. Помог мастеровой, у которого он жил. Вскоре небольшой, в два оконца, сруб уже был поставлен на мох, а потом и жилым духом в нем запахло: Люба с детьми и свекровью переселилась с Выксуни к Павлу.

Все эти дни — и когда ехал после Мурома на Велетьму, и когда снова начал работать у домны — Ястребов мучительно думал над тем, правильно ли он поступил, открыто приняв участие в неповиновении начальству. Думы об этом не покидали его и в те свободные минуты, что выпадали во время работы у домны, и в часы, занятые сооружением нового дома. Вызваны они были словами Ефима, сказанными им перед тем, как повезли каторжан в Муром.

— Дурак ты, Пашка, — сказал старый горновой. — Я тебя учил, деньги дьячку платил за ученье, думал, грамотным станешь, в люди выйдешь. А ты… — Ефим огорченно махнул рукой, утер набежавшую слезу и отошел.

И вот теперь, вспоминая эти слова, Павел думал, что брат по-своему прав. Действительно, владение грамотой давало человеку немало преимуществ. Не так уж много было грамотных среди заводских людей, а если взять работных, что у домен да кузнечных молотов стоят, среди них не было никого, кто разумел бы по-печатному.

Не сложись так обстоятельства, кем бы он мог стать? Писарем, конторщиком в заводской конторе, почиталой на заводе, а то и смотрителем. Для этого нужно было только одно: уметь угождать тем, кто выше тебя.

«Да, не гнул бы теперь хребет у домны. И дом бы имел не такой, как теперь. Не избу о двух окнах, а пятистенку», — размышлял Павел, внутренне подсмеиваясь над такими своими мыслями.

Друзей на новом месте у Павла не заводилось, и он все время после работы проводил дома, ухетывая избушку, заготовляя на зиму дрова, корчуя оставшиеся пни на огороде. Помногу занимался он с ребятами — трехлетней Катенькой и Сергуней, начинавшим уже ходить.

Уходить далеко за пределы поселка ему было запрещено. Но однажды ему пришлось этот запрет нарушить. Пришел с Выксуни парнишка-подросток с известием о том, что Ефим лежит при смерти и просит мать и брата беспременно прийти проститься.

Заплакала, заголосила Аксинья, узнав о болезни старшего сына, засобиралась в путь-дорогу. Помогая ей одеться, Любаша поглядела на молча стоявшего у печи Павла:

— Пойдешь?

— А как же! Вот только думаю: разрешенья у приказчика просить — пожалуй, не пустит. Тайком, может, сбегать?

— Не ближний путь, двадцать пять верст. Кабы на лошади, а пешком не обернешься.

— Да, придется просить.

Не мешкая, он отправился к оставшемуся за главного на заводе приказчику Жагрову, захватив по пути у девки-вековухи, промышлявшей тайной торговлей, полбутылки зеленого вина. Приказчик принял приношение, поломался немного, но сходить проститься с братом разрешил, упредив при этом, что дает ему на все про все сутки.

— Ну, а если помрет твой брательник, — добавил Жагров, — тогда еще придешь, так и быть, пущу на похороны.

Ефим был плох. Болезнь сильно переменила его: щеки ввалились, светлые когда-то глаза запали и оттого казались темными, синие жилки просвечивали на исхудавших руках. Простудился он у домны. В прежние времена и внимания бы не обратил на такой пустяк, а тут сдал. Не больно стар — пятьдесят лет всего, а сил нет. Все домна высосала.

Увидев вошедших в избу мать и брата, Ефим оживился. Он хотел было приподняться и сесть на кровати, но Павел остановил его:

— Лежи, лежи, не вставай, вредно тебе!

Когда прошли первые расспросы и утихли слезы, Ефим сказал, обращаясь к матери и жене:

— Вы, бабы, не мешали бы нам. О деле поговорить надо.

Те вышли в сени.

На другой день, ранним утром, Павел пустился в обратный путь. Мать осталась на Выксуни.

Любаше, участливо спросившей, каково состояние ее деверя, Павел коротко ответил:

— Бог даст, поправится!

По виду мужа Люба поняла, что какая-то новая забота овладела им, но допытываться не стала: придет время — сам скажет, если нужно. А не скажет — значит, нельзя. Нельзя и допытываться. А Павел, вернувшись домой, стал днями пропадать в окрестных лесах. Приходил домой усталый, измазанный глиной. Чего искал в лесу — не говорил. Искал же он глину особой стойкости к огню. О том, какова она, рассказал ему Ефим, поведавший в дни болезни брату свою заветную мечту: сварить такой чугун, чтоб был крепче железа. Старый горновой поведал ему о том, как он пытался сам сварить такой чугун, приспособив для этого выложенную им малую домницу с сильным дутьем. Получить желанный чугун ему не удалось: то состав руды был не тот, то глина большого жара не выдерживала.

Услышав об этом от брата, Павел загорелся его мечтой и теперь искал в лесу жаростойкую глину. Недели две ходил он впустую, а однажды ему повезло: находка оказалась подходящей.

Домницу Ястребов делал в лесу, вдали от людского глаза. «Нечего мороку разводить, болтать о том, чего нету, — думал он. — Выйдет — тогда и люди узнают».

Клал печь с превеликой тщательностью и просушку сделал по всем правилам. А просушив, приладил к оставленному в печи отверстию принесенные из дома кузнечные мехи для дутья.

Все было готово. Павел засыпал в домницу уголь, поджег его и начал потихоньку раздувать. Подождав, пока уголь разгорелся, засыпал руду, смешанную с доломитом. Всего клал не как на заводе в домну сыплют, а по совету, преподанному Ефимом.

Всю ночь провел он у своей домны, досыпая в нее то угля, то руды и беспрерывно качая мехи. К утру плавка была выпущена. Забрав с собой еще не остывший как следует слиток металла, Ястребов, не заходя домой, направился на завод. Быстро принял домну от сменного горнового, удостоверился, что все идет хорошо, и чуть не бегом побежал в кузницу. А там положил отлитый ночью слиток на наковальню и ударил молотом. Слиток разлетелся на несколько частей. Плавка не годилась.

Первая неудача не обескуражила Павла. Он снова и снова плавил чугун в своей домнице. Через месяц к нему наведался поправившийся после болезни Ефим. Посмотрев на сооружение, возведенное братом, он одобрительно хмыкнул, дал несколько советов насчет руды, как лучше засыпать и как плавить. Но и его советы не помогли: металл получался хрупким, не имел той крепости, о которой мечтал Ефим и которой теперь добивался Павел.

Так миновало лето, наступила зима. Другой на месте Ястребова давно бы бросил эту затею, а он, несмотря на зимнюю стужу, продолжал свои поиски. Из жердей, ивняка и моха он устроил вокруг домницы тепляк, и это хоть немного выручало его. Люба, давно уже знавшая о поисках чудесного металла, с жалостью смотрела на похудевшего Павла, ласково уговаривала прекратить все до весны, но он и слушать не хотел, ежедневно уходил в лес и плавил, плавил чугун, словно ждал чуда.

И однажды чудо свершилось.

В один из дней, придя в лес, Ястребов обнаружил, что угля у него мало и вряд ли хватит на плавку. Идти назад за ним не хотелось, и он решил попробовать все же выплавить чугун на том угле, что есть. Засыпав, как всегда, руду и доломит, он медленно начал качать мехи.

Время от времени Павел приподнимал крышку домны, заглядывал, как идет плавка. Заметив, что руда стала оплывать, он усилил дутье. Наконец все было готово. Взяв в руки почти совсем остывший слиток, горновой подивился тому, что цвет его был в отличие от обычного светло-серым.

«Видать, действительно мало угля-то!» — подумал он и зашагал к дому.

На этот раз он не торопился в кузницу. Павел был уверен, что плавка оказалась неудачной. Но когда он все же попробовал разбить молотом принесенный с собой чугун, тот не поддался. Не веря своим глазам, Ястребов ударил по слитку еще сильнее. Тот оставался целым. Разбить его удалось только после того, как слиток был поставлен на излом. Зерно вылитого Павлом серого чугуна было мелким, как порох. Посмотрев на него, горновой оглянулся: не видел ли кто? Но все были заняты своим делом.

Павел не помнил, как отстоял смену до конца. Возбужденный, прибежал он домой и не вытерпел, поделился радостью с Любашей. Та выслушала мужа и сказала:

— Подожди, Павлуша, радоваться-то. Может, случай пал, а вдругорядь не сумеешь снова такой чугун отлить.

Ее слова оказались вещими. Металл, отлитый на другой день, был по-прежнему хрупким. Не удалось Павлу отлить нужный металл и на третий день, и на четвертый. Он впал в тоску и хотел уже бросить все, потом взял себя в руки. Стал припоминать, как шла плавка в тот счастливый день. Припомнил, что у него мало было угля. Попробовал делать все так, как в тот раз. И счастье улыбнулось ему: чугун оказался снова крепким. Он проделал еще несколько плавок — результат был тот же. Тогда Ястребов пошел к приказчику и признался в своих поисках.

Жагров был по-своему неглупым человеком, но не сразу понял, чему так рад этот высокий худой человек, пришедший к нему с кусками серого чугуна. А когда понял, решил, что об этом нужно без промедления сообщить барину Андрею Родионовичу.

Приехав из Москвы, Баташев вызвал Ястребова к себе. Выслушав его рассказ и посмотрев на привезенный им из Велетьмы диковинный чугун, он приказал тут же испробовать, каков будет металл в ковке. Результаты оказались изумительными: железо легко и хорошо ковалось, было не ломким и на удивление прочным. Такого еще никто не видел.

— Ну, чем тебя наградить? — спросил он Ястребова. — Хочешь, приказчиком на заводе сделаю?

— Покорно благодарю, барин, — ответил Павел. — Оставьте меня как есть. Разрешите только сюда, на Выксунь к брату наведываться. Болеет он у меня.

— Дурак, выгоды своей не понимаешь! — рассердился заводчик. Но поступил так, как просил Ястребов.

 

XXIV

С трудом пробираясь сквозь чащи густых зарослей, по лесу шли двое. Временами они останавливались, прикидывая, в какую сторону двигаться, затем шагали дальше. По их изорванной одежде и изможденному виду можно было судить, что брели они издалека.

Солнце, ярко светившее путникам весь день, все сильнее клонилось к западу. По мочажинам пролегли от деревьев длинные тени. В воздухе запахло вечерней сыростью.

— Слышь, Василий, — сказал шедший позади. — Пора на ночлег. Припозднимся, как вечор, хуже будет.

— Ништо. Я теперь тут с завязанными глазами путь отыщу.

— Да ведь на отдых пора.

— Экой ты, Митька, право. Может, зимовье где встренем, хлебушком разживемся.

Путники тронулись дальше. Меж тем сумрак все сильнее окутывал землю, и в лесу становилось все темнее.

— Шабаш, Василий, давай привал ладить.

— Погодь. Не видишь?

Вдали чуть приметным светлячком маячил огонек.

— Костер. Значит, люди есть.

— А что за люди, знаешь?

— Купец в лесу ночевать не станет. А лихим мы сами товарищи. Шагай!

У костра сидело шестеро. Один из них выделялся своим обличием: был звероват, рыжий, щетинистый волос густо покрывал его крупное с мясистым носом и толстыми губами лицо. Рысьи глазки зло поблескивали из-под лохматых бровей.

— Ну как, Парфен, готово, что ли? — басом спросил он пожилого мужика, помешивавшего ложкой в висевшем над огнем котле.

— Еще немножко. Пущай получше упреет.

— Скорей управляйся, есть охота!

Откинувшись на спину и подложив руки под голову, рыжий начал мурлыкать какой-то похожий на молитву мотив.

Тем временем путники подошли совсем близко к костру.

При виде варившегося над огнем ужина у обоих заныло под ложечкой. Третий день они питались только ягодами да сырыми грибами.

— Вроде не опасно, — шепнул Василий, поглядев на сидевших у костра. — Подойдем?

— Не влипнуть бы!

Василий шагнул вперед и тут же почувствовал, как сзади его крепко схватили за руки. Короткий вскрик Митьки показывал, что и он очутился в таком же положении. Попытки вырваться оказались безуспешными. Подталкивая пинками, обоих подтащили к костру.

— Что за люди? Где их взяли? — спросил, подымаясь с земли, рыжий.

— Здесь, неподалеку. Мы в дозоре ходили, глядим, энти сюда направляются, и прямо к костру. Ну, мы их и сцапали.

— Молодцы! — И, уже обращаясь к пленникам, спросил: — Кто такие? Как сюда попали?

— А ты что за допытчик!

— Что за допытчик? Пятки угольем погреем — узнаешь.

— Погодь, Тимоха, — прервал его тот, что кашеварил у костра. — Похоже, я с этими людьми вроде знаком. Тебя, парень, не Василием звать?

— Ну, Василием.

— Парфена не помнишь, что жил у тебя?

— Как не помнить, помню.

— А меня не признаешь?

Через минуту все сидели уже вокруг котла, похваливая сваренный Парфеном кулеш. Когда с ужином было покончено, Парфен спросил Рощина:

— Ты чего не дома, на Выксуни? Иль в бегах?

— Нужда заставила. Каким ветром вас сюда занесло?

— Нас-то? — Парфен переглянулся с рыжим. — Хотим вот с твоим хозяином маленько посчитаться.

— Баташевым? — быстро переспросил Рощин.

— Иль тоже должок за ним есть?

— Он многим должен, да не со всеми рассчитывается.

Видя, что Рощин что-то скрывает, Парфен не стал допытываться.

— Ты Тимоху-то не признал? — спросил он, помолчав.

— Это которого?

— А вон его, — показал Парфен на рыжего.

— Нет.

— Попа Сороки сын это. Слыхал, может?

— О Сороке-то? А как же. Не раз он мне встречь на Выксуни попадался. А потом пропал куда-то вместе с сыновьями. Баили тогда, не то сам куда сошел, не то Баташевы извели.

— Извели, да не всех. Тимоха-то жив остался. Вот и хочет теперь за родителя с Баташевым поквитаться.

— Где же вы с ним повстречались?

— В Воткинском.

— Далеконько.

— А я, парень, еще дале был. Про царя Петра Федоровича слышал?

— Сказывал ты тогда.

— Тогда что! Ты послушай, что сейчас скажу.

Парфен поправил начавшие затухать угли под костром, подбросил сухих сучьев. Пламя разгорелось ярче, осветив лежавших у огня людей, потом чуть стихло.

— Так вот, когда в то лето я сошел от вас, — начал Парфен, — махнул прямиком за Волгу, на Иргиз, а оттоль в Оренбурхские степи. Государь-батюшка к тем временам уж объявил себя и многие народы под свою царскую руку принял. Ну, и мы с гулеваном одним к его войску прибились. За недолгий срок много крепостей завоевали: Илецк-городок, Татищеву, Ильинскую, Сорочинскую. Оренбурх-город осадили. В Яицком городке погуляли. Куда ни придем — везде народ на нашу сторону становится, офицерам головы сечет, дворян повыше на сук подвешивает. Собралось у нас войска тысяч тридцать, а то и поболе. Уфу-город взяли, пошли на Казань.

Царица, конечно, противу нас свои войска выслала. Не раз мы их бивали. А вот под Казанью не выстояли, побили они нас. Оно и не мудрено. У них ружья да пушки, каждый гренадер оружный, а у наших у кого штык на палке, а у кого нет ничего. Ну и пришлось нам врассыпную. От главного отряда отбились, осталось нас человек двадцать. Тимоха с нами. Он, когда через Воткинск шли, к нам пристал, и по дороге мы с ним познакомились. Куда, думаем, идти? Покумекали, да и решили на старых местах побывать, с Баташевым посчитаться. Нас восьмеро, да вас двое — вот уж десяток. Иль не хотите вместе с нами идти?

— Да нет, пожалуй, нам по пути. А скажи, Парфен, — Рощин оглянулся и продолжал вполголоса: — Вправду это царь Петр Федорович?

— Самый что ни на есть всамделишный. Я, конечно, живых царей-императоров, окромя его, не видывал, не приходилось, а про него скажу: без обмана. Сам посуди: налог на соль отменил, всем крепостным волю дал, дворянское сословие под корень сек. Самый крестьянский царь.

Парфен помолчал.

— А и то я скажу тебе, парень. Пусть хоша бы и не царского происхождения тот человек. Что с того? Не в том сила, что кобыла сива, а в том, сколь везет. Так-то! Давайте-ка спать, прогорает костер-то, да и ночь на дворе.

— Хорош двор — вся Ризадеева дача.

— Чем плохо? Землю-матушку под бок подстелем, небушком накроемся, ветерком подоткнемся, глядишь — и тепло.

Поправив костер, Парфен повернулся к нему спиной и скоро захрапел. Погрузился в сон и Василий.

На другой день Тимоха, посовещавшись о чем-то с Парфеном, взял с собой двоих мужиков и ушел. Куда он направился — Парфен не говорил. Не спрашивал и Василий: раз не говорят — значит, так надо.

Позавтракав, каждый занялся своим делом. Одни пошли грибы собирать, другие — лыко драть на новые лапти. Рощин с Митькой, раздобыв у Парфена иглу, сели ушивать порвавшуюся в дороге одежду. Некоторое время сидели молча. Потом Василий посмотрел на сидевшего рядом Парфена и сказал:

— Ты вот вечор о своей жизни рассказывал, как против дворян да помещиков воевал. А хочешь, я тебе о своей доле поведаю?

— Говори.

— Не бередил бы душу, Василий! — промолвил Митька.

— Нет, пусть люди послушают, что со мной злодей сделал.

Он помедлил, словно собираясь с силами.

— В прошлый год, как ты по весне у нас жил, собрался я жениться. С невестой — Натальей ее звать — мы давно друг друга знали. У нее — ни отца, ни матери, и я гол, как сокол, бобылем жил, сам знаешь. На троицу решили сыграть свадьбу. Обвенчал нас поп, пошли домой. И тут попался навстречь барин. На тарантасе с охоты ехал. Налетел, как коршун на птицу мелкую, схватил мою голубушку и увез к себе в Большой дом.

Свету вольного я тут не взвидел. Хотел за ним бежать — ноги подкосились, упал без памяти. Сколько так пролежал — не помню. Когда очнулся, увидел: в своей избе лежу. Один. Подняться хочу — сил нет. Спасибо добрым людям, выходили, встал на ноги.

Куда идти, что делать, где правды искать? Наташу мою в барском доме держат, барин над ней тешится. Как подумал я об этом — хотел руки на себя наложить. Потом очухался. Нет, думаю, не на себя надо руки накладывать, а ему, ее погубителю, моему лютому ворогу, отомстить. И стал я с думой той по вечерам близ дома его ходить, злодея высматривать. Хожу — бога молю, чтоб дал он мне силы в самое сердце поразить обидчика. Да нет, не внял бог моим молитвам, не дал совершиться правому делу.

Наталью свою возненавидел. Как вспомню, что барин к ней по ночам ходит и она ласки его паскудные принимает, так кровь в жилах останавливается. И ее порешить спервоначалу было поклялся, да потом передумал: не своей волей она там находится, силой ее держат. Неповинна она в грехе своем. И еще тверже решил отомстить обидчику.

Только верно говорят: далеко кулику до петрова дня. Не удалось мне барина одного встретить. Да если б и встретил, ничего бы не сделал: слаб силой был после болезни.

А вскоре тут народ взбунтовался. Землю у работных отняли. Пошли всем заводом к хозяину. Он же, того испугавшись, солдат на подмогу вызвал и стрелять по людям начал. Мы вот с Митькой в лес скрылись, а кто заводчику в руки попался — кнут да клещи пришлось испробовать. Вот она какова, барская-то милость!

Рощин замолчал. Воспоминания о минувшем взволновали его.

— Ну, а дале? — спросил Парфен.

— Дале мы с Митькой по деревням скрывались. Где неделю проживем, где две. В ином месте лошадь подкуешь, в ином — телегу исправишь, обод на колесо скуешь помещику. Тем и жили. Опасно, конечно: того гляди, властям в лапы попадешь. Ныне беглых сильно не любят. Однако при всей строгости жить бы можно, ежели с опаской, без баловства. Только не вытерпел я, по Наташе тосковать начал. Такая тоска меня взяла, сил нет. Стал я уговаривать Митьку поближе к дому перебраться. Не хотел он спервоначалу со мной идти.

— И не надо было оттоль уходить! — откликнулся Митька.

— Надо не надо, а только пересилил я. Пошли. Идем, а я думаю: бог поможет, доведется мне Натаху повидать. И ту думу из головы не выпускал, как бы отплатить насильнику.

— Выходит, не зря я сказал, — отозвался Парфен. — По пути вам с нами.

— Выходит, так…

Тимоха и сопровождавшие его люди вернулись назад только на другой день. На плечах несли какие-то длинные, завернутые в рогожу предметы.

— Ну, вот мы и на месте, — сказал Тимоха, осторожно опуская ношу на землю.

— Достал?

— Все шесть штук. Целехоньки.

— Никто не видел?

— Мы стороной, лесом шли. А там схоронились до ночи. Луна помогла маленько, а то, пожалуй, не сразу нашли бы. Отметины-то заросли сильно.

В рогоже оказались ружья. Это были те самые, что снял он когда-то с баржи и закопал в землю на берегу Оки. Тогда он сделал это просто так, на всякий случай, сейчас они пригодились.

— Пороху только нет.

— Порохом придется разжиться где-нибудь.

— А где?

— Где? — Тимоха задумался. — А там же, где ружья взяты.

Предложенный им план состоял в том, чтобы уйти на Оку, обосноваться там в укромном месте и под покровом ночи нападать на проходящие суда. На всех наверняка найдутся и ружья, и порох. И еще кое-чем разжиться можно. А вооружившись, и за большое дело взяться не страшно.

Не сразу согласился Рощин на это предложение. Отойдя с Парфеном в сторону, он задумчиво спросил:

— Выходит, грабителями заделаемся?

— Смотря кого грабить, — ответил Парфен. — Не на своего брата, бедняка, пойдем. А помещиков царь Петр Федорович не токмо богатства, а и жизни лишал.

Василий помолчал.

— Ну ладно, быть по-вашему. Другого пути оружие достать не вижу. Только вот что: товары, какие на баржах возьмем, народу раздавать будем.

— Вот это так!

Наутро Рощин с Тимохой отправились в разведку.

Проводив товарищей, Парфен задумался над тем, как им вести лесную жизнь. Кому-то надо было быть атаманом. Опыт, полученный в войске Пугачева, подсказывал, что без главаря ничего не получится. Но кому быть им? Тимоха смел, но горяч, несдержан. Рощин для этого лучше подойдет. Рассудителен, а главное — Баташевы ему враги кровные.

Когда Василий с поповичем вернулись, Парфен собрал всю ватагу и рассказал о своих предложениях. Его все поддержали. Так Рощин стал лесным атаманом.

 

XXV

Привольны леса муромские. Всем богаты они: и белым грибом наваристым, и лечебной ягодой черникою, и медом дупляным сладким. Всем дают они прибежище: и зверю разному, и беглому люду крестьянскому. Есть в них и такие места, где не ступала нога человеческая. А в иных и бывали охотники, да боятся вновь заглядывать: страшны топи болотные непролазные, дебри лесные непроходимые.

Худая молва идет в округе и о Лысой горе, что виднеется на правом берегу Оки пониже Елатьмы. Раньше река возле самой горы текла, Черный яр омывала, а потом в сторону ушла, бросила русло свое привычное. Говорили охотники — лесовые люди, — что не вытерпела Ока дел бесовских, не захотела смотреть, как в Иванову ночь ведьмы на Лысой горе шабаш справляют.

Убежать-то убежала, а старицу — старое русло свое — не совсем покинула, все так же ее заливает. Плещется потихоньку волна у Черного яра, слушает, как наверху сосны шумят.

О чем шумят — неведомо. То ли на старость свою ветру жалуются, то ли о том, что видят вокруг, друг другу рассказывают. Кто их поймет!

Вот здесь и выбрали Рощин с Тимохой место для становища. Хорошее место, укромное.

И еще одно местечко им понравилось. Верстах в пятнадцати вниз по течению Оки речное озеро в лугах нашли.

В него никаких ручейков не впадает, а из него глубокая речка течет. Видать, сильно бьют холодные ключи подземные.

Посмотрел на озеро Тимоха, сказал Рощину:

— Челны способно в озере прятать, не скоро найдут. И в Оку выплывать ладно. Место укрытное.

Через день на Лысую гору перебралась вся ватага. Вырыли землянки в лесу, моху сухого натаскали, настелили на лежаки. Сухо, тепло. Печи сложить — зимовать можно.

Устроившись, принялись челны из лип столетних долбить, а потом днища у них просмаливать. Получалось хорошо, ни один челн течи не дал. Хоть пятеро садись — не потонет.

Вначале по старице в челнах плавали, управлять ими учились. Митька сперва сказал было:

— Велико дело лопатой воду загребать!

А в весла сел — осрамился. Весло то глубоко в воду зароется, то по верху скользнет. Лодка на месте вертится, вперед не двигается.

Рощин взялся за дело со всей серьезностью. За ним и остальные научились челном управлять.

Как только все грести приобыкли, челны переправили на озеро. Было оно колодливо — все дно дубами погнившими завалено. Но Рощину с Тимохой того и надобно: никто рыбалить не забредет, их посудины не обнаружит.

Вначале ден пять на озере жили — высматривали: какие и куда по Оке суда плывут, сколь народа на них, нет ли оружных. Наконец решили: пора за дело!

Удача сопутствовала им. На первой же барже, не встретив почти никакого сопротивления, взяли они десятка два ружей и пять бочонков пороху. Мокшан, ограбленный в следующую ночь, был полон муки. Команда его, состоявшая из трех крепостных мужиков, один из которых был за старшего, не колеблясь, решила присоединиться к ватаге Рощина.

— Домой нам все одно дороги нет, — сказали они.

Муку сложили в укрытном месте на берегу, потом перетаскали поближе к становищу. На мокшане Тимоха сплыл верст за десять вниз, а затем, найдя место поглубже, пробил топором дыры в днище, и судно, загруженное камнем, потонуло.

Осмелев, Рощин с ватагой вышел на добычу в третий раз. И снова удачно. Приказав сопровождавшим баржу бурлакам молчать до самого Богородского, куда они плыли, Василий распорядился переправить на берег все до одного тюки, заполнявшие вместительный трюм. В них оказались купеческие товары: полотно льняное, сукна тонкие, несколько кусков бархата. В двух тюках была одежда.

— Вот это кстати! — обрадованно сказал Василий, глядя, как на свет появляются все новые сюртуки и чуйки.

Через час оделись во все новое. Каждый подобрал себе подходящую одежду, только Тимоха, как ни старался, не смог найти по своему росту. Рукава сюртука, который в конце концов он напялил на себя, приходились ему чуть не по локоть. Но ничего не поделаешь, другого, более подходящего, не нашлось.

Когда веселье, вызванное обновками, улеглось, чуть было не произошла ссора.

Все, что взято было с барж, кроме ружей и пороха, Рощин решил раздать по окрестным деревням и селам. Об этом он и сказал товарищам.

— Не наше это добро. Не нами нажито. У бар отнято. И те не своим горбом нажили, а крестьянским. Так куда ж его девать? Отдать надо тем, кто в него свой труд вложил.

— Правильно! — поддержал Парфен.

— Это что же, выходит, я голову под пулю подставляй, то добываючи, а владеть им мужик будет? — подал голос Тимоха.

И сколько потом ни доказывали ему Василий с Парфеном справедливость такого раздела добра, он стоял на своем.

— Вы мне байки эти не рассказывайте. Мой батька покойный тоже говаривал: дескать, кесарево — кесарю, а богово — богу. А по-моему, не так: владей Фадей Матреной, пока сила есть!

Долго спорили с ним Василий, Парфен и присоединившийся к спору Митька. Тимоха никаких резонов признавать не хотел. Так и легли они спать, не придя ни к какому решению. А наутро обнаружили, что Тимоха куда-то исчез.

На дальних плесах Верхнего пруда угасали отсветные огни солнечного заката. Певшие весь день наковальни молотовых фабрик приутихли. День подходил к концу. Андрей Родионович встал из-за стола, за которым работал, подошел к окну, широко распахнул его дубовые створки. Любовным взглядом окинул видневшуюся из окна знакомую заводскую картину: приземистые туловища домен, дымные корпуса плющильных и молотовых фабрик, складские сараи. Все это пряталось за исполинским телом плотины, отгородившей заводские строения от хмуро притаившейся за ее спиной огромной массы воды.

Сразу за заводом вдоль берега пруда тянулись скотные дворы.

А дальше, насколько глаз хватал, все шел лес и лес: сосна, ель, береза, липа, осина, ольха. Сплошной зеленый массив. Зеленое золото.

По всей округе разбросаны были заводы. Их стало теперь более тридцати. Два Выксунских, Унженский, Велетьменский, Гусевской… В Сноведи, Ермиши, Илеве и многих иных местах делали работные железо и разные вещи из него, ставя на изделиях тавро Баташевых: гордый олень в чистом поле.

А опричь заводов — сотни рудников. Несколько десятков сел и деревень. Тысячи работных, крепостных и приписанных к заводам крестьян, создающих все новые и новые богатства.

И над всем этим хозяин он — Андрей Баташев!

Тень горделивой улыбки скользнула по смуглому лицу Баташева и тут же исчезла.

«Нет, не полновластный хозяин я всему этому. Есть еще один. Брат Иван».

Андрей отошел от окна, присел на низенькую софу и задумался. В последнее время не раз возвращался он мыслями к той ссоре, что произошла между ними в Москве.

Многого достигли братья за последние годы. Их состояние оценивалось ныне знатоками не в один миллион рублей. Чего только нет в их владениях! В роскошных садах и парках, окружающих господские дома, растут заморские деревья, живут диковинные звери и птицы. Десятки слуг готовы в любой миг бежать сломя голову, исполняя барское приказание. Соседние помещики со страхом и почтением относятся к ним, некогда безвестным внучатам тульского кузнеца. Да что помещики! Сама императрица жалует их, называя своими верными слугами.

Баташеву вспомнилось, какого шума наделал минувшей зимой его подарок Потемкину. Питерский доверенный Баташевых Белобородов о том отписывал так.

В самый разгар веселья первого января, когда светлейший князь Потемкин праздновал в Таврическом свое тезоименитство, вдруг распахнулись двери, и мажордом провозгласил:

— Срочно и нарочито посланный гонец от господина коллежского асессора заводчика Баташева!

За гонцом двое слуг несли тяжелую корзину. Поставив ее при всеобщем молчании на стол, они удалились. Гонец подал в руку светлейшему письмо Андрея. Тот, недовольно хмурясь, развернул его и вслух прочитал:

«Вам в столицах северных сие в диковинку, а мне для моих теплиц дров не занимать. Угощайтесь во славу, князь Григорья».

Корзина была полна апельсинов, персиков, абрикосов, выращенных в оранжерее Выксунского парка. Когда ее открыли, Потемкин первый захлопал в ладоши и воскликнул:

— Вот это удружил, так удружил! Ну, молодец!

Желая отблагодарить за удовольствие, доставленное светлейшему, императрица прислала Баташеву орден.

Все шло так хорошо. И вот теперь словно туча надвинулась — произошла между братьями ссора. С течением дней она не только не ослабла, а даже усилилась.

«Чего Ивану хочется? Быть главным в делах? Он для этого непригоден. Оторвался от заводов, да и характером мягковат. На купца больше похож, не на заводчика. Характером мягковат, а хитер. Как лиса. Силой с волком не справится, а обмануть может».

Незаметно для себя Баташев задремал. Очнулся, почувствовав, что кто-то в кабинете есть чужой. И впрямь: у двери стоял незнакомый ему рыжий детина, одетый как-то странно. Хорошего сукна сюртук был ему явно мал — того и гляди расползется по швам.

Первым движением Андрея было позвонить в колокольчик, позвать людей, но незнакомец, уловив это, сделал предупреждающий жест рукой.

— Не торопись, барин, успеешь людишек своих скликать. Послушай сначала слово мое, к тебе обращенное.

Смелость парня, неизвестно каким путем проникшего к нему в кабинет, и удивила, и заинтересовала Баташева.

«Худого он мне ничего сделать не сумеет, а попробует — у самого силенка еще есть», — мелькнуло у него в голове.

— Ну, выкладывай, кто ты есть такой и зачем пожаловал.

— Должок получить с вашей милости.

— Вот как! И велик тот должок?

— А на это ты сам мне ответишь. Велика ль цена заводов твоих: Верхнего, Нижнего и Железницкого?

— Уж не на них ли метишь? Тогда ты, парень, маленько опоздал. Слух есть, заводы эти братец мой Иван в раздел себе просить собирается.

— Не шути, барин, я всерьез спрашиваю.

Андрею эта игра начала нравиться.

— Хочешь знать всерьез — скажу. Тысяч в шестьсот серебром те заводы ценятся.

— Значит, долгу за тобой двести тысяч.

— Почему так мало?

— На троих делю. На вас с братом и на моего батю покойного. Вместе дело здесь зачинали.

Баташев начал догадываться, кто стоял перед ним.

— Покойного, говоришь? Значит, помер Сорока?

Тимоха вспомнил, как обличал грехи приходивших к нему крестьян покойный отец, подумал, что церковное писание всегда действует на людей ошеломляюще.

— О чем думал, нечестивец, длань свою возносяща на отца духовного?

— Я у него не исповедовался, он мне не духовник.

— Все одно грех великий, коли мирянин руку подымет на сан церковный имеющего.

— Ты короче: помер, что ль, батька-то?

— В горных вершинах взирает ныне на тя, скудоумного. Возопиешь и глаголати будешь о прощении, но судил господь иудеи: «мне отмщение, и аз воздам!».

— Не пугай, попович, скуфью еще не одел. А и одел бы — начхать мне на тебя.

— Покори гордыню сатанинскую! — упорствовал Тимоха. — Грех великий на душе твоей. Подумай о дне судном будущем!

— Мне, парень, о теперешнем думать времени недостает. Ты скажи лучше: отколь появился и как сюда проник?

— Восхочет господь — и падут перед ангелы его стены каменные…

— Ты мне зубы не заговаривай! Ангел!..

Неожиданная мысль пришла Баташеву. Взглянув исподлобья на стоявшего в кабинете парня, он предложил ему:

— Слушай, как тебя, архангел! Пойдем ко мне на службу. Грамоте хоть немного разумеешь? Старшим рунтом иль почиталой сделаю.

Тимоха усмехнулся.

— Норовишь слугой своим сделать, под себя подмять? Не сбудется затея твоя сатанинская. Не за тем я сюда пришел. Отвечай: отдашь добром деньги, исполнишь посул, отцу моему покойному сделанный? Не отдашь — силой возьму!

Баташев подумал, что, если сейчас этот парень бросится на него, ему с ним не справиться.

— Что ж, придется, видать, отдать тебе твою долю, — стараясь говорить как можно спокойнее и приветливее, сказал Андрей. — Только не взыщи, не все сразу. Таких денег больших в доме не держу. А вот тысяч пять могу хоть сейчас вручить.

Говоря так, Баташев медленно подвигался к письменному столу. Тимоха пристально следил за его движениями, соображая: «Правду говорит заводчик или хитрит? Если правду, то надо брать эти пять тысяч и утекать со всех ног подальше. На такую сумму всю жизнь прожить безбедно можно, большое дело завести, а то и попом в хорошем приходе стать».

Меж тем Баташев потихоньку добрался до стола.

— Где-то они у меня вот тут лежат, — сквозь зубы приговаривал он, не спуская глаз с сына Сороки и лихорадочно шаря рукой в столе. — Ага, вот. На, получай!

На шум выстрела, раздавшегося из барского кабинета, сбежалась чуть не вся дворня. С испугом узнавали они, что в самые барские покои пробрался какой-то бродяга, лесной разбойник. Ограбить, убить хотел барина. Стрелял в него Андрей Родионович, да, видно, плохо целился — не попал!

Карпуха Никифоров, вызванные с завода рунты, охотничьи егери с ног сбились, весь дом переворошили, во дворах и в парке каждый уголок обнюхали, а незнакомца, так дерзко проникшего в кабинет к барину, не нашли. Баташев рвал и метал, грозил и Карпуху и остальных в кандалы заковать, на каторгу упечь, но, как ни старались его слуги верные, поймать Тимоху не удалось.

— Как скрозь стены прошел! — оправдывался в людской Карпуха, утирая кровь из разбитого носа. — Не иначе, как колдун этот парень. Отвел всем глаза — и был таков!

В это предположение поверили. Наутро по поселку прокатилась молва о том, как напал на барина страшенного вида колдун, хотел казну похитить и барина убить. А когда не удалось ему это — малой птахой обернулся и через окно вылетел.

Меж тем Тимоха продолжал скрываться там, где его так безуспешно ловили, — в самом барском доме.

На какой-то миг он сумел упредить выстрел из пистолета, очутившегося в руке Баташева, метнулся узкими переходами в сторону «школьного дома», выскочил на маленький балкончик, а с него по водосточной трубе поднялся на чердак. Улегся у слухового окна и лежал здесь, не шевелясь, чтобы не выдать своего присутствия. Пока не стемнело совсем, он видел, как метались вокруг дома и по парку дворовые, стараясь изловить непрошеного гостя, и тихонько посмеивался над их потугами.

Ночью он решил было уходить, но вдруг услышал, как около дома и в парке перекликались сторожа. Видимо, охрана была выставлена до утра. Из-за парка доносился лай собак.

«Видать, с гончими надумали за мной охотиться. Как на красного зверя! Взалкали крови моей, аки лев в пустыне. Ан нет, не изловите! Неделю буду здесь лежать, а вам в руки не дамся».

Здесь, у слухового окна, не двигаясь и стараясь не выдать своего убежища, Тимоха пролежал до вечера следующего дня. Притаясь, он внимательно наблюдал за всем, что попадало в поле его зрения. Утром он видел, как, сойдясь на зеленой лужайке, расстилавшейся в парке перед домом, сторожившие ночью дворовые докладывали Карпухе о своей службе. По лицу Никифорова можно было понять: не доволен он тем, что не удалось никого изловить, да ничего не поделаешь, приходится с этим мириться.

Баташев молча выслушал рапорт своего верного слуги, побарабанил пальцами по столу, отрывисто спросил:

— А это не из тех, что на Оке шалят?

— Не может быть, сударь. Те от нас далеко. Да и кто там? Беглые какие-нибудь.

— Ну ладно, можешь идти.

Карпуха вышел.

До глубокой ночи лежал Тимоха в своем убежище, терпеливо перенося и голод, и жажду. Дождавшись, когда, наконец, все в доме утихло, он осторожно спустился на балкончик. Посмотрел кругом, прислушался и, убедившись, что все спокойно, спрыгнул наземь. Вскоре он был уже в лагере Рощина.

 

XXVI

Петербург бурлил. Будоражили петербургское общество вести, приходившие с Волги. Ими жили великосветские гостиные, о них осведомлялись друг у друга на раутах, балах и даже на выходе императрицы. Достоверные данные перемешивались с вымыслом, вызывая смятение среди дворян и чиновников, населявших столицу.

В канцелярии графа Панина день и ночь дежурили фельдъегери, готовые по первому приказанию мчаться в глубь России, туда, где полковники Михельсон и Меллин напористо, но пока безрезультатно действовали против Пугачева и куда направили теперь, после окончания войны с турками, героя Рымника и Фокшан генерал-аншефа Суворова. Военная коллегия собиралась по нескольку раз на неделе, обсуждая новые меры, предпринимаемые для поимки самозванца, однако результат их заседаний был плачевным.

Оставив Казань, Пугачев двинулся на юг по правому берегу Волги. Крестьяне с ликованием встречали его, присоединяясь к мятежным отрядам. Войско Пугачева снова быстро росло.

В небольшом мордовском городке Саранске Пугачев повесил оказавших сопротивление триста дворян, назначил воеводой перекинувшегося к нему прапорщика Шахмамедова и, не задерживаясь, направился в Пензу. Жители города вышли навстречу с хлебом-солью. В короткий срок вся губерния оказалась возмущенной. Восстание охватило на сей раз огромную часть Правобережья Волги. Пензенская, Симбирская, Воронежская, Саратовская губернии пылали кострами помещичьих усадеб. На воротах барских дворцов висели господа дворяне и их управители. Народ мстил им за жестокость и лихоимство.

Иван Родионович слушал рассказывавшего ему о столичных новостях Белобородова, а сам думал о том, как заполучить заказ для Архангельского порта, сооружение которого было начато правительством Екатерины.

— Вы, сударь, я вижу, не слушаете меня? — прервал его мысли Белобородов. — Притомились с дороги.

— Нет, все это очень интересно…

Баташев встал, прошелся по комнате.

— А что, бумаги о передаче заказа для Архангельского порта Демидовым уже подписаны?

Белобородов понял, что судьба заказа волновала Баташева больше, чем известия о Пугачеве.

— Пока еще нет.

— Значит, и не должно им быть подписанными!

— Сие, сударь, дело весьма трудное.

— Трудное не есть невыполнимое.

Приказчик смолчал. Он знал, что, если Иван Родионович что-либо задумает, будет добиваться задуманного всеми средствами.

— Ну что ж, пожалуй, и впрямь пора отдохнуть. Наутро дел предстоит уйма.

Много лазеек в царских канцеляриях знал Баташев. И с нужными людьми знакомство водил. Не раз помогали они ему. А тут осечка вышла. Видно, и впрямь крепко уцепились за выгодный заказ демидовские приказчики. Чиновники либо отвечали, что никакого отношения к этому делу не имеют, либо посылали один к другому. Немало времени потратил Иван Родионович на хождение по апартаментам Адмиралтейств-коллегии, а толку — ни на грош. Раздосадованный, отправился он однажды в кухмистерскую обедать и, чего с ним раньше не случалось, потребовал полуштоф зеленого вина. И то ли хмель ударил в голову, то ли так просто пришла смелая мысль — решил пойти на прием к императрице, попросить у нее милости.

«Чай, не выгонит!»

Наскоро закончив обед, Баташев направился домой и сел за бумаги. Екатерине, хваставшей своим умением быть экономной, называвшей себя «казанской помещицей», нужно было представить расчеты, показывающие выгодность изготовления заказа Архангельского порта именно на их, баташевских, заводах.

Иван Родионович съездил в Зимний, записался у дежурного камергера графа Юсупова и стал ждать четверга. Наконец он настал.

Прием был назначен не в Георгиевской, как обычно, а в малой зале, близко расположенной к покоям императрицы. Это означало, что людей на приеме будет немного.

В зале, куда провели Баташева, человек двадцать стояло и сидело вдоль стен. Одни из ожидавших выхода Екатерины были в военных мундирах, другие — в общедворянских, как и Иван Родионович. Сшитый накануне мундир сидел мешковато, жал под мышками, и он чувствовал себя в нем неловко.

Когда Баташев вошел в залу, взоры присутствующих обратились на него. Высокий худой старик с лентой через плечо небрежно вскинул к глазам лорнет, глянул куда-то поверх вошедшего и тотчас отвернулся. Это словно послужило сигналом к продолжению прерванного разговора.

Иван Родионович встал на указанное ему камер-юнкером место. Нервы его напряглись, и он не был в состоянии ни думать о предстоящем разговоре с Екатериной, ни рассматривать окружающих. Минуты ожидания тянулись утомительно длинно.

Наконец, дверь, у которой стояли на часах два гвардейских офицера, распахнулась, и незнакомый Баташеву камергер объявил, что государыня сейчас пожалует. В зале стало тихо.

Екатерина появилась в сопровождении статс-секретаря, державшего в руках папку с бумагами. За годы, прошедшие с тех пор, как Баташев видел ее, императрица заметно пополнела, все формы ее тела стали еще более пышными.

«Разъелась на русских хлебах», — мелькнуло в голове Ивана Родионовича. Испугавшись, как бы кто не подслушал его мыслей, он оглянулся, но взоры всех были обращены на императрицу.

Это успокоило заводчика, и он стал наблюдать за происходящим.

Первым, кого выслушала Екатерина, был тот высокий старик с лентой через плечо, который так презрительно посмотрел вначале на Баташева. Униженно кланяясь и прикладывая руку к сердцу, он просил за детей своего брата, которого повесили взбунтовавшиеся крепостные крестьяне. Старик упомянул о Пугачеве, и лицо императрицы сморщилось в недовольной мине. Она что-то сказала статс-секретарю и, не обращая больше внимания на подобострастно благодарившего ее аненнского кавалера, отошла к следующему просителю. Разговаривая с ним, она невзначай глянула в сторону Баташева и, словно припоминая, на какое-то мгновение задержала взгляд на нем.

Через несколько минут она снова посмотрела на него, потом оглянулась, ища кого-то. К ней тут же подошел дежурный камергер. Почтительно наклонившись, он выслушал ее, отошел к стоявшему у простенка круглому столику, перелистал лежавшие на нем бумаги и снова подошел к Екатерине. Быстро закончив разговор, она направилась прямо к Баташеву,

— Я вспомнила вас. — Сильный немецкий акцент слышался в ее речи. — Вы о чем-нибудь просите?

Баташев молча протянул заранее заготовленную бумагу. Екатерина бегло пробежала ее и, отдавая секретарю, промолвила:

— Хорошо, я разберусь.

Приветливо кивнув ему головой, она отошла.

Не чувствуя ног под собой от радости, заводчик еле дождался конца аудиенции и отправился домой.

Через три дня на просьбу пришел положительный ответ. Приписывая это тому, что Екатерина решила отблагодарить его за давнишнюю услугу, Иван Родионович не знал, что в тот самый день, когда он находился в Зимнем, в Военную коллегию доставлено было с Урала сообщение о том, что разбитые под Казанью башкирцы и примкнувшие к ним русские крепостные крестьяне и мастеровые под командой Салавата Юлаева напали на демидовские заводы и захватили некоторые из них. Дорога на Урал была перерезана, о выполнении заказов для Архангельского порта заводами Демидова не могло идти и речи.

Добившись желаемого успеха, Баташев заторопился домой, на Выксунь, где гостила с детьми Дарья Ларионовна.

Когда все было уже готово к отъезду, на квартиру к Белобородову заявился чиновник ея величества тайной экспедиции, ведавшей особо важными государственными делами.

— Господин заводчик Баташев еще не уехал? — осведомился он у вышедшего к нему хозяина. — Придется его потревожить.

Учтиво поздоровавшись с Иваном Родионовичем, чиновник передал ему небольшой за казенной печатью пакет. В нем содержалось приглашение пожаловать в тайную экспедицию. На вопрос о том, какова причина вызова, чиновник сослался на незнание. Поездку пришлось отложить.

На другой день все выяснилось. До обер-секретаря тайной экспедиции Шешковского дошли сведения о том, что неподалеку от имений Баташевых разбойные люди нападают на купеческие караваны, проходящие по Оке, и что посланный на их поимку отряд солдат таинственно исчез.

— Сего прискорбного случая могло не быть, — сказали Ивану Родионовичу в канцелярии Шешковского, — если бы братец ваш прислушался в свое время к нашим предупреждениям. На нашу пропозицию о том, что на заводы Пугачевым послан лазутчик, он изволил ответить, что на своих заводах он сам хозяин и не потерпит чьего-либо вмешательства. О том же, какую угрозу дворянству и всему престолу российскому несет пугачевщина, он не подумал. А следовало бы. Тогда мы никаких решительных мер не приняли — нужды в них не было, — а теперь советуем рассудить обо всем этом и впредь необдуманных действий не совершать.

Всю дорогу до Выксуни Иван Родионович был зол на Андрея. Кучер и дорожный лакей никак не могли угодить ему. А на Выксуни меньшого Баташева ждало новое известие, еще более ошеломляющее.

Едва дождавшись, пока Иван разденется, Дарья Ларионовна потащила его в свои комнаты. Лицо ее выражало и испуг, и растерянность, и что-то еще такое, что можно было бы назвать желанием посплетничать, если бы она была к этому склонна.

Усадив мужа на низенький диванчик, она вернулась к двери, открыла ее и, убедившись, что рядом никого нет, запинаясь, сказала:

— Ты знаешь, Андрей ведь женился!

— Андрей? Женился?

— Да, женился. И ты знаешь, на ком? На своей заводской девке! Да мало того, на чужой жене!

— Подожди, подожди, я что-то не понимаю. На какой чужой жене?

— А вот на такой. Садись пить кофе, сейчас я тебе все расскажу.

То, что Иван Родионович услышал от жены, было правдой.

Взбудоражило Андрея письмо сестры, присланное из Тулы. Рассказывая о маленьком Андрюше, она высказала опасение по поводу того, что ребенок является незаконнорожденным.

«Пора бы тебе, братец, и законных наследников иметь, — писала Немчинова. — Мне бог не дает деток, так я бы хоть твоих понянчила».

«Незаконный!» Эта мысль гвоздем засела в голове Андрея.

Походив по кабинету, он вдруг ударил кулаком по столу: «Был незаконным, станет законным!» Он резко позвонил в колокольчик и, когда Масеич молча появился на пороге, отрывисто бросил ему:

— Карпуху!

Через полчаса на Унжу летели две тройки. Впереди в тарантасе ехал Баташев, позади в пролетке с опущенным верхом сидели полуживая от страха Наташа и Никифоров. Взмыленные лошади вскачь промчались по тихим улочкам Унжи и, храпя, остановились у деревянной церквушки. Вызванный Карпухой заводской попик попробовал было заикнуться о соблюдении необходимых формальностей, но, встретив угрожающий взгляд Баташева, заторопился облачаться и беспрекословно приступил к венчанию.

Когда обряд был окончен, Никифоров подождал, пока Андрей Родионович выйдет из церкви, сунул попу пять золотых червонцев и сказал:

— Ты этот обряд, батя, запиши в свои книги прошлым годом.

— Как прошлым?

— Так надо. Смотри только не ошибись, поп, не то худо будет!

Андрей Родионович молча стоял на паперти. Напуганная происшедшим, не понимающая, что случилось, Наташа куталась в большой шерстяной платок, неизвестно как очутившийся на ее плечах. Дождавшись Никифорова, Андрей Родионович кивнул головой на Наташу и сказал только одно слово:

— В Сноведь!

Вскоре тарантас с Баташевым скрылся из виду. Карпуха посадил Наташу в пролетку и повез, как приказал хозяин, в Сноведь. Тут он поселил ее у старухи-бобылки, наказав никуда далеко не отлучаться.

— Все нужное для житья будет сюда доставляться. Что касается дальнейшего — уведомленье поступит.

Перед отъездом он заглянул к старосте и передал строжайший наказ Андрея Родионовича: за поселенкой следить пуще глазу, препону в хождении по грибы или ягоды не чинить, но далеко в лес одну не отпускать. Обо всем сообщать на Выксунь.

Так Наташа, став венчанной женой Баташева, оказалась снова его пленницей.

Рассказав Ивану все, что она знала об этой истории, Дарья Ларионовна добавила:

— Уж и не знаю, для чего братец затеял все это. Шила-то в мешке не утаишь. По всей округе пересуды пошли. Срам!

Иван Родионович ничего не ответил жене. Удалившись к себе, он долго шагал по кабинету, раздумывая над сообщенной Дарьей новостью, потом послал лакея узнать, чем занят брат. Когда посланный вернулся, Баташев взглянул на себя в зеркало, поправил виски и направился было на половину Андрея, но с полдороги вернулся назад.

«Какова цель братниной женитьбы? — вот над чем думал Иван, расхаживая по пушистому, бухарской работы, ковру. — Что скрывается за этим, таким нелепым с виду, шагом?» И чем больше он думал, тем все сильнее приходил к мысли о том, что Андрей сделал все это для того, чтобы досадить ему.

Для окружающих в этом поступке старшего Баташева было много непонятного, загадочного. Зачем было ему жениться на простой дворовой девке, хотя и бывшей какое-то время у него в приближении и даже родившей от него?

Разве не мог он, как и все порядочные люди, жениться на девушке своего круга? За него любая пошла бы. Может, потерял Андрей Родионович мужскую силу? Нет, и этого о нем не скажешь.

В чем же дело?

Никому, кого волновали эти вопросы, в том числе и Ивану Родионовичу, не пришло в голову одной простой мысли: сделал все это Андрей в запальчивости, а когда подумал, что не следовало так поступать, было уже поздно.

 

XXVII

— А какое тебе дело до моей женитьбы? И откуда тебе об этом известно? — Голос Андрея Родионовича звучал недобро.

— Ты мне брат, и я должен бы знать, если близкий мне человек женится.

— Что-то уж больно много интереса ты стал к моей персоне проявлять.

Разговор между братьями, начавшийся мирно, становился все горячее.

— Я просил бы тебя войти в рассуждение о том, что мы оба ноне дворянского звания…

— Да что ты ко мне в наставники лезешь? Молод еще меня учить. Знаю, к чему клонишь: раздел тебе надобен! Иль думаешь, как бы совсем меня из дела устранить? Смотри, лопнешь, как дьяк на поминках!

— Не сам ли о разделе думаешь? Наследничка приблудного завел…

Андрей в бешенстве рванулся к брату и остановился: на пороге стояла вовремя подоспевшая Дарья Ларионовна.

— О чем это вы? Из-за чего не поладили?

Ответом было молчание.

— Пойдем-ка, Ванюша, ко мне, поговорить с тобой надо.

Ссора между братьями началась с того, что старшему Баташеву не понравилось замечание чиновников тайной экспедиции в его адрес. Собственно, его покоробило не само замечание: будь оно передано ему лично, он не нашел бы в нем ничего оскорбительного. Задело его другое: говорить об этом в тайной экспедиции сочли нужным не с ним, а с Иваном. Значит, не он главный в делах. Выходит, он должен слушать, что скажет, как распорядится Иван. При мысли об этом все в нем закипело.

После того как Дарья увела Ивана, Андрей Родионович долго не мог успокоиться. Он крупно шагал по кабинету, несвязно бормоча ругательства, с силой швырнул в угол подвернувшуюся под руку бронзовую статуэтку, пнул ногой вздумавшую было приласкаться к нему болонку. Когда возбуждение несколько улеглось, он присел к столу. Кровь, как всегда в минуты гнева, прилившая к голове, стала отходить, и видно было, как щеки и особенно шея постепенно начали бледнеть. Уставившись словно невидящим взглядом в стену, Баташев сидел недвижно, и со стороны можно было подумать, что он задремал, только рука его с зажатым в ней пером что-то непроизвольно чертила. Когда Андрей Родионович окончательно пришел в себя, он увидел на лежавшем перед ним бюваре написанное в разных направлениях одно и то же слово: «раздел».

Вернувшись к себе, Иван понял, что он переборщил, сказав брату обидные слова о приблудном наследнике, но вслух признаться в этом, а тем более извиниться не захотел, и, когда Дарья Ларионовна спросила, что же произошло между ними, он сухо ответил, что это не ее бабьего ума дело. Та обиделась и ушла.

Наутро Иван Родионович проснулся рано. Несколько минут лежал в постели, припоминая, какое же дело вчера осталось несделанным? Потом быстро поднялся, набросил на плечи халат и сел писать. Перо плавно ходило по бумаге, и, по мере того как росло написанное, росло у Ивана хорошее настроение. Кончив писать, он сложил бумагу, запечатал ее сургучом, приложив к нему именной перстень, и надписал адрес: «Санкт-Петербург, Ея императорского величества тайная экспедиция, господину Берестневу». В письме содержалась просьба о высылке достаточного числа солдат, кои могли бы изловить беглых, разбойничающих в окрестностях Выксуни и имеющих, по всей видимости, связь с Пугачевым.

Ни в тот день, ни в последующие Андрею о письме не было сказано ни слова. Не желая снова вызвать ссору, Иван Родионович решил промолчать о нем, рассудив, что, когда солдаты прибудут, назад их никто не отошлет.

Через две недели нарочный, возивший письмо в Питер, вернулся с ответом: московскому генерал-губернатору указано выслать на Выксунь для поимки беглых отряд конных улан. Командовать ими назначен родственник Потемкина гвардейский полковник граф Дмитрий Шепелев.

Если бы раньше Рощин знал об этом, послушался бы Парфена и не медлил с нападением на баташевские хоромы, как было замыслено, но он не торопился. Причиной тому была боязнь увидеть в доме Баташева Наташу.

Когда Парфен снова стал говорить ему о том, что надо торопиться, Василий ответил:

— Баташевых надо бить без промаха. А к этому след хорошо подготовиться, все разузнать. Тимоха на Выксунь ходил — чуть не испортил все. Теперь я так считаю, что надо нам сходить в Велетьму. Знакомый там у меня есть. Павел Ястребов. Пойдешь со мной?

— Я не против.

— И еще скажу: мала наша ватага. Как смотришь, если Митьку в ближние деревни послать? Охотники пособить нам, чай, найдутся.

— Дело говоришь. Осторожность только надо соблюсти.

На другой день Митька направился выполнять поручение Рощина. Оставив в лагере за старшего Тимоху, пустились в путь Василий с Парфеном. До Велетьмы они добрались лишь к вечеру. Постучавши в крайнюю избенку, Василий спросил, где живет горновой мастер Павел Ястребов.

— Тут и живет, — ответил женский голос. — А вам пошто его надобно?

— Люба, что ль? — спросил Рощин.

— Господи Исусе! Ты кто такой, что меня знаешь? С Выксуни? Иль с деверем опять что стряслось?

— Рощин я. Открой, Любаша!

Ничего не ответив, та ушла в избу.

— Боятся, — тихо сказал Рощину стоявший сзади Парфен.

В тесных сенцах показался свет. Дверь тихо приоткрылась.

— Проходите в избу! — торопливо промолвила Люба.

Павел был на заводе. Заперев дверь, Люба поставила лучину на шесток и забросала Рощина вопросами:

— Отколь идете? Где пропадали? На Выксуни не были? А Митька где?

Взглянув на Парфена, Рощин ответил:

— Издаля идем, Любаша. На Выксунь, может, зайдем, может, нет. С Павлом вот повидаться надо.

— После смены придет. Теперь уж недолго. Ой, да что это я? Вы ведь поесть, поди, хотите?

— Не отказались бы.

Половину избушки занимала сложенная по-белому печь. К двери от нее под потолком висели полати. Вдоль стены шла широкая скамья.

Ловко орудуя рогачами, Люба говорила:

— Сейчас я щец горяченьких вам налью. С грибами у меня щи-то. Павел сильно любит такие.

Налив большую деревянную чашку, она поставила ее на стол, положила ложки, нарезала аппетитно пахнувшего хлеба.

— Ешьте, гости дорогие!

Став у печи и подперев груди руками, Люба молча смотрела, как проголодавшиеся за длинную дорогу Василий с Парфеном хлебали дымившиеся щи. Когда чашка опустела, она убрала со стола и присела на лавку. На полатях завозилась, глухо закашляла старуха.

— Жива свекровь-то?

— Слава богу. Прибаливать только стала.

— Детишек-то один или еще есть?

— Двое. Завтра поглядите, какие!

— До завтра мы не останемся. Нам Павла повидать, да и снова в дорогу.

За хлопотами Люба забыла, что Рощину нельзя показываться на людях. Вспомнив, как во время казни на Выксуни зачитывали и Ваську на вечную каторгу за бунт, она замолчала. Не заговаривали и они. Так прошло с полчаса. Наконец, на улице послышались шаги. Тихо звякнула щеколда у ворот.

— Павел идет!

Люба вышла навстречу мужу.

Прямо от порога Ястребов обрадованно спросил:

— Василий? Живой?

Рощин поднялся с лавки.

— Живой, Герасимович!

Они обнялись.

— А это кто с тобой?

— Побратим мой названный. Парфеном кличут.

— Значит, и мне гость дорогой. Любаша, поужинать бы нам.

— Мы уже поели без тебя, не вытерпели.

— Ну, тогда подождите, я немножко поснедаю. У домны проголодался.

Люба дождалась, пока муж поужинает, составила чашки со стола на шесток, поправила в светце лучину и забралась на печку спать.

— Ну, рассказывай, где скитался, куда путь держишь, каким ветром сюда занесло? — спросил Павел, подвигаясь ближе к Рощину. Не перебивая, выслушал он Василия. Лишь в том месте, когда тот рассказывал, как они нападают на купеческие баржи и грабят их, Ястребов сделал такое движение, словно хотел что-то вымолвить, но так ничего и не сказал.

— А ты как тут очутился? — спросил в свою очередь Василий. — Я слышал, тебя на каторгу хотели сослать?

— Лука, дай ему бог здоровья, из этой напасти вызволил.

— Жив?

— Со старухой все ругается. Был намеднись у меня.

— Ты все у домны?

— Все у нее. Железо я нашел, как по-новому варить! — Павел оживился. — Не поверишь, зерно — как порох. Гнешь — не ломается, и крепость куда больше прежнего.

— От Баташева, поди, спасибо заслужил! — Голос Рощина звучал насмешливо.

Павел непонимающе поглядел на него.

— Я разве для спасиба железо варил?

Он с обидой замолчал.

Боясь, как бы Василий не испортил все дело, Парфен вмешался в разговор.

— Не горячитесь, братцы. Не за тем мы сюда пришли, чтоб обиды друг другу наносить. Да и Павел Герасимович делом показал, что не прихвостень он барский. За советом мы к тебе, хозяин.

Выслушав Парфена, Ястребов подумал, потом решительно сказал:

— Нет, не советую я вам, братцы, на такое дело идти.

— Это почему? Иль боишься, в сотоварищи к нам запишут?

— Не боюсь я, Вася. А только так думаю, что пользы от этого мало будет. Разбередите медведя — он и невинных задерет.

— Мы на то и идем, чтобы медведя на рогатину посадить!

— Ну ладно. Одного убьете, другой останется. Того укокошите, на его место новые придут. Помнишь, Василий, о царе Петре Федоровиче мы с тобой говорили?

— Как не помнить!

— Так вот. Слух о его делах и сюда дошел. Много он народу поднял и много городов захватил. А все же, говорят, разбила его царица. И почему? Народ-то ведь не за ней — за ним шел! Сила у них, у господ! Деньги, войска. А у народа? Вилы да рогатина. С ними не навоюешь.

— По-твоему выходит — покориться надо?

— Ждать нужно, Вася. Не пришло еще наше время.

— А придет?

Ястребов покосился на Парфена.

— Верю: придет. Может, не мы в то время жить будем — дети наши, а такое время, верю, настанет. Беспременно настанет!

— А если мне ждать невмоготу?

— Помереть всегда можно. Была бы от этого польза.

За стеной глухо прокричал петух, ему отозвались в соседних дворах. Нагоревший уголь отломился от лучины и с шипением упал в воду.

— Что же делать? На колени перед Баташевым пасть?

Павел ответил не сразу.

— Слышал я, на Дону приют всякому люду дают. И живут вольно, без помещиков. Проберетесь туда — спокой обретете. Осторожность надо только соблюдать.

— Что ж, и на том спасибо.

Перед тем как уходить, Рощин с надеждой спросил Павла:

— О Наталье что слыхал?

— Пропала Наталья. Увезли. А куда — никто не знает.

Проводив нежданых гостей, Павел долго не мог уснуть. Думал: правильно ли сделал, отговаривая от того, что было ими задумано? Может, и впрямь, если убить одного барина, другой мягче станет? Навряд ли. Порода у всех одна: дави простой народ, пока злато потечет. Думал и о том, что ждет Рощина и его товарищей. Послушаются, сбегут на Дон — живы будут. Нет — рано или поздно поймают. Тогда — кнут, каторга, а то и смерть. А может, так-то правильнее? Честная смерть лучше бесчестья. За правду и погибнуть можно.

Те, о ком он так думал, долго шли молча. Василий был и рассержен тем, что Ястребов так отнесся к самым задушевным его мыслям, и в то же время полон сомнений, посеянных в нем Павлом. Будет ли удача в задуманном? Так ли они поступают? И почему Пашка стал таким далеким от борьбы против господ? Может, задумал барским холуем стать?

Догадываясь о чувствах, владевших товарищем, Парфен сказал:

— Не злобись на него. Чую я: любовь к заводскому делу владеет им. В мастерстве видит он цель своей жизни. Есть такие — кроме своего дела, знать ничего не хотят. Так и он. Коли взаправду так — большую пользу народу принести может.

 

XXVIII

Когда Рощин с Парфеном вернулись от Ястребова, они увидели, что на краю обжитой ими поляны появились новые землянки. За время их отсутствия ватага лесных жителей, насчитывавшая до этого десятка полтора, увеличилась еще на полсотни. Это были крестьяне из Санчура, Спас-Раменья, Курихи и других окрестных деревень. Доведенные самодурством и издевательствами помещиков до отчаяния, они с охотой пошли за Коршуновым.

«Надо узнать, что за люди, поговорить с народом», — подумал Рощин и велел Митьке собрать всех новеньких у его землянки. Внимательно расспрашивал каждого: кто он, откуда, какая нужда заставила его покинуть родное гнездо. Мрачная картина беспросветной нужды, бесправия мужиков открылась перед ним.

— Семь ден в неделе, пять из них отдай барину, — говорил молодой мужик с курчавой белокурой бородкой. — С утра до ночи на барском поле. Что в дождь, что в зной — одинаково. На свою полоску глянуть неколи, не токмо что. Она и родит, земля-то: у барина сам-десят, у мужика — сам-свой.

— Наш-то Терентий Мокеич до девчат больно лют. Заприметит какую — тащит в горницы. А ей, может, и годов-то всего десять ай одиннадцать.

— У нас барин в Питере живет, в деревне приказчик лютует. Чуть что — по рылу! Кто вздумает перечить — на конюшню!

— Уж ты порадей за нас, убогих, постой за правду! — сказал, подымаясь с места и кланяясь Рощину в пояс, самый старый из пришедших, коренастый мужик лет сорока.

— Ты что мне кланяешься, я не поп, — ответил ему Василий. — Мы на барина своего, на Баташева, решили войной пойти, вот и позвали вас. — И он поведал крестьянам, как надругались над ним Баташевы, какую расправу учинили над работными. Когда он кончил, тот, что кланялся ему, твердо сказал:

— Веди! Все за тобой пойдем. Сперва Баташевых, потом наших злодеев изведем.

— Огнем их палить, проклятых, головы сечь! — поддержали другие.

Рощин решил проверить их стойкость.

— А случись, поймают, — на ту сторону не перекинетесь?

— Под пыткой рта не откроем! — горячо ответил один из новичков.

— Ну, это ты зря хвастаешь. Кнут — не архангел, душу не вынет, а говорить заставит. Особенно кто сердцем слаб.

Несколько дней новенькие привыкали к жизни в лесу, учились обращению с оружием, которого теперь с избытком хватало для всех. Стреляли в глубоком овраге, чтобы не привлечь выстрелами внимание чужих людей. Когда все стали искусны и в стрельбе и в речной гребле, Рощин решил испытать их «в деле». Позвав Тимоху с Митькой, он велел им отобрать новичков, сесть с ними в лодки и направиться вверх по Оке.

— Возможно будет — за Елатьму подниметесь, поближе к Касимову. Зря не балуйте, на мелкие суда не зарьтесь. Плыть лучше ночью. А сам я, — повернулся он к Парфену, — с малыми людьми вниз сбегу, к Мурому.

— Зачем?

Рощин прищурился, глядя на недоумевающего друга.

— Вроде парень ты сметливый, а простого не разумеешь. О том, что мы тут купчишек щупаем, поди, уж во всех церквах звонят. Уйдем отсюда, в иных местах действовать станем — никто нас здесь искать не будет. А нам того и надобно.

— Жаль уходить отсюда.

Василий улыбнулся.

— А ты и не уходи. Мы в путь-дорогу двинемся, а ты за хозяина тут останешься, за порядком следить, хмельную брагу варить к нашему возвращению. Ладно, что ль?

Парфен встал, хлопнул Рощина по плечу.

— Это ты важно придумал. Только я не останусь, с тобой поплыву.

— Вот это зря. Без хозяина дом рушится. В следующий раз ты на дело отправишься, а я здесь останусь.

— Ну, раз так — ладно.

— Гляди только, как бы ненароком чужой кто в гости не забрел.

— Птица не пролетит!

В ночь обе ватажки тронулись в поход,

Браги к их возвращению Парфен наварил. Когда все оказались в сборе, собственноручно выкатил на середину поляны бочку с медовухой. Через полчаса пир шел горой. Охмелев, Митька хвастливо рассказывал о том, как обобрали они под Касимовом караван из трех барж, шедших под охраной.

— Десятеро оружных на передней барже плыли. Как зачали в нас палить, как зачали! Один в меня — раз! Не попал! Я в него — бах! Он — в воду. Другой опять в меня — раз! Мимо! Я в него…

— Не тарахти, Митька! Два запора на языке — губы да зубы, а словам удержу нет.

— Так я ж про то, как было!

— Что было, все сплыло. Давайте, братцы, споем, а?

— Запевай!

— Да я песен-то не знаю.

— Ванюха, давай!

Высокий худой парень откашлялся, потрогал зачем-то горло и взял первую ноту. Все постепенно затихли.

Негромкий, чуть надтреснутый, хватающий за сердце голос певца отозвался в верхушках деревьев и замер. Иван помолчал, потом снова повторил слова начатой им песни:

К нему присоединилось еще несколько голосов, и песня зазвучала во всю ширь:

Задумавшись, Рощин не заметил, как к нему подсел Парфен, и чуть вздрогнул, когда тот сказал:

— Чего невеселый какой? Аль беду чуешь?

— Нет, так что-то. Откуда беде быть?

— Ин ладно. Давай выпьем, пока живы.

— Налей!

Парфен поднялся с земли, сделал несколько шагов по направлению к бочке с брагой и остановился.

— Погоди, у меня другая есть!

Вынес из землянки ладно сделанный берестяной туесок, протянул Василию.

— Отведай, какова будет!

Не ждал Василий беды, а она надвигалась. Солдаты, которых просил младший Баташев, уже шли на их поимку.

Иван Родионович не сказал брату о том, что на Выксунь прибудут солдаты. Решил: придет время — сам узнает. Не посоветовавшись с ним, распорядился он и о том, чтобы для солдат освободили помещения, занимаемые охотничьими егерями. «Не спрашивать же мне у брата разрешения», — подумал он.

Всеведущий Карпуха сразу же донес о таком распоряжении Андрею Родионовичу. Вспылив, тот приказал немедленно вернуть егерей назад.

Назревал скандал. Не желая, чтобы повторилась сцена, подобная той, что произошла между ним и Андреем недавно, Иван Родионович придумал, как ему показалось, верный ход. Он велел Дарье Ларионовне пригласить Андрея на вечерний чай, рассчитывая, что при Дарье тот не позволит себе грубых выходок.

«За чаем и поговорим», — решил он.

Вначале разговор шел о малозначащих вещах. Андрей настроен был как будто бы мирно. Улучив подходящий момент, Иван как бы между прочим сказал:

— А егерей ты зря приказал назад вселить. Те комнаты под солдат нужны.

— Каких солдат?

— Таких, что на постой к нам прибудут.

— А кто их звал сюда?

— Я.

Шея Андрея начала, как всегда в минуты гнева, наливаться кровью. Жилы за ушами взбугрились. Казалось: минута — и он взорвется. Он уже сделал было порывистое движение, намереваясь вскочить с места, но встретил умоляющий взгляд Дарьи и усилием воли сдержал себя.

— Так. А зачем они здесь нужны?

— Пора покончить с тем беглым сбродом, что расплодился в наших владениях.

— Уж не по моей ли милости он расплодился?

— И по твоей. Губернатор тебя предупреждал?

— Губернатор здесь не хозяин.

— Тогда я хозяин.

— Ты? — Андрей нервно расхохотался. — Сильна свинья, когда хрюкает.

Иван обидчиво ответил:

— Хоть бы и свинья, да все человек. А на твою спесь пословица есть: водяной пузырь недолго стоит.

— Ванька!

— Здесь извозчиков нету.

Захлебнувшись от ярости, Андрей метнулся к двери. На пороге остановился.

— Спасибо, сестрица, за чай-сахар. Напоила. Век не забуду. А с тобой, — повернулся он к брату, — разговор один: либо твоего духу тут не будет, слышь, либо мне здесь не жить!

Хлопнув дверью так, что зазвенели стоявшие на чайном столике чашки, он выбежал из комнаты.

— Ваня, зачем вы так? — Дарья испуганно смотрела на мужа, не узнавая его. Все черты лица Ивана заострились, и без того хищный нос стал еще более тонким, поперек высокого лба глубокими бороздами прорезались морщины. — Да что с тобой? — чуть не выкрикнула она.

Губы Баташева скривились в злобной улыбке.

— Ну ладно. Попомню я ему эту свинью!

Его колотила нервная дрожь. Пытаясь унять ее, он взял со стола чашку с чаем, но руки плохо слушались его: чашка глухо позвякивала о блюдечко. Отпив глоток, Иван Родионович поставил чашку на стол.

— Прости, Даша, впутал я тебя в наши дела.

— Ваши? А разве они не мои?

— Не бабьего ума это дело. Иди-ка лучше отдыхай.

Дарья Ларионовна хотела что-то возразить, но еще раз взглянула на мужа и промолчала.

— Тебе ничего не понадобится? — поднялась она.

— Надо будет — скажу.

Оставшись один, Иван долго сидел в раздумье. Ссора с братом грозила привести к полному разрыву. Не ослабит ли это их силу? Не лучше ли махнуть на все рукой, оставить, как и раньше, все заводы под надзором брата, а самому уехать в Москву? Но это значит показать себя трусом, безвольным глупцом. Сделай так — потом и на житье будешь у братца выпрашивать.

Не найдя ответа на возникавшие один за другим вопросы, он допил давно остывший чай и ушел к себе.

Утром все решилось само собой. Иван Родионович только поднялся с постели, как ему принесли письмо от брата. Андрей сообщал о своем отъезде на Гусевский завод.

«Доколе ты тут смрадить станешь, — писал он, — ноги моей не будет на Выксуни. А пожелаешь раздел учинить заводам и всему имуществу — препятствий с моей стороны нет».

Бросив письмо на стол, Баташев потянулся за звонком, чтоб позвать камердинера одеваться, но тот сам появился на пороге.

— Приезжий офицер просит принять его, — доложил он.

То был квартирмейстер отряда улан, уже подходившего к Выксуни. А к вечеру и сам командир уланского отряда полковник Шепелев засвидетельствовал свое почтение господину заводчику.

Отдохнув после похода, солдаты выступили на поиски разбойников.

Гульба на Лысой горе была в самом разгаре, когда к Рощину подбежал один из сторожей, предусмотрительно выставленных Парфеном, и доложил, что верстах в полутора к становищу идут солдаты. От этого известия все словно протрезвели. Сбившись в груду около Василия, они ждали, что он скажет.

Побледнев от волнения и выпитой браги, Василий откинул назад падавшую на лоб густую прядь волос и встал на пень, чтобы было его видно и слышно всем.

— Братцы! — чуть охрипшим голосом крикнул он. — Хотели мы с вами напасть на Баташева, отомстить за все его злодеяния. Ныне он сам идет на нас. Царицыны солдаты — его верные помощники. Драться с ними тяжело, сам знаю. Но сила там, где правда, а у богачей ее нет. Кто не трус и кому жизнь дорога — оружайся! Постоим за правду, братцы!

— Постоим! — раздалось в ответ.

Велев Парфену с группой людей сесть в засаду. Рощин двинулся с остальными навстречу врагу.

Солдаты шли открыто, не ожидая, что становище «разбойников» так близко от них. Василий велел своим, укрывшимся за пеньками и поваленными стволами деревьев, подпустить солдат как можно ближе и целиться на выбор. Когда до них оставалось не более сотни шагов, он первым открыл огонь.

По лесу запели пули. Цвокая, ударялись они о стволы деревьев, не причиняя людям Рощина никакого вреда. Не видя, откуда стреляют, солдаты палили сначала без прицела, потом шедший впереди их офицер подал команду, и они также залегли.

То ослабевая, то усиливаясь, перестрелка шла с полчаса. Василий с испугом подумал, что еще немного, и у них не хватит ни пороха, ни пуль. И точно: выстрелы с их стороны раздавались все реже. Видя, что сопротивление противника падает, солдаты короткими перебежками стали продвигаться вперед. Стрельба вдруг прекратилась. Послышалась команда офицера, солдаты поднялись и со штыками наперевес пошли в атаку. Они шли все быстрее и быстрее. Еще минута — и сопротивление соратников Рощина будет сломлено. И в этот миг из-за пенька поднялся Тимоха. Вид его был страшен. Ухватив ружье за дуло, он, словно взъяренный медведь, ринулся на солдат. Следом за ним поднялся с земли и Василий.

— За мной, братцы! — воскликнул он, бросаясь вперед.

— С нами бог! — отозвался Тимоха. — Сокрушим нечестивых филистимлян!

Завязалась рукопашная.

Действуя ружьем, как дубиной, Тимоха яростно крушил врагов. Тот, кто попадал ему под руку, как сноп, валился на землю. Рощин то колол штыком, то, припадая на колено, стрелял. Не отставали от них и другие.

Но силы сторон были неравны. Все меньше и меньше людей становилось около Василия. Вот и Тимоху солдаты отжали в сторону, надеясь справиться с ним в одиночку. Распевая могучим басом какой-то церковный псалом, попович храбро бился, отражая удары вражеских штыков. Крепок и телом, и душой был Тимоха, много солдат положил около себя, но и его сразила вражья пуля.

— Офицера! Офицера надо убить, не то наш конец! — пронеслось в голове у Рощина. Увидев на голове одного из врагов кивер с конским хвостом, он начал пробиваться к нему.

— Держись, Вася! — услышал он позади голос Парфена, спешившего на выручку. Но это было последнее, что услышал Василий. Грудь его ожгло огнем, и он рухнул на землю.

По случаю уничтожения «разбойного гнезда» Баташев дал бал. Как всегда, помещики съехались со всей округи. Собираясь в Петровской зале, они сбивались небольшими стайками и, оглядываясь по сторонам, оживленно обсуждали, почему не видно Андрея Родионовича, строили догадки о том, что произошло между братьями.

Но вот музыка заиграла «Гром победы, раздавайся!», и в залу вошли Иван Родионович с Дарьей. Ее вел под руку, сверкая золотым шитьем мундира, полковник Шепелев.

Представив гостям «героя дня», Баташев минутку выждал, затем торжественно провозгласил:

— Получена мной, милостивые государи, сегодня срочная эстафета. Самозванец Пугачев изловлен и посажен в Симбирске в железную клетку.

Гости дружно зааплодировали радостному для них известию. Лакеи внесли на подносах бокалы с шампанским. Высоко подняв руку с бокалом, Иван Родионович выкрикнул:

— За здоровье ея величества Екатерины Алексеевны!

Поставив пустой бокал на поднос, он дал знак музыкантам начинать. И вот уже понеслись в стремительном вихре пары танцующих. Победители праздновали победу.

А в это время глухим лесом, чуть заметными тропами, держа путь к Дону, пробирались двое. Третий лежал на носилках, которые они несли. Парфен, Митька Коршунов да спасенный ими Василий — это были все, кто остался из отряда Рощина.

На болотине Парфен оступился, и носилки сильно тряхнуло. Рощин застонал, потом часто-часто невнятно заговорил. Парфен прислушался.

— О чем он? Не пойму…

— О железной розе бредит. Наталью свою вспоминает.

Вечер все плотнее укутывал землю. Близилась ночь. А двое с носилками в руках все шли и шли. Шли все дальше на юг, к солнцу, теплу, свободе.