— Ну как, ладно будет? — спросил Саша, любуясь написанной им афишкой. В ней извещалось о том, что на второй день рождества в собственном господ Баташевых театре имеет быть представлена опера «Самнитские браки», на которую господа Баташевы просят гостей прибыть без опоздания к пяти часам вечера.

— И много их надо таких написать? — ответила вопросом на вопрос Варя.

— Двадцать пять штук. По числу приглашенных.

— Ой, сколько их будет! Я так волнуюсь! В Кускове со мной никогда этого не бывало.

— В Кускове мы знали, что барин наш искусство любит, людей, преданных ему, уважает, будь они хоть и крепостные. Поэтому никто и не волновался.

— Уважать — уважал, а продал.

— На то его господская воля. Деньги стали нужны, вот и продал. А ты не волнуйся, и здесь будет все хорошо!

Разговор этот вели два молодых человека: Саша Уланов — режиссер и композитор и Варя Житкова — первая певица и балерина, купленные Баташевыми у Шереметьева. С ними вместе приехали из Кускова на Выксунь еще десять человек, обученных «играть на театре». Крепостные артисты и явились тем ядром, вокруг которого создана была труппа домашнего баташевского театра.

Загоревшись желанием иметь свой театр и тем удивить окрестных помещиков, Андрей Родионович быстро повел дело. По чертежам, изготовленным в Москве, были за два месяца возведены стены, устроена кровля, сооружена сцена. Мастеровым, работавшим здесь, строго-настрого приказано закончить все оборудование театра к рождественскому сочельнику — ни днем позже. А тем временем в левом крыле дома, выходившем в сад, начались репетиции рекомендованной Улановым и понравившейся Баташеву пьесы.

Среди привезенных из Кускова девушек Варя Житкова выделялась больше всех. Кареглазая, смуглолицая, с черными, как смоль, волосами, она обладала сильным грудным голосом. Ее пением заслушивались в кусковском театре не только сам Шереметьев и его сиятельные гости, но и знатоки, настоящие ценители певческого искусства. И если б не задумал граф переехать на новое место, в Останкино, куда он взял только часть крепостных артистов, ни за что не продал бы он Варю.

На Выксуни Варя жила вместе с другими девушками в специально отведенной для них комнате. Вместе с ними ходила убирать барские покои, сидела днем за пяльцами, а вечером занималась музыкой или пением, помогая своим новым подругам овладевать нотной грамотой, искусством двигаться по сцене, правильно произносить слова.

Андрей Родионович побывал как-то на уроке, когда девушки обучались пению под аккомпанемент клавесина, потом пришел еще. На этот раз шла репетиция спектакля. Варя усердно разучивала новую роль Элианы:

Легко, свободно льются чарующие звуки ее голоса. Как завороженные, слушают подругу девушки: нет, им никогда не научиться так петь, как поет Варя. Довольный Баташев ушел к себе.

— Молодец, Варя, браво! — говорит ей Саша Уланов. Он так же, как и все, восторженно смотрел на нее во время пения… Нет, пожалуй, не как все. Вот уже второй год любит молодой режиссер Варю. Она знала об этом и отвечала ему взаимностью. Были бы вольными — поженились, а теперь даже встречаться наедине нельзя, строго-настрого запрещено барином. Только и света в окошке, что на уроках словцом перемолвиться.

Репетиции шли ежедневно. Не прекратили их и в Филиппов пост. Полным ходом велось оборудование театра. Как и было приказано Андреем Родионовичем, к сочельнику все закончили. Баташев посмотрел на сиденья, на сцену, искусно сделанные карнизы, на амуров, нарисованных на потолке, и остался доволен. Понравилась ему и репетиция, проведенная на сцене театра.

Настал день спектакля. С утра потянулись на Выксунь легкие санки, запряженные парой, тяжелые кибитки, влекомые восьмеркой лошадей, поставленных цугом. Приглашенные Баташевым помещики ехали на представление, не виданное в здешних краях, всеми семьями. В иных кибитках по десяти человек сидело. Приезжали и шли скорее чиститься, переодеваться с дороги. Тех, кто прибыл до обеда, Андрей Родионович пригласил к столу, угостил рождественским гусем с яблоками. Припозднившихся ждал обильный ужин после спектакля.

Чинно, сохраняя степенность, шли гости по чисто разметенной от снега главной аллее парка. Сдав шубы на руки лакеям, проходили на указанные в пригласительных афишках места, с любопытством оглядывались по сторонам. Задние ряды заняли конторские служащие, за верную службу удостоенные барской милости.

Поднялся тяжелый занавес, началась опера. Легкий шумок, стоявший в первые минуты в зале, улегся, стало тихо. Внимательно слушают зрители льющийся со сцены рассказ о судьбе самнитской девушки Элианы. Юная самнитка горячо любит друга детства Парменона, но по законам страны не может соединить с ним судьбу. О своем горе Элиана поведала подругам, но одна из них донесла об этом старейшинам, и те собираются наказать ослушницу.

Выйдя на сцену, Варя забыла обо всем, кроме своей роли. Судьба Элианы глубоко волнует ее: она так похожа на ее собственную, и потому так драматически-проникновенно звучит ее голос:

На самнитян нападают римские легионы. Все в панике. Но переодетая в платье воина Элиана останавливает бегущих, спасает вождя от гибели, вдохновляет самнитских воинов на подвиг. Враг разбит. В награду Элиане разрешают стать женой любимого человека.

Всю силу своей души вложила Варя в исполнение этой роли. И сидящие в зале забыли, что перед ними крепостная «актерка». Громом рукоплесканий, шумными возгласами одобрения наградили они исполнительницу роли Элианы. Потом вызывали на сцену остальных артистов, аплодировали им. Под конец вышел на сцену Уланов, как это он делал в Кускове у графа Шереметьева. Склонившись на колено, припал он к руке Вари нежным поцелуем, благодаря за прекрасное исполнение.

Но то, что возможным было в шереметьевском театре, вывело из себя Баташева. Поднявшись на сцену, он на глазах у всех закатил молодому режиссеру оплеуху и приказал отправить его на конюшню, а потом на три дня — в подвал, на хлеб и воду.

Неловко чувствовали себя гости, выходя из зала. Может, не нужно было этой актерке аплодировать? Впрочем, ведь и сам хозяин вначале в ладоши бил, а чем он остался недоволен — его господское дело.

Чувство неловкости у гостей исчезло, как только сели они за праздничный стол. Предвидя, какое произведет впечатление на соседей-помещиков открытие театра, Андрей Родионович позаботился еще более усилить его хорошим ужином. «Сделать все так, чтоб потом по крайности на полгода разговоров было!» — с такой мыслью готовился он к приему гостей, отдавал распоряжения Масеичу и поварам. И стол удался на славу. Гости ели, пили, хвалили хозяина, превозносили его любовь к искусству, истинно русское хлебосольство.

Долго раздавались в господских покоях шум и крики разгулявшихся помещиков. Варя, потрясенная случившимся, тихо лежала в постели, закрывшись с головой одеялом. Жившие с нею в одной комнате девушки хотели было утешить ее, но она ничего не ответила, и они отступились.

Лишь к полуночи закончилось гулянье. Отдав должное баташевской кухне, гости начали разъезжаться. Покрикивали в морозном воздухе кучера на лошадей, хлопали кнутами. Потом начало все затихать. Забылась тяжелым, тревожным сном и Варя.

Проснулась она оттого, что кто-то настойчиво тормошил ее за плечо. Подняв голову, увидела домоводку Марфу.

— Подымайся! — сказала та.

— Куда?

— Одевайся, потом узнаешь.

Когда Варя оделась, Марфа сунула ей в руки какой-то узелок с вещами и сказала:

— Пойдем!

Ничего не понимая, Варя шла за Марфой. Молча они спустились вниз, подошли к выходу. У парадного подъезда стояла поставленная на полозья карета.

— Вот твой новый господин, — сказала Марфа, подведя ее к сидевшему в возке помещику. — Андрей Родионович не хочет больше видеть тебя около себя.

Наутро Баташев велел позвать к себе Уланова.

— «Самнитские браки» больше в театре не показывать, — строго сказал он. — Подберите другую пьесу — полегче, повеселее, чтобы музыки, танцев было побольше!

Уланов низко склонил голову в поклоне, чуть слышно прошептал:

— Слушаю‑с!

Весь этот день Андрей Родионович был не в духе. Но к вечеру он прокатился на санках по лесу, затем хорошо поужинал, запивая курицу бургундским, и настроение его улучшилось. Когда он перешел из столовой в кабинет, чтобы сесть за накопившуюся за рождественские дни почту, Масеич доложил, что режиссер домашнего театра Уланов просит принять его.

— Что ему надобно?

— Хочет самолично высказать.

— Ладно, пусть войдет!

Пропустив Уланова в кабинет, Масеич удалился.

— Просить о чем хочешь? Если об этой негоднице, то не проси, толку не будет.

— Нет, не просить. Я пришел сказать вам, что я хоть и крепостной, но учился в Италии, был во Франции, знаю то, чего вам и во сне не снилось. И вот я пришел сказать вам, владеющему только одним — деньгами, что вы подлец!

— Ты пьян, мерзавец!

— Нет, я не пьян. А хоть бы и так, что с того? Последний пьяница лучше, честнее вас во сто раз!

Баташев нервно позвонил.

— В холодную! — приказал он явившемуся на зов Масеичу, указывая на Уланова.

Несчастного режиссера увели.

А наутро по поселку прокатилось: Уланов повесился!

Было так. Ночной сторож, совершая обычный обход, тихо брел по улице, изредка погромыхивая колотушкой. Тащившаяся за ним собака внезапно остановилась, понюхала воздух и, подбежав к помещению, где жили псари, начала тоскливо выть. Сторож попробовал позвать ее за собой, по она не тронулась с места. Тогда он подошел к окну, около которого выла собака, заглянул вовнутрь и, испуганно отпрянув, торопливо закрестился. Посредине комнаты висел не перенесший позора и унижения барский режиссер Уланов.

На кладбище хоронить самоубийцу не стали: церковным уставом это было запрещено. И отпевать его заводской поп не стал. Те же псари, что накануне, исполняя барское приказание, наказывали несчастного, сколотили из неструганых досок домовину, положили в нее покойника и, поставив на дроги, привезли к яме, вырытой у кладбищенской ограды. Когда гроб сняли с телеги, появился невесть откуда взявшийся поп Сорока. Был он зело во хмелю, но почему-то одет в церковное облачение и с крестом.

— Отыдите, окаянные! — рявкнул он на псарей, и те, оробев, отошли в сторону.

Пьяный поп немного постоял молча у гроба, словно всматриваясь в покойника и что-то припоминая, потом неожиданно затянул панихиду. Барских слуг взяла оторопь. Разве можно отпевать таких? Но мешать Сороке они не осмелились.

Заслышав церковное пение, из соседних домишек вышли старушки. Сначала они боязливо озирались по сторонам, потом начали истово подпевать попу. К ним присоединилось еще несколько женщин, и вскоре возле гроба с телом Уланова стояло уже около сотни людей.

Кончив отпевать, Сорока затянул «вечную память» усопшему и повернулся к собравшимся. Лицо его с всклокоченной, давно не чесанной бородой и налившимися кровью глазами было страшным.

— Православные люди! — воскликнул он. — Слушайте меня, грешного пастыря Христова!

Толпа подвинулась было к нему, но тут же в ужасе отшатнулась. Подняв над головой крест, поп провозглашал самое страшное церковное проклятье — анафему — мздоимцу и лиходею Андрею Родионовичу Баташеву, призывая на его голову гнев и проклятие господне.

Полные смятения люди ждали: что будет? А поп в третий раз провозглашал проклятие. Теперь Баташев считался отлученным от церкви. А отлученный от церкви был в глазах простого народа как прокаженный.

В большом барском доме тотчас же стало известно о случившемся. Андрей Родионович сначала посмеялся над попом, потом задумался. Вечером он пригласил к себе заводского попа, с которым долго толковал с глазу на глаз.

Проводив гостя, Баташев велел позвать Никифорова.

— Поедешь в Муром к архиерею, — сказал он. — Отвезешь вот эти письма и тут же — назад.

Через день Карпуха вернулся на Выксунь. В послании муромского архиерея поп Сорока за самоуправство лишался духовного сана, а проклятие им Баташева объявлялось недействительным.

Той же ночью в избушке у часовни на берегу Оки разыгралась драма. Выманив хитростью Сороку наружу, баташевские холопы скрутили ему руки, а затем перевязали не успевших опомниться со сна его сыновей. Взвалив связанных на телегу, Карпуха хлестнул лошадей.

Выслушав, как выполнено его распоряжение, Андрей Родионович удовлетворенно кивнул головой.

— Каторжникам место на каторге, — сказал он. — Ужо им там покажут кузькину мать!